Сегодня меня неожиданно тронули слова преподавательницы йоги. Они представляли собой нечто среднее между речью сотрудницы службы «секс по телефону» и участницы конкурса стихоплетов-любителей. В начале занятия она попросила нас представить, что мы плывем на облаке. Цитирую: «Откройте свое сердце этому облаку, плывите, распускайтесь, как бутон, и подстраивайтесь под ритм Вселенной! Растворяйтесь! О да, растворяйтесь!»

Поначалу мне пришло в голову послать ее кое-куда и выйти из зала. Я занимаюсь йогой уже почти десять лет, мне тридцать четыре, и я слишком стара для всего этого (имеется в виду эзотерическая белиберда с облачками). По мне, плавание на облаке куда больше похоже на те ассоциации, что приходят на ум, когда падаешь из самолета, находясь под действием ЛСД, чем на приятное медитативное упражнение. Но когда я абстрагировалась от содержания, оставив лишь звуки ее медоточивого, «посмотрите-какая-я-вся-йогическая», голоска в качестве фона, мне удалось действительно достичь состояния глубокой медитации. Правда, медитировала я на то, как хорошо было бы сейчас расквасить ей физиономию, но все же.

В конце занятия она предложила вместе спеть мантру: гате, гате, парагате, парасамгате… что, как пояснила она голосом женщины-йогаробота, означает «я ухожу, ухожу, ухожу за пределы видимого». Она была совсем молоденькой, одной из тех симпатичненьких йогинь, похожих на кексик с глазурью, в черно-сером костюмчике для йоги. Ей было лет, наверное, двадцать пять. Может, и того меньше. Она сказала, что ее бабушка недавно умерла и ей хочется посвятить эту мантру ей и всем нашим любимым, которые недавно покинули нас. В тот момент я простила ей все — мне даже захотелось застегнуть ей воротничок и угостить чашкой горячего какао. Я пела мантру за ее любимых, за своих и за себя двадцатипятилетнюю — ведь мне тоже когда-то было двадцать пять.

Мне исполнилось двадцать пять через месяц после рокового 11 сентября, когда истории тех, кто «ушел за пределы видимого» в тот день, были еще свежи и повсеместны. Тогда я работала на трех работах, чтобы накопить денег на переезд из Сиэтла в Нью-Йорк. Где бы я ни очутилась: в офисе юридической фирмы, в баре, в банке для оплаты счетов бабушки и дедушки, — повсюду передавали новости, и эти новости были плохие. Очень много людей занималось поисками останков любимых.

Так много раз повторялись одни и те же кадры — самолеты врезаются в башни, дым, пепел.

До того года я никогда не боялась смерти. Мне казалось, что уже лет в семнадцать я все поняла: тогда я решила, что если человек живет в согласии с самим собой, то и умирает без страха и сожалений. В семнадцать лет все казалось предельно простым: если я проживу жизнь так, как того требует мое истинное «я», смерть станет всего лишь еще одним любопытным приключением, которое можно пережить на моих собственных условиях. Религия не является препятствием для жизни в согласии с собой, решила я, особенно для тех, кто собирался пройти конфирмацию в католической церкви лишь потому, чтобы угодить своим родителям. Итак, в семнадцать лет я заявила маме, что не буду проходить конфирмацию. Мол, Кьеркегор сказал, что каждый из нас должен прийти к вере самостоятельно, а я еще не нашла свою веру, и она не может меня заставить.

Все это, конечно, было очень хорошо для семнадцатилетней балбески, в глубине души считающей себя бессмертной, что подтверждали мои бесчисленные штрафы за превышение скорости. Но вот к двадцати пяти годам идея о смерти как приключении уже казалась идиотской. А также жестокой, бессердечной и, главное, бестолковой. Смерть не приключение: это бездна, которая совсем близко и постоянно находится рядом. Именно поэтому каждый раз, когда дед не мог встать с кресла на моих глазах, у меня в горле вставал комок. Именно поэтому мы все смотрели новости, зажав руками рты.

Я недавно закончила колледж, отложив поступление до двадцати одного года, чтобы после школы отправиться в Европу, как требовало мое истинное «я». И вот летом я должна была переехать в Нью-Йорк. И если до взрывов в Нижнем Манхэттене я по этому поводу просто нервничала, то после этот трудный, но необходимый переезд и вовсе стал восприниматься мной как игры со смертью.

Смерть была повсюду, куда бы я ни взглянула. Переезд в Нью-Йорк означал конец моей жизни в Сиэтле — жизни, которую я делила с семьей и друзьями. Из-за значительных дыр в нашей системе нацбезопасности мне казалось, что если я перееду, то, возможно, никогда не увижу родных снова. Помню, как просчитывала, сколько времени займет пеший путь от Нью-Йорка до дома, который мне придется проделать в случае апокалипсиса. Кажется, получалось долго. Меня это беспокоило.

Даже когда моя голова не была занята постапокалиптическими параноидальными фантазиями, меня подстерегала смерть. По приезде в Нью-Йорк мы с моим парнем Джоной планировали съехаться, и я знала, что это означало. Означало, что свадьба не за горами, а потом обязательно появятся дети. А уж после детей конечно же смерть.

Меня преследовали мысли о раке. Раке мозга, раке желудка и костей. Даже когда я подстригала ногти, это напоминало мне, что время проходит и смерть неподалеку. Неделю за неделей я смывала в раковину маленькие полумесяцы прошедших дней.

— Хватит об этом думать! — говорила моя сестра.

— Не могу.

— А ты попробуй. Ты же даже не пробовала.

Из троих детей в нашей семье моя сестра Джилл всегда была мудрее и спокойнее всех. Но она не могла научить меня тому, как не бояться смерти — во всяком случае, не тогда. А вот Индра смогла. Индра была женщиной, учителем йоги и богом. Индра научила меня, как встать на голову, бросить курить, и унесла меня прочь с этого иудейско-христианского континента, заставив пролететь тысячи миль над безразличным океаном и приземлиться на индуистском острове посреди населенного мусульманами архипелага на заре войны с террором. Индра была моим первым преподавателем йоги, и я ее любила. Эта любовь была полна амбивалентности, которую прежде я испытывала лишь по отношению к Богу, а также ко всем мужчинам, которых когда-либо бросала.

Индра познакомила меня с идеей единства. Ведь суть хатха-йоги именно в этом — единство души и тела, мужского и женского начал и, главное, индивидуальной сущности с неделимой сущностью, которую некоторые зовут Богом. В семнадцать лет я гордилась своим решением не проходить конфирмацию в католической церкви и думала, что все, кому я об этом рассказывала — то есть все разумные люди в мире, за исключением тех неразумных, с которыми у меня одни гены, — согласятся со мной. Я была права, и большинство, особенно мои друзья из артистической среды, меня поддерживали. Но одна преподавательница (по актерскому мастерству) сказала слова, которые я никогда не забуду. Однажды после репетиции она снисходительно выслушала мои разглагольствования о вере, точнее ее отсутствии, с полуулыбкой на лице. А потом сказала: «Уход из церкви в юности — это нормально. Но когда люди вокруг начнут умирать, вы вернетесь туда».

И вот люди вокруг начали умирать. Как будто та преподавательница увидела что-то в хрустальном шаре, что висел у нас в кладовке. На полу у моей кровати стали накапливаться стопки книг — мемуары о духовном пути. Я никому не признавалась, что читаю подобные книги. А если бы кто-то узнал об этом, то никогда не сказала бы, что читаю их, потому что надеюсь прийти к Богу. Сказала бы, что все эти мемуары — вымысел, написанный с целью самооправдания, и, несмотря на разный стиль, время и место, это одна и та же чушь. Я в жизни бы не призналась, что продолжала читать их, потому что мне нравилось то чувство свободы в груди, которое посещало меня, когда я раз за разом узнавала, как потерянные души обретали себя.

Может, именно это и привело меня к Индре. Не знаю. Знаю лишь, что однажды вечером, осенью 2011 года, я пришла на первый в своей жизни урок йоги. Прежде я занималась йогой в классах актерского мастерства и пару раз — в фитнес-клубе, где работала моя сестра, поэтому все позы мне были уже знакомы. Но сама идея практиковать йогу никогда меня не привлекала. Почему-то именно сегодня я вошла в студию с надеждой обрести что-то, как будто меня привел сюда голос с небес, пропевший: «А ну-ка вставай и иди заниматься сколько можно!» Итак, в тот вечер я вошла в теплую, мягко освещенную йога-студию с туманных сумрачных улиц Сиэтла. Из невидимых колонок доносилось низкое, монотонное гудение каких-то монахов, а феерически красивая женщина с длинными гладкими волосами цвета меда абсолютно неподвижно сидела у низкого алтаря в глубине комнаты. Это была Индра. На ней были хлопковые брюки цвета льна и маечка в тон. Она была загорелой, высокой, светловолосой. Одним словом, такой, какой я не была никогда. Меня привлекла ее поза — она сидела неподвижно, но вместе с тем как бы плыла по воздуху. А еще ее глаза: теплые, карие, с дружелюбными улыбчивыми морщинками в уголках.

Вскоре мы уже тянулись, делали выпады и потели. Индра оставила приглушенный свет и говорила тихо, так тихо, что вскоре мне стало казаться, что ее указания возникают непосредственно у меня в голове. К концу занятия мы начали делать какие-то совсем уж тяжелые вещи: лежа на спине, подняли ноги сантиметров на тридцать и держали так, пока не начало казаться, что у меня сейчас живот лопнет. Сама того не осознавая, я сложила ладони на уровне солнечного сплетения. «Хороший жест, — сказала Индра, кивнув в мою сторону и присев рядом, чтобы поправить мои бедра. — Когда не знаешь, что делать, он всегда помогает, как молитва».

Я невольно рассмеялась над тем, как откровенно она выставила меня полной неумехой, но вместе с тем мне захотелось сказать ей, что я сложила руки не для молитвы. Этим жестом я хотела сказать: убейте меня. Пожалуйста, убейте меня. Нет, молиться я бы не стала. Кому на этой Земле мне молиться? Или не на этой Земле?

Но к концу класса я уже благодарила Бога за такого учителя. Перед уходом я выписала ей чек на месячный абонемент и пообещала, что скоро вернусь.

Индра была совладелицей крошечной студии на Кэпитол-Хилл и управляла ей совместно со своим партнером Лу. Лу был старше Индры минимум лет на десять, но они были одного роста и веса — оба высокие и сильные. Когда я спросила Индру о Лу, это было первое, что она мне ответила, как будто этот факт доказывал, что они созданы друг для друга. На занятия к Лу я ходила нечасто — после них мои мышцы становились как резиновые, но он был какой-то слишком йогический, и его взгляд пронизывал меня насквозь. Еще у него на занятиях было много потных мужиков. А вот у Индры я чувствовала себя как дома.

Не знаю, как объяснить всю странность этого утверждения. Да, на занятиях у Индры я чувствовала себя как дома. Еще недавно, до знакомства с ней, я бы сама себя беспощадно высмеяла за такие слова. До знакомства с ней я называла «физической нагрузкой» прогулку в горку за сигаретами. Или перестановку книжных полок. Или занятия сексом. Или интенсивное занятие по актерскому мастерству. Но большую часть времени я жила, что называется, «выше шеи». Я любила читать. Те, кто любит читать, любят обитать в маленьких уютных местечках вроде ванной и кровати, где можно также дремать или смотреть, как кружатся пылинки в луче света. В двадцать пять лет мысль о том, чтобы устать физически, вызывала у меня панику. Иногда я даже злилась, когда видела, что люди бегают трусцой, — точно так же, как злилась на людей, которые хотели, чтобы я верила в Бога — в того Бога, который требует, чтобы все мы были все время несчастны, иначе в рай не попасть. Кто бегает трусцой, верит в загробную жизнь, решила я. Они просто обязаны в нее верить, иначе зачем тратить на это так много времени в жизни, которая, по всем разумным подсчетам, коротка и быстротечна? В моем родном городе население поделилось на две части. Половина жителей Сиэтла бегала трусцой и верила в загробную жизнь, вторая половина читала книжки и верила в «счастливые часы».

К двадцати пяти годам я настолько прочно идентифицировала себя со второй половиной, что, когда начала ходить в студию Индры четыре раза в неделю, а иногда и чаще, чтобы потеть, тянуться и в целом использовать свое тело для иных целей, кроме переворачивания с бока на бок в кровати, это стало абсолютным потрясением не только для меня, но и для всех моих знакомых. Я входила в студию, чувствуя себя так, будто меня весь день протаскал за собой грузовик, к кузову которого я была привязана, царапая землю когтями. А выходила оттуда с прямой спиной, вся такая плавная и изящная, словно главная асана, которую мне предстояло выполнить, была позой самой Индры. Учителя по актерскому мастерству всегда говорили, что суть персонажа заключается в походке, и если получится стать физическим воплощением героя, то можно будет проникнуть и в их ментальные и эмоциональные переживания. Поэтому когда я ходила по улице одна, то ходила, как Индра. Спина прямая, подбородок опущен, все мягкие округлости воображают, что вытягиваются и становятся, как у балерины. Мои шаги были уверенными и полными решимости. Я не смотрела вниз, а, как Индра, доверяла рельефу планеты.

В классе я наблюдала, как без усилий тело Индры перетекает из одной позы в другую. Какой бы изнурительной ни казалась мне поза, как бы скрюченно и неустойчиво я себя ни чувствовала, лицо Индры всегда выражало безмятежность. Она словно обитала где-то за пределами позы и оттуда наблюдала, как чьи-то невидимые руки помогают ей войти в позу, идеально расположить руки, скрутить тело, нежно массируя его при этом, и приподнять арки стоп так, чтобы те приняли изящный изгиб. Пальцы ее ног раскрывались на полу, как перья веера танцовщицы.

При взгляде на Индру мне хотелось покупать новые вещи. Например, щипцы для выпрямления волос. Даже волосы у Индры излучали безмятежность, в то время как мои безумные кудри нельзя было скрепить никакими резинками — ни о какой безмятежности и речи не шло.

Еще мне хотелось покупать коврики для йоги и книги, озаглавленные «Карма в большом городе», «Дхарма в большом городе» и «Кама-сутра в Бруклине». Каждое утро после занятия я шла прямиком в бутик органических продуктов. Как будто покупка экологически чистого сыра, помидоров и биодинамической пены для ванны была естественным продолжением моей практики.

Согласно «Йога-джорнал», так оно и было.

Но самое удивительное было то, что благодаря Индре мне захотелось бросить курить. Один раз после занятия, когда я надевала длинное шерстяное пальто, в котором накануне ходила в бар, она спросила, курю ли я. Я ответила:

— Ну да… эээ… иногда…

— Ну например, когда выпью, или когда подружка расстанется с парнем, или, ну, знаете, когда не сплю.

— Но собираюсь бросить. Я в процессе, — добавила я.

Индра рассмеялась — глубоким, понимающим смехом, идущим из живота.

— Знаю, как это бывает, — проговорила она, снизила голос и наклонилась ко мне, точно собираясь сказать что-то, о чем никогда не рассказывала другим своим ученикам. — Я и сама была «в процессе». Лет двенадцать, наверное, собиралась бросить.

— Да вы шутите, — прошептала я.

Она кивнула.

— Но дело в том, что бросить курить — это не процесс. — Она улыбнулась. — Это действие.

Это был не последний раз, когда Индра поймала меня на вранье по отношению к самой себе. Но за ее словами крылось что-то еще, то, что провоцировало меня, вдохновляло и пугало одновременно. Я когда-то была такой, как ты, хотела сказать Индра, и однажды ты сможешь стать такой, как я.

Теперь я задумываюсь: не в тот ли раз я впервые испытала амбивалентность по поводу Индры? На мгновение я увидела не только возможность стать ей, но ее возможность быть собой. Знаю лишь, что в тот момент что-то случилось, и мне захотелось следовать за ней повсюду — только бы она научила меня, как жить.

Наступил День благодарения. Бабушка плохо себя чувствовала и не смогла приехать на ужин, который традиционно устраивали дядя с тетей, но мой дедушка никогда бы не пропустил этот праздник. На самом деле дед сам был человеком-праздником — теперь, когда у бабушки начались нелады со здоровьем, мы все чаще проводили время вместе, чтобы он не скучал. Мы с сестрой обычно приезжали к родителям в пятницу вечером и обнаруживали там братьев, которые готовили для деда коктейли с виски. С них мы начинали каждые выходные. И это не было обязанностью — даже моим друзьям нравилась компания нашего деда.

Мама всегда называла своего тестя душкой, человеком, рядом с которым всем уютно, в которого сразу влюбляешься. Сестра звала его «матерящийся плюшевый мишка». Высоченный, с квадратной головой, густыми белыми волосами и пронзительно-яркими синими глазами, дед славился своим умением говорить то, о чем все думают, но сказать боятся. К примеру, при знакомстве с моей подругой Франческой он оглядел ее с головы до ног, хитро улыбнулся и выдал:

— А ты ничего штучка.

Она так хохотала, что чуть не выплюнула вино на стол.

Когда я сообщила ему, что моя лучшая подруга из начальной школы призналась в своей нетрадиционной ориентации, он ответил:

— Нет, Сюзи, я все понимаю, конечно, но чем эти лесбиянки занимаются, когда остаются наедине? Чем, скажи?

— Тем же, чем мужчина с женщиной, дедушка.

Но дед погрозил мне пальцем, довольный собой:

— Тем же, кроме одного.

Другими словами, особой политкорректностью он не отличался.

Дед был в неважной форме. Мы все пытались заставить его заниматься на велотренажере, и иногда он соглашался вяло покрутить педали минут пять, после чего бросал все и требовал в качестве компенсации банку сардин. Больше всего он любил сидеть в большом красном кресле и смотреть передачу «Суд идет», старые британские сериалы или слушать Верди и Вагнера в наушниках, насвистывая мелодию в любимых местах.

После долгого вечера с индейкой и картофельным пюре мой папа и старший брат помогали деду сесть в машину, когда он вдруг начал хрипеть. В этом не было ничего странного. Ему давно уже стало трудно вставать и садиться. А наклоняться, опускаться и поворачиваться, чтобы усесться в машину, и вовсе было задачей не из простых. Дедушка постоянно напевал себе под нос, завязывая шнурки, чтобы никто не слышал, как он кряхтит. Но сегодня хрипы начались, когда он только шел по дорожке к машине в сопровождении двоих своих тезок. Когда дед приблизился к машине, звук в его груди стал похож на шорох целлофана, а когда попытался поднять ногу, чтобы сесть, завалился на отца. Я подбежала с другой стороны и помогла усадить его. Его вдохи тем временем становились тоненькими, как тростинки, он дышал через сложенные трубочкой губы, как флейтист. В глазах застыл страх. Я взяла его за руку и приказала ему дышать сильнее, сама дышала глубже, показывая, как это делается, как при помощи дыхания вернуться ко мне, в эту машину, к еще одной ночи спокойного сна.

— Дыши, дедушка, — говорила я, поглаживая его по руке. Я вдыхала глубоко снова и снова. — Вот так, просто делай то же, что и я.

Но вскоре мое дыхание тоже стало поверхностным и прерывистым, а лицо — мокрым, и я услышала свои всхлипы. Или хрипы. Или и то, и другое.

Не помню, что было дальше, помню лишь, что вдруг оказалась на улице. Меня обнимал мой двоюродный брат Гейб — он священник, — а я ревела как корова, пока папа не приказал мне сесть в машину.

Дедушка уже дышал нормально, успокоился, и мы повезли его домой. По пути он устало откинулся на сиденье. Потом повернулся ко мне и сказал:

— Да уж, это совсем невесело.

На следующий день я думала только о нем, грудь и горло каждый раз сжимались, будто я тонула. Я пыталась прогнать мысли о неизбежном. Но мне казалось, что даже стрелки на часах бегут быстрее обычного, а я могу лишь наблюдать за временем. Я буду смотреть, как умирают мои дед и бабушка, потом так же сажать в машину отца. А вскоре после этого уже моих собственных детей парализует страх осознания, что когда-нибудь им придется проделать все это со мной. Я представила, как из моей груди вырываются хрипы на глазах у моих испуганных внуков, как возникает очередное звено в цепочке из любви и разбитых сердец, и поняла, что неважно, проживу я жизнь в согласии с собой или нет, буду ли жить ради семьи, ради своего бойфренда или ради поиска какого-то своего истинного «я». Ничто не поможет, когда я окажусь на пороге бездны.

Но потом я пошла на класс к Индре и стала соблюдать все ее указания. Вдыхала, когда она приказывала мне вдыхать, выдыхала тоже по приказу, и наконец, когда мы лежали неподвижно в позе трупа, смогла задышать самостоятельно.

Через несколько месяцев я собрала деньги, которые могла бы потратить на годичный запас сигарет — около двух тысяч долларов, — и отдала их ей. Это был первый взнос за двухмесячный учительский курс на Бали, который Индра проводила со своим другом Лу. Если быть откровенной, я надеялась, что этот курс сделает меня не преподавателем йоги, а новым человеком.

Вскоре после того, как подпись на чеке решила мою судьбу, я купила толстый блокнот в линейку с обложкой цвета морской волны и начала писать. Это было мне не в новинку — я вела дневники с тех пор, как мне исполнилось десять. Тогда у блокнота была обложка с кисками и маленький медный замочек от братьев. Но на этот раз я не совсем понимала, к кому именно обращаюсь в своем дневнике. Может, это была старая «я» — чтобы потом можно было вспомнить, какой я была когда-то? Или же я обращалась к Индре, Джоне, а может, к ним обоим? Точно не знаю. Но я вспомнила слова Томаса Мэллона, который писал: «Никто никогда не будет вести дневник лишь для одного себя».

Этот дневник — не исключение.

17 февраля 2002 года

Сиэтл, 3.00

Я боюсь.

Через неделю мне уезжать на семинар по йоге на Бали и я, конечно, очень этого жду, но одновременно не хочу никуда ехать. У меня сердце разрывается, стоит только представить, что через неделю я буду на другом конце земного шара, а Джона тем временем начнет собирать вещи для переезда в Нью-Йорк. Когда я вернусь, его уже не будет. Потом за несколько недель мне придется уладить в Сиэтле все дела и переехать к нему. Он найдет нам квартиру в Бруклине, пока я все еще буду на Бали.

Не знаю, что меня больше всего шокирует — что мы с Джоной уезжаем из Сиэтла или что моя мама радуется тому, что я буду жить вместе с каким-то там парнем. В грехе. Правда, она предпочла бы, чтобы мы уже наконец поженились, потому что все равно дело к этому идет. Но… цитирую: «Раз вы еще не готовы, значит, не готовы. Если уж собираешься жить в Нью-Йорке, то лучше пусть рядом с тобой будет мужчина».

Бали. Два месяца я не увижу родных и свой дом. Нельзя сказать, что я окончательно перерезала пуповину — нет, пока я ее скорее только надрезала.

А ведь раньше я ничего не боялась. Видели бы вы меня сразу после школы — я теперь даже не понимаю, как могла быть такой. Я делала что хотела, мне было плевать, что обо мне думают, плевать, если кого-то я разочаровываю. Все мои друзья пошли в колледж, а я сбежала в Европу и чувствовала себя прекрасно. До этого я ни разу не была за границей, но знала, чего я хочу, поэтому копила деньги и наконец исполнила свою мечту. У меня не было страха. Теперь же я как будто должна извиняться перед своими родными за то, что переежаю в Нью-Йорк. За то, что сокращаю то драгоценное время, которое отпущено нам, чтобы реализовывать свои эгоистичные мечты.

Я боюсь вести этот дневник. Мне страшно быть честной с самой собой, но я дала обещание, что не стану врать. С тех пор, как один мой бывший прочел мой дневник (в котором, к сожалению, была запись о том, как я изменила ему со студентом инженерного факультета из Германии по имени Йохим… или Йоханн… не помню), не могу заставить себя писать о чем-нибудь шокирующем, разве что в зашифрованном виде. Но это путешествие целиком принадлежит мне. Там не будет ни моего парня, ни родных, и если я напишу что-нибудь потенциально взрывоопасное, перед возвращением домой дневник всегда можно сжечь, так ведь?

Я не исповедовалась уже более десяти лет. В детстве после исповеди мама все время спрашивала: «Теперь чувствуешь себя как-то лучше, правда? Как будто заново родилась». А я себя обычно чувствовала виноватой после этих слов. Мне никогда не удавалось до конца, честно, искупить свои грехи: если священник предписывал прочесть двенадцать раз «Аве Марию» и десять — «Отче наш», я по два-три раза повторяла каждую молитву, и дело с концом. При этом понимая, что ни капли не очистилась.

Но теперь я готова к духовному очищению. Эта поездка на Бали кажется захватывающим приключением, стоит только подумать о том, что я проведу два месяца с Индрой, которую обожаю. Но с другой стороны, она представляется мне и двухмесячным наказанием с обязательным прочтением «Аве Марии» и «Отче наш», стоит только подумать о том, что придется находиться рядом с Лу, ее другом, — они будут вместе вести занятия.

Лу меня ужасно пугает. У меня такое чувство, что он читает мои мысли. Черт, даже сейчас я пишу, и у меня возникло такое противное ощущение, что он знает об этом. Так и вижу его на Бали, в какой-нибудь тихой и спокойной комнате для медитации, без рубашки, загорелого, в льняных штанах с эластичным поясом. Он дышит глубоко и телепатически общается с Бабаджи, а потом вдруг открывает глаза — и видит все, чем я тут занимаюсь. Не умом видит, а телесно-психическим взглядом.

Когда прошлой осенью я стала ходить в студию «Индру» (Индра+Лу), то сразу обратила внимание на группку слегка воняющих, но крайне сосредоточенных йогов, следовавших за Лу повсюду, будто тот был Иисусом в шортах из спандекса. Они не выказывали страха в его присутствии, демонстрировали лишь почтение и восхищение.

Рядом с Лу я чувствую себя очень маленькой и очень слабой. Может, потому, что он всех своих учеников называет «люди» — как будто в нас гораздо больше безнадежно человеческого и ущербного, чем в нем. А может, просто потому, что Лу напоминает мне священника. Священника, который пахнет карри, священника с желтыми от куркумы ногтями, который жует гвоздику вместо жвачки. Лу — один из тех йогов, которые наверняка пользуются скребком для языка. По-моему, скребки для языка — это отвратительно.

При этом Лу не индиец. Кажется, он родился и вырос в Коннектикуте. По йога-студии ходит легенда, согласно которой в конце шестидесятых Лу стал хиппи, отрастил волосы и обрядился в восточноиндийские балахоны, напоминающие длинные бабушкины ночнушки. По количеству употребляемых галлюцинногенов он мог бы составить конкуренцию Тимоти Лири, а когда с наркотиками было покончено, в течение четырех лет сидел только на фруктовых соках.

Когда я впервые пришла на занятие, он посмотрел прямо на меня и сказал:

— Люди, если вы пришли заниматься йогой так же, как занимались аэробикой в восьмидесятые, пожалуйста, уйдите. Йога — не аэробика. Это духовная практика. Когда я увижу, что вы практикуете по-настоящему, то стану уделять вам больше внимания.

С тех пор я на его классы старалась не попадать. Но теперь придется наблюдать его целыми днями. Кошмар.

18 февраля

Когда я в прошлый раз была в Нью-Йорке — около года тому назад, — то сидела и курила в «Старбаксе» — и вдруг услышала, как у входа в соседний йога-клуб разговаривают две девушки. Они, по сути, перемывали косточки третьей, но делали это йогично. То есть их сплетни якобы предназначались для того, чтобы выразить тревогу о ближнем, а не облить его грязью. Они обсуждали какую-то девушку, с которой вместе учились на курсе подготовки преподавателей. Обе говорили мягкими голосами, растягивая гласные и делая их кругленькими, как груди богини Лакшми. Видимо, их сокурсница совершила какой-то недопустимый проступок, потому что разговор выглядел примерно так:

— Февер просто не понимает.

— Угу. Она просто ничего не понимает. Бедняжка Февер.

— Она даже не замечает, что ведет себя совершенно неправильно.

— Мне так ее жаль. Она просто ничего не видит вокруг себя.

— Точно. Просто поверить невозможно, что ей кажется, будто она что-то видит. Мда… А ведь она совсем ничего не видит.

— Да, совсем.

— Может, она еще молода? Понимаешь, о чем я? Но меня другое беспокоит — что она ведет себя так, будто все видит.

— Точно. А теперь еще и мы из-за нее расстроились. Получается, что она загрязняет пространство. Помнишь, что Гуруджи сказал? Она не понимает суть самтоши.

— До того, как она сегодня пришла, я пребывала в такой благости.

— В полной благости. Я тоже.

— Точно.

И дальше в таком же духе.

Сначала мне стало просто смешно. Я вернулась в Сиэтл, и мы с моей сестрой Джилл еще несколько месяцев потешались над той историей. Когда я призналась, что еду в Индонезию на йога-семинар, она сказала, что если я там превращусь в одну из этих принцесс, которых раздувает от собственной йогической благостности, то она привяжет меня к стулу и будет насильно кормить бифштексами, поить пивасиком и заставлять докуривать бычки, пока я опять не стану нормальным человеком. «Я тебя не брошу», — пообещала она. Обожаю свою сестренку.

Но с той минуты, как авиабилет оказался у меня в руках, эти две йогини занимают все мои мысли. Не знаю даже, чего я больше боюсь — того, что стану такой, как они, или того, что отправляюсь туда, где меня будут окружать такие же, как они. Ведь я воспринимаю свою поездку как йога-отпуск, но на самом-то деле это курс подготовки преподавателей. А я бы предпочла отпуск.

19 февраля

Когда я планировала отправиться на Бали одновременно с переездом Джоны в Нью-Йорк, мне это казалось хорошей идеей. Нам нужна передышка, думала я. Мы уже несколько месяцев ругались почти каждый день. Но теперь, когда близится день отъезда, он вдруг стал таким милым и внимательным. Сидит подолгу в баре, ждет, пока я закончу работу, чтобы вместе пойти домой. Как будто осознание того, что наша жизнь в Сиэтле подошла к концу, вдохнуло новые силы в наши отношения.

Я собираю вещи очень медленно и сегодня в присутствии Джоны упаковывала косметичку. Я уже три года не могу израсходовать крем для загара — под свинцовым небом Сиэтла в нем так редко возникает надобность — и положила было его в сумку, но потом задумалась.

— Крем для загара может испортиться? — спросила я Джону. Тот озадаченно взглянул на меня, а потом поднялся с футона и взял флакончик у меня из рук. — Он у меня уже сто лет лежит.

Он взял флакон, отвинтил крышку и выдавил немного крема на палец. Затем, быстро взглянув на меня, чтобы удостовериться, что я смотрю, слизал крем и почмокал губами, как будто пробовал масло.

— По-моему, нормальный крем, — сказал он и пожал плечами. На мгновение я действительно поверила, что он знает, какой должен быть вкус у протухшего крема для загара, но Джона рассмеялся и принялся вытирать язык рукавом. — Фу, — отплевывался он, — напомни мне, чтобы я больше никогда так не делал.

Мой друг, моряк, который сто раз уже плавал вокруг света, вчера пришел в бар, и мы с ним долго говорили об Индонезии. Сколько себя помню, я всегда была в него тайно влюблена, и вчера почувствовала знакомое волнение, когда он вошел, — эйфорию в сочетании с паникой. Но сегодня? Сегодня я уже скучаю по Джоне.

Чуть позже

Итак, я обещала, что в этом дневнике не будет цензуры, но один раз придется сделать исключение — это касается моего друга, того парня, что приходил в бар вчера вечером. Я тут подумала и решила, что не могу выдать его настоящее имя. Как-то это неправильно. Поэтому позволю себе эту маленькую трусость, рискуя показаться романтичной дурой. Поскольку он моряк, отныне так и буду его называть. Моряком. С большой буквы.

Он подарил мне книжку — почитать на Бали. Сейчас она у меня в руках.

Но как бы то ни было, он всего лишь мой друг. То есть, конечно, был один раз, еще до Джоны, когда мы целовались. Долго. Без одежды. Но это было три года назад. И сейчас у меня нет никаких причин испытывать угрызения совести по этому поводу. Хотя когда я открыла книгу, которую он мне подарил, то вздрогнула, обнаружив там открытку. В открытке было всего два слова: «Счастливого пути», — но все равно… Как правило, такие вещи заставляют меня мучиться от чувства вины и фантазировать об альтернативной вселенной, где мы живем вместе, лежим в его башне и читаем книжки целый день, а потом всю ночь их обсуждаем. Ну и еще кое-чем занимаемся. Понимаете?

Но сейчас я в депрессии, потому что нужно уехать от Джоны. Даже фантазии не приносят удовольствия.

20 февраля

Форма, которую я взяла с собой на йога-семинар в Индонезии, была сделана в Индонезии. Хороший ли это знак? Типа, мои штаны вернутся на родину? Или плохой, поскольку теперь я — словно империалистический неоколониальный капиталист, приехавший на Бали посмотреть, как там работают мои фабрики?

Ужас. Надо было купить форму из органического хлопка, которая точно сделана взрослыми, а не детишками стран третьего мира. Черт! Поездка еще не началась, а я уже напортачила.

22 февраля

Написала Индре письмо и сказала, что, наверное, не поеду. Вся смелость куда-то испарилась, и в голове мысли только о том, что скоро конец света, ведь все об этом твердят. И Нострадамус, и пьяный дядька в баре вчера ночью, который сказал: «Думаете, 11 сентября — это конец? Да вы еще 13 июня не видели!» Хочу быть поближе к семье и друзьям, когда Бог решит устроить нам очередную взбучку.

Индра ответила. Она уже на Бали и утверждает, что, если мир обрушится, ей известно, где она хочет быть в тот момент, и это место уж точно не США. В Индонезии красиво, тепло и мирно, и все ждут не дождутся, когда я приеду.

«Тут все проще», — написала она.

А потом предложила выполнить визуализацию, в ходе которой я буду представлять, что все пройдет хорошо: «Представь лучший ход развития для своих занятий йогой, медитацией и своей жизни в этом невероятном раю».

Ну ладно. Итак, визуализирую. Я живу в одном из тех тростниковых бунгало, что видела на картинке в туристическом проспекте. В бунгало земляной пол. Я сижу в позе лотоса у соломенной кровати в струящихся белых одеждах вроде тех, что видела в последнем номере «Йога-джорнал» и хотела купить. Но они стоили как половина билета до Бали. Рядом со мной сидит соседка по комнате, мы едим тофу и рис из тарелок с очаровательным этническим орнаментом. Понятия не имею, что такое тофу, но на вкус — просто объедение.

Потом мы читаем священные тексты, и они заставляют нас почувствовать свою священность. Когда приходит время, чтобы идти на занятия, мы берем наши плетеные сумки, из которых выглядывают свернутые коврики для йоги — совсем как багеты на черно-белых фотографиях из Франции.

Хм… Кажется, визуализация работает.

23 февраля

Я лечу.

Мне не страшно. Мне не страшно.

Чуть позже

Только что поняла, что не взяла с собой ни одной книжки. Нечего почитать, а пока ждала в очереди на контроль безопасности в аэропорту, плечо чуть не отвалилось. Это потому, что у меня в сумке сорок килограммов священных текстов. Через сорок минут, проведенных в очереди, я прокляла террористов за то, что они испортили всю прелесть международных перелетов. Потом забрала свое проклятие обратно. Проклятия — это не по-йоговски. Вдруг беду накликаю, а мне двадцать часов лететь, между прочим. К чему судьбу искушать?

Однако, когда стояние в очереди перевалило за час, а передо мной все еще было полдесятка человек в ожидании рентгена заднепроходного отверстия, я позволила себе несколько антийогических эпитетов. Вы что, не видите, что террористы победили, хотелось крикнуть мне, когда пограничник копался в моем нижнем белье. Они победили!

Пограничник с улыбкой сложил мое белье и убрал его обратно в сумку. Он улыбался так, будто читал мои мысли, и это была наша шутка, которую понимали только мы двое. Улыбка была такой забавной, что я невольно улыбнулась в ответ.

Потом пограничник открыл мою коробочку с противозачаточными таблетками, видимо желая убедиться, что это все-таки таблетки, а не мини-гранаты.

Итак, вернемся к книгам. Я взяла с собой следующие.

Йога-сутры. («Нити мудрости», — гласила надпись на задней обложке. «Сутра» означает «нить». Открыв Сутры на случайной странице, прочла: «Тело — отвратительное вместилище крови, фекалий и гноя. Кто захочет вступать в сексуальную связь с подобной мерзостью?» На этом я… закрыла Сутры.)

Упанишады. (В трех разных переводах — взглянув на два первых, продавец в книжном одобрительно кивнул, а вот при виде третьего поморщился и сказал, что он для «чайников».)

Бхагавад-Гита. (Эту сказочку я еще в школе читала, сделав вид, что мне было интересно и я почерпнула кучу глубоких мыслей. Кажется, там идет речь про гонки на колесницах.)

Автобиография йога. (Авторы мемуаров — настоящие маньяки с завышенной самооценкой. А уж «автобиография йога» — и вовсе прекрасный оксюморон.)

Дерево в пруду: Кама-Сутра с иллюстрациями. (На эту книгу была снижена цена, к тому же она карманного формата и про индусов. Это круто!)

Еще я взяла пару-тройку туманно-эзотерических опусов, которым можно дать условно общее название «Взросление Вселенной: Бог(иня) в эру Водолея». (Боже, какой кошмар.)

Нет, соврала. Один роман я все-таки прихватила. Тот, что мне Моряк дал почитать. Только забыла, как он называется. Так что забудьте. Нет. Опять соврала. Он называется «Приключения и неудачи Макролла». Об авторе никогда ничего не слышала, и если честно, даже не знаю, зачем взяла эту книжку, ведь наверняка у меня не будет времени читать для удовольствия, учитывая, какую гору священных текстов придется изучить.

24 февраля

Жалко, что у меня нет разноцветных чернил. Из серого, угрюмого Сиэтла попасть в такое!

Бали.

Я на Бали!

Это самый длинный день в моей жизни.

Прилетела я днем, с красными глазами и опухшими суставами после двадцати часов пути. После того как мы с Джоной попрощались, я расплакалась и разнервничалась. Сестра дала мне две сигареты на случай, если срочно понадобится. Я их положила в карман серых шерстяных брюк, и когда сошла с самолета в Денпасаре — увидела, что они сломались и весь карман засыпан табаком.

А жаль. Последняя доза никотина была бы нелишней перед тем, как сесть в чей-то незнакомый «лендровер», который повез меня в деревню Пенестанан в окрестностях Убуда. Этот город значится в моих путеводителях как «центр духовной и творческой жизни Бали».

Первое впечатление от Бали? Там жарко. Жарко, как в сауне. Убогий аэропорт Денпасара своими размерами не превышает паромный терминал Сиэтла, и там полно белых. Эти белые люди оказались намного умнее меня, потому что на них была льняная одежда. Француженка, что стояла рядом со мной на таможне, бросила один взгляд на мою черную водолазку и тут же прошептала мужу на ухо: «Quelle idiote. Elle est surement Americaine». Хотелось бы разозлиться на нее, но она была права. Я сунула руку в карман и стала просеивать табак.

Дорога до Пенестанана заняла час, на протяжении которого я невольно начала сомневаться, не зря ли подвергла себя трудностям межконтинентального перелета, раз мне все равно придется сдохнуть в Индонезии. Ведь индонезийские дороги похожи на жужжащий пчелиный рой, а индонезийцы водят машины так, будто им не терпится скорей реинкарнироваться в следующей жизни. Я искренне надеялась, что нам удастся добраться до центра острова, задавив не более шести-семи человек.

(В моих путеводителях было написано, что балинезийцы — очень духовный народ, глубоко набожный. По их манере вождения этого не скажешь.)

А собаки, Матерь Божья! Мы стояли посреди дороги, когда стая плешивых псов бросилась прямо нам под колеса. Водитель, Маде, у которого было очень милое лицо и прекрасные зубы, лишь рассмеялся и крутанул руль, чтобы их объехать.

— Щеночки! — пояснил он.

Я попыталась выдавить из себя немного смеха:

— Здорово! Обожаю собак. Правда.

Но я врала. Стая казалась злобной. Псы бежали по обе стороны от «лендровера» и хрипло рявкали на нас. Им явно было недостаточно напугать нас до смерти и заразить страшными болезнями, они хотели чего-то еще. Их шерсть была покрыта запекшейся коркой грязи, и почти у каждой не хватало глаза или лапы. Но когда мы замедлили ход, я также невольно отметила, что все они были… как бы это… способными к деторождению. У меня кровь застыла в жилах: ведь если эти адские псы не кастрированы, значит, их с каждым днем будет все больше и больше.

Мы остановились на светофоре, и вдруг машину окружили люди, машущие газетами. Маде прищелкнул языком и покачал головой.

— Яванцы, — проговорил он. — Никогда не садитесь в машину к таксистам с Явы.

— Но почему?

— Они вас поимеют. Вы ведь из Австралии?

— Нет. Из Америки.

— О! — У него глаза загорелись, и он показал куда-то в правую сторону: — У нас есть ваши рестораны!

На горизонте, подобно пластиковому замку, возвышался «Макдоналдс». Продолжая показывать вправо и смотреть туда, Маде резко свернул с шоссе на узкую проселочную дорогу, чуть не сбив при этом три мотоцикла. Вскоре мимо начали проноситься деревушки, тростниковые хижины, женщины с горами белья и стройматериалов на головах и собаки.

Собак было много.

Мне предстоит пробыть здесь два месяца, повторяла я про себя, оглядываясь и пытаясь не думать о том, как пахнут эти собаки. Я старалась поддерживать диалог с Маде, который щебетал про «чикен магнаггетс» и молочные коктейли, но что-то постоянно меня отвлекало. Я начинала просыпаться. В том смысле, что до сих пор все это казалось сном. Я представляла себя — но только другую, улучшенную, — на Бали, с более худыми руками и в более красивой одежде, на фоне живописных картинок из «Нэшлн-джеографик» и интерьеров из бутика плетеной бамбуковой мебели. Теперь же все мои визуализации вытеснила одна мысль: мне предстоит пробыть здесь, в этой липкой, вонючей душегубке, целых два месяца.

Перспектива провести весну на Бали вдруг показалась мне столь же заманчивой, как поход в баню с мокрой собакой. Увы, на этот раз на Бали приехала не какая-нибудь модель из «Йога-джорнал», а всего лишь я, и одно я знала точно: мое бледное, привыкшее к комфорту тело не приспособлено к таким диким условиям. Мысль о том, что сейчас я приеду в хижину с земляным полом, несомненно кишащую тропическими насекомыми, заставила меня затосковать по оставшемуся дома мягкому матрасу и лишенной мерзкой живности квартире.

Похоже, меня ждала полная катастрофа. Стаи бешеных собак, убогая хижина. Я подхвачу вшей, стригущий лишай и японский энцефалит. И если подумать, не так давно в Индонезии закончилась последняя гражданская война. Что, если следующая назревает именно сейчас? Если бы я поехала сразу в Нью-Йорк, все бы обошлось тараканами. Эта мысль напомнила мне о том, что Джона переезжает в Нью-Йорк через семь недель. Я скучала по сестре. Плакать не хотелось. Хотелось курить.

И тут я начала медитировать. Это, конечно, была не совсем медитация, по крайней мере, не то, что мы делаем на занятиях. Эту технику я применяю во время долгих автомобильных путешествий, когда мне скучно или начинает тошнить. Я смотрю на остальных людей на дороге и представляю их без машин. Похоже на метод борьбы с боязнью сцены, когда представляешь всех зрителей в одних трусах — очень помогает успокоиться. Итак, все по-прежнему сидят и держат в руках невидимые баранки или облокачиваются о дверь. На мотоциклах по-прежнему сидят по двое. Вот только самих мотоциклов нет. И машин тоже. Все средства передвижения исчезли. Мы просто кружим по земле, рассекая пространство очень-очень быстро.

Но как только мы приехали и я вышла из огромного джипа Маде, все стало очень реальным.

Знаете, сейчас мне смешно вспоминать, как я тогда боялась. Хотя это было всего несколько часов назад, но я уже оглядываюсь на ту себя — ту, другую, — и понимаю, что надо было просто расслабиться и посмотреть, что будет дальше, а не представлять всякие кошмары. Что толку накручивать себя? Все равно никогда не узнаешь, что тебя ждет, пока не столкнешься с этим лицом к лицу.

Взять хотя бы мою соседку по комнате. Единственное, что было мне заранее известно о проживании в Пенестанане, — что у меня будет соседка. Мы с ней очень коротко говорили по телефону около месяца назад, голос у нее был легкий и воздушный. Она тогда проворковала что-то насчет того, что нужно идти, куда указывает наш духовный путь. Нам предстоит путешествие в поисках мудрости, духа или что-то типа того — короче, я была уверена, что она малость повернутая на эзотерической почве. Индра сказала, что моя соседка Джессика — массажистка, но сама Джессика назвала себя телесноориентированным терапевтом. Я понятия не имела, что это значит, но подозревала, что Джессика — одна из тех, кто считает, что пользоваться дезодорантом необязательно.

Маде высадил меня на парковке, которая на самом деле была всего лишь продолжением дороги, засыпанной гравием. Справа гравий смешивался с грязью и превращался в лесную тропку, со стороны казавшуюся прохладной и туманной, совсем как в наших лесах. Слева до самого горизонта тянулись зеленые рисовые поля.

Там, где гравиевая дорожка впадала в море зелени, стояла розовощекая, пышноволосая Джессика. Она была примерно одного роста со мной, но стройнее и изящнее. На ней были саронг нежно-розового цвета, белая маечка и сильно поношенные сандалии. Она была очень красивой, как муза, ее лицо имело форму сердца, а светлые волосы были уложены так, как я никогда раньше не видела: их удерживали косы из собственных волос, обвитые кольцом вокруг головы. Моей первой мыслью было: хочу такие косы. Как будто их можно было купить.

Лучшая новость дня? Джессика пахнет потрясающе. Ванилью и амброй. Она вовсе не грязная, облезлая хиппи! Это достойно упоминания. Правда, ноги не бреет. Но знаете, я в старших классах тоже была упертой феминисткой и прошла через это. Поэтому я ее понимаю. Правда, Джессике хотя бы хватило смелости выставить свои волосатые ноги напоказ. А вот я, когда перестала бриться, начала везде носить колготки. Если бы можно было надеть их под купальник, поверьте, я бы так и сделала. Но поскольку это было невозможно, я просто перестала купаться.

Джессика пришла встречать меня вместе с балинезийской девочкой по имени Су. Су лет шестнадцать на вид, а может, и меньше, и ее иссиня-черные волосы заплетены в длинную косу. Гостевой комплекс, в котором мы будем жить, принадлежит ее семье. Было забавно увидеть блондинку Джессику в индонезийском саронге и Су — в коротеньких штанишках, словно сошедших со страниц каталога американской спортивной одежды. Но только я начала воображать, будто Бали на самом деле гораздо ближе к западной цивилизации, чем думалось, как Су нагнулась, взяла мой огромный чемодан и положила его на голову.

Я глазам своим не поверила. Попыталась протестовать (во мне проснулись антиколониальные настроения), но Су ничего не хотела слышать. Она лишь подхватила чемодан с двух сторон гладкими загорелыми руками и водрузила на самую макушку. Сказать, что мне было стыдно, — значит ничего не сказать. До отъезда в Сиэтл мой приятель Дэн подарил мне наклейку на чемодан (а также посоветовал говорить всем, что я из Канады), и теперь она оказалась прямо у меня под носом и над самым лбом Су: «Марксистам легко дают».

Су захихикала — выражение моего лица явно ее рассмешило.

— Мне не тяжело, — сказала она.

Ну что мне было на это ответить?

Вслед за Джессикой и Су я прошагала мимо павильона и жаркого зеленого лабиринта рисовых террас, тянущегося до самого горизонта. На некоторых из них, похоже, росла пшеница, длинные тонкие стебли пробивались из-под земли. Я прочесала их пальцами, как волосы. Другие поля были только что засажены и представляли собой лишь землю, покрытую тонким слоем воды, — акры зеркал, тянущиеся до горизонта. Отражаясь в них, мы прыгали с одной ступеньки на другую и ступали по узким глинистым и травянистым тропкам. Су прыгала с чемоданом на голове. Я смотрела на нее разинув рот.

Вокруг пахло жарой и утиным пометом. От изумрудной зелени слепли глаза.

Примерно через двадцать минут мы подошли к бунгало «Бали Хай», которым предстояло стать моим домом на следующие два месяца.

Помните, я говорила, что не стоит нервничать заранее, если даже не знаешь, что ждет тебя впереди? Я была права, и знаете — почему? Потому что моя хижина с земляным полом оказалась настоящим дворцом.

Вот она, награда за труды.

Когда я подняла голову и увидела наш дом, окруженный сиянием на вершине холма и частично загороженный пальмами, я вспомнила ту песенку из мюзикла «Звуки музыки», в которой поется: «Наверное, это потому, что в детстве или юности я сделала что-то хорошее».

А потом подумала: если индонезийскому народу придет в голову устроить революцию, именно хозяев таких домов четвертуют в первую очередь.

А потом я перестала думать, потому что увидела бассейн.

Вообще-то, бассейнов было три. Три! Один обычный, один детский и один еще меньше детского… для младенцев, что ли? Или для домашних животных? Я тут же представила свирепую стаю бешеных собак, которые прохлаждаются в личном бассейне, потягивая коктейли с зонтиками.

На территории было пять больших бунгало: три у дороги, еще два примерно на тридцать ступеней выше. Наше стояло у кромки леса и выходило окнами на рисовые поля.

Дом располагался в уголке и был самым дальним от дороги. Веранда, выложенная плиткой, сверкающие мраморные полы, мебель из тика. На первом этаже — сводчатый потолок, футон с покрывалом, выполненным в технике батик, и уютный закуток у окна со столиком и стульями. Справа — крутая лестница, слева — полностью оборудованная кухня с набитым ананасами и папайями холодильником. А под лестницей — ванная, превосходящая все ожидания: блестящая сероголубая плитка, ваза с жасмином рядом с раковиной и длинная большая ванна с отдельными кранами для горячей и холодной воды.

Наверху, где я стою сейчас, — одна большая спальня размером с мою квартиру в Сиэтле. В ее центре — ложе королевских размеров. С обруча на потолке каскадом ниспадает москитная сетка как длинный марлевый канделябр.

Спускаясь вниз, чтобы воспользоваться ванной, по пути я засмотрелась на лупоглазых чудовищ, вырезанных на раме окна без стекол — единственного источника света на темной лестнице, — и чуть не сбила с ног Су. Та рассмеялась.

Я призналась, что бунгало очень красивое, и она лишь захихикала в ответ.

— Да, — ответила девушка.

— Вот уж не думала, что приеду на семинар по йоге, а там будет три бассейна! — Тут Су нахмурилась и надула нижнюю губу. Я решила, что она не поняла меня, и повторила: — Целых три бассейна! Здорово.

— Два, — сказала она, посерьезнела и замолчала, подбирая слова. — Малый бассейн зарезервирован.

— Зарезервирован, — повторила я.

Су кивнула, обошла меня и продолжила подниматься.

Я обернулась, глядя, как она прыгает через две ступеньки. Девушка почти скрылась в темноте наверху лестницы, когда я ее окликнула:

— А для кого он зарезервирован?

— Для Бога, — ответила она, не обернувшись.

Полночь

Кажется, я поняла, что именно в Джессике кажется мне странным и непривычным: она все воспринимает всерьез. То есть все. Большинство моих друзей все время друг друга подкалывают, им не чужды ирония и сарказм. Это театралы, писатели, интеллектуалы. Курильщики. Курильщикам нельзя без сарказма, понимаете, о чем я? (Хотя говорят, после 11 сентября всем нам предстоит стать более серьезными. Мол, эпоха ироничного отношения к жизни, в которую мы жили, закончилась. Очень странно, учитывая, что ирония пережила большинство войн, революций и эпидемий, но что поделать, такая уж мы сентиментальная нация в последнее время.)

Джессика не знала, что такое ирония, и ее постоянно что-то вдохновляло. Как будто она подсоединилась к какому-то невероятно вдохновляющему радио, которое каждую минуту сообщало ей Самую Лучшую Новость В Мире. Стоило ей особенно возбудиться по этому поводу, как ее голос повышался до серебристо-голубых трелей, и мне казалось, что она сейчас запоет. Вот так примерно она рассказывала мне про массаж, который делает (какая-то краниосакральная терапия):

— Это! Так! Потрясающе! Что! У меня! Есть! Возможность! Практиковать! Эту! Ах! Технику.

Разобрав вещи, я спустилась вниз на закате и обнаружила Джессику за столиком на веранде. Та что-то писала в блокноте на пружинах. Я села напротив, и мы стали любоваться сгущающимся сумраком над рисовыми полями и слушать музыку.

В павильоне среди рисовых полей репетирует гамелан. В этом оркестре играют только женщины, сообщила мне Джессика. Они издают просто фантастические звуки — это похоже то на тонкую серебристую паутину, натянутую в воздухе, то на средневековых рыцарей, которые пускаются в пляс в кольчугах и при полном вооружении. Наверняка их слышно на всю деревню. Мой первый парень после школы (тот самый, что любил читать мой дневник) говорил, что игра гамелана — самая трансцендентная и мистическая музыка. Утверждал, что его металлический звон напрямую связывает нас с Божественным. Тогда, в его прокуренной квартире, меня ужасно раздражали резкость звучания гамелана, его непредсказуемые звуки. Но сейчас, в темно-зеленой ночи, я вдруг поняла, что он имел в виду.

Джессика скрылась в доме, а потом появилась с тарелкой рисовых лепешек, тахинной пасты, джема и авокадо. Я порылась в соломенной сумке и достала все вегетарианские закуски, купленные на прошлой неделе в магазине здорового питания: несоленый миндаль, соевые крекеры и конопляное семя.

А потом, проявив храбрость, достойную отряда партизан, добавила пару кусочков вяленого мяса, которые стащила на работе во время последней смены пару дней назад.

— Ох, мамочка милая! — воскликнула вдруг Джессика.

Я, разумеется, тут же стала прятать контрабанду обратно в сумку, решив, что соседка — вегетарианка и не может есть даже просто в присутствии мяса. Она посмотрела на меня широко раскрытыми голубыми глазами, поморщившись от отвращения:

— В тахинной пасте муравьи!

Она оттолкнула банку от себя, а я чуть не рассмеялась. Во-первых, мне никогда раньше не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь кричал «мамочка милая», увидев муравьев. И во-вторых, можно было вздохнуть с облегчением и припрятать мясо. Я была уверена, что с завтрашнего дня мне два месяца нельзя будет вкушать животную плоть, а дальше кто знает? Может, я вообще вернусь домой вегетарианкой.

Отчетливо слышу сейчас, как мои братья смеются надо мной, хотя они в десяти тысячах миль отсюда. Мои брательники называют себя «мясорианцами». У них есть диета собственного сочинения, в которой единственная еда, которая не запрещена, кроме мяса, — это масло или все, что в нем плавает или окунается в него. Подозреваю, что Джессика лишилась бы чувств, случись ей поужинать в их компании.

Она спит рядом со мной. У нас одно королевское ложе на двоих, где поместилось бы целое семейство — такое оно огромное. Джессика лежит на спине, подперев голову двумя подушками, чтобы сохранять позвоночник в правильном положении.

Мне же не спится. Здешняя темнота очень вязкая и теплая, и москитная сетка отвлекает. Она напоминает мне домики, которые мы с братьями и сестрой строили в детстве. Чувствую себя ребенком. Ну как тут можно уснуть? Так здорово лежать под балдахином. Между прочим, я в хорошей компании. Бали тоже не спит.

Сверчки. Лягушки. Собаки. Петух — не рано ли для петуха? В павильоне женщины собирают инструменты. Лязг, звон, разговоры. Все просто идеально. Идеальнее и быть не могло.

Интересно, чем заняты сейчас мои домашние? Джона — дома ли он? Или на работе? Я даже не знаю, сколько там у них времени. Думает ли он обо мне — как я поживаю там, на острове, о существовании которого год назад даже не подозревала? У меня нет обязательств, только перед собой. Я тут совсем одна.

25 февраля

Утро

Семь утра. Я встала в семь утра! Это просто фантастика. Жаль, что нельзя обзвонить всех знакомых и сказать: «Вот видите? Я могу вставать рано утром!»

Особенно если учесть, что мои биоритмы совсем спятили.

Через два часа у нас начинаются занятия. Сижу на веранде и смотрю на Джессику. Ем папайю с лаймом и пью имбирный чай, хотя на улице примерно четыре тысячи градусов. Очень хочется кофе, но перед отъездом Индра предупредила, что эти два месяца будут посвящены «очищению». Что означает: никакого кофе, сахара, алкоголя и мяса.

О, и никакого секса. Я сказала Индре, что этот пункт будет легко выполнить, поскольку мой бойфренд останется дома, а она странно на меня посмотрела и ответила: «Вообще никакого секса. Ты сама можешь с таким же успехом посадить свою батарейку, как и любой другой».

Вот так!

Джессика сидит в позе лотоса на краю веранды, чуть подняв голову и закрыв глаза. Она прижимает к груди большую кружку из «Старбакса» и раз в несколько минут прихлебывает из нее, потом снова подставляет лицо солнцу и улыбается, точно отправляет в небо молитву. Я ее не виню. За то, что молится на это место. Но мне глаза закрывать совсем не хочется, даже моргать не хочется — хочется смотреть по сторонам. Какая же здесь красота! Пальмы, папайи, кусочек бирюзового бассейна поблескивает внизу. Я словно завтракаю в сияющем изумрудном раю.

Слева от веранды — маленький храм, откуда на нас, мирно улыбаясь, поглядывает изваяние маленького бесполого бога. Такое впечатление, что каменный бог и Джессика улыбаются друг другу. Как будто у них есть общий секрет.

Я спросила Джессику: как она думает, будет очень плохо, если я выпью кофе? Она ответила, что да, плохо. И при этом еще явно сдержала свои эмоции. Вид у нее был такой, будто я только что предложила нюхнуть кокаина перед занятием.

— Не очень-то и хотелось, — выпалила я, но слова вырвались каким-то хриплым полушепотом.

От мысли, что придется жить без кофе, в горле запершило, как перед истерикой. Но это было пятнадцать минут назад. Теперь мне уже лучше. Кажется.

О ЧЕРТ! О блин! Блин, какая… фу! Только что я потянулась за одним из пупырчатых личи, которые лежат в вазе с фруктами посреди стола, подумав, что, может быть, фруктовый сахар заменит мне кофеин. Но даже не успела подумать о том, как буду снимать шкурку, как руку защипало, и я увидела армию муравьев, марширующую прямиком к моей подмышке! И только тогда заметила, что фрукты плавают в луже из насекомых.

Теперь без передышки смахиваю муравьев, реальных и воображаемых. Их бесконечная вереница карабкается по ножке стола. Они, как паломники на пути к Земле обетованной — земле личи.

Одно хорошо: муравьи отвлекают от нервных мыслей перед занятием. Остался час. Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы все прошло хорошо.

Вечер

О нет! О боже! О Иисусе! Все плохо. Я даже не знаю, как подобрать слова.

Нет, минуточку. Я знаю! Они — секта. Я попала в секту! Но они не из тех ненормальных, которые пьют яд и совершают массовое самоубийство.

Черт, Джессика идет. Надо бежать. Теперь я знаю, что в ее кружке из «Старбакса». Надо спасаться!

Так. Теперь я готова все записать. Я убежала из дома и укрылась в безопасном месте — в маленькой забегаловке «Варунг Вайан». Вайан — здоровая тетка, которая носит на груди пятерых младенцев одновременно и хохочет, как будто гром гремит. Хотелось бы мне признаться ей, почему я оказалась здесь одна.

Но боюсь, возникнут трудности перевода.

А как все хорошо сегодня начиналось! Я пришла на занятие, немного нервничая, но была рада увидеть Индру. У меня сразу возникло чувство, что все будет в порядке. Все будет просто прекрасно!

Занятия проводились в том самом большом деревянном павильоне, у которого Маде меня вчера высадил. Он называется вантилан. У вантилана остроконечная крыша, как у плетеной корзины с крышкой, а вид из него открывается на зеленые поля и лес, так что хочется встать в центре и кружиться как волчок. В одном его углу стояли гамеланы женского оркестра — множество разных ксилофонов и гонгов в деревянных футлярах, раскрашенных красной и золотой краской. Когда кто-нибудь из нас подпрыгивал или падал, гамеланы потом еще несколько минут вибрировали.

Индра и Лу вошли в павильон, держась за руки. Оба с головы до ног в белых льняных одеждах. Я поняла, что впервые вижу их вместе. Они улыбнулись сначала нам, потом друг другу, потом снова нам. Я поразилась, как им удается сохранять такой йогический вид: ведь если бы мне пришлось изображать такую полную безмятежность, я наверняка бы рассмеялась.

Мы быстро сели в круг, Индра и Лу заняли свои места. Индра села на пятки, Лу — скрестив голени. Прежде чем обратиться к нам, Индра каждому заглянула в глаза. Когда взгляд ее больших карих глаз упал на меня, я не могла сдержаться — кошмар, какая же я впечатлительная — и расплылась в улыбке. Я была так рада ее видеть. Она рассмеялась.

Индра начала рассказывать, что предстоит нам в ближайшие два месяца, а Лу тем временем делал сам себе массаж. Он, не прекращая, мял себя, массировал пальцы ног и пятки, икры и бедра. Даже мочки ушей. Мне хотелось крикнуть: да успокойся ты и найми себе наконец массажиста! Например, Джессику. Но он продолжал мять свои пальцы и, казалось, витал где-то далеко в облаках.

Итак, мы по очереди представились.

Лу сказал:

— Я очень жду, когда можно будет начать нашу совместную практику. Это будет нелегко. Это будет тяжело.

Он еще что-то добавил, но после «это будет тяжело» я уже ничего не слышала.

Потом заговорила Индра:

— Я очень рада, что у этой группы йогов и йогинь появится возможность лучше узнать друг друга. Лу! — Она повернулась к нему, и ее лицо просияло. — Как думаешь, сможем мы сделать из них преподавателей йоги за два месяца?

От ее слов мне захотелось прыгать от счастья и хлопать в ладоши.

Когда настала моя очередь назвать свое имя, Индра меня и вовсе осчастливила.

— Сюзанн — моя любимица! — проговорила она. — В Сиэтле она всегда спрашивает именно о том, чему мне хотелось бы учить. Итак, Сюзанн, скажи, ты готова поработать над своим центром?

— Э-э… да, безусловно, готова, — отвечала я.

— И как вы сегодня себя чувствуете, Сюзанн? — спросил Лу, прохрустев всеми пятью пальцами на ногах.

— О, замечательно, — сказала я. — Не терпится размять мышцы после самолета. — Все рассмеялись, точно я сказала что-то очень забавное и всем понятное. А потом начался кошмар. Ни с того ни с сего я вдруг выпалила: — А еще я боюсь умереть.

Повисла тишина, и я почувствовала, как открылись краники в моих порах. Потом Индра посмотрела мне в глаза, и я перестала потеть.

— Мы все боимся смерти. Именно поэтому мы здесь. Ты молодец, Сюзанн.

И мы двинулись дальше по кругу.

Так я сразу почувствовала, что попала в хорошие руки и сделала верный выбор, приехав сюда, чтобы собраться с мыслями перед переездом в Нью-Йорк. Мне пришло в голову, что, возможно, именно за этим ощущением безопасности и понимания люди начинают ходить к психотерапевтам. Но не успела я взлететь под потолок на облаке счастья и облегчения, как Индра заявила, что хочет сказать нам пару слов о мерах предосторожности на Бали.

— Не пейте воду из-под крана, — предупредила она, и мы хором рассмеялись.

В самом деле — это же все знают, так? Воду из-под крана в развивающихся странах пить нельзя. Но оказывается, как сообщила нам Индра, когда находишься где-то два месяца, рано или поздно почти невозможно не хлебнуть глоток-другой воды. К примеру, однажды утром от усталости забудешь и прополощешь зубную щетку водой. Или запоешь в душе и не заметишь, как вода течет по лицу и попадает прямо в открытый рот. Небольшая реакция в благотворной для размножения бактерий желудочной среде, и у вас уже балинезийский желудочный паразит. Это заболевание отличается от других тяжестью протекания. По сути, это амебная дизентерия, такая же, как «месть Монтесумы» или «синдром индийского ресторана», но, по словам Индры, она особенно противна своими длительными и неприятными последствиями. Оказывается, при заболевании балинезийским паразитом после того, как проведешь несколько дней в туалете, токсины начинают выходить через язык. А я вообще не люблю, когда токсины выходят откуда бы то ни было. Я против этого.

Итак, слой токсинов сначала бывает зеленым, как слизь, потом постепенно сереет, как будто эта слизь разлагается прямо у вас во рту, ну а потом, когда обезвоживание достигает уже критической отметки, язык чернеет.

В то самое мгновение, как она это произнесла, у меня перед глазами появилась картина из «Имени розы» Умберто Эко: отравленные священники, которых находили с почерневшими языками. Я тут же представила своих товарищей по йога-семинару, распластавшихся по полу вантилана с чернильными языками, вывалившимися из бездыханных ртов. Тут уж мне стало не до полетов под потолком на облаке.

— Но не надо волноваться! — сказала Индра. — Нет ничего страшного. Есть очень простой способ защититься от балинезийского паразита, и не надо даже принимать антибиотики. Мне вот никогда не приходилось беспокоиться, что подцеплю его или язык почернеет. Потому что я пью свою мочу.

Отличненько, подумала я. И не надо даже принимать антибиотики… Что?.. Минуточку.

Тут-то павильон и закружился у меня перед глазами, как карусель среди рисовых полей: вжжжж! вжжжж!

— Люди, — встрял Лу, — понимаю, это может показаться странным, но уринотерапия — обычное дело за пределами западного мира. С ее помощью борются с болезнями, старением…

— А еще из мочи получаются прекрасные маски для лица, — добавила Индра.

Лу яростно растирал свою шею. У него был такой вид, будто он уже замучился объяснять все это нам.

— Моча — чистейший продукт. У нее плохая репутация, ее считают отходом жизнедеятельности. Но на самом деле моча, — договорил Лу, тяжело вздыхая, — убивает токсины наповал.

Индра добавила, что моча веками помогала людям справиться с любыми болезнями — от прыщей до СПИДа. То есть буквально: пьешь мочу и говоришь своему СПИДу «до свидания».

Я даже не стала размышлять над тем, какой это бред. У меня в голове крутилась только одна мысль: «А стоит ли овчинка выделки?»

Индра продолжала вещать. У меня возникло такое ощущение, что эту речь она знала наизусть.

— Итак, сегодня, перед тем как лечь спать, выпейте стакан воды. Не из-под крана! Завтра, когда проснетесь, идите на кухню и возьмите высокий стакан. В него должно поместиться восемь унций жидкости.

Я работала барменом и потому знала, что восемь унций — это примерно четыре двойные стопки по 25 мл. Это осознание долго и угрюмо оседало в голове.

— Затем возьмите этот стакан с собой в туалет и помочитесь в него, — приказала Индра, — взяв мочу из середины струи, как для анализа. А потом выпейте. — Она потерла руки, точно впереди нас ждало самое интересное. — Если будете делать это каждый день в течение всего пребывания на Бали, гарантирую: черный язык вам не грозит.

— И продолжайте пить мочу до конца жизни, — добавил Лу, по очереди заглянув нам в глаза. — Тогда вы станете здоровее, счастливее, а главное — обогатите свою практику йоги.

Ох, мамочка милая!

Мои учителя только что приказали мне пить мочу. Собственную мочу. То есть для них моча — это напиток. Я годами сидела с младенцами и стариками, и точно знаю, что моча — не напиток. Моча — это моча. Так что же это, шутка такая?

Но непохоже, чтобы они шутили.

Дальше Индра и Лу принялись обсуждать, как вкусно смешивать мочу с фруктовыми соками, и я почувствовала в животе знакомое трепыхание. Точно такое же чувство возникало у меня в церкви, когда я знала, что вот-вот рассмеюсь и тем самым сильно разозлю маму. И в точности, как в детстве в церкви Санта Моника, я стала оглядываться в поисках кого-нибудь, кто разделил бы мое веселье.

Сканируя взглядом лица окружающих, я остановилась на Марси — женщине в годах из Сан-Франциско, с густыми седыми волосами, завязанными в хвост. Марси улыбалась. Легкая мишень! Но тут я заметила еще кое-что.

Она не просто улыбалась.

Она еще и кивала.

И Джейсон, что сидел рядом, тоже кивал.

Как и моя соседка Джессика.

Они все кивали. Как будто пить мочу — самая обычная вещь, и все мы уже сто раз это делали. Как будто наши родители в детстве сначала научили нас ходить на горшок, а потом — ходить в кружки для питья.

И тут меня осенило. Я была здесь единственной, кто еще не пил из середины струи. Единственной, кто не знал вкуса собственной мочи. Единственной, у кого не поехала крыша.

Оглядевшись на своих товарищей, которые кивали и улыбались, на учителей, которые кивали и улыбались, я вдруг поняла, что совершила большую ошибку, приехав сюда. Я бросила свой дом, своих родных — и все ради чего? Чтобы вступить в секту. Но мне надо быть осторожной. За свою жизнь я повидала достаточно фильмов про зомби и знала, что если героя обнаружили, значит, он обречен. Поэтому еще до того, как мой разум сделал сознательный выбор, шея сама напряглась, подбородок опустился — и я закивала. Попыталась улыбнуться — мол, как же здорово оказаться здесь с другими, такими же, как я, которые тоже пьют мочу! — и продолжала кивать. Я сомневалась, что мне удастся кого-либо убедить в своей искренности, но что еще мне было делать? Их было больше, а бежать некуда. Я застряла на острове с сектой мочепоклонников.