Вы когда-нибудь стояли в кругу людей, бьющих в шаманские бубны, и втайне мечтали стать одним из них? Отбросить благовоспитанность, сарказм и просто оторваться, вспотеть, как дикарь?

М-да. Я тоже не мечтала. Бить в бубен — это так напряженно. Но танец с бубном — это, пожалуй, единственный ритуал, в котором я не мечтала принять участие. Люблю ритуалы, даже если речь идет об обычном свадебном тосте. Мне нравится в ритуалах то, что они отмеряют время, позволяют нам вслух признаться, что именно этот момент имеет значение. И мы должны запомнить его. Слова, заученные жесты выдергивают нас из монотонного забытья и напоминают, что жизнь имеет значение — каждая ее секунда.

Я, кажется, всю свою жизнь провела в поисках идеального ритуала. В детстве мне нравились сложные ритуалы, которые мы с лучшей подругой из начальной школы придумали для почитания Марии, королевы-девственницы и повелительницы всех кукол. В средней школе, заподозрив, что одновременно быть католичкой и феминисткой не получится, я вступила в пресвитерианский хор, надеясь, что, может быть, у протестантов — протестанты это по отцовской линии — найдется что-нибудь для меня. Однако этот период недолго продлился, потому что интересных ритуалов у них было мало. Все в этой церкви было слишком практичным, приземленным, как будто даже сам Иисус был просто обычным чуваком, а не Богом, умевшим ходить по воде. Единственным ритуалом в этой церкви были беседы с прикольным мальчиком, лидером христианской молодежи, о том, какой Иисус прикольный. В результате этих бесед у меня мозги размягчились так, что даже мама не сдержалась, воскликнув: «Ради всего святого, Сюзи, хватит, как мартышка, повторять: „Иисус такой прикольный!“ Ты похожа на чирлидершу из Калифорнии». Когда девочкам из пресвитерианской церкви достались лучшие роли в рождественском представлении, я решила, что эксперимент с протестантизмом пора заканчивать.

Поскольку в нашем районе было много евреев, в седьмом классе я увлеклась темой иудаизма и проводила в синагоге больше времени, чем во всех церквах за все предыдущие годы. Иногда, запершись в маминой ванной, я читала наизусть отрывки из Торы и представляла, что выступаю на своей батми-цве. Мне казалось, что быть еврейкой — здорово. У моих подруг-евреек было все: красивые ритуалы на непонятном языке, древняя история, родственники в Нью-Йорке, а некоторые, из реформистской синагоги, могли даже рассчитывать на добрачный секс, не опасаясь попасть в ад.

А вот в старших классах я с благоговением заглядывалась на потиры и кинжалы, которые мои подруги-викканки хранили на самодельных алтарях. Я даже ходила на парад в честь солнцестояния во Фремоне, надеясь, что там произойдет нечто волшебное, но увидела лишь голых людей на велосипедах. Конечно, для девчонки из пригорода это было очень вдохновляюще, однако, что в этом духовного, я так и не поняла.

Но, несмотря ни на что, каждый раз, когда кто-то заговаривал о Боге или поднимал вопрос существования Бога, я лишь качала головой. Для меня это был единственный верный ответ. Однако это не значило, что нельзя поиграть в религию. У меня есть друг, называющий себя еврейским буддистом (сокращенно «е-бу»): он ходит в синагогу, где они медитируют и поют «шаломммммммм». Когда я спросила, как он примирил для себя идею Бога из Ветхого Завета с отсутствием Бога в буддизме, он ответил:

— А может, я вообще в Бога не верю. Мне просто антураж нравится.

В этом что-то есть.

После того вечера, когда мы проводили обряд экзорцизма над блендером, мне захотелось, чтобы вся моя жизнь стала одним сплошным ритуалом. Я вдруг ощутила себя послушницей, а настоятельница — Индра — отдавала мне приказы: быть храброй, сильной, читать священные книги и практиковать «маленькую смерть». Именно этим я и собиралась заняться. Засела за священные тексты. Между занятиями медитировала, прочитывала одну сутру и посвящала весь день ее изучению, так же как в католицизме мы размышляли над таинствами, перебирая четки. Иногда я медитировала на образы Индры и Лу. На магнетическую связь между ними, идеальный баланс истины и любви, который я в них видела. Однажды, к своему удивлению, я обнаружила такие строки в «Йога-сутрах» в переводе Свами Сатчитананды: «Весь мир — не более чем ваша проекция. Ваши ценности могут меняться каждую долю секунды. Возможно, сегодня вы даже не захотите видеть того, кто вчера казался самым близким человеком».

Прочитав эти слова, я сразу же пожалела, что не могу их тут же забыть. Они повлияли на меня, как заклинание, вызвав к жизни демонов, которых я уже многие месяцы пыталась не замечать.

Джона любил гадать на картах Таро. Мне это очень нравилось. Когда я впервые обнаружила его интерес к картам, мне это показалось очень привлекательным, и я тут же представила, как мы воспитываем детей и по воскресеньям, вместо того чтобы идти в церковь, делаем расклады и, может, иногда ездим на неоязыческие фестивали. Еще мне сразу захотелось повесить на себя лунный камень и посмотреть какой-нибудь рыцарский турнир.

Узнав, что Таро его интересует не столько с точки зрения магии, сколько с точки зрения юнгианской психологии, я, конечно, расстроилась, но только чуть-чуть. Дело в том, что Джона любил архетипы. Он выбирал несколько карт, раскладывал их перед собой на полу и несколько часов сидел, сочиняя сказку, растолковывая архетипы и тем самым проливая свет на темные уголки своего подсознания.

Как-то вечером мы сидели у него, пили красное вино, и тут я решила, что время пришло. Мы встречались уже два года, и вот наконец я попросила Джону погадать на картах мне.

Мы устроились на полу и приглушили свет. Я поставила саундтрек из «Последнего искушения Христа», мрачный и торжественный, как раз для такого случая. Но Джона попросил меня выключить его, сказав, что это слишком банально. Тогда я предложила Dead Can Dance, «Энигму» или что-нибудь с песнопениями и заунывными завываниями.

— Давай не будем позориться, — сказал он. — Мы же не на фестивале с конными турнирами.

— Точно, — ответила я. — Турниры… — Я закатила глаза. — Отстой.

Но по правде, я была разочарована. Уж если заниматься ритуалами, так почему не пуститься во все тяжкие? Та же ролевая игра. Однако боязнь показаться отстойной пересилила мою тягу к священнодействиям.

Итак, я приготовилась к гаданию, порадовавшись, что Джона хотя бы разрешил мне зажечь свечи. Их пламя плясало на блестящей поверхности карт, когда он переворачивал их одну за другой.

Смерть. Волшебник. Башня. Любовники. Минуту я смотрела на них, может, дольше. А потом почувствовала себя так странно: мне одновременно стало жарко и холодно. Я не хотела знать, что говорят мне карты.

Джона, должно быть, заметил мое замешательство, потому что спросил:

— Видишь что-нибудь? Видишь связь?

— Нет, нет, — отмахнулась я. — Просто задумалась.

Но я лгала. Не могла же я признаться ему, что на самом деле увидела, если мне было трудно признаться в этом даже самой себе. Потому что увидела я вот что: Ты Уйдешь От Этого Парня.

Но я люблю его. Он мой лучший друг.

Однако карты уже выпали.

Я не ушла от него. Но уехала на Бали.

В тот вечер, когда Индра объясняла мне, почему ушла от мужа, я прекрасно понимала, что она имеет в виду. Мне не хотелось признаваться себе в этом, потому что я думала, что мое желание уйти от Джоны основано на чистом эгоизме. Ну, разве можно отказываться от совершенно нормальных отношений лишь потому, что хочется найти себя? Разве можно жертвовать Джоной в угоду какому-то слабенькому внутреннему голосу, который велит мне измениться, но не может при этом толком сказать, как, зачем, а главное, кем я в результате стану. Если нам с Джоной так плохо удается решать проблемы, так это просто потому, что нам вместе слишком весело. Ведь обсуждать совместное будущее не так прикольно, как смотреть ужастики или ставить рекорды по поеданию максимального количества тортов в неделю. Никто из нас не хотел портить веселье другому. И вот в результате сначала мне кажется, что лучше остаться с Джоной и сосредоточиться на положительных моментах наших отношений, задушив надоедливый внутренний голос, который талдычит, что надо меняться. Но уже через минуту я стою на мосте Аврора, том самом, где у нас в Сиэтле принято кончать с собой, и наша с Джоной совместная жизнь лежит у меня в руках, как сверток, который я в любой момент готова бросить вниз, в холодную, темную воду.

Иногда, правда, мне кажется, что, возможно, достаточно просто сменить обстановку. Что, если все, что мне нужно, — переезд в Нью-Йорк, новая жизнь с Джоной? Может, я смогу доказать, что карты были неправы. Нет, серьезно, когда подсознание выскакивает на поверхность со всякими неприятными сюрпризами, не лучше ли его игнорировать, а то потом наделаешь таких дел, что самой страшно станет… Нажму-ка я на него, как на кнопку будильника, и пусть замолкнет на время, а потом, глядишь, само куда-нибудь денется.

12 марта

Под каждым баньяном в деревне так много подношений, что все остальные деревья небось мучаются от зависти. Папайям вот, к примеру, ничего не достается, а ведь я их на завтрак каждый день ем. И мужественным высоченным кокосам, усыпанным плодами, тоже. Ну, может, одна-две корзинки раз в несколько дней, но с баньяном не сравнить. Под баньяны ставят столько корзин с подношениями, как будто каждое дерево — это храм.

Сегодня мы с Джессикой целый час просидели внутри огромного баньяна по пути домой из вантилана. Мы говорили о любви. Мы с ней вообще постоянно говорим о любви. Внутри баньяна прохладная тень. Я говорю «внутри баньяна», потому что сесть под баньян — это все равно что войти в комнату. Это дерево просто огромно. Если бы фикус откусил кусочек того пирожного из «Алисы в стране чудес», которое превращало людей в великанов, получился бы баньян.

Но самое удивительное в баньяне — его ствол. Он состоит из сотни корней, выходящих на поверхность земли и устремляющихся ввысь, как многочисленные тонкие отростки — целый лес саженцев, сгрудившихся вместе, потому что им так уютно. Эти ветки-стволы тянутся к небу, беспорядочно сплетаясь, и на самом верху взрываются фейерверком листвы и маленьких ростков.

Если б у деревьев, как у людей, были личные качества, то раскидистый баньян стал бы лучшим другом Джессики. Когда мы сидели под тенью его ветвей, Джессика заплакала. Она всегда плачет, это у нее один из способов переработки эмоций, но на этот раз ее охватила настоящая эйфория — никогда не видела, чтобы люди рыдали так радостно, задрав голову к небу и обливаясь слезами из сияющих восторгом глаз. Спустя некоторое время она покачала головой и прощебетала:

— Ох, Сюзанн! Это так прекрасно!

Су рассказала, что баньян считается священным, потому что каждый ствол живет по отдельности и одновременно является частью целого дерева. Каждый ствол — сам баньян и его дополнение. Именно поэтому ему достаются все корзины с приношениями — ведь баньян символизирует саму природу существования.

Лу по-прежнему поет католические мантры, и я теперь пою их вместе со всеми, губами проговариваю: «Kyrie Eleison», а в уме повторяю: «Баньян Элейсон». Смилуйся над нами, баньян. Короче, превращаюсь в язычницу. Это Индра велела мне так думать о Боге. Сама она называет Его «великим цукини». Я ей на это ответила, что одно плохо: ее Бог-кабачок — фаллический символ.

13 марта

Сегодня снова застала Джессику за любимым занятием (рыданиями), только на этот раз она сидела на веранде в свободных хлопковых штанах и белой майке и слушала свой желтенький плеер. Я только что встала с кровати, где отдыхала после плотного обеда из зеленых водорослей и ферментированных соевых бобов, и, выйдя на солнце, прищурилась и не сразу привыкла к яркому свету. Потом села на корточки и положила руку Джессике на плечо. Я знаю, что она так «перерабатывает эмоции», но все равно боюсь, когда вижу, что она плачет, — вдруг это что-то серьезное?

А ведь забавно на самом деле: эмоции — это всегда что-то серьезное. Джессика «перерабатывает» свое детство и отношения с родителями. Обнаружив что-то особенно бередящее душу, она кричит от радости, как будто только что наткнулась на уродливое, но бесценное доисторическое ископаемое. Она мне призналась, что ей снится сон, в котором она занимается сексом с собственной матерью при помощи пениса, взятого у сестры (она называет его «лингам»), и заявила, что этот сон — «напоминание о подавлении моих собственных чувств, подавлении, через которое все мы должны пройти, если хотим жить в обществе. Но как далеко уводит нас это вынужденное подавление от нашей первобытной сущности! От нашей животной сущности!»

— Все это вовсе не значит, что я хочу заняться сексом с матерью с помощью лингама моей сестры, — добавила она. — Я хочу любить свою мать и свою сестру! — восклицала она, словно декламируя заученное стихотворение. — Хочу, чтобы мы все любили друг друга.

— Я тебя понимаю, — ответила я.

Однако в тот день на веранде я занервничала, увидев ее слезы, поэтому и коснулась ее плеча. Она открыла глаза.

— Ой, это ты, — сказала она слишком громко, потому что была в наушниках. — Слушаю лекцию своего учителя о лингаме и йони и вспоминаю Индру и Лу. — Она вздохнула. — Какая замечательная лекция!

— О чем она?

— О четком распределении ролей между полами. — Джессика утерла подбородок, смахнув несколько повисших на нем слез, и принялась разглядывать свою ладонь, как будто слезы были чаинками. Потом заговорила, по-прежнему изучая руку: — Видела вчера Индру и Лу на рисовых полях?

Я ответила «нет», и она сняла наушники.

— О, — завыла она, — они такие прекрасные!

— Да, это я в курсе, — сказала я. — Но чем они там занимались?

Джессика ответила, что вчера во время ходячей медитации отвлеклась, заметив примерно в трех метрах от себя Индру и Лу, гулявших гуськом по рисовым полям. Они не разговаривали, просто шли с идеально прямыми спинами и безмятежными лицами.

Я уже видела, как они так ходят. Джессика недаром восхищалась — это действительно потрясающее зрелище. Они движутся, как танцоры.

— Они не разговаривали… ничего, но потом… — Она рассмеялась, подняв лицо к солнцу, и затрясла головой так, что ее коралловые сережки запрыгали.

— Что потом случилось, Джесс?

Она вытерла глаза, по-прежнему смеясь.

— О боже, — выдохнула она. — Там впереди была небольшая канава, где кончалась одна тропинка и начиналась другая, и Лу повернулся к Индре и, по-прежнему не говоря ни слова, взял ее за руку и помог перебраться на ту сторону!

Тут она улыбнулась, рассмеялась и заплакала одновременно.

Мне не надо было объяснять, почему это происшествие так ее тронуло. Я и сама до сих пор вспоминаю, как Индра и Лу смотрели друг на друга в тот вечер, когда мы изгоняли духов из блендера.

Джессика откинула прядь с лица.

— Это было так прекрасно, — проговорила она. — Они действительно любят друг друга. Как мужчина и женщина. — Вздохнув, она обратила взгляд на зеленые поля. — Как лингам и йони, — тихо добавила она, — в их чистом проявлении.

Знаете, что самое безумное во всем этом? Она говорит серьезно. То есть все эти лингамы и йони — это искренне, от чистого сердца. Других от ее слов покоробило бы. Но еще безумнее то, что если перевести их в обычные, не коробящие ухо слова, то я с ней полностью согласна.

Позже

Джессика записывает свои мысли в тетрадь на пружинах, вся обложка которой оклеена вырезанными цветочками, лианами и санскритскими буквами. Безликие мужские и женские фигуры танцуют на ее полях, как маленькие бумажные куколки. А в самом центре этого духовного великолепия цветут главные слова:

Любящая доброта

Осознанность

Безмятежность

Блаженство

Изобилие

Под этим списком Джессика прикрепила маленькую этикетку от чайного пакетика с надписью: «Беспокоясь о будущем, вы молитесь о том, что вам в действительности не нужно».

Вечер

Я делала прогиб в открытой части вантилана — и, глядя в небо сквозь ветви деревьев, вдруг поняла, что именно здесь хочу находиться сейчас, и ни в каком другом месте. Дул легкий ветерок, к жаре я уже привыкла. Мне перестало все время казаться, что я в сауне. Я нашла место, куда положить коврик, чтобы гекконьи лепешки не падали на меня. Короче говоря, все вдруг стало не так уж плохо.

Мы с Джессикой сидим на веранде и пишем в свои дневники. Солнце заходит, и я слышу, как женщины в вантилане раскладывают инструменты. Вот они начали играть. Ох, если бы такие симфонии играли для всех людей на закате. И как это я еще совсем недавно могла чувствовать себя здесь плохо? Тут все идеально. Особенно хорошо это место подходит для мечтаний, чем я и занимаюсь в последнее время. Я решила, что нам с Джоной необходимо полностью пересмотреть нашу жизнь. Если мы будем жить вместе, пусть это будет новое начало. Представляю нашу квартиру в Нью-Йорке — она будет как домик Индры и Лу, только в городском варианте. Повсюду цветы и только натуральные волокна — ветки вербы, камушки с речного дна. Сидеть будем на полу. Ни одного стула в этой квартире не будет! Организую общество борьбы со стульями. Сидение на стуле закрепощает таз. Нет, у нас будет много подушек для медитации и раскрытый таз.

Конечно, вряд ли мы зайдем так далеко, что станем называть наши интимные места лингамом и йони, но я должна убедить Джону заняться йогой. Хочу, чтобы он начал медитировать. Уверена, если мы оба будем больше медитировать, наша совместная жизнь станет лучше. Мы перестанем ненавидеть друг друга за кое-какие недостатки. Я его — за излишнее стремление к независимости, а он меня — за то, что я не могу сказать «нет» своей большой семье и тем требованиям, которые они нам предъявляют. Даже за три тысячи миль нам не удастся избавиться от этих требований, я в этом уверена. Но мы будем с улыбкой встречать все удары, практиковать глубокое дыхание и носить свободные удобные одежды. А также заниматься сексом при свечах, а после секса заворачиваться в саронги из натурального шелка. (ЗАМЕТКА: купить саронги.)

14 марта

Итак, сегодня я написала Джоне длинное письмо о том, что хочу, чтобы мы стали лучше и вместе развивались. Мол, если мы собираемся вместе жить, то должны быть равны и мне нужно научиться ставить его интересы выше интересов моей семьи.

Сложнее всего признать, что у меня есть тенденция вести себя так, будто своих родных я люблю больше, чем Джону.

В прошлом году, например, Джона уехал на Рождество и вернулся домой в Новый год. Мы не виделись две недели. В утро приезда он позвонил мне, в его голосе было столько радости, он ждал встречи со мной, чтобы мы весь день могли провести вместе, поговорить, что-нибудь приготовить.

Мне тоже очень хотелось увидеться с ним, но…

Мы с сестрой уже взяли напрокат четыре фильма и накупили мармеладных мишек. Вот я и сказала Джоне, что увидимся завтра. Он так разозлился, что повесил трубку. Только подумаю об этом — плакать хочется: ну как я могла быть такой бездушной?

Иногда мне кажется, что я люблю Джону, как любит ребенок. Принимаю его любовь как должное и не задумываюсь о том, чтобы что-то там давать взамен. Уверена, ему больше подошла бы заботливая подруга, одна из тех, кто клеит самодельные открытки на дни рождения или печет кексы после тяжелого рабочего дня. Из муки. То есть по-настоящему печет.

У меня на прикроватном столике стоит наша фотография. Я сижу у Джоны на коленях и целую его в щеку, а он смотрит в камеру. Глядя на этот снимок, так и чувствую его гладко выбритую щеку. И очень по нему скучаю. Каждый вечер перед сном смотрю на эту фотографию и надеюсь, что мне приснится Джона.

15 марта

Любовь. Мы с Джессикой на ней зациклились. Влюбились в любовь. Вчера вечером мы до поздней ночи обсуждали наши любовные дела. Точнее, мои любовные дела и желание Джессики, чтобы у нее такие дела появились. Она, прежде всего, стремится к духовной связи с другим человеческим существом и, кажется, думает, что если влюбится, то это приведет ее к полному духовному счастью.

Я не уверена на этот счет. Но теперь вот думаю, что сказала так, потому что боюсь, что у нас с Джоной нет духовного контакта. Да, нам вместе весело, мы питаем друг к другу глубокие чувства, Джона милый и для меня как родной. Но духовная связь? Хм… Даже не знаю. А нужна ли вообще эта духовная связь для нормальных отношений? Что-то я сомневаюсь. Как пели «Битлз», «все, что вам нужно, — это любовь».

Однако наш разговор начался после того, как я съездила в Убуд проверить почту. Джона мне ответил, но не сказал ни слова по поводу моего памфлета о том, что нам необходимо развиваться. О том, как это нужно мне. Он вообще никак на это не отреагировал. Только обычное «люблю, скучаю, готовлюсь к переезду в Нью-Йорк, много дел».

Пытаюсь проявить понимание. Может, ему сейчас некогда говорить о таких глубоких вещах, ведь он готовится к переезду. Но в том-то все и дело: нам вечно некогда говорить о глубоких вещах.

Вот я и рассказала Джессике о Джоне, а потом — наверное, потому, что Джессика совсем из другого мира и хочется ей все рассказывать, — поведала кое о чем, в чем никогда не признавалась, даже в этом дневнике, потому что это… слишком. Слишком смело, слишком будоражит чувства. Кажется, я даже побаиваюсь этой своей фантазии. Сама не знаю. Это касается Моряка, той книги, которую он мне подарил и которую я все открываю, открываю, но никак не могу заставить себя прочесть. Но видимо, разговор с Джессикой придал мне храбрости, потому что впервые за три года мне захотелось наконец об этом написать.

Моряк староват для меня, но мне нравится сама идея, что между нами что-то могло возникнуть. Я не один час убила на воспоминания о наших немногочисленных встречах. Он старше меня на восемнадцать лет, и когда мы встречаемся, то говорим о книгах. Вот, собственно, и все. В компании он обычно молчит, если только не возникает интересная тема в разговоре. Но от него можно услышать вещи, которые никто никогда не скажет. Глаза у него синие-синие, а ум, кажется, безграничен.

Мы бы с ним, возможно, никогда и не познакомились, если бы я не устроилась на работу в офис. И вот, примерно за месяц до того, как мы с Джоной стали встречаться, я оказалась на дне рождения у Моряка, брата одного из наших сотрудников. Ему исполнялось сорок. Это было три года назад, как раз после моего двадцать второго дня рождения.

Я уже много лет слышала о Моряке от разных людей. Когда звонков на рабочем месте было мало, начальство разрешало мне читать. Иногда заходила сестра Моряка и, заметив, что я читаю, смеялась: «Вы с моим братом опять читаете одну и ту же книгу. Вот бы вас вместе свести».

В первый год учебы в колледже его сестра отдала мне старый журнал, и там, на наклейке с адресом, было его имя. Помню, я очень долго рассматривала ту наклейку. Возможно, мне показался крайне романтичным тот факт, что где-то есть человек, который читает те же книги, что и я, размышляет о тех же героях и идеях — короче, к тому времени, как я увидела его собственной персоной, мое воображение было уже взбудоражено до предела. Живьем он оказался гораздо выше, чем я представляла, и у него было больше седых волос. Он был похож на человека, который ходил по морям. С бородой и широкой грудью. Я никогда не целовалась с бородатыми мужчинами.

Но быстро это исправила после одного бокала виски и одного разговора о русской поэзии. На следующий день он ушел в плавание, я вернулась в колледж, а когда он приплыл, была уже влюблена в чудесного и веселого парня своего возраста. В Джону.

Я рассказала об этом Джессике потому, что иногда мне просто необходимо с кем-нибудь поговорить о Моряке. Возможно, Джессика и ее романтическая натура вдохновили меня на размышления об эмоциях, которые я предпочитала не трогать с тех пор, как познакомилась с Джоной. Например, о страсти. Моряк так переполнен ею, что я почти боюсь. Наши отношения с Джоной такие замечательные, спокойные и повседневные. Но между нами больше нет иллюзий, а ведь именно в иллюзиях и тайнах заключается вся романтика.

Не удержавшись, я показала Джессике книгу, которую подарил мне Моряк, и его открытку с пожеланием счастливого пути. Совершенно невинные слова, но они были полны скрытой силы, как талисман.

А эта книга меня и притягивает, и отталкивает. Картинка на обложке похожа на балинезийскую ночь: загадочные зеленые и темно-синие джунгли. Кажется, я знаю, что хотел мне сказать Моряк этой книгой. Это не просто книга.

Когда Моряк тогда вернулся, он позвонил мне и хотел пригласить на свидание, но я отказалась. Я уже была без ума от Джоны, и мне хотелось быть с ним рядом каждую минуту. А когда нам все-таки приходилось расставаться, слушала кассету, которую он для меня записал, снова и снова перематывая на начало и проигрывая в уме момент нашей первой встречи, первый поцелуй, первую ночь вместе — и так непрерывно, по кругу.

Я, в общем-то, так и объяснила Моряку свой отказ. Тогда он спросил, можно ли хотя бы пообедать со мной и вручить мне подарок на Рождество. Мол, ему не дают покоя мои зеленые глаза, и при взгляде на них ему почему-то подумалось, что мне нравится испанская литература.

Я по-прежнему ответила «нет», хотя комплимент мне понравился. И весь остаток дня ломала голову, какую же книгу он мне приготовил. Какого-нибудь испанского писателя или просто испаноязычного? Современную? Что-то из классики? «Дон Кихота»?

Так и не спросила его об этом.

В следующий раз мы встретились через год, на вечеринке. Он опоздал, и мы вышли на улицу, чтобы я могла покурить. Мы опять проговорили несколько часов о книгах, но при этом нам было так хорошо вместе, что я этот разговор воспринимаю как измену. Тогда мы оба читали Анну Ахматову, и оба признались, что пустили слезу над стихотворением «Лотова жена», особенно над строчкой, которая все лезет мне в голову после нашей беседы с Индрой: «Лишь сердце мое никогда не забудет/Отдавшую жизнь за единственный взгляд».

Наконец я сказала Моряку, что мне пора идти. И когда мы прощались, он притянул меня к себе и признался, что ждал меня. Его синие глаза были полны глубоких чувств и печали. Но что странно, мне захотелось ответить ему то же самое — что я ждала его. Я, наверное, с ума сошла, да?

Разумеется, я промолчала. Рассмеялась, напомнила, что у меня есть парень, и выскользнула из его объятий. В общем, поступила очень благовоспитанно. С тех пор он вел себя исключительно по-дружески, а я никогда больше не заговаривала о книгах, которые читаю, при наших встречах.

Но порой, по дороге куда-нибудь или проснувшись поздно ночью, я ловила себя на том, что повторяю про себя как мантру: как бы мне хотелось сейчас прочесть что-нибудь из испанской литературы. Как бы хотелось!

Незадолго до отъезда на Бали я увидела его снова — с сестрой и друзьями он пришел в бар, где я работаю. Рассказал, что есть книга об Индонезии В. С. Найпола, которая ему очень понравилась, и я ответила, что хотела бы ее прочесть. Он пообещал передать через сестру.

На следующий день, войдя в офис, я сразу увидела, что на моем столе не одна, а две книги. И сразу поняла, что вторая — та, трехлетней давности, которую он хотел мне подарить, а я отказалась. Ее автор — колумбиец Альваро Мутис. И называется она «Приключения Макролла». Она и сейчас лежит у меня в чемодане в шкафу. Я чувствую, как она там дышит.

Позже

Только что приснился сон, что я в каком-то музее или оружейной палате — короче, величественном и старинном здании. Моряк тоже был там. Он подхватил меня на руки и зашагал к огромной мраморной лестнице. Я была счастлива. Но, взглянув через плечо, увидела, что Джона плачет. Это-то и было страшнее всего: Джона рыдал, а мне было все равно.

Я уютно устроилась в объятиях Моряка, точь-в-точь как Индра на коленях Лу, и позволила ему унести себя прочь.

16 марта

Разговоры о Моряке заставляют меня думать о Моряке, в результате чего он мне снится и хочется еще больше разговаривать о Моряке. Но надо помнить об одном: это всего лишь фантазия. Я даже его толком не знаю. Мне просто по душе идея романтической любви.

Но вот этот сон, где Джона плачет, пока Моряк меня уносит… Он вовсе не романтичный. Он разбивает мне сердце. Не хочу думать о том, что у нас с Моряком действительно могло бы что-то получиться. Нельзя доверять романтическим фантазиям. Есть реальность: я и Джона. Наше общее будущее, общее окружение — родные, друзья. Наши планы.

Можете представить, что люди скажут, если я сообщу, что решила бросить Джону — милого, доброго, подходящего мне по возрасту Джону — ради какого-то бородатого молчаливого Моряка, который на восемнадцать лет старше. Да они меня в психушку запрут. Это абсурд. Это просто невозможно. И знаете что? Это совершенно типично для меня. Я вечно в сомнениях и, если начистоту, немного побаиваюсь. Ведь всего через несколько месяцев мы с Джоной переедем в Нью-Йорк, будем жить вместе, и мне придется забыть о других вариантах — других, нереализованных возможностях. Вскоре мы поженимся — это всего лишь вопрос времени, — так что это мои последние месяцы на свободе. Уж лучше сейчас раз и навсегда избавиться от этих мечтаний и фантазий. Бали — идеально подходящее для этого место, ведь тут я не могу претворить их в реальность или заморочить сама себе голову, вообразив, что это нечто большее, чем просто мечты и фантазии. Иллюзии.

Интересно, как бы Индра отреагировала, если бы я рассказала ей о Моряке? Мне кажется, она хочет, чтобы я ушла от Джоны и побыла некоторое время в одиночестве. Даже сегодня на занятии она говорила о том, что нельзя полностью посвятить себя другому человеку, пока до конца не узнаешь себя.

А я как раз узнаю себя. Я делаю все, что велела мне Индра: соблюдаю тапас, свадхью, даже ишварапранидхану. Выражаясь словами Люсинды Уильямс, я хочу наладить отношения с Богом. Пусть даже Бог — энергия, присутствующая в каждом из нас.

Я примеряю Бога на себя.

И Бог, если Ты здесь, сделай, пожалуйста, так, чтобы мне снился только Джона.

Позже

Просматривая свой дневник, заметила, что некоторые мои выражения прямо указывают на то, что я возвожу Индру на слишком высокий пьедестал. Мол, она — как богиня, которая некогда была смертной и все такое. Вот прочла сейчас эти строки, и стало не по себе. Даже немного жутко — я же как льстивая юная помощница из фильма «Все о Еве». Да, я восхищаюсь Индрой. Мне приятно, когда она называет меня своей любимицей. Я хочу у нее учиться. Но вот Джессика — та буквально боготворит ее. Они с Ларой и Джейсоном часами могут обсуждать, что Индра, наверное, просветленная, да и Лу тоже. Я при этом как-то странно себя чувствую. У нас как будто фан-клуб Индры. И я неосознанно отыскиваю в ней что-то, что бы меня раздражало, лишь чтобы доказать себе: я по-прежнему объективна.

Вот, к примеру: в тот вечер, когда мы изгоняли духов из блендера, Индра обняла нас на прощание и при этом сказала: «Спокойной ночи, сестра Сюзанн. Спокойной ночи, сестра Джессика». Я тоже ее обняла и, не зная, что делать, пробормотала: «Спокойной ночи, сестриндра».

Я никогда не была фанаткой какой-нибудь группы, не терпела наставников и вообще всегда отвергала авторитеты. Поэтому не собираюсь боготворить Индру. Мне просто хочется проводить с ней больше времени.

Сегодня мы с Джессикой задержались после класса — Джессике нужно было посоветоваться с Индрой. Дело в том, что… короче, у Джесс нарушился кислотно-щелочной баланс кое-где, и она хотела спросить, не знает ли Индра каких-нибудь домашних целебных средств. Сама она сформулировала это так:

— У меня нарушился баланс йони.

Поверьте, я это не придумываю, а просто цитирую.

Джессика спросила, можно ли поговорить с Индрой наедине, — и хотите знать правду? Кажется, Индра была немного недовольна этим. Может, она как раз в это время хотела пойти и спокойно поужинать? Когда Индра ведет себя так, немножко отстраненно, сразу вспоминаю свое детство, когда мама не обращала на меня внимания. Я так нервничала и расстраивалась из-за этого, мне казалось, что она никогда на меня больше не посмотрит, никогда не будет меня больше любить. Меня как будто выставили на холод одну, без свитера.

Индра согласилась проводить нас до дома и надела свои модные красные кроссовки с открытой пяткой — они были больше похожи на тапочки. Пока мы шли, Джессика рассказывала ей про свою разбалансированную йони, а Индра смотрела прямо перед собой. Когда Джессика закончила описывать симптомы, Индра ответила, что для начала нужно взять в привычку ходить в туалет по-маленькому прямо после секса.

Джессика вся стала пунцовой.

— О нет, нет, нееееееет, я не занимаюсь сексом! — выпалила она. — Я вообще… практически девственница.

Когда она это выговорила, у меня закружилась голова. Джессика — девственница? Я невольно засомневалась — не врет ли она? То есть нам тут положено соблюдать воздержание, так, может, она хочет, чтобы Индра думала, будто она и до приезда сюда была целомудренной? Такая идеальная йогиня, целомудренная и постоянно пьет мочу. Синдром отличницы, решила я. Мне вдруг захотелось, чтобы и у меня были какие-нибудь проблемы с йони, которые можно обсудить с Индрой.

Минуточку. Нет. Не могу поверить, что я это только что написала. Блин, какой отстой!

Короче, Индра велела Джессике промывать йони соком лайма с водой. После того как она проводила нас до дома, мы нарезали несколько лаймов и выдавили их сок в пластиковую бутылочку с водой. Джессика добавила пару капель масла чайного дерева, легла на спину в ванне, задрав ноги на стену, и — вперед!

Этот случай настолько типичен для нашей йоговской тусовки, что я просто должна о нем написать. Не знаю, захочется ли мне потом перечитывать, как Джессика спринцевалась, но тем не менее так мы тут и живем. Телесные проявления считаются совершенно нормальной темой для разговора за обедом, как с мужчинами, так и с женщинами, а также с людьми в интернет-кафе, которых видишь впервые. Вот, к примеру, только вчера у нас с Джейсоном состоялся разгоряченный спор о кишечной флоре с йогом, сидящим за соседним компьютером. На занятиях мы делаем парные практики, в ходе которых покрываемся не только собственным потом, но и чужим. Обычно мы становимся в пару с Джессикой, поэтому она ни капли не стесняется промывать свою йони в моем присутствии. Ведь наши тела сделаны из того же неподатливого материала, что и наши умы, и мы здесь, чтобы дисциплинировать как первое, так и второе.

Справедливости ради замечу, что мои мучения в ванной оказались недолгими. После первого же спринцевания все тело Джесс скорчилось от боли, и я тоже сочувственно поморщилась. Представляю, как у нее там все щипало. Вскоре она решила преодолеть щипание при помощи пранаямы и начала дышать, как роженица, после чего я оставила ее в покое наедине с вдохами, выдохами и йони.

Стоя за дверью ванной, я слышала, как хрустит ее пластиковая бутылка, когда она на нее нажимает, а потом у нее из горла вдруг вырвался ужасный звук. Он был как непроизвольный вой умирающего животного, как сирена противовоздушной обороны: «Муууууууууааааа»! На ее йони совершалась настоящая атака.

Она вышла из ванной с притихшим видом, как будто действительно только что вернулась с поле боя и теперь ей нужно поспать… ну, недели три. Ее щеки были красными-красными, а глаза остекленели. Она практически рухнула на футон, а я поднялась в спальню, чтобы увековечить на бумаге этот эпизод нашего нескончаемого сериала «Моя подруга и ее йони».

Позже

Я просто не могла не расспросить Джессику, что она имела в виду, назвав себя «практически девственницей». У меня совершенно не получается помалкивать, но, кажется, Джессику это не раздражает. Она самый открытый и искренний человек из всех, кого я знаю.

Итак, я подняла этот вопрос за ужином в «Каса Луна». Зеленые водоросли, тофу. С тоской наблюдала за официантом, который нес какому-то счастливчику за соседним столиком свиную отбивную. Джессика оправилась от травматического опыта с лаймовым соком и с безмятежным видом прихлебывала мятный чай, отрезая себе кусочек тофу с лемонграссом.

— Так ты что, правда девственница? — выпалила я.

Она улыбнулась, подцепив вилкой кусочек тофу.

— Ну, у меня не было секса пять лет, — ответила она. — А потом я восстановила свою девственность, решив, что не займусь больше сексом, пока не найду мужчину, в котором мужское начало станет идеальным отражением моего женского.

— А… — проговорила я, — понятно. Теперь ясно.

Джессика сказала, что большинство девушек в наше время расстаются с девственностью неправильно. Мол, в древние времена девственности лишались в руках другой женщины.

— Поэтому опыт не был таким травматичным, — добавила она.

— Ну, прямо как в «Красном шатре», — воскликнула я.

Эту книжку я помнила и потому прекрасно знала об обычаях ритуальной дефлорации в эпоху Ветхого Завета. Ее проводили такой ритуальной дефлорационной спецпалкой. Ритуальным дилдо. По-моему, куда травматичнее, чем моя собственная дефлорация, но кто я такая, чтобы судить?

Но что там Джессика такое говорила про «восстановление» девственности?

— Восстановила — это как? Операцию сделала? — Представив, как ей там что-то зашивали, я подавилась зелеными водорослями.

В «Каса Луна» работает целая толпа официантов, они все прекрасны и одеты в темно-синие и розовые саронги из батика, белые рубашки, а за ухом у них цветочки. Так вот, они ошивались рядом, поэтому я наклонилась, чтобы Джессика могла поделиться со мной интимными деталями. Но та продолжала вещать во весь голос и рассказывать про целительницу из Болдера, которая помогла ей восстановить девственность.

— Это просто потрясающая женщина. Она работает с энергией, дыханием и делает массаж, а когда восстанавливает духовную… хм…

— Девственность?

— Ну да, духовную девственность, то забирает эту новую девственность так, как и следовало сделать в первый раз.

Я слегка оторопела:

— То есть она…

— Джессика расхохоталась:

— Да!

— Этим… ритуальным… приспособлением?

— Ну да!

— Ух, — только и смогла ответить я. — Джесс, да ты настоящая оторва.

Джессика посетила около миллиона семинаров, призванных помочь ей найти любовь. После ужина, на закате, мы прогулялись по городу, и Джессика рассказала мне о своих любимых занятиях и учителях. Сначала было трудно ее слушать, и не потому, что кое-что из того, чему она научилась (например, «женское начало сгибается под силой мужского»), заставляло меня щетиниться от возмущения. Нет, просто потому, что тут, на Бали, очень красиво. Иногда эта красота меня до такой степени пронизывает, что больно физически. Глаза болят оттого, что я пытаюсь разглядеть все и сразу.

Мы подошли к деревне Кампухан, а небо тем временем потемнело и засияло фиолетовыми, черными и золотыми полосами. Тут Джессика рассказала мне об одном упражнении, с помощью которого учишься быть женственной, «зеркаля» твой идеал (обычно это ведущая семинара). Мы шли по тропинке, усыпанной липкими кроваво-красными фруктами, упавшими с низких веток соседних деревьев, и Джессика научила меня покачивать головой, подобно древней богине. Так мы и шли, покачивая головами, пока на небо не высыпали звезды, а потом, постепенно смолкнув, зашагали домой.

Худшая часть пути из города и в город — лестница из Кампухана в Пененастан. В общей сложности в ней девяносто шесть ступенек. Мы с Джейсоном их на той неделе посчитали. А до этого поспорили. И я проиграла, потому что думала, что их как минимум двести. Подниматься по этой лестнице — сущее мучение, но зато вокруг такие живописные места! По обе стороны наше восхождение обрамляет густая зелень, и из нее периодически выглядывает разная живность — рептилии, кошки, а иногда и куры. Над головами — полог из деревьев, лианы, как кнуты, безвольно свисают с веток. А сами ступени сделаны из неровных камней и наверняка уложены древними людьми.

Пройдя примерно четверть пути, мы уже устали, и Джессика начала вздыхать. Обычно это значит, что она хочет поговорить. Мы остановились и сели на темной лестнице. Камень подо мной был жестким, бугристым от мха и бог знает чего еще, а единственный источник света находился в миллионе миль, точнее, на середине лестницы, где стоял доисторический фонарь, засиженный жуками и гекконами. Издалека доносился расстроенный хор гамеланов.

— Я знаю, что должна быть терпеливой, — проговорила она, усевшись на ступеньку с идеально прямой спиной, — но это так тяжело. Хочу поскорее найти мужчину, который умеет говорить «да». — Ее ожерелье с лунным камнем заиграло на свету и на мгновение вспыхнуло голубым сиянием, затем снова потускнело.

— Мужчину, который умеет говорить «да»? — спросила я.

— Это с одного семинара. Самовыражение полов, — пояснила она.

— Ясно, — ответила я, сделала глубокий вдох и выдохнула. — И это не то же самое, что «распределение гендерных ролей»?

Она горячо покачала головой.

— Это просто потрясающий семинар! На нем мы учились выражать свою сексуальность и женскую или мужскую энергию перед самим собой и противоположным полом. Мы делали такое упражнение. Надо встать лицом к лицу. — Она встала и притянула меня за руки так, что мы оказались лицом к лицу, а между нами повисли зеленые лианы. — Меня тогда поставили с парнем, который мне очень нравился. О, Сюзанн, ты не представляешь! Он был такой большой, такой высокий! — Она опустила руки мне на плечи.

Я рассмеялась:

— Продолжай.

— Так вот, я должна была говорить ему «да», вложив в это слово всю свою женскую сексуальную энергию и направив ее на него, понимаешь?

— Да, — сексуальным голосом ответила я и взяла Джессику за руки. — Ну что, почувствовала? Это я только что сказала тебе «да», вложив всю свою женскую энергию. Что-нибудь уловила?

— Я серьезно, Сюзанн. Это же все реально!

— Извини. — Я снова выпрямилась и виновато положила руки ей на плечи. — Извини, говори дальше.

— Так вот, я говорила «да», а он, в зависимости от того, почувствовал он мою женскую энергию или нет, должен был сказать «да» или «нет». Потом настала его очередь, он посмотрел мне в глаза и сказал «да» — и представь, у него был голос, как у девочки, никогда ничего подобного не слышала! Я вообще от него такого не ожидала, ведь это был такой здоровенный африканец, очень, очень мужественный — на вид! И вот я ответила «нет», а он снова сказал «да» своим тоненьким девчачьим голоском. Это было невероятно. Так что я все повторяла и повторяла «нет», а потом… — Она сделала резкий вдох, положив руку на сердце. — А потом…

— Что потом, Джесс?

— Потом он сказал… — она понизила голос, так что тот стал низким и горловым и у нее появился двойной подбородок, — ДАААА! — Тут она захлопала в ладоши, зажмурилась и запрыгала. — Вот теперь у него был мужской голос.

— Как и у тебя сейчас, — сказала я и снова принялась подниматься по лестнице, обняв Джессику одной рукой.

Мы медленно шли, преодолевая каждую ступень за три-четыре шага, пока не добрались до самого верха.

Тут наступила наша любимая часть прогулки. Сверху были видны рисовые поля и зеленая деревня. Из зелени выглядывали маленькие и большие бунгало, подсвеченные изнутри, как фонарики. Лес окружал деревню со всех сторон, но почти не загораживал небо. На нем было много звезд. Мне кажется, я никогда не видела столько звезд. Или не присматривалась. Может, благодаря погружению внутрь себя начинаешь видеть мир по-настоящему?

Мы остановились, не договариваясь, и лицо Джессики озарилось восторгом. Она выглядела так, как я себя чувствовала. Над деревней плыли звуки гамеланов, усиливая ощущение, будто мы поднялись в другое измерение. Я взглянула на свою новую подругу и поняла, что она прекрасна. Мы взялись за руки и пошли дальше, задрав головы, опустив плечи и устремив глаза к небесам.

17 марта

Когда мы были дома у Индры и Лу, целитель Ноадхи сказал, чтобы я осторожно гуляла одна по ночам. Я удивленно взглянула на него. Что же, по острову разгуливают насильники? Грабители? Оказалось, нет. Лейаки. Злые колдуны. Точнее, он, конечно, не называл их злыми колдунами, это мне нравится их так называть. Ноадхи же заявил, что лейаки — это мужчины и женщины, практикующие черную магию. Иногда они появляются в обличье чудовищ или огромных птиц. Если увидишь лейака, через неделю умрешь, и никто никогда не поймет, отчего это произошло. Лейак убивает духовными, не физическими средствами.

Но интереснее всего то, что, по словам Ноадхи, лейаки на самом деле не злые. У них просто особый дар к темным искусствам, поэтому они и должны их практиковать. Это их дхарма, то есть долг. Когда лейак поблизости, в глазах темнеет и начинаешь чувствовать вокруг сладковатый землистый запах. Я хотела было сказать, что этот запах витает вокруг меня каждое утро во время практики йоги в вантилане, когда мои товарищи делают первые за день скручивания, но сдержалась.

Учусь быть серьезной.

18 марта

Сегодня Ноадхи пришел, чтобы передать Джейсону какое-то послание, и, пока ждал его, зашел к нам на веранду. Мы сели на лестнице и стали петь мантры. Я сразу заметила, что глаза у Ноадхи мутные и слегка налились кровью, и спросила, не устал ли он.

— Да, — ответил он, — очень устал. Я сегодня с утра на ногах.

Он сказал, что его отец очень болен и виною всему духи. Год назад он возил отца к океану, тем самым намереваясь излечить его и умилостивить злых духов, которым нравится быть рядом с морем, но сейчас эффект того лечения уже заканчивается. Я спросила, какими именно недомоганиями страдает его отец, и Ноадхи описал точные симптомы старческого маразма, или болезни Альцгеймера, насколько я понимаю. Отец впадает в безумие и видит то, чего нет. В одну минуту похож на себя, в другую ведет себя как ребенок. У моей бабушки то же самое. Она постоянно видит совершенно невероятные галлюцинации о том, что над ней проводят ритуалы очищения какие-то африканские жрицы или в комнату врываются сто полицейских после того, как она по ошибке набрала 911. Еще ей часто кажется, что с ней в комнате ее мать или бабушка — их давно нет на свете. Она рассказывает мне о прекрасных вечеринках, которые посещает вместе со своими умершими родственниками, а когда ей грустно — о том, как на этих вечеринках ее умершие родственники ее игнорируют.

Я сказала Ноадхи, что моя бабушка больна той же болезнью и в Штатах это называется «маразм». Он очень заинтересовался, и я рассказала ему и о болезни Альцгеймера. Ноадхи спросил, как мы лечим бабушку, и я ответила, что, по большей части, мы просто подыгрываем ей: пусть верит, что все, что ей привиделось, было на самом деле, если, конечно, галлюцинации ее не расстраивают. В таких случаях мы ее успокаиваем, говорим, что это сон. Но если вечеринка с мертвецами удалась, мы не портим ей праздник. Больше сделать ничего нельзя. Ноадхи кивнул. Он признался, что у его отца бывают приступы агрессии и единственное, что помогает, — поездки к морю для очищения. Почесав свою лысину, Ноадхи грустно улыбнулся мне. Он был так прекрасен и печален в тот момент.

— Жизнь, — сказал он.

19 марта

По утрам нас атакует хор петухов, собак, разных птиц — все начинают вопить одновременно. Прямо как игроки на нью-йоркской бирже.

Мы учимся различным техникам медитации и пранаямы, и главная среди них — бхастрика, или дыхание кузнечных мехов. Я стала настоящей фанаткой бхастрики. Делается она так: сидя в позе лотоса, надо положить одну руку на диафрагму. (Это нужно лишь на первых порах, пока не поймешь, как все работает.) Затем сделать глубокий полный вдох и выдохнуть весь воздух. Потом вдохнуть наполовину и начать мощные выдохи через нос. Примерно через минуту или две снова вдохнуть, сделать полный выдох и задержать дыхание, подняв диафрагму и сжав интимные мышцы так, как будто очень хочется в туалет, да нельзя. Это называется «задействовать бандхи».

Бандхи тут вообще главная тема. Мы вечно их задействуем. В частности, мулабандха — это сжатие мышц, расположенных между анусом и половыми органами. Когда я впервые услышала о ней, то сразу поняла, что имеется в виду такая перепоночка. Как говорят некоторые мои друзья, ни то, ни это. Ни сзади, ни спереди.

А знаете, как Лу называет мулабандху? «Анальный замок»!

Ха!

И знаете, что еще? Я вот прямо сейчас его делаю!

Позже

Лу говорит, что есть несколько ступеней, предшествующих медитации. Для начала нужно вовлечь чувства внутрь, закрыв глаза. Затем сконцентрироваться на мантре или каком-нибудь объекте. Когда удастся сконцентрироваться, начинаешь медитировать.

Но у медитации тоже есть уровни. Сразу впасть в глубокую медитацию не получится. Медитирующий постепенно погружается все глубже и глубже.

Ты как будто проваливаешься вниз. Стоит сосредоточиться — и словно летишь в кроличью нору. Обычно я почти сразу возвращаюсь, потому что это немного похоже на кислотный глюк.

А может, все дело в том, что я постоянно хожу голодная и нахожусь на грани обморока? Я съела столько овощей, что сама превращаюсь в овощ. В зеленую водоросль. Или папайю.

20 марта

Я все время смотрю на руки Марси. Она живет в Сан-Франциско и, наверное, ровесница моей мамы. Одна из тех, кто появился на свет в эпоху беби-бума в богатенькой семье, а потом стал хиппи. У нее на руках куча золотых браслетов и кольцо с огромным бриллиантом, а говорит она так, как люди, которым годами промывали мозг всякой эзотерикой. К примеру, на днях, проведя рукой по густым серебристым волосам, она заявила, что не хочет изображать из себя опытную, но, мол, я пойму, как важно задействовать мулабандху, когда у меня будут дети.

— Мое сексуальное благополучие зависит от внутреннего самоощущения, особенно в моем возрасте, когда легко поддаться паттернам страха по поводу старения и смерти. Практикуя мулабандху, уже не нужно каждый день делать упражнения Кегеля. Не хочу изображать из себя опытную, но девушкам твоего возраста не понять, как важно иметь тугое женское место.

И знаете, она права. Если честно, я вообще никогда не думаю о женском месте, если в этом нет суровой необходимости. И «женское место» — это еще хуже, чем йони.

Но, в принципе, Марси милая, хоть и немного бесит меня своими опытными советами. Однако, глядя на ее руки, я хочу плакать. Сегодня за обедом они притягивали меня как магнит. Марси разговаривала с Ларой и смеялась, но ее руки, сложенные одна поверх другой на белой скатерти, казались такими одинокими. Кожа пальцев высохла и покраснела, как будто она слишком часто моет руки, на тыльной стороне ладоней появились солнечные пятна, или, как их еще называют, старческие пятна, а кожа на костяшках, вокруг сухожилий и вен совсем запала.

Такие руки бывают у людей перед наступлением старости. Это предпоследняя ступень.

А ведь она — мамина ровесница.

Как подумаю о том, что моих родителей ждет старость, сразу хочется умереть первой, чтобы не видеть этого.

А как подумаю, что когда-нибудь мне будет столько же, сколько маме сейчас, тут же усталость накатывает.

Но что, если ничего не изменится? Что, если и в пятьдесят пять у меня будет такое чувство, что жизнь только начинается?

Я боюсь все потерять. Боюсь, что жизнь закончится прежде, чем я успею понять, что к чему. Боюсь умереть, так и не поняв, зачем я здесь, что все это значит. Умереть, не прожив хотя бы одного мгновения, ощущая себя частью этого мира — его уникальной частью.

21 марта

Практикую мантру, о которой рассказала мне Барбель. На днях мы сидели у нее на веранде — она живет у бассейна, ближе к дороге. Барбель каталась на огромном голубом шаре для фитбола, а ее столик прогибался под тяжестью книг. Она пересказывала мне содержание Упанишад и Бхагавад-Гиты, водрузив на нос очки для чтения. Ее короткие седые волосы были всклокочены, точно их кто-то взъерошил.

Барбель напоминает мне священника-иезуита в женском варианте: приветливая, образованная и со странным чувством юмора. Я тогда была немного расстроена разговором с Ноадхи и воспоминаниями о бабушке. А Барбель сказала, что буддисты со смирением относятся к умиранию всех и всего. Мол, смерть естественна и для тебя, и для всех твоих близких.

Ее слова напомнили мне совет Индры — практиковать умирание. Я повторила про себя: смерть — это естественно. Для меня, для моих родителей, сестры и братьев смерть — это естественно. Для Джоны тоже смерть — это естественно.

Хотите правду? Черт, наверное, придется все-таки сжечь этот дневник перед отъездом. Подумав о том, что для Джоны смерть естественна, я вроде как… испытала облегчение. И это так ужасно, что хочется удавиться. Я не желаю ему смерти, боже упаси. Но вопрос так и стоит: что бы я сделала, если бы меня с Джоной ничего не связывало?

Сначала мне в голову пришел такой ответ: прочла бы книгу Моряка. Но стоит развить эту мысль, и мне становится страшно. Я почему-то не доверяю себе, хоть и понимаю, как это глупо. Ведь это всего лишь книга!

Но нет, не бывает «всего лишь книг». Когда человек дарит книгу, значит, он хочет, чтобы вы заглянули ему в душу. А мне кажется, это не очень хорошая идея — заглядывать в душу Моряку глубже, чем я уже это сделала. Возможно, я боюсь, что реальность окажется хуже фантазии. Или наоборот — не хуже?

Я кое-что заметила, когда писала эти строки. Я ничего не чувствую. Как будто уже переболела этой историей. И она перестала быть новой. В последнее время я не так уж часто вспоминала Моряка, но сегодня мне немного скучно и тревожно, вот я и пытаюсь как будто подзарядиться от разряженной батарейки. Ведь гораздо веселее думать о романтике, чем о смерти. Поделилась с Джессикой этими мыслями, и та ответила:

— Бог свел тебя с Моряком, чтобы напомнить, что романтика может быть и в отношениях с Джоной. Ты должна понять, что любовь циклична. Вам с Джоной пора пройти период обновления!

Я сразу же приободрилась, пока снова не вспомнила мантру «смерть — это естественно». Естественно для Джоны. Если меня по-прежнему удерживают какие-то чувства к Моряку, то понятно, почему я испытываю облегчение. Но что, если мы поженимся и Джона умрет, когда мне будет лет сорок? Тогда я все еще успею изменить свою жизнь перед смертью… Я стану наконец свободной. Кошмар, как ужасно думать такое о любимом человеке! Прямо как первые кадры из фильма Хичкока.

Смерть — это естественно.

Жуть. С этим буддизмом недолго и в депрессию впасть.

22 марта

Барбель рассказала, что живет в Берлине, а ее муж — в деревне, в часе езды от Берлина. В будни она живет в городе одна, а на выходные едет к нему на поезде и становится женой на уик-энд. Меня так поразила эта семейная жизнь по расписанию, что я глубоко задумалась. Барбель, должно быть, заметила это и сказала:

— Ну и что? Я была женой с юных лет. А он был мужем с юных лет. Скучно быть тем, кем был всегда. Поэтому теперь на пять дней в неделю я становлюсь собой.

Позже

Если Джона согласится, я готова жить так же, как Барбель. Семейная жизнь по выходным! А остальные пять дней буду делать, что хочу!

Только вот интересно, правда ли Барбель делает все, что хочет?

23 марта

Уже больше часа ночи, и я только что вернулась из бара. Одежда пропахла сигаретами. Как странно, что это кажется странным!

Мы сегодня ходили в «Джаз-кафе» — популярный и дорогой джазовый клуб в злачном районе Убуда, где я прежде не бывала. Он находится далеко от туристических мест. На той улице почти нет заведений для туристов, никаких тебе таксистов и сувенирных магазинов. Меньше улыбок на лицах. Улица освещалась фонарями, которые издавали треск. Кое-где горели мусор и пальмовые ветки.

Прежде чем мы вошли, Джейсон остановился у небольшого алтаря в углу рядом с калиткой. На нем как будто лежало гнездо: в самом центре был ворох волокнистой соломы, а на каменном уступе — сложенные горкой приношения. В каменной стене был вырезан демон, показывавший нам язык. Завыла собака, потом другая, а затем восемь блохастых паршивых псов бросились на нас с противоположной стороны улицы, но, приблизившись, развернулись.

Когда мы вошли в клуб, я почувствовала сладкий землистый запах.

— Лейаки? — предположила я, глядя на Джейсона.

Тот испуганно понюхал воздух.

— Пиво, — ответил он.

В «Джаз-кафе», казалось, собрались все туристы моложе пятидесяти. Кафе было устроено по принципу большинства зданий на Бали: открытое, продуваемое сквозняками пространство, освещенное фонариками и свечами на стенах и столах. Джейсон забронировал нам отдельную кабинку — высокую платформу, отгороженную пологом, — и мы сели за низкие столы, заваленные пластиковыми бутылками с водой, свечами и каменными вазами с жасмином и плюмерией. Мы сидели на шелковых зелено-золотых подушках и пили безалкогольные коктейли из стаканов для мартини пастельных цветов. С нашего возвышения было видно весь клуб. Позади нас находился темный дворик, весь заросший растениями и уставленный маленькими фонариками из рисовой бумаги, вокруг которых расселись парочки. Горящие кончики их сигарет мерцали в темноте, как глаза диких зверей. Я посмотрела наверх, откинув голову, и увидела полную луну, освещавшую небо. Потом снова села прямо и стала наблюдать за происходящим возле барной стойки, бурной активностью на танцплощадке и джаз-бендом, который играл почти идеальные каверы Луи Армстронга и Фрэнка Синатры. Все было так странно — находиться вдали от вантилана и на территории, которая была мне хорошо знакома, в компании других участников семинара, я почему-то очень стеснялась. Но оказалось, не только я. В этом клубе мы были единственным островком трезвости в океане алкогольного угара. Мы молча прихлебывали наши фруктовые соки, молотили пальчиками по столу и оглядывали толпу, словно не зная, как вернуться в нормальное общество. Я всего месяц назад уехала из дома, а уже чувствую в себе необратимые изменения. Вот, к примеру, разучилась вести себя нормально в баре. Хочется смотреть прямо в глаза всем, кто проходит мимо. Может, во всем виновато глубокое дыхание или медитация, но я чувствую себя слишком открытой для этого места. В стенах вантилана это нормально и даже приятно, ведь ты ощущаешь себя защищенной, но в реальном мире такая открытость почти опасна — я словно слишком много вижу.

Вот все мы и применили свои фокусы. Джейсон спрятался за журналом — это была одна из тех газетенок для туристов «в поиске себя», где все, прежде чем дать интервью, долго молчат, а потом говорят что-нибудь очень мудрое. Он принес журнал с собой в полотняной сумке и теперь молча сидел, время от времени поднимая голову и глядя на джаз-бенд, а потом снова погружаясь в чтение. Джессика с Ларой сидели по другую сторону и тихо обсуждали разницу в трактовке «Йога-сутр» Сатчидананды и Десикачара. Я же нашла прибежище за объективом фотоаппарата. Мне нужен был фильтр для глаз, а смотреть на людей сквозь объектив было намного проще.

Наконец Джессика встала и потянула всех танцевать. Она обожает танцевать и участвует в «группе экстатических танцоров» под названием «Пять ритмов». Суть ее в том, что нужно танцевать в пяти разных ритмах, пока не достигнешь экстатического медитативного состояния. Но, выйдя на танцпол, она начала танцевать не как обкурившаяся хиппи (а мне казалось, что так и будет). Ее танец был больше похож на хип-хоп, чем на пляску участницы марихуанового фестиваля, движения быстрые и четкие и, в общем-то, довольно сексуальные. Вскоре все наши ребята пошли танцевать, но я осталась, сославшись на то, что кому-то надо сторожить вещи.

Мне очень понравилось сидеть одной. Здесь так редко выпадает возможность побыть в одиночестве — за исключением тех минут, когда мы медитируем. Но я заметила кое-что. Я научилась быть в одиночестве и когда мы с Джессикой идем из города и в город. Научилась отстраняться и в классе. На двадцатом круге сурья намаскар я обычно забываю, что вокруг люди. А с Джессикой соседствовать очень легко. Я могу делать что угодно — писать в дневнике, медитировать, делать асаны, думать, — будто я дома одна, и я даже не замечаю иногда, что Джессика всего в двух шагах. Я, конечно, еще не готова при ней спринцеваться — так далеко пока не зашла, — но в остальном чувствую себя гораздо комфортнее.

На самом деле компания йогов не слишком отличается от актерской труппы. В промежутках между репетициями актеры занимаются вещами, которые обычным людям могут показаться весьма странными. Мы дышим, как собачки, делаем всякие странные упражнения, твердим скороговорки. Ни один актер ничего плохого не подумает, увидев, что другой лежит на спине посреди комнаты и жужжит, как пчела. Так же себя ведут и йоги. Я начинаю думать, что не такие уж они и «другие».

Джессика позвала меня с танцпола, но я сделала вид, что не замечаю, подняла камеру и спряталась за ней. Сделала несколько снимков кружащихся и размахивающих руками йогов, точнее их расплывчатых фигур, если это вообще были они. А потом, поскольку эта мантра намертво засела у меня в голове, повторила про себя: «Смерть — это естественно для моих товарищей по йога-семинару. Смерть — это естественно для меня». И принялась смотреть на зал через объектив.

С тех пор как мы пришли, народу заметно прибавилось. Я оглядывала клуб через линзу фотокамеры. В кадр попадали то длинноволосые, модно одетые балинезийцы, то европейцы, ведущие под руку роскошных немолодых азиаток. На подушки прилег мужчина в мятых льняных брюках и рубашке. Он обгорел и вспотел, в руках у него была сигарета. Через объектив они все казались такими самодовольными, такими чужими здесь — и прохлаждались, как будто это место принадлежало им.

Я навела камеру на столики вокруг танцпола. Там трое самоуверенных белых мужчин с короткими стрижками флиртовали с индонезийками. Женщины средних лет с выбеленными волосами и пышными грудями сидели за столиками, заставленными коктейлями и пепельницами, с молоденькими смазливыми мальчиками-индонезийцами. За стойкой бара толпились красивые мужчины и женщины в блестящих рубашках и узких брюках, которые облизывали губы, глядя друг на друга, и хлопали крышечками мобильных телефонов. Их взгляды шныряли по комнате, следя за официантками, что пробирались в толпе пьяных танцующих, держа спину прямо и балансируя с подносами на голове, но на всякий случай придерживая их изящными пальцами. Я представила, как эти девушки возвращаются домой, в семейное жилище, а утром просыпаются и делают корзины с подношениями для храмов и прилежащей территории, как Су. Днем — ублажают духов острова, а ночью — разносят рюмки с крепким алкоголем и пачки сигарет европейцам, американцам и австралийцам. Что, по сути, одно и то же.

Народ расплясался, и стало все сложнее делать какие-либо осмысленные снимки, поэтому я просто стала смотреть, немного опустив камеру. Музыка играла громче, чем раньше. Я обвела всех взглядом.

И вдруг во мне что-то сдвинулось. Я своими глазами увидела всех этих людей не через фильтр. И поняла, что, даже если и здесь, кроме этих людей, ничего нет, мне все нравится. Нравятся плавные движения официанток, мужчины, бросающие взгляды на женщин, и женщины, смотрящие на мужчин. Танцующие фигуры на площадке.

Смерть — это естественно?

Нет! Жизнь — это естественно!

Я отклонилась назад и заглянула за трепещущий на ветру край полога в небо. Луна была идеально круглой и белой. Толпа отплясывала на танцполе, и я подумала было присоединиться к своим спутникам. Но вместо этого легла на подушки, глядя на луну, и решила, что мне хотелось бы растянуть луну, как дырку в темной ткани, надеть небо через голову и посмотреть, что там, по ту сторону небосвода.

24 марта

Не знаю даже, как описать случившееся сегодня. Мы с Джессикой сидим на веранде. Солнце заходит. Играет оркестр гамеланов. Пытаюсь записать сегодняшний день на этих страницах, хотя часть меня хочет просто отпустить все и побыть в настоящем, посмотреть закат, послушать гамеланы и поглазеть на Су, которая внизу, в храме, совершает вечернее приношение — раньше я ее там никогда не видела.

Но мне хочется, чтобы память об этом дне осталась.

Сегодня мы сделали несколько заходов дыхания бхастрика, когда Лу велел нам вдохнуть, а потом сделать полный выдох и задействовать мулабандху. Я так и сделала, и в тот самый момент вантилан, другие йоги и окружающие поля как будто растворились, и я оказалась в машине, которая ехала навстречу свету, белому, как луна. Правда, ехала я не столько к нему, сколько в нем. Машина была с откидным верхом, и я находилась как будто в цилиндре белого света, словно внутри белой молнии. На заднем сиденье у меня прохлаждались два каких-то бесполых существа с прическами «под горшок», в которых я, тем не менее, опознала своих родных. Они смеялись, их смех был серебристым и прозрачным и падал изо рта на пол капельками ртути.

Свет стал ярче, я почувствовала, а потом и услышала гул бормочущих голосов и решила, что заснула в шавасане и мне приснился чудесный сон — такой, что не хотелось даже просыпаться. Мне хотелось снова погрузиться в него, однако я знала, что спать нельзя, ведь я должна сидеть и медитировать.

Один из голосов закручивался вокруг меня спиралью, становился громче, потом тише, потом снова громче и громче. Все хорошо, повторял голос. Я тоже была там. Голос был такой громкий, что слова как будто хлестали меня по лицу. Наконец он обрел в моей голове форму, и я поняла, кому он принадлежит.

Это был голос Индры. Ее лицо было всего в паре сантиметров от моего лица. Я лежала у нее на коленях. Мою ладонь, прижатую к сердцу, она накрыла своей. Когда она говорила, мое лицо обдавал поток воздуха. Я оглянулась, не шевеля головой, и увидела, что мои товарищи по семинару сидят в парах и массируют друг другу стопы. Лара плакала. Джессика тоже. Я, должно быть, что-то сказала, потому что Индра велела мне молчать. И протянула голубой пластиковый стаканчик, приказав выпить из него.

Я подняла голову, чтобы сделать глоток, но это было очень трудно, потому что я все время улыбалась. Вы только посмотрите на них, думала я. Мои прекрасные друзья массируют друг другу стопы. Я взглянула на Лару, надеясь, что та меня поймет. Она лишь заплакала громче.

Я начала смеяться и в тот момент поняла, почему иногда смех сравнивают с журчанием ручья: мне хотелось выпить свой смех, таким чистым и прозрачным он был. Как все потрясающе, думала я! Какие мы все потрясающие и идеальные!

Вдруг передо мной возник Лу и коснулся моей ноги. У него был спокойный, но любопытный вид.

— Как ты себя чувствуешь? — тихо спросил он и улыбнулся.

«Я люблю тебя», — подумала я.

Тут его лицо осветилось и стало таким, каким я его еще никогда не видела. Как будто он действительно прочел мои мысли. Он положил руку поверх ладони Индры, которая по-прежнему накрывала мою, а другой рукой убрал волосы, которые лезли мне в глаза.

— Сюзанн, — проговорил он, — кажется, у тебя только что поднялась кундалини.

Индра напряглась:

— Пусть спокойно попьет, Лу.

— Как ты себя чувствуешь? — еще раз спросил он.

Я не находила слов, чтобы ответить ему.

— Хорошо, — сказала наконец я, все улыбаясь и улыбаясь. И как это я раньше никогда не замечала, как сияют его глаза? — Что значит «поднялась кундалини»?

— Сюзанн, — спросила Индра, — можешь вспомнить последнее, что ты делала?

Я задумалась, а потом пересказала ей свой сон.

— Нет, что ты помнишь до того, как отключилась, пока еще была в классе?

— Бхастрику.

— А помнишь конкретный момент — во время бхастрики?

— Лу велел нам сделать мулабандху, и я сделала.

Лу сложил руки в намасте и кивнул:

— Скорее всего, это поднятие кундалини, Сюзанн.

— Но что это? — спросила я.

Лу взял мои руки в свои и заговорил. Он стал объяснять, что в основании позвоночника спит энергия, которую можно пробудить посредством пранаям или медитаций, и тогда поток праны поднимается по каналу сушумна… Тут я отвлеклась, потому что стала думать, какое это красивое слово — сушумна. Лу добавил, что во время поднятия кундалини человек может спонтанно делать асаны, мудры и крийи.

— Со стороны это похоже на припадок, — заключил он, — но это не так. На самом деле это — духовный прорыв.

Мне казалось, что я плыву на руках у Индры, как будто все напряжение в моем теле разом рассеялось. Мне хотелось лежать так вечно. Но я так же ничего не понимала.

— А… что со мной было?

Индра мягко сжала мое плечо:

— Как ты и сказала, это произошло сразу после того, как Лу велел сделать мулабандху. Ты сидела прямо, а потом вдруг упала на правую сторону и начала проявлять признаки повышенной неврологической активности. Затряслись руки и ноги, закатились глаза. Ты здорово напугала своих товарищей.

— Ух ты! — выпалила я — и вдруг поняла, какое красивое это выражение — ух ты! Чувствуя себя счастливее всех на свете, я поудобнее устроилась у Индры на коленях. — Я люблю тебя, — проговорила я.

Индра немного напряглась, но потом снова сжала мое плечо. Лу захлопал в ладоши, как мальчишка, и рассмеялся. Кажется, я раньше никогда не слышала, как он смеется. Я ему улыбнулась, а он — мне. Мы были как два счастливых укурка.

Занятие закончилось раньше положенного времени. На пути домой вдоль берега реки мы с Джесс молчали, и когда сидели у бассейна с Джейсоном и Ларой — тоже молчали.

А теперь вот сидим и молчим на веранде — каждая пишет в своем дневнике, только я время от времени отрываюсь и смотрю, как Су раскладывает приношения в храме перед нашим домом.

Алтарь в храме похож на большой трон. Трон для Бога. Су взяла одну корзину из банановых листьев, наполненную рисом, фруктами и цветами, а остальные оставила на подносе на нижней ступени нашей веранды. Водрузив корзинку на алтарь, она зажгла благовония, потом, зажав цветок лотоса пальцами, окунула его в тарелку с водой и побрызгала на алтарь, грациозно встряхивая запястьем. Потом закрыла глаза, положила свободную руку на центр груди, как при молитве, и склонила голову. Простые и прекрасные движения, за которыми я наблюдала каждое утро с тех пор, как приехала сюда, однако сегодня они меня просто заворожили. Этот ритуал преобразил ее. Стеснительная, хихикающая девчушка на глазах стала старше. Взрослее. Одухотвореннее благодаря контакту с невидимым.

Есть что-то знакомое в этих движениях, которые Су совершает у алтаря каждый день. И глядя на нее, я испытываю знакомое и очень приятное томление.

Каково это — поверить в невидимое? Поверить в него всем сердцем?

Девочка поднимает руки. Потом соединяет ладони в молитве. Склоняет голову. Она выглядит странно, ее движения выглядят странно и вместе с тем так знакомо. Это уже не похоже на обязанность, как я поначалу думала. Это похоже на то, что когда-то хотелось делать и мне — до того, как узнала, что это можно только мальчикам.

Джессика сидит напротив под лампой, вокруг которой порхает полдюжины мотыльков. Она пишет в тетради на пружинах, периодически посматривая на меня рассеянным взглядом и улыбаясь, как мать улыбается ребенку, первый раз сходившему в детский сад. Су ушла, и небо потемнело. Нас окружает зеленый лес, внизу — мерцающая голубая вода бассейна. Утренние муравьи сменились вечерними мошками, а петухов на время подменяют трещотки гекконов.

Мир изменился до неузнаваемости. И я вместе с ним.

Я — уже не совсем я.