Лу как-то сказал, что травмы могут стать для человека главными в жизни учителями. Травма способна научить нас сочувствию к себе, своему уму и телу, а если уж вдоволь настрадаться, то и сочувствию к окружающим. Через восемь лет после отъезда с Бали я поняла, что он прав.

Недавно мы с друзьями сидели в баре, и разговор зашел о том, почему так больно рвать отношения с человеком, которого любишь, но не можешь больше быть с ним вместе. Это не те случаи, когда любовь умерла, или ее вообще не было с самого начала, или когда один партнер так обидел другого, что ни о каком будущем и речи быть не может. Нет, мы имели в виду самый грустный случай из всех — когда вы понимаете, что просто не подходите друг другу, как бы ни была сильна любовь.

Проблема в том, что, как только вы расстаетесь, все исчезает и остается лишь то первое мгновение, когда вы полюбили друг друга. Все стрессы, тревоги, давление — все это уходит. Вы мигом забываете о лицемерии вашего любимого, его неудачах, о том, что он никогда вас по-настоящему не понимал. Вы расстались — жаловаться больше не на что. Остаются лишь воспоминания о том первом, чистом чувстве к другому человеку, и это, решили мы, полный отстой. Отсюда и мучения. Когда остается лишь чистая любовь, потеря кажется гораздо серьезнее — ведь вы теряете не человека, из-за которого когда-то там чувствовали себя в ловушке, ощущали себя обманутой или униженной. Нет, вы теряете именно того, в кого были влюблены когда-то, того, кто снился вам во сне и кого вы больше всего мечтали увидеть, когда просыпались. Того, кто казался самым родным и мог заменить вам мир.

И вы пытаетесь понять, почему же все кончилось, но ничего не понимаете. На каждое мгновение, подводившее нас к неминуемому краху, находится другое, которое кричит, что мы были созданы друг для друга, для вечной любви, пока смерть не разлучит нас. Пытаться понять, как такая чистая и прекрасная любовь погрязла в пучине непонимания, бессмысленно. Это все равно что пытаться понять, в чем смысл Святой Троицы или почему люди покупают книжку «Тайна». Мне понадобилось много времени и несколько дневников страдальческой писанины, чтобы осознать: это бессмысленно — и начать жить дальше.

И знаете что самое смешное? Я не уверена, о ком сейчас пишу — о Джоне или об Индре.

Возможно, об обоих.

В Нью-Йорке я прожила недолго. Меньше трех лет. Этого хватило, чтобы поначалу наладить прекрасную жизнь с Джоной, а потом дать ей развалиться, когда я наконец призналась самой себе, что не хочу за него замуж, не хочу жить в Нью-Йорке, да и вообще, жить такой жизнью, которую сама для себя никогда бы не выбрала. Мы расстались друзьями, пожелав друг другу счастья. Это было мило и грустно.

Я вернулась в Сиэтл и некоторое время жила у тетки. Вскоре я обнаружила, что каждый день проходит по одной и той же схеме: я читала книжки о несчастливой любви («Анна Каренина», «Мадам Бовари», «Пробуждение» — все они предполагали, что, видимо, мне следует покончить с собой), а по вечерам сама наказывала себя за грехи. Все мои непрочитанные «Отче наш» и «Слава Отцу, Сыну и Святому Духу» изливались на бумагу. Я пыталась понять, что сделала не так и как снова вернуться к нормальной жизни. Я тысячи раз проигрывала в голове то утро, когда мы с Джоной попрощались, вспоминая, как мы говорили «до свидания» и «я люблю тебя», желали друг другу удачи. Тысячи раз я видела его, вспоминала, как странно сжались его плечи в тот день, когда он уходил.

Я называла себя эгоисткой за то, что думаю, будто счастье Джоны зависит от меня. Внушала себе, что все с ним будет в порядке, и со мной тоже, что мы оба заслуживаем отправиться на поиски своего счастья. Ведь именно это мы друг другу пообещали.

Но однажды вечером, сидя на террасе, я взглянула на чистые, свежие капли дождя и зеленые деревья родного города и, закурив, вспомнила, как на Бали мне хотелось сбросить свою жизнь с высокой скалы и посмотреть, как та разобьется на миллион мелких осколков. И вот сейчас я сделала это — и думаю: что за человек вообще мог пожелать себе такого? Неужели я действительно надеялась, что мне удастся уйти без потерь? Я вспомнила своих нью-йоркских друзей, ставших уже родными, подумала о том, как родителям, братьям, сестре теперь приходится ходить вокруг меня на цыпочках, чтобы не дай бог не упомянуть имя Джоны. Ох, сколько же во мне дерьма. Да я вся насквозь гнилая. Я курила, словно желая наказать себя за то, что дышу, пила кофе в количествах, способных вызвать бессонницу у быка, а потом не спала всю ночь, делая в дневнике такие записи:

Я ужасна.

Ужасна.

Я самый кошмарный и отстойный человек в мире.

Это наказание было не таким красивым, как сто «Аве Марий», но зато настоящим.

Закончив читать очередной роман, где порядок был наконец восстановлен после самоубийства главной героини, я поделилась с сестрой, и та сказала, что с нее довольно.

— Почитай что-нибудь другое, — выпалила она. — В наше время женщинам необязательно убивать себя из-за мужчин!

Тогда я вообще перестала читать, чтобы полностью сосредоточиться на самобичевании. Несколько недель я не брала в руки книгу и лишь накручивала и накручивала себя на ту же шпульку. Но потом, туманным серым днем, когда я любовалась горами с террасы тетиного дома, в голове у меня вдруг раздался юный голос из мемуаров святого Августина — голос, изменивший жизнь Августина, тот самый, что привел его к Христу. Возьми и прочитай ту книгу, сказал голос.

И я послушалась. Взяла книгу, которую подарил мне Моряк, и стала читать. Три года прошло с тех пор, как эта книга лежала на дне моего чемодана в шкафу на Бали. Она по-прежнему немного пахла нафталиновыми шариками. И вот, погруженная в депрессию, безработная, живущая в подвале у своей тетки, я стала читать эту книгу по чуть-чуть, принимая ее как лекарство. Или как весточки от мужчины, ко встрече с которым была почти готова.

Это был сборник новелл о приключениях некоего Макролла эль-Гавьеро по прозвищу «Держись». Первая история представляла собой его дневник неудачного путешествия вверх по реке в неизведанных джунглях Южной Америки. В самом начале путешествия, желая отвлечься от безумия, царящего на корабле, Макролл придумывает ряд заповедей. «Наследие иезуитской академии, заповеди еще никому не принесли пользы, и толку от них никакого, зато они обладают магическим действием на людей, и потому я всегда обращаюсь к ним, почувствовав, что почва уплывает из-под ног».

Мне это понравилось. Я стала читать дальше:

«Правда ли, что мы забываем обо всем, что случилось? Более вероятно, что отдельные эпизоды из прошлого прорастают, как семена, незаметно подталкивая нас к судьбе, от которой мы некогда по глупости отказались».

Я отложила книгу и прислушалась — в кои-то веки — к тому, что говорит мне сердце. И вот, через три года после того, как Моряк подарил мне «Макролла», я позвонила ему и сказала, что читаю книгу.

Вскоре все страницы моего дневника пестрели его именем — настоящем именем, а звали его Курт. Долгие годы это имя казалось слишком реальным и даже неприкосновенным, чтобы записывать его на бумаге. Я встретилась с ним, когда мое сердце еще не зажило, и вдруг выложила все — все без утайки — о своей неудачной любви, о том, как годами шифровала его имя в дневнике, и о том, как он снился мне на Бали.

Однажды мы заговорили о Боге. Мы сидели в спальне Курта, откуда не вылезали уже почти целую неделю, слушали Боба Дилана и ели сыр с крекерами в постели. Курт сказал, что он атеист.

— Всегда был им и всегда буду. Помню, уже лет в четырнадцать я знал, что Бога нет.

Я ответила, что мне хотелось бы иметь такую уверенность. Жить в этой жизни, не откладывая свое счастье до следующей.

— Курт, — сказала я, вдруг ощутив прилив вдохновения, — давай не будем стремиться за пределы понятного.

Он рассмеялся:

— А зачем нам туда стремиться?

— Нет, серьезно. Давай не будем пытаться понять то, что понять невозможно. Давай просто жить вместе в этой реальности. К черту все эти духовные искания, вопросы, стремление обрести Бога. Давай просто жить. Жить вместе. Читать книги. Может, если я прекращу поиски Бога, то смогу наконец начать жить.

Мы сидели напротив, касаясь друг друга коленями.

— Но есть проблема, — проговорил он. — Если ты перестанешь искать, то перестанешь быть собой. К тому же поиски чего-то настоящего — часть жизни, насколько я знаю.

— Так значит, ты атеист, но не считаешь странными или тупыми тех, кто хочет найти Бога или стремится заниматься какими-нибудь духовными практиками?

Курт рассмеялся:

— Странными — да. Тупыми — нет.

— А что, если у нас будут дети, а я вдруг испытаю озарение, как святой Августин, и решу, что обрела Христа? Захочешь ли ты, чтобы они выросли католиками? То есть я, конечно, уверена, что ничего такого не будет, но чисто гипотетически?

— Конечно, — ответил он. — Или мы можем сделать, как твои родители: растить детей без какой-либо религии, зато потом отправить их в католическую школу. И посмотреть, что будет.

— Классно, — ответила я. — Сбросить детишек на католическую церковь, чтобы сами разобрались, что к чему. — Я задумалась на минутку. — А вообще, я могла бы просто учить их йоге.

— Нет уж, спасибо, мне тут не нужен выводок мочепийцев! — отшутился Курт. — Мои дети пить мочу не будут.

— Твоя жена тоже, — возразила я, — одного раза мне вполне хватило. — Его глаза округлились, и я поняла, что только что ляпнула. — О, черт!

Его щеки вспыхнули, и он обнял меня. Я зажала его лицо в ладонях.

— Не думала, что такое вообще возможно, — проговорила я.

В тот вечер я вышла из его дома в каком-то странном состоянии. Я была уверена, что только что пожелала «спокойной ночи» человеку, с которым хотела бы всю жизнь прожить вместе, и все же невольно оглядывалась через плечо, чувствуя себя предательницей. Вернувшись домой, написала восторженный рассказ о сегодняшнем дне, за которым, однако, последовала привычная доза наказания.

Самобичевание продолжалось еще несколько месяцев. А время, не отданное упоительному самоуничижению на веранде моей тетки, я проводила с Куртом. Никогда в жизни я не была так счастлива. Иногда мне даже казалось, что это невозможно, что должен быть какой-то подвох. Так же нельзя, чтобы мужчина делал тебя счастливой, особенно если ты не заслужила счастья. Мне начало казаться, что это все не по-настоящему.

Чем счастливее я ощущала себя рядом с Куртом, тем меньше доверяла своему сердцу, тем хуже было наказание. Счастье? Да это же не для меня. Разве мне теперь до счастья? Нет, моя судьба отныне — власяницы и «меа кульпа».

Но в конце концов мое уныние уступило любопытству. Однажды, проснувшись в постели Курта и глядя на него, пока он еще спал, я вдруг ощутила крошечный проблеск надежды. Может, это и вправду происходит на самом деле? Что, если любовь, о которой все столько говорят, любовь, которую я, как мне казалось, видела между Индрой и Лу, любовь, к которой я стремилась всем сердцем, действительно возможна? Что, если она сейчас лежит рядом?

Иногда я задумываюсь: если такая любовь — та, что распахивает твое сердце, словно устричную раковину, — если эта любовь — всего лишь миф, что же тогда реальность?

Через несколько месяцев после начала нашего с Куртом романа меня по-прежнему периодически преследовали приступы угрызений совести, словно остаточные толчки после большого землетрясения. Тогда я решила, что смена обстановки пойдет мне на пользу. И вот через год после возвращения из Нью-Йорка мы с Куртом отправились в Южную Америку, смотреть руины инков и пить мальбек огромными бокалами.

По приезде в Лиму наша подруга Кэти рассказала нам о шаманке. Несколько раз в год Кэти и ее родные ездили к этой курандеро [43]Целитель, шаман ( исп .).
в Северный Перу на ритуал очищения. Курт потом вспоминал, что, только услышав слова «шаманка» и «ритуал», взглянул на меня и сразу понял: ему крышка. Я должна была увидеть этого целителя во что бы то ни стало. И вот, через шесть часов после возвращения из Мачу-Пикчу, с распухшими от резкого перепада высот головами, мы сели на самолет и полетели на север, в Чиклайо.

— Пора на встречу с колдуньей! — пропел Курт, когда на рассвете сработал будильник.

Весь день мы бродили по Чиклайо, а также отоваривались на рынке для колдунов, где один дядька пытался всучить мне высушенные головы и подлинные артефакты цивилизации моче. В полночь мы взяли такси и отправились в заброшенную часть города, где рыскали бездомные собаки, улицы были завалены мусором и горел единственный тускло-желтый фонарь, свет которого почти поглотила черная ночь.

Итак, мы приехали к Исабель, шаманке. В дверях нас встретила ее помощница Иоланда, и мы вручили ей конверт с деньгами, который она сложила пополам и сунула в карман, а затем проводила нас в дом. Внутри было почти так же пыльно, как на улице. С низких потолков свисала грязная паутина.

Муж и дети Исабель сидели у маленького старого телевизора. В доме пахло рыбой и жареным маслом.

Иоланда подвела нас к двери, ведущей в маленький дворик. Ночь была ясная, и мы инстинктивно обратили головы к небу, разглядывая созвездия. Вскоре нас рассадили — кого на корточки, кого в позу лотоса — вокруг небольшого алтаря, который Исабель называла «меса». Он был заставлен пузырьками со снадобьями и лосьонами, текстами молитв, камушками, палочками, фигурками, кусочками лент, а еще там было несколько распятий и серая пластиковая миска, наполненная какой-то зеленой жижей, похожей на желе. Но на самом деле это был сок галлюциногенного кактуса Сан-Педро.

Я не из тех, кто не прочь побаловаться наркотой, но в ту ночь пила сок кактуса с таким упоением, будто тот был способен вылечить меня от ужасной болезни. Это был не наркотик, а портал, будто сам святой Петр приглашал меня в рай с каждым глотком. Сегодня ночью мне предстояло войти в его ворота, а завтра проснуться в раю рядом с Богом, ангелами и мужчиной, которого люблю. Мы пили, а Исабель читала католическую молитву по-испански. Потом мы пили еще. Вкус у сока был слабый, горьковато-травянистый, как у стебля одуванчика.

Когда наркотик начал действовать, Исабель приказала нам встать. Каждому вручили гладкую деревянную палку и велели потереться ей. Мы терли лицо, руки, грудь, ноги, стопы. Изабель приказала тереть и стряхивать, как бы снимая налет и прогоняя злых духов, как пенку с кипящего молока. Этим мы занимались несколько часов. Оттирали себя палками, а Исабель с Иоландой читали молитвы и ходили вокруг, опрыскивая нас изо рта лосьоном, святой водой и самогоном. Это был такой мощный скраб для души, благодаря которому я избавлялась от чувства вины, сожалений и уныния, сбрасывая их, как старую кожу, чтобы родиться заново и начать новую жизнь с Куртом — счастливой, свободной, необремененной прошлым. Должно быть, кактус действительно подействовал, потому что мне казалось, что я вижу плохие воспоминания и неприятные чувства на коже. Они принимали вид злобных гномов, которых я должна была раздавить своей мощной волшебной шаманской палкой. Раздавленные, они падали мне под ноги. Куча из гномов росла, а я чувствовала необычайную легкость внутри.

Каждые пару минут Исабель с Иоландой водили вокруг меня металлическими и деревянными палками, а потом плевались. Я же чистила свою ауру, снимала старую кожу, избавлялась от прошлого, и чем легче мне становилось, тем отчетливее звучал голос внутри: получается! У меня получается! Я освободилась от Джоны, от Нью-Йорка, от разочаровавшихся во мне друзей и встревоженных родных. Простила себя, Джону и даже Бога, при этом не добавив, как обычно, слов: «Если Он вообще существует».

Я чувствовала, что Курт где-то рядом. Этот огромный, крепкий, бородатый моряк разрешил двум женщинам с молитвенниками в руках плевать на себя кактусовым соком. Он мог бы обозвать этот ритуал невозможным бредом, сказать, что никогда в жизни не стал бы принимать участие в чем-то подобном, но вместо этого пошел вместе со мной, потому что любит меня. Я видела, как он натирается палкой с таким же серьезным сосредоточением, что и я, — и мне хотелось сказать ему, что благодаря его присутствию здесь, сегодня, я поняла, что чувствуют верующие, поняла, почему вера для них становится домом родным и истиной, в которой нельзя сомневаться, и успокоением, доселе мне неизвестным. Я пока не обрела такую веру, но нашла любовь — тоже своего рода религия. Чувствуя присутствие Курта, я наконец позволила себе поддаться зову своего сердца и открыть свое сердце ему. Этот глупый, надоедливый, нелогичный орган привел меня туда, куда я никогда бы не попала, следуя голосу ума.

После церемонии мы пошли пить пиво. Такой свободы, такого единения с миром я не испытывала со времен своего пробуждения кундалини. Я все поворачивалась к Курту и повторяла: «Нет, милый, нам точно надо почаще баловаться наркотой».

Наутро я проснулась в своем обычном состоянии. Экстаз и чувство освобождения развеялись. От вчерашнего озарения остался лишь легкий отблеск, но по большей части это была всего лишь обычная я — немного уставшая, со слегка больной с похмелья головой, счастливая оттого, что рядом на подушке лежал любимый мужчина. И тут я вдруг вспомнила об Индре. Впервые за все это время я попыталась представить, на что похожа ее жизнь. Не мифическая идеальная жизнь, созданная мной в воображении, а настоящая. Помню, она как-то сказала: «Почему, по-твоему, у меня грудная клетка так хорошо раскрыта? Вот разобьется твое сердце столько раз, как у меня, и знаешь, сколько места сразу в груди освободится?» Тогда на Бали я рассмеялась, услышав эти слова, потому что это действительно казалось смешным, однако их истинный смысл дошел до меня только теперь. Тогда я еще не понимала, и неудивительно. Ведь мне было плевать на Индру. На Бали мне казалось, что все мои мысли об Индре, хотя на самом деле думала я только о себе. Сейчас же я представила, как она уходит от первого мужа и колесит через всю страну в поисках Бога и перемен, — и слезы навернулись на глаза. Теперь я все понимала. Индра тоже страдала.

Я подумала о том, сколько разочарований ей выпало, сколько раз ей приходилось начинать с начала, — и поразилась, как после всего у нее находились силы надеяться и верить. Это открытие вдруг впечатлило и вдохновило меня больше, чем все, чему Индра меня научила.

Вскоре после возвращения в Сиэтл я зашла в студию Индры и Лу один-единственный раз. Записалась на занятие, взяла с собой чековую книжку. Студия выглядела так же, как и много лет назад, — светлая, уютная, простая. Здесь по-прежнему не было никаких бутиков, хотя на подоконнике теперь стояли две статуэтки Индры.

Занятие вел Лу, но Индра тоже была там и ему помогала. С тех пор как я их в последний раз видела, прошло четыре года. Лу поздоровался со мной, но его взгляд был отстраненным, и у меня вдруг возникло ощущение, будто я его подвела, будто мое отсутствие его обидело. Но может, это я только себе напридумывала. Может, я всегда проецировала на него свои страхи. Индра сначала меня не заметила, и я даже засомневалась, узнает ли женщина, которой я так стремилась подражать, новую меня, ту, которой я стала. Но она увидела меня, когда мы делали наклон вперед. Подошла к моему коврику и наклонилась, заглянув мне в глаза. Ее волосы стали короче и темнее, но она была так же прекрасна.

— Привет, — сказала она. Ее глаза улыбались. Она узнала меня.

Я улыбнулась в ответ. Она выглядела моложе и счастливее, чем я ее помнила. В конце занятия она села за спиной Лу, и они склонились в намасте. А я сложила руки на груди, как и все в конце класса, и без всяких мыслей, от сердца, поклонилась своим учителям.