ГЛАВА 1

Агент «Северокаролинского общества взаимного страхования жизни» пообещал в три часа дня взлететь с крыши «Приюта милосердия» и перенестись на противоположный берег озера Сьюпериор. За два дня до этого события он прикрепил кнопками на дверях своего желтого домика объявление:

В три часа пополудни в среду, 18 февраля 1931 года, я взлечу на собственных крыльях с крыши «Приюта милосердия». Простите меня, пожалуйста. Я любил вас всех. (подпись) Роберт Смит,

страх. агент.

Мистер Смит собрал гораздо меньшую толпу, чем четырьмя годами раньше Линдберг — зрителей насчитывалось всего человек сорок-пятьдесят, — так как лишь к одиннадцати часам утра той среды, которую он выбрал для полета, его объявление впервые попалось кому-то на глаза. В утренние часы да еще в середине недели новости распространяются не столь уж быстро. Дети в школе, мужчины на работе, а большинство женщин еще затягивают корсеты, готовясь заглянуть в мясную лавку и узнать, будет ли нынче хозяин раздавать даром достойные внимания потроха и хвосты. Лишь безработная, работающая на себя и самая юная часть населения прибыла к месту происшествия: либо намеренно — прослышав о полете, либо случайно — потому что именно в эту минуту проходила по приозерной части Недокторской улицы — название, не признаваемое почтовой службой. На городских картах Недокторская улица носила название Мэйнз-авеню, но на ней жил и скончался единственный в городе темнокожий доктор, и в 1896 году, когда он сюда переехал, его пациенты, из которых никто не обитал даже поблизости от этой улицы, прозвали ее Докторской улицей. Позже, когда сюда перебрались и другие негры и когда у них вошло в обычай пользоваться услугами почтовой службы на предмет общения между собой, из Луизианы, Виргинии, Алабамы и Джорджии стали поступать письма, адресованные людям, проживающим на Докторской улице. Служащие почты отсылали их обратно либо сдавали в отдел недоставленных писем. Затем, в 1918 году, когда цветных стали брать в армию, некоторые из них сообщили на призывном пункте, что живут на Докторской улице. Таким образом название приобрело чуть ли не официальный статус. Впрочем, ненадолго. Кое-кто из городских законодателей, чья политическая деятельность заключалась главным образом в заботе о том, чтобы все таблички в городе содержались в порядке и указывали, что положено, взял на себя труд искоренить название Докторская улица в официальных документах. И так как им было известно, что его употребляют только жители Южного предместья, они немедленно разослали во все магазины, парикмахерские и ресторанчики этого предместья уведомления, гласившие, что улица, пролегающая к югу и к северу от набережной и выходящая к озеру у пересечения ведущих в Пенсильванию 6-го и 2-го шоссе и к тому же проходящая между Бродвеем и Резерфорд-авеню и расположенная параллельно им, всегда была известна и впредь будет известна как Мзйнз-авеню, а отнюдь не Докторская улица.

Мероприятие это оказалось весьма эффективным, поскольку предоставило, с одной стороны, обитателям Южного предместья возможность увековечить память доктора, а с другой — уважить требования местных законодателей. Изобретательные жители Южного предместья тут же назвали эту улицу Недокторской улицей и были также склонны назвать расположенную в ее северной части благотворительную больницу «Приютом немилосердия», ибо лишь в 1931 году, на следующий день после того, как мистер Смит спрыгнул с больничной крыши, беременной цветной женщине впервые было дозволено родить не на ступеньках больницы, а в одной из ее палат. Причиной такого великодушия администрации послужило вовсе не то, что именно эта женщина являлась единственной дочерью вышеупомянутого темнокожего врача, ибо врачу за всю жизнь ни разу не была оказана здесь врачебная помощь и лишь двое из его пациентов были допущены в «Приют милосердия», оба белые. К тому же доктор умер задолго до 1931 года. Они впустили ее исключительно потому, что мистер Смит спрыгнул с крыши, находящейся у них над головами. Во всяком случае, если убежденность страхового агента в том, что он может летать, никак не обусловила место разрешения этой дамы от бремени, то уж время его она обусловила несомненно. Едва увидев, как мистер Смит точно в назначенный час возник на куполе крыши, скрестив на груди широкие голубые шелковые крылья, дочь покойного доктора уронила плетеную корзиночку, и из нее посыпались лепесточки роз, вырезанные из алого бархата. Ветер подхватил их, швырнул вверх, вниз, разбросал по снегу. Ее дочери, две девочки-подростки, заметались, стали ловить лепестки, а мать стонала и держалась за живот. На девочек многие обратили внимание, но стоны беременной дамы остались неуслышанными. Все знали, что девочки проводят долгие часы, изготовляя эти розы, кроят, режут, сшивают дорогой бархат, и, если на каких-то лепестках окажутся пятнышки, универсальный магазин Герхарда ни в коем случае товар у них не примет.

Сперва было весело, славно. Мужчины тоже кинулись подбирать лоскутки, пока те не намокли от снега, ловили их на лету, осторожно поднимали с земли, Ребятишки сперва не решили, глядеть ли им на человека с голубыми крыльями или на пылающие на земле красные лоскутки. Их раздумьям наступил конец, когда запела какая-то женщина. Она стояла в задних рядах толпы и одета была плохо, настолько же плохо, насколько хорошо была одета дочь врача. На последней было элегантного покроя серое пальто с поясом и бантом посредине живота, как положено ходить беременным, черная шляпа с высокой тульей и ботики на четырех пуговицах. На той, что запела, был синий вязаный колпак, низко надвинутый на лоб. Зимнего пальто у нее не имелось, и она просто завернулась в старое стеганое одеяло. Склонив голову набок и не спуская глаз с мистера Роберта Смита, она пела звучным контральто:

Из полусотни собравшихся там людей лишь несколько подтолкнули друг друга локтем и захихикали. Остальные слушали с таким вниманием, словно это были звуки пианино, сопровождающие и разъясняющие содержание немого фильма. Так они и простояли какое-то время, и никто ничего не крикнул мистеру Смиту, поскольку всех собравшихся тут занимали другие происшествия, менее значительные, чем предстоящий ему прыжок; а потом на улицу вышел персонал больницы.

До сих пор они смотрели из окон — поначалу просто с любопытством, затем, когда толпа, казалось, расползлась до самых стен больницы, с некоторой опаской. Подумали, уж не затеяла ли тут очередную демонстрацию какая-нибудь националистическая группа. Но, не увидев ни плакатов, ни ораторов, вышли из помещения на холод: хирурги в белых халатах, служащие в темных пиджаках и три сиделки в накрахмаленных длинных блузах.

При виде мистера Смита с голубыми крылами они на несколько мгновений окаменели. Пение женщины и разбросанные по земле цветы нисколько не проясняли ситуацию. Кое у кого мелькнула мысль, что, возможно, они присутствуют при каком-то обряде. Не так уж далеко от них находилась Филадельфия, где владычествовал Благой отец. Возможно, две отроковицы, держащие корзины с цветами, — это девственницы, посвятившие себя его культу. Но тут вдруг расхохотался какой-то прохожий, сверкнув золотыми зубами, и они опомнились. Спустились с облаков на землю и сразу же занялись делом, стали распоряжаться. И оттого, что они начали кричать и суетиться, поднялась ужасная суматоха на довольно тихой улице, где перед этим только несколько мужчин и девочек подбирали изрезанный на лоскутики бархат да пела женщина.

Одна из сиделок, решив навести хоть какой-то порядок, внимательно огляделась, и ей попалась на глаза полная женщина, имевшая такой решительный вид, что казалось, ей захочется, она свернет горы.

— Эй, послушайте-ка, — сказала сиделка, направляясь к ней. — Это ваши дети?

Полная женщина медленно обернулась, приподняв брови: ей не понравилась бесцеремонная манера обращения. Затем, увидев, кто ее окликнул, она опустила и брови, и веки.

— Мэм?

— Пошлите-ка одного из ваших ребят к нам в приемный покой. Пусть скажет дежурному, чтобы скорее шел сюда. Вот можно этого мальчика послать. Вон того, — она показала пальцем на мальчика лет пяти-шести с кошачьими глазами.

Полная женщина покосилась в ту сторону, куда тыкала пальцем сиделка.

— Это Гитара, мэм.

— Что?

— Гитара.

Сиделка изумленно вытаращила глаза, словно ее собеседница заговорила по-валлийски. Потом снова взглянула на мальчика с кошачьими глазами, сцепила пальцы и проговорила очень медленно, обращаясь к нему:

— Слушай-ка. Зайди с той стороны за больницу к дежурному. Увидишь надпись на дверях: «Приемный покой». ПОКОЙ. Там сидит дежурный. Вели ему скорей прийти сюда. Ну, шагай-ка, шагай! — Она замахала руками, будто разгребала вокруг себя холодный воздух.

К ней подошел мужчина в коричневом костюме, изо рта у него вылетали белые облачка пара.

— Ступайте в помещение. Сюда уже едет пожарная машина. Вы тут до смерти замерзнете.

Сиделка кивнула.

— Мэм, зачем вы все время говорите «ка»? — спросил мальчик. Он приехал на Север недавно и лишь недавно начал понимать, что ему можно разговаривать с белыми. Но сиделка торопливо ушла, потирая от холода руки.

— Бабушка, она зачем-то все время добавляет «ка».

— И пропускает «пожалуйста».

— Ты думаешь, он прыгнет?

— От ненормального всего можно ждать.

— А кто он?

— Собирает страховые взносы. Ненормальный.

— А тетенька, которая поет?

— А уж это, деточка, и вовсе конец света. — Но улыбнулась, глядя на поющую женщину, и мальчуган с кошачьими глазами, ее внук, слушал пение с таким же вниманием, с каким глядел на мужчину, который взмахивал крыльями на крыше больницы.

Сейчас, когда в дело предстояло вмешаться блюстителям порядка, толпа слегка забеспокоилась. Здесь каждый знал мистера Смита. Он являлся дважды в месяц к ним домой получить доллар шестьдесят восемь центов и вписать на желтую карточку дату уплаты взноса и сумму — восемьдесят четыре цента в неделю. Они задерживали платежи на полмесяца, а то и больше и вели бесконечные разговоры о том, что впредь будут вносить деньги раньше срока… отругав его сперва за то, что он так скоро к ним явился:

— Ты уж снова тут? А вроде бы я только-только от тебя отделался.

— Надоело мне на твою рожу глядеть. Надоело, хоть плачь.

— Ну, так и знал. Только звякнут друг о дружку две монетки, а ты уж тут как тут. Словно жатка ходишь и подбираешь каждую травинку. Небось уж сам президент о тебе наслышан!

Они насмехались над ним, оскорбляли его, наказывали детям говорить, что родителей нет дома, или они захворали, или уехали в Питсбург. Желтые карточки, однако же, берегли, словно и в самом деле могли от них дождаться проку, — бережно укладывали их в коробку от ботинок, где уже лежали разные квитанции, свидетельство о браке, служебные значки давно уже переставшей существовать фабрики. А мистер Смит лишь улыбался, и его взгляд был все время сосредоточен на ногах клиента. Отправляясь по делам, он надевал строгий костюм, но домик у него был ничуть не лучше, чем у прочих. Женщин он, насколько известно, к себе не водил, в церкви разве что говорил «аминь», да и то изредка. Он ни разу в жизни никого не избил, после наступления темноты не шлялся по улицам, и клиенты думали, что он, пожалуй, неплохой человек. Но он был прочно связан в их сознании с болезнями и смертью, символом которых являлся коричневый рисунок на обороте желтых карточек, изображавший здание «Северокаролинского общества взаимного страхования жизни». Самым интересным поступком в его жизни оказался прыжок с крыши «Приюта милосердия». Такого от него не ожидали. «Он нам просто голову морочит, — перешептывались зеваки, — и чего только не выдумают люди».

Та женщина, что пела, теперь замолчала и, чуть слышно мурлыча мелодию себе под нос, пробралась сквозь толпу к даме с бархатными лепестками, которая по-прежнему держалась за живот.

— Вам сейчас нужно согреться, — прошептала она, слегка тронув даму за локоть. — Завтра утром вылупится птенчик.

— Как? — удивилась дама. — Завтра утром?

— Ну не сегодня же. Сегодняшнее утро уже прошло.

— Не может быть, — сказала дама. — Это слишком скоро.

— Ничего не скоро. Самое время.

Женщины глубоко заглянули друг дружке в глаза, но тут вдруг толпа взревела. «О-о!» — прокатилось волною. Мистер Смит, на миг потеряв равновесие, делал героическую попытку уцепиться за торчавший на куполе деревянный треугольник. Женщина вновь запела:

Где-то на окраине пожарные натягивали свои робы, но, когда они прибыли к «Приюту милосердия», мистер Смит уже успел увидеть бархатные лепестки, послушать пение и прыгнуть в воздух.

На следующий день в стенах «Приюта милосердия» впервые родился чернокожий младенец. Голубые шелковые крылья мистера Смита, наверное, оставили в жизни ребенка след, ибо, сделав к четырем годам открытие, которое мистер Смит совершил до него: только птицы и аэропланы способны летать — он утратил к себе интерес. Сознание, что он лишен этого редкостного дара, так его опечалило, так подавило в нем игру воображения, что его считали скучным даже женщины, которые не испытывали неприязни к его матери. Те, кто испытывал, те, кто ходил на ее чаепития и завидовал докторскому дому, большому, темному, состоящему из двенадцати комнат, и зеленому «седану», говорили, что мальчик «со странностями». Другие, которым было известно, что дом этот скорее тюрьма, чем дворец, а «седаном», пользуются лишь по воскресеньям, жалели Руфь Фостер и ее замороженных дочек, мальчика же называли «необычным». Даже загадочным.

— Он правда родился в сорочке?

— Сорочку надо было высушить, истолочь, заварить чай и поить его. Иначе ему будут являться привидения.

— Вы в это верите?

— Я нет, но старики так говорят.

— Ладно, он, во всяком случае, необычный мальчик. Посмотрите на его глаза.

Они выковыривали изо рта кусочки недопеченного «солнечного» торта и опять заглядывали мальчику в глаза. В ответ он вежливо смотрел на них, стараясь, что есть сил, потом бросал умоляющий взгляд на мать, и ему разрешалось покинуть гостиную.

Не так просто выйти из гостиной под журчанье голосов, плещущих тебе в спину, распахнуть тяжелые двойные двери столовой, шмыгнуть вверх по лестнице, мимо всех спален, да так, чтоб не заметили Лина и Коринфянам, которые, словно две большие куклы сидят перед столом, заваленным обрезками красного бархата. Сестры мастерили розы. Яркие безжизненные розы месяцами лежали в корзинах, пока от Герхарда не посылали привратника Фредди сообщить барышням, что требуется очередная партия их изделий. Если мальчику удавалось незаметно прошмыгнуть мимо сестер, имевших обыкновение как бы невзначай пустить ему вслед какую-нибудь колкость, он взбирался в своей комнате на подоконник и дивился вновь и вновь, почему он обречен не отрываться от поверхности земли. Тогда особняк доктора заполняла тишина, нарушаемая только рокотом голосов в гостиной, где посетительницы ели «солнечный» торт, она одна царила в доме — тишина. Тишина, но не мирная, так как предшествовало ей и вскорости ее прервет присутствие Мейкона Помера.

Плотный, шумный, он обычно возникал совершенно неожиданно, и все домашние цепенели от страха. В каждом слове, сказанном жене, сверкала ненависть. Он как пепел стряхивал свое неодобрение на головы дочерей, и их желтые, как масло, щечки тускнели, не слышалось девичьей звонкости в приглушенных голосах. Под испепеляюще-холодным взглядом его глаз они спотыкались на пороге и роняли в солонку желток. В его присутствии они теряли грацию, сообразительность, уверенность в себе — но только это и вносило в их жизнь оживление. Если бы не напряженность и волнение, вспыхивающие при нем, они не знали бы, куда себя девать. В его отсутствие они сидели, склонившись над багряными лоскутиками бархата, и жадно вслушивались в ожидании его, а Руфь, его жена, встречала каждый день безмолвием, так подавляло ее мужнино презрение, и оно же взбадривало ее к концу дня.

Она провожала последнюю гостью, закрывала дверь, и тихая улыбка гасла на ее губах, а затем принималась готовить мужу еду, которую он находил несъедобной. Не по злому умыслу готовила она неаппетитно: стряпать иначе она не могла. Заметив, что ее приятельницы слишком искромсали торт и мужу подавать его нельзя, она решала, что на десерт будет сыр. Но, готовя котлету, так долго пропускала через мясорубку телятину и говядину, что не только забывала о свинине - компонент необходимый, так как сало сдобрило бы фарш, — но и вообще не успевала нарезать сыр. Тут она начинала торопливо накрывать на стол. Она разворачивала белую скатерть, чтобы накрыть старинный, красного дерева стол, и на глаза ей снова попадалось большое пятно на столешнице. Каждый раз, когда она накрывала на стол или проходила по столовой, взгляд ее падал на это пятно. Как смотритель маяка невольно подходит к окну еще раз взглянуть на море, как заключенный машинально ищет глазами в небе солнце, выходя на очередную прогулку, Руфь по нескольку раз в день смотрела на это пятно. Она знала, пятно на месте и никуда не денется, но ей хотелось убедиться в этом еще раз. Как для смотрителя маяк, как для заключенного солнце, пятно это служило для нее ориентиром — нечто постоянно находящееся на месте, удостоверяющее, что и мир стоит на месте, что все это явь, а не сон. Что и в ней самой где-то внутри теплится жизнь, а единственным подтверждением этого служит издавна знакомое пятно, находящееся вот здесь, вне ее.

Даже упрятавшись в пещеру сна, где она не думала о пятне и оно ей не снилось, она ощущала его присутствие. И как от него только избавиться — она без конца обсуждала и с дочками, и с приятельницами, которые приходили к ней в гости, как уничтожить этот единственный изъян на дивном красном дереве; мазала вазелином, табачным соком, йодом, сперва драила песком, а затем смазывала это место льняным маслом. Все перепробовала. Но пятно будто кто заколдовал: оно не только по-прежнему оставалось на месте, но с годами, казалось, становилось все отчетливей, заметней.

На том месте, где виднелся этот сероватый расплывчатый кружок, при жизни доктора находилась ваза, в которую ежедневно ставили свежие цветы. Ежедневно. А если не было цветов, в ней красиво располагали листья, затейливые сучковатые веточки и ветки с ягодами, вербу, шотландскую сосну… Во всяком случае, к обеду стол всегда был украшен.

Отец считал, что этот с виду незначительный штришок выделяет их семью из окружающей среды. А для Руфи ваза символизировала изящество и сердечное тепло, в которых, как она считала, протекало ее детство. Когда на ней женился Мейкон и поселился в доме доктора, она все так же соблюдала этот ежедневный ритуал. А потом пришел тот день, когда она через самые плебейские кварталы пробралась к берегу реки, куда водой прибило лес. Она увидела в газете, в отделе «Домоводство», как красиво расположить в вазе ветки и сухие водоросли, когда-то выброшенные на берег волной. Стоял промозглый ноябрьский день; доктора к тому времени уже разбил паралич, ел он в спальне, и только жидкую пищу. Ветер приподнимал край ее юбки, приоткрывая лодыжки, забирался в шнурованные ботинки. Дома ей пришлось растереть ноги нагретым оливковым маслом. За обедом она спросила мужа — они сидели за столом вдвоем, — нравится ли ему новое украшение в вазе.

— Большинство не замечает таких вещей. Просто не видят, как это красиво. Не понимают, что природа сама все это довела до полного совершенства. Вот с этой стороны, взгляни. Прелестно, правда?

Муж поглядел на обломки дерева, обвитые ажурными светло-желтыми водорослями, и, не поворачивая к ней головы, произнес:

— Цыпленок красный возле костей, не прожарился. И потом, не знаю, может быть, и есть такое блюдо из картофеля, где должны оставаться комки, но только это не пюре.

Руфь оставила в вазе водоросли и позже, когда они раскрошились и осыпались коричневыми струпьями на стол, смахнула этот мусор, а вазу унесла. Но след, который раньше прикрывала ваза, стал теперь заметен. А став заметным, вдруг будто и сам явил собой какое-то растение, расцвел и превратился в исполинский сероватый цветок — он то лихорадочно пульсировал, то вздыхал с тихим шелестом, словно приморские дюны. Впрочем, он бывал и очень тих. Терпелив, тих и спокоен.

Но ориентир ведь не опора, можно лишь признать его существование в знак подтверждения какой-нибудь идеи, если вам желательно, чтобы идея эта жила. А вот для того, чтоб дотянуть от восхода солнца до заката, требуется уже другое: некий бальзам, ощущение тепла и нежности. И, стряхнув с себя апатию, Руфь сразу же после приготовления обеда становилась деятельной, стараясь успеть до прихода мужа из конторы. Всего две радости она втайне позволяла себе — к одной из этих радостей был причастен ее сын, и сама комната, в которой она ей предавалась, в какой-то мере тоже усугубляла удовольствие. Здесь царил зеленоватый влажный полумрак, так как сосновые ветви прикрывали все окно и затеняли свет. Эту маленькую комнату доктор называл когда-то кабинетом, а теперь, кроме швейной машинки и манекена в углу, здесь стояло лишь кресло-качалка да скамеечка для ног. Руфь садилась, устраивала сына на коленях и кормила его грудью, не отводя взгляда от его закрытых глаз. Ее побуждало вглядываться с такой пристальностью в его лицо не столько чувство материнской нежности, сколько нежелание глядеть на его свисавшие чуть не до полу ноги.

В конце дня, когда муж запирал контору и отправлялся домой, Руфь заходила в маленькую комнату и звала сына. Он входил, она расстегивала блузку, улыбаясь. Он был еще так мал, что его не смущала ее обнаженная грудь, но безвкусное материнское молоко ему не нравилось — для этого он уже достаточно вырос, — а потому входил он неохотно, как бы выполняя надоевшую обязанность, а выполнял он ее ежедневно и, втягивая пресное сладковатое молоко, старался не сделать нечаянно матери больно зубами.

В ней отзывалось все, что было в нем: принужденность, безразличие, вежливая покорность, — и воображение ее работало вовсю. У нее было вполне отчетливое ощущение, будто он вытягивает из нее нить света. Ей казалось, из нее струится золото, виток за витком. Она была как дочка мельника, та самая, что просидела ночь на сеновале, наделенная волшебной силой, которой одарил ее Румпельстилтскин, — она тоже воочию видела нить золотой пряжи, струившуюся из нее. И в этом она тоже черпала наслаждение, и было невозможно от него отказаться. Поэтому, когда привратник Фредди, которому нравилось делать вид, будто он друг дома, а не просто слуга и квартиросъемщик, как-то в конце дня явился с платой за квартиру и заглянул в окно сквозь сосновые ветки, Руфь тут же поняла: она утратила отныне половину того, что делало ее жизнь сносной, и ужас вспыхнул в ее глазах. Фредди, однако же, решил, что она просто смущена, тем не менее продолжал ухмыляться.

— Боже милостивый! Подохнуть можно.

Он стал раздвигать ветки, чтобы получше все разглядеть, но не ветки ему мешали — его прямо-таки корчило от смеха. Руфь поспешно вскочила, прикрыла грудь, а ее сын свалился на пол, и ее торопливость и смущение подтвердили то, что он давно уже подозревал: все это действительно неправильно и скверно.

Мать с сыном не успели ни слова сказать, привести себя в порядок, даже переглянуться, а Фредди тем временем уже обогнул дом, взбежал на крыльцо и завопил, давясь от смеха:

— Мисс Руфи! Мисс Руфи! Где вы? Где же вы? — Он распахнул дверь с таким видом, словно входит в собственную комнату. — Просто подохнуть можно, мисс Руфи! Когда я видел это в последний раз? И не упомню. То есть тут, конечно, ничего дурного нет. В старину даже… Просто, понимаете ли, у нас не так уж часто этакое встретишь… — А смотрел он все время на мальчика. Присматривался к нему, словно между ними возникли какие-то свои дела, к которым Руфь была непричастна. Фредди смерил мальчика взглядом внимательно, хоть украдкой и отметил поразительный контраст между лимонно-желтой кожей Руфи и черной кожей мальчугана. — В старину на Юге многие женщины подолгу кормили ребятишек грудью. Многие так делали. Но в наши времена такие вещи редкость. Правда вот, в одной семье, слыхал я, мамаша с придурью была, мальчугана своего кормила, по-моему, чуть ли не до тринадцати лет. Но это уже многовато, верно? — Он трещал без умолку, а сам все потирал подбородок да поглядывал на мальчика. Потом наконец умолк и захихикал. Нашел-таки нужное слово. — Молочник! Вот, мисс Руфи, кто он у нас будет. Форменный Молочник, можете уж мне поверить. Берегитесь, бабы! Молочник идет. У-у!

Фредди оповестил о своем открытии не только тот район, где жила Руфь, но и Южное предместье, где проживал он сам и где находились доходные дома Мейкона Помера. Поэтому Руфь почти два месяца не высовывала носу из дому и не устраивала чаепитий, опасаясь, чтобы какая-нибудь приятельница не сообщила ей невзначай, что сын ее наречен новым именем, от которого ему уже никогда не избавиться, а это никоим образом не будет способствовать улучшению ее отношений с Мейконом Помером, а также его отношений с сыном.

А Мейкон Помер так и не узнал, откуда же оно взялось, каким образом его единственный сын заполучил эту кличку, прилипшую к нему накрепко, хотя сам Мейкон Помер никогда ее не признавал и не употреблял. Все это очень его занимало, поскольку в их семье, по его мнению, при выборе имен неизменно проявлялась воистину безграничная глупость. При нем ни разу не упомянули эпизод, из-за которого возникла кличка: трудновато подступиться к такому, как он, — тяжелый человек, держится холодно, сухо, попробуй-ка вступи с ним в непринужденный разговор. Только привратник Фредди позволял себе запросто болтать с Мейконом Помером, он ведь оказывал Мейкону разного рода услуги, но уж кто-кто, а Фредди ни за что бы не стал растолковывать ему, в чем дело. Вот почему Мейкон Помер так и не услышал, а потому и не представил себе, как Руфь в ужасе неловко вскакивает с качалки, как мальчик падает и больно ушибается о скамеечку для ног, как ликует и веселится Фредди, уразумев, что происходит.

Но и не зная подробностей, он догадался, так как ненависть усугубляет проницательность, что в прозвище, с которым к его сыну обращались школьные товарищи и даже старьевщик, когда отсчитывал мальчику три цента за кучу старого тряпья, — что в этом прозвище есть что-то нечистое. Молочник. Не добропорядочный доильщик, честный труженик молочной фермы, не сверкающие холодным блеском бидоны, которые выстроились на заднем крыльце, словно почетный караул, нет, что-то совсем-совсем другое связывалось с этим словом. Что-то грязное, интимное и жаркое. Он чувствовал: происхождение этой клички связано каким-то образом с его женой, и его охватывало отвращение — мысль о ней всегда будила в нем это чувство.

Сын вызывал в нем отвращение и беспокойство, что накладывало отпечаток на каждый его шаг, каждый поступок. Насколько легче было бы, если бы он мог грустить, просто грустить. Пятнадцать лет он с нетерпением мечтал о сыне, и теперь у него наконец-то есть сын, но какие-то мерзкие обстоятельства отравили ему всю радость.

Давно ушли те времена, когда у Мейкона была густая шевелюра, а Руфь носила нижнее белье со множеством застежек и завязочек и он любил ее подолгу раздевать. Ему нравилось медленно распускать, развязывать, расстегивать ее белье, самое прекрасное, изящное, мягкое и белоснежное, какое только можно вообразить себе. Он вытаскивал шнурки из каждой дырочки на корсете (а их было сорок — по двадцать с каждой стороны), развязывал голубые ленточки, продернутые сквозь снежно-белый корсаж. Он не только их развязывал, но и выдергивал, так что Руфи приходилось потом заново просовывать их, прикрепив к булавке. Он щелкал кнопками, то отстегивая, то снова пристегивая подушечки от пота, прикрепленные к комбинации эластичной лентой. Оба молчали и только хихикали, как ребятишки, играющие в доктора.

А потом она лежала обнаженная, и ее вялое тело было как неочищенный сахар, а он ей расшнуровывал ботинки, снимал чулки, и вслед за тем они соединялись. Ей все это нравилось. Ему тоже. За двадцать лет, что он не видел ее голую, он вспоминал с тоской лишь о ее белье.

Когда-то ему казалось, он никогда не забудет, как она целовала руку мертвеца. Он ошибся. Мало-помалу из памяти исчезали подробности, так что под конец ему пришлось воображать их себе, даже выдумывать, прикидывая в уме, как все это могло происходить. Он забыл, как это выглядело, помнил лишь, что мерзко. И еще сильнее злился, вспоминая ее белье: круглые дырочки-глазки корсета больше никогда не взглянут на него.

Так что, если его сына прозвали Молочник, а Руфь, слыша это прозвище, опускает глаза и промокает платочком сразу вспотевшую верхнюю губу, тут, несомненно, замешана какая-то мерзость, а уж подробности ему могут и не сообщать.

Их и не сообщали. Одни не хотели, другие не смели. Лина и Коринфянам, живая память тех времен, когда он развязывал тесемочки и ленты, хотели бы, да не смели. А единственная, кто посмела бы, но не хотела, не считая это необходимым, была его сестра, которую он ненавидел еще больше, чем жену. Они не виделись с рождения его сына, и у Мейкона не было ни малейшего желания возобновить прерванные отношения.

Мейкон Помер нащупал в кармане ключи и поигрывал увесистой связкой, чувствуя, как это успокаивает его. Это были ключи от всех дверей в его домах (домов, собственно, было четыре; остальные просто лачуги), и он время от времени касался их пальцами, направляясь по Недокторской улице к своей «конторе». По крайней мере он считал ее конторой, даже велел вывести краской на дверях слово «Контора». Но витрина из зеркального стекла опровергала это утверждение. Полукруг, составленный из золотых, порядочно облезших букв, именовал его предприятие «Магазином Санни». Соскабливать имя предыдущего владельца едва ли имело смысл, коль скоро его все равно ни у кого не выскоблишь из памяти. Не было такого человека, который бы не называл его контору «Магазином Санни», хотя никто не помнил, чем именно там Санни торговал три десятка лет тому назад, не меньше.

Он шагал туда сейчас, точней, вышагивал — у него была походка атлета и оттопыренный зад, — раздумывая об именах. Вне всякого сомнения, размышлял он, у них с сестрой был предок — стройный, гибкий молодой человек, с кожей цвета оникса и ногами, как стебли бамбука, и у него было настоящее имя. Имя, выбранное ему при рождении вдумчиво и с любовью. Имя, а не шуточка, не маска и не позорная кличка. Но чем он занимался, этот стройный молодой человек, и по каким краям носили его ноги, подобные стеблям бамбука, никто и никогда не узнает. Не узнает, нет. И не узнает имени его. Что касается родителей Мейкона, они смирились, движимые то ли покорностью, то ли досадой, с именем, которым их наградил человек, глубоко к этой проблеме равнодушный. Согласились носить и передавать всему дальнейшему потомству замогильное имя, нацарапанное в полнейшей бездумности пьяненьким янки из федеральных войск. Не что иное, как зафиксированная на клочке бумаги описка была вручена его отцу, а тот передал эту описку своему единственному сыну, и точно так же сын передал ее своему. Мейкон Помер, зачавший второго Мейкона Помера, который женился на Руфи Фостер (Помер) и зачал Магдалину, именуемую Линой Помер, и Первое Послание к Коринфянам Помер, и (когда он этого уже никак не ожидал) еще одного Мейкона Помера, ныне известного в соприкасающемся с ними кругу под кличкою Молочник Помер. И словно мало всего этого, имеется еще сестра, называемая Пилат Помер, которая никогда не расскажет брату, при каких обстоятельствах его сын получил свою дурацкую кличку, так как вся эта история, конечно, радует ее. Она просто блаженствует и, может быть, запишет эту кличку на клочке бумаги, положит в медную коробочку и подвесит ее ко второму уху, словно серьгу.

Следуя примеру отца, он всем своим детям, кроме первенца мужского пола, выбрал имена, ткнув наугад пальцем в Библию. И куда уж ткнулось, туда ткнулось, он ничего не менял, досконально зная обстоятельства, при которых получила имя его сестра. Мать их умерла родами, а отец, растерянный, удрученный ее кончиной, водил пальцем по Библии и, так как не умел читать, выбрал слово, которое ему показалось красивым и значительным на вид: ему представилось, что это нечто большое, нечто вроде дерева, которое величественно и покровительственно возвышается над порослью деревьев пониже. Он переписал все эти буквы на клочок коричневой бумаги — переписал, как переписывают все неграмотные люди: каждый изгиб, наклон, завитушку, — и вручил акушерке:

— Так назовем ребенка.

— Вы что, хотите так ее назвать?

— Я хочу назвать так ребенка. Прочитайте это.

— Да нельзя ее так называть.

— Прочитайте.

— Это мужское имя.

— Прочитайте.

— Пилат.

— Как?

— Пилат. Вы написали тут: Пилат.

— Это вроде бы тот, кто пилит?

— Нет. Ничего он не пилит. Пилат, который убил Христа, вот это кто. Уж подыскали имя, хуже не придумаешь. Особенно для девочки.

— Я просил Христа спасти мою жену.

— Думайте о том, что говорите, Мейкон.

— Я просил его всю ночь.

— Он вам послал ребенка.

— Да. Послал. Я назову ее Пилат. Ребенка будут звать Пилат.

— Господи боже, помилуй нас.

— Вы зачем уносите мою бумажку?

— А ей место там, откуда она изошла. В адском пламени.

— Отлайте ее мне. Она изошла из Библии. В Библии и останется.

И она осталась там, пока девочке не исполнилось двенадцать лет, и тогда она скатала бумажку в крохотный комочек и положила ее в маленькую медную коробочку, которую стала носить в левом ухе, как серьгу. И если в двенадцать лет ее не волновало полученное благодаря случайности имя, то Мейкон мог предполагать, насколько мало оно волновало ее потом. Зато он знал наверняка: с той же почтительностью, с тем же благоговением, с каким она отнеслась к рождению третьего Мейкона Помера, отнеслась она и к имени, которым он был наречен.

Мейкон Помер помнил: рождение его сына занимало ее, пожалуй, больше, чем рождение собственной дочери и даже дочери этой дочери. Еще долгое время после того, как Руфь оправилась и вновь смогла — не бог весть как — вести хозяйство, Пилат продолжала ходить к ним на кухню в ботинках с распущенными шнурками, в вязаной шапке, низко натянутой на лоб, и с дурацкой серьгой в ухе. От нее всегда чем-то пахло. В последний раз он видел ее, когда ему было шестнадцать, а потом она появилась в их городе примерно за год до рождения его сына. Вела она себя по-родственному, как положено тетке, иногда помогала хозяйничать Руфи и девочкам, но с прохладцей, без умелости и не рвалась эту умелость приобрести. А под конец просто сидела около детской кроватки и пела. Ничего особенно плохого в этом не было, только Мейкону врезалось в память выражение ее лица. Оно было удивленное и вдумчивое. И такая напряженная пытливость была написана на нем, что Мейкону становилось не по себе. Хотя нет, дело, наверное, не только в этом. Вероятно, на него действовало, что вот она сидит перед ним через столько лет после того, как они расстались у входа в пещеру, а он до сих пор помнит ее предательство и свой гнев. Как же низко она скатилась! Потеряла всякое представление о порядочности. А ведь когда-то она была для него самым дорогим существом в мире. Сейчас же стала хмурой, чудаковатой и, что хуже всего, неопрятной. Такой дай только волю, и вечно будешь попадать в неловкое положение. Но он не собирался давать ей волю.

Кончилось тем, что он ей запретил появляться у них в доме, пока она не начнет достойнее себя вести. Могла бы подыскать себе приличную работу, а не держать кабак.

— Ты бы хоть одевалась как женщина, — говорил он, стоя у кухонной плиты. — Напялила зачем-то на голову матросский берет. А чулок у тебя просто нет, так, что ли? Хочешь сделать меня посмешищем всего города? — Его бросало в дрожь при мысли, что белые владельцы банка — те, кто помогал ему покупать дома и их закладывать, — вдруг обнаружат, что эта оборванка-бутлегерша его родная сестра. Что у богатого негра, который так умело распоряжается своим капиталом и живет в большом доме на Недокторской улице, есть сестра, имеющая дочь, но не имеющая мужа, а у этой дочери тоже есть дочь, а мужа нет. Вот семейка, форменные психопатки: гонят спиртное и распевают прямо на улице песни. «Как уличные женщины! Ну прямо как уличные женщины!»

Пилат сидела и слушала, разглядывая его с интересом. Потом сказала:

— А я о тебе тоже очень беспокоюсь, Мейкон.

Вне себя от ярости, он бросился к дверям.

— Убирайся, Пилат. Сию же минуту. Я на пределе, я за себя не ручаюсь.

Пилат встала, завернулась в одеяло, бросила на младенца прощальный нежный взгляд, ушла и больше уж не возвращалась.

Когда Мейкон Помер приблизился к своей конторе, он заметил в нескольких шагах от дверей полную женщину и двух мальчуганов. Мейкон отпер дверь, прошествовал к письменному столу и уселся. Он начал просматривать счетную книгу, когда в комнату вошла поджидавшая его женщина, только уже без детей.

— День добрый, мистер Помер, сэр. Я миссис Бэйнс. Живу в номере третьем на Пятнадцатой улице.

Мейкон Помер помнил — не женщину, а обстоятельства, связанные с номером третьим. Туда въехала то ли бабушка, то ли тетка жилицы и давно уже не вносила квартирную плату.

— Да, миссис Бэйнс. Вы что-нибудь мне принесли?

— Вообще-то я как раз об этом и хотела с вами потолковать. Сенси, понимаете ли, оставила на меня всех ребятишек. А пособия по безработице хватает разве что на то, чтобы дворовую собаку прокормить, да и ту, пожалуй что, придется держать впроголодь.

— Вам нужно ежемесячно платить четыре доллара, миссис Бэйнс. А вы задолжали уже за два месяца.

— Знаю я все это, мистер Помер, сэр, но детишки же не могут ничего не есть.

Разговаривали они тихо, вежливо, отнюдь не сердито.

— А на улице они могут жить, миссис Бэйнс? Именно это им предстоит, если вы не изыщете способ платить мне, что положено.

— Нет, они не могут жить па улице, сэр. Им и крыша над головой нужна, и кормить их нужно. Все им нужно. Так же, пожалуй, как и вашим.

— В таком случае будьте пооборотистей, миссис Бэйнс. Даю вам время до… — он круто повернулся, чтобы взглянуть на настенный календарь, — до следующей субботы. Субботы, миссис Бэйнс. Не воскресенья. И не понедельника. До субботы.

Будь она помоложе, сохранись в ней былой задор, у нее разгорелись бы от гнева и глаза, и щеки. Но она уже состарилась, поэтому только глаза ее сердито сверкнули. Она оперлась ладонью о стол и, не спуская с Мейкона тускло мерцающего взгляда, поднялась со стула. Чуть повернула голову, взглянула сквозь витринное стекло на улицу и вновь перевела взгляд па Мейкона.

— Вам-то какой прибыток, мистер Помер, сэр, если вы вышвырнете меня на улицу с детишками?

— До субботы, миссис Бэйнс.

Опустив голову, она что-то прошептала и вышла из конторы, медленно и тяжело ступая. Когда она закрыла за собой дверь, ведущую в «Магазин Санни», внуки ее, стоявшие на солнцепеке, перешли в тень, туда, где остановилась женщина.

— Что он сказал, бабушка?

Миссис Бэйнс положила руку на голову мальчика, что был повыше, и рассеянно перебирала его волосы, нащупывая пятна лишая.

— Он, наверное, сказал нет, — догадался второй мальчик.

— Нам что же, придется съезжать? — Тот, что был повыше, высвободил голову и искоса взглянул на бабку. Его кошачьи глаза сверкали, как золотые ранки.

Миссис Бэйнс безвольно уронила руку.

— Когда негр занимается бизнесом, это ужас, вот это что. Ужас, просто ужас, вот и все.

Мальчики переглянулись и опять посмотрели на бабку. Они даже приоткрыли слегка рты, словно услышали нечто очень важное.

Едва за миссис Бэйнс закрылась дверь, Мейкон Помер снова принялся просматривать счетную книгу и, водя пальцем по столбикам цифр, успевал одновременно вспоминать, как он впервые посетил отца Руфи Фостер. В ту пору у него в кармане было только два ключа, и, если бы он давал потачку таким, как та женщина, которая только что ушла, у него и совсем бы ключей не осталось. Если бы не эти два ключа, которые уже тогда лежали у неге в кармане, он не посмел бы появиться на Недокторской улице (тогда еще она называлась Докторской) и войти в дом к самому уважаемому негру в городе. Взяться за дверной молоток — он был в виде львиной лапы — и помышлять о браке с докторской дочкой он осмелился лишь потому, что каждый из ключей символизировал принадлежащий ему дом. Без этих ключей он испарился бы при первом же «да?», произнесенном доктором. Или растаял, как свежий воск, под тусклым мерцанием его взгляда. Зато, имея ключи, он вполне мог сказать, что был представлен его дочери, мисс Руфи Фостер, и почтительно просит доктора разрешить им время от времени встречаться. Намерения у него честные, и лично он, несомненно, заслуживает внимания в качестве искателя руки мисс Фостер, поскольку к двадцати пяти годам, к тому же будучи цветным, он приобрел уже собственность.

— Мне о вас ничего не известно, — сказал доктор, — кроме имени, которое мне не нравится, но если дочь испытывает к вам склонность, я не буду противиться.

В действительности доктор знал о нем немало, он просто не считал возможным показать этому высокому молодому человеку, насколько он ему благодарен. Хотя доктор любил свое единственное дитя и после смерти матери она была незаменима в доме, ее обожание в последнее время начинало его все больше сердить. Руфь буквально затопила его своей нежностью; ласковость, когда-то восхищавшая его в ребенке, в полной мере сохранилась и сейчас. Поцелуй, которым она каждый вечер его награждала, прощаясь на ночь, свидетельствовал и о редкостном терпении доктора, и о незаурядной неповоротливости ее ума. В шестнадцать лет она требовала, как прежде, чтобы он садился к ней на кровать, потом ласкалась к нему и целовала его. То ли умершая жена была для него все еще жива до боли, то ли Руфь уж слишком напоминала мать. А скорей всего, его сердил восторг, каждый раз озарявший лицо Руфи, когда он наклонялся к ней, чтобы поцеловать, — восторг, который он считал неуместным.

Ничего подобного он, разумеется, не стал излагать молодому человеку, явившемуся к нему с визитом. Благодаря этому обстоятельству Мейкон Помер сохранил незыблимую веру в магическую силу ключей.

Тут размышления Мейкона были прерваны: кто-то торопливо барабанил в окно. Он поднял голову, увидел Фредди, заглядывавшего к нему в комнату сквозь золотые буквы, и кивнул, чтобы тот вошел. Фредди, золотозубый, щуплый, в весе петуха, был наилучшим глашатаем города, которого выдвинуло из своих рядов Южное предместье. Точно так же торопливо барабанил он в зеркальное стекло, так же сверкали в улыбке его золотые зубы, когда он выкрикнул слова, ныне известные всем: «Мистер Смит о землю шмякнулся!» Не приходилось сомневаться, что и сейчас Фредди явился с вестями о новом бедствии.

— Портер в стельку напился! Вытащил дробовик!

— А кого он собирается ухлопать? — Мейкон тут же принялся закрывать счетные книги и выдвигать ящики письменного стола. Портер был его жильцом, и как раз на следующий день ему предстояло внести квартирную плату.

— Так чтобы специально — вроде никого. Просто высунулся из чердачного окна и дробовиком размахивает. Говорит, до завтрашнего утра уж кого-нибудь да убьет.

— Он ходил сегодня на работу?

— Ходил. Получил десятку.

— Всю пропил?

— Нет. Купил одну только бутылку, у него еще денег навалом.

— Кто же продал ему спиртное, ненормальный какой-то, что ли?

Фредди ощерил в улыбке золотые зубы, но промолчал, и Мейкон понял: Пилат. Он запер все ящики, кроме одного — этот же, единственный, он отпер и достал оттуда небольшой револьвер 32-го калибра.

— Полиция ведь предупредила всех бутлегеров окрест, и все равно он где-то достает спиртное. — Мейкон все еще продолжал делать вид, будто не знает, что Портер и все остальные — взрослые, дети, собаки — всегда могут купить вино у его же собственной сестры. И он в сотый раз подумал, что ей самое место в тюрьме и он с удовольствием бы засадил ее туда, если бы не опасался, что она опозорит его перед всеми и к нему утратят уважение те, кто служит в суде и в банках.

— Умеете обращаться с этой штукой, мистер Помер, сэр?

— Умею.

— Портер ведь совсем как сумасшедший, когда напьется.

— Знаю я, какой он.

— Как вы хотите до него добраться?

— Я не хочу до него добираться. Добраться я хочу до своих денег. А потом пусть отправляется в пекло, если ему так угодно. Но вот если он сперва не сбросит вниз причитающуюся мне квартирную плату, я его тут же пристрелю.

Фредди хихикнул совсем негромко, но так сверкнул золотыми зубами, что было ясно: он в восторге. Прирожденный лакей, он обожал всякие сплетни. Он был ухом, которое улавливало любой намек на жалобу, любое имя; и глаз его замечал все: тайные взгляды, драки, новые платья.

Мейкон знал, что Фредди дурак и лжец, но лжец надежный. События он всегда излагал верно, искажал лишь обстоятельства, послужившие причиной этих событий. В данном случае, к примеру, он не врал, что Портер схватил ружье и сидит возле чердачного окна, в стельку пьяный. Но вот убивать кого-то там, точней — кого угодно, Портер вовсе не намерен. Мейкон совершенно точно знает, кого Портер собирается убить — себя, но тем не менее уже начал словесную подготовку — орет с чердака во все горло.

— Женщину мне дайте! Пришлите сюда бабу! Слыхали? Сказано вам, пришлите мне кого-нибудь сюда, не то я вышибу себе мозги!

Приближаясь к двору, Мейкон и Фредди слышали, как откликаются на эту просьбу женщины из соседнего меблированного дома:

— А почем будешь платить?

— Ты сперва застрелись, тогда пришлем тебе кого-нибудь.

— Что это тебе так приспичило?

— Больше ты ничего не хочешь?

— Убери свою игрушку и сейчас же сбрось мне вниз квартирную плату, скотина! — Крик Мейкона перекрыл гомон женских голосов. — Переправь мне мои доллары, холера, а потом стреляйся на здоровье.

Портер тут же повернулся к ним и прицелился в Мейкона.

— Если ты уж собрался жать на курок, — крикнул Мейкон, — не дай тебе бог промахнуться. Постарайся уложить меня на месте, а не то я сам пристрелю тебя как собаку! — Тут он вытащил свое оружие. — Отойди от окна, сукин сын, отойди, да побыстрее, слышишь?

Портер колебался лишь одну секунду, затем повернул ружье к себе дулом, вернее, попытался повернуть. Ружье было длинное, что затрудняло его задачу; сам же он был пьян, и это делало задачу невозможной. Он старался повернуть его так, чтобы удобней было выстрелить под нужным углом, и вдруг отвлекся. Прислонил ружье к подоконнику, расстегнул брюки и стал мочиться прямо на головы стоящих внизу женщин; те с криком разбежались — дробовик такого ужаса у них не вызвал. Мейкон поскреб в затылке, а Фредди скорчился от смеха.

Больше часа промытарил их Портер: он пригибался, прятался, орал не своим голосом, грозил, мочился и все время требовал себе женщину.

То вдруг его начинали сотрясать горькие рыдания, и он выкрикивал:

— Да ведь люблю я вас! Всех вас люблю! Чего же вы-то со мной так? Бабы! Ну будет вам. Не надо. Неужто вы не видите, я вас люблю. Я помереть за вас готов или кого угробить. Говорю вам, я всех вас люблю. Говорю же вам. Господи, смилуйся надо мною. Ну чего мне делать? Жизнь ты моя распроклятая, ну чего, чего мне дела-а-ать?

По его лицу струились слезы, и он нежно прижимал к себе дуло дробовика, словно это та самая женщина, которую он себе просит, которую разыскивает всю жизнь.

— Боже, пошли мне ненависть, — всхлипывал он. — Ненависть я приму хоть сейчас. Только любви мне больше не посылай. Любви я больше не могу принять, господи. Я ее не вынесу. Совсем как мистер Смит. Он не смог ее вынести. Больно тяжела она. Уж ты-то знаешь, Иисусе. Ты знаешь о ней все. Тяжела, ведь верно, Иисусе? Верно ведь, любовь тяжела? Неужто ты не видишь, господи? Собственный твой сын не смог ее вынести. И если уж она его убила, как ты думаешь, что она сотворит со мной? Что? Ну что? — Он снова начинал сердиться.

— Да спускайся ты наконец, зараза! — гаркнул Мейкон все так же громко, но в его голосе звучала усталость.

— А ты, ты недоношенный бабуин. — Портер безуспешно пробовал в него прицелиться. — Ты хуже всех. Вот тебя надо убить, вот тебя-то уж убить надо. Знаешь почему? Ладно, я тебе скажу. Я-то знаю. Все знают…

Бормоча: «Все знают», Портер рухнул на подоконник и тут же уснул. Ружье выскользнуло у него из руки, грохоча покатилось по крыше, ударилось о землю и выстрелило. Пуля чиркнула по ботинку какого-то зеваки и продырявила шину ободранного «доджа».

— Ступай и принеси мне деньги, — сказал Мейкон.

— Я? — ужаснулся Фредди. — А вдруг он…

— Ступай и принеси мне мои деньги.

Портер громко храпел. Его младенческого сна не потревожили ни выстрел, ни шаривший по его карманам Фредди.

Когда Мейкон вышел со двора, солнце уже скрылось за зданием хлебной компании. Раздраженный, усталый, он шел по Пятнадцатой улице и, проходя мимо одного из своих домов, бросил взгляд на его силуэт, таявший в полусумерках. То здесь, то там на улицах маячили у него за спиной его дома, как призраки с подслеповатыми глазами. Он не любил глядеть на них, когда сгущалась темнота. Днем они внушали ему чувство уверенности, но сейчас казалось, они ему вовсе не принадлежат, чудилось даже, будто дома, вступив между собой в сговор, хотят, чтобы он ощутил себя здесь чужаком, безземельным, неимущим бродягой. Ему стало так сиротливо, что он решил выйти на Недокторскую напрямик, пусть даже для этого надо будет пройти мимо сестриного дома. Становилось все темнее, и он не сомневался, что Пилат его не заметит. Он пересек проходной двор и двинулся вдоль изгороди, упиравшейся в Дарлинг-стрит, где жила Пилат в узком одноэтажном доме, фундамент которого, казалось, не был заложен в землю, а вырастал из нее. В доме не было электричества, так как Пилат не желала за него платить. Газа тоже не было. По вечерам они с дочкой зажигали керосиновые лампы и свечи, стряпали и топили на угле и дровах, воду в кухню перекачивали шлангом из колодца, то есть жили так, будто слова «прогресс» не существует.

Дом стоял немного в глубине, в восьмидесяти футах от тротуара, а за ним росли четыре огромные сосны; иглами с этих сосен Пилат набивала матрасы. Он взглянул на сосны и тут же вспомнил ее рот; в детстве она любила жевать сосновые иглы, и от нее даже тогда пахло лесом. Целых двенадцать лет он относился к ней не как к сестре, а словно к своему ребенку. После того как испустила дыхание мать, Пилат выбралась из ее чрева, не подталкиваемая пульсацией мускулов и быстрым током вод. А в результате живот у нее был гладкий и упругий, как спина, — пупка на нем не было. Отсутствие пупка внушило всем окружающим мысль, что Пилат явилась в этот мир иным путем, чем все прочие люди, что она никогда не лежала, не колыхалась, не росла в чем-то теплом и жидком, связанная тоненькой трубочкой с телом матери, питающим ее. Мейкон то знал, что это не так, ведь он во время родов стоял тут же, рядом, он видел глаза акушерки, когда ноги матери вдруг вытянулись и застыли, и он слышал ее крик, когда дитя, как они оба полагали, умершее тоже, выбралось мало-помалу головкой вперед из неподвижной, тихой, теперь ко всему безразличной пещеры — материнской плоти — и вытащило собственную пуповину и послед. Остальное же все правда. Как только отрезали пуповину, то, что от нее осталось, высохло, съежилось и отпало, не оставив следов, и брат-подросток, нянчивший малышку, считал ее живот не более странным, чем безволосую головку. И лишь когда ему исполнилось семнадцать и он безвозвратно расстался с сестрой и пустился уже в погоню за богатством, он понял, что такого живота, как у нее, по всей вероятности, нет больше ни у кого на свете.

Приближаясь к ее дворику, он уповал, что никто из находящихся в доме не увидит его в темноте. Он даже не глядел в сторону дома, поравнявшись с ним. Но тут до его слуха донеслась мелодия. Они пели. Пели все. Пилат, Реба и Агарь, дочь Ребы. На улице ни души; все, наверное, сейчас сидят за ужином, слизывают с пальцев подливку, дуют на блюдечки с кофе и, несомненно, судачат о том, какой номер выкинул сегодня Портер и как бесстрашно его утихомирил Мейкон. В этой части города не было уличных фонарей, только луна освещала путь. Мейкон шел и шел, стараясь не замечать несущиеся вслед ему голоса. Шел он быстро - еще немного, и пения не будет слышно, — как вдруг увидел, словно картинку па обороте почтовой открытки, то, что ожидает его там, куда он так спешит, — свой дом: узкую, упрямую спину жены; дочерей, перекипевших досуха за годы подавляемых надежд; сына, к которому он обращается только тогда, когда нужно что-то приказать или отругать его за что-то. «Здравствуй, папа». — «Здравствуй, сын, заправь рубашку в брюки». — «Я нашел мертвую птичку, папа». — «Не таскай домой всякую дрянь…» Там нет музыки, а ему хотелось в этот вечер чуть-чуть музыки — и услышать ее он мог от сестры, от самого первого существа, предоставленного его заботам.

Он повернулся и медленно зашагал к дому. Оттуда доносилось пение, а запевала Пилат. Сначала слышался ее голос, а два других подхватывали мелодию, вели ее дальше. Ее звучное контральто, потом вторящее ему резкое сопрано Ребы и тихий голос девочки, Агари, которой сейчас, вероятно, лет десять-одиннадцать, тянули его к себе, как магнит притягивает гвоздик.

И, покоряясь звукам мелодии, Мейкон придвигался все ближе. Ему не хотелось, чтобы его заметили, не хотелось ни с кем говорить, ему хотелось только слушать, да, вероятно, еще видеть всех троих — источник этой мелодии, слушая которую он почему-то вспоминал поля, диких индеек, ситцевые платья. Стараясь двигаться бесшумно, он подобрался к крайнему окну, у которого мерцал самый маленький огарок, и украдкой заглянул туда. Реба обрезала ногти па ноге то ли кухонным ножом, то ли перочинным, и ее длинная шея клонилась чуть не до колен. Девочка, Агарь, заплетала косы, а Пилат, стоявшая спиной к окну, что-то помешивала в горшке. По всей вероятности, фруктовую массу, из которой она гонит вино. Мейкон знал: она готовит не еду, ведь в этом доме все питаются как дети. Что захочется, то и едят. Здесь не думают заранее, какую еду приготовить, что сегодня купить в лавке, здесь не накрывают на стол. Да и за стол всей семьей тут никогда не садятся. Испечет Пилат свежего хлеба, вот каждая и отрезает себе по куску, мажет маслом и ест, пока не наестся. Или останется, скажем, виноград, из которого давили вино, или персики, и они только их и едят. А то одна из них купит галлон молока, и они пьют его, пока все не выйдет. Потом другая принесет полбушеля помидор или дюжину початков кукурузы, и опять же — пока все не выйдет — едят. Едят то, что оказалось в доме, что случайно попалось, или то, что вдруг захотелось купить. Все, что давала торговля вином, испарялось, как вода морская под порывами жаркого ветра, — на дешевые украшения для Агари, на подарки, которые Реба дарит своим мужчинам, и еще черт знает на что.

Скрытый темнотой у окна, он ощущал, как его покидает накопившаяся за день раздраженность, и наслаждался безыскусственной красотой женских голосов, звучащих в комнате, освещенной свечами. Нежный профиль Ребы, руки Агари, перебирающие пряди густых, волос, и Пилат. Ее лицо он знает лучше, чем свое. Когда она поет, ее лицо как маска: все чувства, все страсти покинули его, влились в голос. Но он знает, что, когда она не разговаривает и не поет, лицо ее оживляют постоянно движущиеся губы. Потому что она вечно что-то жует. И ребенком, и совсем молоденькой девушкой она всегда что-то совала в рот: соломинку от веника, хрящик, пуговицы, зерна, листья, кусочек бечевки и самое любимое — Мейкон специально их для нее добывал — аптечную резинку или ластик. Ее губы постоянно находились в движении. Стоя рядом с ней, никогда не поймешь, то ли она хочет улыбнуться, то ли просто выковыривает языком соломинку, застрявшую между зубами. Перекладывает ли резинку за другую щеку или в самом деле улыбается. Со стороны кажется, она шепчет себе что-то под нос, а на самом деле разгрызает передними зубами какие-то мелкие зерна. Губы у нее темнее кожи — от вина, от сока ежевики, и кажется, она накрасилась, намазала губы очень темной помадой, а потом, чтоб не блестели, промокнула клочком газеты.

Воспоминания и льющаяся за окном мелодия постепенно успокаивали, смягчали его, а тем временем пение смолкло. Кругом безветренно, тихо, а Мейкону почему-то все не хочется уходить. Ему нравится смотреть вот так на них. Они не сдвинулись с места. Просто перестали петь, и Реба продолжает стричь ногти, Агарь расплетает и заплетает косы, а Пилат помешивает в горшке, покачиваясь, словно ива.

 

ГЛАВА 2

Только Магдалина, именуемая Линой, и Первое Послание к Коринфянам радовались от души, когда большой «паккард» съезжал, плавно и бесшумно, с подъездной дороги. Из всех, сидевших в машине, только они блаженно замирали, прикасаясь к плюшевым сиденьям. Каждая устраивалась у окна, и ничто не мешало им видеть несущийся навстречу летний день. И каждая была уже достаточно взрослой и в то же время достаточно юной, чтобы поверить, будто они и впрямь едут на королевской колеснице. Устроившись на заднем сиденье, так что Мейкон и Руфь не могли следить за каждым их движением, девочки сбрасывали туфли, спускали чулки и во все глаза глядели па прохожих.

Эти воскресные поездки превратились в ритуал, для Мейкона приятный, а главным образом — важный. Они помогали ему убедиться, что он действительно достиг успеха. Руфь не испытывала столь горделивых чувств, тем не менее и ей хотелось показать людям свое семейство. Малыш же просто маялся. Зажатый между родителями на переднем сиденье, он видел только крылатую женщину на радиаторе. Сидеть во время поездки у матери на руках ему не разрешалось-не потому, что мать не позволяла, а потому, что возражал отец. Только став коленями на обтянутое сизым плюшем сиденье и глядя в заднее оконце, он мог увидеть что-нибудь, кроме рук и ног своих родителей, «паккарда» и накренившейся навстречу ветру серебряной крылатой женщины на радиаторе. Но он скверно чувствовал себя, когда ехал задом наперед. Словно летишь вслепую и не знаешь, что будет впереди, а знаешь только, что осталось позади, и от этого становится не по себе. Ему не хотелось видеть деревья, мимо которых он уже проехал, видеть, как дети и дома уплывают в оставшееся позади пространство.

«Паккард» Мейкона Помера медленно катил по Недокторской, пересекал плебейскую часть города (известную впоследствии под названием Донорский пункт, ибо там нередки были кровопролития) и, объехав стороной центр, направлялся к кварталам предместья, где жили богатые белые. Кое-кто из чернокожих, увидев машину, с благодушной завистью вздыхал — красота, высокий класс. В 1936 году среди них было мало таких зажиточных, как Мейкон Помер. Другие провожали взглядом катившую мимо семью, чуть-чуть завидуя, но прежде всего забавляясь, потому что этот широченный зеленый «паккард» противоречил всем их представлениям о том, каким положено быть автомобилю. Мейкон никогда не делал больше двадцати миль в час, никогда не газовал и никогда не вел машину один-два квартала на первой скорости, дабы всласть покрасоваться перед пешеходами. Ни разу у него не лопнула шина, ни разу не вышел в дороге бензин, после чего пришлось бы обращаться к дюжине сияющих оборванных мальчишек с просьбой подтолкнуть машину в гору или подвести к обочине тротуара. Никогда он не привязывал отваливающуюся дверцу веревкой, и ребятишки никогда не вскакивали на подножку его машины, чтобы прокатиться. Сидя за рулем, он никого не окликал, и никто не окликал его. Ему ни разу не случилось вдруг затормозить и дать задний ход, чтобы поболтать и посмеяться с приятелем. В открытых окнах машины никогда не виднелись пивные бутылки и вафельные стаканчики с мороженым. Никогда не выставляли к окну помочиться мальчугашку. И дождь не капал на крышу машины, если Мейкону удавалось этого избегнуть, а к «Магазину Санни» он ходил пешком — «паккардом» же пользовался только для парадных выездов. Мало того, люди даже сомневались, сидела ли когда-нибудь хоть одна женщина на заднем сиденье этой машины, а ведь ходили слухи, что Мейкон посещает «нехорошие дома» и что ему случается порой переспать со сговорчивой или одинокой жилицей. А потому сверкающие глаза Магдалины, называемой Линой, и Первого Послания к Коринфянам были единственным проблеском подлинной жизни в унылом и мрачном «паккарде». Вот люди и прозвали его катафалком Мейкона Помера.

Первое Послание к Коринфянам запустила пальцы себе в волосы и провела ими по голове. Волосы у нее были длинные и пушистые, цвета сырого песка.

— Мы куда-то едем или просто катаемся? — Она внимательно разглядывала из окна прохожих.

— Осторожней, Мейкон. Каждый раз на этом месте ты неправильно поворачиваешь, — раздался справа тихий голос Руфи.

— Может быть, ты поведешь машину? — сказал Мейкон.

— Ты знаешь, я не умею водить.

— Тогда позволь мне самому этим заняться.

— Пожалуйста, только пеняй на себя, если… Мейкон мягко свернул на левую развилку шоссе, ведущую через центр в одно из фешенебельных предместий.

— Папа! А куда мы едем?

— В Онор #233;,-ответил Мейкон.

Магдалина, именуемая Линой, еще ниже опустила чулки.

— Это на озере? А что там? Там же никого и ничего нет.

— Там загородные участки на берегу. Твои отец хочет взглянуть на них, Лина. — Руфь взяла себя в руки и опять вступила в разговор.

— А зачем? Там только белые живут, — сказала Липа.

— Там не всюду белые живут. Есть и пустые участки. Незастроенные. На той стороне, если проехать немного подальше. Там можно разбить участки для цветных. Построить летние домики. Ты понимаешь, что я имею в виду? — Мейкон взглянул в зеркальце на лицо дочери.

— Но кто там будет жить? Цветные ведь не могут иметь два дома сразу, — возразила Лина.

— Преподобный Коулс может, и доктор Синглтон, — заметила Коринфянам.

— И еще этот адвокат… забыла, как его фамилия? — Руфь поглядела на Коринфянам, но та молчала.

— А еще, наверное, Мэри. — Лина засмеялась. Коринфянам устремила на сестру холодный взгляд.

— Папа не станет продавать участок официантке. Папа, неужели ты позволишь нам жить рядом с официанткой?

— Но если ей принадлежит этот участок, Коринфянам, — сказала Руфь.

— Мне все равно, что ей принадлежит. Кто она такая - вот что важно. Да, папа? — В поисках поддержки Коринфянам повернулась к отцу.

— Ты слишком быстро едешь, Мейкон. — Руфь упиралась носком туфли в пол.

— Если ты не прекратишь учить меня водить машину, то отправишься домой пешком. Я не шучу.

Магдалина, именуемая Линой, наклонилась вперед и положила на плечо матери руку. Руфь молчала. Мальчуган брыкнул ногой.

— Прекрати! — сказал Мейкон.

— Мне нужно в туалет, — ответил сын. Коринфянам схватилась за голову:

— О господи!

— Но ты же был там, перед тем как мы вышли, — сказала Руфь.

— Мне нужно! — В его голосе послышались плаксивые нотки.

— Ты уверен? — спросила мать. Он посмотрел на нее. — Пожалуй, придется остановиться, — сказала, ни к кому не обращаясь, Руфь. Она мельком глянула в окно — городские улицы остались позади.

Мейкон ехал, не снижая скорость.

— А себе мы тоже купим участок на берегу или ты просто продаешь землю?

— Я ничего не продаю. Собираюсь купить и сдавать ее в аренду, — ответил дочери Мейкон.

— Ну, а мы сами…

— Мне нужно выйти, — снова перебил малыш.

— …тоже будем там жить?

— Возможно.

— Одни? Или кто-то еще? — с любопытством спрашивала Коринфянам.

— Не могу сказать. Но через несколько лет… скажем, лет через пять, а может, десять, многие цветные разбогатеют так, что смогут покупать себе там участки. Многие, попомни мое слово.

Магдалина, именуемая Линой, глубоко вздохнула.

— Вон там можно было бы остановиться, папа. А то он напрудит на сиденье.

Мейкон посмотрел на нее в зеркальце и замедлил ход.

— Кто с ним выйдет? — Руфь нерешительно взялась за ручку двери.

— Только не ты, — сказал ей Мейкон.

Руфь подняла глаза на мужа. Хотела что-то сказать, но промолчала.

— И не я, — это заявила Коринфянам. — У меня туфли на высоких каблуках.

— Пошли, — вздохнула Лина. Они вышли из машины, маленький мальчик и взрослая сестра, и скрылись среди деревьев, которые подступали в этом месте к самому шоссе.

— Так ты в самом деле думаешь, в нашем городе есть много цветных — я говорю о приличных людях, — которые бы захотели купить там участок?

— Им совсем не обязательно жить в нашем городе, Коринфянам. В летний домик можно ездить на машине. Белые всегда так делают. — Мейкон побарабанил пальцами по рулю — он не выключил мотор, и руль слегка подрагивал.

— Негры не любят воду, — хихикнула Коринфянам.

— Полюбят, когда она станет их собственностью, — сказал Мейкон. Он выглянул в окно и увидел, как из-за дерева показалась Магдалина, именуемая Линой. В руке она держала большой и яркий букет цветов, но лицо было сердито насуплено. На подоле ее голубого платья темнели мокрые пятна, похожие на следы от пальцев.

— Он меня обрызгал, — сказала она. — Он меня обрызгал, мама. — Она чуть не плакала.

Руфь сочувственно причмокнула языком. Коринфянам засмеялась:

— Я же говорила, негры не любят воду.

Мальчик сделал это не нарочно. Лина отошла в сторонку и стала рвать цветы, потом вернулась, а он, хотя еще и недоделал, быстро повернулся, услыхав у себя за спиной звук шагов. Так уж он привык — он все время был сосредоточен на том, что происходит у него за спиной. Словно будущего для него не было.

Но если будущее так и не объявилось, зато раздвинуло свои пределы настоящее, и малыш, так неуютно чувствовавший себя в «паккарде», пошел в школу и в возрасте двенадцати лет встретил мальчика, который не только освободил его от наваждения, но и привел в дом женщины, связанной с его будущим, в такой же мере как и с прошлым.

Гитара сказал, что он ее знает. Даже был у нее в доме.

— Ну и как там? — спросил Молочник.

— Свет… прямо глаза слепит, — сказал Гитара. — Свет и все коричневое. А еще запах.

— Скверный запах?

— Не знаю. Ее запах. Узнаешь сам.

Все невероятные и в то же время вполне правдоподобные истории о сестре его отца, о женщине, к которой отец запретил ему даже подходить близко, вскружили голову обоим мальчуганам. И тому и другому хотелось немедленно, сейчас же все узнать — у них и право есть все выяснить, и причина. Если на то пошло, Гитара с ней знаком, а Молочник — ее племянник.

Она сидела на ступеньке своего дома, широко расставив ноги, одетая в длинное черное платье с длинными рукавами. Голова у нее тоже была повязана чем-то черным, и единственным ярким пятном — они заметили его еще издали — был апельсин, который она чистила. Она вся состояла из острых углов, вспомнил он впоследствии, — колени, локти. Стопа одной ноги нацелена на восток, второй — на запад.

Потом, когда они подошли ближе и смогли разглядеть медную коробочку, прицепленную к мочке ее уха, Молочник понял, что и эта странная серьга, и апельсин, и нелепое черное одеяние так притягивают к ней, что перед этой притягательной силой пасуют и все предостережения, и отцовская мудрость.

Гитара заговорил первым: он был постарше, ходил уже в среднюю школу, и в отличие от приятеля ему не нужно было преодолевать себя и делать над собой усилие.

— Э-эй! — сказал он.

Женщина окинула мальчиков взглядом. Сперва Гитару, потом Молочника.

— Что это за слово ты сказал?

Ее голос звучал мягко, но в то же время что-то как бы постукивало в нем. Молочник не сводил глаз с ее пальцев, продолжавших чистить апельсин. Гитара усмехнулся и пожал плечами.

— Я хотел сказать: здрасьте.

— Тогда и говори то, что хотел сказать.

— Ладно. Здрасьте.

— Так-то лучше. Что вам нужно?

— Ничего. Мы просто мимо шли.

— Не шли, а пришли — так мне сдается.

— Если вы хотите, чтобы мы ушли, мисс Пилат, мы уйдем, — негромко проговорил Гитара.

— Я-то ничего не хочу. Это вы чего-то хотите.

— Мы хотим спросить у вас про одну вещь. Гитара сбросил напускное безразличие. Прямота этой женщины требовала и от него, чтобы в разговоре с ней он высказывался определенно и точно.

— Спроси про эту вещь.

— Кто-то сказал, у вас нет пупка.

— Это и есть твой вопрос?

— Да.

— Что-то непохоже на вопрос. Скорей, похоже на ответ. А ты задай вопрос.

— Он есть у вас?

— Что есть?

— Пупок.

— Нету.

— А куда он девался?

— Понятия не имею. — Она сбросила на подол платья оранжевую кожуру и неторопливо отделила одну дольку. — Теперь, может, мой черед задать вопрос?

— Само собой.

— Кто твой приятель?

— Этот-то? Молочник.

— Он умеет разговаривать? — Пилат проглотила кусочек.

— Да, умеет. Скажи что-нибудь. — Не сводя глаз с Пилат, Гитара подтолкнул Молочника локтем.

Молочник глубоко втянул в себя воздух, задержал дыхание и сказал:

— Э-э… эй!

Пилат засмеялась.

— Из всех неповешенных негров вы, наверное, самые тупые. И чему вас только в школе учат? «Э-эй!» кричат овцам и свиньям, когда их куда-то гонят. А если ты человеку говоришь «э-эй!», ему бы надо встать да треснуть тебя хорошенько.

Он вспыхнул от стыда. Вообще-то он ожидал, что ему будет стыдно, но не так, а по-другому: он думал, он сконфузится, конечно, это да, но такое ему в голову не приходило. Ведь все же не он, а она — грязная, уродливая, нищая пьяница. Чудачка тетка, из-за которой его изводили одноклассники и которую он ненавидел, ощущая, что каким-то образом он сам в ответе за ее уродливость, за нищету, за грязь, за пьянство.

И вдруг оказывается, это она насмехается над ним, над его школой и учителями. И хотя у нее в самом деле совершенно нищенский вид, взгляд у нее совсем не такой, как бывает у нищих. И не грязная она вовсе; неряшливая — да, но не грязная. Лунки ногтей как слоновая кость. Кроме того, или он совсем уж ничего не смыслит, или эта женщина абсолютно трезва. Разумеется, красивой ее никак не назовешь, но он чувствовал, что мог бы смотреть на нее целый день: на ее пальцы, обчищающие апельсиновые дольки, на ежевичные губы, словно накрашенные темной помадой, на эту странную серьгу… Женщина встала, и он чуть не вскрикнул. Он увидел, что она ростом с его отца, а он сам глядит на нее снизу вверх и плечи у него гораздо ниже, чем у нее. Платье же ее казалось таким длинным, лишь пока она сидела; на самом деле оно только прикрывало икры, и сейчас, когда она стояла, он видел незашнурованные мужские ботинки и серебристо-коричневую кожу на лодыжках.

Она стала подниматься по ступенькам, прижимая к себе рукой кожуру от апельсина, которую, еще сидя, уронила на подол, и выглядело это так, будто она держится за низ живота.

— Твоему папаше это не понравилось бы. Он тупых не любит. — Тут она посмотрела Молочнику прямо в лицо, одной рукой держась за ручку двери, а другой прижимая к себе кожуру. — Я твоего папашу знаю. И тебя я знаю.

Тут опять подал голос Гитара:

— Вы ему сестра?

— Единственная сестра. На всём белом свете трех Померов не наберется.

И вдруг Молочник, не способный вымолвить ни слова после своего злосчастного «э-э-эй!», неожиданно для себя закричал:

— Я тоже Помер! И моя мама Помер! И мои сестры! Вы с ним вовсе не единственные!

Но, еще не закончив вопить, удивился, что это на него вдруг накатило, почему он с таким пылом отстаивает свое право на эту фамилию. Он всегда терпеть ее не мог, а до того, как подружился с Гитарой, терпеть не мог и свою кличку. Но в устах Гитары она зазвучала как-то осмысленно, по-взрослому. А вот сейчас, разговаривая с этой странной женщиной, он так разволновался, словно он бог весть как гордится своей фамилией, словно Пилат вознамерилась изгнать его из узкого круга избранных, принадлежать к которому не только его право, но и особая, законнейшая привилегия.

Едва умолкли его вопли и наступила тишина, как Пилат засмеялась.

— Хотите, я сварю вам яйца всмятку? — спросила она мальчиков.

Они переглянулись. Она сразу переключила их на другой ритм. Яиц они не хотели, зато хотели здесь остаться, войти в дом, где гонит вино эта женщина с одной серьгой, без пупка и похожая на высокое черное дерево.

— Нет, спасибо, нам бы только водички напиться, — улыбаясь, ответил Гитара.

— Ладно, заходите.

Она распахнула дверь, и они вошли вслед за ней в большую солнечную комнату, которая в одно и то же время казалась и захламленной, и пустой. С потолка свисал мшисто-зеленый мешок. Повсюду свечи, вставленные в бутылки; к стенам приколоты кнопками вырезанные из журналов картинки и газетные статьи. Но обстановки никакой — только кресло-качалка, два стула с прямыми спинками, большой стол, раковина и печка. И все вокруг пропитано смолистым запахом хвои и перебродивших фруктов.

— Я вам все-таки сварю по штучке. Я хорошо варю их, как раз как надо. Белок должен быть твердоватым, ясно? А желток — мягким, но ни в коем случае не жидким. Когда в самый раз, он будто влажный бархат. Нет, попробуйте, правда, от вас не убудет.

Кожуру от апельсина она бросила в большой горшок, который, как почти все в этом доме, служил совсем не для той цели, для какой был поначалу предназначен. Потом подошла к раковине и стала наливать воду в синюю с белым узором миску, употребляемую вместо кастрюли.

— Значит, вода и яйцо должны встретиться между собой как бы на равных. Ни той, ни другому никаких преимуществ. Совершенно одинаковая температура. Сейчас я холодную воду чуть подогрею, а согревать не буду. Теплая вода мне ни к чему, ведь яйца-то комнатной температуры. Ну, а самый главный секрет — как кипятить. Когда с донышка начнут подниматься маленькие пузырьки, с горошинку величиной, сразу же снимай кастрюлю, пока они не стали как мраморные шарики. Улови этот момент и снимай ее с огня. Только надо не огонь гасить, а снять кастрюлю. А потом накрой кастрюлю сложенной газетой и делай что-нибудь, что много времени не занимает. Ну, пойди, скажем, отопри дверь или выбрось мусор на помойку, а потом внеси ведро с переднего крыльца. Я обычно хожу в туалет. Только долго не сижу там, заметьте. Справлю малую нужду, вот и все. И если сделаете все в точности, как я рассказала, у вас получатся самые замечательные яйца всмятку.

Помню, никудышная я была стряпуха, когда готовила нашему отцу. Ну, а твой отец, — она ткнула большим пальцем в сторону Молочника, — совсем готовить не умел. Я как-то испекла ему сладкий пирог с вишнями, а верней, попробовала испечь. Мейкон был очень хороший мальчик и ко мне прекрасно относился. Жаль, что ты не знал его тогда. Он стал бы тебе другом, настоящим добрым другом, таким, каким был для меня.

Слушая ее голос, Молочник представлял себе гальку. Маленькие кругленькие камешки, которые ударяются друг о друга, подхваченные волной. То ли говорила она хрипловато, то ли как-то по-особенному произносила слова — и протяжно, и в то же время отрывисто. Смешанный хвойно-винный дух дурманил, как наркотик, дурманило и солнце, мощные потоки которого вливались в комнату без всяких преград, потому что на окнах не было ни штор, ни занавесок, окон же было множество — на каждой из трех стен по две штуки: по окну справа и слева от двери, по окну справа и слева от раковины и печки, и два окошка в противоположной от двери стене. За четвертой стеной у них, наверное, спальня, подумал Молочник. От голоса, похожего на позвякиванье гальки, от солнца, от дурманящего запаха вина мальчиков разморило, и они сидели в блаженном полузабытьи и слушали, а она все говорила, говорила…

— Если бы не твой папаша, я бы не стояла сейчас тут. Умерла бы в чреве матери. И еще раз умерла бы — потом, в лесу. Этот лес да непроглядная тьма наверняка бы меня убили. Но он спас меня, и вот пожалуйста, разговариваю с вами, яйца варю. Наш папа умер, вот ведь что. Бабахнули, и он взлетел в воздух на пять футов вверх. Он сидел на своем заборе, их дожидался, а они подкрались сзади, и он взлетел на пять футов вверх. Мы немного пожили в большом доме у Цирцеи, а потом нам некуда было идти, и мы пошли себе, куда глаза глядят, и стали жить в лесу. Городов там нет, одни фермы. Но однажды папа возвратился к нам. Мы его сперва не узнали, ведь мы оба видели, как он в воздух взлетел. Мы тогда заблудились. Темнотища - ужас! Вы думаете, темнота всегда одного цвета, нет, куда там! Черный цвет — он разный. Можно пять, шесть видов его насчитать. Бывает шелковистый, а бывает вроде бы шерстистый. Бывает просто пустой. А еще бывает как пальцы. И все время разный. Чернота смещается, меняется. Назвать что-то черным — все равно как что-то назвать зеленым. Зеленый, говорят… а какой зеленый? Зеленый, как мои бутылки? Зеленый, как кузнечик? Зеленый, как огурец, как салат, или зеленый, как небо перед бурей? Так вот, с темнотой ночью точно так же обстоят дела. И то же самое с радугой.

Значит, заблудились мы, и ветер воет вовсю, и впереди маячит спина нашего папы. А мы дети, перепуганные дети. Мейкон все твердил мне, мол, мы боимся того, чего на самом деле не существует. А какая разница, существует то, чего мы боимся, или нет? Помню, как-то я стирала для мужа с женой, а было это в Виргинии. И вот однажды входит муж на кухню, весь дрожит и спрашивает, не сварила ли я кофе. Я говорю, что это вас так скрутило, уж больно вид у вас скверный, а он говорит, что и сам, мол, ничего не поймет, только ему почему-то кажется, что он вот-вот упадет со скалы. А под ногами у него линолеум, желтый, белый и красный, ровнехонький и гладкий, как утюг. Он сперва за дверь цеплялся, потом за стул, все старался не упасть. Я уж было чуть не брякнула, мол, нет никаких скал на кухне. И тут вдруг вспомнила, как мы шли по лесу тогда. Я как бы заново все это почувствовала. И спросила, может, его поддержать, чтобы не упал? А он посмотрел на меня с такой благодарностью. «Вот спасибо вам», — говорит. Я подошла к нему, обхватила руками, сцепила пальцы у него на груди и держала крепко-крепко. Сердце колотилось у него под жилеткой, как брыкается измученный зноем мул. Но успокоилось мало-помалу.

— Вы спасли ему жизнь, — сказал Гитара.

— Ничего подобного. Он не успел еще в себя прийти, как в кухню вошла его жена. Она меня спросила, что я делаю, а я ответила.

— Ответили… что? Что вы сказали ей?

— Сказала правду. Мол, я его держу, чтобы он не упал со скалы.

— Голову наотрез, ему тут самому захотелось спрыгнуть с этой скалы. Быть того не может, чтобы его жена вам поверила.

— Сначала нет. Но как только я разжала руки, он рухнул на пол. Очки вдребезги, лицо разбил. Он ничком упал, прямо в пол лицом. И вот что я скажу вам. Падал он медленно, долго. Даю слово. Три минуты, целых три минуты ушло на то, чтобы человек свалился на тот самый пол, что был у него под ногами. Не знаю уж, была ли там скала, но он целых три минуты с нее падал.

— Он умер? — спросил Гитара.

— Сразу же дух вон.

— Кто застрелил вашего отца? Вы ведь сказали, его кто-то застрелил? — Глаза мальчика горели любопытством.

— Да, он взлетел на пять футов вверх…

— Кто в него стрелял?

— Кто — я не знаю, и почему — не знаю. Знаю только то, что вам сказала: что, где, когда.

— Вы не сказали где, — не отставал Гитара.

— Нет, сказала. На заборе.

— А где был забор?

— На нашей ферме.

Гитара расхохотался, но его сверкающие глаза особого веселья не выражали.

— А где была ферма?

— В округе Монтур.

Вопросы по поводу «где?» исчерпались.

— Ну ладно, а когда?

— Когда он там сидел, на том заборе.

Гитара почувствовал то же, что чувствует сыщик, все усилия которого потерпели крах.

— В каком году это было?

— В том самом году, когда прямо на улицах стреляли ирландцев. Револьверы поработали неплохо в том году, и могильщики тоже, это уж точно. — Пилат положила на стол крышку от бочонка. Потом вынула из миски яйца и принялась счищать с них скорлупу. Губы ее шевелились: она передвигала языком во рту апельсиновое зернышко. И только очистив яйца и разломив их, так что мальчики смогли убедиться: оранжевая сердцевинка и в самом деле была как влажный бархат, — Пилат продолжала рассказ. — Как-то утром мы проснулись, когда солнце прошло примерно четверть своего пути по небу. До чего же солнце было яркое. А небо — голубое. Как ленты на маминой шляпке. Видите ту полоску в небе? — Она указала в окно. — Вон там, за ореховыми деревьями. Видите? Прямо над ними.

Они глянули в окно и увидели за домами и деревьями полоску уходящего вдаль неба.

— Такой же цвет, — сказала она, будто сделав очень важное открытие. — Точно такого же цвета были ленты на маминой шляпке. Я запомнила эти ленты на всю жизнь. А вот как ее звали, не знаю. Когда мама умерла, папа никому не позволял называть вслух ее имя. Так вот, выстрел, значит, глаза нам запорошило песком, и не успели мы их протереть и хорошенько оглядеться, как видим, он сидит на пне. Сидит себе прямо на солнышке. Мы давай кричать да звать его, а он как-то мимо глядит, словно смотрит он на нас и в то же время не смотрит. И в лице у него что-то этакое, прямо жуть берет. Словно под водой его лицо, так оно выглядит. А потом немного погодя встает наш папа и уходит в тень и дальше в лес идет. И мы стоим и на тот пень глядим. И дрожим, как листья на ветру.

Пилат неторопливо собирала в кучку яичную скорлупу, осторожно сгребая ее растопыренными пальцами. Мальчики напряженно замерли: они боялись сбить ее неосторожным словом и боялись все время молчать — а вдруг она перестанет рассказывать дальше.

— Как листья на ветру, — пробормотала она, — совсем как листья.

Внезапно она встрепенулась, и у нее вырвался крик, напоминавший уханье совы:

— У-у-у! Иду, сейчас иду.

Ни Молочник, ни Гитара не слышали, что к дому кто-то подошел, но Пилат уже вскочила и бросилась к двери. Не успела она до нее добежать, как кто-то распахнул ее ударом ноги, и Молочник увидел согнутую девичью спину. Девушка тащила, ухватившись за край, большую, на пять бушелей, корзину, наполненную ягодами, похожими на ежевику, а какая-то женщина подталкивала корзину с другой стороны, приговаривая: «Осторожно, детка, тут порожек».

— Все уже, — ответила ей девушка. — Толкай.

— Самое время, — сказала Пилат. — Вот-вот стемнеет.

— У Томми грузовик сломался, — тяжело дыша, пояснила девушка. Когда они наконец втащили в комнату корзину, девушка выпрямилась и повернулась к ним лицом. Но Молочнику совсем не обязательно было видеть ее лицо: он влюбился в нее, еще когда она стояла к нему спиной.

— Агарь, — Пилат обвела взглядом комнату, — это Молочник, твой брат. А это его друг. Как тебя звать-то, красавец?

— Гитара.

— Любишь, что-ли, на гитаре играть?

— Он ей вовсе не брат, мама. Они двоюродные, — сказала женщина, толкавшая корзину.

— Это все равно.

— Совсем не все равно. Верно, детка?

— Верно, — сказала Агарь. — Есть разница.

— Вот видишь. Разница есть.

— А какая же разница, Реба? Ты у нас все знаешь.

— Реба посмотрела в потолок:

— Брат называется братом, если у вас обоих одна и та же мать или если оба вы…

Тут Пилат ее перебила:

— Я спрашиваю, есть ли разница в том, как ты относишься к родным и к двоюродным? Разве ты не одинаково к ним относишься?

— Не в этом дело, мама.

— Замолчи, Реба. Я говорю с Агарью.

— Верно, мама. И к родным и к двоюродным нужно относиться одинаково.

— Ну, а тогда зачем понадобилось их неодинаково называть, если никакой разницы нет? — Реба подбоченилась и сделала большие глаза.

— Пододвиньте-ка сюда качалку, — сказала Пилат. — Если хотите помочь нам, мальчики, вам придется встать с места.

Женщины волоком подтащили на середину комнаты корзину, полную коротеньких колючих веточек ежевики.

— Что нужно делать? — спросил Гитара.

— Оборвать с этих проклятых веток ягодки и постараться их не раздавить. Реба, давай сюда второй чугунок.

Агарь, пышноволосая, с огромными глазами, оглядела комнату.

— Может, внести сюда кровать из спальни? Тогда мы все усядемся.

— Для меня и пол сгодится, — заметила Пилат и, присев на корточки, осторожно вытащила веточку из корзины. — Это все, что вы раздобыли?

— Нет, не все. — Реба катила по полу огромный чугун. — Там еще две корзины во дворе остались.

— Внесли бы вы их в комнату. А то мухи налетят. Агарь направилась к двери, махнув Молочнику рукой:

— Пойдем, братик. Ты мне поможешь.

Молочник вскочил со стула, опрокинув его, и кинулся вслед за Агарью. Ему казалось, он никогда еще не видел такой красавицы. Она намного, очень намного старше его. Она, наверное, ровесница Гитары, а может, ей уже и все семнадцать. Ему казалось, будто он парит. Буквально парит в воздухе — он никогда еще не был таким оживленным. Вдвоем с Агарью они втащили обе корзины по ступенькам крыльца, а затем в комнату. Девушка была такая же крепкая и сильная, как он.

— Осторожно, Гитара. Не торопись. Ты их все время давишь пальцами.

— Оставь его в покое, Реба. Пусть он сперва приноровится. Я тебя спрашивала, любишь ли ты па гитаре играть. Тебя поэтому прозвали Гитарой?

— Нет, играть я не умею. Я научиться хотел. Когда был еще маленьким-маленьким. Мне про это рассказали потом.

— А где ты ее увидел, гитару?

— В одном магазине был объявлен такой приз, еще когда я жил во Флориде. Мать пошла раз в город и меня с собой взяла. Я был совсем малышом. Там и устроили состязание, вы, верно, знаете, когда нужно угадать, сколько горошинок в большой стеклянной банке, и за это выиграешь гитару. Ох, разревелся я тогда, просто ужас, говорят. И потом все время ее требовал.

— Тебе бы нашу Ребу попросить. Получил бы свою гитару.

— Нет, ее нельзя было купить. Надо было угадать, сколько горошин в банке.

— Слышу, слышала уже. Реба и сказала бы тебе, сколько горошин. Реба всегда выигрывает. Ей еще ни разу не случалось проиграть.

— В самом деле? — Гитара заулыбался, хотя и недоверчиво. — Везет ей, значит?

— Еще как везет, — усмехнулась Реба. — Ко мне откуда только не приходят попросить, чтобы вытащила за кого-нибудь лотерейный билет или сказала, на какой помер поставить. Люди часто выигрывают по моим подсказкам, а я вообще всегда. Если захочу что-нибудь выиграть, выиграю непременно, и еще многое, чего и выиграть то не хочу.

Словом, дошло до того, что ей теперь совсем не продают лотерейных билетов. Только просят: потяни вместо меня.

— Это видел? — Реба сунула руку за вырез платья и вытащила привязанное к шнурку бриллиантовое колье. — Я его выиграла в прошлом году. Я была… как это говорится, мама?

— Пятисоттысячная.

— Пятьсот… нет, не так. Они мне как-то по-другому сказали.

— Полмиллионная — вот как они сказали.

— Правильно. Полмиллионный покупатель, который зашел в магазин Сирса и Робака. — Она захохотала, весело и гордо.

— Ей не хотели его отдавать, — вмешалась Агарь, — вид у нее неподходящий.

Гитара удивился:

— Я помню, как присуждали этот приз, но, хоть убейте, я ни звука не слышал, что его выиграла цветная женщина. — Он шатался по улицам целые дни напролет и был уверен, что ему известны все городские события.

— Никто этого не слышал. Они все ждали, и фотографы уж были наготове, когда в дверь следующий войдет, кому приз получать. Только фотографию мою так и не напечатали в газете. На ней я была, а сзади еще мама глядит, верно? — Как бы ожидая подтверждения, она взглянула на Пилат и продолжала: — Напечатали они фотографию человека, которому дали второй приз. Он выиграл облигацию военного займа. Он был белый.

— Второй приз? — переспросил Гитара. — Как это — второй? Тут одно из двух: или ты полмиллионный, или нет. Не может же выиграть следующий за полмиллионным.

— Может — если это Реба, — сказала Агарь. — Они только потому и придумали второй приз, что Реба оказалась первой. А кольцо ей дали только потому, что ее успели сфотографировать.

— Расскажи-ка им, как ты попала в магазин Сирса, Реба.

— Уборную искала. — Реба запрокинула голову, чтобы отсмеяться всласть. Ее руки были вымазаны соком ежевики, а утирая выступившие от смеха слезы, она оставила красные полосы на щеках. Реба была гораздо светлее, чем Пилат и Агарь, с бесхитростными ребячьими глазами. Собственно, все они выглядели простодушными, все три, но в лицах Пилат и Агари угадывалась какая-то значительность, сложность. И лишь уступчивая, ласковая Реба с прыщеватой светлой кожей выглядела так, словно ее простодушие, возможно, всего лишь пустота.

— В центре города есть только две уборные, куда пускают цветных: в ресторане «Мейфлауэр» и у Сирса. Сирс оказался поближе. Хорошо еще, мне не очень приспичило. Они меня продержали целых пятнадцать минут, записывали, как зовут да какой адрес, чтобы прислать это кольцо. А я совсем не хотела, чтобы они мне его присылали. Я все допытывалась: я на самом деле выиграла приз, по всем правилам? Я вам не верю, говорю.

— Право, стоило пожертвовать бриллиантовым кольцом, чтобы только от тебя избавиться. Ты там целую толпу собрала и, наверное, целый рой мух, — сказала Агарь.

— А что вы сделаете с этим кольцом? — спросил Молочник.

— Буду носить. Не часто мне удается выиграть такую штучку.

— Она все, что выиграет, все отдает, — сказала Агарь.

— Мужчинам… — добавила Пилат. — Ничего себе не оставляет…

— Только такой приз и хочется ей выиграть — мужчину…

— Прямо Санта-Клаус… Вечно всем подарки раздает.

— Если человеку везет по-дурацки, это даже и не везенье, а черт знает что…

— Санта-Клаус-то всего раз в год приходит… Странный получался разговор: и Агарь, и Пилат каждой новой репликой как бы дергали его нить в свою сторону, обращаясь главным образом к себе — не к Молочнику, и не к Гитаре, и даже не к Ребе, которая снова опустила кольцо в вырез платья и, тихо улыбаясь, проворно снимала с веточек темно-лиловые ягоды.

Молочник, который к этой поре достиг пяти футов семи дюймов роста, сейчас впервые в жизни ощутил, что он по-настоящему счастлив. С ним вместе друг — мальчик старше его, — умный, добрый и бесстрашный. Он сидит себе как дома в питейном заведении, пользующемся весьма печальной славой, окруженный женщинами, которым, судя по всему, доставляет удовольствие его общество и которые громко смеются. При этом он влюблен. Не удивительно, что отец их боялся.

— Когда будет готово это вино? — спросил он.

— Эта порция? Через несколько недель, — ответила Пилат.

— А нам попробовать дадите? — улыбнулся Гитара.

— Отчего же? Хоть сейчас. В погребе полно вина.

— Того вина я не хочу. Я этого хочу попробовать, которое я сделал сам.

— Ты считаешь, ты его сделал? — расхохоталась Пилат. — Считаешь, это уже все? Оборвать несколько ягодок с ветки?

— О-ой, — Гитара почесал в затылке, — я совсем забыл. Их еще нужно будет топтать босыми ногами.

— Ногами? — возмутилась Пилат. — Кто это делает вино ногами?

— Наверное, вкусно получается, мама, — сказала Агарь.

— А я думаю, гадость жуткая, — сказала Реба.

— А у вас хорошее вино, Пилат? — спросил Гитара.

— Чего не знаю, того не знаю.

— Это как же?

— Никогда его не пробовала. Молочник засмеялся.

— Продаете вино, а сами его даже не пробовали?

— Люди покупают вино не для того, чтобы его пробовать. Покупают, чтобы напиться.

— По крайней мере раньше покупали, — кивнула Реба. — Сейчас уж никто не берет.

— Кому она нужна, наша самогонка. Кризис-то кончился, — сказала Агарь. — Теперь у всех есть работа. Денег хватает, можно купить «Четыре розы».

— Многие и сейчас покупают, — возразила ей Пилат.

— А сахар где вы достаете? — поинтересовался Гитара.

— На черном рынке, — ответила Реба.

— Какие «многие»? Ты, мама, уж не сочиняй. Если бы Реба не выиграла эти сто фунтов бакалейных товаров, мы бы с голоду померли прошлой зимой.

— Не померли бы. — Пилат сунула в рот новую веточку.

— Еще как бы померли.

— Агарь, не надо спорить с мамой, — шепотом сказала Реба.

— Кто бы накормил нас? — не унималась Агарь. — Мама может прожить без еды несколько месяцев. Как ящерица.

— Ящерица так долго живет без еды? — спросила Реба.

— Что ты, девочка, никто не собирается морить тебя голодом. Разве ты когда-нибудь бывала голодной? — тревожно спрашивала внучку Пилат.

— Конечно, нет, — ответила вместо дочери Реба.

Агарь бросила еще одну веточку в кучку лежащих на полу общипанных веток и потерла пальцы. Их кончики были багрового цвета.

— Да, иногда я бывала голодной.

Пилат и Реба с быстротою птиц вскинули головы.: Они всматривались некоторое время в лицо Агари, затем переглянулись.

— Деточка, — проговорила Реба очень тихо. — Ты была голодной, детка? Почему же ты нам не сказала? — Она жалобно смотрела на дочь. — Мы приносили тебе все, что ты хотела, детка. Все, что ты хотела. Ты ведь знаешь это и сама.

Пилат выплюнула веточку на ладонь. Лицо ее застыло в неподвижности. Сейчас, когда губы перестали наконец шевелиться, ее лицо напоминало маску. Будто кто-то вдруг выключил свет, подумал Молочник. Он всмотрелся в лица всех трех женщин. Лицо Ребы сморщилось. По щекам струились слезы. Неподвижное, как смерть, лицо Пилат выражало в то же время напряженность, словно в ожидании какого-то знака. Пышные полосы прятали профиль Агари. Она сидела, наклонясь вперед, прижав локти к бедрам и потирая пальцы, которые в наступающих сумерках казались вымазанными в крови. У нее были очень длинные ногти.

Молчание затянулось. Прервать его не рисковал даже Гитара.

Потом Пилат сказала:

— Реба. Она не про еду.

Как видно, Реба сперва не поняла, потом лицо ее медленно прояснилось, но она ничего не сказала. Пилат снова принялась обрывать ягоды, тихонько что-то про себя напевая. Вскоре Реба присоединилась к ней, и какое-то время они напевали вместе в унисон друг другу, а затем Пилат запела:

Когда обе женщины запели хором, Агарь подняла голову и тоже запела:

У Молочника перехватило дыхание. Голос Агари подхватил и унес те обломки сердца, которые он мог до этого мгновения еще назвать своими. И когда ему показалось, что он теряет сознание, раздавленный бременем чувств, он робко покосился на приятеля и увидел, как лучи заходящего солнца золотят глаза Гитары, оставляя в тени лукавую полуулыбку.

Восхитительные события этого дня приводили еще в больший восторг Молочника, оттого что им сопутствовала таинственность и ощущение собственной дерзости; впрочем, и таинственность, и дерзость испарились спустя час после того, как домой возвратился отец. Фредди известил Мейкона Помера, что его сын «нынче пьянствовал в питейном заведении».

— Врет он! Мы ничего не пили! Ничего. Гитара попросил стакан воды, но и воды ему тоже не дали.

— Фредди никогда не лжет. Он искажает факты, но не лжет.

— Нет, он тебе наврал.

— Насчет того, что вы там пьянствовали? Возможно. Но вы ведь были там, это правда, да?

— Да, сэр. Это правда. — Молочник взял тоном ниже, но что-то в его голосе еще напоминало о недавнем мятеже.

— А что тебе было велено?

— Ты мне сказал, чтобы я не смел туда ходить и разговаривать с Пилат.

— Верно.

— Но ты не объяснил мне почему. Они наши родственники. Пилат — твоя родная сестра.

— А ты мой родной сын. И будешь делать то, что я тебе велю. С объяснениями или без объяснений. Пока я тебя кормлю, ты будешь делать то, что тебе сказано.

В пятьдесят два года Мейкон Помер выглядел не менее внушительно, чем десять лет назад, когда Молочник считал, что выше и крупнее его папы не существует ничего на свете. Даже дом, в котором они жили, казалось ему, был меньших размеров. Но сегодня он встретил женщину, такую же высокую, и, стоя рядом с ней, почувствовал, что он и сам высок.

— Я понимаю, я самый младший в семье, но я все же не грудной младенец. А ты со мной обращаешься, будто с младенцем, твердишь все время, что не обязан мне ничего объяснять. И чего ты этим добился, как ты думаешь? Что я чувствую себя младенцем, вот и все. Двенадцатилетний младенец!

— Не смей на меня кричать.

— Твой отец разве так с тобой обращался, когда тебе было двенадцать?

— Придержи язык! — рявкнул Мейкон и вынул руки из карманов. Но он не знал, что делать дальше. Его обескуражил заданный сыном вопрос. Сразу все переменилось. Он представил на месте Молочника себя в свои двенадцать лет и с необыкновенной остротой и живостью вдруг вспомнил, какое чувство он испытывал к отцу. И то, как он оцепенел, когда человек, которого он любил, которым восхищался, рухнул с забора на землю, и пронзившую его страшную боль, когда глядел, как тело отца дергается в предсмертных судорогах. На этом сделанном из железных прутьев заборе отец просидел пять ночей, сжимая в руках ружье, и умер, защищая свою собственность. Чувствует ли этот мальчик что-нибудь подобное к нему? Может быть, пора рассказать ему?

— Ты не ответил — он так с тобой обращался?

— Я все время работал рядом с отцом. Все время рядом с ним. Лет с четырех, с пяти я уже вместе с ним работал. Мы вдвоем, и больше никого. Мать умерла. Скончалась от родов, когда родилась Пилат. Мы остались с малышкой на руках. Относили ее до вечера к соседям на ферму. Я сам и таскал ее каждое утро туда. Отнесу и возвращаюсь к отцу полем. Впряжем, бывало, Президента Линкольна в плуг… Мы так называли нашу лошадь: Президент Линкольн. Отец говорил, Линкольн был хорошим пахарем, прежде чем стал президентом, а хороших пахарей не следует от дела отрывать. «Райская обитель Линкольна» — так называл он нашу ферму. Участок-то у нас был невелик. Но мне он в ту пору казался громадным. Это я сейчас прикидываю, что не так уж много было там земли, примерно сто пятьдесят акров. Мы запахивали пятьдесят. Акров восемьдесят леса — дуб, сосна… вообще-то целое богатство; я думаю, они на это и польстились — дуб, сосна, отличный лес. Пруд был, занимал четыре акра. И ручей, а рыбы в нем полно. Как раз посредине долины. Гора была неописуемой красоты, называлась Хребет Монтур. Мы жили в округе Монтур. Это сразу за Саскуэханной. Был свинарник, мы держали четырех свиней. Большой амбар, сорок футов на сто сорок… с шатровой крышей, между прочим. А в горах кругом олени, дикие индюшки. Считай, ты в жизни ничего не пробовал, если тебе не довелось отведать зажаренной твоим дедом индюшки. Он обжаривал ее на сильном огне. Всю сплошь, дочерна, в один миг. Она сразу покрывалась корочкой, поэтому сок сохранялся, он оставался внутри. А потом целые сутки жарил ее потихонечку на вертеле. Срежешь, бывало, эту черную корку, а под ней мясо, нежное, вкусное, сочное. Был у нас на ферме и фруктовый сад. Яблоки, вишни. Пилат один раз попыталась испечь мне вишневый пирог.

Мейкон замолчал, он даже улыбался. Вот уж много лет он ни с кем не говорил об этой ферме. Даже вспоминал о ней редко в последнее время. Когда он только женился на Руфи, он часто рассказывал ей о «Райской обители Линкольна». По вечерам, когда, покачиваясь на качелях, они вдвоем сидели на веранде, Мейкон заново воссоздавал эту землю, владельцем которой он должен был стать. А когда он только еще начал покупать дома, он порою застревал в парикмахерской поболтать о том о сем с другими посетителями. Но давно уже отошли в прошлое все эти разговоры, да и воспоминания тоже. И вот сейчас он вновь вернулся к ним, он рассказывает о ферме сыну, и в памяти четко всплывает все до мелочей: колодец, яблоневый сад, Президент Линкольн, их лошадь, Мэри Тодд — ее дочка, Улисс С. Грант — корова, Генерал Ли — свинья. Только так он узнавал тогда историю. Отец не умел ни читать, ни писать; все, что ему было известно, он либо увидел собственными глазами, либо от людей услышал. И все же даже таким образом в сознание Мейкона врезались сведения о некоторых исторических лицах, и, читая потом о них в школьном учебнике, мальчик представлял себе лошадь, свинью. Отец-то, вероятно, в шутку назвал лошадь Президентом Линкольном, зато Мейкон навсегда проникся к Линкольну симпатией, ведь он полюбил его еще лошадью, трудолюбивой, ласковой и послушной. Ему нравился даже Генерал Ли, так как однажды весной они зарезали его и целых восемь месяцев ели отличную свинину, лучше которой не найдешь во всей Виргинии, «и окорок, и корейку, и грудинку, и колбасу, и ножки, и хвостик, и зельц». И даже в ноябре еще доедали хрустящие поджаристые шкварки.

— Генерал Ли вполне устраивал меня, — улыбаясь, говорил он Молочнику. — Замечательный был генерал. Что ни попробуешь, все вкусно. Цирцея как-то приготовила сычуг. М-м, пальчики оближешь. А я вот даже забыл, как ее звали! Теперь вот только вспомнил. Она работала на большой ферме у каких-то белых в Данвилле, Пенсильвания. Интересно, как все можно позабыть. Забудешь и годами ничего не вспоминаешь. А потом вдруг, как сейчас, раз — и опять все перед тобой. Собачьи бега у нас устраивали, представляешь? Очень этим увлекались. Чья собака прибежит раньше. Белые любят своих собак. Негра он пристрелит и спокойненько тут же на месте будет волосы расческой приглаживать. А собака помрет — плачут, взрослые люди плачут, сам видел.

Как-то по-иному звучал теперь его голос. Мягче, да и сама речь переменилась. В ней появилось нечто южное, приглушенное, уютное. И Молочник спросил так же приглушенно:

— Пилат сказала, вашего отца кто-то застрелил. Говорит, он взлетел на пять футов вверх в воздух.

— У него шестнадцать лет ушло на то, чтобы ферма стала приносить доход. Там сейчас везде молочные хозяйства. А тогда было не так. Тогда… было славно.

— Папа, а кто его застрелил? Мейкон перевел взгляд на сына.

— Наш папа не умел читать, он даже не умел написать свое же собственное имя. Ставил какую-то закорючку. Вот и одурачили его. Он что-то подписал, уж не знаю что, и вдруг эти люди говорят, мол, ферма перешла в их собственность. Он совсем неграмотный был. Я хотел научить его грамоте, но он сказал: «Если даже сегодня я эти крючочки запомню, завтра все равно забуду их». Он одно лишь слово в жизни написал — «Пилат», переписал его из Библии. Она носит в серьге бумажку с этим именем. А зря не захотел он у меня учиться. Все скверное, что с ним случалось, из-за того и случилось, что он не умел читать. И имя его поэтому переврали.

— Имя? Как это?

— А когда объявили независимость. Все цветные в нашем штате должны были зарегистрироваться в управлении по делам невольников, получивших свободу.

— Так твой отец был рабом?

— Глупей ты ничего не мог спросить? Конечно, был. А кто не был рабом в 1869-м? Но регистрации подлежали все. И свободные, и не свободные. Вольные граждане и бывшие рабы. Папа был тогда еще подростком, он пошел на регистрацию и попал к какому-то пьяному янки. Тот сперва спросил место рождения; Папа ответил: Мейкон. Потом пьянчужка спросил, кто его отец. «Он помер», — сказал папа. Дальше тот задал вопрос, кто был его владельцем, и папа ответил: «Я свободен». Янки все его ответы записал, но не там, где надо. Местом рождения у него оказался какой-то «Скво-Боден», один черт знает, где его искать, а в графе «фамилия и имя» этот олух написал «Помер», поставил запятую и добавил «Мейкон». Но папа не умел читать, поэтому и не узнал, как его зарегистрировали, пока мама ему не сказала. Они встретились в фургоне, который ехал на Север. Поговорили о том о сем, и он ей рассказал, что раньше был невольником, и показал свои документы. Тогда мама прочитала вслух, что там написано.

— Но разве он не мог ничего изменить? Взял бы и поставил свое настоящее имя.

— Маме больше так понравилось. Ей понравилось новое имя. Оно сотрет память о прошлом, сказала она. Сотрет о нем всякую память.

— А как его настоящее имя?

— Мать я почти не помню. Она умерла, когда мне было четыре года. Красивая, со светлой кожей. Мне вообще казалось, что она похожа на белую женщину. Пилат и я не в нее пошли. Если когда засомневаешься, что мы африканцы, посмотри на Пилат. Вылитый папа, а он был точь-в-точь как африканцы, каких рисуют на картинках. Пенсильванский африканец. И вся повадка такая. Лицо вдруг станет замкнутое, словно дверь захлопнул.

— У Пилат один раз сделалось такое лицо. — Сейчас, когда отец заговорил с ним просто и по-свойски, Молочник сразу стал доверчивей и настороженность его прошла.

— Мейкон, я не передумал. Я не разрешаю тебе там бывать.

— Но почему? Ты так и не сказал — почему?

— А ты послушай, я все объясню. С этой женщиной не надо связываться. Она змея. Заворожить тебя она, конечно, может, на то она и змея, но ты об этом все время помни.

— Ты о родной своей сестре говоришь, ты же носил ее па руках каждое утро через поле.

— Э-э… когда все это было. Вот ты видел ее. Ну и как она тебе показалась? Приличная женщина? Нормальная?

— Ну, она…

— Или такая, что горло может перерезать?

— На такую она не похожа.

— Непохожа, но она такая.

— Но что она сделала?

— Не в том суть, что сделала. Она такая.

— Да какая?

— Змея, сказано тебе. Знаешь сказку про змею? Про то, как человек нашел змееныша? Значит, шел один раз человек и увидел, лежит змееныш, полураздавленный и весь в крови. Лежит прямо в грязи. Жалко стало его человеку, и поднял он змееныша, положил в корзинку и понес к себе домой. Выкормил и вынянчил его, и из змееныша выросла большая сильная змея. Хорошо кормил ее, все, что ел сам, то и ей давал. А потом в один прекрасный день змея вдруг бросилась на него и укусила. Вонзила ему прямо в сердце ядовитое жало. И перед тем, как испустить последнее дыхание, повернулся он к змее и говорит: «Ну зачем ты это сделала, — спрашивает, — разве плохо я о тебе заботился? Я ведь спас тебе жизнь». «Верно», — говорит змея. «Зачем же ты так сделала? Зачем ты меня убила?» Знаешь, что ему ответила змея? Она сказала: «Ты же знал, что я змея, разве не знал?» Так вот, я не шучу: в кабак этот не смей больше ходить и держись как можно дальше от Пилат.

Молочник опустил голову. Отец так ничего и не объяснил ему.

— Не трать время попусту, Мейкон. Кроме того, тебе пора уже поучиться, как надо работать. В понедельник начнем. После уроков приходи ко мне в контору. Поработаешь со мной часок-другой и узнаешь то, что знать необходимо. Пилат никогда не научит тебя такому, что может пригодиться в этой жизни. В будущей какой-то жизни ее наука, может, и сгодится, но не в этой, нет. Вот что, я тебе прямо сейчас скажу, самое важное, что нужно знать: приобретай. И приобретенное поможет тебе сделать новые приобретения. Тогда ты будешь сам себе хозяин и хозяином над другими людьми. С понедельника я примусь тебя учить.

 

ГЛАВА 3

Жизнь Молочника стала несравненно счастливее с тех пор, как он начал работать на Мейкона. Вопреки папашиным надеждам у него теперь оставалось куда больше времени на то, чтобы заглянуть в питейное заведение к тетке. Мейкон посылал его в свои доходные дома то с одним, то с другим поручением, благодаря чему у мальчика появилась возможность бывать в Южном предместье и познакомиться с людьми, с которыми был так дружен Гитара. Молочник, дружелюбный и совсем еще юный, представлял собой полную противоположность отцу, и жильцы его не стеснялись: они могли и подразнить его, и угостить, и по душам с ним побеседовать. Но он стал реже видеться с Гитарой. Встречаться удавалось только по субботам. Встав в субботу утром пораньше, Молочник успевал к приятелю прежде, чем тот отправится шляться по улицам, и прежде, чем он сам начнет обход жильцов, помогая отцу собирать с них квартирную плату. Впрочем, случалось, и в будние дни друзья удирали с уроков, чтобы побродить по городу, и в один из таких дней Гитара привел его в бильярдную Фезера на Десятой улице, в самый центр района, известного под названием Донорский пункт.

Было одиннадцать утра, когда Гитара распахнул дверь в бильярдную и гаркнул:

— Привет, Фезер! Отпусти-ка две бутылки пива.

Фезер, низенький и коренастый, с жидкими курчавыми волосами, бросил взгляд на Гитару, потом на Молочника и нахмурился:

— Уведи его отсюда, сейчас же.

Гитара в полной растерянности на него уставился, потом тоже посмотрел на Молочника и опять перевел взгляд на Фезера. Несколько человек, игравших на бильярде, удивленно оглянулись. Трое были летчики-истребители из 332-й авиационной группы. Их шикарные кожаные куртки аккуратно висели на спинках стульев, там же красовались и фуражки. Волосы коротко острижены, рукава засучены, из задних карманов свисают белоснежные прямоугольники шарфов. Поблескивают на шее серебряные цепочки, в глазах веселое любопытство, а пальцы деловито натирают мелом кончик кия.

Гитара вспыхнул от смущения.

— Он со мной, — пояснил он.

— А я говорю, уведи его вон.

— Ну что ты, Фезер, это же мой друг.

— Это сын Мейкона Помера, верно?

— Ну и что?

— А то, что уведи его отсюда вон.

— Он не виноват, не он же выбирал себе отца, — сдержанно проговорил Гитара.

— Я тоже не виноват. Убирайтесь.

— Его отец тебе сделал что-то плохое?

— Пока нет. Поэтому пусть убирается вон.

— Он совсем не такой, как отец.

— Пусть даже не такой, он его сын — с меня и этого хватает.

— Ну, я отвечаю…

— Ладно, кончай торговаться. Уведи его. Слишком зелен еще, не дозрел, чтобы видеть во сне голых баб.

Летчики засмеялись, а мужчина в серой соломенной шляпе с белой лентой сказал:

— Что за дела, впусти мальчонку, Фезер.

— Не вякай. Здесь хозяин я.

— Чем он тебе мешает? Двенадцатилетний парнишка. — Он с улыбкой посмотрел на Молочника, и тот еле удержался, чтобы не сказать: «.Мне не двенадцать, а уже тринадцать».

— Это вроде бы не твое дело, верно? — огрызнулся Фезер. — Его папаша не твой домовладелец, ведь так? И лицензию не он тебе выдавал. Так какого же ты…

Фезер набросился на человека в шляпе с белой лентой так же желчно, как перед этим на мальчиков. Воспользовавшись тем, что он переключился на нового противника, Гитара стремительно выбросил руку вперед, словно метнул в ствол дерева топор, и крикнул: «Мы с тобой еще разберемся, приятель. Сейчас времени нет. Давай по-быстрому отсюда». Голос у него теперь стал громким, звучным, таким громким и звучным, что хватало на двоих. Молочник сунул руки в задние карманы и направился к двери вслед за Гитарой. Он немного вздернул голову, подчеркивая холодное высокомерие, которое, как он надеялся, летчики разглядели в его глазах.

Молча поплелись они по Десятой улице и остановились возле каменной скамьи у обочины тротуара. Они сели на скамью, спиной к двум мужчинам в белых халатах, которые внимательно на них поглядывали. Один стоял в дверях парикмахерской, прислонившись к косяку. Второй сидел, откинувшись, на стуле у зеркального стекла витрины той же парикмахерской. Это были владельцы заведения — Железнодорожный Томми и Больничный Томми. Мальчики ни слова не сказали ни друг другу, ни обоим Томми. Сидели молча и смотрели, как мимо проезжают машины.

— А что, Гитара, в ваших академах обрушились все залы? — сидя на стуле в той же позе, спросил Больничный Томми. Глаза у него беловатые, молочные, как у древних стариков, а тело крепкое и гибкое, вид моложавый. Говорит как бы небрежно, но чувствуется властность.

— Нет, сэр, — оглянувшись, ответил Гитара.

— Тогда скажи мне бога ради, что вы делаете вне их пределов в это время дня?

Гитара пожал плечами.

— Просто взяли выходной, мистер Томми.

— А твой спутник? У него тоже академический отпуск?

Гитара кивнул. Больничный Томми разговаривает как энциклопедия, большую часть сказанных им слов можно понять лишь по наитию. Молочник все смотрел на проезжающие мимо машины.

— Мне кажется, день отдыха не очень-то вас веселит. Вы и в залах академов могли бы сидеть с точно таким же зловещим видом.

Гитара вынул из кармана две сигареты и протянул одну Молочнику.

— Просто я разозлился на Фезера.

— На Фезера?

— Ага. Он не позволил нам войти. Сам-то я всегда у него бываю. Всегда бываю, и он ничего не говорит. А сегодня он нас выставил. Сказал, мой друг, вот он, — слишком молодой. Слышали вы что-нибудь подобное? Это Фезер-то! Волнуется, что кто-то слишком молодой.

— Я не знал, что у Фезера в мозгу хватает извилин, чтобы волноваться.

— Нет у него никаких извилин. Просто строит из себя. Даже не позволил мне купить бутылку пива.

Железнодорожный Томми, стоявший в дверях, негромко рассмеялся.

— Всего и делов-то? Пива не захотел отпустить? — Он потер затылок и поманил Гитару пальцем. — Подойди-ка сюда, и я расскажу тебе, парень, еще об одной штуке, которой ты не получишь. Подойди-ка, говорю, сюда.

Они нехотя встали и бочком приблизились к хохочущему Томми.

— Ты думаешь, большая случилась беда? Пива тебе не отпустили? Погоди-ка, я задам тебе один вопрос. Ты стоял когда-нибудь в подсобном помещении вагона-ресторана поезда Балтимор — Огайо, в полночь, когда кухня уже заперта, все чисто прибрано и готово к завтрашнему дню? Поезд мчится, путь свободен, и трое корешей поджидают тебя с нераспечатанной колодой карт?

Гитара покачал головой.

— Нет, я никогда…

— Вот именно, никогда. И никогда такого не дождешься. Ты и этого удовольствия будешь лишен, не говоря уж о бутылке пива.

Гитара улыбнулся.

— Мистер Томми… — начал он, но Томми перебил его.

— Ты когда-нибудь проводил две недели подряд на колесах, а потом возвращался домой, где тебя ожидала красивая женщина, чистые простыни и добрая порция отличного джина? А? — Он перевел взгляд на Молочника:- Бывало с тобой такое?

Молочник улыбнулся и сказал:

— Нет, сэр.

— Нет. Так вот, и впредь не надейся, потому как не бывало и не будет.

Больничный Томми отвернул полу халата и вынул сделанную из перышка зубочистку.

— Не дразни ребенка, Томми.

— Кто его дразнит? Я правду говорю. Ничего подобного с ним не будет. И ни с кем из них не будет. И еще кое-чего не будет у тебя. Не будет собственного вагона с четырьмя креслами, которые обиты красным бархатом и вращаются в любую сторону, куда тебе угодно их повернуть. Не будет, нет. И собственной уборной у тебя не будет, и собственной восьмифутовой софы, сделанной по специальному заказу. И слуги, и повара, и секретарши, которые путешествуют вместе с тобой и выполняют каждое твое распоряжение. Каждое: подогрейте воду для грелки до соответствующей температуры и позаботьтесь, чтобы в серебряном увлажнителе табак был свежим ежечасно и каждодневно. Вот чего еще не будет у тебя. Лежало у тебя когда-нибудь в кармане пять тысяч долларов наличными и случалось ли тебе зайти в банк и сказать директору, что тебе нужен такой-то дом на такой-то улице, и он немедленно бы тебе его продал? Нет, не случалось и не случится с тобой такого. И никогда не сможешь ты приобрести особняк губернатора, и никогда не сможешь ты продать восемь тысяч акров леса. И не сможешь ты управлять судном, не сможешь вести поезд, и хотя при желании сможешь вступить в 32-ю авиационную группу, сбить лично тысячу немецких самолетов, приземлиться в тылу у Гитлера и отхлестать его собственноручно, но никогда у тебя на груди не появятся четыре звездочки и даже трех не будет. И никогда не внесут утром в твою спальню поднос, а на нем ваза с красной розой, две теплые булочки и горячий шоколад. Нет уж. Никогда. И фазана, уложенного на двадцать дней в листья кокосового ореха, и фаршированного диким рисом, и зажаренного на дровах до кондиции столь деликатной и нежной, что слеза прошибает. И не сможешь ты запивать его «Ротшильдом» разлива двадцать девятого года и даже «божоле».

Несколько прохожих остановились послушать эту речь.

— Что тут происходит? — спросили они у Больничного Томми.

— Фезер не отпустил ребятам пива, — ответил он. Те рассмеялись.

— И не будет «Печеной Аляски»! — не унимался Железнодорожный Томми. — Даже не мечтайте! Никогда не будет.

— «Печеной Аляски» не будет? — Гитара выкатил глаза и ухватил себя обеими руками за горло. — Вы разбиваете мое сердце.

— То-то и оно. Кое-что тебе все же осталось — разбитое сердце. — Взгляд Томми смягчился, зато веселье внезапно погасло. — И возможность делать глупости. Делать их без конца. Вот на это ты можешь рассчитывать.

— Мистер Томми, сэр, — певуче произнес Гитара с издевательским напускным смирением. — Мы ведь хотели бутылочку пива, больше ничего.

— Это да, — ответил Томми. — Это точно, что ж, просим пассажиров занять места.

— Что такое «Печеная Аляска»? — Они расстались с обоими Томми так же внезапно, как встретили их, и брели дальше по Десятой улице.

— Сладкое блюдо, — ответил Гитара. — Дают на десерт.

— Вкусное?

— Не знаю. Я ведь не ем сладкого.

— Не ешь сладкого? — изумился Молочник. — А почему?

— У меня от него тошнота.

— Совсем не любишь сладкого?

— Только фрукты, больше ничего. Ни конфет, ни пирожных. Даже запаха не выношу. Выворачивает наизнанку.

Молочник решил, что его приятель не совсем здоров. Он не представлял себе, как можно не любить сладкого.

— У тебя, наверное, сахарный диабет.

— От того, что сахара не ешь, сахарный диабет не бывает. Он бывает, если ешь слишком много сахара.

— Ну, а в чем же тогда дело?

— Не знаю. Мне сразу вспоминаются мертвецы. Или белые. Блевать начинаю.

— Мертвецы?

— Во-во. И белые.

— Не понял.

Гитара не ответил, и Молочник продолжал:

— Давно это у тебя?

— С детства. С тех пор, как отца разрезало на лесопильном заводе, а босс явился и принес нам, ребятишкам, конфет. Благость. Целый мешок благости. Его супруга лично приготовила их специально для нас. Сладкая она, благость-то. Слаще патоки. Уж такая сладкая. Слаще, чем… — Он приостановился и вытер проступившие на лбу капли пота. Взгляд стал тусклым и растерянным. Он сплюнул на тротуар. — По… стой. — прошептал он и шагнул в узкое пространство между ресторанчиком, в котором продавали жареную рыбу, и парикмахерской Лилли.

Молочник подождал на тротуаре, терпеливо разглядывая занавешенное окно салона красоты. Салоны красоты всегда закрыты занавесками или шторами. В мужских парикмахерских не занавешивают окон. Женщины же в отличие от мужчин не хотят, чтобы прохожие смотрели, как их причесывают. Стесняются.

Появился Гитара; его так и не вырвало, но он намучился, слезы стояли в глазах.

— Пошли, — сказал он. — Надо купить сигарет с травкой. Уж это-то я могу себе позволить.

К тому времени, когда ему исполнилось четырнадцать, Молочник заметил, что у него одна нога короче другой. Если он стоял босиком, прямо, как столб, его левая ступня оказывалась примерно на полдюйма выше пола. Поэтому он никогда не стоял прямо: то ссутулится, то на что-нибудь облокотится, то выставит бок вперед — и никогда не говорил об этом никому ни слова… ни словечка. Когда Лина спросила: «Мама, отчего это он так ходит?», он ответил: «Как хочу, так и буду ходить, захочу, вообще наступлю на твою отвратную морду». Руфь сказала: «Уймитесь оба. Лина, просто у него сейчас переходный возраст». Но он-то знал: не в этом дело. Он не хромал, он вовсе не хромал, разве что еле-еле прихрамывал, но создавалось впечатление, будто он нарочно так ходит, изобрел эту походку специально для того, чтобы не выглядеть таким уж сопляком. Этот небольшой дефект его тревожил, представлялся позорным, и Молочник шел на всевозможные уловки, чтобы скрыть его. Он всегда сидел, положив ногу на ногу, левую на правую, и только так. Все новые танцы танцевал, чудно переступая негнущимися, как бы окоченевшими ногами, и девочки приходили от этой манеры в восторг, а мальчики рано или поздно начинали ее копировать. Изъян главным образом существовал в его сознании. И все же не только в сознании — после нескольких часов, проведенных на баскетбольной площадке, у него и в самом деле начинались стреляющие боли в левой ноге. Он лелеял это недомогание, считал его полиомиелитом и ощущал благодаря ему тайную связь между собою и покойным президентом Рузвельтом. Даже когда все превозносили Трумэна, учредившего Комитет по гражданским правам, Молочник втайне предпочитал ФДР и ощущал, что он с ним очень тесно связан. Теснее, говоря по правде, чем с собственным отцом, так как у Мейкона не было физических недостатков и, казалось, с годами он, наоборот, становился все крепче. Отца Молочник боялся, уважал его, но знал (из-за ноги), что никогда не сможет ему подражать. Поэтому он старался, насколько смелости хватало, быть непохожим на него. Мейкон был всегда чисто выбрит; Молочник мечтал об усах. Мейкон носил галстук-бабочку; Молочник — обычный галстук. Мейкон не разделял волосы пробором; Молочник выбрил у себя на голове пробор. Мейкон не выносил табака; Молочник норовил каждые четверть часа сунуть в рот сигарету. Мейкон стремился накопить как можно больше денег; Молочник — потратить. Но он не мог не разделять пристрастие Мейкона к хорошей обуви и к тонким изящным носкам. Кроме того, в качестве отцовского служащего он старался выполнять работу так, как требовал отец.

Мейкон был в восторге. Сын принадлежал теперь ему, а не Руфи и избавлял его от необходимости, собирая квартирную плату, мотаться по всему городу, словно он какой-то уличный разносчик. Таким образом, предприятие приобретало солидность. Мейкон же на досуге мог поразмышлять, обдумать новые планы, изучить газетные объявления, узнать, где состоятся аукционы, выяснить, какие интриги плетутся вокруг взимания налогов и невостребованных наследниками состояний, где и какие строятся дороги, торговые центры, школы, кто и каким образом добивается от правительства утверждения своих строительных проектов. Он знал: ему, негру, ни за что не достанется большой кусок пирога. Впрочем, существовали участки, на которые пока никто не льстился, мелкие кусочки, кромочки участков, которые кому-то очень не хотелось отдать в руки евреев или католиков, а также участки, которым никто еще пока не знал цены. Немалое количество начинки вываливалось из-под кромки пирога в 1945-м. Кое-что может достаться и ему. Во время войны дела Мейкона Помера пошли на лад. Не ладилось у него только с Руфью. И много лет спустя, когда война уже закончилась и начинка пирога плюхнулась ему прямо в руки, отчего ладони стали жирными, наполнился желудок и обозначилось объемистое брюшко, он все еще жалел, что не удушил ее в 1921-м. До сих пор она по временам не ночевала дома, но ей было уже пятьдесят, какой любовник так долго продержится? И что это за любовник, если даже Фредди ничего о нем не знает? Мейкон решил, что это чушь, и теперь все реже сердился на жену настолько, чтобы захотелось влепить ей пощечину. В особенности после самого последнего раза, ставшего самым последним по существенной причине: сын не выдержал, вскочил и так ему врезал, что он свалился на отопительную батарею.

Молочнику было к тому времени двадцать два года, и, так как он уже шесть лет жил половой жизнью, да к тому же часть этого срока с постоянной любовницей, мать представилась ему в новом свете. Теперь он не видел в ней ту, что вечно заставляла его надевать калоши, потеплее кутаться и побольше есть, ту, что не позволяла приносить домой ничего интересного, коль скоро все интересное непременно влекло за собой грязь, шум или беспорядок. Сейчас она представлялась ему слабой женщиной, которая добровольно ограничила свою жизнь деятельностью незначительной и мелкой: взялась растить и пестовать таких подопечных, чье существование недолгосрочно и, прервавшись, не принесет ей боли, — рододендроны, золотых рыбок, георгины, герань, тюльпаны. А они и в самом деле умирали. Золотые рыбки всплывали на поверхность и, когда она постукивала ногтем по стеклу аквариума, не уносились в ужасе, прочерчивая следом за собой сверкающую, словно молния, дугу. Листья рододендронов становились все ярче, все шире, но потом, густо-зеленые, блестящие, как воск, внезапно тускнели и никли, повисали желтоватыми сердечками. В каком-то смысле Руфь завидовала смерти. В безбрежной печали, охватившей ее после смерти доктора, таилась и досада: ей казалось, доктор выбрал нечто интересней жизни и ей, Руфи, предпочел более занимательную спутницу — последовал за смертью, едва она его поманила. Присутствие смерти вселяло в Руфь несвойственные ей одушевление и смелость. Угроза смерти наделяла ее целеустремленностью, мужеством, ясностью мысли. Не придавая ни малейшего значения тому, что сделал Мейкон, она всегда подозревала, что отец ее не умер бы, если бы не захотел. И быть может, смутное ощущение, что она отвергнута, отринута (плюс желание отомстить Мейкону), побуждало ее подталкивать мужа на путь, который вел лишь к одному — к насилию. Неожиданные вспышки его гнева Лине казались неоправданными. Но Коринфянам начинала уже понимать, что мать сама их выбывает. Она видела, как мать намеренно вынуждает отца обнаружить не силу свою (девятилетний ребенок мог влепить Руфи пощечину, ничем не рискуя), а беспомощность. Обычно Руфь начинала что-то рассказывать, чистосердечно выставляя себя в самом смешном и нелепом виде. Сидя за обедом, она как бы невзначай заводила эти якобы безобидные разговоры — в самом деле, ведь из всех, кто находился за столом, лишь она одна попадала в неловкое положение, остальным же предоставлялась возможность полюбоваться ее чистосердечием и посмеяться над ее невежеством.

Например, она отправилась на свадьбу к внучке миссис Джворак. Анна Джворак, старуха-венгерка, лечилась в свое время у ее отца. У доктора Фостера было немало белых пациентов из рабочих, кроме того, он пользовал иногда жен служащих и мелких торговцев, считавших его интересным мужчиной. По мнению Анны Джворак, доктор Фостер в 1903 году чудесным образом спас жизнь ее сыну, не направив его вновь в туберкулезный санаторий. Чуть ли не все больные, уехавшие в этот санаторий, там и умерли. Анна не знала, что доктор не пользовался привилегией направлять своих пациентов в этот санаторий, и в «Приют милосердия» также. Не знала она и того, что лечение туберкулеза, практиковавшееся в 1903 году, было предельно пагубным для здоровья больных. Она знала лишь, что доктор прописал ее сыну какую-то диету, отдых в строго определенные часы и жир тресковой печени дважды в день. Мальчик остался в живых. Естественно, Анне хотелось, чтобы на свадьбе младшей дочки этого сына присутствовала дочь чудодея-врача. Руфь отправилась в церковь, и, когда молящиеся подошли к алтарю причаститься, вместе со всеми подошла и она. Опустившись на колени, она склонила голову в земном поклоне, не имея ни малейшего понятия о том, что предоставила священнику выбор: либо положить облатку ей на шляпу, либо просто пройти мимо нее. Он тотчас догадался, что она не католичка, так как при обращенных к ней словах она не подняла головы и не высунула язык, дабы он осторожно положил на него облатку.

— Corpus Domini Nostri Jesu Christ!,- сказал священник и, наклонившись к ней, свистящим шепотом:- Подымите голову. — Она выпрямилась, увидела облатку и прислужника, держащего под облаткой серебряный поднос.- Corpus Domini Nostri Jesu Christi custodiat animam tuam. — Священник протянул ей облатку, и она открыла рот.

Позже, после венчанья, священник прямо спросил ее, принадлежит ли она к католической церкви.

— Нет. Я методистка, — ответила Руфь.

— Я это понял, — сказал он. — Так вот, таинства нашей церкви предназначены для… — Но тут его прервала старая миссис Джворак.

— Отец мой, — сказала она, — я хочу вас познакомить с очень близким своим другом. Дочь доктора Фостера. Ее отец спас жизнь моему Рикки. Рикки не был бы сегодня с нами, если бы…

Отец Пэдрю улыбнулся и пожал Руфи руку.

— Счастлив познакомиться с вами, мисс Фостер. Простенький, но подробно рассказанный случай.

Лина впитывала в себя каждую фразу и сопереживала с матерью все ее душевные движения — от религиозного экстаза до бесхитростного признания того, какую неловкость она допустила. Коринфянам слушала, анализируя и выжидая: любопытно, каким образом мать подведет свой анекдот к ситуации, при которой Мейкон либо обрушит на нее свой гнев словесно, либо ее ударит. Молочник слушал невнимательно.

— «Вы принадлежите к католической церкви?» — спросил он меня. Ну, а я смутилась на мгновенье, но потом ответила: «Нет. Я методистка». И он принялся мне объяснять, что в католической церкви могут причащаться лишь католики. Право же, я ни о чем подобном не слыхала. Я считала, причаститься может каждый. В нашей церкви любой человек может в первое же воскресенье получить благословение. Впрочем, не успел он все это мне изложить, как подходит Анна и говорит: «Отец мой, я хочу вас познакомить с очень близким своим другом. Дочь доктора Фостера». Ох, как он сразу заулыбался мне. И пожал руку, и сказал, что счастлив и что для него большая честь со мною познакомиться. Так что все окончилось благополучно. Но клянусь, я ни о чем таком даже понятия не имела. Явилась туда в полной невинности, как овечка.

— Ты не знала, что только католики причащаются в католической церкви? — спросил Мейкон Помер таким тоном, что было ясно: он ей не верит.

— Не знала, Мейкон. А откуда мне знать?

— Ты знаешь, что они строят отдельные школы для своих детей и не пускают их в общую школу, и все же думаешь, будто каждый, кто заглянет к ним в церковь, может заодно и в обрядах участвовать?

— Причастие есть причастие.

— Ты глупая женщина.

— Отец Пэдрю так не думает.

— Вела себя как дура.

— Миссис Джворак так не думает.

— Она просто старалась помешать тебе испортить свадебное торжество, ты ведь и так порядком ей напаскудила.

— Мейкон, я тебя прошу не употреблять таких слов при детях.

— Каких, к черту, детях? Каждый из них уже достаточно взрослый, чтобы участвовать в голосовании.

— Не надо ссориться.

— В церкви ты вела себя как дура, потом поставила всех в неловкое положение, а теперь взахлеб рассказываешь нам, как ты там блистала?

— Мейкон…

— Врешь и не краснеешь, утверждая, будто ты так-таки ничего и не знала..

— Анна Джворак нисколько…

— Анне Джворак даже неизвестно твое имя! Она называет тебя «дочь доктора Фостера»! Сто долларов ставлю, она до сих пор не знает, как тебя зовут! Сама по себе ты никто. Папочкина дочка!

— Да, это так, — ответила Руфь тоненьким, но твердым голосом. — Разумеется, я папина дочка. — Она улыбнулась.

Мейкон даже не стал класть вилку на стол. Она выпала у него из руки, которая, продвигаясь над хлебницей, сжалась в кулак, с размаху врезавшийся в челюсть Руфи.

Молочник ничего не обдумывал загодя, но он и раньше знал, что в один прекрасный день, после того как Мейкон ее ударит, а Руфь прикроет рукой губы, ощупывая зубы языком — целы ли, и, обнаружив, что целы, будет стараться незаметно для остальных вновь приладить выпавший мост, — что в этот день он наконец не выдержит. Не успел отец отвести руку, Молочник, схватив его за шиворот, рывком поставил на ноги и ударил так сильно, что тот свалился на батарею. Оконная штора затрепыхалась, как от сквозняка.

— Если ты еще хоть раз ее тронешь, я тебя убью. Мейкон онемел от потрясения: он не представлял себе, что кто-то может поднять на него руку. После того как в течение многих лет он внушал людям почтение и страх всюду, где только появлялся, после того как в течение многих лет он привык в любой компании быть самым высоким, он поневоле стал считать себя неуязвимым. И вот он ползет вдоль стены, не спуская глаз с человека, который так же высок, как он, и притом на сорок лет моложе.

В то время как отца, пробиравшегося ползком вдоль стены обуревали противоречивые чувства: унижение, гнев и невольная гордость за сына, — сын тоже находился во власти самых противоречивых эмоций. Больно и стыдно было видеть кем-то побежденного отца, и Молочника не радовало, что сам он — победитель. Печально сделать открытие, что простоявшая пять тысяч лет пирамида, одно из чудес цивилизованного мира, созданная упорным трудом строителей, которые из поколения в поколение с усердием и вдохновением возводили и совершенствовали ее, в действительности сделана в подсобном помещении универмага Сирса умелым декоратором, который дал гарантию, что она просуществует ровно столько, сколько длится человеческая жизнь.

В то же время он ликовал, как разыгравшийся жеребенок. Его желание наконец исполнилось — он что-то выиграл и одновременно что-то утратил. Безграничные возможности открылись перед ним, тяжелейшее бремя ответственности на него навалилось, но он не был готов к тому, чтобы воспользоваться первым и взвалить на себя второе. А потому он бодро обошел вокруг стола и спросил у матери:

— Ну, как ты?

Она ответила, разглядывая свои ногти:

— Все в порядке.

Молочник посмотрел на сестер. До сих пор в его глазах они ничем не отличались от матери, все трое выполняли, собственно, одну и ту же роль. Они были уже подростками, когда он родился; сейчас одной исполнилось тридцать пять, а другой — тридцать шесть. И так как Руфь была всего шестнадцатью годами старше Лины, ему казалось, все они примерно одних лет. Но сейчас, когда он посмотрел на сестер, они ответили ему взглядом, полным ненависти столь внезапной и жаркой, что он испугался. Нет, сейчас уже не казалось, будто их бледные глаза сливаются с кожей, еще более бледной. Сейчас казалось, будто их глаза густо обведены углем, будто по щекам их пролегли две борозды, а пунцовые губы так набрякли ненавистью, что готовы лопнуть. Он моргнул два раза, прежде чем их лица вновь обрели привычное, ласковое и слегка встревоженное выражение. Торопливо вышел из комнаты — он понял: здесь никто не поблагодарит его и не обругает. Его поступок коснулся его одного. Ничего не изменил он в отношениях его родителей. Ничего не изменил он у них в душе. Ударив отца, он, возможно, создал новую ситуацию па шахматной доске, но игра все равно будет продолжаться.

Он стал великодушным с тех пор, как начал спать с Агарью. Во всяком случае, он так считал. Рыцарственным. Во всяком случае, ему так чудилось. Таким рыцарственным и таким великодушным, что вступился за мать, о которой почти никогда не думал, и расквасил физиономию отцу, которого и любил, и боялся.

У себя в спальне он начал перебирать разложенные на туалетном столике вещицы. К шестнадцатилетию мать подарила ему две оправленные серебром щетки, на которых были выгравированы буквы П. М. — «Помер Мейкон», но их можно было также расшифровать как «профессор медицины». Они шутили на эту тему, и мать настойчиво намекала, что ему неплохо было бы поступить на медицинский факультет. Он отвертелся: «На что это будет похоже? Какой больной захочет пригласить врача по фамилии Помер?»

Мать засмеялась, но напомнила ему, что у него есть и второе имя — Фостер. Что, если из этого имени сделать фамилию? Профессор Мейкон Фостер. Ведь хорошо звучит? Он вынужден был признаться, что хорошо. Оправленные в серебро щетки постоянно напоминали ему, о чем она мечтала для него — не ограничить образование средней школой, а поступить в колледж и вслед за тем на медицинский факультет. К деятельности мужа она питала не больше почтения, чем тот к выпускникам колледжа. Учиться в колледже, по мнению отца Молочника, значило тратить попусту время и не участвовать в бизнесе, а ведь бизнес учит приобретать. Вот дочерей ему непременно хотелось отдать в колледж, где они смогли бы подыскать себе подходящих мужей; одна из них, Коринфянам, в самом деле посещала колледж. Но Молочнику нет никакого смысла поступать туда, тем более что он приносит немалую пользу в конторе. Пользу настолько очевидную, что Мейкону удалось уговорить своих приятелей из банка побеседовать с какими-то другими их приятелями и перевести его сына из разряда подлежащих первоочередному воинскому призыву в разряд «необходим для поддержания семьи».

Молочник остановился перед зеркалом, освещенным низко висящим бра, и посмотрел на свое отражение. Оно, как и всегда, не произвело особого впечатления. У него было вполне приятное лицо. Глаза, которые нравились женщинам, твердая линия челюсти, великолепные зубы. По отдельности все выглядело неплохо. И даже более чем неплохо. Но связанности не было, в совокупности черты его лица не составляли единого целого. Все как-то неопределенно, смутно как-то, словно ты тайком заглядываешь из-за угла куда-то, где тебе быть не положено, и никак не можешь решиться, идти вперед или удрать. Задумано-то нечто важное, а вот задумано оно второпях, кое-как, не всерьез.

Так стоял он перед зеркалом и старался забыть, как отец крался вдоль стены, и вдруг услышал: в дверь постучали. Ему не хотелось видеть сейчас ни Лину, ни Коринфянам и не хотелось по секрету от всех обсуждать с матерью то, что случилось. Но он не испытал ни малейшего облегчения, разглядев в полутьме коридора отца. Струйка крови все еще темнела возле уголка его рта. Но стоял он прямо, глядел решительно.

— Послушай, папа, — начал Молочник. — Я…

— Помолчи, — ответил Мейкон и, отстранив его, прошел в спальню. — Сядь.

Молочник подошел к кровати.

— Послушай-ка, попробуем все это забыть. Если ты обещаешь…

— Тебе сказано, садись, значит, садись. — Мейкон говорил негромко, но лицо его стало похожим на лицо Пилат: он прикрыл дверь. — Ты у нас нынче стал большим человеком, но стать большим — это еще не штука. Нужно стать человеком в полном смысле слова. А если тебе хочется быть человеком в полном смысле, ты и правду должен знать все полностью.

— Не нужно мне ничего рассказывать. Мне вовсе не обязательно знать все про вас с мамой.

— Нет, рассказать нужно, и знать все это тебе обязательно. Если уж ты приохотился поднимать руку на отца, то располагай хотя бы некоторой информацией перед тем, как двинуть меня в следующий раз. Я отнюдь не собираюсь ни оправдываться, ни извиняться. Информация, и больше ничего.

Я женился на твоей матери в 1917-м. Ей исполнилось тогда шестнадцать лет, и жила она вдвоем с отцом. По-моему, я не был в нее влюблен. В те годы этого не требовалось, не то что нынче. Ну, конечно, вступая в брак, люди рассчитывали на уважительное отношение, верность и… ясность. Так уж нужно человеку: верить и полагаться на то, что муж с женой рассказывают о себе только правду, — иначе пропадешь. Когда ты выбираешь жену, самое главное, чтобы вы оба не расходились в мнениях насчет того, что для вас обоих будет самым главным.

Ее отцу я не понравился, и, должен сказать, я тоже очень сильно в нем разочаровался. Он был, пожалуй, самым почтенным негром в этом городе. Не самым богатым, зато самым уважаемым. Но какой же он был притворщик. Держал деньги в четырех разных банках. Всегда спокойный, важный. Я думал, он и на самом деле такой, а оказалось, он потихоньку нюхает эфир. Все негры в нашем городе его боготворили. А он их презирал. Называл каннибалами. Когда родились твои сестры, он лично принимал и первую и вторую, и оба раза единственное, что его интересовало, — это цвет их кожи. От тебя бы он отрекся. Мне не нравилось, что он вздумал быть акушером у собственной дочки, в особенности оттого, что его дочь — моя жена. В «Приют милосердия» цветных тогда не пускали. Да она бы и не пошла к другому врачу. Я хотел разыскать повивальную бабку, но доктор Фостер сказал, что все они нечистоплотны. Я ответил ему, что меня самого в свое время принимала повивальная бабка и что если она для моей матери сгодилась, то сгодится и для его дочки. Одним словом, мы крупно поговорили, и я сказал под конец, что ничего не может быть отвратней, чем отец, принимающий младенца у собственной дочери. В общем, поставили точки над «i». После этого нам уже больше не о чем было спорить, но настояли-то они на своем. Он и Лину принял, и Коринфянам. Имена они позволили мне выбрать — я ткнул наугад пальцем в Библию, — а больше ничего. Сестры твои погодки, ты знаешь. И принимал ту и другую он. Присутствовал при родах, все видел. Я понимаю, он, конечно, врач, а врачей такие вещи вроде бы не волнуют, но он все-таки прежде всего мужчина, а потом уж врач. Я тогда понял: теперь они оба всегда будут против меня, и, что бы я ни делал, они своего добьются. Мне не давали забыть ни на миг, в чьем доме я живу, и где куплен наш фарфор, и как тесть выписал из Англии уотерфордскую вазу, а также стол, на который они поставили ее. Стол был такой большущий, что не влезал в дверь и его пришлось разобрать на части. Кроме того, доктор вечно бахвалился, что он вторым во всем нашем городе завел пароконный выезд.

Откуда я родом, на какой мы жили ферме — им на это было наплевать. И на мою работу тоже, неинтересно им это было, и конец. Я скупаю лачуги в трущобах — так именовали они мои дела. «Ну-с, как трущобы?» Такими словами приветствовал он меня каждый вечер.

Но не в том дело. С этим-то я мог примириться, потому что знал, чего хочу и как этого добиться. Так что примириться-то я с этим мог вполне. Да в общем-то, и примирялся. Мне другое было обидно: они не желали считаться со мной, кое к чему и близко не подпускали. Один раз я попытался пустить в оборот часть тех денег, что лежали у него в четырех банках. В те времена за некоторые земельные участки платили бешеные деньги. Их скупала железнодорожная компания «Эри Лакаванна». А у меня на эти участки нюх. Я там все обшарил: набережную, пристань, развилку 6-го и 2-го шоссе. Точно вычислил, где будет пролегать железная дорога. И нашел-таки участок, который можно было дешево купить, а потом перепродать компании. Он мне даже десятицентовика не пожелал одолжить. Если бы он раскошелился, то умер бы богатым человеком, а то ведь был ни то ни се. И мои дела пошли бы в гору. Я просил твою мать, чтобы поговорила с ним. Подробно объяснил ей, как пройдет эта дорога. А она ответила: это он сам должен решать, мол, она не вправе на него воздействовать. Мне, своему мужу, ответила так. Тут уж хочешь не хочешь, а задумаешься, за кем же она замужем — за мной или за ним.

Ну, а потом он заболел. — Мейкон внезапно замолчал, как будто эта тема напомнила ему о его собственной бренности, и вынул из кармана белый носовой платок. Осторожно приложил его к разбитой губе. Поглядел на розовое пятнышко, оставшееся на материи. — Я думаю, — продолжал он, — вся его кровь пропиталась этим самым эфиром. Они как-то по-другому обозвали его болезнь, но я-то знаю, все дело в эфире. Он не вставал с постели и весь распух. То есть тело распухло, руки же и ноги высохли как палки. Он перестал принимать пациентов, и впервые в жизни этот надутый осел понял, что за удовольствие болеть и платить другому ослу, чтобы он тебя вылечил. Один врач, тот, что его лечил — из тех врачей, которые сами-то его к своим клиникам и близко не подпускали, а если бы он явился к их дочерям или женам принимать младенца, просто заикнулся бы об этом, они бы его с лестницы спустили, — так вот, один из них, из тех, которых он считал достойными его внимания, принес однажды какое-то зелье под названием «радиатор» и заявил, что этим зельем вылечит его. Руфь под собой от радости земли не чуяла. Ему и впрямь сделалось лучше на несколько дней. Потом снова хуже. Он совсем не мог двигаться, кожа стала слезать с головы. Лежал себе и лежал в той самой кровати, в которой и до сих пор спит твоя мать, а потом умер там, беспомощный, с раздутым брюхом, с костлявыми руками и ногами, похожий на белую крысу. Он, понимаешь ли, давно уже не мог переваривать пищу. Поэтому его только поили, а потом он еще что-то глотал. Я и сейчас не сомневаюсь — тот же эфир.

Вечером, когда он умер, я как раз находился в другом конце города, мы пристраивали к дому мистера Бредли крыльцо. Покосилось-то оно давно, но лет двадцать продержалось, а потом вдруг сразу обвалилось. Я взял помощников, и мы пошли туда прилаживать крыльцо — а то ведь тем, кто из дому выходит, приходилось оттуда прыгать, а тем, кто входит, — без всяких ступеней карабкаться на три фута вверх. Кто-то подошел ко мне тихонько и сказал: «Доктор умер». Руфь, сказали мне, у него, наверху. Я представил себе, как она убивается, и тут же поспешил домой успокоить ее. Я не стал терять время на переодевание и поднялся к нему в спальню в той же одежде, в какой чинил крыльцо. Руфь сидела в кресле у его кровати и, едва увидела меня, вскочила и закричала: «Как ты смеешь появляться здесь в таком виде? Приведи себя в порядок! Приведи себя в порядок, прежде чем сюда заходить!» Я вообще-то обиделся, но я с почтением отношусь к мертвым. Я вышел из комнаты. Принял ванну, надел чистую рубашку и воротничок, а после этого опять вернулся. — Мейкон снова замолчал и потрогал распухшую губу, словно именно здесь гнездилась боль, мерцающая в его глазах.

— В постели, — сказал он и умолк так надолго, что Молочник усомнился, будет ли он продолжать. — В постели — вот где она находилась, когда я снова открыл дверь. Лежала рядом с ним и целовала его. Он лежит там мертвый, белый и раздувшийся, и тощий, а она прижалась ртом к его пальцам.

Ну, скажу я, напереживался я тогда. Какие мне только ужасы не приходили в голову. Чьи дети Лина и Коринфянам? Ну, это я сообразил, что мои, ведь ясно же: старый подлец был неспособен заделать ребенка. Куда уж там ему, ведь он нюхал эфир еще задолго до того, как я впервые появился у них в доме. Опять же, если б дети были не мои, он бы не волновался так по поводу цвета их кожи. Потом меня начали одолевать мысли насчет того, что он присутствовал при ее родах. Сношений между ними не было, об этом я не говорю. Но ведь и без сношений мало ли что он мог придумать! Во всяком случае, лежала же она в постели с мертвецом и чмокала его пальцы, а если так, то что же она вытворяла, когда он был жив? Убить такую женщину без всяких разговоров. Можешь мне поверить, я потом не раз жалел, что ее не прикончил. Но уж покоя в жизни я, конечно, не ждал. Иногда, понимаешь ты, Мейкон, иногда я не могу с собой совладать. Просто не успеваю. Нынче вот, когда она сказала: «Да, это так, я папина дочка», да еще с такой улыбочкой… — Мейкон поднял взгляд на сына. Взгляд был открытым, щеки пылали. Только голос чуть заметно дрогнул, когда он сказал: — Ведь я неплохой человек. Ты это должен знать. Поверить мне. Ну сам вот погляди, кто так серьезно относится к своим обязанностям, как я? Не говорю, что я святой, но хоть это-то ты понимать должен. Я тебя старше на сорок лет, и других сорока мне не прожить. В следующий раз, когда тебе взбредет в голову меня ударить, ты сперва подумай: кто он, этот человек, с которым я решил расправиться? А еще подумай, что в следующий раз я тебе, может, этого и не позволю. Я хоть и старик, но сумею дать тебе отпор.

Он встал и положил носовой платок в задний карман.

— Ничего не говори сейчас. Но как следует подумай обо всем, что я тебе сказал.

Нажал на ручку двери и не оглядываясь вышел.

Молочник все сидел на краешке кровати; было тихо, лишь слегка гудело в голове. У него появилось странное чувство полной непричастности к тому, что он услышал сейчас. Словно неожиданно разоткровенничался незнакомец, подсевший к нему на скамейку в парке. И хотя он целиком и полностью сочувствовал огорчениям незнакомца — отлично представляя себе, как именно воспринимает тот все, что с ним случилось, — сочувствие его отчасти основывалось на том обстоятельстве, что к нему самому история незнакомца не имеет отношения и ничем ему не грозит. Час или менее тому назад он испытывал совершенно противоположные чувства. Тот посторонний, который вышел только что из его комнаты, был в то же время человеком, до такой степени ему небезразличным, что он с яростью ударил его. Он и сейчас ощущал зуд в плече от нестерпимого желания размахнуться и расквасить физиономию отцу. Поднимаясь к себе в спальню, он чувствовал, что он от всех отторгнут, но в то же время, что гнев его был справедлив. Он мужчина, на глазах у которого другой мужчина ударил беззащитное существо. Он не мог не вмешаться. Так повелось испокон веков. Мужчины всегда так поступают. Защищают слабых, обиженных и вступают в бой со злым великаном. А то, что слабой и обиженной оказалась его мать, а злым великаном — отец, лишь обострило ситуацию, но не изменило ее сути. Никоим образом. И незачем делать вид, что его толкнула на этот поступок любовь к матери. Слишком бестелесна, слишком призрачна была Руфь, чтобы вкушать любовь. Но как раз из-за своей бесплотности она и нуждалась в защите. Она не была замученной семейными обязанностями рабочей лошадью, отупевшей, согнувшейся под бременем домашних трудов и хлопот, запуганной грубияном мужем. Но в то же время не была она и сварливой мегерой, которая умеет постоять за себя и не лезет за словом в карман. Руфь была женщина неяркая, но вовсе не простая — она обладала утонченными манерами и всегда предпочитала прямым путям окольный путь. Она, кажется, довольно много знала, но очень мало понимала. Интересное наблюдение и совершенно неожиданное для него. Прежде ему не случалось размышлять над человеческими свойствами матери, усматривать в ней самостоятельно существующую личность, функции которой состоят не только в том, чтобы что-то позволять или запрещать ему.

Он надел куртку и вышел из дому. Было полвосьмого, еще не стемнело. Ему хотелось походить и подышать каким-то другим воздухом. Откуда ему знать, что он должен чувствовать, если он еще не знает, что ему думать. А думать было трудно в комнате, где поблескивала серебряная оправа щеток с буквами П. М. и на сиденье кресла, в котором только что сидел отец, еще виднелся отпечаток его зада. Разглядывая бледные звездочки, которые начали проступать на небе, Молочник пытался определить, что в рассказанной ему истории правда и какая часть этой правды имеет отношение к нему. Да и вообще, чего ради отец свалил на него эту, как он выразился, информацию? Ищет сочувствия? Интересно, как, по мнению отца, он теперь должен к ним обоим относиться? Ну, во-первых, не мешало бы узнать, правда ли все это. Правда ли, что мать… правда ли, что у нее было такое с собственным отцом? Мейкон говорит, что нет. Что доктор был импотентом. А откуда он знает? Впрочем, наверно, знает, раз говорит, потому что, если бы у него мелькнула хоть тень подозрения, будто такое возможно, уж он бы этого так не оставил. Тем не менее он допускает, что, даже будучи импотентом, можно что-то «придумать». «Черт бы его побрал, — сказал Молочник вслух, — на кой ляд он вздумал мне рассказывать всю эту фигню!» Не хотел он ничего об этом знать. Все равно ничем не поможешь. Доктор умер. Прошлого не переделаешь.

Его смятение внезапно перешло в злость. «Идиотство, — прошептал он, — форменное идиотство». Если ему хотелось просто утихомирить меня, думал Молочник, то почему бы прямо не сказать? Пришел бы как человек и сказал: «Не психуй. Ты не психуй, и я не буду психовать. Оба перестанем психовать». И я ответил бы: «Ладно, годится». Так нет. Является ко мне и начинает черт-те что городить, объясняет, отчего и почему.

Молочник направлялся к Южному предместью. Может, удастся разыскать Гитару. Посидеть с Гитарой, выпить — сейчас бы самое оно. А не найдет Гитару, можно сходить к Агари. Хотя нет. Ему не хочется сейчас разговаривать с Агарью и вообще с женщинами. Разговаривать с ними о странном. А в самом деле, странная подобралась компания. Все ненормальные, вся их семейка. Пилат целыми днями распевает песни и плетет всякую чушь. Реба готова уцепиться за любые брюки. И Агарь …ну что ж, Агарь просто милая, но и она ведь не такая, как все люди. Она тоже бывает с чудинкой. Но у них в доме хотя бы не скучно и никаких секретов нет.

Где он сейчас может быть, Гитара? Когда нужен, его сроду не найдешь. Какой-то попрыгунчик. То отсюда выпрыгнет, то оттуда, когда — не угадаешь, но только не вовремя. Молочник вдруг заметил, что нет-нет, да шепнет себе что-то под нос и на него глядят прохожие. И что это так много на улице людей в такое время? Куда они все прутся? Теперь он старался не произносить своих мыслей вслух.

«Тебе хочется быть человеком в полном смысле, ты и правду должен знать всю полностью», — сказал отец. А не могу ли я быть человеком в полном смысле и ничего такого не знать? «Располагай хотя бы некоторой информацией перед тем, как двинуть меня в следующий раз». Ладно. В чем же заключается информация? В том, что моя мама спала со своим папой. В том, что мой дедушка был светло-желтый негр, любил нюхать эфир и испытывал отвращение к людям с черной кожей. Тогда для чего же он позволил тебе жениться на его дочери? Для того, чтобы спать с ней, не вызывая подозрения соседей? А ты их хоть раз застал? Не застал. Но ты чувствовал, что тебя к чему-то не допускают. Возможно, к деньгам тестя. Он к ним тебя не допускал, ведь так? А его дочь не захотела помочь тебе, верно? И тогда у тебя возникла догадка, что они занимаются развратом на операционном столе. Если бы он предоставил в твое распоряжение все свои вклады в четырех банках и ты смог бы купить железную дорогу «Эри Лакаванна», ты бы позволил ему делать все, что угодно, да? Он бы мог в постель к тебе улечься, и вы резвились бы там втроем. Один… другой…

Молочник вдруг остановился как вкопанный. Его прошиб холодный пот. Прохожие его толкали: он мешал всем, торчал на дороге. Он что-то вспомнил. Или, может, ему показалось, будто вспомнил. А может быть, это приснилось ему когда-то во сне, и он вспомнил сон. Сперва ему представились двое мужчин и его мать с обнаженной грудью, но едва перед ним возникла эта картина, как ее перерезала трещина, и из трещины возникла новая картина. Зеленая комната, очень маленькая зеленая комната, мать сидит в расстегнутой блузке, кормит кого-то грудью, а этот кто-то — он сам. Значит… Что же значит? Мать кормила меня грудью. Все матери кормят грудью своих детей, так почему же у меня на шее вдруг выступил холодный пот? Он пошел дальше, не замечая прохожих, которые, толкая, обгоняли его, их сердитых, раздраженных лиц. Он пытался поподробней оживить в памяти картину, но у него это не получалось. Потом услышал звук, и он знал, что звук этот как-то связан с картиной. Смех. Кто-то, невидимый ему, находится в зеленой комнате и смеется… над ним и над матерью, и матери стыдно. Она опускает глаза и не смотрит на него. «Посмотри на меня, мама. Посмотри на меня». Но она не смотрит, смех же раздается теперь громко. Все смеются. Может, он напрудил в штаны? В какие штаны? Он ведь не носил тогда штанов. Его заворачивали в пеленки. Грудные дети всегда пачкают пеленки. Так почему же ему кажется, будто на нем штаны? Синие короткие штанишки. Вельветовые гольфики. Почему он так одет? Может быть, тот человек смеется над его одеждой? Грудной ребенок почему-то одет в синие гольфики? Он стоит на полу. «Посмотри на меня, мама» — вот и все, что он может сказать. «Посмотри на меня, ну пожалуйста». Стоит? Да ведь он же грудной. Мать держит его на руках. Он не может стоять.

«Я не мог тогда стоять», — произносит он вслух и подходит к витрине. Он смотрит на свое лицо, выглядывающее из поднятого воротника, и все делается ясно. «Мать кормила меня грудью, когда я был уже такой большой, что умел разговаривать, мог стоять, носить штанишки, и кто-то это увидел и стал хохотать, и… и поэтому все называют меня Молочником, и именно поэтому отец не называет меня так, и мать меня так никогда не называет, зато называют все остальные. Как же я забыл все это? И почему она делала так? И если она делала это со мной без всякой причины — ведь я уже тогда пил из стакана молоко и овалтайн да и вообще я все пил тогда из стакана, — то, может быть, что-то другое она делала и со своим отцом?»

Молочник зажмурил глаза и снова их открыл. На улице еще прибавилось народу, и все двигались ему навстречу, из Южного предместья. Люди шли быстро, многие его толкали. Постояв еще немного, он заметил, что никто не идет по противоположному тротуару. На мостовой ни единой машины, улица освещена — уже зажглись фонари, — и видно, что она совершенно пустая. Он обернулся, пытаясь понять, куда же направляется поток прохожих, но увидел только спины и шляпы, торопливо устремляющиеся в ночную тьму. Снова посмотрел он на противоположную сторону Недокторской улицы. Ни души.

Он тронул за плечо какого-то мужчину в кепке, чуть на него не наткнувшегося.

— Скажите, почему все идут только по этому тротуару? — спросил он.

— Убери лапу, приятель! — огрызнулся прохожий и заторопился дальше.

Молочник снова зашагал в сторону Южного предместья, и ему не пришло в голову, что ведь и сам он мог бы перейти на другую сторону, где нет ни одного человека.

Ему казалось, он рассуждает спокойно и четко. Сам он никогда не любил мать, зато знал, что она его любит. И ему всегда казалось, что это правильно, что именно так и должно быть. Ее постоянная, неизменная любовь к нему, любовь, которой он даже не должен был добиваться, стараться чем-то заслужить ее, представлялась ему естественной. И вот все поломалось. Да существует ли хоть один человек на свете, который его любит? Любит просто за то, что он такой, какой он есть? Посещая питейное заведение тетки, он (во всяком случае, ему казалось так до разговора с отцом) становился объектом любви, подобной той, которую питала к нему мать. Мать любила его собственнической любовью, Пилат и Реба как-то иначе, но и они принимали его безоговорочно, и он чувствовал себя у них как дома. К тому же они относились к нему с уважением. Задавали разные вопросы и не пропускали его ответы мимо ушей - иногда смеялись, иногда сердились. Дома мать и сестры с безмолвным пониманием встречали любой его поступок, а отец — равнодушно или неодобрительно. Обитательницы домика в Южном предместье, никогда и ни к чему не оставались равнодушны и никогда и ничего не понимали. Каждая его фраза, каждое слово были для них откровением, и они вслушивались в его речь, блестя глазами, как вороны, трепеща от жгучего желания уловить и постигнуть все до единого звука. Сейчас он усомнился в них. Он во всех усомнился. Его отец ползком пробрался вдоль стены, а потом поднялся на верхний этаж, чтобы сообщить ему ужасные вещи. Теперь собственная мать перестала быть в его глазах просто матерью, обожающей своего единственного сына, и превратилась в порочного ребенка, играющего в бесстыдные игры с любым существом мужского пола — с родным сыном, с родным отцом. И даже его сестры, самые уживчивые и терпимые из всех знакомых ему женщин, изменились до неузнаваемости: у них стали чужие лица, а глаза обвело чем-то угольно-черным и красным.

Где же Гитара? Найти его, найти, ведь только он один всегда и неизменно ясен, и, если он находится в пределах их штата, Молочник его непременно разыщет.

Он нашел его именно там, где ожидал, — в парикмахерской Томми. Кроме Гитары, там оказалось еще несколько человек, и все они стояли, напряженно вытянув шеи, иные слегка пригнувшись, а некоторые подавшись всем телом вперед, и что-то слушали.

Войдя в комнату и увидев спину своего приятеля, Молочник так обрадовался, что тут же гаркнул:

— Гитара, привет!

— Тсс, — шикнул Железнодорожный Томми. Гитара оглянулся и сделал Молочнику знак: мол, подойди поближе, только тихо. Все собравшиеся в комнате слушали радио и что-то бормотали себе под нос и покачивали головами. Молочник не сразу понял, что их так взволновало. Сообщали, что в округе Санфлауэр, штат Миссисипи, найден труп юноши-негра, его забили до смерти ногами. Искать преступников не было необходимости: убийцы, не скрываясь, похвалялись своим подвигом, — да и мотивы убийства не являлись тайной. Парень свистнул вслед какой-то белой женщине и не стал запираться, сказал: спал, мол, и с другими. Он был северянин, на Юг приехал ненадолго. Фамилия его Тилл.

Железнодорожный Томми все шикал, чтобы не шумели и дали ему дослушать все сообщение до последнего звука. Закончилось оно быстро, так как, кроме нескольких предположений и еще меньшего количества фактов, диктору было нечего сообщить. Как только он перешел к следующей теме, парикмахерская загудела громкими голосами. Железнодорожный Томми, который раньше так старался всех утихомирить, в этом общем гомоне оставался безмолвным. Он подошел к ремню для правки бритв, а Больничный Томми в это время удерживал клиента, который порывался встать с кресла. Портер, Гитара, привратник Фредди и еще трое или четверо посетителей, стоявшие кто посредине комнаты, кто по углам, негодовали яростно и бурно, понося убийц последними словами. Кроме Молочника, молчали только Железнодорожный Томми да Имперский Штат: Железнодорожный Томми потому, что правил бритву, Имперский же Штат потому, что был придурковатым, а может, и немым, впрочем, в последнем уверенности не было. Вот насчет его придурковатости ни у кого не возникало сомнений.

Говорили все сразу, и Молочнику с трудом удавалось определить, кто на чью реплику отвечает.

— Завтра это будет в утренних газетах.

— То ли будет, то ли нет, — заметил Портер.

— По радио же передали! В газетах точно должно быть! — сказал Фредди.

— Белые в своих газетах не печатают таких известий. Вот если бы изнасиловали кого.

— Спорим, напечатают. На что поспорим? — настаивал Фредди.

— Чего тебе не жалко, на то и спорь, — отозвался Портер.

— Ставлю пять бумажек.

— Нет, погоди, — крикнул Портер. — Мы не обговорили где.

— Что значит «где»? Я ставлю пять бумажек, что это напечатают завтра в утренней газете.

— На спортивной странице? — спросил Больничный Томми.

— На страничке юмора? — добавил Нерон Браун.

— Нет, друг любезный, на первой странице. Я спорю на пять долларов, что это сообщение напечатают на первой странице.

— Да какая же, к чертовой матери, разница? — заорал Гитара. — Парнишку до смерти затоптали ногами, а вас тревожит только одно — напечатает ли про это какой-нибудь говнюк в своей газете. Затоптали его, спрашиваю, а? До смерти, а? За то, что парень свистнул вслед какой-то Скарлетт О'Хара… белой дешевке.

— А зачем он это сделал? — спросил Фредди. — Он же знал, что он в Миссисипи. Он думал, какие там люди живут? Как в книжке про Тома Сойера?

— Ну свистнул! Ну и что? — ощерился Гитара. — Убить его за это надо?

— Он северянин, — ответил Фредди. — Приехал в южный штат, так смирненько себя веди. Чего он о себе вообразил-то? Да кто он такой, как он думает?

— Он думал, что он человек, так-то вот, — сказал Железнодорожный Томми.

— Ну и неправильно думал, — не сдавался Фредди. — В южных штатах черные — не люди.

— Не. бреши. Там и черные — люди, — сказал Гитара.

— Это кто же, например? — спросил Фредди.

— Тилл. Вот кто.

— Он мертвый. Мертвец — это уже не человек. Мертвец — это труп. Просто труп, и все тут.

— Живой трус — тоже не человек, — сказал Портер.

— Ты о ком это? — Фредди мигом смекнул, что оскорбление относится к нему лично.

— Угомонитесь-ка вы оба, — сказал Больничный Томми.

— О тебе! — гаркнул Портер.

— Так это ты меня трусом назвал? — Фредди решил для начала уточнить факты.

— Подходит тебе такое название — забирай и пользуйся на здоровье.

— Если вы и дальше собираетесь так галдеть, выметайтесь из моего заведения, — сказал Больничный Томми.

— Объясни ты ему, дураку, — сказал Портер.

— Я вполне серьезно, — продолжал Больничный Томми. — Не о чем вам тут больше орать. Парень умер. Мама его плачет. Не может с ним расстаться, не дает его похоронить. Хватит уже, не слишком ли много пролито негритянской крови? Пусть и они заплатят своей кровью, те сволочи, что раздробили каблуками его череп.

— Ну, этих то поймают, — сказал Уолтерс.

— Поймают? Их поймают? — в изумлении переспрашивал Портер. — Ты что же, совсем дурачок? Ну да, поймают, доставят в муниципалитет, устроят в их честь банкет и выдадут медали.

— Во-во. Весь город готовится к параду, — сказал Нерон.

— Ну должны же их поймать!

— Должны, значит, поймают. А толку-то? Ты думаешь, им срок дадут? Да никогда!

— Как же можно не дать им срок? — Голос Уолтерса стал звонким, напряженным.

— Как? Да не дадут, и все, вот как. — Портер нервно теребил цепочку от часов.

— Так ведь об этом же теперь все знают. Везде и каждому известно. Что ни говори, а закон есть закон.

— Поспорим? Вот уж верный выигрыш, без риска!

— Дурак ты. Форменный дурак. Для цветных законов нет, кроме одного закона — сажать их на электрический стул, — сказал Гитара.

— Они говорили, у Тилла был с собой нож.

— Они всегда так говорят. Если бы у него вынули из руки жевательную резинку, они бы поклялись, что он гранату нес.

— И все равно ему следовало держать язык за зубами, — сказал Фредди.

— Это тебе следует язык за зубами держать, — отрезал Гитара.

— Эй, ты что это? — Фредди опять почувствовал: запахло угрозой.

— Мерзко на Юге, — сказал Портер. — Паршиво там. Ни хрена не изменилось в добрых старых Соединенных Штатах нашей Америки. Голову наотрез, отец этого парня в свое время отправился на тот свет где-нибудь в районе Тихого океана.

— А если до сих пор не отправился, то его теперь отправит какая-нибудь сволочь. Не забыл тех солдат, в восемнадцатом году?

— Ууу! Лучше и не вспоминать…

И пошли истории о зверствах, сперва истории, услышанные от кого-то, потом случившиеся у них на глазах, а под конец и то, что с ними самими случилось. Длинный перечень унижений, насилий, оскорблений пролился стремительным потоком и, серповидно изогнувшись, уткнулся острием юмора в самих рассказчиков. Они вспоминали, с какой скоростью неслись, какие позы принимали, на какие пускались уловки, хохоча как сумасшедшие и таким образом доказывая, сколь возможно, что не такие уж они страшные трусы, просто люди как люди. Молчал только Имперский Штат, стоя с метлой в руке и выпятив губы, и был похож на умненького мальчика десяти лет.

И Гитара. Оживление его прошло, лишь в глазах посверкивали искорки.

Выждав некоторое время, Молочник поманил его к дверям. Они вышли и, не говоря ни слова, зашагали по улице.

— Что стряслось? Когда ты вошел, вид у тебя был паршивый.

— Ничего, — сказал Молочник. — Выпить бы куда зайти.

— К Мэри?

— Нет! Там слишком много девок.

— Сейчас только полдевятого. «Кедровник» не откроют до девяти.

— А, черт! Придумай сам. У меня башка устала.

— Пошли ко мне, найдется кое-что.

— Это мысль. А ящик твой работает?

— Чего захотел! Никак не соберусь починить.

— Мне хочется музыки. Музыки и выпить.

— Тогда придется посетить мисс Мэри. А ее девушек я устраню.

— Правда? Интересно поглядеть, как ты будешь этими дамочками распоряжаться.

— Пошли, пошли. Здесь тебе не Нью-Йорк, выбор ограничен.

— Ладно, уговорил. Потопали к Мэри. Прошагав несколько кварталов, они добрались до угла Рэй-стрит и Десятой. Проходя мимо маленькой булочной, Гитара проглотил слюну и ускорил шаг. Заведение Мэри, выполняющее функции ресторанчика-бара, было самым процветающим на Донорском пункте — хотя на каждом из остальных трех углов имелись аналогичные забегаловки, — и причиной этого успехи была сама Мэри, смазливая, хотя и чересчур накрашенная официантка, она же совладелица бара, бойкая, игривая, острая на язык, приятная и занятная собеседница. Шлюхи чувствовали себя здесь в безопасности; одинокие пьянчуги имели возможность нализаться без всяких тревог; фраера там находили все — от желторотых цыплят до видавших виды стервятников и даже подсадных уток; неугомонные домашние хозяйки упивались комплиментами и плясали так, что каблуки от туфель отлетали; подростки постигали здесь «правила жизни» — и никто из посетителей не скучал. Ибо освещение у Мэри было подобрано так, что все женщины выглядели красавицами, а если и не красавицами, то очень привлекательными. Музыка придавала особый тон и стиль разговорам, от которых в другом месте мухи дохли бы со скуки. А напитки и еда побуждали посетителей к поступкам самого драматического свойства.

Впрочем, начиналось все это часов в одиннадцать. В половине же девятого, когда пришли Гитара и Молочник, ресторанчик был почти пуст. Они быстро юркнули в кабинку и заказали шотландское виски с водой.

Молочник сразу осушил свой стакан, заказал новую порцию и только после этого спросил Гитару:

— Отчего все называют меня Молочником?

— Почем я знаю? Насколько мне известно, это твое имя.

— Мое имя Мейкон Помер.

— И ты притащил меня в такую, даль, чтобы сообщить мне свое имя?

— Мне нужно это узнать.

— А ну тебя. Ты лучше пей до дна.

— Ты свое имя знаешь, верно ведь?

— Отстань. Чего ты ко мне прицепился?

— Я сегодня врезал своему старику.

— Врезал?

— Да. Я его так ударил, что он упал на батарею.

— А что он тебе сделал?

— Ничего.

— Ничего? Ты ни с того ни с сего ему вмазал?

— Угу.

— Безо всякой причины?

— Он ударил мать.

— А…

— Он ее ударил. А я его ударил.

— Сочувствую.

— Угу.

— Я не шучу.

— Я знаю. — Молочник тяжело вздохнул. — Я знаю.

— Слушай. Я ведь понимаю, что у тебя сейчас на душе.

— Как же! Ни фига ты не понимаешь. Если с тобой такого не случилось, то не поймешь.

— Нет, я понимаю. Слушай, ты же знаешь, меня часто брали на охоту. У нас на Юге, еще когда я мальчонкой был…

— Вот не было печали. Опять пойдут истории про Алабаму?

— Я не из Алабамы. Из Флориды.

— Один черт.

— Не перебивай, Молочник. Послушай. Меня часто брали на охоту. Вот буквально только я начал ходить, И сразу же у меня прорезались способности к этому делу. Все говорили, я прирожденный охотник. Я мог услышать любой шорох, я чуял любой запах, я, как кошка, видел в темноте. Ты меня понял? Прирожденный охотник. И ничего я не боялся — ни темноты, ни крадущихся теней, ни непонятных звуков — и никогда не боялся убить. Я мог убить кого угодно. Кролика, птицу, змею, белку, оленя. А сам совсем еще малыш. И хоть бы что. Кто попадется, в того и стреляю. Взрослые просто со смеху помирали. Говорили, сама природа создала меня охотником. После того, как мы с бабушкой перебрались сюда, я не скучал по Югу, скучал только по охоте. Поэтому, когда бабушка летом отправляла нас, ребят, на родину, я думал лишь о том, что снова смогу поохотиться. Запихнут нас, бывало, в автобус и отправят на все лето к бабушкиной сестре, тете Флоренс. И как только я туда приеду, сразу начинаю ждать, когда же мои дядюшки в лес соберутся. Однажды летом — мне было тогда, по-моему, лет десять-одиннадцать — отправились мы все вместе на охоту, и я отбился от остальных. Мне показалось, я заметил оленьи следы. И плевать мне было, что сезон не для охоты на оленей. Я в любом сезоне, когда видел их, то убивал. Насчет следов я не ошибся, следы оказались оленьи, только расположены как-то чудно — мне казалось, между ними расстояние должно бы быть пошире, — но все равно я видел: оленьи следы. Они, понимаешь, след в след себе попадают. Если ты не видел раньше их следов, то подумаешь: какая-то двуногая скотинка пробежала. Ну, я все равно иду, иду себе по следу, потом гляжу — кустарник. Свет падал удачно, и я вскоре разглядел среди ветвей оленя. Первым же выстрелом я свалил его, вторым — прикончил. Так приятно мне, знаешь ли, радостно стало. Представил себе, как показываю дядюшкам свою добычу. Но я добрался до места, где лежало тело — а шел я медленно, не торопясь, опасался, как бы не пришлось мне еще раз стрельнуть, — и увидел: это самка. Старая уже но все равно — самка. И стало мне… тошно. Понимаешь ты, о чем я? Самку убил. Самку, понимаешь ты?

Молочник таращил на Гитару глаза со всей старательностью человека, желающего выглядеть трезвым.

— Вот почему я понимаю, что ты чувствовал, когда увидел, как отец ударил мать. Это все равно что выстрелить по самке. Мужчина этого не должен делать. Так что я вполне понимаю тебя.

Молочник кивнул, но Гитара не сомневался, что из его рассказа он не усвоил ровным счетом ничего. Вполне возможно. Молочник даже не знал, что такое самка, и, уж во всяком случае, он знал: это совсем не то что его мать. Гитара провел пальцем по краю стакана.

— Что она сделала, друг?

— Ничего. Улыбалась. Ему не понравилась ее улыбка.

— Чушь плетешь. Объясни все толком. И не торопись опять же. Беда вот, пить ты не умеешь.

— Как это я не умею пить?

— Извини. Ну, выкладывай.

— Я надеялся, мы серьезно поговорим, а ты несешь какую-то плешь.

— Я тебя слушаю.

— А я говорю.

— Говорить-то ты говоришь, да что? Папа врубил маме, потому что она ему улыбалась. Ты врубил ему, потому что он врубил ей. Так вот, хочется понять, ваша семья весь вечер этим занималась или ты мне еще что-то хотел рассказать?

— Потом был разговор у меня в спальне.

— С кем?

— С моим стариком.

— Что он тебе сказал?

— Сказал, я должен стать мужчиной в полном смысле слова и должен знать все правду полностью.

— Ну-ну.

— Ему хотелось когда-то купить «Эри Лакаванна», а мать ему помешала.

— Да? Так может, ее следовало ударить?

— Ты говоришь смешные вещи, друг.

— Почему же ты не смеешься?

— Я смеюсь. Внутренне.

— Молочник!

— А?

— Твой папа ударил по лицу твою маму? Верно это?

— Верно. Ударил.

— Ты его стукнул, верно?

— Верно.

— И никто тебе за это спасибо не сказал. Верно?

— Точно. Снова верно.

— Ни мать, ни сестры, а отец тем паче.

— Он тем паче. Верно.

— Разозлился и намылил тебе холку будь здоров.

— Верно. Хотя нет. Нет. Он…

— Он по-хорошему поговорил с тобой?

— Точно!

— Объяснил все, что и как.

— Ага.

— Насчет причины — почему он ее ударил.

— Угу.

— И оказалось, речь идет о каких-то давнишних делах? Все началось, когда тебя еще на свете не было?

— Точно! Ты мудрейший из темнокожих. Надо бы в Оксфордский университет сообщить, какое юное дарование объявилось у нас в городе.

— А тебе-то вовсе ни к чему, чтобы он выкладывал все эти давние секреты, не имеющие отношения к тебе, не говоря уж о том, что помочь ты все равно ничем не можешь.

— Суть изложена совершенно верно, Гитара Бэйнс, доктор философии.

— Но все-таки он тебя растревожил?

— Стой, я подумаю. — Молочник закрыл глаза и попытался подпереть ладонью подбородок, но это оказалось невыполнимым. Он слишком уж энергично старался напиться как можно скорей. — Точно. Растревожил. Пока мы шли сюда, мне было не по себе. Не знаю я, Гитара. — Он вдруг стал очень серьезен, на лице появилось застывшее, напряженное выражение, как у человека, который старается удержаться, чтобы его не вырвало… или чтобы не расплакаться.

— Забудь об этом, друг. Что он ни наговорил тебе — забудь.

— Я надеюсь, мне это удастся. Я правда надеюсь.

— Слушай, малый, люди ой-ой как чудят. Особенно мы, негры. Карты нам сданы паршивые, и, стремясь не выйти из игры — только для того, чтобы нас не вышибли ни из игры, ни из жизни, — мы чудим. Мы не можем иначе. Не можем не обижать друг друга. Почему — сами не знаем. Только вот что: близко к сердцу этого не принимай и на других не переваливай. Поломай над этим делом мозги, но, если не сможешь понять, выброси все из головы и будь мужчиной.

— Не знаю я, Гитара. Понимаешь, очень уж меня все это завертело.

— А ты не поддавайся. Или сделай так, чтобы все вертелось, как тебе удобно. Вспомни Тилла. Ведь и его завертело. А сейчас о нем передают по радио в вечерних известиях.

— Ну, он псих.

— Нет, совсем не псих. Молодой он, но не псих.

— Кому какое дело, спал он с белой девкой или нет? Подумаешь, достижение, с ними всякий может переспать. Нашел чем хвастаться. Кого это волнует?

— Белых подонков.

— Значит, они еще психовее его.

— Конечно. Только они живые психи, а он мертвый.

— Ладно, ну его куда подальше, Тилла. Думать сейчас нужно обо мне.

— Я тебя правильно понял друг?

— Вообще да. Но я не то хотел сказать. Я…

— Что же с тобой случилось? Тебе не нравится твое имя?

— Да. — Молочник прислонился головой к задней стенке кабинки. — Да, мне не нравится мое имя.

— Дай-ка я скажу тебе одну вещь, детка. Негры получают имена как придется, и точно так же они получают все. Как придется.

Глаза Молочника застлал туман, и речь его стала туманной.

— А почему мы не можем получить все как положено?

— Нам именно так и положено — как придется. Пошли. Я отведу тебя домой.

— Нет. Не могу я идти домой.

— Домой не пойдешь? А куда же?

— Можно я переночую у тебя?

— Брось, ну ты же знаешь, как я живу. Одному из нас придется спать на полу. К тому же…

— Я лягу на полу.

— К тому же ко мне может заявиться подружка.

— Без дураков?

— Без дураков. Вставай, пошли.

— Я не пойду домой. Ты меня слышишь, Гитара?

— Так мне что, тебя к Агари отвести? — Гитара поманил официантку.

— К Агари. Да… да. Солнышко мое, Агарь. Хотел бы я знать ее имя.

— Ты его только что сказал.

— Я фамилию имел в виду. Как фамилия ее панаши?

— Спроси у Ребы. — Гитара уплатил по счету и помог Молочнику дойти до двери. Па улице за это время стало ветрено, похолодало. Гитара съежился и энергично задвигал руками, чтобы согреться.

— Вот уж у кого не надо спрашивать, так это у Ребы, — сказал Молочник. — Реба и своей-то собственной фамилии не знает.

— Спроси у Пилат.

— Да. У нее я спрошу. Пилат знает. Она хранит свое имя в той идиотской коробочке, что у нее вместо серьги. Свое и имена всех прочих. Готов поспорить, там и мое имя хранится. Надо будет узнать у Пилат. А ты знаешь, как отец моего старика заполучил свою фамилию?

— Нет. Как он ее заполучил?

— Ему ее придумал один белый подонок.

— Да ну? И он даже не стал спорить?

— Нет, не стал. Как овца: поставили ему клеймо, а он и не смекнул. Захотел бы кто его убить — убил бы.

— На кой? Он ведь и так Помер.

 

ГЛАВА 4

Он снова покупал подарки к рождеству в магазине Рексолла. Он все тянул и тянул до последнего дня: сходить раньше в магазин и подобрать покупки с толком у него не было ни сил, ни охоты, уж очень он размяк. Тоска, которой он слегка прихварывал на первых порах, захватила его полностью. Делать ему ничего не хотелось, разговоры перестали увлекать. Предпраздничная суета домашних казалась фальшивой, унылой. Мать, как перед каждым рождеством, ужасалась несусветным ценам на рождественские елки и масло. Можно подумать, в этом году елка будет чем-то отличаться от всех предыдущих — ветвистая махина, водруженная в углу и увешанная украшениями, которые мать хранит с детства. Можно подумать, ей в этом году удастся испечь съедобный фруктовый торт и хорошо прожарить индейку. Отец роздал им всем конверты с различными суммами денег, и у него даже мысли не мелькнуло, что им, может быть, для разнообразия хочется, чтобы он сходил в универсальный магазин и сам выбрал подарки.

Молочник справился с делом быстро, да и подарков он купил немного. Одеколон и пудру для Магдалины, называемой Линой; прессованную пудру для Коринфянам; матери — пятифунтовую коробку шоколадных конфет. Отцу — бритвенные принадлежности. Все это он провернул за четверть часа. Единственной проблемой был подарок для Агари. Самое главное, он совсем не был уверен, что собирается еще долго с ней встречаться. Он редко водил ее куда-нибудь, кроме кино, и никогда не ходил с ней на вечеринки, на которых люди его круга танцевали, веселились и флиртовали. Все его знакомые знали про Агарь, но не считали ее настоящей подружкой Молочника, официальной, признанной, то есть такой, на которой можно жениться. Из всех женщин, за которыми он ухаживал «всерьез», только две сердились на него за связь с Агарью, остальные не считали ее соперницей.

Сейчас, когда они встречались уже больше двенадцати лет, она ему порядком надоела. Ее странности не представлялись теперь пикантными, а поразительная покладистость, с которой она ему отдавалась, перестала казаться величайшим благом, и его уже сердило, что Агарь ничего не делает, чтобы он этого блага добивался, преодолевал преграды и трудности ради него. За это благо не приходилось даже платить. Оно было таким доступным и изобильным, что утратило всякую прелесть. Агарь перестала его волновать, и при мысли о ней кровь не бурлила у него ни в голове, ни в сердце.

Она была как третья кружка пива. Не первая, которую пересохшая глотка впитывает чуть ли не со слезной благодарностью; не вторая, усугубляющая и продлевающая удовольствие, полученное от первой. Третья кружка, которую пьешь, потому что она перед тобой стоит, и потому что вреда она принести не может, и потому что не все ли равно?

Возможно, конец года — самое подходящее время, чтобы прикрыть эту историю. Перспектив она не сулит никаких, он же разленился, как медведь, которому достаточно засунуть в дупло лапу, чтобы зачерпнуть целую пригоршню меду, и потому он утратил проворство своих собратьев, вынужденных лазать по деревьям и спасаться от пчел, зато они хранят воспоминание о том, как увлекателен поиск.

Он ей, конечно, купит что-нибудь на рождество, что-нибудь приятное на память, только не из тех вещей, которые могут навести на мысль, будто он решил на ней жениться. Вот, скажем, украшения для платья из полудрагоценных камней. Ей они, наверное, понравились бы, но они меркнут в сравнении с бриллиантовым кольцом, которое носит за пазухой Реба. Дамские часики? Она на них глядеть не будет. Рассматривая разложенные в стеклянной трубке часики, он заметил, что начинает сердиться. До сих пор ему не приходилось ломать себе голову, выбирая для нее подарок. Все предыдущие годы на рождество он просто-напросто останавливался на чем-то (или предоставлял это сестрам) из длинного списка предметов, названных на этот случай Агарью. Предметов, совершенно неприменимых в ее домашнем обиходе: темно-синем атласном купальном халате (это для женщины, живущей в доме, где не имеется ванной); кукле; сетке для волос, украшенной бархатным бантом; браслете из горного хрусталя и таких же серьгах; туфлях-лодочках из патентованной кожи; одеколоне «Белые плечи». Сперва Молочник удивлялся такой требовательности и алчности, потом вспомнил: ни Реба, ни Пилат никогда не отмечают праздников. И в то же время щедрость их так безгранична, что выглядит просто беспечностью, и они ничего не жалеют, стремясь выполнить любой каприз Агари. Когда он впервые ее обнял, Агарь была довольно самовлюбленной и заносчивой особой. Ему нравилось облекать свои воспоминания в такую форму: он, мол, впервые обнял Агарь; на самом деле как раз она позвала его к себе в спальню и с улыбкой расстегнула пуговицы на блузке.

Он влюбился в нее с первого взгляда, когда ему было двенадцать, а ей семнадцать лет, и в ее присутствии попеременно то блистал остроумием, то изнемогал от смущения. Она обходилась с ним как с малым ребенком, не обращала на него внимания, дразнила — словом, делала все, что в голову придет; его же умиляли все ее поступки и перемены в ее настроении. Рвение, с каким он собирал с жильцов квартирную плату, объяснялось главным образом тем, что это занятие предоставляло ему возможность выбрать время и сбегать в питейное заведение тетки, где, как он надеялся, окажется Агарь. Его охотно принимали там в любое время, и каждый день после уроков он норовил воспользоваться случаем и на нее полюбоваться.

Шли годы, но по-прежнему в присутствии Агари он трепетал, как птенец. Он преодолел мало-помалу этот трепет после того, как Гитара сводил его на вечеринку в Южном предместье, и после того, как он обнаружил, что может, не прилагая ни малейших усилий, пользоваться успехом у своих сверстниц, живущих в его районе. Но и когда ему исполнилось семнадцать, а Агари двадцать два года и он уже не трепетал, как птенчик, в ее власти по-прежнему было взволновать его до предела. Эту власть она осуществила в один мартовский день, ничем не примечательный и заурядный, когда он на двухцветном папашином «форде» подкатил к домику тетки за двумя бутылками вина. Раздобыть для предстоящей вечеринки спиртное казалось чрезвычайно важным делом компании юнцов, из которых никто еще не достиг двадцати одного года, и поэтому на Молочника возлагались все надежды и упования остальных. Но, войдя в дом тетки, он оказался свидетелем семейной бури.

Новый дружок Ребы попросил у нее в долг небольшую сумму, а она ему сказала, что у нее совсем нет денег. Так как еще недавно она сделала ему два или три довольно ценных подарка, он решил, что она лжет и попросту надумала дать ему отставку. Во дворе за домом разгорелась ссора… односторонняя, так как участвовал в ней только приятель Ребы. Она же плакала и пыталась ему втолковать, что сказала чистую правду. Едва Молочник вошел в дом, как из спальни выскочила Агарь, наблюдавшая за этой сценой в окошко. Она крикнула сидевшей в комнате Пилат:

— Мама! Он ее бьет! Я сама видела! Кулаками, мама!

Пилат, занятая в этот момент чтением учебника географии для четвертых классов, подняла голову и закрыла книгу. Очень неторопливо, как показалось Молочиику, она направилась к полке, висевшей над краном, положила учебник географии на полку, а оттуда сняла нож. Затем она так же неторопливо вышла через переднюю дверь, так как в доме не имелось черного хода, и, как только она распахнула дверь, до Молочника донеслись вопли Ребы и ругань ее кавалера.

У него не мелькнуло и мысли о том, чтобы остановить Пилат — вид ее был грозен, даже губы перестали шевелиться, а медная коробочка сверкала в ухе, — но он вместе с Агарью последовал за ней, и они оба видели, как Пилат обошла дом и, приблизившись к любовнику дочери сзади, обхватила его правой рукой за шею и приставила нож к сердцу. Она подождала немного и, когда он ощутил прикосновение ножа к своему телу, искусно продвинула его примерно на четверть дюйма, проткнув рубаху и кожу. Продолжая придерживать его шею рукой, так что видеть он ничего не видел, а только ощущал, как рубаха становится липкой от крови, она обратилась к нему с такими словами:

— Золотко, я вовсе не собираюсь тебя убивать. Ради бога, не волнуйся. Просто постой минуточку спокойно, потому как я держу ножик прямо у тебя под сердцем, но совсем не собираюсь совать его глубже. Ведь если сунуть его глубже, то сердце-то насквозь. Потому тебе не надо шевелиться, понял? Ты вот двинешься самую малость, а у меня рука может вздрогнуть. Сейчас-то, золотко, дырочка еще небольшая, так, словно оцарапали булавкой. Ложки две крови может вытечь, не больше. Так что, если ты, золотко, не будешь шевелиться, я выну ножик аккуратненько и ничего тебе не попорчу. Но сперва, я думаю, нам бы надо потолковать с тобой малость.

Мужчина зажмурил глаза. С его висков стекали струйки пота и катились по щекам. Несколько соседей, услыхавших вопли Ребы, зашли во двор поглазеть и послушать. Все они сразу поняли, что мужчина приехал в их город недавно. В противном случае он знал бы кое-что о Ребе, скажем, знал бы, что у Ребы ничего не задерживается в руках, она все отдает немедля и, если б в доме оказалось хоть несколько центов, она отдала бы их своему кавалеру; самое же главное, не будь он чужаком в их городе, он вел бы себя очень осторожно во всем, что связано с Пилат, женщиной доброжелательной и миролюбивой, но в то же время, как полагали, способной сбросить с себя кожу, зажечь куст, находящийся от нее на расстоянии пятидесяти ярдов, и превратить человека в спелую брюкву — и все это благодаря тому, что у нее нет пупка. Поэтому пострадавший не вызвал большого сочувствия. Зрители только вытянули шеи, чтобы получше расслышать, что говорит ему Пилат.

— Видишь ли, миленький, она — единственный мои ребенок. Первое мое дитя, и, если бы ты обернулся и посмотрел на мое лицо, чего ты, конечно, не можешь, не то у меня рука вдруг дернется ненароком, ты бы понял, что других детей у меня уже не родится. Мы, женщины, глупые, понимаешь, матери же глупее всех. Сам ведь знаешь, что такое мама, верно? И у тебя ведь мама есть. Ну конечно, есть, и потому ты все отлично понимаешь. У мамы сердце ноет, мама места себе не находит, если кто-нибудь обидит ее ребенка. Первое большое горе в моей жизни приключилось, когда я узнала, что кто-то — маленький мальчонка, соплячок — плохо относится к моей девоньке. Со мной такое творилось, я просто места не находила себе. Мы стараемся, мы очень стараемся, но ведь силы-то у нас не мужские. Вот почему, когда мы видим, как здоровенный мужик колотит одну из нас, нам становится горько. Понял ты меня? Просто сил моих нет убрать ножик и отпустить тебя, чтобы ты еще когда-нибудь обидел мою девоньку. Уж одно-то я знаю наверняка: что бы она там ни натворила, ты от нее не видел ничего, кроме добра. И все-таки сил моих нету воткнуть ножик поглубже и заставить твою маму почувствовать то же, что чувствую сейчас я. Честно скажу тебе, сама не знаю, что делать. Может, ты мне посоветуешь? Ну скажи, как быть?

Мужчина попытался перевести дыхание, и Пилат слегка отодвинула руку, давившую ему на горло, но оставила нож в прежнем положении.

— Отпусти меня, — сказал он шепотом.

— М-ммм?

— Отпусти меня. Я ее больше никогда… не трону. Обещаю.

— Честно обещаешь, мой сладкий?

— Да. Честно. Вы меня больше и не увидите-то никогда.

Реба сидела на земле, обхватив руками колени, и наблюдала неподбитым глазом всю эту сцену, как в кино. У нее была расквашена губа и на щеке красовался огромный синяк, а из разбитого носа стекала тонкой струйкой кровь, хотя, судя по красным пятнам на руках и на юбке, она вовсю старалась приостановить кровотечение.

Пилат освободила своего пленника. Он слегка пошатнулся, взглянул на перепачканную кровью рубашку, потом вскинул взгляд на Пилат и медленно попятился к дому, сопровождаемый ее пристальным взглядом. И лишь когда он скрылся из виду и бегом помчался по улице, ее губы опять зашевелились.

Теперь все занялись Ребой, которой никак не удавалось подняться. Ей кажется, сказала она, у нее что-то сломалось в том месте, куда он пнул ее ногой. Пилат ощупала ей ребра и сказала, ничегошеньки у нее не сломалось. Но Реба захотела пойти в больницу. (Она мечтала стать пациенткой больницы, чего только не делала, чтобы туда попасть, поскольку в ее вскормленном кинофильмами воображении больница рисовалась шикарным отелем. Она сдавала туда кровь так часто, как ей только разрешали, и прекратила свои посещения, лишь когда донорский пункт перенесли в небольшую клинику типа конторы, расположенную неподалеку от «Приюта милосердия».) Сейчас она упорно стояла на своем, и Пилат пришлось подчиниться. Один из соседей предложил подвезти их на машине, и они тотчас укатили, велев Агари продать Молочнику вино.

Драматические события, разыгравшиеся на заднем дворике, привели Молочника в восторженное состояние, и он поспешил вслед за Агарью в дом, чтобы вдоволь нахохотаться и обсудить все подробно. Агарь была в такой же степени невозмутима, в какой он был возбужден, и столь же лаконична, сколь он многословен.

— Тоже мне подвиг! Она выше его на добрых два дюйма и еще жалуется, что силы у нее не мужские.

— Мы, женщины, и в самом деле слабы.

— По сравнению с чем? С «боингом-52»?

— Далеко не каждая женщина так сильна, как Пилат.

— Надеюсь. Даже в два раза слабей ее — и то уже немало.

— Дело ведь не в мускульной силе. Женская слабость во многом другом.

— В чем же? Перечисли. Какие у тебя есть слабости?

— Я не о себе. Я о других.

— А у тебя нет слабостей?

— Пока не замечала.

— Ты, наверное, считаешь, я должен делать все, что тебе захочется?

— Возможно, — сказала Агарь.

— Хм! Ну что ж, пожалуй, я не стану спорить. Того гляди, придет Пилат с ножом.

— Ты ее боишься?

— Ага. А ты не боишься?

— Нет. Я никого не боюсь.

Ясно. Ты зубастая. Я, между прочим, так и думал.

— Ничего я не зубастая. Я просто не люблю, когда мне говорят, что нужно делать. Я что хочу, то и делаю.

— Пилат тебе говорит, что нужно сделать.

— Но если мне не хочется, я не обязана ей подчиняться.

— Жаль, что у нас с матерью не так.

— Твоя мать тобой командует?

— Ну… не то чтобы так уж прямо командует. — Молочник замялся, не зная, как описать свою, как он считал, зависимость от материнских придирок.

— Сколько тебе лет? — спросила Агарь и слегка приподняла брони, как взрослая женщина, которая из вежливости интересуется возрастом малого ребенка.

— Семнадцать.

— Ты уже мог бы жениться. — Агарь явно намекала на то, что в его возрасте не следует позволять маме говорить, что нужно делать, а чего нельзя.

— Я подожду, пока ты за меня пойдешь, — сказал он с надеждой, что в этой фразе снова (или наконец-то) прозвучит дерзость видавшего виды мужчины.

— Долго тебе ждать придется.

— Почему?

Агарь раздраженно вздохнула:

— Потому что я должна быть влюблена в того мужчину, за которого выйду замуж.

— А ты попробуй, выйди за меня. Там посмотришь.

— Слишком уж ты молод.

— Это зависит от настроения.

— Вот-вот. От моего настроения это зависит.

— Все вы женщины такие. Ждете прекрасного принца: мол, в один чудесный день он приедет верхом и остановится возле твоих дверей. А ты сбежишь навстречу ему с лестницы, и… ух ты! Он подхватит тебя на руки, посадит перед собой, и лошадь принца унесет вас вдаль навстречу ветру под звуки скрипок, а на крупе у нее будет штемпель: «Собственность «Метро Голдинг Мейер». Верно?

— Верно, — сказала она.

— А чем ты занимаешься пока?

— Воспитываю маленьких мальчиков и делаю из них взрослых.

Молочник улыбнулся, но ему не было смешно. Агарь захохотала. Он бросился к ней, хотел ее обнять, но она улизнула в спальню и заперлась там. Он потер тыльной стороной ладони подбородок и взглянул на запертую дверь. Потом пожал плечами и взял две бутылки вина.

— Молочник? — Агарь приоткрыла дверь и высунула голову. — Пойди сюда.

Он обернулся и поставил бутылки на стол. Дверь в спальню была открыта, но он не видел Агари, только слышал, как она смеется, тихо и лукаво, словно выиграла какое-то пари. Он бросился к ней так поспешно, что забыл пригнуть голову в середине комнаты и наткнулся на подвешенный к потолку спальни зеленый мешок. К тому времени, когда он до нее добрался, на лбу у него вскочила шишка.

— Что вы там держите, в этом мешке? — спросил он не без досады.

— Это не я, а Пилат держит. Говорит, это ее наследство.

— Что же она унаследовала? Кирпичи? Тут он увидел ее грудь.

— Вот чем я занимаюсь пока, — сказала она.

Они хихикали, гонялись друг за дружкой по спальне, страх и смущение больше не сковывали их, а вскоре они стали проводить в комнате Гитары, когда тот уходил на работу, столько же времени, сколько проводил там он сам, когда не ходил на работу. Она прочно вошла в его жизнь, но он скрывал — не очень тщательно — их отношения. Он никогда не знал, чего от нее ждать: то откликнется на его желание, а то вдруг откажет. И ни в том, ни в другом случае не поймешь, почему она так поступила. Он полагал, что Реба и Пилат знают об их новых отношениях, но они ни разу на это не намекнули. Он уже не восторгался ею с тем жаром, каким пылал в двенадцать лет, но в постели она была восхитительна, проказница и, несмотря на искушенность, сохраняла безыскусственность — одним словом, была увлекательнее любой из ее сверстниц. Иногда она не подпускала его к себе месяцами, а потом в один прекрасный день он приходил к ней, и она встречала его нежно и сияла радостно улыбкой.

Эти приливы и отливы ее страсти длились года три, затем отказы начали сходить на нет, и к тому времени, когда он ударил отца, ни о каких отказах давно уж не было речи. Мало того, теперь она с нетерпением дожидалась его, и чем больше времени у него отнимали все другие стороны его жизни, тем надежнее и привязчивее становилась Агарь. Она капризничала, дулась, обвиняла его в том, что он ее не любит, не хочет ее больше видеть. И хотя он редко вспоминал о своем возрасте, Агарь свой возраст ощущала постоянно. Молочник, собственно, остался беспечным мальчишкой и в тридцать один год. Агари было тридцать шесть, и ее снедала тревога. Она стремилась связать его обязательством, он подумывал о том, как бы с ней развязаться.

Он расплатился с приказчиком за подарки и вышел из магазина, твердо решив, что историю эту надо прикрыть.

Мы ведь родственники — нужно ей напомнить, подумал он. Подарка вообще не нужно покупать, вместо подарка он вручит ей деньги, порядочную сумму. И объяснит, что хотел купить по-настоящему роскошный подарок, но побоялся скомпрометировать ее. Что ей нужен совсем не такой человек, как он. Человек ей нужен положительный, который сможет на ней жениться. Он же помеха на ее пути. И если к тому же учесть, что они родственники и все прочее, ей следует заняться поисками подходящего жениха. Ему больно, скажет он, ему очень больно, их ведь связывает столько лет, но если любишь кого-то так, как он ее любит, то приходится думать прежде всего не о себе. Нельзя быть эгоистом с теми, кого любишь.

Он так тщательно обдумал всю эту речь, что ему стало казаться, будто они уже поговорили и все утряслось. Возвратившись в контору, он вынул деньги из сейфа и написал Агари очень милое письмо, кончавшееся словами: «А еще спасибо. Спасибо тебе за то, чем ты была для меня. За счастье, которое давала мне все эти годы. Я подписываю это письмо, конечно, с любовью, но еще больше с благодарностью».

Он и в самом деле подписал его с любовью, но слова «благодарность» и бестактное в своей холодности «спасибо» отбросили Агарь туда, где все сверкало голубым, а воздух был легок, и где всегда стояла тишина, а люди разговаривали шепотом или вообще обходились без слов, и все вокруг холодило, как лед, и лишь и се груди время от времени вспыхивало пламя, а потом, потрескивая, угасало, пока она наконец не кинулась на улицу разыскивать Молочника Помера.

Прошло уже немало времени после того, как Молочник вложил в конверт письмо и деньги, а он все еще сидел в конторе за отцовским письменным столом. В счетной книге появлялись новые колонки цифр, затем он их переписывал, так как каждый раз получалось то на восемьдесят центов меньше, то на восемьдесят больше. Он не мог сосредоточиться, и вовсе не потому, что его тревожило, как быть с Агарью. Незадолго до этого у них с Гитарой состоялся разговор по поводу случившегося недавно убийства. Юношу лет шестнадцати, возвращавшегося из школы домой, задушили, судя по всему — веревкой, и проломили ему голову. Представители полиции штата, действуя в контакте с местными полицейскими, пришли к выводу, что юноша убит способом, весьма напоминающим тот, каким был убит другой подросток в канун Нового 1953 года и четверо взрослых мужчин, убитых в 1955 году, — удушение и пролом черепа, наступивший в результате тяжелых ударов в лицо. В биллиардных и в парикмахерской Томми прошел слух, что это снова взялась за свое Уинни Рут Джад. Вспоминали с хохотом и пересказывали людям, приехавшим в их город недавно, как еще в 1932 году Уинни Рут, убийцу, уличенную в том, что она убивала свои жертвы топором, а затем разрубала на части и распихивала по чемоданам, поместили в местный дом умалишенных, как виновную в преступлениях, совершенных в невменяемом состоянии, и как она удирала оттуда по два, по три раза в год.

Однажды, прежде чем ее поймали, она прошла две сотни миль пешком по территории двух штатов. В декабре этого года, как раз в то время, когда Уинни Рут была на свободе, в их городе случилось зверское убийство, и все жители Южного предместья не сомневались, что это дело ее рук. С тех пор, стоило пройти молве о каком-нибудь особенно жестоком убийстве, негры приписывали его Уинни Рут. Их мнение основывалось на том, что Уинни белая, а ее жертвы тоже. Так они пытались объяснить себе явление, которое называли безумием белых, — убийство совершенно незнакомых людей, задуманное и осуществленное патентованным психом. Такие преступления могли совершить собратья по безумию и по расе, а под это определение вполне подходила Уинни Рут Джад. Негры были твердо убеждены, что представители их собственной расы убивают друг друга, лишь имея веские причины: покушение на чужую собственность (человека застали с чужой женой), несоблюдение законов гостеприимства (человек в гостях у друга лезет в горшок с тушеными овощами и неожиданно вытаскивает оттуда кусок мяса) или же словесные оскорбления, ставящие под сомнение чью-либо возмужалость, честность, доброту и душевное здоровье. Главное же, они верили, что совершаемые ими преступления неподсудны, ибо они совершаются в пылу страсти: гнева, ревности, уязвленной гордости и так далее. Странные, немотивированные преступления смешили их — конечно, если жертвой не являлся чернокожий.

Насчет мотивов последнего преступления Уинни Рут высказывались разные предположения. Кто-то сказал, что она осатанела от длительного поста и отправилась на ловлю, но, смекнув, что взрослый мужчина едва ли на нее польстится, наметила своей жертвой школьника. Другой сказал, что ей, может, не нравятся модные ботинки, и, когда она сбежала из психушки и прошла, спасаясь от неволи, четыреста миль, первое же, что попалось ей на глаза, был парнишка в таких ботинках, и она не выдержала — тут же его убила.

Шутки шутками, но в разговорах проскальзывал страх. Полиция сообщила, что один из свидетелей припоминает, будто видел «негра с кудлатой головой», удиравшего со школьного двора, где было найдено тело.

— Того же самого кудлатого негра они видели, когда Сэм Шепард зарубил жену топором, — сказал Портер.

— Он молотком ее прикончил, приятель, — поправил Гитара. — Двадцать семь ударов молотком.

— Иисусе милостивый! Почему двадцать семь? Какое зверское, жестокое убийство!

— Все убийства жестокие, — сказал Больничный Томми. — Убить человека — всегда жестоко. В фильмах вам показывают, как герой легонечко берет кого-нибудь за шею, а жертва еле кашлянет и тут же отойдет в лучший мир. Не верьте им, друзья. Организм у человека живучий. В минуту смертельной опасности человек делается очень сильным.

— Томми, ты убил кого-нибудь на войне?

— Нескольких прикончил собственноручно.

— Прямо руками?

— Штыком. Солдаты 92-го полка имели обыкновение пользоваться штыками.

— Ну, а какое ощущение?

— Несимпатично. Чрезвычайно несимпатично. Даже зная, что в противном случае он сделал бы точно то же с тобой, все равно чувствуешь, что ты поступаешь на редкость вульгарно.

Все посмеялись, как всегда, над специфической манерой Томми.

— Так вот почему в армии служить невмоготу, — заметил какой-то толстяк. — Ну, а если просто по городу гуляешь и вдруг встретишь зверюгу расиста?

— Я с удовольствием укокошил бы паразита, — сказал один из посетителей, крепкий, кряжистый человек.

— Давай, давай, повторяй-ка это почаще. Не сегодня-завтра за решетку угодишь.

— А у меня голова не кудлатая.

— Сделают тебе кудлатую, не беспокойся.

— Поработают как следует кастетом, все тебе приведут в порядок, и прическу, и саму башку.

Из всех собравшихся один Имперский Штат искренне засмеялся, смех остальных, показалось Молочнику, прозвучал натянуто и нервно. Каждый знал, его в любой момент могут задержать на улице, а там доказывай, как хочешь, кто ты и где находился во время убийства, допроса все равно не избежать, и процедура эта будет очень неприятной.

Да к тому же еще одно. С недавних пор у Молочника создалось впечатление, что какой-то негр и в самом деле то ли участвует в некоторых убийствах, то ли оказывается их свидетелем. Откуда это выплыло, например, что Уинни Рут не любит модных ботинок? На убитом юноше и в самом деле были такие ботинки? Об этом что, в газетах напечатали? Или это просто красочная деталь, вымышленная изобретательным шутником?

Владельцы парикмахерской объявили перерыв. «Закрыто, — сказали они новому посетителю, ткнувшемуся в дверь. — Мы закрываемся». Разговоры потихоньку смолкли, но, казалось, людям не хотелось расходиться. Медлил и Гитара, но вот наконец он накинул куртку, притворился, будто боксирует с Имперским Штатом, и догнал Молочника в дверях. Кое-где в лавчонках Южного предместья засветились витрины, украшенные тусклыми гирляндами. Они казались еще более тусклыми сейчас, перед рождеством, когда все фонарные столбы были увешаны развевающимися бумажными вымпелами и колокольчиками. И только в центре города огни были большими, праздничными, яркими и полными надежды.

Друзья шли но Десятой улице, направляясь в комнату Гитары.

— Муть какая-то, — сказал Молочник. — Отвратная, мерзкая муть.

— Вся наша жизнь такая, — ответил Гитара. — Мутная и отвратная.

Молочник кивнул.

— Железнодорожный Томми сказал, тот парень был в модных ботинках.

— Он так сказал? — переспросил Гитара.

— Он так сказал. Да, и ты это слышал. Мы тогда вес засмеялись, и ты вместе со всеми.

Гитара покосился на него.

— А что тебе-то?

— Я отлично вижу, когда меня хотят отшить.

— Видишь, ну и молодец. Порядок. Может, я не расположен это обсуждать.

— Ты со мной не расположен это обсуждать, верно я понял? Там, в парикмахерской, ты так и рвался все обсудить.

— Слушай, мы ведь давно дружим, правда? Но из этого совсем не следует, что мы с тобой одинаковые. Мы не можем обо всем быть одинакового мнения. Что тут особенного? На свете разные люди живут. Одни любопытные, а другие нет; одни разговаривают, а другие орут; одни пинаются ногами, а других пинают. Твой папаша, например. Он из тех, кто сам пинается. Когда я в первый раз в жизни увидел его, он нас вышвырнул пинком из нашего дома. Вот тут-то она проявилась - разница между тобой и мной, тем не менее мы стали друзьями…

Молочник остановился, взял за руку Гитару и повернул его лицом к себе.

— Я надеюсь, ты завел весь этот разговор не для того, чтобы читать мне какие-то идиотские лекции.

— Какие лекции? Я просто хочу, чтобы ты понял одну вещь.

— Так скажи мне эту вещь. И не пудри мне мозги своими вонючими идиотскими лекциями.

— А что такое лекция, по-твоему? — спросил Гитара. — Это когда тебе приходится молчать целых две секунды подряд? Это когда говорит кто-то другой, а сам ты слушаешь его молча? Это, по-твоему, лекция?

— Лекция — это когда с человеком тридцати одного года говорят, как с десятилетним мальчишкой.

— Ты мне все-таки позволишь закончить?

— Высказывайся. Сделай милость. Но не таким дурацким тоном. Словно ты — господин учитель, а я сопливый мальчишка.

— В том-то все и дело, Молочник. Тебя гораздо больше интересует мой тон, чем то, что я скажу. Я пытаюсь тебе втолковать, что нам совсем не обязательно по любому поводу друг с другом соглашаться, что мы с тобой разные люди, что мы…

— То есть у тебя есть какой-то говенный секрет и ты не хочешь им со мной делиться.

— Нет, просто существуют вещи, которые мне интересны, а тебе нет.

— А почем ты знаешь, что мне эти вещи неинтересны?

— Я знаю тебя. Я давно тебя знаю. Ты водишь компанию с разными пижонами, ездишь на пикники на остров Оноре и готов посвятить пятьдесят процентов своей умственной энергии размышлениям по поводу чистейшего дерьма. Ты крутишь роман со своей рыжей сучкой, в Южном предместье у тебя тоже есть шлюха, и один черт знает, сколько ты их завел еще на промежуточных ступеньках общества.

— Я ушам своим не верю! Столько лет мы дружим, и для тебя так важно, на какой улице я живу?

— Не живешь, а прикололся. Ты ведь нигде не живешь. Ни на Недокторской, ни в Южном предместье.

— Ты мне завидуешь.

— Ни капли.

— Кто тебе мешает ездить повсюду со мной? Я ведь брал тебя на Оноре…

— Чхать мне на Оноре! Ты понял? Если я когда-нибудь отправлюсь в эту райскую обитель чернокожих, то прихватив ящик динамита и спички.

— А тебе ведь там нравилось.

— Никогда мне там не нравилось! Я просто ездил туда с тобой, но мне там никогда не правилось. Никогда!

— Почему тебя так раздражают негры, покупающие летние домики? Что с тобой, Гитара? Ты готов обрушиться на всех негров, которые не занимаются мытьем полов и не убирают хлопок. Мы ведь не в Монтгомери, штат Алабама.

Гитара злобно взглянул на него и вдруг расхохотался.

— А ведь ты прав, Молочник. Прав, как никогда. Это точно не Монтгомери, штат Алабама. Слушай-ка, а что ты стал бы делать, если бы наш город вдруг превратился в Монтгомери?

— Я бы купил билет на самолет.

— Вот именно. Итак, сегодня ты узнал о себе нечто, о чем до сих пор понятия не имел: ты узнал, кто ты такой и что собою представляешь.

— Совершенно справедливо. Я человек, не желающий жить в Монтгомери, штат Алабама.

— Ничего подобного. Ты человек, который не может там жить. Если тебя прижмет, ты расквасишься. Ты не серьезный человек, Молочник.

— Серьезный — это то же, что несчастный. Я насмотрелся на серьезных. Серьезный мой старик. Мои сестры серьезные. А уж серьезней моей матери никого не найдешь. От серьезности она скоро зачахнет. Я как-то недавно видел из окна, как она возилась в садике возле нашего дома. Холодина зверская, но она сказала, ей непременно надо посадить какие-то луковицы и сделать это до пятнадцатого декабря. И вот она ползает по промерзшей земле на коленях и выкапывает луночки в земле.

— Ну-ка, ну, я что-то не пойму, в чем тут суть.

— Суть в том, что ей хотелось посадить эти цветы. Ее никто не заставлял. Она сама любит сажать цветы. Очень любит. Но если бы ты видел ее лицо. Казалось, несчастнее ее нет никого на свете. Мученица. Так зачем же ей это? Я никогда не слышал, как она смеется. Иногда улыбается, это да, и даже, бывает, вроде бы хмыкнет. Но я знаю: мать ни разу в жизни не расхохоталась вслух.

И внезапно без малейшего перехода и даже не замечая, как это у него вышло, он стал описывать Гитаре сон, в котором ему приснилась мать. Он назвал это сном — ему не хотелось объяснять Гитаре, что все это произошло в действительности, что он на самом деле это видел.

Он стоял на кухне возле раковины и ополаскивал кофейную чашку, потом внезапно посмотрел в окно и увидел, что Руфь роет лунки в саду. Она выкапывала маленькие ямки в земле и засовывала в них что-то, похожее на небольшие луковки. Он рассеянно глядел на мать в окно и вдруг заметил: из выкопанных ею лунок стали вырастать тюльпаны. Сперва из одной лунки поползла тоненькая зеленая трубочка, потом два листика раскрылось на стебле, одни развернулся на одной стороне стебелька, другой — на второй. Молочник потер глаза и снова посмотрел в окно. Теперь уже несколько стеблей зеленело позади нее на земле. То ли она посадила их когда-то раньше, то ли они так долго пролежали в мешке, что начали прорастать. Трубочки тянулись ввысь, и вскоре их стало так много, что они наползали друг на дружку и на Руфь. А она по-прежнему не замечала их и не оглядывалась. Все копала, копала. Вот на кончиках некоторых стеблей начали распускаться цветы, кроваво-красные тюльпаны покачивались, прикасались к спине Руфи. И наконец она заметила их, увидела, что цветы выросли, раскачиваются и дотрагиваются до нее. Молочник думал, она отпрыгнет в испуге или хотя бы удивится. Но нет. Руфь отклонилась от цветов и даже оттолкнула их рукой, но с озорством, игриво. А цветы все росли, росли и под конец закрыли ее всю до плеч, и он лишь видел, как она машет руками над раскачивающимися хищными головками цветов. Они душили ее, не давали вздохнуть, они тянулись к ее рту мягкими остроконечными губами. А она лишь улыбалась и отмахивалась от них, словно от каких-то безобидных бабочек.

Он знал: цветы опасны, вскоре они выпьют вокруг нее весь воздух, и на земле останется лишь ее бездыханное тело. Но мать, казалось, не догадывалась ни о чем. В конце концов цветы закрыли ее полностью, и он видел только холмик густо переплетенных тюльпанов, низко склонившихся над ее еще вздрагивающим телом.

Он подробно описал свой сон Гитаре, как бы в доказательство того, сколько угроз таит в себе серьезность. И хотя говорить он старался как можно беспечней, в конце рассказа Гитара посмотрел ему прямо в глаза и спросил:

— А почему ты не помог ей?

— Что?

— Почему ты ей не помог? Почему не вытащил ее оттуда?

— Но ей нравилось это. Ей было там хорошо. Ей все это нравилось.

— Ты уверен? — Гитара улыбался.

— Еще бы не уверен. Ведь сон-то мой.

— Но и мать тоже твоя.

— Слушай, для чего ты раздуваешь целую историю, когда вообще ничего не случилось? Подымаешь шум вокруг чистейшей ерунды с единственной целью — доказать, что ты прав? Сперва я оказался виноват, потому что не живу в Алабаме. Потом я оказался виноват из-за того, что неправильно вел себя в собственном сне. Теперь, оказывается, я еще виноват из-за того, что этот сон мне приснился. Ты мою мысль улавливаешь? Для тебя всякий пустяк делается вопросом жизни и смерти. Ты скоро станешь в точности как мой старик. Он считает, если вырезка из газеты попала не в тот ящик, я должен перед ним извиниться. Что с вами со всеми происходит?

— Похоже, все, кроме тебя, идут не в ту сторону, так, что ли?

У Молочника запершило в горле, он глотнул. Ему вспомнилось: давным-давно, в тот вечер, когда он ударил отца, прохожие валом валили по тротуару, и все они двигались навстречу ему. Никто не направлялся в его сторону. Похоже, Гитара подсмотрел и этот его сон.

— Возможно, — сказал он. — Но я знаю, куда я иду.

— Куда же?

— Туда, где будет вечеринка.

Гитара улыбнулся. Его зубы были так же белы, как снежинки, падавшие на куртку.

— Веселого рождества, — сказал он. — И счастливого Нового года.

Он помахал рукой и свернул за угол. Снежная мгла Южного предместья поглотила его прежде, чем Молочник успел спросить, куда он идет, или просто крикнуть: погоди!

Теперь он наконец-то закрыл счетные книги и перестал дописывать и переписывать колонки цифр. С Гитарой что-то происходит, с ним что-то уже произошло. Ему не нравится, как живет Молочник, и этот раздраженный разговор лишь один из многих — Гитару теперь не узнать. Молочник уже не врывается к нему, взбежав бегом по лестнице, чтобы потащить на вечеринку или в бар. Гитара не желает больше разговаривать о девушках и о том, как преуспеть. Если он о чем-то и говорит с интересом, то лишь о спорте да о музыке. Едва затронешь с ним другую тему, он сразу же насупится, а глаза станут словно золотые дыры. Да, он еще о политике говорит.

Его непривычная серьезность побуждает Молочника рассказывать ему гораздо больше о своей семье, чем ему бы хотелось, и с дерзкой беспечностью отражать постоянные нападки на его образ жизни. Красотки и вечеринки на острове Оноре. Неужели Гитара не знает, что его интересы далеко этим не ограничены? Его интересуют и другие вещи. «Какие, к примеру?» — спросил он себя. Ну, он, скажем, очень хорошо помогает отцу по работе. Прямо-таки отлично, а не просто хорошо. В то же время следует признать, что на вопросах недвижимости для него свет клином не сошелся и он охотно передвинулся бы к каким-нибудь другим вопросам. Если ему предстоит до конца своих дней думать лишь о ренте и земельных участках, он с ума сойдет. Но ведь ему именно этим предстоит заниматься до самого конца своих дней. Отец сделал торговлю недвижимостью своей специальностью, и, в общем-то, предполагается, что и он сделал это своей специальностью.

Гитара, может быть, и прав… отчасти: он живет бестолково, бесцельно, и что греха таить, и в самом деле не особенно тревожится об окружающих. У него нет сильных желаний, таких, ради которых он мог бы чем-нибудь пожертвовать, причинить себе неудобство. Но Гитара-то какое имеет право его упрекать? Он ведь тоже не живет в Монтгомери; работает на автомобильном заводе, временами испаряется куда-то — совершенно неизвестно куда — да околачивается в парикмахерской Томми, вот и все его дела. Связи с женщинами длятся у него не больше чем несколько месяцев: он считает, что именно этот промежуток времени обычно требуется для того, чтобы женщина «почувствовала себя как дома, вслед за чем она начинает сновать, шуршать и шуровать».

Ему бы надо жениться, подумал Молочник. Мне, может быть, тоже. А на ком? Вокруг сколько угодно девушек, и, с точки зрения обитателей Оноре, он весьма завидная партия. Сделать, что ли, предложение? Ну, рыжей, например. Купить хороший дом. Отец поможет выбрать. Стать на равных компаньоном отца, а потом… Что потом? Потом должно прийти что-то еще более хорошее. Деньги его не волнуют. Ему никогда не отказывали в деньгах, и экзотической привлекательности они для него не имеют. Политика — особенно та, о какой судачат в парикмахерской Гитара и компания, — наводит на него сон. Ему скучно. Ему все надоело. А уж расовые проблемы, которыми так поглощен Гитара, надоели ему больше всего. Интересно, о чем бы они стали говорить, если бы не было проблемы черных и белых? Кем бы они стали, если бы их вдруг лишили возможности рассказывать об оскорблениях, насилиях, надругательствах, из которых состоит их жизнь… и телевизионные последние известия? Если бы нельзя было спорить по поводу Кеннеди и пророка Илии? Они считают, что им все простительно. Каждая невыполненная работа, неоплаченный счет, болезнь и даже смерть — все это от бога. И Гитара делается в точности таким же, мало того, он и не ищет оправданий. Он просто, кажется Молочнику, рад присоединиться к любой жалобе, которую при нем произнесут.

Молочник прошел в ванную, служившую также буфетной, и включил электрическую плитку, чтобы быстро приготовить кофе. Из буфетной он услышал, как кто-то барабанит в окно конторы. Он зашел туда и увидел в просветах между буквами на витринном стекле глаза Фредди. Молочник отпер дверь.

— Привет, Фредди! Ты что?

— Ищу, где бы согреться. Весь вечер гоняют меня по улицам. Подходит рождество, вот я и ношусь по городу как угорелый. — С обязанностями привратника универсального магазина Фредди совмещал функции разносчика и посыльного.

— Тебе дали уже новый пикап? — спросил Молочник.

— Ты в своем уме? Пока мой драндулет хоть как-то ползает, мне не дадут замены.

— Я тут грею воду для кофе. Выпьешь чашечку?

— Как раз об этом я и мечтал. Увидел, у тебя свет горит, и подумал: вот где я разживусь чашкой горячего кофе. Слушай, а спиртного у тебя случайно не найдется, добавить в кофе?

— Случайно найдется.

— Красота!

Молочник возвратился в ванную, подошел к унитазу, поднял крышку с бачка и вытащил полупинтовую бутылку, которую прятал от Мейкона: тот пришел бы в ярость, если бы узнал, что в помещении конторы хранится алкоголь. Он отнес бутылку в кабинет, после чего вернулся в ванную заварить кофе. Когда он снова вошел в кабинет, Фредди постарался сделать вид, будто еще не прикладывался к бутылке. Они добавили спиртного в кофе, потом Молочник нашел сигареты.

— Тяжелые, парень, пришли времена, — сказал Фредди, отхлебнув глоточек кофе. — Тяжелые. — И неожиданно спросил таким тоном, будто заметил, что в комнате чего-то не хватает: — А где твой лучший друг?

— Это ты про Гитару?

— Ага. Про него. Куда он девался?

— Я его не вижу уже несколько дней. Ты ведь знаешь, какой он. Исчезнет, и все. — Молочник вдруг заметил, что у Фредди волосы совсем седые.

— Фредди, сколько тебе лет?

— Почем мне знать? Переспали как-то мои папаша с мамашей и сами не запомнили когда. — Он хихикнул. — Могу сказать, давненько я уже по белому свету болтаюсь.

— Ты родился в нашем городе?

— Нет, на Юге. Джэксонвилл, Флорида. До чего же скверно там. Сквернее не бывает. Ты понимаешь, там, в Джэксонвилле, даже приюта нет для чернокожих младенцев. Их помещают в тюрьму. Тут зашел у нас как-то разговор насчет разных каталажек, я и сказал: меня вырастили в тюрьме и воспитали, и ни хрена я не боялся там.

— А я не знал, что ты сирота.

— Ну, я не в полном смысле сирота. Родня-то у меня была кое-какая, только мама моя умерла, и никто не захотел меня взять. Из-за того брать не хотели, что умерла она не так, как все.

— Как же она умерла?

— Ее привидения убили.

— Привидения?

— Ты что, не веришь в них?

— Как сказать… — Молочник улыбнулся. — Вероятно, мне хотелось бы поверить.

— Так поверь. Они и правда тут.

— Тут? — Молочник еле удержался, чтобы не оглянуться по сторонам. За окном в непроглядной тьме выл ветер, а похожий на гнома Фредди вдруг сверкнул золотыми зубами.

— Я же не говорю тебе, что они непременно в этой комнате сейчас находятся. Хотя возможно. — Он наклонил голову набок и прислушался. — Нету. Я имел в виду, привидения вообще на свете существуют.

— Ты их видел когда-нибудь?

— Множество раз. Привидения убили мою мать. Как убили, я своими глазами, конечно, не видел, но потом мне приходилось их встречать.

— Расскажи мне о них.

— Нет, не буду. О тех духах, каких я видел, я не рассказываю никому. Они этого не любят.

— Ну так расскажи мне о том духе, какого ты не видел. О духе, который убил твою мать.

— А, про этого-то? Расскажу. Мать шла по двору с одной соседкой, своей приятельницей, и вдруг видят они, по дороге женщина идет. Они остановились и стали ждать: пусть, мол, подойдет поближе, поглядим, кто такая. Подходит она, тут соседка как вскрикнет, и сразу же та женщина превратилась в белого быка. Прямо у них на глазах. Мать хлоп на землю, и прямо тут же на месте у нее роды начались. Когда я родился, ей показали меня, она взвизгнула и умерла. Ни на минутку не пришла в сознание. Отец мой умер еще за два месяца до того, как я родился, а из родственников и из соседей никто не захотел взять к себе в дом младенца, который родился на свет из-за белого быка.

Молочник вдруг начал смеяться. Он не хотел обидеть Фредди, но удержаться никак не мог; наоборот, чем больше он старался, тем сильнее его разбирал смех.

Выражение лица у Фредди было скорее удивленным, чем обиженным.

— Выходит, не поверил ты мне, так?

Но Молочник так хохотал, что не мог в ответ ни слова выговорить.

— Ладно, — сказал Фредди и поднял руки вверх. — Ладно, смейся себе на здоровье. Но вообще-то много случается странных вещей, а ты о них и не слыхивал, парень. Ничего, еще услышишь. Множество странных вещей. И даже в городе у нас разные странности происходят.

Вот теперь Молочник справился с собой и перестал смеяться.

— Ты о чем это? Какие странности у нас в городе происходят? Я что-то не встречал на улице белых быков.

— Разуй глаза. Приятеля своего поспрашивай. Он знает.

— Какого приятеля?

— Ну Гитару, лучшего друга твоего. Расспроси его, какие, мол, странности у нас происходят. А еще спроси, какие такие дела вдруг появились у него с Имперским Штатом.

— С Имперским Штатом?

— Точно. Именно с ним.

— С Имперским Штатом ни у кого не может быть никаких дел. Он слабоумный. Стоит себе с метлой и слюни пускает. Он даже не умеет говорить.

— Он и правда никогда ни с кем не говорит. Но это совсем не значит, что он не умеет говорить. Он не разговаривает просто потому, что застал когда-то жену с любовником и с тех пор все не придумает, что же сказать.

— Ну, а Гитаре он зачем понадобился?

— Вопрос в самую точку. Полицейским тоже бы хотелось получить ответ на этот вот самый вопрос.

— Ну, с тобою не соскучишься. При чем тут полицейские?

— А ты еще не слышал? Говорят, полиция разыскивает какого-то цветного, который убил того белого парнишку возле школы.

— Я это знаю. Это знают все.

— Так вот Имперский Штат подходит под описание. А Гитара все время куда-то уводит его. Прячет, так мне кажется.

— Что же тут странного? Ты что ли, Гитару не знаешь? Он кого угодно станет прятать, если человека разыскивает суд. Он ненавидит белых, и особенно полицейских, так что всякий, кто скрывается от полиции, может рассчитывать на его помощь.

— Ты меня не понял. Они со Штатом не так себя ведут, что, мол, Гитара просто его прячет. Они ведут себя так, будто он и в самом деле убил.

— Ты выпил, что ли?

— Да, выпил, но от этого ничего не меняется. Слушай-ка. Ты помнишь, как был убит Эммет Тилл? В конце пятьдесят третьего? И сразу же вслед за ним убивают белого парнишку, и тоже на школьном дворе. Так?

— Не знаю. Я не держу в памяти даты убийств, которых я не совершал.

— Не знаешь? — недоверчиво переспросил Фредди.

— Да, не знаю. Ты считаешь, его Штат убил?

— Я считаю, он ведет себя так, что на то похоже, и считаю, Гитара все знает, и еще считаю, что-то странное творится тут у нас. А больше я ничего не считаю.

Он разозлился на меня, подумал Молочник, за то, что я смеялся над смертью его матери и над историей про белого быка. Вот он сейчас и отыгрывается.

— Да разуй же ты глаза, — сказал Фредди. — Не зажмуривайся, посмотри вокруг. — Он бросил взгляд на бутылку, увидел, что она пуста, и встал. — М-да. Странные тут у нас вещи творятся. Только, если что-нибудь услышишь, моего имени не называй. Вот так же было, когда тот страховой агент спрыгнул с крыши. Слыхал эту историю?

— Вроде да.

— Случилась-то она, когда ты еще совсем маленьким был, в 1931-м. Тогда тоже всякая творилась чуднота. — Фредди застегнул куртку и нахлобучил поглубже теплую шапку. — Ну что ж, благодарю за кофе, парень. Очень кстати он пришелся. Очень кстати, да. — Он вытащил из кармана перчатки и двинулся к двери.

— На здоровье, Фредди. Веселого рождества, если мы до тех пор не увидимся.

— Тебе тоже. И твоей семье. Скажи мистеру Померу и матери, я желаю им веселого рождества. — Фредди снова улыбнулся. Когда он дошел до дверей, он уже натянул обе перчатки. Потом медленно обернулся и посмотрел Молочнику прямо в лицо. — А ведь знаешь, есть еще один человек, которому известно, что тут происходит. Коринфянам. Спроси у Коринфянам.

Он сверкнул золотозубой улыбкой и вышел.

 

ГЛАВА 5

Страх не исчезал. Молочник лежал на кровати Гитары, солнечный свет бил ему прямо в лицо, а он пытался представить себе, что он почувствует, когда в шею ему вонзится пешня для льда. Однако, подробно воображая себе, как хлынет струей кровь и как он, может быть, закашляется от удара, он ничего не добился. Страх давил ему на грудь, как две положенные крест-накрест лапы.

Он зажмурил глаза и заслонил рукой лицо, чтобы не передержать на свету свои мысли. И теперь, когда он погрузился в темноту, пешни замелькали быстрей, чем дождевые капли, которые он когда-то в детстве пытался поймать языком.

Пять часов тому назад, у порога комнаты Гитары, он стоял на верхней ступеньке, вымоченный до нитки летним дождем, который все еще барабанил в окно, и каждая дождевая капля представлялась ему крохотной металлической пешней. Потом он постучал.

— Да-да? — Голос прозвучал не очень дружелюбно. Гитара никогда теперь не открывал дверь на стук, предварительно не выяснив, кто к нему явился.

— Я… Молочник, — отозвался он, вслед за чем поочередно щелкнули три отпираемых замка.

Молочник вошел, поеживаясь в мокром пиджаке.

— Выпить не найдется?

— Пустые вопросы незачем и задавать.

Гитара улыбнулся, и его золотые глаза на миг затуманились. После памятного диспута «Алабама против Оноре» они встречались не часто, но после ссоры их отношения сделались проще, ясней. Теперь, когда не нужно было притворяться, им стало друг с другом легко. И когда беседа увлекала их на поле боя, пикировка была добродушной. Мало того, их дружбу постигло еще более существенное испытание. И она с честью его выдержала. Молочник вот уже полгода периодически подвергался опасности, и Гитара приходил ему на выручку вновь и вновь.

— Ну, тогда кофе, — сказал Молочник и опустился на кровать тяжело, как старик. — Надолго ты завязал?

— Навсегда. С этим делом кончено. Никаких пьянок. Чаю не хочешь?

— Иисусе!

— Тоже действует успокоительно. Спорим, ты считаешь, будто чай растет в маленьких коробочках.

— О господи!

— Как луизианский хлопок. Только темнокожие на чайных плантациях носят одеяния из узорчатой ткани и чалму. Так по всей Индии, куда ни глянь. Чайные кусты, покрытые белыми цветущими коробочками. Верно?

— Дай чаю, Гитара. Просто чаю. Без географии.

— Без географии? Отлично, пусть будет без географии. Ну а, скажем, чай в историческом аспекте? Или в социально-политическом… Хотя нет. Это опять же география. Сдохнуть мне, вся моя жизнь сплошная география.

— Слушай, ты чайники когда-нибудь ополаскиваешь?

— К примеру, сейчас я живу на Севере. Сразу же возникает вопрос: к северу от чего я живу? Что ж, известно: к северу от Юга. Стало быть, Север существует потому, что существует Юг. Но означает ли это, что Север чем-то отличается от Юга? Ни в коем случае! Просто Юг расположен южнее Севера…

— На кой черт ты бросаешь чаинки в кипящую воду? Чаинки нужно залить кипятком. Положи их в чайник, друг. В заварочный чайник!

— И все же обрати внимание: некоторая разница есть. Северяне — те, например, кто на Севере родился и вырос, — очень привередливы по части еды. Вернее, даже не еды. Им на еду-то, собственно, плевать. Привередливы они по части оформления. Понял ты? Заварочные чайники и прочая фигня. Ну, а что касается самого чая? Они не отличат «Эрл Грэй» от растворимой смеси старика Липтона.

— Я пью настоящий чай, а не размолотые пшеничные зерна.

— Старик Липтон прокрашивал размельченные клочочки «Нью-Йорк таймс», укладывал их в красивые беленькие коробочки, и негры-северяне балдели от восторга. С ними творилось черт знает что. Ты обратил внимание, как они обожают беленькие коробочки?

— Иисусе!

— Кстати, Иисус ведь тоже северянин. Жил-то он в Израиле, зато северянин сердцем. Сердцем, истекающим кровью. Красивым, маленьким, истекающим красной кровью сердцем. Южане считают его своим, но это просто потому, что они его впервые увидали вздернутым на древе. Знаешь, они в чем-то правы. Повешенный и вешатель связаны между собой. Но у северян, конечно, больше оснований…

— О ком ты тут толкуешь? О белых или о черных?

— О белых? О черных? Э, да ты, оказывается, чернокожий расист. Тут хоть слово кто-нибудь говорил о черных? Это урок географии, и больше ничего. — Гитара протянул Молочнику дымящуюся чашку чаю.

— Ну, знаешь, если это называется чай, то я — яичница глазунья.

— Хоть теперь ты понял, о чем я толковал? Вы привереды. Почему это ты вдруг глазунья? Почему не омлет? Или просто тухлое яйцо? И вообще, почему ты — яйцо? Негр может быть кем угодно, но ни за что и никогда не будет он яйцом.

Молочник засмеялся. Здорово это выходит у Гитары. Вот еще совсем недавно он вошел сюда, мокрый до нитки, готовый рухнуть хоть сию секунду на пол и умереть, и вот он уже хохочет, расплескивая чан, и от смеха еле выговаривает:

— То есть как? По какой причине негр не может быть яйцом? Он может быть яйцом, если захочет.

— А фиг тебе. Не может, вот и все. Не дано ему это. В генах не заложено. У него такие гены, что при всем старанье он не может быть яйцом. Ему природа этого не разрешает. «Нет, черномазый, не бывать тебе яйцом. Вот вороной можешь быть, если есть охота. Или большим бабуином. Но не яйцом. Яйца — это нечто сложное, недоступное, хрупкое. И белое».

— Бывают и коричневые яйца.

— Результат скрещивания. К тому же их никто не ест.

— Французы едят.

— Да… только во Франции. А в Конго уже не едят. Француз в Конго не притронется к коричневому яйцу.

— Почему?

— Боится. Вдруг у него кожа потемнеет. Как от загара.

— Французы любят загорать. Им очень нравится загорать. На Ривьере…

— Это они во Франции любят загорать, а в Конго совсем не любят. Терпеть не могут.

— Ладно, мое право выбирать, кем мне хочется быть, а мне хочется быть яйцом.

— Может, глазуньей?

— Сперва яйцом, потом глазуньей.

— Что ж, тогда кто-то расколет твою скорлупу.

Одна фраза, и все изменилось. Молочник вытер губы, избегая взгляда Гитары, он чувствовал: оба они опять натянуты, напряжены. Комнатка замерла, вслушиваясь. Это была веранда, к которой пристроили стены, так что домовладелица могла теперь ее сдавать, приобретая таким образом два блага — деньги и бесплатного ночного сторожа. Отдельный вход превращал комнатушку в идеальное жилище для холостяка. В особенности такого скрытного, как Гитара Бэйнс.

— Можно будет мне занять твое жилище на ночь? — спросил Молочник, внимательно разглядывая свои ногти.

— С подружкой?

Молочник покачал головой.

Гитара не поверил. Он не мог поверить, что его друг и в самом деле хочет провести в одиночестве ночь накануне того дня, когда его убьют.

— Да ведь жутко тебе будет тут. Ужас, как жутко.

Молочник промолчал.

— Слушай, тебе вовсе незачем демонстрировать свою отвагу. И уж во всяком случае, передо мной. Всем и так известно: когда дойдет до дела, ты парень смелый.

Молочник взглянул на него и опять промолчал.

— Тем не менее, — мягко продолжал Гитара, — твое мужественное сердце может погибнуть под ударом ножа. И тогда ты станешь просто еще одним смелым негром, который погиб ни за грош.

Молочник взял пачку «Пел-Мел». Сигарет там не оказалось, тогда он вынул длинный окурок из крышки от банки для арахисового масла, служившей Гитаре пепельницей в тот день. Он растянулся на кровати и ощупал карманы в поисках спичек.

— Все спокойно, — сказал он. — Нигде ничего не горит.

— Черта с два, — сказал Гитара. — Очень даже горит. Все и везде. Даже на Северном полюсе. А не веришь, отправляйся туда и сядь голой задницей на глетчер — припечет так, что взвоешь. А если глетчер тебя не прикончит, остальное доделает белый медведь.

Гитара встал, выпрямился, чуть не уткнувшись головой в потолок. Безразличие Молочника его сердило, и он принялся убирать комнату, чтобы дать выход раздражению. Из-под стула в углу, наклонно прислоненного к стене, Гитара вытащил пустую корзину и начал сваливать в нее мусор: обгоревшие спички с подоконника, кости от съеденного позавчера жаркого. Он комкал гофрированные бумажные стаканчики из-под капустного салата и с размаху швырял их в корзину.

— Каждый мой знакомый негр стремится быть спокойным. Держать себя в руках. Весьма похвально, но держать-то можно себя, а не других.

Он искоса посмотрел на Молочника, но ничего не уловил в его лице и взгляде. Тот упорно молчал — так с ним никогда не бывало. Что-то должно случиться. Гитара искренне тревожился за друга, кроме того, он не хотел, чтобы в его комнате случилось что-то такое, из-за чего к нему может нагрянуть полиция. Он взял пепельницу - крышку от банки арахисового масла.

— Погоди-ка. Там еще остались неплохие бычки, — негромко проговорил Молочник.

Гитара тут же вытряхнул все содержимое пепельницы в корзину.

— Ну зачем? Ты же знаешь, у нас больше нет сигарет.

— Так оторви зад от кровати, сходи да купи.

— Перестань. Не идиотничай.

Молочник встал и протянул руку к корзине. Но тут Гитара внезапно сделал шаг назад, схватил корзину и швырнул ее через всю комнату, вновь рассыпав весь мусор, который так тщательно подобрал. И тут же по-кошачьему грациозным, скупым движением отвел руку в сторону и уперся кулаком в стену, не давая Молочнику сдвинуться с места.

— Не пренебрегай. — Его голос, прозвучал еле слышно. — Не пренебрегай советами, которые я тебе даю.

Лицом к лицу, нога к ноге, они застыли друг против друга. Левая ступня Молочника слегка не доставала до пола, и сердце его дрогнуло, когда он посмотрел в мерцающие переливчатыми огоньками глаза Гитары, тем не менее он выдержал его взгляд.

— Ну, а если пренебрегу? Что тогда? Ты со мной разделаешься? Помнишь, как меня зовут? Я ведь уже Помер.

Гитара не улыбнулся, услышав знакомую шутку, но взгляд его смягчился — он ее оценил.

— Эти слова надо бы сообщить тому, кто покушается на твою жизнь, — сказал он.

Молочник хмыкнул и опять направился к кровати.

— Слишком уж ты беспокоишься. Гитара.

— Я беспокоюсь в самый раз. Но сейчас мне хотелось бы выяснить, ты-то почему совсем не беспокоишься? Ты ведь знаешь, сегодня тридцатый день. Значит, всякий, кто вздумает тебя разыскивать, рано или поздно явится сюда. И ты просишь, чтобы я оставил тебя тут одного. Объясни мне свое поведение.

— Знаешь что, — сказал Молочник. — Ведь всерьез я напугался только дважды: в самый первый раз и в третий. С тех пор я всегда благополучно выхожу из положения, верно?

— Верно-то верно, и все же на этот раз что-то неладно.

— Фантазируешь.

— Не фантазирую. У тебя что-то случилось. Неладно с тобой.

— Да ничего подобного. Я просто устал. Устал от сумасшедших, от этого шального города, устал бегать взад-вперед по улицам, и все без толку…

— Ну что же, если ты просто устал, могу тебя только поздравить. В скором времени ты будешь отдыхать и отдыхать. Мягкой постели, правда, не обещаю: владельцы похоронного бюро не снабжают клиентов матрасами.

— Может быть, она сегодня не придет.

— За полгода она ни разу своего дня не пропустила. Ты что, надеешься, она надумала взять выходной?

— Не могу я больше прятаться от этой суки. Пора эту историю кончать. Я не хочу, чтобы все снова повторилось через месяц.

— Поговори с ее родственниками, пусть что-нибудь придумают.

— Я тоже се родственник.

— Помолчи-ка лучше, а то ты меня доведешь. Помолчи и минутку послушай. У этой стервы в прошлый раз был скорняжный нож. А знаешь, какой он острый? Разрежет, словно лазером.

— Знаю.

— Нет, не знаешь ты ничего. Ты тогда спрятался под стойку бара, а мы с Луной ее схватили.

— Но я знаю, что было у нее в руках.

— Сегодня в этой комнате Луна к тебе па помощь не придет. И Гитара, если я тебя послушаюсь, — тоже. А она может явиться с револьвером.

— Какой дурак даст негритянке револьвер?

— Такой же, какой дал когда-то Портеру дробовик.

— То было сто лет назад.

— Впрочем, меня даже не это тревожит. Мне не нравится, как ты себя ведешь. Впечатление такое, будто ты сам этого хочешь. Прямо ждешь с нетерпением.

— Откуда ты это взял?

— А ты взгляни, какой у тебя вид. При всем параде.

— Я же работаю в «Магазине Санни». Сам знаешь, мой старик велит мне одеваться так, когда я в конторе.

— У тебя было время переодеться. Уже за полночь.

— Не стану спорить. Итак, я принарядился. И с нетерпением жду. Только что я сообщил тебе, что не желаю больше прятаться…

— По секрету сообщил? Ведь я вижу: у тебя появился какой-то секрет.

— Секрет сразу у двоих появился.

— У двоих? То есть у тебя и у нее?

— Нет. У тебя и у меня. Ты в последнее время весь окутался покровом тайны. — Молочник с улыбкой взглянул на Гитару. — А ты думал, я не замечаю ничего.

Заулыбался и Гитара. Теперь, когда он выяснил, что имеется какой-то секрет, он с легкостью свернул в проторенную колею их давно налаженных отношений.

— Ну добро, мистер Помер, сэр. Вольному воля. Не обратитесь ли вы к вашей посетительнице с просьбой немного тут прибрать перед уходом? Мне почему-то не хочется, придя домой, искать твою голову в груде окурков. Весьма мило будет, если ее положат так, чтобы я ее сразу заметил. Ну, а если тут будет оставлена ее голова, запомни: полотенца в стенном шкафу.

— Успокой свои нервы, приятель. Тут никто не собирается терять голову.

Их насмешил нечаянный, но кстати прозвучавший каламбур, и Гитара, продолжая смеяться, накинул свою кожаную коричневую куртку и направился к дверям.

— Сигареты! — крикнул вслед ему Молочник. — Принеси сигарет, прежде чем ты испаришься.

— Сделаем! — отозвался Гитара, спускаясь вниз по ступенькам. Он уже не думал о Молочнике, мыслями он был в том доме, где его поджидало шестеро немолодых людей.

Этой ночью он не вернулся.

Молочник лежал на кровати, тихо, бездумно зажмурившись, чтобы солнце не било в глаза, и мечтал лишь об одном — закурить. Постепенно к нему возвратился и страх перед смертью, и тяга к ней. Больше же всего ему хотелось освободиться от того, что он знает, от того, что против его воли теперь навязано ему. А ведь все, что он узнал об этом мире, живя в нем, было рассказано ему другими людьми. Ему казалось, он — мусорный бачок, в который окружающие сваливают свою злобу, свои поступки. Сам же он ни разу ничего не сделал. Кроме того единственного случая, когда он ударил отца, он не совершал поступков, да и этот, единственный в его жизни, тоже обременил его знаниями, которых он не желал, и ответственностью за эти знания. После рассказа отца он разделял теперь его брезгливое отношение к Руфи, но у него возникло ощущение, будто его провели, будто на него взвалили еще какое-то не заслуженное им бремя. Во всех этих делах он совершенно ни при чем, и не должны они отражаться ни на нем, ни на его мыслях, ни на его действиях.

Так он нежился на постели Гитары в ленивом сознании собственной правоты, той добродетельности, которая побудила его, уподобившись тайному агенту, выслеживать собственную мать, когда примерно неделю назад она ночью вышла из дому.

Возвратившись домой с вечеринки, он едва успел подогнать отцовский «бьюик» к обочине тротуара и погасить фары, как вдруг увидел мать, которая шла по Недокторской улице в сторону, противоположную той, откуда он приехал. Было полвторого ночи, но, несмотря на поздний час и на то, что мать приподняла воротник пальто, у Молочника не создалось впечатления, будто Руфь старается, чтобы ее не узнали. Наоборот, ее походка выглядела уверенной. Не торопливой и не бесцельной — просто ровная походка женщины, которая идет по каким-то своим делам, скромным и отнюдь не бесчестным.

Когда Руфь свернула за угол, Молочник переждал минутку и поехал следом за ней. Медленно, словно крадучись, он тоже свернул за угол. Руфь стояла на автобусной остановке, и Молочник остановил машину в темном месте и подождал там, когда подойдет автобус и Руфь в него сядет.

Конечно, это не любовное свидание. Человек, пришедший на свидание, встретил бы ее неподалеку от дома. Если ты испытываешь к женщине хоть какое-то чувство, как можно позволить ей ездить ночью общественным транспортом, в особенности когда женщина так немолода? Да и кто станет назначать свидание женщине, которой уже за шестьдесят?

Дальше начался какой-то кошмар: автобус останавливался чуть ли не поминутно, стоял на остановках неимоверно долго, так что было очень трудно незаметно следовать за ним и, поставив машину в тени, наблюдать, выйдет ли Руфь на этой остановке. Молочник включил радио, надеясь, что музыка его успокоит, но она еще больше его взвинтила. Он разволновался и уже всерьез подумывал о том, чтобы вернуться.

Наконец автобус подкатил к зданию вокзала. Последняя остановка. Из автобуса вышло несколько оставшихся пассажиров, в том числе и Руфь. Она вошла в помещение вокзала. На какое-то время он уже совсем было решил, что потерял ее из виду. Разве увидишь, в какой поезд она сядет? Не вернуться ли ему домой, опять подумал он. Стояла глубокая ночь, он смертельно устал и отнюдь не был уверен, что хочет узнать о матери еще что-нибудь новое. Но он уж слишком ввязался в слежку и понимал, что отступаться на таком этапе глупо. Он оставил машину на стоянке и не спеша зашагал к станции. Может быть, она не уехала поездом, подумал он. Может быть, она еще в вокзальном помещении.

Внимательно оглядевшись, он приоткрыл дверь вокзала. Матери там не было. Здание небольшое, простенькое. Старое, но хорошо освещено. На потолке скромной комнаты ожидания виднелся большой герб штата Мичиган, сверкающий яркими красками, возможно коллективно исполненный классом живописи какой-нибудь школы. Два розовых оленя, поднявшихся на дыбы и обращенных мордами друг к другу, а между мордами парит орел. Крылья у орла раскинуты и напоминают поднятые плечи. Голова повернута влево, свирепый глаз хищно устремлен в глаз оленя. Под гербом вьется длинная лента, на ней багровыми буквами латинская надпись: «Si Quaeris Peninsulam Amoenam Circumspice». Молочник не понимал по-латыни, не понимал он к тому же, отчего штат, имеющий своей эмблемой росомаху, изображает на своем гербе оленя. Может, это самки? Ему вспомнился рассказ Гитары о том, как он случайно убил самку оленя. «Мужчина не должен так поступать». На миг Молочника кольнуло нечто вроде укора совести, но он тут же подавил его и снова стал искать глазами мать. Он прошел в глубь станции. Нигде ее не видно. Тут он заметил, что на станции имеется еще и верхняя платформа, к которой ведет лестница, а также стрелку и рядом с ней надпись: ФЭРФИЛД И СЕВЕРО-ВОСТОЧНЫЕ ПРИГОРОДЫ. Возможно, Руфь поднялась на верхнюю платформу. Осторожно поглядывая вверх и по сторонам, он направился к лестнице. Внезапно тишину нарушил громкоговоритель, объявивший, что поезд № 215, следующий до Фэрфилд-Хайтс, отбывает с верхней платформы. Он тут же ринулся вверх по ступенькам, едва успел заметить, как Руфь садится в один из вагонов, и вскочить в соседний.

Поезд останавливался на десяти станциях, примерно через каждые десять минут, И каждый раз Молочник выглядывал с площадки своего вагона, не вышла ли мать. После шестой остановки он спросил кондуктора, когда пойдет ближайший обратный поезд. «В пять сорок пять утра», — ответил тот.

Молочник посмотрел на часы. Было уже три. Полчаса спустя кондуктор крикнул: «Фэрфилд-Хайтс. Последняя остановка». Молочник снова выглянул и на этот раз увидел, что Руфь вышла из вагона. Он юркнул за трехстенную деревянную загородку, где прятались от ветра ожидающие поезда пассажиры, и простоял там до тех пор, пока не услыхал на ведущих вниз ступеньках мягкий стук ее резиновых каблуков.

Он глянул вниз на улицу и увидел сплошные ларьки и лавки, все они были уже закрыты: газетные киоски, кафе, билетные кассы - и ни единого жилого дома. Богатые жители Фэрфилда не селились поблизости от станции, отсюда с дороги виднелось всего два-три дома. Руфь, однако, шла по улице все тем же уверенным и мерным шагом и через несколько минут свернула на широкую извилистую тропу, ведущую к местному кладбищу.

Разглядывая железную арку над входом, Молочник вспомнил, сколько раз ему рассказывала мать, каких трудов ей стоило отыскать подходящее кладбище для отцовской могилы, так как ей не хотелось хоронить его на кладбище, где лежат одни негры. Сорок лет назад Фэрфилд был деревенькой с таким маленьким погостом, что людям было все равно, где там хоронить белых, а где негров.

Молочник, прислонясь к дереву, ждал ее у входа. Теперь уж никаких сомнений не осталось: все, что рассказал ему отец, — правда. Его мать — глупая, себялюбивая, чудаковатая женщина с некоторой тягой к извращениям. Ну просто наказание какое-то! Почему во всей их семье нет ни одного нормального человека?

Она вышла только через час.

— Привет, мама, — сказал он, стараясь даже звуком голоса передать охватившую его холодную злобу; кроме того, он постарался ее напугать, внезапно появившись из-за дерева.

Это ему удалось. Оторопев, она споткнулась и охнула.

— Мейкон! Ты? Ты здесь? Ах, господи. А я-то… — Она отчаянно старалась сделать вид, что ничего особенного не случилось: губы ее кривила бледная улыбка, глаза помаргивали, она прилагала все усилия, чтобы найти какие-то слова, держать себя, как нормальнаая цивилизованная женщина.

Он перебил ее:

— Приехала полежать на могиле своего папаши? Все эти годы сюда ездишь? Нет-нет, да в проведешь ночь со своим папашей?

У нее бессильно опустились плечи, но голос прозвучал неожиданно твердо:

— Пойдем-ка к станции.

Ожидая обратного поезда, они простояли в трехстенной загородке целых сорок пять минут, и ни он, ни она не сказали ни единого слова. Взошло солнце и открыло миру имена юных влюбленных, написанные на деревянных стенках. Несколько мужчин поднялось по лестнице к верхней платформе.

Подали поезд с запасного пути, а они по-прежнему молчали. И лишь когда наконец завертелись колеса и прочистил горло локомотив, Руфь заговорила, и заговорила она прямо с середины фразы, словно все это время думала, непрерывно думала, начиная с того мига, когда она и сын сделали первые шаги, удаляясь от ворот фэрфилдского кладбища.

— …дело в том, что я очень мала. Я не о росте говорю, а о том, что я маленькая по своей сути и стала такой потому, что на меня давили, меня ужимали. Я жила в большом, огромном доме, и дом этот давил на меня и превратил в такую вот мелочь. Друзей у меня не было, одни соученицы, которым нравилось щупать мои платья и мои белые шелковые чулки. Но, мне кажется, я и не нуждалась в друге, потому что друг у меня был. Я была маленькая, а он большой. Единственный человек во всем свете, которому действительно было небезразлично, жива я или умерла. Жива я или нет — это многих интересовало, но только ему это было небезразлично. Мой отец не был хорошим человеком, Мейкон. Не сомневаюсь, он презирал людей, мог поступить жестоко, неумно. Но ему было небезразлично, жива ли я и как я живу, и на всем, на всем белом свете больше не было и нет такого человека. И за это я была предана ему всей душой. Для меня было очень важно находиться около него, возле его вещей, — вещей, которыми он пользовался, которые трогал. А позже для меня так же важно стало знать, что он существовал когда-то в этом мире. Он покинул этот мир, а я продолжала хранить в себе это чувство, которое он мне даровал, — что я кому-то небезразлична.

Нет, я не странная женщина. Я просто незаметная, маленькая.

Понятия не имею, что тебе рассказал обо мне твой отец, — вы там сидите с ним в вашей конторе. Но я знаю так же точно, как свое собственное имя, что он рассказывал тебе только то, что выставляет его в выгодном свете. Уверена, он не рассказал тебе, что убил моего отца и хотел убить тебя. Ведь и ты, и отец отнимали у него мое внимание. Уверена, он этого тебе не рассказал. И уж конечно, он не рассказал, что он выбросил лекарство моего отца, а ведь это чистая правда. Он выбросил его, и мне не удалось спасти отца от смерти. Мейкон унес его лекарство, а я даже не узнала об этом, и тебя мне не удалось бы спасти, если бы не Пилат. Ей ты прежде всего обязан тем, что живешь на свете.

— Пилат? — спросил Молочник, словно просыпаясь. Сперва он слушал мать вполуха, как человек, уверенный в том, что его хотят одурачить.

— Пилат. Старая, сумасшедшая, милая Пилат. С тех пор как умер папа, а Лина и Коринфянам тогда еще пешком под стол ходили, у нас ни разу не было с твоим отцом близких отношений. В день смерти отца между нами вспыхнула ужасная ссора. Он грозил убить меня. А я грозила, что пойду в полицию и расскажу, как он поступил с моим отцом. Все это так словами и осталось. Я думаю, папины деньги были гораздо существенней для него, чем удовольствие меня прикончить. А я с радостью бы умерла, если бы не дети. Но он сразу же перебрался в другую спальню, и с тех пор мы жили врозь, пока я не почувствовала: больше я не выдержу. Пока я не подумала: да я просто умру, если в моей жизни ничего не переменится. Если никого не будет рядом, кто бы ко мне прикасался или хотя бы смотрел на меня так, чтобы я понимала, что хочет коснуться. Вот тогда я стала ездить в Фэрфилд. Поговорить. Поговорить с человеком, который слушает меня охотно и не смеется надо мной. С человеком, которому я верю. И который верит мне. С человеком, которому… я интересна. Интересна сама по себе, И то, что человек этот лежит в земле, для меня не имело значения. Видишь ли, мне было всего двадцать лет, когда твой отец перестал жить со мной. Это тяжко, Мейкон. Очень тяжко. К тридцати годам, мне кажется, я просто испугалась: вот еще немного, и я умру.

И тут в наш город приехала Пилат. Приехала сюда, словно к себе домой явилась. Пилат, Реба и ребеночек Ребы. Агарь. Пилат сразу же зашла к Мейкону в гости, и едва она увидела меня, как поняла, что со мной творится. Однажды она спросила меня: «Ты его хочешь?» Я ответила: «Просто хочу мужчину». «Он ничем не хуже остальных, — сказала она. — К тому же ты забеременеешь и родишь ребенка. Надо, чтобы это был его ребенок. Сын. А иначе нашему роду конец».

Она начала давать мне указания — мне приходилось проделывать странные вещи. Потом велела положить ему в еду какую-то растертую зеленовато-серую травку. — Руфь засмеялась. — Я себя чувствовала так, будто я врач или химик, который производит очень важный эксперимент. И представь, подействовало. Мейкон наведывался ко мне целых четыре дня. Он даже в середине дня прибегал домой из конторы, чтобы побыть со мной. Вид у него был озадаченный, но он ходил ко мне. А потом все прекратилось. Через два месяца выяснилось, что я беременна. Когда Мейкон узнал об этом, он сразу подумал, что тут не обошлось без Пилат, а мне велел избавиться от ребенка. Я не соглашалась, и Пилат поддержала меня, я ему пришлось отступиться. Если бы не она, у меня не хватило бы сил воспротивиться. Она спасла мне жизнь. И тебе, Мейкон. Она спасла и твою жизнь. Как родная мать приглядывала за тобой. Пока твой отец ее не выгнал.

Молочник прижался головой к холодному металлическому кронштейну, на котором крепилась полка.

Прижимался до тех пор, пока в его голову не проник холод металла. Тогда он повернулся к матери:

— Когда умер твой отец, ты лежала рядом с ним в постели? Голая?

— Нет. Но я стояла на коленях в одной комбинации рядом с постелью и целовала его прекрасные пальцы. Лишь они не подверглись…

— Ты кормила меня грудью.

— Да.

— Ты кормила меня грудью и тогда, когда я стал большим. Слишком большим для этого.

Руфь повернулась к сыну. Подняла голову и заглянула в самую глубь его глаз.

— Кроме того, я за тебя молилась. Каждый вечер и каждое утро. Я молилась, стоя на коленях. А теперь скажи, какой вред я тебе принесла, когда стояла на коленях и молилась?

Так началось. Теперь остался конец. Вскоре Руфь выйдет из вагона, и он уже не станет ее удерживать. А потом он забудет, кто он и где он. О Магдалине, называемой Линой, о Первом Послании к Коринфянам, об отце, хотевшем его умертвить еще до рождения. О взаимной ожесточенности отца и матери, об ожесточенности отполированной и твердой как сталь. И ему не будут сниться сны наяву, и в ушах его не будут звучать сказанные матерью ужасные слова: какой вред? Какой вред я тебе принесла, когда стояла на коленях и молилась?

Он слышал ее шаги, потом повернулась, щелкнула и снова повернулась дверная ручка. Не открывая глаз, он знал, что она стоит напротив за окном и смотрит на него.

Агарь. Смертоносная, вооруженная пешней для льда Агарь — что побудило ее вскоре после получения благодарственного рождественского письма каждый месяц шарить по бочонкам, буфетам и даже ступенькам подвала в поисках удобного и портативного оружия, чтобы убить любимого своего?

Его жестокое «спасибо» ее уязвило, но не из-за этого перебирает она содержимое буфетов, разыскивая орудие убийства. Это желание окончательно созрело в ней после того, как она увидела его руку, обнимающую плечи девушки, чьи шелковистые, медно-рыжие волосы рассыпались каскадом по рукаву его пиджака. Они сидели в ресторанчике Мэри и, улыбаясь, глядели на льдинки в бокале «Джек Дэниел». Со спины девушка немного напоминала Коринфянам и Лину, но, когда она, смеясь, повернулась к нему лицом и Агарь увидела ее серые глаза, из стиснутого кулака, который еще с рождества засел в ее груди, рывком выдвинулся указательный палец, как лезвие пружинного ножа. С тем же постоянством, с каким молодой месяц оглядывает водные просторы, маня к себе прилив, Агарь искала оружие, затем выскальзывала потихоньку из дому и отправлялась на поиски человека, которого считала своим суженым, посланным самой судьбою. Страсть ее ничуть не охлаждалась от того, что они родственники и она на пять лет его старше. Напротив, ее зрелость и родственные узы делали еще более лихорадочной эту страсть, и любовь теперь, скорее, стала недугом. Страшным нокдауном, который на ночь сваливал ее с ног и снова поднимал по утрам — сравнение это тем более справедливо, что, когда она добиралась до кровати, измученная еще одним проведенным «без него» днем, ее сердце било изнутри по ребрам, как боксерская перчатка. А по утрам, еще едва начиная просыпаться, она ощущала упорную и злую тягу, которая выдергивала ее из пустого, без сновидений, сна.

Она бродила по дому, выходила затем на крыльцо, шла по улице, заглядывая по дороге то в мясную лавку, то в овощной ларек, словно некий призрак, не знающий покоя и не обретающий его ни в чем и нигде. Ни в свежем помидоре, только что с огорода, разрезанном и слегка посоленном заботливой бабушкиной рукой. Ни в наборе из шести блюд розового стекла, который Реба выиграла в театре Тиволи. И ни в узорчатой восковой свече, которую они смастерили для нее вдвоем: Пилат обмакивала в воск фитиль, а Реба пилкой для ногтей вырезала на свече крохотные цветочки, после чего они вставили свечку в настоящий, купленный в магазине подсвечник и поместили у изголовья ее кровати. И ни в жгучем полуденном солнце, стоящем в самом зените, и ни в темных, как океан, вечерах. Мысли ее постоянно были сосредоточены на губах, которые Молочник перестал целовать, на ногах, которые уже не несли ее поспешно к нему навстречу, на глазах, теперь уже не обращенных к нему, на руках, переставших его касаться.

Иногда она, забывшись, поглаживала себя, тело, грудь, потом это похожее на летаргию состояние вдруг обрывалось, сменяясь яростью, целенаправленной злобой, свойственной наводнению или снежному обвалу, которые представляются явлениями равнодушной ко всему природы лишь тем, кто наблюдает их из спасательного вертолета, жертвам же, готовым испустить последнее дыхание, известно, что стихия не бездумна и не равнодушна, а стремится погубить именно их. В душе Агари постепенно созревала расчетливая злобность акулы, и подобно каждой ведьме, летящей на метле для свершения ритуального детоубийства, возбужденной черным ветром и метлой, оседлав которую она пронзает ночь, подобно каждой знающей все приметы жене, которая швыряет в молодого мужа горсть овсяных зерен, а затем тревожится, насколько продолжительным окажется их действие и как велика будет роль щелока, который она смешала с зернами, и подобно каждой королеве и каждой куртизанке, любующейся красотой изумрудного перстня, из которого она только что высыпала яд в старое красное вино, — подобно всем им Агарь черпала силы в отдельных подробностях своей миссии. Она выслеживала его. Каждый раз, когда кулак, который колотился в ее груди, превращался в указующую руку, каждый раз, когда она ощущала, что ей легче любое соприкосновение с ним, чем отсутствие этих соприкосновений, она принималась его выслеживать. Его любви ей не дождаться (и уж совсем невыносимо себе представить, что он даже не думает о ней), ну что ж, если не любовь, тогда пусть будет страх.

В такие дни ее кудри, словно грозовая туча, поднимались дыбом над ее головой, и она бродила и бродила по Недокторской улице и Южному предместью до тех пор, пока он ей не попадался. Иногда на это уходило два дня, иногда три, и люди, видевшие ее, говорили, что Агарь «опять пустилась за Молочником в погоню». Женщины глядели ей вслед из окон. Мужчины, прервав игру в шашки, судачили о том, сорвется или нет у нее и на этот раз. Их нисколько не удивляли пределы, до которых может довести мужчину или женщину измена в любви. Они видели женщин, которые срывали с себя платья и выли по-собачьи. Видели они и мужчин, полностью утративших представление о мужском достоинстве. «Благодаренье богу, — перешептывались люди, — благодаренье богу, на меня никогда не сваливалась эта могильщица-любовь». Имперский Штат — один из лучших ее примеров. Он женился во Франции на белой девушке и привез ее к себе на родину. Он был счастлив, как пчела, и так же трудолюбив, и прожил с ней шесть лет, как вдруг однажды застал ее с другим. Тоже с черным. И когда он обнаружил, что его белая жена любит не только его и не только этого второго черного, а всю их расу в целом, он сел, закрыл рот и ни разу в жизни не произнес больше ни слова. Железнодорожный Томми взял его к себе уборщиком и таким образом сразу спас от богадельни, исправительной тюрьмы и дома умалишенных.

И поэтому ежемесячно возобновляющая свои покушения на жизнь возлюбленного Агарь была причислена к загадочному сонму тех, кого любовь наделила одержимостью, проявления которой вызывали нешуточный интерес, последствия же ни малейшего интереса не вызывали. Если на то пошло, сам виноват, нечего было путаться со своей же двоюродной сестрой.

К счастью для Молочника, Агарь оказалась на редкость неумелой убийцей. От одного лишь присутствия жертвы она (даже в порыве гнева) млела, трепетала, и наносимые дрожащей рукой удары молотка, ножа и пешни для льда не достигали цели. Стоило, подойдя сзади, скрутить ей руку, или, подойдя спереди, схватить за плечи, или же вмазать как следует в челюсть, Агарь как бы впадала в забытье и источала слезы очищения — и тут же, прямо на месте, и потом, когда Пилат порола ее ремешком, а она покорно и даже с явным облегчением подвергалась порке. Пилат порола ее, Реба плакала, Агарь сжималась под ударами. И так до следующего раза. Вот он и настал — Агарь берется за дверную ручку холостяцкой комнатки Гитары.

Дверь оказалась запертой. Тогда Агарь перекинула через перила крыльца ногу и попыталась отворить окно. Молочник слышал шум, он слышал, как трясется оконная рама, но не двигался — лежал, прикрыв рукой глаза. Он не тронулся с места, даже когда услыхал, как звякнуло и задребезжало разбитое стекло.

Агарь просунула руку в пробитую в окне дырку и принялась поворачивать шпингалет. Ей очень долго не удавалось открыть окно. Стоя на одной ноге, она повисла над перилами.

Молочник упорно не хотел открыть глаза. Шея покрылась испариной, взмокли подмышки, и пот струйками катился по бокам. А вот страх ушел. Он лежал на кровати тихий, как утренний свет, и только впитывал в себя силы, копил их в себе. Копил, претворяя в желание. А хотел он, чтобы она умерла.

Пусть или убьет меня, или сама умрет, тут же, на месте. Я намерен жить так, как мне нравится, а иначе лучше не жить. Я согласен остаться в живых, только если она умрет. Или я, или она. Одно из двух. На выбор. Умри, Агарь. Умри. Умри. Умри.

Но она не умерла. Влезла в комнату и подошла к узкой железной кровати. Она держала большой нож, каким работают мясники, замахнулась, подняв руку выше головы, и ударила изо всех сил, направив острие на гладкую полоску шеи над воротничком рубашки. Удар пришелся по ключице, и нож скользнул к плечу, лишь слегка оцарапав кожу. Из ранки заструилась кровь. Молочник вздрогнул, но не шевельнул рукой и не открыл глаза. Агарь снова подняла нож, на сей раз сжав его обеими руками, но оказалось, руки не опускаются вниз. Как она ни старалась, плечи ее будто окаменели. Прошло десять секунд. Пятнадцать. Она словно парализована, он замер.

Еще несколько секунд, и Молочник понял, что победил. Он отвел руку и открыл глаза. Взгляд его наткнулся на ее задранные кверху, напряженно застывшие руки.

Ах, подумала она, когда увидела его лицо, я и забыла, как он прекрасен.

Молочник сел, рывком опустил с кровати ноги и встал.

— Держи в точности так руки, — сказал он, — а потом опусти их вниз, как можно прямее и быстро, тогда ты угодишь себе ножом как раз между ног. Неплохая идея, а? Сразу решатся все твои проблемы. — Он потрепал ее по щеке и отвел взгляд от ее широко раскрытых, темных, умоляющих запавших глаз.

Она долго простояла так, и еще больше времени прошло, прежде чем ее разыскали. Хотя не так уж трудно было догадаться, где она. Все догадывались, если замечали, что Агари давненько не видно. Это знала теперь даже Руфь. Неделю назад Фредди рассказал ей, что за последние шесть месяцев Агарь шесть раз пыталась убить ее сына. Ошеломленно глядя на его золотые зубы, Руфь переспросила: «Агарь?» Она уже много лет ее не видела; лишь раз в жизни побывала она в домике Пилат, и случилось это очень давно.

— Агарь?

— Да, Агарь, Агарь, которая живет у набережной.

— А Пилат об этом знает?

— Еще бы. Каждый раз такую порку ей задает, да все без толку.

У Руфи отлегло от сердца. В первое мгновение она вообразила себе, что Пилат, сперва как бы подарившая жизнь ее сыну, сейчас намерена ее отнять. Но вслед за облегчением пришла обида — почему Молочник ничего ей об этом не рассказал. А потом она вдруг осознала, что он вообще ничего не рассказывает ей и это тянется уже много лет. Да и она сама не привыкла видеть в сыне человека, который существует реально, сам по себе. Для нее он — чувство, страсть, и так было всегда. Ей так хотелось спать с мужем и родить ему еще одного ребенка, что находившееся в ее чреве дитя олицетворяло для нее давно желанную связь с Мейконом, прочность их отношений, восстановление ее в супружеских правах. Он еще не родился, а уже стал чувством, сперва тем сильным, острым чувством, которое внушал зловещий зеленовато-серый порошок, полученный от Пилат с указанием развести его дождевой водой и подложить мужу в еду. Но чары длились всего несколько дней, а потом Мейкон просто с яростью вспоминал о них и, узнав о ее беременности, принуждал сделать аборт. В те дни ребенок олицетворял тошноту от касторки, которую ее заставил выпить Мейкон, затем горячий горшок, из которого только что вылили крутой кипяток и на который ей тут же велели сесть, затем спринцовку, наполненную мыльной водой, иглу с ниткой (муж расхаживал под самой дверью ванной, а она, рыдая и прислушиваясь с ужасом к его шагам, послушно присела на корточки, но рискнула воткнуть только кончик иголки), и наконец, когда он ударил ее кулаком в живот (она кормила его завтраком и как раз хотела убрать со стола его тарелку, и тут он взглянул на ее живот и ударил), — вот тогда она наконец побежала в Южное предместье к Пилат. Ей не приходилось прежде бывать в этой части города, но она знала, на какой улице живет Пилат, не знала только, в каком доме. У Пилат не было телефона, а на ее доме не значилось номера. Руфь спросила у какого-то прохожего, где живет Пилат, и он указал ей на покосившийся коричневый домишко, стоявший в глубине. Пилат сидела на стуле, а Реба подстригала ей волосы парикмахерскими ножницами. Вот тогда она впервые увидела Агарь, которой было годика четыре, а может быть, чуть побольше. Пухленькая, с четырьмя длинными косичками — две, как рожки, торчат спереди, две, словно хвостики, на затылке. Пилат успокоила Руфь, дала ей персик, но Руфь не смогла его есть — ее тошнило от пушка на кожице. Пилат выслушала все, что рассказала ей Руфь, и послала Ребу в лавочку купить коробку кукурузных хлопьев «Арго». Она высыпала шепотку хлопьев себе на ладонь и протянула Руфи, а та послушно взяла ее и положила в рот. И едва она распробовала хлопья, ощутила на зубах их хруст, как попросила еще и до ухода съела полкоробки. (С тех пор она все время ела кукурузные хлопья «Арго», ела орехи, сосала кусочки льда, а однажды, не соображая, что делает, положила в рот несколько камешков. «Когда женщина в тягости, ей надо есть все, чего хочется ребенку, — сказала Пилат, — а не то он родится на свет голодным и его всегда будет тянуть к той пище, в какой ему отказала мать». Руфь жевала и жевала без конца. Просто не могла остановиться. Как кошке хочется точить когти, так ей все время хотелось чего-нибудь хрустящего, и, если ничего такого не находилось под рукой, она скрежетала зубами.)

Руфь с аппетитом похрустывала кукурузными хлопьями, а тем временем Пилат отвела ее в спальню, туго обернула самодельным поясом и велела ей носить его, не снимая, до четвертого месяца, а также «не делать больше глупостей, которые велит ей Мейкон, и не спать с ним». Кроме того, она сказала, что беспокоиться больше не надо. Мейкон теперь ее не потревожит, это уж она, Пилат, берет на себя. (Лишь через несколько лет Руфь узнала, что Пилат положила на стул Мейкона в конторе маленькую куколку. Куколка была сделана в виде мужчины, между ног у нее торчала маленькая куриная косточка, а на животе нарисован был красный кружок. Мейкон сбросил ее со стула, зашвырнул линейкой в ванную, а там облил спиртом и зажег. Ему пришлось девять раз поджигать ее заново, прежде чем огонь добрался до соломы и ваты, которые были внутри. Но ему, наверное, запомнился огненно-красный круглый живот — Руфь с тех пор он оставил в покое.)

Когда же родился ребенок, на следующий день после того, как Руфь стояла на снегу и возле ног ее валялись красные бархатные лепестки, а над головой возвышался человек с широкими голубыми крыльями, она восприняла младенца как игрушку, как отдых, развлечение и даже чисто физическое наслаждение во время кормления грудью, пока Фредди (все тот же Фредди) ее не застукал; после этого малыш перестал быть плюшевой игрушкой. Он превратился в прерию, на которой они с мужем сражались, как ковбои и индейцы в кино. Оба они видели друг друга в совершенно искаженном свете. Каждый был уверен в чистоте собственных помыслов и возмущался выходками другого. Руфь, конечно, была индейцем, и ковбой лишил ее исконных ее земель, ее обычаев и независимости, и она, покорившись судьбе, распласталась у него под ногами, но время от времени позволяла себе пустяковые бессмысленные выходки.

А что все-таки представляет собой ее сын? Лицо, фигура — это все ведь внешность, а внутри — чувства, о которых ей ничего не известно, зато известно кому-то другому, причем известно в такой степени, что его хотят убить. Мир вдруг раскрылся перед ней, как один из ее пышных тюльпанов, выставив зловещий желтый пестик. Раньше она знала лишь свою беду, лелеяла ее, пестовала, довела до степени искусства и подчинила ей всю свою жизнь. Теперь она увидела, что за пределами ее мирка лежит другой мир, еще более недобрый. За пределами кровати с пологом, где доктор Фостер пускал пузыри и гнил заживо (нетронутыми остались только его прекрасные руки; кстати, единственное, что унаследовал внук), за пределами садика и аквариума, где умирали ее золотые рыбки. Она думала, что ей уже ничего не грозит. Что она победила касторку и раскаленный горшок, от которого у нее на коже оставались ожоги, такие болезненные, что она не могла сидеть за столом с дочерьми, когда девочки вырезали лепестки и сшивали из них цветы. Ребенок родился, несмотря на все преграды, и, хотя он не положил конец расколу между Мейконом и ею, самый факт его существования знаменовал ее единственный в жизни триумф.

А теперь вот Фредди толкует ей, будто она ничего не достигла и ей рано успокаиваться. Кто-то и сейчас пытается его убить. Лишить ее единственной, но блестящей победы, одержанной силой, с налета, в бою. Причем жизни его угрожает некто, в чьих жилах течет кровь Мейкона.

— Как тяжко, — сказала она вслух, складывая и засовывая в карман деньги, которые Фредди принес за квартиру. — Как тяжко, вы не представляете себе.

Она поднялась по ступенькам крыльца и вошла в кухню. Не сознавая, что делает, ударила ногой по дверце шкафчика под раковиной. Замок дверцы износился, и она с жалобным скрипом снова открылась. Руфь посмотрела на нее и опять стукнула ногой по дверце. Та снова скрипнула и тотчас отворилась.

— Я велю тебе закрыться, — прошептала она. — Закрыться.

Дверца не закрывалась.

— Закройся. Слышишь? Закройся! Закройся! Закройся! — пронзительно закричала она.

Магдалина, именуемая Линой, услышав крик, торопливо спустилась вниз. Она обнаружила, что мать в упор глядит па кухонную раковину и пререкается с ней.

— Мама?! — Лина испугалась. Руфь посмотрела на нее:

— В чем дело?

— Не знаю. Мне показалось, ты что-то говоришь.

— Пусть починят эту дверцу. Я хочу, чтоб она закрывалась. Плотно закрывалась.

Лина озадаченно посмотрела на мать, торопливо прошмыгнувшую мимо, и, услышав, как Руфь взбегает вверх по лестнице, приложила в изумлении палец к губам. Лина понятия не имела, что мать способна двигаться так быстро.

Страсти, обуревавшие ее, были, конечно, незначительны, но глубоки. Давно отвергнутая мужем, давно привыкшая к женскому одиночеству, она решила: неминуемая смерть сына отнимет у нее последний объект любви — кого ей любить, если его не станет?

Той же решительной поступью, какой шесть или семь раз в год она направлялась к кладбищу, Руфь вышла из дому и села в 26-й автобус на переднее сиденье, сразу за шофером. Она сияла очки и протерла их подолом юбки. Она была спокойна и целеустремленна, как всегда, когда смерть обращала свой взгляд на кого-нибудь из принадлежащих Руфи, как, например, тогда, когда дыхание смерти повеяло на реденькие волосы отца и взъерошило их. Вот такой же сноровистой и невозмутимой была она, когда ухаживала за умирающим отцом и отталкивала от его постели смерть, упираясь в ее грудь рукой, не допускала к нему смерть и заставляла отца жить даже вопреки его собственной воле, вопреки мучительному отвращению и ужасу, которые он испытывал при каждом вздохе, снова приносящем запах его гниющего тела. Заставляла вопреки тому, что, лишенный последних сил, он был уже не в состоянии противиться ее стараниям сохранить ему жизнь и знал одно лишь последнее чувство — всепоглощающую ненависть к этой женщине, которая мешает ему обрести покой и все смотрит и смотрит на него светящимися светлыми глазами, и глаза ее, словно магниты, удерживают его, не дают уйти в давно желанную узкую яму, которую для него выроют в земле.

Руфь старательно протерла очки, чтобы видеть из окна автобуса таблички с названиями улиц. («Ешь вишни, — как-то сказала ей Пилат, — и тебе не придется носить маленькие окошечки на глазах».) В голове у Руфи не было сейчас ни единой мысли, кроме одной: поскорее добраться до Дарлинг-стрит, где живет Пилат, и Агарь, наверное, тоже. Каким образом эта пухлая кроха, клонившаяся под тяжестью собственных косичек, превратилась в вооруженную ножом женщину, которая, быть может, убьет ее сына? Если только Фредди не солгал. Как знать, может, и солгал. Посмотрим.

Кончилась торговая часть города, и замелькали шаткие домишки и лавчонки. Руфь потянула за шнур. Она вышла из автобуса и направилась к подземному переходу, прорытому под Дарлинг-стрит. Путь был долгий, и Руфь вспотела, когда добралась до домика Пилат. Дверь была открыта, но в доме никого не оказалось. Пахло фруктами, и Руфь вспомнила персик, от которого ее затошнило, когда она приходила сюда в прошлый раз. А вот и кресло, в которое она тогда рухнула. Вот стоит форма для отливки свечей и кастрюля, в которой самодельное мыло, сваренное все той же неутомимой Пилат, превращается, густея, в желто-коричневую вязкую массу. В прошлый раз Руфь вбежала сюда, как в укрытие, но и сейчас, несмотря на овладевшую ею холодную ярость, дом по-прежнему напоминает ей гостиницу, тихую пристань. С потолка спиралью свисала липучка от мух, на которой не было ни единой мухи, а неподалеку от липучки, также с потолка, свисал мешок. Руфь заглянула в спальню и увидела три узкие кровати — и, как Златовласка, подошла к ближайшей и присела на краешек. Задней двери в доме не имелось, а комнат — всего две: большая жилая комната и спальня. Был еще погреб, он находился снаружи, металлическая дверца откинута наклонно от стены дома к земле, а за дверцей — каменные ступеньки.

Руфь сидела неподвижно, она ждала, когда ее гнев, ее решимость застынут и обретут четкие формы. Ей захотелось узнать, на чью она села кровать, она приподняла одеяло и увидела один лишь голый тиковый матрас. То же самое она увидела и на следующей кровати, зато третья выглядела совсем не так. Там были простыни, подушка, наволочка. Это кровать Агари, подумала Руфь. И сразу гнев перестал застывать, расплавился и окатил ее волною. Она вышла из комнаты, стараясь унять свою ярость, ведь ей, может быть, предстояло еще долго ждать, пока кто-нибудь возвратится домой. Обхватив локти руками, она расхаживала из угла в угол по передней комнате, и вдруг ей показалось, будто за домом кто-то тихонько мурлычет песенку. Пилат, подумала она. Пилат все время потихоньку напевает и все время что-то жует. Вот у нее то Руфь и спросит, правду ли сказал Фредди. Ее спокойная рассудительность, уравновешенность, честность очень нужны ей сейчас. Руфь поговорит с ней и будет знать, что делать. Перестать сжимать руками локти и выпустить наружу весь свой гнев или… Она снова ощутила восхитительную остроту и хруст кукурузных хлопьев «Арго». Слегка скрипнула зубами, выходя на крыльцо, и пошла вдоль дома, пробираясь сквозь заросли табака, вконец запущенные без присмотра и ухода.

За домом на скамейке сидела женщина, зажав между коленями руки. Не Пилат, другая. Руфь остановилась и посмотрела на ее спину. Совершенно непохоже на спину убийцы. В ней какая-то податливость, ранимость, она, пожалуй, напоминает голень — крепкая, но в то же время чувствительна даже к самой слабой боли.

— Реба! — сказала Руфь.

Женщина обернулась и устремила па нее взгляд, исполненный такой печали, какой Руфь никогда не видела.

— Реба ушла, — ответила она, и второе слово прозвучало так, как будто Реба ушла навсегда. — Может, я сумею вам помочь?

— Я Руфь Фостер.

Агарь окаменела. Волнение молнией пронзило ее. Мать Молочника — это ее силуэт мелькал по вечерам на верхнем этаже за шторами, когда она, Агарь, стояла на другой стороне улицы, поначалу надеясь перехватить его и увести с собой, потом просто увидеть и, наконец, лишь постоять вблизи от дома, где он живет, и от всего, что его окружает. Те, кто бодрствует по ночам в одиночку, особенно остро ощущу ют свое одиночество, ибо эти ночные бдения — символ всеобщего безумия. Раз или два отворялась боковая дверь, и в темноте проступали контуры женщины, которая стряхивала со скатерти крошки или выбивала коврик. Она забыла все, что ей рассказывал о матери Молочник, все, что она слышала о ней от Пилат и от Ребы, забыла все, потрясенная присутствием его матери. Ее охватило болезненное наслаждение, и Агарь не стала его подавлять, она улыбнулась. Руфь ее улыбка не удивила. Смерть всегда улыбается. И дышит. И кажется беспомощной, как голень, или как крохотные черные точки на лепестках розы «Королева Элизабет», или как пленка на глазу мертвой золотой рыбки.

— Вы хотите убить его, — резко сказала она. — Если с его головы упадет хоть волос, я вам глотку перерву, да простит меня господь.

Ее слова удивили Агарь. Она никого на свете не любила, кроме сына этой женщины, и страстно хотела, чтобы он жил, он, именно он… только вот одно лишь: ей никак не удавалось обуздать сидящего в ней хищного зверя. Ее любовь была любовью анаконды, и это чувство полностью захватило ее, ничего не оставив от прежней Агари — ни опасений, ни желаний, ни способности рассуждать. Вот почему она с глубокой искренностью ответила Руфи:

— Я попробую не делать этого. Но не могу вам обещать наверняка.

Руфь уловила в ее словах мольбу, и ей представилось, что перед ней не человек, а просто импульс, клетка, красное кровяное тельце, не знающее и не понимающее, почему оно обязано всю жизнь делать одно и то же: плыть вверх по темному туннелю к сердечной мышце или к глазному нерву, которые его питают и питаются от него.

Опустив ресницы, Агарь жадно вглядывалась в эту женщину, которая до сих пор была для нее просто силуэтом. На женщину, которая спала в одном с ним доме и могла позвать его домой, а он обязан был прийти, на женщину, которая его родила и хранила в памяти с первого же дня всю его жизнь. Эта женщина знала его с головы до ног, она следила, как прорезывались его зубки, совала палец в его ротик и поглаживала набухшие десны. Она купала его, смазывала вазелином, обтирала чистой белой салфеткой губки. Кормила его грудью, а до этого носила под самым сердцем, в тепле и покое. Даже сейчас она может свободно войти в его комнату, если захочет, вдохнуть в себя запах его одежды, потрогать его ботинки и приложить голову к подушке, на то самое место, где недавно лежала его голова. Но важнее всего, гораздо важнее, что эта худая женщина с лимонно-желтой кожей совершенно уверена в том, за что Агарь охотно дала бы перервать себе глотку, — эта женщина уверена, что сегодня же его увидит. Ревность вздыбилась в Агари, и она задрожала. А что, если тебя, подумала Агарь. А что, если убить нужно тебя? Может быть, тогда он придет ко мне или позволит мне прийти к нему. Он мое прибежище в этом мире. И повторила вслух.

— Он мое прибежище в этом мире.

— А я его прибежище, — сказала Руфь.

— А ему на вас обеих начхать.

Женщины обернулись и увидели Пилат, облокотившуюся на подоконник. Ни Агарь, ни Руфь не знали, давно ли она слушает их из окна.

— И при этом не могу его осудить. Две взрослые бабы говорят о мужчине так, словно он дом или ищет дом. А он никакой вовсе не дом, он мужчина, и ищет он того, чего у вас обеих нет.

— Оставь меня в покое, мама. Оставь меня в покое, прошу тебя.

— Тебя уже и так оставили. Если тебе этого мало, я тебя так вздую, что ты своих не узнаешь, тогда некому будет жаловаться.

— Не серди меня! — закричала Агарь и вцепилась пальцами себе в волосы. Жест вполне обычный, выражающий безысходность отчаяния, но неловкость этого движения навела Руфь на мысль: а ведь с девушкой и в самом деле что-то не так. Вот она — пресловутая дикость Южного предместья! Не в нищете она, не в шуме и не в грязи или буйном разгуле страстей, когда даже любовь выражает себя ударом пешни, а в полном отсутствии запретов. Здесь каждый знает, что в любой момент любой может сделать все, что угодно. Не дикая пустыня, где существует все же своя система, своя логика жизни львов, деревьев, жаб и птиц, а дикая безудержность, лишенная всякой системы и всякой логики.

Она не замечала проявлений такой безудержности у Пилат, женщины уравновешенной и к тому же обладавшей огромной силой духа — кто, кроме Пилат, рискнул бы противоборствовать Мейкону? Тем не менее Руфь испугалась, когда увидела ее впервые, много лет назад. Пилат постучалась в кухонную дверь в поисках братца своего, Мейкона, как она сказала. (Руфь и сейчас немного побаивалась ее. Ее пугал и облик — волосы, остриженные коротко, как у мужчины, большие сонные глаза и постоянно шевелящиеся губы, и удивительно гладкая кожа — ни волоска, ни шрама, ни морщинки. Но главное — Руфь видела ее живот. То место посредине живота, где у каждого человека, кроме Пилат, расположен пупок. Даже если женщина, лишенная пупка, не пугает вас, то, уж во всяком случае, она требует к себе самого серьезного отношения.)

Пилат властно подняла руку и велела Агари утихомириться.

— Сядь, посиди тихо. Со двора не уходи.

Агарь умолкла и поплелась к скамейке. Тогда Пилат посмотрела на Руфь:

— Войди-ка в комнату. Передохни, куда он денется, твой автобус?

Женщины сели друг против друга за стол.

— Жара такая, персики пересыхают, — заговорила Пилат и протянула руку к корзине с откинутой крышкой, где лежало несколько штук. — Но попадаются и хорошие. Нарезать тебе свежий сочный персик?

— Нет, спасибо, — ответила Руфь. Она даже немного дрожала. После напряжения, которое она перенесла, после вспышки гнева, сделавшей ее на время смелой, даже грозной, и после того, как Пилат обрушилась на внучку, этот светский тон разговора хозяйки и гостьи слишком уж внезапно вернул ее к привычной ей жеманной важности и выбил из колеи. Руфь опустила на колени стиснутые руки, пытаясь унять их дрожь.

Как различны они были, эти женщины. Одна черная, другая желтая, как лимон. Одна затянута в корсет, другая — в платье, одетом на голое тело. Одна начитана, но почти не бывала за пределами родного города. Другая прочла только учебник по географии, зато объездила из конца в конец всю страну. Для одной немыслима жизнь без денег, другая равнодушна к ним. Впрочем, все это пустяки. Существенно же то, что их объединяет. Обеих глубоко интересует судьба сына Мейкона Помера, у обеих не прервалась связь с отцами, после того как те покинули наш свет, и связь эта для них благодетельна.

— В прошлый раз, когда я тут была, вы угощали меня персиком. Тогда я тоже приходила из-за сына.

Пилат кивнула и ногтем большого пальца разделила персик на две половинки.

— Ты не сможешь ее простить. Она ничего не сделала, но ты не сможешь простить ее даже за эти попытки. Хотя, сдается мне, ты смогла бы ее понять. Послушай-ка меня минутку. Тебе сейчас впору самой убить ее, ну, или, скажем, покалечить, потому как она хочет отнять его у тебя. Она враг тебе, потому что старается лишить тебя сына. А ты поставь себя на ее место, ведь и ее кто-то хочет его лишить. Он сам и хочет. Значит, он ее враг. Он, именно он старается, чтобы она его лишилась. И чтобы не позволить ему этого, она надумала его убить. Так что выходит, вы с ней оказались в одном и том же положении — беда у вас одна.

Конечно, я стараюсь ее удержать. Ведь и она мое дитя, ты знаешь, и все-таки после каждой новой попытки я ей ох какую взбучку задаю. Заметь, только за то, что пыталась, потому как я твердо знаю: дальше попыток дело не пойдет. Он еще и на свет не родился, а уже оборонялся, не давал себя убить. Он еще лежал у тебя в животе, а родной его папа старался его извести. И даже ты ему иногда помогала. А он, бедняжка, отбивался от касторки, и от иголки, и от горячего пара, И уж не знаю, чего там еще вытворяли вы с Мейконом. Но он отбился, он остался жив. Когда был совсем, совсем беспомощным. И теперь ему ничего не грозит, кроме одного — он не знает жизни и знать не хочет, и ни одной женщине в мире не суждено его убить. Скорей уж, женщина спасет ему жизнь.

— Но ведь никто не живет вечно, Пилат.

— Да что ты?

— Ну конечно.

— Говоришь, никто?

— Конечно, никто.

— Отчего бы это — не пойму.

— Смерть так же естественна, как жизнь.

— Ничего естественного в смерти нет. Самое неестественное, что есть на свете.

— Вы что, думаете, люди должны вечно жить?

— Не все, а некоторые. Я так думаю.

— А кто будет решать, кому из людей нужно жить, а кому не нужно?

— Сами люди и будут решать. Некоторым хочется жить вечно. А другим не хочется. Я считаю, они сами это как-то для себя решают. Люди умирают, когда захотят умереть и если захотят. Тот, кто не хочет, умирать не станет.

Руфь похолодела. Она всегда считала, что ее отец желал умереть.

— Хотела бы я разделять вашу веру, хотя бы в том, что касается моего сына. Только боюсь, поверив вам, я проявлю собственную глупость, и ничего больше. Вы видели, как умер ваш отец, а я видела, как умер мой; вы видели, как вашего отца убили. Что же, по-вашему, он хотел умереть?

— Я видела, как застрелили папу. Он сидел на заборе и взлетел на пять футов вверх. Я видела, как он упал потом на землю и дергался. Но я не только не видела, как он умер, я встречала его после того, как его застрелили.

— Пилат… Вы сами же его похоронили. — Руфь сказала это так, словно говорила с ребенком.

— Его хоронил Мейкон.

— Не все ли равно?

— Мейкон его тоже видел. После того, как похоронил его, после того, как папу сбили выстрелом с забора. Мы оба видели его. Я вижу его до сих пор. Он помогает мне, он очень помогает. Говорит всякие вещи, которые мне нужно знать.

— Какие вещи?

— Разные. Приятно чувствовать, что он со мной. Он, понимаешь ли, такой, что я всегда на него могу положиться. И еще я тебе вот что скажу. Кроме него, у меня никого нету. Мне ведь еще девочкой пришлось оторваться от других людей. Ты себе даже не представляешь, каково это. После того как папу сбили выстрелом с забора, мы с Мейконом несколько дней бродили неподалеку от фермы, потом поссорились, и я ушла одна. По-моему, мне было тогда лет двенадцать. Как осталась я одна, так сразу двинулась в Виргинию. Мне вроде бы помнилось, что у папы там есть родня. Или у мамы. Вроде помнилось мне, будто насчет этого что-то говорили. Маму-то я не помню, потому как она умерла до моего рождения.

— До вашего рождения? Как же можно, чтобы…

— Мама умерла, а через минуту я родилась. Но когда я в первый раз вдохнула воздух, мамы уже не было в живых. И лица ее я никогда не видала. Я даже не знала, как ее звали. Но я помню: мне казалось, она из Виргинии. Так или иначе, надумала я туда пойти. Только решила поначалу у кого-нибудь на время поселиться, там, где подручная или прислуга нужна, и заработать денег на дорогу. Я шла семь дней, потом устроилась в доме у одного проповедника. Хорошее оказалось место, только меня там заставили носить ботинки. Правда, в школу меня посылали. В школе там одна большая комната и все сидят. Мне уже сравнялось двенадцать, но, так как до тех пор я в школу не ходила, меня посадили с самыми маленькими. А мне было все равно; вообще-то говоря, мне очень понравилось в школе. Особенно уроки географии. Мне так хотелось все это узнать, что я старалась поскорее читать научиться. И учительница была довольна, что мне так география полюбилась. Она дала мне учебник и позволила носить его домой и картинки смотреть. Все бы хорошо, но тут проповедник начал ко мне приставать. Я была такая дурочка, даже не знала, как его отвадить. Жена застала его один раз, когда он меня лапал, и выгнала меня из дома. Я унесла с собой учебник географии. Я могла бы в этом городе остаться, там было много цветных, какие взяли бы меня. В те времена все старики брали к себе в дом подростков. Все взрослые работали, а детей устраивали к чужим людям прислугой. Но оттого, что прежний мой хозяин был проповедником и всякое такое, я решила лучше дать тягу. В кармане у меня ни цента, потому как я работала на них бесплатно. Только за жилье и за харчи. Так что взяла я свою географию, да еще камешек подобрала на память, и пошла себе.

В воскресенье повстречались мне сборщики. Их теперь сезонниками называют, а в те времена звали просто сборщиками. Они меня взяли с собой и обходились со мной хорошо. Я сперва работала в штате Нью-Йорк на уборке бобов, а потом мы перешли в другое место и еще что-то собирали. И везде, где я побывала, я подбирала какой-нибудь камешек. Сборщиков этих было четыре или пять семей, а работали все вместе, артелью. Все они приходились друг дружке родней или состояли в свойстве. Люди они были добрые и со мной хорошо обращались. Я с ними года три, наверно, пробыла, главным образом, я думаю, из-за одной женщины, уж очень я к ней привязалась. Она меня многому научила, и с ней я не скучала по своей семье, по Мейкону и по отцу. У меня и в мыслях не было уйти от них, от сборщиков этих, но так уж получилось. Не хотела, а пришлось от них уйти. Потому как спустя некоторое время они сами же меня прогнали. — Пилат обсасывала косточку персика, и лицо у нее потемнело и стало неподвижным: она вспоминала, как еще девочкой ей пришлось «оторваться» от других людей.

Был там парнишка. То ли племянник, то ли двоюродный брат той женщины, с которой подружилась Пилат. Когда Пилат исполнилось пятнадцать лет, однажды зарядил такой ливень, что сборщики не выходили из хижин (те, у кого были хижины, другим пришлось отсиживаться в палатках), где уж там работать, когда вовсю хлещет дождь, и Пилат и тот парнишка как-то взяли да и легли рядом. Совсем мальчик, ее ровесник, он восхищался в ней всем и ничему не удивлялся. Вот почему без всякого злого умысла он однажды после ужина сказал мужчинам (а женщины сидели тут же, неподалеку, и все слышали): мол, впервые он узнал, что у некоторых людей не бывает пупка. При этом его замечании и мужчины, и женщины с любопытством поглядели на него и попросили объяснить, что он имеет в виду. Он поначалу не мог сказать ничего связного — испугался, как бы ему не влетело, что соблазнил хорошенькую девушку с одной серьгой, — но вскоре понял: их волнует только сказанное о пупке, и тогда он все объяснил.

Проверить, правду ли он говорит, поручили той женщине, его родственнице, и через несколько дней она позвала Пилат к себе в хижину.

— Ложись, — сказала она, — мне тут нужно разобраться кое в чем.

Пилат послушно улеглась на соломенный тюфяк, обтянутый грубым тиком.

— А теперь задери вверх платье, — сказала женщина. — Еще. Совсем высоко задери. Еще выше.

И тут она вдруг выпучила глаза и прихлопнула ладонью рот в испуге. Пилат быстро села.

— Что случилось? Что? — Она встревоженно оглядывала себя, испугавшись, не залезла ли ей под подол змея или ядовитый паук.

— Ничего не случилось, — ответила женщина. И спустя немного времени: — Дитя мое, где твой пупок?

Пилат, никогда в жизни не слыхавшая этого слова, не поняла, о чем та говорит. Она недоуменно смотрела па свои голые ноги.

— Пупок? — переспросила она.

— Ну разве ты не знаешь? Вот это. — Тут женщина задрала подол собственного платья и потянула вниз трико, обнажив жирный живот. Пилат увидела маленькую, похожую на коротенький штопор выемку прямо посредине ее живота, кожу, сморщенную, словно для того, чтобы сливать туда воду, нечто похожее на крохотный водоворотик на берегу ручья. Такую штуку она видала на животе у брата. У него она была. У нее не было. Брат справлял малую нужду стоя. Она — присев. Устроено у них там тоже все по-разному, и опять же грудь: у него она плоская, а не бугрится. У него есть этот штопор посредине живота. У нее нет. Она думала, что это тоже одно из различий между мужчинами и женщинами. У мальчика, с которым она легла в постель, тоже была на животе такая штучка. Но ей еще ни разу не пришлось видеть живот какой-нибудь женщины. Хозяйка хижины смотрела на нее с таким ужасом, что Пилат поняла: не иметь такой штуки нельзя, почему-то это считается скверным.

— Для чего он нужен? — спросила она. Женщина судорожно глотнула.

— Он нужен для… он для тех людей, которые родились естественным образом.

Пилат ничего не поняла, впрочем, не поняла она и того, о чем разговаривала с ней потом эта женщина и другие женщины из их артели. Они сказали, ей нужно уйти. Им очень жаль ее, они все се полюбили, к тому же она такая усердная и хорошо помогала им всем. Но уйти ей все равно нужно.

— Из-за живота? — Однако на этот вопрос женщины не ответили. Потупившись, они стояли и молчали.

В дорогу ей выдали большую долю, чем причиталось: женщины опасались, как бы она не ушла, затаив на них гнев. Они считали, если Пилат рассердится, она сможет навести на них порчу, да и простое чувство жалости примешивалось к страху, внушаемому тем обстоятельством, что они так долго жили рядом с существом, которое создал не бог.

Пилат ушла. Она снова направилась в Виргинию. Но теперь она уже знала, как работают в артели, и все приглядывалась, искала еще такую же артель или женщин, которые скопом сопровождали мужей, нанятых на сезон куда-нибудь на стройку, на металлургический либо судостроительный завод. За те три года, что она пробыла в артели, Пилат часто видела этих женщин — погрузив пожитки в фургон, они направлялись в города и поселки, куда уже раньше сманили и переправили их мужей предприниматели, пользующиеся дешевой рабочей силой — чернокожими, готовыми взяться за любую работу, в том числе и за такую, когда непогода сулит простой. Предприниматели не привечали жен сезонников, не желая наплыва в свои города цветных переселенцев, но женщины не обращали на преграды внимания, а переехав, селились в заброшенных зданиях или там, где квартиры были подешевле, и шли в прислуги либо работницами на ферму. Впрочем, Пилат не искала себе постоянной работы в деревнях и городах, где скопилось много цветных. Обосновавшиеся — и притом неплохо — в мелких городках Среднего Запада негры обходились с ней недружелюбно. Женщинам не нравилось, что взрослая девушка не носит лифчика, о чем они и сообщали ей. Не одобряли ее и мужчины: они считали, что Пилат слишком велика, чтобы ходить в рванье, как их же собственные ребятишки. Кроме того, ей нужно было идти дальше.

В конце концов се прихватили с собой какие-то сборщики, которые возвращались на родину и останавливались на недельку-другую то здесь, то там — где подвернется работа. И снова она с кем-то переспала и снова была изгнана. Только сейчас все было не так, как в первый раз, когда ее вежливо, но твердо попросили удалиться и щедрой рукой выделили заработанную ею долю. Сейчас ее просто бросили, снялись с места, пока она ходила в город купить ниток. Вернувшись, она обнаружила лишь догорающий костер, мешочек с камешками и учебник географии, пристроенный среди веток на дереве. Даже ее оловянную кружку бывшие спутники унесли с собой.

У нее осталось шесть медных центов, пять камешков, учебник географии и две катушки толстых черных ниток, номер тридцать. Пилат смекнула, что ей надо сразу же решать: продолжать ли свой путь в Виргинию или искать работу в городке, где ей, возможно, придется носить ботинки. Она выбрала и то и другое — начала с последнего, чтобы стало возможным первое. С шестью пенсами, учебником, камешками и катушками побрела она обратно в город. Негритянки в этом городке работали главным образом в двух местах: в прачечной и в расположенной через дорогу гостинице, она же бордель. Пилат предпочла прачечную и, войдя туда, спросила у трех девушек, которые стирали, погрузив по локоть в воду руки:

— Можно мне сегодня здесь переночевать?

— Здесь не ночуют.

— Я знаю. Можно?

Девушки пожали плечами. На следующий день Пилат нанялась прачкой за десять центов в день. Она работала тут, она тут ела, спала тут и усердно копила десятицентовики. Руки, покрывшиеся мозолями за те годы, что она работала на уборке урожая, вскоре перестали быть грубыми — они размякли в мыльной воде. Но не успели ее руки загрубеть по-новому, как на суставах пальцев — ведь она целыми днями терла и выжимала белье — стала трескаться кожа и в корыто для полоскания натекла кровь. Целая партия простыней чуть не пропала, но товарки выручили Пилат: они тут же прополоскали простыни еще раз.

Однажды она увидела дымок паровоза над удаляющимся от города поездом.

— Куда он поехал? — спросила она.

— На Юг, — сказали ей.

— А сколько это стоит?

Девушки засмеялись. Это товарные поезда, объяснили они. Во всем составе только два пассажирских вагона, и цветных туда не пускают.

— Так как же цветным доехать до того места, куда им нужно?

— Вроде считается, цветным никуда ездить не нужно, — ответили прачки, — но, если уж кому понадобилось, тот едет в фургоне. Спроси в платной конюшне, когда поедет следующий фургон. Тамошние служащие всегда знают, когда кто-нибудь собирается в путь.

Она послушалась совета и к концу октября, как раз перед началом холодов, уже ехала в Западную Виргинию, расположенную, если верить ее учебнику географии, совсем недалеко. Добравшись до Виргинии, она вдруг сообразила, что не знает, в какой части штата ей разыскивать свою родню. Она никогда еще не видела такого множества негров, и ощущение покоя и тепла, которое охватило ее здесь, среди них, запомнилось ей на всю жизнь.

Пилат привыкла, отвечая, как ее зовут, говорить лишь имя, без фамилии. Ее фамилия всегда производила неблагоприятное впечатление. Здесь ей, однако, пришлось спрашивать, не знает ли кто людей по фамилии Помер. Ей хмуро отвечали: «Нет, мы про таких сроду не слыхали».

Работая прачкой в гостинице в Калпепере, штат Виргиния, Пилат узнала, что существует целая колония чернокожих фермеров, обосновавшихся на острове, неподалеку от берега. Колонисты занимались огородничеством, разводили коров, гнали виски, немного приторговывали табаком. Держались они особняком, но другие негры их уважали. Добраться до острова можно было только на лодке. И вот в один воскресный день Пилат уговорила паромщика после окончания работы отвезти ее туда на ялике.

— Чего тебе там нужно? — спросил он.

— Хочу подработать.

— Ничего у тебя не выйдет, — сказал лодочник.

— Почему?

— Очень уж не любят пускать к себе чужих те негры.

— Отвези меня. Я заплачу.

— Сколько?

— Пятак.

— Превеликий боже! Договорились. Я здесь буду в полдесятого.

Колония на острове состояла примерно из двадцати пяти или тридцати семей, и, когда Пилат объяснила, что работы она не боится, а ей просто не нравится жить в городе, где каждая семья существует как бы сама по себе, колонисты приняли ее к себе. Она проработала там три месяца: мотыжила землю, удила рыбу, пахала, сеяла и помогала на винокурне. Главная се забота, решила она, заключается в том, чтобы живот всегда был прикрыт. Она не ошиблась. Ей уже исполнилось шестнадцать, она завела дружка из местных и старалась каждый раз устроиться так, чтобы ее живот не оказался на свету. Она даже забеременела и, к величайшему недоумению колонисток, убежденных, что у них на острове проживают лучшие в мире женихи — чем иначе объяснить, что здесь заключают браки только с местными, — отказала своему дружку, мечтавшему, чтобы она стала его женой. Она боялась, что ей не удастся долго прятать свой изъян от мужа. А он, увидев ее удивительный живот, поступит так же, как все до сих пор поступали. Но хотя ее решение показалось им нелепым, никому и в голову не пришло предложить ей покинуть остров. Ее старались оберегать, и по мере того, как близился срок, ей подыскивали все более легкую работу и не позволяли работать подолгу. Когда родился ребеночек — девочка, — две повивальные бабки были настолько поглощены процессом появления на свет младенца, что совершенно не обратили внимания на живот матери.

Зато молодая мать прежде всего взглянула на ее животик и с облегчением обнаружила — пупок на месте. Вспомнив, каким образом она получила свое имя, Пилат по истечении положенных девяти дней попросила у одной из женщин Библию. Ей сказали, что на острове Библии нет, есть только сборник псалмов. А если кто захочет окрестить ребенка, тот должен съездить на материк.

— Вы можете назвать мне для девочки красивое имя из Библии? — спросила Пилат.

— Сколько угодно, — ответили ей женщины и тут же отбарабанили чуть ли не двадцать имен, из которых ей понравилось больше всего Ребекка; а сокращенно она звала девочку Реба.

Вскоре после рождения Ребы Пилат опять явился отец. Она страшно тосковала теперь в одиночестве. Отца ребенка не допускали к ней, пока роженица не окрепнет, и, бывало, целые часы тянулись в мраке и тоске, хотя перемежались радостными — когда просыпалась малышка. Отец сказал ей ясно как день: «Пой, пой», а немного позже заглянул в окно и сказал: «Нельзя же так просто бросить тело, а самим удрать».

Пилат ясно поняла, про что он сказал. Песни — а пела она превосходно — тотчас разогнали ее тоску. Она поняла также, что он велит ей возвратиться в Пенсильванию и унести останки того человека, которого они с Мейконом убили. (То обстоятельство, что сама она не нанесла ни одного удара, не имело ни малейшего значения. Брат убил, а она соучастница брата, потому что тогда он и она были одно целое.) Когда малышке исполнилось полгода, Пилат попросила бабку девочки с отцовской стороны взять ее к себе на время, а сама переправилась на материк и уехала в Пенсильванию. Ее пытались отговорить, пугали надвигающейся холодной зимой, но Пилат не обратила на уговоры внимания.

Она вернулась через месяц с мешком, о содержимом которого никогда не упоминала, просто добавила этот мешок к учебнику географии, к мешочку с камешками и к двум катушкам черных ниток.

Когда Ребе сравнялось два года, Пилат внезапно охватило беспокойство. Словно учебник географии обрек ее скитаться по стране. Ее босые йоги прошли по всем — розовым, желтым, синим и зеленым — штатам. Она уехала с острова и стала бродить по стране, и кочевая ее жизнь продолжалась лет двадцать с лишним, до тех пор пока у Ребы не родился ребенок. Такого места, как тот остров, ей не довелось больше найти. И, вспоминая свою длительную связь с отцом Ребы, она мечтала о другой, подобной, но не довелось ей больше встретить человека, хоть немного похожего на того колониста.

Спустя некоторое время она перестала тревожиться по поводу своего живота и уж не старалась его прятать. Ей внезапно открылось, что, хотя иному мужчине ничего не стоит переспать с безрукой женщиной, с одноногой, с горбатой или со слепой, с пьяницей или бандиткой, с карлицей, с несовершеннолетней, с другим мужчиной и черт знает с кем еще, их ничто не ужасает, кроме одного — им страшно переспать с нею, с женщиной без пупка. Они замирали при виде ее живота, гладкого, словно спина; они чуть в обморок не падали, они холодели, когда она, раздевшись донага, подходила к ним вплотную, нарочно выставляя гладкий, как колено, живот.

— Да кто же ты? Русалка какая, что ли? — возопил как-то один из них и торопливо стал натягивать носки.

Она была отрезана от всех. С детства лишенная семьи, она вслед за тем лишилась каких бы то ни было человеческих связей, ибо ей было отказано во всем — только раз на острове чуть улыбнулось счастье, единственный проблеск его, — в супружестве, в дружбе, в принадлежности к религиозной общине. Мужчины хмурились, женщины перешептывались и прятали за спину детей. Ее не взял бы в качестве экспоната даже бродячий цирк, так как в ее аномалии не хватало самого существенного — гротескности. На что смотреть-то! Ее изъян, и экзотический, и страшный, был несценичен. В нем не хватало интимности, скандалезности, и любопытство не успевало разгореться до таких пределов, чтобы запахло драмой.

В конце концов ее терпение истощилось. Вопиюще невежественная, но наделенная острым умом, она усвоила, какая роль ей отведена в этом мире, отведена, по всей вероятности, навсегда, и, отбросив условности, начала с нуля. Прежде всего остриглась. Избавилась от ненужной заботы. Затем задумалась, как ей теперь жить и что для нее ценно в этом мире. Отчего ей весело, отчего грустно и почему так бывает? Что ей нужно знать для того, чтобы выжить? Что в этом мире истинно? Мысль ее блуждала по кривым закоулкам, забредала в тупики, итогом же порой бывал глубокий вывод, а порой — заключение, достойное трехлетнего малыша. Путь, совершенный ею в поисках познания, пройденный нехоженой, хотя и простенькой тропой, привел к выводу: поскольку смерти она не боится (ведь она, можно сказать, частенько разговаривала с мертвецом), ей вообще ничего не страшно. Эта убежденность плюс сочувствие к людским тревогам, никогда не обременявшим ее самое, сделали ее такой, какою она стала, и — следствие приобретенных усилием мысли и опытом знаний - отвели ей место хоть и в пределах, но на самой грани весьма чувствительного к человеческим взаимоотношениям мира чернокожих. Ее одежда оскорбляла их в самых лучших чувствах, зато проявляемое ею уважение к чужим секретам — а негры ревностно оберегают свои личные дела от посторонних — заставляло забыть о небрежности ее туалета. Она имела привычку пристально смотреть людям в глаза, что в ту пору считалась среди негров крайне неприличным: так поступать могли лишь дети или опустившиеся люди… зато Пилат ни разу не позволила себе сказать что-либо неучтивое. Каждому вошедшему к ней в дом — в гости ли, по делу — она сначала предлагала что-нибудь отведать, а лишь затем вступала с ним в разговор. Она смеялась иногда, но никогда не улыбалась и, дожив к 1963 году до шестидесяти восьми лет, твердо помнила, что свою последнюю слезинку уронила в детстве, когда Цирцея принесла ей к завтраку вишневый джем.

Она явно утратила интерес к тому, как вести себя за столом, как соблюдать опрятность, но зато отношения между людьми были в ее глазах необычайно важны. Двенадцать лет, проведенные в округе Монтур, где отец и брат окружали ее нежной заботой и где сама она ухаживала за порученными ей животными на ферме, помогли ей сейчас выбрать оптимальную линию поведения. Оптимальную по отношению к мужчинам, называвшим ее русалкой, и к женщинам, заметавшим за ней на дороге следы и прислонявшим зеркальца к ее дверям.

Она обладала даром исцелять и не пугалась, когда рядом с ней разгоралась пьяная ссора или женщины начинали тузить друг дружку, и, случалось, устанавливала между забияками мир, длившийся на удивление долго, гораздо дольше, чем если бы в роли миротворца выступил обыкновенный человек. Самое же главное, она внимательно выслушивала указания своего наставника — отца, который ей время от времени являлся и всегда что-нибудь говорил. После рождения Ребы он больше не приходил к Пилат в той одежде, что была на нем, когда он брел по опушке, а затем появился в пещере, после того как Пилат и Мейкон ушли от Цирцеи. Тогда он был одет в рабочий комбинезон и тяжелые башмаки-одежда, в которой его застрелили. Теперь на нем была белая рубаха с голубым воротничком и коричневая фуражка. Башмаков он не надевал (связывал за шнурки и перекидывал через плечо), наверное потому, что у него болели ноги — он все время потирал пальцы ног, сидя на полу возле ее кровати или на крыльце или прислонившись к стене винокурни. Пилат зарабатывала теперь на жизнь тем, что гнала вино и виски. Эта работа по мере того, как Пилат приобретала сноровку, предоставляла ей больше свободы, чем могло бы дать любое другое занятие женщине, совершенно не имеющей средств и не склонной продавать свою любовь за деньги. Поселившись в негритянском квартале какого-нибудь городка, она открывала там небольшое питейное заведение и редко сталкивалась с полицией или шерифом, так как не в пример другим такого рода заведениям не допускала у себя ни азартной игры, ни девок и очень редко продавала свой товар распивочно. Просто гнала спиртное и продавала в основном на вынос. Точка.

Когда Реба выросла и принялась кочевать из одной постели в другую, сделав передышку только для того, чтобы родить дитя, Агарь, Пилат решила, что в их жизни пора бы кое-что изменить. Не из-за Ребы, которая была вполне довольна их жизнью, а из-за внучки. Агарь оказалась чистюлей. Уже двух лет от роду она терпеть не могла безалаберщину и грязь. А в три года нрав ее явно отличался тщеславием и даже намечалась спесь. Ей очень нравились красивые платья. Пилат и Реба удивлялись ее просьбам, но им приятно было их исполнять. Они избаловали ее, а она в награду за потворство усердно старалась скрывать, что стесняется такой бабушки и мамы.

Пилат решила разыскать своего брата, если он еще жив, ведь девочке, Агари, нужна семья, родные, жизнь, вовсе не похожая на ту, какую ей могли предложить они с Ребой, а Мейкон то, насколько она помнит, должно быть, непохож на них. Он, наверное, преуспевающий, солидный и приличный, то есть из тех людей, какими восхищается Агарь. Кроме того, Пилат хотела с ним помириться. Она спросила у отца, где брат, но отец лишь потряс головой и потер ступни. Тогда Пилат впервые в жизни отправилась по собственной воле в полицию, которая направила ее в Красный Крест, а тот направил ее в Армию спасения, а Армия спасения направила ее в «Общество друзей», которое направило ее обратно в Армию спасения, которая известила письменно все свои отделения во всех больших городах от Нью-Йорка до Сент-Луиса и от Детройта до Луизианы и обратилась к ним с просьбой просмотреть телефонные справочники, где Мейкона и в самом деле обнаружил секретарь одного из отделений. Пилат была удивлена успешным результатом, секретарь же отделения — ничуть не удивлен: ведь людей с такой фамилией едва ли так уж много.

Они путешествовали честь по чести (поезд, два автобуса), поскольку у Пилат накопилось порядочно денег: кризис 1929 года породил такое множество покупателей дешевой самогонки, что Пилат даже не приняла пособия от Армии спасения, которая произвела в ее пользу денежный сбор. Она прибыла с чемоданами, с зеленым мешком, со взрослой дочерью и с внучкой, брат же встретил ее грубо, негостеприимно, был смущен ее приездом и ничего ей не простил. Пилат уехала бы в тот же день, но осталась из-за жены брата — та медленно умирала тогда, потому что ей не хватало любви, да и сейчас, кажется, снова умирала по той же причине, во всяком случае, так показалось Пилат, которая, поглядывая через стол на невестку, рассказывала ей историю своей жизни с нарочитой неторопливостью, чтобы Руфь успокоилась и перестала думать об Агари.

 

ГЛАВА 6

- Я отвел ее домой. Она стояла посредине комнаты, когда я вошел. Я и отвел ее домой. Жаль ее. Ужасно жаль.

Молочник пожал плечами. Ему не хотелось разговаривать об Агари, но как иначе задержать Гитару и, уловив удобный момент, заговорить с ним на совсем другую тему?

— Что ты ей сделал? — спросил Гитара.

— Что я ей сделал? Ты же видел у нее нож и спрашиваешь почему-то, что я ей сделал?

— Я спрашиваю, что ты сделал ей до этого? Она ведь просто сама не своя.

— Сделал то же, что ты делаешь с ними каждые полгода, — сыграл отбой.

— Не верю.

— Я говорю правду.

— Нет, похоже, было что-то еще.

— Что же, я вру, по-твоему?

— Понимай как хочешь. Но этой женщине нанесена смертельная обида. И обидел ее ты.

— Ты что, ополоумел? Ведь буквально на твоих глазах она уже несколько месяцев пытается меня убить, а я ее даже пальцем ни разу не тронул. А теперь, оказывается, ты волнуешься не за меня, а за нее. Разговариваешь со мной, как следователь. Я заметил, ты теперь все время ходишь с нимбом вокруг головы. Белая мантия не требуется?

— Это ты к чему?

— А к тому, что мне надоели твои нотации. Знаю, мы с тобой на многое по-разному глядим. Знаю, ты считаешь меня лентяем… говоришь, я несерьезный, но мы все-таки друзья, и… Прости, я в твои дела не лезу?

— Ну что ты. Нет, конечно, нет.

Прошло несколько минут. Молочник покачивал стакан с пивом. Гитара отхлебывал чай. Было воскресенье. Они сидели в ресторанчике у Мэри. Прошло около недели после очередного покушения Агари на жизнь Молочника.

— Ты и курить бросил? — спросил Молочник.

— Да. Я больше не курю. И отлично, знаешь ли, себя чувствую. — Они опять помолчали, затем Гитара сказал: — Ты бы тоже бросил.

Молочник кивнул.

— Во-во. Буду общаться с тобой, обязательно брошу. Брошу курить, любовь крутить и пить… брошу все. Окутаюсь покровом тайны и начну куда-то шастать с Имперским Штатом.

Гитара нахмурился.

— Вот теперь ты лезешь в чужие дела.

Молочник вздохнул, а потом посмотрел ему прямо в глаза.

— Да, лезу. Мне хочется знать, почему на рождество ты все время где-то мотался с Имперским Штатом?

— У него были неприятности. Я помог ему.

— И все?

— А что еще?

— Не знаю, что еще. Я только знаю, что-то еще есть. И если мне не положено знать эти ваши дела, так и скажи, на том и кончим. Но я же вижу: с тобой что-то творится. И хочу узнать — что именно?

Гитара промолчал.

— Мы ведь очень давно с тобой дружим, Гитара. У меня от тебя нет секретов. Я тебе смело все рассказываю о себе: хоть мы и разные, я знаю, доверять тебе можно. Но в последнее время наша дружба стала вроде улицы с односторонним движением. Усекаешь? Я рассказываю тебе все, а ты мне ничего. Ты считаешь, мне нельзя доверять?

— Не знаю, может быть, и можно.

— Так проверь.

— Не могу. Тут замешаны другие люди.

— А ты не рассказывай мне об этих других. Расскажи о себе.

Гитара долго на него смотрел. Может быть, я так и сделаю, подумал он. Может быть, тебе и можно довериться. А может, и нельзя, но я все же рискну, потому что рано или поздно…

— Добро, — сказал он наконец. — Только учти: все, что я тебе расскажу, пусть дальше не пойдет. Если ты кому-нибудь проболтаешься, ты мне петлю на шею накинешь. Ну что, рассказывать?

— Ага.

— Точно?

— Точно.

Гитара подлил кипятку в чашку с чаем. Он внимательно глядел, как чаинки медленно оседают на донышко.

— Я полагаю, тебе известно, что по временам белые убивают негров, а люди только головами качают да приговаривают: «Ай-ай-ай, какой ужас».

Молочник поднял брови. Он-то думал, Гитара посвятит его в какое-то предприятие, которое он затевает. А тот опять зарылся в расовый вопрос. Говорил он медленно, так, будто в его речах нельзя пропустить ни единого слова и будто сам он внимательно вслушивается в то, что говорит.

— Я не способен цокать языком и приговаривать «ай-ай-ай». Мне нужно что-нибудь делать. Делать же возможно только одно: поддерживать равновесие, следить за тем, чтобы мы были квиты. Каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок способны оставить после себя потомство — от пяти до семи поколений, дальше начнется вырождение. Значит, каждая смерть — это смерть нескольких поколений. Этих сволочей не остановишь, они все равно будут нас убивать, стараться нас извести. И каждый раз, когда убийство им удается, они уничтожают от пяти до семи поколений. Я помогаю уравнять счет.

Есть такое общество. Оно состоит всего из нескольких человек, готовых пойти на опасность. Сами они не затевают ничего, даже кандидатур не намечают. Беспристрастны, как дождь. Но каждый раз, как белые убьют чернокожего ребенка, женщину или мужчину, а их закон, их суд и пальцем не пошевельнет, это общество намечает жертву — намечает ее наугад, но она должна соответствовать убитому или убитой возрастом и полом, — и приводит приговор в исполнение. Казнь, если удастся, выбирают тоже соответственно тому убийству. Если негра повесили, вешают белого; если негра сожгли, то и белого сожгут; если женщину изнасиловали, а потом убили, то и белую женщину изнасилуют, а потом убьют. Если получится. Если же не удастся казнить намеченную жертву таким же точно способом, каким был убит чернокожий, тогда просто убьют, как сумеют, но непременно убьют. Члены этого общества называют себя «Семь дней». Состоит оно из семи человек. Всегда семь, ни больше и ни меньше. Если кто-нибудь из них умрет, или уедет, или не сможет больше выполнять свои обязанности, ему найдут замену. Не сразу, конечно, потребуется время. Но они и не спешат. Затаиться, потерпеть, пока подойдет время, — вот в чем их сила. Потерпеть и выжить. Расти они не хотят, так труднее будет затаиться. Они не пишут своих имен на стенах туалета и не бахвалятся перед девками. Терпение, молчание — их оружие, поэтому их никто не уничтожит, никогда.

А началось все в 1920-м, когда сперва изувечили, а потом убили солдата из Джорджии и сразу вслед за тем выкололи глаза фронтовику, вернувшемуся домой из Франции после первой мировой войны. С тех пор так и идет, без перерыва. Я сейчас — один из них.

Молочник выслушал все до конца, не проронив ни слова. Он съежился, как от озноба, когда Гитара наконец договорил.

— Ты… Ты будешь убивать людей?

— Не людей, а белых.

— Но почему?

— Я же тебе только что объяснил. Это нужно делать, это необходимо. Для поддержания постоянного соотношения.

— Ну а если этого не делать? Если оставить все, как есть?

— В таком случае наш мир — зверинец и я не смогу в нем жить.

— Но почему вы не выслеживаете настоящих убийц? Почему вы убиваете неповинных? Уж если мстить, то тем, кто виноват.

— Здесь неважно, кто убил. Убить способен каждый белый. Значит, выбирай любого. Среди белых нет неповинных, все они потенциальные убийцы негров, даже те, которые пока еще никого не убили. Ты думаешь, Гитлер очень их возмутил? Думаешь, они стали воевать против него, потому что считали его выродком? Да чем он хуже их? Он убивал евреев и цыган, потому что у него под рукой не было негров. Разве наши куклуксклановцы ужасаются, осуждают его? Ничего подобного, ты сам прекрасно это знаешь.

— Да, но люди, которые могут изувечить и убить человека… ведь они же сумасшедшие, Гитара, просто сумасшедшие.

— Каждый раз, когда над кем-нибудь из нас учиняют самосуд, все говорят, что линчеватели, мол, сумасшедшие или темные, невежественные люди. Точно так же можно бы сказать, что они были пьяны. Или страдали запором. Интересно, а почему это мы никогда не бываем так невежественны и пьяны, чтобы выколоть кому-нибудь глаза или вспороть живот? Почему мы недостаточно для этого безумны? Или недостаточно страдаем запором? И главное, как вышло, что негры, самая безумная и невежественная народность в Америке, никогда не доходят до такой степени безумия или невежественности? Чушь все это. Белые — просто нелюди. Нелюди вся белая раса. А чтобы бороться с нелюдями и их победить, требуется волевое усилие.

— Но ведь есть же и хорошие. Среди белых есть такие, кто идет на жертвы ради негров. И на серьезные жертвы, не на пустяки.

— Что ж, значит, среди них есть двое-трое нормальных. Только они не в силах положить конец убийствам. Они гневаются, а убийства продолжаются. Они могут даже выступать с речами, но и это не помогает. Мало того, они даже могут подвергнуть себя каким-то неудобствам, а убийства все продолжаются как ни в чем не бывало. Вот мы и взялись за дело.

— Но ты искажаешь факты. Не двое-трое нормальных. Таких много.

— Что ты говоришь? А знаешь ли ты, Молочник, что, если бы Кеннеди вдруг оказался жителем Миссисипи, сидел там у жаровни и, надравшись в лоск, вдруг сильно заскучал, а тем временем его приятели надумали бы кого-то линчевать, он пошел бы с ними, просто забавы ради. Вот и вылез бы в нем нелюдь в силу обстоятельств. Зато, к примеру, я, как бы крепко я ни напился и как бы сильно ни заскучал, линчевателем не стану, и ты не станешь, и вообще ни один чернокожий из всех, кого я знал и знаю или о ком я слышал, — никто из нас никогда не примет участия в суде Линча, в этом я уверен. Никогда. В каком краю бы он ни находился, в какое время бы ни жил, негр не способен вдруг отправиться на поиски какого-нибудь белого, чтобы разрезать его на куски. А они способны. И делают это даже не из-за выгоды, а они ведь из-за выгоды делают много чего. Зато негров убивают просто для забавы. Нелюди.

— Ну а как же… — Молочник постарался вспомнить, кто из белых несомненно проявил себя как защитник негров. — Швейцер. Альберт Швейцер. Он что, тоже стал бы убивать?

— Минуточку. Швейцеру было глубоко наплевать на африканцев. Он с таким же успехом мог заменить их крысами. Он, видишь ли, проводил исследование, испытывая самого себя, — доказывал, что способен работать с собачками в человеческом образе.

— Ну, а Элеонора Рузвельт?

— О женщинах я ничего не знаю. Не могу сказать, как поступили бы в таком случае их женщины, зато мне вспоминается картина: белые матери, вытянув руки, поднимают вверх детей, чтобы те получше разглядели, как горят привязанные к деревьям негры. В связи с чем у меня возникают некоторые сомнения по поводу Элеоноры Рузвельт. А вот насчет мистера Рузвельта никаких сомнений нет. Перетащи его в кресле на колесиках в пыльный городишко в Алабаме, дай ему плитку жевательного табаку, шахматную доску, немного виски и веревку — и, будь спокоен, он не задумываясь набросит ее какому-нибудь чернокожему на шею. Смысл моих слов заключается в том, что все белые при определенных условиях смогут убить. А мы при тех же самых обстоятельствах убивать не станем. Потому совершенно неважно, что некоторые из них пока еще никого не убили. Я слушаю радио, я читаю. И знаю теперь одну вещь: они сами тоже про это знают. Знают, что они нелюди. Их писатели и их актеры твердят им это уже много лет. Твердят, что они нелюди, твердят им, что они порочны. В книгах это называется трагедией. В кино — вестерном. То, что они воспевают как прекрасные, естественные человеческие черты, — просто порочность. И зря они стараются. Болезнь в крови у них, она в структуре их хромосом.

— Ты, я полагаю, можешь все это доказать? На научной основе?

— Нет.

— А разве не следовало бы постараться сперва доказать, а потом уж приступать к подобным акциям?

— Они доказывают что-нибудь на научной основе перед тем, как убивают нас? Нет. Они сперва нас убивают, а потом пытаются научно доказать, почему мы обречены на гибель.

— Погоди-ка минутку, Гитара. Если они такие уж плохие, нелюди, как ты говоришь, почему ты так стараешься им уподобиться? Почему тебе не хочется быть лучше, чем они?

— А я лучше.

— Но ведь сейчас ты поступаешь, как самые худшие из них.

— Это верно, но я действую разумно.

— Разумно? Как тебя понять?

— А так понять, что я не развлекаюсь, это раз; не добиваюсь ни власти, ни внимания публики, ни земли, ни денег, это два, и не испытываю злобы — три.

— Ты не испытываешь злобы? Не верю!

— Не испытываю, уверяю тебя. Мне очень неприятно так поступать. И кроме того, страшно. Делать такие вещи ужасно трудно, если ты не злишься, и не пьян, и не накурился наркотиков, и не сводишь с кем-то личные счеты.

— Я не вижу в ваших действиях никакого смысла. Ну кому это на пользу, кому?

— Я ведь объяснял тебе. Нужно уравнять счет. Поддерживать равновесие. Постоянное соотношение. И потом, сама земля наша, почва.

— Что-то не понял.

— Наша земля пропиталась кровью чернокожих. А до нас — кровью индейцев. Белых ничем не исправишь, и, если так пойдет и дальше, не останется в живых ни одного из нас, и земли для тех, кто выжил, не останется. Поэтому мы должны поддерживать постоянное числовое соотношение.

— Но их ведь больше, чем нас.

— Только на Западе. И тем не менее не следует, чтобы соотношение менялось в их пользу.

— Но тогда нужно, чтобы все узнали о вашем обществе. Тогда, может быть, вы и сумеете прекратить убийства негров. Зачем вы держите все в тайне?

— Чтобы нас не сцапали.

— А вы не можете хотя бы как-то оповестить других негров, чтобы вселить в них надежду?

— Нет, этого нельзя.

— Почему?

— Нас могут выдать. Кто-нибудь нас может выдать.

— Ну, если так, то известите белых. Пусть они узнают. Ведь все же знают про мафию и клан; они напугаются и присмиреют.

— Вздор городишь. Как это устроить, чтобы одни все знали, а другие — нет? Кроме того, мы не такие, как они. Мафия — сборище нелюдей. Так же как клан. Мафия убивает людей из-за денег, клан — ради забавы. И учти: у тех и у других огромные средства и сильные защитники. У нас ничего такого нет. Но нам совсем не нужно извещать кого-то. Мы даже выбранным для мести жертвам не говорим, что их убьют. Просто шепнем: «Твой день настал». Наша сила в том, что действуем мы тайно, без шумихи. И ни один из нас никому не рассказывает об этом — нас к такому противоестественному удовольствию не тянет. Мы и между собой об этом не говорим, не касаемся подробностей. Просто даем задание. Если негра убили в среду, задание получает Среда; если негр убит в понедельник, то Понедельник отомстит за него. Выполнил задание — известил остальных, но без всяких там «кого» и «как». А если кто-то наконец не выдержит, то, чтобы не проболтаться, кончает с собой, как Роберт Смит. Или вот Портер. Мы заметили: это стало его угнетать. Решили передать кому-нибудь на время его день. Ему ведь просто нужно было отдохнуть, а теперь он снова в порядке.

Молочник внимательно посмотрел на него; дрожь ужаса, которую он долго сдерживал, охватила его на миг.

— Нет, Гитара, я этого не могу принять.

— Знаю.

— Уж очень у вас все неправильно.

— Что, например?

— Ну, во-первых, вас рано или поздно поймают.

— Может быть. Но если меня поймают, это значит, я умру несколько раньше, чем положено… но не легче, чем положено. А мне неважно, как я умру и когда. Ради чего я умру — вот что важно. Так же, как ради чего я живу. Кроме того, если меня поймают, меня смогут обвинить и убить за одно преступление, может быть, за два, но уж никак не за все. К тому же, остаются еще шесть «дней». Мы уже давно действуем, очень давно. И поверь, мы долго, очень долго еще будем действовать.

— Но вы не можете жениться.

— Ты прав.

— Не можете иметь детей.

— Не можем.

— И это жизнь?

— Да, жизнь. Именно у нас и жизнь.

— Без любви.

— Без любви? Наша жизнь без любви? Да ты слушал меня или нет? Все, что я делаю, я делаю не потому, что ненавижу белых. А потому, что люблю своих. Тебя люблю. Вся моя жизнь — любовь.

— Каша у тебя в голове, дружище.

— В самом деле? А когда евреи из фашистских лагерей после войны разыскивали нацистов, что их толкало — ненависть к нацистам или любовь к евреям, погибшим в лагерях?

— То совсем другое дело.

— Только потому, что в их распоряжении были деньги и гласность.

— Нет. Они отдавали нацистов под суд. А вы убиваете сами, и при этом не убийц. Вы убиваете неповинных людей…

— Я ведь сказал тебе, не существует…

— Вас вовсе не оправдывает то…

— Молочник, мы бедные люди. Я работаю на автомобильном заводе. Остальные еле сводят концы с концами. Где деньги, где то государство, та страна, которые возьмутся финансировать наше правосудие? Ты говоришь, евреи отдавали под суд нацистов. Есть у нас суд? Найдется ли в Америке хотя бы в одном городе такой суд, где присяжные осудили бы линчевателей? Даже в наше время есть такие места, где негры не имеют права давать показания против белых, где волею закона судья, присяжные, суд вправе не слышать ни единого слова, если оно сказано негром. А это значит, что чернокожего могут признать жертвой преступления лишь тогда, когда это подтвердит белый. Только в этом случае. Если бы существовало нечто, хотя бы отдаленно напоминающее правосудие или суд в тех случаях, когда белые подонки убивают негров, никому бы не понадобились наши «Семь дней». Но такого суда нет, поэтому мы существуем. И вершим правосудие без денег, без поддержки, без судейских мантий, без газет, без сенаторов и без иллюзий!

— Ты говоришь очень похоже на негра, который назвал себя Икс. Почему бы и тебе заодно не назваться Гитара Икс?

— Икс, Бэйнс — один черт. Плевать мне на фамилии.

— Ты, видно, не понял, чего он добивается. Он ведь хочет, чтобы белые узнали, что негр отвергает свою фамилию раба.

— А мне начхать на то, что знают белые, и даже на то, что они думают. И потом, я не отвергаю свою фамилию. Гитара — мое имя. Бэйнс — фамилия рабовладельца. То и другое связано со мной. Фамилия меня не волнует. Меня волнует положение раба.

— И положение это изменится из-за того, что ты прикончишь сколько-то там белых?

— Непременно.

— Не повлияет ли это как-нибудь и на мое положение?

Гитара усмехнулся.

— Повлияет, сам знаешь.

— Черта с два, — нахмурившись, сказал Молочник. — Что же, я сто лет проживу, оттого что члены вашего общества прочитают газету, а затем устроят засаду на какого-нибудь несчастного белого старичка?

— Сто лет тут ни при чем. Речь о том, как ты живешь и почему живешь. И о том, удастся ли твоим детям народить и себе детей. Речь о том, чтобы в один прекрасный день в пашем государстве белые задумались перед тем, как устроить очередной суд Линча.

— Да каким же образом вся эта дурь изменит мою жизнь и жизнь других негров? Ваши поступки безумны. Мало того, они входят в привычку. Напрактикуешься как следует — и будешь убивать кого угодно. Ты меня понял? Убийца есть убийца, он может убить и без причины. Не понравится тебе кто-то — прикончишь. Меня можешь убить.

— Мы не убиваем негров.

— Ты послушай, как ты говоришь. Негров. Не Молочника. Ты ведь не сказал: «Да что ты, Молочник, уж тебя-то я и пальцем не трону». Нет. Ты говоришь: «Мы не убиваем негров». Бред собачий! А что, если вы вдруг вздумаете изменить свои законы?

— «Семь дней» — это «Семь дней». Организация существует давно и законов своих не меняет.

Молочник задумался.

— И молодые у вас есть? Или все остальные постарше? Ты один там молодой?

— А в чем дело?

— Только в том, что сопляки страсть как любят менять правила.

— Ты беспокоишься за свою жизнь, Молочник? — посмеиваясь, спросил Гитара.

— Нет. В общем, нет. — Молочник погасил сигарету и достал новую. — А какой твой день, скажи-ка?

— Воскресенье. Я — Воскресенье.

Молочник потер лодыжку на той ноге, что была короче.

— Ох, друг, боюсь я за тебя.

— Забавно. А я за тебя.

 

ГЛАВА 7

Люди, живущие вдали от моря, понимают это. Понимают, что какие-нибудь случайные ручей Биттер и река Паудер, протекающие по штату Вайоминг, или большое Соленое озеро в штате Юта — в их краях единственная замена моря, и, лишенные возможности претендовать на побережье, довольствуются крутыми и отлогими берегами да отмелями. Они обычно мирятся с добровольным заключением, поскольку бежать все равно некуда. Но людей, живущих в районе Великих озер, сбивает с толку их окраинное положение, они живут на самом краю государства, но край этот — граница, а не побережье. Поначалу и они, подобно жителям побережья, воображают, будто находятся на рубеже, откуда дорога ведет лишь в последний путь и бегство без возврата. Однако пять Великих озер, которые впитывают в себя через залив Святого Лаврентия дух морских просторов, тоже пленники суши, хотя извилистая река соединяет их с Атлантическим океаном. И как только жители озерного края обнаружат это, их так и тянет прочь от насиженных мест, и они неизбежно жаждут перемен, столь же неизбежно принимающих самые странные формы. То им вдруг захочется ходить по каким-то другим улицам, где свет солнца падает на мостовую иначе. То их потянет в незнакомую компанию. Или просто до смерти захочется хотя бы услышать, как у тебя за спиной громко захлопнулась дверь.

Вот Молочнику именно этого хотелось. Ему хотелось, чтобы тяжелая белая дверь их дома на Недокторской захлопнулась за ним, хотелось услышать, как в последний раз щелкнет за спиной замок.

— Тебе же все достанется. Все! И ты будешь свободен. Деньги — это свобода, Мейкон. Только деньги и дают нам настоящую свободу.

— Я знаю, папа, знаю, и все же мне надо уйти. Я ведь не уезжаю за границу, просто мне хочется начать самостоятельную жизнь. Ты сделал это в шестнадцать лет. Гитара — в семнадцать. Так поступают все. Все через это прошли. А я до сих пор живу в родительском доме и служу в твоей конторе — не потому, что лез из кожи вон, добиваясь этого места, а потому, что я твой сын. А ведь мне уже за тридцать.

— Ты нужен мне здесь, Мейкон. Если тебе так хотелось уйти, надо было сделать это пятью годами раньше. А сейчас уж я завишу от тебя. — Мейкон Помер не умел просить, но никогда еще его слова не были так похожи на просьбу.

— Только на год. Всего на один год. Дай мне денег на год и разреши уехать. Когда я возвращусь, я отдам этот долг: буду целый год работать на тебя бесплатно.

— Суть не в деньгах. Мне нужно, чтобы ты был тут и занимался моим делом. Тем самым, что я намерен тебе передать. Дело требует изучения, ты должен научиться сам всем распоряжаться.

— Дай мне часть твоих денег сейчас, когда они мне нужны. Не поступай, как Пилат, — та упрятала свои деньги в зеленый мешок и подвесила к потолку — ни себе, ни людям. Не заставляй меня ждать до тех пор…

— Что ты сказал? — С той же внезапностью, с какой старая собака, почуяв запах сырого мяса, перестает грызть башмак, умоляющее выражение лица Мейкона Помера сменилось на оживленное, у него даже ноздри раздулись.

— Я сказал, дай мне немного…

— Нет. Не о том. Насчет Пилат и мешка.

— А, насчет мешка. Да разве ты его не видел? Зеленый, он у нее в комнате висит. Говорит: это ее наследство. Там нельзя по комнате пройти — обязательно башкой о него стукнешься. Ты что, не помнишь?

Мейкон часто-часто заморгал, но потом все-таки взял себя в руки в сказал:

— Я сроду не переступал порог ее дома. Один лишь раз заглянул к ней в окно, но было темно, и я не заметил, чтобы что-нибудь свисало с потолка. Когда ты его видел в последний раз?

— Месяцев девять или десять назад. А что такое?

— Ты думаешь, он и сейчас там висит?

— А куда ему деваться?

— Зеленый, говоришь? Ты уверен, что он зеленый?

— Ну да… зеленый, как трава. А в чем дело? Почему ты так заволновался?

— Ты говоришь, она сказала тебе: там мое наследство? — Губы Мейкона кривила улыбка, до того коварная, что и не поймешь, улыбка ли это.

— Нет. Она мне этого не говорила, это сказала Агарь. Один раз я быстро прошел через комнату прямо к… мм… прямо к противоположной стене, и, так как я высокий, я на него наткнулся. Здорово ударился головой. У меня даже шишка вскочила. Я спросил у Агари, что там такое, а она ответила: наследство Пилат.

— Ты стукнулся о него головой и у тебя вскочила шишка?

— Да. Такое впечатление, будто там кирпичи. А ты что, в суд на нее хочешь за это подать?

— Ты второй раз завтракал?

— Сейчас только пол-одиннадцатого, папа.

— Сбегай-ка в ресторанчик Мэри. Возьми у нее две порции жаркого на вертеле. Встретимся в парке против «Приюта милосердия». Там и поедим.

— Папа…

— Ступай. Делай, что тебе сказано. Ступай же, Мейкон.

Они встретились в небольшом общественном парке, через дорогу от «Приюта милосердия». Парк кишел голубями, студентами, пьяницами, собаками, белками, деревьями и секретаршами. Двое цветных присели на скамью, чуть в стороне от самой оживленной части парка, но не в глухом уголке. Одеты они были хорошо, слишком хорошо для того, чтобы есть свинину из коробочки, но в этот теплый сентябрьский день такая маленькая вольность не резала глаз, наоборот, она подходила к общей атмосфере благодушия, царившей в парке.

Молочника немного заинтриговало, но не встревожило волнение отца. Столько событий на него свалилось, столько перемен. К тому же он не сомневался, что дело, из-за которого отец сидит как на иголках и оглядывается, не подслушивает ли кто, имеет отношение к отцу, а к нему самому не имеет. Он трезвым взглядом смотрел на отца, после того как выслушал в поезде печальнейшую повесть матери. Ее слова и сейчас звучали у него в ушах: «Какой вред я тебе принесла, когда стояла на коленях и молилась?»

Где-то в глубине вместилища, в котором укрывалось его сердце, шевелилось ощущение: я орудие в чьих-то руках. Одни пользовались им ради чего-то, другие — в качестве чего-то. Его включали в свои планы, в разработке которых он не участвовал, избирали объектом своей мечты о богатстве, или любви, или мученичестве. Все, что они делали, вроде бы делалось ради него, только вот его желания никто и никогда не спрашивал. Так, сперва у него состоялась длинная беседа с отцом, в итоге отдалившая его от матери. А какое-то время спустя произошел доверительный разговор с матерью, и он узнал, что еще до рождения, еще до того, как в материнской утробе зародились первые клетки его организма, он стал предметом розни и ожесточенной борьбы. Потом оказалось, что женщина, которая клянется, будто любит его больше жизни, больше ее собственной жизни, на самом деле любит его больше его жизни, ибо вот уже полгода как старается избавить его от земного существования. А Гитара? Единственный из его знакомых нормальный и спокойный человек, без всяких фокусов, вдруг понес какую-то кровавую околесицу. Имперский Штат теперь ему компания. Вот почему он с любопытством, но без волнения, и без надежды ожидал: что еще от него потребуется?

— Значит, слушай. Ешь и слушай. И не перебивай, а то я потеряю нить своей мысли. Я рассказывал тебе как-то давно о том времени, когда я был еще мальчишкой и жил на ферме. Рассказывал о Пилат и о себе. Рассказывал, как убили нашего отца. Но я рассказал тебе не все. То, о чем я умолчал, касается только меня и Пилат. Я предупредил, чтобы ты держался от нее подальше и сказал тогда: она змея. Сейчас я объясню тебе — почему.

К его ногам подкатился красный мяч, Мейкон поднял его и бросил девчушке. Лишь убедившись, что она благополучно возвратилась к скамье, где сидела мать, он продолжил свой рассказ.

Через шесть дней после того, как скончался первый Мейкон Помер, его дети, двенадцатилетняя Пилат и шестнадцатилетний Мейкон Помер, остались без крыши над головой. Растерянные, убитые горем, отправились они в ближайший дом, где жила знакомая им чернокожая женщина — Цирцея, повивальная бабка, которая принимала их обоих, присутствовала при кончине их матери и спорила с отцом, когда он вздумал дать девочке имя Пилат. Она служила в большом доме-особняке неподалеку от Данвилла, у фермеров-господ, как называли их тогда. Осиротевшие брат и сестра еще с ночи поджидали на огороде и, едва заметили над кухонной печью дымок, стали звать Цирцею. Она впустила их в дом, то и дело всплескивая от радости руками и повторяя, как она счастлива, что видит их живыми. Она не знала, что случилось с ними, после того как убили отца. Мейкон рассказал, что сам похоронил отца на берегу ручья в «Райской обители Линкольна» — там они, бывало, удили с отцом рыбу, — а могилу он вырыл на том самом месте, где поймал однажды девятифунтовую форель. Могила была мелковата, но он навалил сверху камней.

Цирцея предложила приютить их, пока они не решат, что делать и куда идти. Ей нетрудно было спрятать их обоих в доме. Там были комнаты, куда хозяева заглядывали редко, но, если даже они что-то заподозрят, она охотно пустит ребят в свою собственную комнату (уж туда-то никто не заглянет). Правда, комната у нее маленькая, поэтому порешили на том, что они займут две комнаты на третьем этаже, которые служили только для хранения продуктов. Цирцея будет приносить им еду, воду для мытья и выносить за ними помойное ведро.

Мейкон спросил, не наймет ли их здешняя хозяйка на работу. Они могли бы помогать на кухне, на скотном дворе — словом, делать все, что угодно.

Цирцея чуть не онемела от удивления.

— С ума ты сошел? Сам же сказал, вы видели, как те люди убили вашего отца. Так ты думаешь они не видели вас? Если они взрослого могли убить, то уж вас-то и подавно. Так что не лезь на рожон. Подумаем все вместе и решим, как вам дальше быть.

Мейкон и Пилат пробыли в доме ровно две недели, на большее их не хватило. Мейкон работал на ферме лет с пяти или шести, Пилат, словно зверек, привыкла к воле. Им все здесь было трудно: бесшумно двигаться, сидеть взаперти, тосковать от безделья, нарушавшегося только тем, что они ели и бегали к помойному ведру. Мука мученическая весь день ходить по половикам, есть пресную пищу белых и глядеть на небо лишь украдкой в щелку между шторами цвета слоновой кости.

Пилат расплакалась, когда Цирцея принесла ей на завтрак подсушенные ломтики белого хлеба с вишневым джемом. Девочке хотелось своих вишен, сорванных в своем саду, вишен с косточками и на черенках, а не это приторное месиво. Ей казалось, что она умрет, если не попьет парного молока, прямо из вымени, не сорвет на огороде помидор и не съест его тут же. Ей так хотелось привычной еды, что она не находила себе места. А тут еще после операции, которую она произвела себе самолично, разболелась мочка уха, и от всех этих мук ей просто выть хотелось. Перед тем как они с Мейконом ушли со своей фермы, Пилат вытащила из Библии клочок коричневой бумаги, на котором было нацарапано ее имя, долго колебалась, взять ли маленькую металлическую коробочку для нюхательного табака или широкополую шляпку с голубыми лентами, и наконец выбрала коробочку — она когда-то принадлежала их матери. Тоскуя в пустой комнате особняка, она надумала положить в табакерку бумажку со своим именем и по целым дням ломала голову, как изготовить из табакерки серьгу. Пилат нашла кусочек проволоки, но он не прикреплялся к табакерке. Наконец ей удалось разжалобить Цирцею, та сходила к негру-кузнецу, и он приделал к табакерке маленький кусочек золотой, проволоки. Пилат долго растирала ухо, пока оно не занемело, раскалила концы проволоки на огне и продернула сквозь мочку. Мейкон завязал кончики проволоки узлом, но мочка распухла и гноилась. Цирцея посоветовала ей приложить к больному месту паутину, чтобы вытянуть гной и остановить кровотечение.

В тот день, когда она расплакалась из-за вишен, они с Мейконом засиделись допоздна за разговором и решили уйти из этого дома, как только заживет ранка. Цирцее нелегко их прятать тут, а если их обнаружат хозяева, она может даже лишиться места.

Как-то утром Цирцея взобралась на третий этаж, неся накрытое крышкой блюдо со свининой, запеченной в тесте из кукурузной муки, и обнаружила, что обе комнаты пусты. Беглецы не взяли даже одеяло. Только нож и жестяную кружку.

В первый день они готовы были плясать от радости. Ели яблоки и малину, сняли башмаки и наслаждались прикосновением росистой травы и прогретой солнышком земли к босым подошвам. На ночлег они устроились в стогу и так радовались, что спят под открытым небом, что им казалось вполне приятным соседство полевых мышей и клещей.

Был хорош и следующий день, хотя ликовали они уже не так бурно. Они искупались в Саскуэханне, а затем полями, лесами, по заброшенным тропам и берегам небольших рек побрели, как они полагали, к югу, в Виргинию, где, по мнению Мейкона, жила их родня.

На третье утро, проснувшись, они увидели ярдах в пятидесяти сидящего на пне человека, который был как вылитый похож на их отца. Он не смотрел в их сторону — просто сидел на пне. Они хотели его окликнуть и подбежать к нему, но он смотрел как бы сквозь них, как-то странно смотрел, будто вдаль, и ребятам стало жутко. Они убежали в испуге. Весь день время от времени он попадался им на глаза: то он вглядывался в воду пруда, где плавали домашние утки, то возникал в развилке платана, то, заслоняя рукой глаза от солнца, обозревал простиравшуюся перед ними широкую и плоскую долину. Каждый раз, заметив его, они отходили назад потихоньку и шли в обратном направлении. Теперь уж им внушала ужас и сама земля, такая родная, такая знакомая. Сверкало солнце, воздух был ласковый и теплый, но стоило пробежать по листьям ветерку, с легким шорохом пройти фазаньей курочке по зарослям многолетнего клевера — ужас множеством иголок вонзался в них. Кардиналы, белки, ужи, бабочки, лесные сурки и кролики — все эти добрые создания, окружавшие их всю жизнь, внезапно превратились в зловещих вестников чего-то, что рыскало вокруг, преследовало их. Даже журчание реки звучало словно клич огромной глотки, река струилась, поджидая, подкарауливая их. И это днем! А ночью-то совсем жуть!

Перед самым наступлением темноты, когда солнце их покинуло и ребята, выйдя на опушку леса, огляделись, нет ли на вершине ближнего холма какой-нибудь фермы или заброшенного сарая — словом, чего-нибудь, где можно переночевать, они увидели пещеру, а у входа в пещеру стоял отец. На этот раз он поманил их к себе. Оказавшись перед выбором, провести ли бесконечную ночь в лесу или пойти за человеком, похожим на их отца, ребята предпочли последнее. Ведь если это в самом деле отец, он, конечно же, их не обидит.

Они медленно приблизились к пещере и вошли туда, а отец время от времени оглядывался на них и манил за собой.

Заглянув в пещеру, они ничего не увидели, лишь бездонную утробу тьмы. Отец исчез. Они решили, что если пристроиться здесь у самого входа, то, пожалуй, лучшего места для ночевки не найти; может, он и поманил их сюда, просто чтобы показать им, где заночевать. Из высокого, по пояс, нагромождения камней выступала будто гладкая скамья, и они отлично на ней устроились. В глубине пещеры не видно ни зги, лишь чуть тревожно делалось при мысли, что там наверняка есть летучие мыши. Но ведь это сущие пустяки по сравнению со страшной темнотой там, снаружи.

На рассвете Мейкон, спавший неглубоким, беспокойным сном, проснулся от резкой боли в животе — сказалась жизнь на воле: они уже три дня питались только дичками. Потихоньку, чтобы не разбудить сестру, Мейкон слез с каменной скамьи; он постыдился справлять нужду на вершине холма при свете восходящего солнца и отошел в глубь пещеры. Спустя немного времени окружающая его тьма слегка рассеялась, и он увидел футах в пятнадцати от себя спящего человека. Мейкону хотелось потихоньку застегнуться и отойти, не разбудив его, но сучки и листья захрустели у него под ногами, и незнакомец, который, очевидно, и так некрепко спал — он все время вздрагивал во сне, — окончательно проснулся. Он поднял голову, посмотрел на Мейкона и улыбнулся. Он был очень стар, очень бел, и улыбка его была ужасна.

Мейкон попятился, вытянув руку назад, и почему-то ему в тот миг вспомнилось, как дергалось в предсмертных судорогах тело отца на земле. Продолжая пятиться, он прикоснулся к степе пещеры, и внезапно от нее отвалился камень. Мейкон зажал его в руке и швырнул в ухмыляющееся лицо старика. Удар пришелся прямо над бровью, кровь хлынула и смыла с бледного лица улыбку, но старик не остановился, он подходил ближе, ближе и все время вытирал лицо рубашкой, пачкая ее кровью. Мейкон схватил еще один камень, но на этот раз промахнулся. А старик все приближался.

Мейкон уже подумал, что пришел его последний час, как вдруг громкий крик разнесся по пещере и всполошил летучих мышей. Раненый оглянулся на крик, увидел чернокожую девочку, и, пока он глядел на нее, Мейкон вытащил нож и всадил его в спину старика. Тот упал ничком, но затем обернулся и взглянул на них. Его губы шевельнулись, и он пробормотал какие-то слова, что-то вроде: «За что?» Мейкон вонзил в него нож еще раз и еще и вонзал его до тех пор, пока старик не перестал шевелить губами, стараясь им что-то сказать, и его лежащее на земле тело не перестало подскакивать и дергаться. Тяжело дыша от напряжения, ведь каждый удар ножа пробивал грудную клетку старика, Мейкон побежал за его одеялом. Он хотел, чтобы мертвец исчез, хотел закрыть его, спрятать, хотел от него избавиться. Он поднял рывком одеяло и вместе с ним большой брезентовый мешок и увидел три доски, положенные, как ему показалось, поверх небольшого углубления. Немного подумав, он отшвырнул доски ногой. Внизу лежали, как яйца в гнезде, маленькие серые, туго набитые мешочки, завязанные проволокой. Мейкон поднял один из них и подивился, до чего он тяжелый.

— Пилат! — окликнул он сестру. — Пилат!

Но она как приросла к месту и, приоткрыв рот, смотрела на мертвеца. Мейкон схватил ее за руку и потащил к ямке, где лежали серые мешочки. Ему не сразу удалось развязать стянутую узлом проволоку, даже пришлось пустить в ход зубы, но наконец он все же раскрыл один мешочек и вытряхнул на валявшиеся у них под ногами сучки и листья его содержимое — золотые самородки.

— Золото, — прошептал он и тут же, как грабитель, в первый раз участвующий в «деле», вскочил и помочился.

Жизнь, безопасность, роскошь — неожиданно дарованные ему блага — замаячили перед ним, сверкая, как павлиний хвост, и, пока Мейкон с восхищением разглядывал самородки, он вдруг заметил по другую сторону ямки покрытые пылью ботинки отца.

— Это папа! — вскрикнула Пилат. И отец, словно в ответ, со вздохом закатил глаза, прошептал загробным голосом: «Пой. Пой» — и вновь растаял в воздухе.

Пилат бросилась искать его, она бегала по пещере, кричала: «Папа! Папа!», а Мейкон тем временем укладывал мешочки с золотом в брезентовый мешок.

— Пойдем, Пилат! Нам пора уходить.

— Нельзя брать с собой это, — сказала она, указывая пальцем на мешок.

— Что? Оставить тут? Да ты с ума сошла!

— Это ведь кража. Мы его убили. За нами пошлют погоню, будут нас искать. Если мы заберем с собой деньги, подумают, что мы из-за денег его убили. Это нужно здесь оставить, Мейкон. Боже упаси, чтобы нас поймали с деньгами.

— Да это ведь не деньги, тут золото. Его хватит нам на всю жизнь. Мы сможем купить себе новую ферму. Мы сможем…

— Хватит, Мейкон! Хватит! Пусть его найдут на том самом месте, где оно лежало. — И она снова принялась кричать: «Папа! Папа!»

Мейкон ударил ее по лицу, и медная коробочка закачалась под ухом. Пилат придержала ее ладонями, а потом прыгнула на Мейкона, как антилопа. Они колотили друг друга в двух шагах от мертвеца, глядевшего на них неподвижным взглядом. Пилат почти не уступала Мейкону в силе, но, конечно, ей было не сладить с ним, и он, может быть, избил бы ее до потери сознания, если бы девочка не завладела ножом, на котором еще не просохла кровь старика, и не приставила его прямо к сердцу Мейкона.

Мейкон замер и не мигая смотрел ей в глаза. Он стал ругать ее обидными словами, но она молчала. Тогда он, пятясь, вышел и отошел в сторонку от пещеры, но недалеко.

Весь день он ждал, когда появится Пилат. Весь день она не покидала пещеру. Спустилась ночь, он сел под деревом, и все, казавшееся таким жутким вчера, сегодня его не пугало; он следил во все глаза за входом в пещеру — не высунется ли лохматая голова Пилат. Так он прождал всю ночь, ничего не увидел и не услышал ни звука. На рассвете он потихоньку пополз к пещере, приостанавливаясь на каждом шагу, чтобы не разбудить Пилат и напасть на нее, пока она спит. И тут он вдруг услышал лай собак и понял: где-то близко идет охота. Он стремглав помчался по лесу и остановился, лишь когда собачий лай остался далеко позади.

Затем он целый день и целую ночь пытался разыскать обратный путь к пещере и не наткнуться на охотников, если они еще где-то тут. Он добрался до нее три дня и две ночи спустя. Мертвец глядел на Мейкона все тем же безмятежным взглядом, а брезентовый мешок и золото исчезли…

Секретарши покинули парк. Дети и собаки тоже. Остались только голуби, пьяницы и деревья.

Молочник почти не прикоснулся к еде. Он напряженно вглядывался в лицо Мейкона, блестевшее от пота и разгоревшееся от воспоминаний.

— Она унесла это золото, сын. После всего, что случилось, она же и унесла его.

— Откуда ты знаешь? Ты же не видел, как она его уносила.

— Брезентовый мешок был зеленый. — Мейкон Помер потирал руки. — Пилат приехала в этот город в 1930-м. Через два года вышел закон, запрещающий частным лицам хранить золото. Я-то думал, она его растратила за те двадцать с лишним лет, что мы не виделись, ведь они жили как нищие, когда приехали сюда. Вполне естественно, я решил, что она растранжирила все свое богатство. И вдруг ты говоришь мне, что у нее есть зеленый мешок, набитый чем-то таким твердым, что, когда ты ткнулся в него головой, у тебя вскочила шишка. Вот оно где золото, мальчик мой. Вот оно где!

Тут он взглянул прямо в лицо сыну и облизал пересохшие губы.

— Добудь это золото, Мейкон, и я тебе отдам ровно половину; тогда уезжай, куда хочешь. Добудь его. Для нас обоих. Прошу тебя, добудь его, сын. Добудь это золото.

 

ГЛАВА 8

Каждую ночь теперь Гитара видел во сне лоскутки воскресных платьиц — белые и сиреневые, цвета морской волны, розовые и белые, кружева и тюль, бархат и шелк, ситец и атлас, вышивка ришелье и ленты гро-гро. Лоскутки мерещились ему всю ночь напролет, и он вспоминал, как Магдалина, именуемая Линой, и Коринфянам ловили подхваченные ветром бархатные, алые, как сердца, лепестки, которые парили в воздухе перед застывшим взором мистера Роберта Смита. Только лоскутки, которые снились Гитаре, были совсем другими. Клочки воскресных платьиц не летали по воздуху, они повисли неподвижно, как нотные знаки в последнем такте пасхального гимна.

В церкви для цветных произошел недавно взрыв, при котором погибли четыре чернокожие девочки, и Гитаре предстояло умертвить по возможности подобным способом четырех белых девочек, и сделать это в какое-нибудь воскресенье, поскольку воскресенье — его день. Он не мог избрать орудием убийства кусок проволоки или пружинный нож. Ему требовалась взрывчатка, или револьвер, или ручные гранаты. А на это нужны деньги. Он знал, что в их организации все время будут возрастать расходы — и будут так же возрастать групповые убийства белых, поскольку непрерывно возрастают групповые убийства негров. Смерть в одиночку стала быстро выходить из моды, и «Семи дням», конечно, не следовало отставать.

Поэтому, когда к нему пришел Молочник и предложил совместно украсть золото, спрятанное в тайнике, Гитара оживился.

— Золото? — переспросил он, не веря собственным ушам.

— Золото.

— Сейчас ни у кого нет золота, Молочник.

— Ни у кого, кроме Пилат.

— Хранить у себя золото запрещено законом.

— Поэтому-то оно у нее и есть. Продать его она не может, и сообщить в полицию, что его украли, тоже не сможет. Именно потому, что ей не полагается его иметь.

— А как мы сами сбудем его с рук… в смысле… обменяем на бумажные деньги?

— Предоставим это моему отцу. У него есть знакомые в банках, а у его знакомых в свою очередь имеются связи. Они обменяют это золото на законные платежные средства.

— Законные платежные средства, — повторил Гитара и негромко засмеялся. — А много за него дадут нам законных платежных средств?

— Вот это мы и выясним в ближайшее время.

— Как делить-то будем?

— На троих.

— Папаша твой про это знает?

— Пока нет. Он думает, мы с ним все разделим пополам.

— Когда ты ему скажешь?

— Не сейчас, потом.

— А вдруг не согласится?

— Интересно, как это он может не согласиться?

— Когда пойдем брать золото?

— Да когда угодно.

— Заметано. — Гитара протянул ему руку. Молочник хлопнул по ней ладонью. — Законные платежные средства. Замечательное выражение. Оно звучит, как, скажем, «девственная невеста». — Гитара потер рукой шею и с блаженным видом запрокинул лицо к солнцу.

— Нам надо придумать, что туда прихватить с собой. Ведь не возьмешь же его просто так, — сказал Молочник.

— А ты не беспокойся. Ни о чем не думай, и конец. — Все так же блаженно Гитара улыбался солнцу и жмурил глаза, словно для того, чтобы подготовиться к встрече с золотом, ему нужно было сперва хоть немного пообщаться с солнцем.

— Ни о чем не думать? — Теперь, когда Гитара рвался в бой, возбуждение Молочника утихло. Почему-то ему стало досадно, что его друг получит свою долю без всяких хлопот. Нет, у них должны быть трудности, так уж гладко их затея не пройдет. — Ты считаешь, мы как ни в чем не бывало явимся туда, схватим мешок и привет? А если Реба и Пилат начнут возражать, мы их просто отшвырнем, чтобы не путались под ногами, да? Тебе это так представляется, да? — Он старался, чтобы его вопросы звучали как можно более ядовито.

— Пораженческие настроения. Вот как это называется. Пораженческие настроения.

— Это называется — здравый смысл.

— Ладно, хватит плакаться, старик. Твой папаша преподносит тебе отличный подарок, так борись за него.

— Бороться я не собираюсь. Мне бы выбраться из этой передряги живым и здоровым, а то схватить-то добычу я схвачу, а толку чуть. Мне вовсе не хочется отдать ее нейрохирургу, который будет извлекать из моего затылка пешню для льда.

— Твой затылок никакая пешня не пробьет, негритянское ты отродье.

— Не затылок, так сердце.

— А сердце тебе на кой?

— Сердце гонит по артериям кровь. И мне бы хотелось, чтобы оно гнало ее и впредь.

— Хорошо, уговорил. У нас есть проблема. Маленькая глупенькая проблемочка: как двое здоровенных мужиков вынесут пятидесятифунтовый мешок из дома, где живут три женщины, которые, если их взвесить, не потянут все разом и трехсот фунтов.

— Чтобы спустить курок, не обязательно взвешиваться.

— Какой еще курок? У них в доме ни у кого нет револьвера.

— Агарь достанет что угодно.

— Послушай, друг. Агарь уже почти год пытается тебя укокошить. Все, что она доставала, она тут же пускала в ход, но револьвером ни разу не пользовалась.

— Ну и что же? Может, не додумалась пока. Подождем до следующего месяца.

— До следующего месяца долго ждать — вдруг она свой шанс упустит? — Гитара склонил голову к плечу и улыбнулся Молочнику мальчишеской милой улыбкой. Давно уже, очень давно Молочник не видел его таким непринужденным, таким сердечным. Может быть, он ради этой улыбки и пригласил его участвовать в их затее. Ведь он, конечно, мог все провернуть и в одиночку, вероятно, ему просто хотелось увидеть прежнего Гитару, шутливого и добродушного, увидеть на его лице открытую улыбку, а не угрюмый оскал Смерти.

Затем они встретились в воскресенье, на 6-м шоссе, вдали от негритянских кварталов. По обе стороны шоссе находились площадки с подержанными автомобилями на продажу, дешевые закусочные и кафе — «Белый замок», «Королева молочниц». Этим утром здесь было пусто, лишь изредка шум проезжающего автомобиля нарушал кладбищенскую тишину площадок, где машины выстроились, словно могильные плиты.

После их последнего разговора — того, серьезного, когда Гитара рассказал, чем он занимается (позже им приходилось, случайно встретившись, болтать о том о сем, но это уже не в счет), — Молочнику не давало покоя желание, набравшись храбрости, задать Гитаре вопрос, который его все время тревожил: «А ты хоть раз сделал это?» Облечь этот вопрос в слова было трудно даже в мыслях, и, уж само собой, он никогда не задаст его вслух. Рассказ Гитары произвел на него тяжелое впечатление: он ощутил всю жуть и всю значительность деятельности «Семи дней» и нависшую над ними опасность. Гитара сказал, что они даже друг с другом никогда не говорят о подробностях, поэтому Молочник был уверен: стоит ему хоть раз спросить, и Гитара снова станет хмурым. Хмурым и отчужденным. А вопрос так и вертелся на языке: «А ты хоть раз?.. Ты и вправду убил кого-то?» Он, как старики с Десятой улицы, покупал теперь и утренние, и вечерние газеты, а также выходящую раз в две недели «Газету черных» и торопливо просматривал страницы в поисках сообщения об убийстве, которое выглядело бы подозрительным, беспричинным. Обнаружив нечто такое, он принимался следить за отделом новостей, пока не поступало сообщение, что кто-то арестован по подозрению в этом убийстве. Затем он принимался проверять, не убивал ли в последнее время кого-нибудь из цветных человек белой расы.

«Ну что, было уже?» Он стал как девочка-подросток, изнемогающая от желания узнать, потеряла ли ее подружка невинность — она так изменилась в последние дни: и вид другой, и держится иначе, все молчит и думает о чем-то своем. «Ну что, было уже это? Знакомо оно тебе, ни разу не испытанное мною чувство, такое ординарное и одновременно экзотическое? Ты теперь знаешь, что испытывает человек, в одиночку подвергающий опасности свою жизнь? Как это? Страшно? Стал ли ты другим? А если я это сделаю, я тоже стану другим?»

Возможно, он когда-нибудь и спросит об этом Гитару, но не сегодня, когда все стало как в старые времена. Они шли сегодня на опасное вдвоем, совсем как в ту пору, когда Молочнику было двенадцать, а Гитаре немного побольше и они мотались по улицам и валяли дурака: то вышагивают, медленно и важно, то вдруг нагнутся, то присядут, то встанут, гордо, широко расставив ноги, и все это с единственной целью — ввязаться в драку или хоть кого-то напугать: других мальчишек, девчонок, собак, голубей, старух, учителей, пьяниц, продавцов мороженого и лошадей, впряженных в телеги с утилем. Если это им удавалось, они покатывались со смеху и даже прикрывали рот рукой. А когда не удавалось, когда кто-нибудь резко их обрывал, или не обращал на них внимания, или заставлял пуститься наутек, они с досады обзывали оскорбителя всякими обидными словами и изощрялись в остроумии до тех пор, пока не высыхали их взмокшие от смущения ладони. Сейчас, когда они стали взрослыми, желание внушать людям страх, пусть просто для того, чтобы самим его почувствовать, возникало реже, но с прежней остротой. Власть, завоеванная и основанная на том, что ты кого-то держишь в страхе, по-прежнему казалась слаще власти, достигнутой каким-нибудь иным путем. (За исключением власти над женщиной, которую предпочтительно завоевывать обаянием, а удерживать безразличием.)

И вот сейчас все стало как прежде, и Молочнику хотелось это настроение сохранить.

И еще одно. Гитара по собственной воле и даже с охотой ввязался в дело, связанное со смертельной опасностью. Потребности Молочника были скромней: его возбуждало одно присутствие людей, которые внушали страх, например отца, Пилат, Гитары. Его тянуло к таким людям, их бесстрашие внушало ему зависть, даже бесстрашие Агари, хотя она уже перестала быть источником опасности, а превратилась просто в дуру, которая добивалась не столько его смерти, сколько его внимания. Гитара же по-прежнему вызывал такое ощущение, будто ты ходишь по краю пропасти. И Молочник обратился к нему со своим предложением не только в надежде на помощь. Главным образом он обратился к Гитаре потому, что затеянную им авантюру просто необходимо было осуществить именно с этим ощущением — будто ходишь по краю пропасти. Залучив себе такого сообщника, как Гитара, он мог теперь рассчитывать, что будет и весело, и страшно.

Не торопясь прошли они по 6-му шоссе, то и дело останавливались, осматривали машины и, оживленно размахивая руками, обсуждали, как совершить кражу со взломом в доме, где, по словам Гитары, «нет ни единой задвижки ни на окнах, ни на дверях».

— Зато там живут люди, — возражал Молочник. — Целых трое. И все сумасшедшие.

— Там живут женщины.

— Сумасшедшие женщины.

— Там только женщины.

— Ты, видно, забыл, Гитара, как это золото досталось Пилат. Чтобы вынести его из пещеры, она пробыла там трое суток наедине с мертвецом, а ведь ей было тогда всего двенадцать лет. Если она в двенадцать лет была способна на такое, чтобы завладеть этим золотом, как ты думаешь, что она может натворить, чтобы не отдать его сейчас, когда ей под семьдесят.

— Мы не должны применять насилие. Нужно действовать только хитростью.

— Ясно. И какой же хитростью ты их заставишь покинуть дом?

— Минутку, я подумаю.

Гитара перестал почесывать спину о телеграфный столб. Он зажмурился, то ли блаженствуя от безделья, то ли, наоборот, сосредоточившись; Молочник в поисках вдохновения устремил взгляд к небесам и, обозревая крыши контор, расположенных на площадках для продажи автомобилей, неожиданно увидел белого павлина, опустившегося на кровлю длинного приземистого строения, служившего штаб-квартирой распродажи подержанных «нельсон-бьюиков». Он уже готов был счесть появление этой птицы одним из сновидений наяву, посещавших его каждый раз, когда его нерешительный характер сталкивался с суровой реальностью, как вдруг Гитара открыл глаза и сказал:

— Вот чертовщина! Откуда вдруг?

— Наверно, из нашего зоопарка, — с большим облегчением сказал Молочник.

— Из нашего занюханного зоопарка? Да ведь там никого нет, кроме двух полудохлых обезьян и нескольких гадюк.

— Ну а откуда же?

— Спроси чего полегче.

— Смотри… она слетает с крыши. — Молочник снова испытывал тот необузданный восторг, который охватывал его каждый раз, когда он видел нечто летающее. — Летит, словно фокстрот танцует! Села. А походка-то какая.

— Он.

— А?

— Это он, а не она. Только у самцов такие хвосты, прямо россыпь драгоценностей. Ах ты сукин сын! Да ты на него погляди. — Павлин распустил хвост еще шире. — Давай его поймаем. Пошли, пошли, — и Гитара бросился к изгороди.

Молочник побежал за ним следом, спрашивая на ходу:

— А зачем? Что мы с ним сделаем, если поймаем?

— Съедим, — крикнул Гитара. Он легко перемахнул через двойной ряд труб, огораживающих площадку, и двинулся в обход, наперехват павлину, он даже слегка отвернулся, чтобы одурачить птицу, направлявшуюся важной походкой к зеленовато-голубому «бьюику». Павлин сложил хвост и волочил его, как шлейф, по земле.

— Надо же, такая птица, а летает не выше курицы, — сказал Молочник.

— Хвост слишком большой. Все эти драгоценности тянут его вниз. Вот так же тянет вниз тщеславие. С такой нагрузочкой не полетишь. Если хочешь полететь, ты должен сбросить с себя все барахло, чтобы не тянуло вниз.

Павлин вскочил на крышу «бьюика» и снова распустил хвост — показной блеск «бьюика» померк.

— Барахольщик, — сказал Гитара и тихо засмеялся. — Белый барахольщик.

Молочник тоже засмеялся, и они еще немного постояли среди подержанных «бьюиков», разглядывая снежно-белого павлина.

Павлин, однако, свое дело сделал: настроил их на мечтательный лад. Они прекратили спор о том, как будут действовать, и стали фантазировать, на что они потратят золото после того, как обратят его в «законные платежные средства». Гитара, отрешившись от своих новых аскетических воззрений, тряхнул стариной: позволил себе помечтать о том, сколько всякой всячины он накупит для бабушки и ее брата, дядюшки Билли, того самого, который после смерти их отца приехал из Флориды помочь сестре поднять внучат; как он поставит на отцовскую могилу резную мраморную плиту, «розовую, всю в лилиях»; каких вещей накупит для сестер, для брата и племянников. У Молочника тоже разыгралась фантазия, но, не в пример Гитаре, увела его куда-то далеко. Молочнику хотелось покупать пароходы, автомобили, самолеты, хотелось, чтобы его распоряжения выполняло множество верных помощников и слуг. Деньги дадут ему возможность быть эксцентричным, щедрым и таинственным. Но со смехом разглагольствуя о том, как он будет жить и что делать, он чувствовал: его голос звучит принужденно. Деньги-то ему нужны — нужны, он думал, позарез, — но не для того, чтобы просто уехать из города, удалиться от Недокторской улицы, «Магазина Санни», ресторанчика Мэри и наскучившей ему Агари, — он не мог себе представить, что где-то может быть совсем другая жизнь. Новые люди. Новые города. Власть. Вот чего ему хотелось. Поэтому он равнодушно слушал, когда Гитара рассказывал, какие элегантные костюмы купит он себе и брату, какие пышные пиры он будет задавать в честь дядюшки Билли и как станет участником карточных игр, в которых партия длится неделю, ставка же равна полутора королевствам или черт знает чему с половиной. «Ух ты!» — вскрикивал он, когда Гитара излагал ему свою программу, но чувствовал себя неловко — ведь сам он не знал нужды, жил не только с комфортом, но, пожалуй, даже и не без излишеств. Молочнику же просто хотелось уйти от прошлого родителей, ставшего также их настоящим и грозившего сделаться заодно и его настоящим тоже. Ему были глубоко противны неприязненные отношения между матерью и отцом, то упорство, с которым каждый из них цеплялся за сознание собственной непогрешимости. Он пытался не замечать их взаимной вражды, отгородиться от нее, но его попытки удавались, лишь когда он занимался чем-нибудь веселым, не влекущим за собой серьезных последствий. Он старался избегать сильных чувств, не брать на себя обязательств и не принимать решений. Ему хотелось знать как можно меньше, отдаваться эмоциям лишь настолько, чтобы дни проходили приятно, быть интересным лишь в той мере, чтобы возбуждать в окружающих любопытство, а не глубокую, всепоглощающую страсть. Агарь уже одарила его безумной страстью, волнений ему выпало с избытком. Раньше он считал, что его детство прошло в атмосфере безупречной чистоты, но рассказы Мейкона и Руфи облекли воспоминание о детских годах в грязные простыни, от которых разило болезнью, горем и жестокосердием. Если он и восставал когда, то лишь по пустякам и всегда совместно с Гитарой. А этот вот последний рывок к свободе, в духе волшебной сказки — хотя отец и подсказал ему, что делать, и даже чуть ли не приказал, — сулил какую-то надежду на успех.

Он опасался, что Гитара поднимет его на смех, откажется стать его соучастником, добавив что-нибудь обидное, — ведь теперь он связан и окружен тайной, у них там дело о жизни и смерти идет. Однако, пристально вглядевшись в лицо Гитары, расписывавшего, какими благами он сможет располагать, не сделав для этого почти никаких усилий, Молочник окончательно понял: клюнуло. Может быть, убийца-профессионал уже пресытился или вообще переменил взгляды? Кстати, он?.. «Что, было уже это?..» Слушая, как тот подробно описывает дядюшкины трапезы, костюмы, могильные плиты, Молочник подумал: а вдруг Гитара просто не устоял перед искушением, польстился на то, чего у него никогда в жизни не было, — на деньги?

А Гитара улыбался солнцу и с восторгом говорил о телевизорах, медных кроватях, карточных партиях, длящихся неделю, но мысли его сосредоточились на чудесах, совершаемых тротилом.

К тому времени, когда они растратили воображаемые богатства, было уже около полудня и они снова оказались на окраине Южного предместья и вернулись к прерванной теме — стали обсуждать план действий. Гитара рвался в бой, Молочник осторожничал. Его осторожность рассердила Гитару.

— Я тебя не понимаю. То ты втягиваешь меня в рискованное предприятие, и мы три дня обсуждаем, как нам его провернуть, и я радуюсь, как перед свиданием с хорошенькой девчонкой, но, едва лишь доходит до дела, ты, как идиот, вдруг начинаешь мне объяснять, по какой причине у нас ничего не выйдет. Может, ты надумал отшить меня?

— Зачем мне тебя отшивать? Я же мог тебе вообще ничего не рассказывать.

— Не знаю. Я не знаю даже, зачем тебе все это. Насчет меня нетрудно догадаться, почему я участвую в деле. Но ты-то никогда не нуждался в деньгах.

Молочник не стал задумываться по поводу причин, побуждающих Гитару «участвовать в деле», и лишь холодно ответил:

— Деньги мне нужны, чтобы уехать отсюда. Я ведь уже говорил тебе. Мне необходимо вырваться отсюда. Хочу пробиться самостоятельно.

— Самостоятельно?! Ничего себе самостоятельно, с миллионом долларов в кармане.

— Пошел к черту. Не все ли тебе равно, зачем мне деньги?

— А я, знаешь, не уверен, что они тебе нужны. Во всяком случае, настолько, чтобы ради денег ты решился на воровство.

— Я хочу, чтоб все прошло спокойно. Без шума. Без… А, что говорить: кража со взломом — серьезное преступление. И я вовсе не намерен закончить свои дни в…

— Какая кража со взломом? При чем тут взлом? Дом принадлежит Пилат.

— Ну и что?

— Как что? Эти люди — твои родственники.

— Тем не менее они — люди, а люди могут закричать.

— Ну и что? Что с нами может случиться? Мы заберемся в дом, так? Допустим, что все три окажутся на месте. Три женщины. Что они нам сделают? Побьют?

— Может быть.

— Ого! Это кто же? Агарь? Как налетит на тебя. Пилат? Дурачок, она тебя любит. Она и пальцем тебя не тронет.

— Ты в самом деле так считаешь?

— Да, я так считаю. Послушай, у тебя вроде сомнения появились? Объясни мне, из-за чего? Может, потому, что ты им родственник? Так ведь твой папаша им еще больший родственник, чем ты, а между тем все это он затеял.

— Не в том дело.

— В чем же?

— В том, что они ненормальные. Никто не может угадать, что они выкинут. В том числе и они сами.

— Что они психи, я знаю. Как еще назвать людей, которые торгуют пятидесятицентовым вином, вместо туалета пользуются ведерком, а над их счастливыми головами висит миллион долларов? А ты что, боишься сумасшедших? Если боишься, значит, ты тоже псих.

— Я просто не хочу, чтобы меня поймали. Мне в тюрьме неохота сидеть. Вот я и хочу обсудить все заранее, чтобы мы не попались. Что тут такого? Человек хочет все обсудить.

— Не очень-то это похоже на обсуждение. Скорей, ты надумал увильнуть.

— Нет, это обсуждение. Нам надо обсудить, как их выманить из дома. Как нам туда забраться. Как срезать с потолка мешок, а после вытащить его из окна и пронести по улице. А с ними трудно что-нибудь предугадать. Они шалые бабы. И жизнь у них шальная, порядка нет. Да к тому же к ним шляются пьяницы за самогонкой. В любое время кто-нибудь может вломиться в дом. Эти женщины не по часам живут, Гитара. Мне кажется, Пилат и время-то умеет определять только по солнцу.

— Ночью они спят.

— Кто спит, тот может проснуться.

— Кто проснется, того можно уложить ударом кулака.

— Я не хочу никого укладывать ударом кулака. Я хочу, чтобы их не было в доме, когда мы придем туда.

— Ну а что может заставить их покинуть дом? Молочник потряс головой.

— Не знаю. Что-нибудь из ряда вон выходящее.

— Так давай устроим нечто из ряда вон выходящее.

— Каким образом?

— Подожжем дом. Подсунем туда скунса. Или медведя. Мало ли кого.

— Бога ради, разговаривай серьезно.

— Я стараюсь. Я очень стараюсь, дружок. Они что, никогда не уходят из дома?

— Все разом?

— Да, все разом.

Молочник пожал плечами.

— На похороны. Верно, на похороны они ходят. И в цирк.

— Ничего себе! Так нам придется ждать, пока кто-нибудь умрет? Или наш город посетит бродячий цирк?

— Что ты прицепился? Я просто хочу сообразить, велик ли риск. Сейчас действовать — рискованно.

— Знаешь, когда действовать рискованно, остается только одно средство — рискнуть.

— Ну, будь благоразумен.

— Благоразумен? Благоразумному золота не видать, как своих ушей. У благоразумных не бывает золота. К чертям благоразумие, если хочешь разбогатеть. Неужели ты не знаешь этого?

— Но послушай…

— Хватит, я уже наслушался. Теперь слушай ты. Дана тебе жизнь? Так живи. Пользуйся жизнью и не канючь! Пользуйся!

Молочник широко открыл глаза. Он очень старался не сглотнуть в этот момент, но от призывного металла в голосе Гитары ощутил вкус соли во рту. Соли со дна морского, соленого лошадиного пота. Этот вкус могуществен, он побуждает жеребцов галопом мчаться к солончакам. Вкус этот был нов, восхитителен и безраздельно принадлежал ему. Неуверенность, сомнения, тревога слетели с него без следа.

Теперь он понял, почему он колебался. Не потому, что ему хотелось чрезмерно усложнить простое дело, и не потому, что ему хотелось подчинить себе Гитару. Просто раньше он не верил в успех.

Когда отец рассказал ему всю эту длинную историю, она действительно напомнила Молочнику приключения из детской книжки. Сказочки. Он не верил, что золото действительно висит в комнате Пилат, не верил, что это действительно золото, что он действительно может его забрать. Слишком уж доступно. Но Гитара верил, он влил живую струю конкретности в их затею, главное же — представил ее как действие, реальное, значительное, требующее отваги. Молочник чувствовал, как в нем рождается новое «я», вполне определенное, отчетливое. Если раньше на сборищах у Железнодорожного Томми он только смеялся и всегда молчал, то теперь он мог бы там заговорить. Он мог бы рассказать там об этом. До сих пор в его жизни был только один решительный поступок, но, если бы он стал рассказывать у Томми о том, как он ударил своего отца, его рассказ не вызвал бы одобрительного оживления аудитории.

Все эти мысли смутно пронеслись у него в голове. Зато он вполне определенно почувствовал вкус соли и услышал в голосе Гитары звуки охотничьего рожка.

— Завтра, — сказал он. — Завтра ночью.

— В котором часу?

— В половине второго. Я за тобой зайду.

— Чудесно.

Далеко от них, на том конце шоссе, павлин распустил хвост.

Осенними ночами ветер с озера доносит сладковатый запах до некоторых улиц. Пахнет засахаренным имбирем, а может, сладким чаем со льдом и гвоздикой. Чем объяснить это явление — неизвестно, поскольку, скажем, 19 сентября 1963 года в озере было такое количество фабричных отходов, включая ядовитые химические вещества с завода пластмасс, что пышные кудри прибрежных ив поблекли и поредели. Волны озера выбрасывали на берег дохлых карпов, а врачи в «Приюте милосердия», хотя и не делали официальных предупреждений, твердо знали, что никому из тех, кто рискнет поплавать в этих водах, не избежать ушных болезней.

Тем не менее этот густой пряный запах напоминает о Востоке, о полосатых шатрах, о позвякиванье браслетов на лодыжках. Люди, живущие у озера, этого запаха почти не замечают — они включают кондиционеры, закрывают окна и под гудение мотора спят неглубоким сном.

Так, никем не замеченный, запах засахаренного имбиря проносится по улицам, над крышами, между деревьев и наконец, уже отчасти потеряв свою густоту и силу, достигает Южного предместья. А здесь, где в некоторых домах нет не только кондиционеров, но даже сеток от москитов, все окна широко распахнуты, и ночь врывается в них без преград. Запах имбиря пробирается в комнаты, и он отчетлив, настолько отчетлив, что спящим кажется, будто то, о чем они страстно мечтали, уже произошло. Ну а тем, кому не спится в ночные часы, кажется, будто все их движения и мысли приобретают какую-то особенную нежность и отрешенность. Двое мужчин, остановившихся в тени сосен на Дарлинг-стрит — рядом с коричневым домиком, куда любят заглядывать пьянчуги, — тоже ощущали этот запах, но он им не напоминал об имбире. Им казалось, так пахнет свобода, или справедливость, или роскошь, или возмездие.

Вдыхая этот запах, который мог бы, пожалуй, царить где-нибудь на рыночной площади в Аккре, они, как им казалось, простояли там довольно долго. Один из них прислонился к дереву; его левая нога слегка не доставала до земли. Наконец его приятель взял его за локоть, и они вместе двинулись к открытому окну. Они проникли в комнату без малейших усилий. Хотя они нарочно долго простояли в тени, глубокая тьма комнаты их ошеломила. Они даже не представляли себе, что бывает такая непроглядная тьма. Но еще больше, чем темнота, их обескуражило то, что, хотя за пределами дома стояла ужасная духота (густая, пряная, навевающая сон духота, от которой становились потными все складочки на шее), в доме у Пилат было холодно, как в леднике.

Внезапно взошла луна и осветила комнату, как фонарем. Оба приятеля сразу же увидели мешок. Он свисал с потолка, тяжелый и зеленый, как зеленое пасхальное яйцо, которое слишком долго продержали в краске. И как пасха, он сулил все: воскресение сына человеческого и исполнение заветной мечты. Неограниченную власть, и полную свободу, и величайшую справедливость. Гитара встал перед ним на колени и сплел пальцы рук, образовав нечто вроде ступеньки. Опершись рукой о голову Гитары, Молочник взобрался на эту «ступеньку», а затем переместился выше и уселся ему на плечи. Гитара медленно встал на ноги. Молочник провел руками по мешку и нащупал его верх. Он думал, что мешок завязан веревкой, перерезать которую будет нетрудно, и с досадой обнаружил вместо веревки проволоку. Они никак не ожидали, что им придется иметь дело с проволокой, а потому не захватили ни клещей, ни кусачек — пришлось действовать ножом.

Раздался ужасающий скрежет. Этакий шум кого угодно разбудит, подумал Молочник. Наконец ему удалось перепилить несколько волокон, и сразу же вслед за тем темнота слегка рассеялась. Они думали, что мешок с таким грузом, обрушившись на них, свалит их с ног, И потому условились, что, перерезав веревку, Молочник шепотом предупредит Гитару, а тот согнет колени и присядет, так что ноги Молочника коснутся пола почти в тот же миг. Но, как выяснилось, не было ни малейшей нужды в этом акробатическом этюде: мешок оказался намного легче, чем они предполагали, и Молочник опустил его на пол без труда. Как только они оба выпрямились, прочно утвердившись на ногах, раздался легкий, но глубокий вздох, который каждый из них приписал другому. Молочник отдал нож Гитаре, тот закрыл его и сунул в задний карман. Тут опять раздался глубокий вздох, и они похолодели. Держа мешок обеими руками, Молочник вслед за Гитарой пошел к окну. Гитара перепрыгнул через подоконник и обернулся, чтобы помочь Молочнику. Переливчатый лунный свет был, наверное, тому виной: Гитаре вдруг почудилось, что прямо за спиной у его друга кто-то стоит. Снова погрузившись в жаркую духоту, из которой они вынырнули всего несколько минут назад, они поспешили прочь и скоро уже шли по улице.

Из расположенного в той же стороне дома распахнутого окна, того самого, возле которого была раковина, где мыла волосы Агарь, а Реба замачивала фасоль, выглянуло женское лицо. «На кой черт он им понадобился?»- изумленно сказала женщина. Затем она принялась ковырять подоконник, отломила щепочку и сунула ее в рот.

 

ГЛАВА 9

Переписчица. Она выбрала именно это слово, и, коль скоро оно принадлежало девятнадцатому веку, мать одобрила его: огромнейшее удовольствие ей доставляли растерянные взгляды приятельниц, когда она им сообщала за чаем, какую должность выполняет ее дочь при лауреате конкурса поэтов их штата. «Она переписчица у Майкл-Мэри Грэм». Замысловатое старинное слово придавало работе, выполняемой ее дочерью (а ведь она, собственно говоря, вполне могла бы и не работать), некую загадочность, необычность и вполне соответствовало полученному ею образованию. И гостьи уже не решались расспрашивать о подробностях (они старались лишь запомнить, как оно произносится, но им так и не удалось обнаружить его в словаре) — имя Майкл-Мэри Грэм производило должное впечатление. Все это, конечно, ложь, и даже более простое слово «секретарша» не соответствовало истине, однако Руфь, не смущаясь, говорила «переписчица», ибо верила, что это правда. Она еще не знала и в дальнейшем оставалась в неведенье, что Коринфянам служит горничной у мисс Грэм.

Ей нелегко было найти работу, достойную ее положения в обществе, поскольку, кроме изготовления алых бархатных роз, она ничего не умела. Три года проучилась в колледже, из них первый год — во Франции, и, будучи внучкой знаменитого доктора Фостера, рассчитывала со временем носить туалеты более элегантные, чем форма горничной, висевшая в подвальном этаже особняка мисс Грэм. Она до сих пор не могла понять, как случилось, что все ее преимущества ничего ей не дали. Никто не сомневался, что она и Магдалина, именуемая Линой, сделают хорошие партии… но на Коринфянам возлагались особые надежды, ведь она посещала колледж и там ее обучали, как стать просвещенной женой и матерью, способной внести свою лепту в цивилизацию, или (в ее случае) способствовать вящей цивилизованности окружающего общества. А если замуж выйти не удастся, есть целый ряд профессий: учительница, библиотекарь… словом, что-нибудь интеллигентное и общественно полезное. Но судьба не спешила определить ей роль, и она просто ждала, ничего не предпринимая. Тоненькая и очень светлокожая, она разделяла убеждение Руфи, что такая жена, как она, истинная находка для цветного мужчины, принадлежащего к среднему классу. А потому предпринимались разные поездки в другие города на уикенды и каникулы, а также визиты и званые чаепития в их городе, когда приезжали такие мужчины. Первый чернокожий врач, который переехал в их город в сороковых годах, вскоре после того, как она окончила колледж, имел единственного сына, который был моложе ее на пять лет. У второго, дантиста, были две малолетние дочки; третий был древний старичок (по слухам, алкоголик), и оба его сына уже давно обзавелись семьями. Были также учителя, два адвоката, владелец похоронного бюро, но в тех редких случаях, когда среди них появлялся подходящий жених, оказывалось, что Коринфянам ему не по вкусу. Она была, в общем-то, хорошенькая и держалась мило, и у отца ее водились денежки, на которые в случае нужды мог рассчитывать зять, ей одного лишь не хватало — кипения жизненных сил. А женихам этим нужны были поворотистые жены, еще не избалованные благополучием среднего класса, а потому честолюбивые, жадные до жизни, напористые. Им нужны были жены, которые бы с удовольствием стремились возвышаться, достигать и не ленились бы трудиться, чтобы сохранить достигнутое. Им нужны были жены, способные на тяжкий труд и способные оценить тяжкий труд супруга. Коринфянам была слишком утонченной. Колледж Брин Мор в 1940 году. Поездка во Францию в 1939-м. Как-то несколько уж чересчур. Фиск, Ховард, Талледега, Таугалу — вот что представляли собой их охотничьи угодья. Женщина, которая говорит по-французски и путешествовала на «Королеве Марии», возможно, будет слишком высокомерно держаться с пациентами или клиентами; учителя же сторонились женщины, получившей лучшее образование, чем они. Дошло даже до того, что подходящими женихами стали считать служащих почтовой конторы, но это уж когда Коринфянам и Магдалине стало под сорок и Руфь смирилась с абсурдной мыслью: ее дочери не выйдут замуж за врачей. Это было ударом, но они справились с ним, опасаясь оказаться перед еще более очевидной истиной: скорей всего, они не выйдут замуж вообще.

Магдалина, именуемая Линой, по-видимому, покорилась судьбе, но Коринфянам, проснувшись однажды утром и осознав, что она в этом мире не кто иная, как сорокадвухлетняя изготовительница розовых лепестков, впала в тяжелое депрессивное состояние, продолжавшееся до тех пор, пока она не приняла решения вырваться из дома любой ценой. Коринфянам энергично начала искать работу, и это нанесло ей удар номер два. Она окончила колледж двадцать один год тому назад, и это обстоятельство лишило ее возможности получить место учительницы. Она не прослушала целый ряд «новейших» курсов по различным предметам, считавшихся теперь совершенно необходимыми. Коринфянам решила восполнить этот пробел и даже зарегистрировалась в канцелярии Государственного высшего педагогического училища. Но торчащие груди, обтянутые пушистыми голубыми свитерами, и откровенная призывность молодых лиц произвели на нее такое впечатление, что ее вымело из канцелярии и с территории училища, словно листок, подхваченный дуновением бури. Что было весьма печально, поскольку она практически ничего не умела. Брин Мор оказал на нее именно то воздействие, которое предназначена оказать четырехлетняя доза «свободного» образования, — сделал для нее недоступными восемьдесят процентов полезной деятельности, существующей в мире. Во-первых, приучив ее к бездумному безделью и комфорту неработающей женщины. Во-вторых, недвусмысленно дав ей понять, что она слишком хороша для какой-то там учительской работы. В результате после окончания колледжа сферу ее деятельности ограничил мирок, где цветные девушки независимо от их положения в обществе могут рассчитывать лишь на одну-единственнуго работу. И в 1963 году Коринфянам заботило только то, чтобы дома у нее не узнали, что она уже два года ее выполняет.

Встречаясь с другими горничными на улице, она их избегала, а те из них, кто постоянно ездил с ней в автобусе, предполагали, что она занимает более высокое положение в штате домашней прислуги, поскольку ходит на работу в туфлях на высоких каблуках, чего не выдержит женщина, которой весь день приходится сновать по дому. Коринфянам была осторожна, она не возила с собой хозяйственную сумку, куда можно сунуть тапочки, передник, форму. Она брала с собой книгу. Небольшой серый томик, на обложке которого было вытиснено золотом: «Альфонс Доде». И только в доме у мисс Грэм она надевала форму (да и то не белую, а голубую) и мягкие кожаные тапочки и лишь после этого опускалась на колени рядом с ведром, наполненным мыльной водой.

Мисс Грэм была в восторге от платья Коринфянам и ее слегка высокомерных манер. Это придавало европейский стиль ее дому, а она стремилась к европейскому стилю, ибо в их городе олицетворяла собой самую сердцевину, дыхание литературного мира. Майкл-Мэри Грэм очень бережно относилась к Коринфянам. Когда она устраивала большой званый обед, то нанимала шведа-повара, а все тяжелые работы выполнял старый пьянчуга белый, услугами которого она пользовалась совместно с «Гудвилл индастриз». И притом ее не раздражала однообразная стряпня Коринфянам, ибо Майкл-Мэри ела несколько раз в день, всегда понемногу и только самые простые кушанья. Да к тому же просто отдыхаешь душой, имея горничную, которая читает романы и, кажется, даже слыхала о нескольких великих писателях. Как приятно вручить горничной на рождество не банальный конверт с деньгами, а томик Уолдена и рассказывать потом об этом друзьям. В мире, где обитала Майкл-Мэри Грэм, ее умеренный либерализм — следствие богемной молодости и положения лирической поэтессы — воспринимался как анархизм.

Коринфянам была наивна, но все же не круглая дура. Она ни разу не дала хозяйке понять, что когда-то посещала колледж, или ездила в Европу, или знает хоть одно французское слово, которому не обучила ее самолично мисс Грэм (как, например, слово entrez). Говоря по правде, Коринфянам нравилась ее работа. В этом доме она получила то, чего не имела в собственном, — у нее появилась ответственность. В каком-то смысле она ощутила твердую почву под ногами, и уверенность сменяла по временам ее напускную надменность. Конечно, унизительно носить форменное платье горничной, даже голубого цвета, и обманывать людей, но эти неприятные стороны ее работы смягчало искреннее воодушевление, которое охватывало ее при мысли, что она теперь сама зарабатывает деньги, а не получает их, как девочка, на карманные расходы. К тому же она с удивлением обнаружила, что аккуратная пачечка банкнот, вручаемая ей каждую субботу в полдень, всего лишь на два доллара меньше той суммы, которую еженедельно приносят домой настоящие секретарши.

Если не считать того, что ей приходилось старательно мыть выложенный плиткой пол и кафельные стены на кухне, а также натирать до блеска паркет, ее работа не была тяжелой. Поэтесса жила одна, и ее время и поступки были подчинены суровым требованиям, налагаемым служением искусству. Посвятив себя поэзии, она, конечно, почти не имела возможности заниматься другими делами. Замужество, дети — все было принесено в жертву Великим Мукам Творчества, и ее домашний алтарь являл собой свидетельство утонченности ее призвания (а также щедрости завещания ее отца). Выбор обстановки, мебели, тонов и красок диктовался только одним — их способностью вызывать вдохновение. И если ей не нравилась какая-нибудь вещь, она любила выражать свое неодобрение словами: «Я не смогу написать ни строчки, пока это у меня в доме». «Это» могло оказаться и вазой, и новым унитазом, только что поставленным водопроводчиками, и комнатным растением, и даже лавровым венком, преподнесенным ей третьим классом школы святого Иоанна в благодарность за растрогавшее аудиторию чтение стихов на рождественском празднике. Каждое утро от десяти до полудня Майкл-Мэри писала стихи, а днем — от трех до четверти пятого. Вечера обычно отводились встречам и дискуссиям: местные поэты, художники, композиторы и прозаики восхваляли или хулили других служителей искусства, с презрением отзывались о рынке и заискивали перед ним. Майкл-Мэри Грэм была царицей этих сборищ, ведь ее стихи печатались: в 1938 году вышел первый сборник, под названием «Души моей времена года», в 1941 году вышел второй сборник-«Дальние берега». Мало того, ее стихотворения публиковались по крайней мере в двадцати тонких литературных журналах, в двух иллюстрированных журналах для широкого круга читателей, в шести университетских журналах и в воскресных приложениях к бесчисленному множеству газет. За двадцать лет, между 1938 и 1958 годами, она девять раз на всевозможных конкурсах была признана лучшим поэтом года и в конце концов достигла апогея — стала лауреатом конкурса поэтов штата. Весьма почетный приз. На церемонии вручения этой почетнейшей награды ансамбль певцов и чтецов школы святого Иоанна исполнил самое знаменитое произведение поэтессы, «Девиз». Все эти триумфы не уменьшили, однако, упорного нежелания ее издателей выпустить в свет полное собрание сочинений мисс Грэм (предварительный вариант заглавия «Дальние, дальние берега»). Но Майкл-Мэри не сомневалась, что рано или поздно издателям придется уступить.

Первое знакомство с Коринфянам отнюдь не произвело на мисс Грэм отрадного впечатления. Прежде всего потому, что будущая горничная явилась для назначенной ей беседы на десять минут раньше срока, и Майкл-Мэри, соблюдавшая свой распорядок дня с точностью до минуты, была вынуждена отворить ей дверь в ситцевом пеньюаре. Рассерженная уже с самого начала такой неаккуратностью, мисс Грэм еще больше разочаровалась, увидев, какая она хрупкая. Разумеется, такая горничная не сможет вставлять в окна сетки от насекомых, выставлять вторые оконные рамы, и у нее не хватит сил убрать как следует дом. Но затем она спросила, как ее зовут, и музыка этого имени — Первое Послание к Коринфянам — настолько заворожила ее, что она наняла ее сразу же. Как она говорила впоследствии друзьям, ее поэтическое чутье одержало верх над здравым смыслом.

Они отлично ладили, горничная и хозяйка, и, когда Коринфянам проработала у нее полгода, Майкл-Мэри предложила ей поучиться печатать на машинке. Таким образом Коринфянам приближалась к тому, чтобы стать и в самом деле переписчицей.

Спустя несколько дней после того, как мисс Грэм сделала ей лестное предложение освоить искусство машинистки, с тем чтобы приходить иногда на помощь хозяйке, в автобус на сиденье рядом с Коринфянам сел какой-то чернокожий. Она не обратила на него особого внимания, лишь заметила, что он скверно одет и немолод на вид. Однако вскоре ей показалось, что он смотрит на нее во все глаза. Она взглянула на него украдкой, проверить, и ее взгляд был встречен широкой улыбкой. Коринфянам отвернулась и сидела так, пока он не вышел из автобуса.

На другой день он появился снова. Она еще раз недвусмысленно продемонстрировала ему свое презрение. Все оставшиеся дни недели на нее никто не смотрел. Но в следующий понедельник он появился опять и буквально ел ее глазами. Эти случайные встречи продолжались примерно месяц. У Коринфянам мелькнула мысль, что ей следовало бы опасаться незнакомца, так как по всему его поведению чувствовалось: он выжидает, спокойно и уверенно выжидает. А затем однажды утром, перед тем как выйти, он уронил рядом с ней на сиденье белый конверт. Конверт долго пролежал там, но, вставая, чтобы дернуть шнур, она не удержалась и взяла его, стараясь сделать это незаметно для других пассажиров.

Позже, стоя у плиты и дожидаясь, когда закипит молоко, она вскрыла конверт; в нем оказалась поздравительная открытка. На конверте над букетом из синих и желтых цветов выпуклыми буквами было написано «Дружба». Это же слово служило заголовком четверостишья, помещенного на открытке:

Белая рука, неясно — мужская или женская, держала еще один букет из синих и желтых цветов размером поменьше первого. Подписи не было.

Коринфянам бросила открытку в бумажный мешок для мусора. Открытка провалялась там весь день, но весь день ей вспоминалась. Когда наступил вечер, Коринфянам, прежде чем выбросить мусор, отыскала открытку, пошарив рукой под кожурой грейпфрута, чаинками, кожицей от салями, протерла ее и положила в сумочку. Она сама не понимала, почему так поступила. Поклонник анекдотический, а его ухаживание для нее оскорбление. Но ведь давно уже никто, совершенно никто не пытался (всерьез не пытался) ухаживать за ней. Да и вообще, такая открытка — настоящий экспонат, ее просто жаль выбрасывать. Досадно, что на ней нет подписи, не потому, что Коринфянам хотелось узнать имя этого мужчины, просто с подписью открытка выглядела бы более достоверной, а так можно подумать, будто она сама же ее купила.

В течение двух недель незнакомец не появлялся в автобусе. Когда Коринфянам наконец опять увидела его, она едва удержалась, чтобы ничем не показать, что ждала его и узнала. Подъезжая к тому месту, где он обычно выходил, мужчина наклонился к ней и сказал: «Я от души надеюсь, вы не рассердились». Коринфянам подняла на него взгляд, слабо улыбнулась и покачала головой. Он не сказал больше ни слова.

Но в последующие дни они здоровались и в конце концов заговорили друг с другом. А немного времени спустя они болтали уже вполне оживленно (хотя тщательно следили, чтобы не сказать что-нибудь лишнее), и она — по крайней мере — ждала этих встреч. К тому времени она уже знала, что его зовут Генри Портер и что работает он дворником в этой части города. Она порадовалась, что никому не рассказала ни об открытке, ни о нем самом.

Болтали они с удовольствием, но вели себя немного странно. Каждый старался не задавать определенного рода вопросов — из опасения, что собеседник или собеседница задаст такой же вопрос. В каком районе вы живете? Знаете вы мистера такого-то?

А потом мистер Портер предложил ей покатать ее после работы на автомобиле. Своей машины у него нет, сказал он, но иногда он пользуется машиной приятеля. Коринфянам согласилась, и в результате появилась пара пожилых влюбленных, ведущих себя, словно подростки, которые боятся до смерти, как бы им не влетело от родителей за то, что крутят в таком юном возрасте любовь. Он катал ее на старом сером «олдсмобиле» и за город, и в кинотеатры для автомобилистов, а иногда они сидели и пили скверный кофе в дешевых лавчонках, где едва ли встретишь знакомых.

Коринфянам понимала, что она его стыдится, что он тоже станет ее тайной, как ее работа, что он никогда не переступит порог ее дома. И она порядком злилась на него за этот стыд, который ей приходится из-за него испытывать. Иногда злость загоралась в ней и оттого, что он глядит на нее с обожанием, то и дело восхваляет ее красоту, манеры, голос. Но вспышки эти длились так недолго, что она ни разу не отказалась от посещения кинотеатра для автомобилистов, где во время сеанса являлась единственным объектом вожделения и плотской радости для одного из зрителей.

Прошло некоторое время, и Коринфянам заподозрила, что осмотрительность Портера продиктована не только почтением к ней (к ее положению в обществе и так далее), но также тем, что он и сам предпочитает оставаться в тени. Сперва она решила, что он женат. Он пытался разубедить ее, грустно улыбаясь, но ей казалось, что улыбается он лукаво, и ее подозрения все возрастали. Наконец, желая доказать ей правду и к тому же полежать с ней в настоящей постели, он пригласил ее к себе домой. Она решительно отказалась и несколько дней подряд отвергала его просьбу, пока он наконец не обвинил ее в том, что она его стыдится — кстати, это вполне соответствовало истине.

— Я стыжусь тебя? — переспросила Коринфянам и в изумлении широко открыла глаза (в неподдельном изумлении: ей никогда не приходило в голову, что он способен догадаться об этом обстоятельстве). — Если бы я тебя стыдилась, я не стала бы с тобой встречаться, тем более… так. — Она повела рукой, показывая на ряды автомобилей, скопившихся на площадке кинотеатра.

Портер погладил ее по щеке.

— Тогда в чем же дело? То, что ты мне говоришь не может быть одновременно и правдой, и неправдой.

— Я никогда не говорила тебе неправды. Я думала, мы оба понимаем… представляем себе… в чем проблема.

— Возможно, — сказал он. — Я тебя слушаю, Корри. — Он погладил ее по подбородку. — Расскажи, что за проблема?

— Да отец. Все дело только в нем… Он ведь такой…

— Какой?

Коринфянам пожала плечами.

— Сам знаешь какой. Отец не любит, чтобы мы знакомились с… разными людьми. Он очень строгий.

— И поэтому ты не можешь ко мне зайти?

— Не сердись. Где я буду жить, если он меня выгонит? Значит, мы должны скрываться. Пока не нужно ему ничего говорить. А когда? — подумала она. — Мне уже сорок четыре. Если ничего нельзя сказать даже сейчас, когда я так страшно седею и становится обвислой грудь, то когда же?

Портер задал тот же вопрос вслух:

— А когда же?

Она растерялась и не смогла ответить сразу. Сжала пальцами виски и сказала:

— Не знаю. Право, не знаю.

Этот жест был так фальшив и так под стать фальшивой позе высоконравственной девицы и послушной дочери, что она сразу же почувствовала себя ужасной дурой. В этой самой автомашине, где они столько себе позволяли и где еще пять минут назад с языка у нее срывались такие слова… она вдруг изящно прижимает к вискам пальцы и произносит голосом Майкл-Мэри, читающей стихи: «Я не знаю», — от такого поворота ей стало совестно, а Портеру, наверное, противно, потому что он перестал поглаживать ее щеку и положил руку на руль. Второй фильм лишь начинался, когда их «олдсмобиль» медленно двинулся между рядами по посыпанной гравием дорожке.

Ни он, ни она не произнесли ни слова, пока машина не влилась в поток городского транспорта. Было пол-одиннадцатого. Она сказала матери, что вернется очень поздно — нужно перепечатать рукопись мисс Грэм. «В такую жару?» — вот и все, что сказала Руфь.

Коринфянам сидела молча, ей было стыдно, но она не сразу осознала почему — лишь когда заметила, что они едут к автобусной остановке, возле которой он обычно высаживал ее, чтобы она явилась домой так, будто приехала автобусом. И тут вдруг словно молния сверкнула: она поняла, что встречаться с ней он больше не будет. И перед ее мысленным взором развернулась унылая вереница непрожитых дней, словно пыльный серый ковер в коридоре необставленного, пустого дома, сдающегося внаем.

— Ты везешь меня домой? — Она постаралась, чтобы он не заметил в ее голосе тревожных ноток, и это удалось ей, даже слишком — вопрос прозвучал высокомерно и беспечно.

Он кивнул и ответил:

— Мне не нужна девочка, играющая в куклы. Мне нужна женщина. Взрослая женщина нужна, такая, которая не боится папаши. Как я понял, Корри, ты не хочешь стать взрослой женщиной.

Она не мигая глядела сквозь ветровое стекло. Взрослая женщина? Кого она могла бы так назвать? Маму? Лину? Воспитательницу из Брин Мор? Майкл-Мэри? Тех дамочек, что ходят к матери в гости и едят «солнечный» торт? Что-то ни к одной из них это название не подходит. Она не знает взрослых женщин. Оказывается, все ее знакомые — девочки, играющие в куклы. Может, он имеет в виду тех женщин, которые ездят с ней в автобусе на работу? Горничных, не делающих: из своей профессии тайны? А может, тех черных женщин, что прогуливаются вечерами по улицам?

— Такой, как тетки из автобуса? Да, такая охотно пошла бы к тебе. Что же ты не подсунул кому-нибудь из них открытку? — Его слова задели ее за живое: ее сравнили — хуже, ей поставили в пример этих женщин, которых она презирала, полагая, что уж их-то она вправе презирать. — Такая рада была бы получить твою открытку. Просто счастлива, хотя… я и забыла — ведь они не умеют читать. Ей пришлось бы отнести открыточку домой, подождать день-другой до воскресенья и попросить проповедника, чтобы он прочел ее вслух. Правда, когда он прочтет ей стихи, эта тетка может не понять их смысла. Но не важно… она увидит над каждым словом цветы и завитушки и придет в восторг. И уж совсем неважно, что эти стихи — самое смехотворное, банальное и пошлое изделие коммерческой литературы. Тетка из автобуса ведь не способна распознать бездарность, даже если ткнуть ей прямо в нос, в жирную харю. Она обрадуется, будет хохотать, хлопать себя по жирным бедрам и поведет тебя прямо на кухню. Тут же и завтраком накормит. Только ты не станешь преподносить ей открытку за пятнадцать центов, верно? Ей незачем покупать даже такую идиотскую открытку — она же взрослая женщина, а за ними не нужно ухаживать. К такой можно просто подойти и сказать: «Эй, послушай-ка, пошли ко мне домой сегодня вечером». Правда можно? Что, не так? Разве не так? — Ее голос срывался на крик. — Но куда там! Тебе нужна леди. Настоящая леди, которая знает, как сесть, как встать, как одеваться, как держать ножик и вилку. Так вот, есть некоторая разница между женщиной и леди, и ты отлично понимаешь, кто я.

Портер подвел машину к обочине тротуара и, не заглушив мотора, наклонился, чтобы открыть дверцу, возле которой сидела Коринфянам. Коринфянам вышла из машины и постаралась как можно сильней хлопнуть дверцей, но подвели ржавые петли «олдсмобиля». Пришлось ей удовольствоваться одним жестом, без шума и стука.

Когда она подошла к дому № 12 по Недокторской улице, ее била дрожь и ей никак не удавалось ее унять. Внезапно она перестала дрожать и словно примерзла к ступенькам. Через мгновенье она бросилась назад, туда, где остановил машину Портер. В тот самый миг, когда Коринфянам поставила ногу на нижнюю ступеньку крыльца, она представила себе, как ее зрелость переходит в перезрелость, затем начинает попахивать гнильцой, а на круглом дубовом столе все так же громоздится куча алых бархатных лоскутков. Автомобиль еще не отошел, его мотор негромко урчал. Коринфянам бежала к машине так быстро, как никогда еще в жизни не бегала, как не бегала по высокой траве острова Оноре, когда ей было пять лет и они всей семьей выезжали туда на воскресенье. Она не бегала так быстро даже тогда, когда мчалась сломя голову вниз по лестнице после того, как в первый раз увидела, как изуродовала болезнь ее дедушку. Она схватилась за дверную ручку, но дверца оказалась запертой. Портер сидел почти в той же позе, в какой находился, когда она так неудачно попыталась хлопнуть дверцей. Коринфянам наклонилась и забарабанила в стекло. Он и бровью не повел — глядел вперед, повернувшись к ней в профиль. Она забарабанила в окно машины еще громче, не думая о том, что ее могут увидеть соседи — ведь машина остановилась под старым буком, а прямо за углом — улица, на которой стоит ее дом. Все так близко и одновременно далеко, как во сне: здесь и не здесь, рукой можно схватить, а не достанешь.

Она была Первое Послание к Коринфянам Помер, дочь преуспевающего владельца домов и земельных участков и элегантной Руфи Фостер, внучка знаменитого и всеми почитаемого доктора Фостера, человека, который вторым во всем городе завел пароконный выезд, она была той женщиной, которую с восхищением провожали глазами на всех палубах парохода «Королева Мария», а в Париже все французы исходили слюной, глядя на нее. Коринфянам Помер, все эти годы сохранявшая себя в совершенной чистоте {скажем так: почти все эти годы и почти в совершенной), сейчас дубасила в окно автомашины, внутри которой сидел дворник. Но она была готова дубасить так всю жизнь, только бы избавиться от бархатных лоскутков. От алых бархатных лоскутков, которыми порывистый ветер усеял снег в тот день, когда она и ее мать и Лина проходили мимо больницы, направляясь в универмаг. Мать была беременна; когда Коринфянам об этом узнала, она чуть не сгорела от стыда. Ее тревожила одна мысль: как станут изводить ее подруги, узнав, что мать беременна. У нее словно гора с плеч свалилась, когда ей объяснили, что еще не скоро они об этом узнают. Но к февралю мать располнела, и ей велели выходить из дому на прогулки. Они медленно шли по снегу, стараясь не поскользнуться. Проходя мимо «Приюта милосердия», они увидели толпу, которая собралась, чтобы поглазеть на человека, стоящего на крыше. Коринфянам увидела его раньше, но, когда Руфь наконец тоже посмотрела вверх, она так перепугалась, что уронила корзинку, и оттуда посыпались бархатные лепестки. Коринфянам и Лина бросились их подбирать и, стряхивая снег с пальто, поглядывали украдкой на человека с голубыми крыльями, взобравшегося на больничную крышу. Девочки смеялись — подбирали бархатные лепестки и смеялись от смущения, от страха и так просто. Тут все смешалось: красный бархат, стоны и разбившийся о мостовую человек. Коринфянам ясно видела его тело; к ее удивлению, на нем совсем не оказалось крови. Красное было только в корзинке и у них в руках. Мать стонала все громче, казалось, что она проваливается в землю. Принесли в конце концов носилки и увезли труп, похожий на сломанную куклу (сходство с куклой усугублялось тем, что совершенно не было крови), а потом приехало и кресло на колесиках для матери, у которой уже начались схватки.

Коринфянам продолжала делать розы, но ненавидела это занятие, считая его глупым баловством, и под любым предлогом норовила от него избавиться. Бархатные розы наводили на мысли о смерти. Сперва о смерти человека с голубыми крыльями. Сейчас о ее собственной. Ведь она непременно умрет, если Портер не повернет головы в ее сторону и не откроет дверь. Она колотила по стеклу до боли в пальцах, стремясь привлечь к себе его внимание живого мужчины; она пробила бы стекло кулаком, лишь бы до него дотронуться, ощутить его тепло и таким образом спастись, не задохнуться среди бархатных мертвых роз.

Он сидел не двигаясь. Ее вдруг охватил такой ужас: что, если он уедет, а она останется на улице одна? И тогда она, вскарабкавшись по крылу, растянулась на капоте. Она не глядела на Портера в ветровое стекло. Просто лежала, распластавшись на капоте, вцепившись пальцами в стальной корпус машины. Она абсолютно ни о чем не думала. Лишь о том, как удержаться, не соскользнуть. Даже если бы он помчался со скоростью сто миль в час, она бы все равно не свалилась. Она вцепилась в капот так крепко, что даже зажмурилась, и не услышала, как открылась и захлопнулась дверца, не услышала шагов Портера, подошедшего к радиатору. Она взвизгнула, когда он обнял ее за плечи и осторожно потянул к себе. Он взял ее на руки, отнес к той стороне, где находится место для пассажира, поставил рядом с машиной, потом распахнул дверцу и усадил на сиденье. В машине он положил ее голову себе на плечо, подождал, пока она выплачется, и только после этого снова вышел из автомобиля подобрать сумочку, которую она уронила на тротуар. А потом поехал к дому № 3 по Пятнадцатой улице, к дому, принадлежащему Мейкону Померу, где проживало шестнадцать жильцов, а наверху имелось чердачное окно, высовываясь из которого этот самый Генри Портер вопил когда-то, рыдал, размахивал дробовиком и кончил тем, что помочился прямо на головы собравшихся во дворе женщин.

Полночь еще не наступила, и было жарко… жарко, душно, в общем-то, противно, если бы не запах, чем-то похожий на сладкий запах имбиря. Коринфянам и Портер вошли в коридор, который начинался сразу от парадной двери. Кроме светящейся щели под дверью кухни, где играли в карты, нигде больше незаметно было следов обитателей дома.

Коринфянам увидела только кровать, железную кровать, выкрашенную, как в больнице, белой краской. Она опустилась на нее, как только вошла в комнату, потянулась и почувствовала себя так, будто ее вымыли в ванне, оттерли дочиста, пропылесосили — и впервые в жизни на нее снизошла простота. Она разделась, потом разделся Портер и лег с ней рядом. Они лежали тихо, так прошла минута, а потом он повернулся и всем телом прижался к ней.

Она посмотрела на него:

— Ты мой?

— Да, — сказал он. — Да, я твой.

— Портер.

— Я твой. Вместо роз. Вместо шелкового белья и флаконов с духами.

— Портер.

— Вместо шоколадных конфет в коробке сердечком. Вместо большого дома и шикарной большой машины. Вместо заморских путешествий.

— Портер.

— …на белом, как снег, пароходе.

— Нет, нет…

— Вместо поездок на рыбалку…

— Нет…

— …и счастливой старости вдвоем на веранде.

— Нет…

— Я твой, девочка. Да, да, твой.

Они проснулись в четыре утра, вернее, она проснулась. Открыв глаза, увидела, что он смотрит ей прямо в лицо и глаза его застилают то ли слезы, то ли капельки пота. В комнате было очень жарко, несмотря па открытое окно.

— Ванная… — сказала она шепотом, — где у вас тут ванная?

— В том конце коридора, — ответил он. И добавил, как бы извиняясь: — Принести тебе чего-нибудь?

— А? — Она отбросила со лба несколько прядей спутанных влажных волос. — Попить, пожалуйста. Чего-нибудь похолоднее.

Он натянул брюки быстро — не надел ни носков, ни сорочки — и вышел. Коринфянам тоже встала и начала одеваться. Не найдя в комнате зеркала, она остановилась перед раскрытым окном и, заглядывая в верхнюю, затененную часть стекла, стала приводить в порядок волосы. Потом она заметила стены. То, что, войдя в комнату и рухнув на кровать, Коринфянам приняла за обои, оказалось календарями. Целые ряды календарей: «Ст. и мл. партнеры фирмы «Автомобильные части» рекламируют «хадсон» выпуска 1939 года»: «Компания речного строительства «Кайяхога» («Мы строим, чтобы радовать, — Нам радостно строить»); «Косметическая продукция Лаки Харт» (дама с пышными кудрями и улыбающимся, густо напудренным лицом); газета «Колл энд пост». Впрочем, большинство календарей было издано «Северокаролинским обществом взаимного страхования жизни». Они в буквальном смысле облепили вес стены, и каждый был открыт на декабре. Казалось, Портер держит в своей комнате все календари, выходившие начиная с 1939 года. Некоторые из них представляли собой большие листы, на которых размещались все двенадцать месяцев, и она обратила внимание, что на этих календарях некоторые даты обведены кружками.

Пока она разглядывала их, вернулся Портер. Он принес стакан воды, где плавали ледяные кубики.

— Зачем ты держишь все эти календари? — спросила она.

Он улыбнулся.

— Скуки ради. На. Попей. Сразу станет прохладней.

Она взяла стакан и отхлебнула маленький глоток, стараясь, чтобы ледышки не попали ей на зубы, и поглядела на него, не отнимая стакана от губ. Она стояла босиком, волосы, влажные от пота, липли к щекам, и ей было так легко. Привычное тщеславие сменилось самоуважением — совершенно новым чувством. Она была благодарна ему, человеку, который снимал комнатушку в одном из отцовских домов, ел с ножа и даже не имел пары выходных ботинок. Именно от таких мужчин ее старались оградить родители (и сама она старалась от них отгородиться), потому что, как известно, такие мужчины бьют своих сожительниц, изменяют им, позорят их и в конце концов просто бросают. Коринфянам подошла вплотную к Портеру, пальцами приподняла его подбородок и чмокнула в шею. А он взял ее голову в ладони и не отпускал, пока Коринфянам не закрыла глаза, пытаясь на ощупь поставить на маленький столик стакан.

— Мм… Скоро рассветет. Отвезу-ка я тебя домой.

Она послушно заторопилась. Стараясь ступать бесшумно, они спустились по лестнице и прошли мимо широкого треугольника света, падавшего из кухонной двери. Там все еще шла карточная игра, но дверь теперь была приоткрыта. Портер и Коринфянам быстро прошмыгнули мимо двери.

Тем не менее их окликнул чей-то голос:

— Кто там? Мэри?

— Да нет. Это я. Портер.

— Портер? — с удивлением переспросил голос. — Чего это тебя носит?

— Ладно, после, — сказал Портер и поспешил открыть входную дверь, пока никто не выглянул из кухни.

Коринфянам села рядом с Портером, прильнув к нему так тесно, как только позволял рычаг переключения передач, и откинула голову на спинку сиденья. Она снова закрыла глаза и глубоко-глубоко втянула в себя сладкий воздух, который ее брат вдыхал тремя часами раньше.

— Может, ты уложишь волосы, как раньше? — сказал Портер. Ему казалось, что с распущенными волосами она прекрасна, похожа на молоденькую девушку, но он не хотел, чтобы она, как дурочка, оправдывалась перед родителями, если они поджидают ее.

Коринфянам покачала головой. Ни за какие сокровища в мире она не согласилась бы снова собрать волосы узлом на затылке.

Портер остановил машину под тем самым деревом, где накануне вечером Коринфянам распласталась на капоте. Она шепнула ему на ухо несколько нежных слов, прошла пешком четыре квартала и, не чувствуя ни малейшего страха, поднялась по ступенькам крыльца.

Едва закрыв за собой парадную дверь, она услышала голоса, и ее руки инстинктивно потянулись к распущенным волосам. Голоса доносились из кухни, находившейся позади столовой. Эта дверь была плотно прикрыта. Мужские голоса. Коринфянам растерялась. Она только что покинула дом, где на кухне горел свет и сидевшие там мужчины разговаривали возбужденно и громко, и вдруг — на тебе: придя к себе домой, натыкается на точно такую же картину. Возможно, это время ночи, незнакомое ей до сих пор время, принадлежит — и всегда принадлежало — мужчинам? Быть может, им втайне отведен этот час, когда они внезапно вылезают, как великаны из зубов дракона, и сходятся на кухне, пока женщины спят? Она на цыпочках подошла к закрытой двери. Говорил отец.

— Ты мне все-таки не объяснил, зачем он тебе понадобился?

— Да не все ли равно? — Это голос брата.

— Совсем не все равно, — сказал отец. — Он теперь узнал об этом.

— О чем? Знать-то не о чем. Пустой номер. — Голос Молочника гудел все громче, он разбухал от гнева, как волдырь.

— Не пустой номер, а ошибка. Просто оно лежит в другом месте. Вот и все.

— На монетном дворе оно лежит. Не собираешься ли ты послать меня туда?

— Нет! — Мейкон стукнул кулаком по столу. — Оно где-то в доме. Уверен.

Коринфянам никак не могла понять, о чем они с таким пылом спорят, но она не собиралась стоять под дверью, чтобы узнать, в чем дело, — ей хотелось сохранить переполнявшее ее ощущение покоя и довольства. Она поднялась к себе в спальню и легла в постель.

Тем временем на нижнем этаже Молочник сидел, облокотившись о стол и уронив голову на руки.

— Плевать мне. Плевать, где оно.

— Да ведь это просто ошибка, — говорил отец. — Небольшое недоразумение. Разве можно из-за этого все бросить?

— Небольшое недоразумение — за решетку попасть?

— Если я не ошибаюсь, ты сейчас на воле. А просидел всего двадцать минут.

— Два часа.

— Вполне мог ограничиться двумя минутами, если бы сразу же мне позвонил. И двух минут бы не сидел.

Надо было позвонить мне тотчас же, как только они тебя сцапали.

— Полицейские машины не снабжены телефонами. — Молочник, как видно, устал. Он поднял голову, облокотился щекой о руку и пробурчал эти слова куда-то в рукав.

— Они бы разрешили тебе позвонить, если бы ты был один. Назвал бы им свою фамилию, и тебя не стали бы задерживать. Но с тобой был этот ниггер из Южного предместья. Вот что их насторожило.

— Совсем не это их насторожило. Их насторожило то, что у меня в машине оказался мешок с какими-то камнями и человеческими костями. Мешок с костями человека. Всякий фараон, если он хоть что-то смыслит в своем деле, сообразит: раз есть кости какого-то человека, значит, был когда-то и сам человек.

— Ну конечно, он когда-то был. Только не сегодня ночью. Он не мог еще вчера разгуливать по улицам. Тело человека не так уж быстро превращается в скелет. Это известно полицейским. Так что незачем меня убеждать, что они тебя задержали не из-за Гитары. На этого желтоглазого стоит взглянуть, сразу видно: он на все способен.

— Они не видели, какого цвета у него глаза, когда велели нам подъехать к тротуару. Они вообще ничего не видели. Просто приказали нам остановиться и выйти из машины. А собственно, почему? Почему они остановили нас? Скорость мы не превышали. Просто ехали. — Он достал сигареты. И вдруг снова рассердился, вспомнив, как стоял, согнувшись, расставив ноги и упираясь руками в капот, а полицейский методично обшаривал его ноги, спину, зад, руки. — Какое у них право останавливать машину, если она едет на дозволенной скорости?

— Кого хотят, того и останавливают. Увидели, что ты цветной, и все. Они ведь ищут того негра, который убил мальчика.

— Где сказано, что это негр?

— В газете сказано.

— Они всегда так пишут. Что бы ни случилось…

— А тебе не все равно? Если бы ты ехал один и назвал свою фамилию, им бы и в голову не пришло обыскивать автомобиль, и мешка бы этого они развязывать не стали. В полиции меня знают. Видел, как они сразу заговорили, как только я вошел в участок?

— Как до этого говорили, так и продолжали…

— Что?

— Вот когда ты отвел: в угол того паразита и открыл бумажник, тогда они заговорили по-другому.

— Благодарным надо быть отцу за этот бумажник.

— Я благодарен. Бог свидетель, благодарен.

— И все бы кончилось мирно и спокойно, если бы не этот ниггер из Южного предместья. Если бы не он, у них не возникло бы ни нужды, ни желания вызывать в участок Пилат. — Мейкон потер колени. Унизительно сознавать, что только с помощью Пилат ему удалось вызволить из тюрьмы сына. — Оборванка, бутлегерша, сучка.

— Как, все еще сучка? — посмеиваясь, спросил Молочник. Недавняя встряска, после которой он мало-помалу приходил в себя, неожиданно настроила его на веселый лад. — Ты считал, она украла золото. Столько лет… Столько лет ты подозревал ее в этом грехе. — Молочник хохотал теперь громко, безудержно. — Ты представлял себе, как она потихоньку выбралась из пещеры, неся на плече здоровенный мешок с золотом весом в сотню фунтов, потом таскала его по всей стране пятьдесят лет и ни грамма не потратила — просто подвесила к потолку, как какой-нибудь паршивый мешок с луком.. — Молочник даже голову запрокинул от смеха и гоготал во все горло. — Пятьдесят лет!.. Ты целых пятьдесят лет все думал и думал об этом золоте! Ну, вляпались! Как психи, вляпались… — У него от смеха из - глаз потекли слезы. — Психи вы и есть. Все, как один. Психи ненормальные. Как же я раньше не догадался? Ведь вся история — сплошной идиотизм; вся, с начала до конца.

— А что, по-твоему, нормальнее: таскать все эти годы мешок с золотом или чьи-то кости? Что нормальнее? А? — спросил отец.

— Не знаю. Честное слово, не знаю.

— Если она могла таскать мешок с костями, то и золото могла таскать. Вот ее-то надо было посадить. Когда вы рассказали полицейским, что нашли этот мешок в ее доме, они должны были упрятать ее за решетку, сразу же, как только она явилась в участок.

Молочник вытер слезы рукавом.

— Чего ради они стали бы ее сажать? Особенно после истории, которую она там рассказала. — Он опять захохотал. — Вошла, словно Луиза Вивер и Батерфляй Маккуин в одном лице. «Да, cap босс. Да, cap босс…»

— Она так не говорила.

— Почти так. Даже голос у нее изменился.

— Я же предупреждал тебя: она змея. Сбросит кожу в мгновение ока.

— И даже вся переменилась. Стала вдруг какой-то низенькой. Низенькой и жалкой.

— Потому что хотела, чтобы ей отдали мешок. Хотела, чтобы полицейские возвратили ей эти кости.

— Кости ее несчастного покойного супруга, которые она по бедности не смогла предать земле. Она была когда-то замужем?

— Римский папа был замужем?

— Но она добилась своего. Ей отдали кости.

— Она знала, что делает, будь спокоен.

— Знала, это точно… Но как она вообще обо всем так быстро узнала? То есть, ведь когда она вошла, у нее… как бы сказать… все целиком было продумано. Ей уже все было известно, от начала до конца. Наверное, ей рассказал полицейский, пока вел ее в участок.

— Ну да! В полиции это не принято.

— Так откуда же она узнала?

— А кто ее знает, откуда она все узнает! Молочник покачал головой. Смешливое настроение его все еще не покинуло, а ведь совсем недавно, когда они с Гитарой сидели в наручниках на деревянной скамье, у него от страха ползали по шее мурашки.

— Кости белого человека, — сказал Мейкон. Он встал и зевнул. Небо начинало светлеть. — Старая чернокожая сучка шляется по всей стране, таская за собой кости белого человека. — Он снова зевнул. — Никогда не мог понять эту женщину. Мне семьдесят два года, и я так и умру, ничего в ней не поняв. — Он подошел к двери, открыл ее. Потом обернулся и сказал Молочнику: — Но ты-то, я надеюсь, уразумел, что все это значит? Если Пилат унесла с собой кости того белого, а золото бросила, значит, золото и сейчас там лежит. — И торопливо захлопнул за собой дверь, покуда Молочник не успел ничего возразить.

Ну и пусть сгниет там, подумал Молочник. Если кто-нибудь просто скажет при мне слово «золото», я ему зубы повыбиваю. Ему хотелось еще кофе, но он так устал, что не мог заставить себя сдвинуться с места. Через минуту сюда спустится мать; когда они с Мейконом входили в дом, она встала, но муж велел ей вернуться в спальню. Молочник вытащил еще одну сигарету, он смотрел на раковину: занималась заря, и свет электричества, отражавшийся в раковине, становился все тусклее. Солнце поднималось бодро, жизнерадостно, суля еще один жаркий день. Но чем энергичнее оно сверкало, тем сильней наваливалась на него тоска. После ухода Мейкона, оставшись на кухне один, он не стал противиться воспоминаниям, и на него наваливались события минувшей ночи — всякие мелочи, подробности оживали в памяти, и в то же время он не был уверен, что все это действительно происходило. Может, он выдумал эти подробности? Ну, например, Пилат — она и в самом деле стала меньше ростом. Когда она стояла в комнате для посетителей в тюрьме, голова ее не доставала даже до плеча сержанта, а между тем макушка этого сержанта приходилась как раз под подбородок Молочнику. Но ведь Молочник и Пилат одного роста. Когда она плаксиво уверяла сержанта, будто то, что ему наврали Молочник с Гитарой, — чистая правда и приятели стащили у нее мешок, просто желая подшутить над старушкой, ей пришлось смотреть на него снизу вверх. И руки у нее тряслись, когда она рассказывала, как ее внезапно разбудил офицер; а она знать-то ничего не знала о пропаже, а когда узнала, ума не могла приложить, кому это понадобилось унести из дома косточки ее супруга; супруга ее линчевали в штате Миссисипи еще пятнадцать лет тому назад и не позволили ей взять его тело, так оно и осталось висеть, и она ушла из города, а когда воротилась, тело покойника уже само собой свалилось с веревки, так что Пилат тут же забрала его и пыталась предать погребению, но «похоронные люди» просили пятьдесят долларов за гроб, а плотник требовал двенадцать долларов пятьдесят центов за ящик из сосновых досок, у нее же просто не было двенадцати долларов и пятидесяти центов, потому она унесла с собой то, что осталось от мистера Соломона (она всегда называла мужа «мистер Соломон», потому как он был такой солидный цветной мужчина), сложила все это в мешок и унесла. «В Библии сказано: уж что Господь сочетал, того человек да не разлучает. Евангелие от Матфея, глава двадцать первая, стих второй. Мы с ним жили в добром согласии и были повенчаны по закону», — жалобно приговаривала она. И даже глаза ее, большие, сонные, старые глаза, стали маленькими, когда она всхлипнула напоследок: «Вот я и решила, пусть он всегда будет со мной, а умру, нас обоих в одну яму закопают. Мы с ним вместе встанем, когда наступит Судный день. Рука об руку».

Молочник не знал, что и думать. До этого он считал, что знакомство его тетки с Библией ограничено умением выуживать оттуда имена, и вдруг она цитирует Евангелие, называет главу и стих. Мало того на Молочника, на Гитару, на Мейкона она глядела с таким видом, словно не очень ясно себе представляла, кто же они, собственно, такие. А когда ее спросили, знает ли она их, Пилат решительно ответила: «Этого человека не знаю», бросив взгляд на брата. «Но, сдается мне, я встречала неподалеку от дома того вон парня», — тут она указала на Гитару, который сидел на скамье, как мраморное изваяние с глазами мертвеца. Позже, когда Мейкон всех их развез по домам — Пилат сидела впереди, а Гитара и Молочник на заднем сиденье, — Гитара за всю дорогу не проронил ни слова. Он как будто источал из себя такую огненную ярость, что жаркий воздух, который врывался в открытые окна машины, казался прохладным по сравнению с ней.

А Пилат опять переменилась. Она опять стала высокой. Голова, повязанная старой шелковой тряпкой, почти касалась потолка машины, как головы мужчин. И голос у нее стал прежним. Она говорила, обращаясь только к Мейкону, и говорила все время только она. Спокойно и неторопливо, словно продолжая рассказ с того места, на котором ее перебили, повествовала она брату историю, вовсе не похожую на ту, которую сообщила в полиции:

— Я просидела там в пещере весь день и всю ночь, а когда выглянула на другое утро, ты уже ушел. Мне стало так страшно, что я бросилась бы догонять тебя, да куда бросаться, не знала. А вернулась я туда только через три года, а то и больше. Было это зимой. Все засыпало снегом, дороги почти не видать. Я сперва наведалась к Цирцее, а потом уж от нее пошла искать пещеру. Ох и трудно было, скажу я тебе, я к тому же еще приболела. Куда ни глянь, везде сугробы. Но как тебе в башку могло прийти, что я вернусь туда за этими мешочками? Я и в первый-то раз пальцем не притронулась к ним, а уж через три года и вовсе про них думать забыла. А пошла я туда, потому как мне папа велел. Он навещал меня - время от времени. Говорил, что нужно делать. Сперва просто велел петь, все время петь. «Пой, — бывало, шепчет. — Пой, пой». Потом, сразу после того, как родилась Реба, он пришел и прямо сказал: «Негоже так — сбежать, а покойника бросить, — сказал он мне. — Жизнь человеческая драгоценна, нельзя так — бросить все и убежать». Ну, я сразу поняла, о чем он, потому как он там рядом стоял, когда мы убили того человека. Он хотел сказать, мол, если забираешь чью-то жизнь, то она уже твоей делается. Ты за нее в ответе. Ты считаешь, убьешь человека и избавишься от него? Нет, он все равно с тобой останется и сделается после этого твоим. Поэтому я и вернулась за покойником. И все-таки нашла пещеру. Он лежал там. То ли волки, то ли еще какие звери, наверное, протащили его по пещере, и он лежал, сидел даже, верней будет сказать, на той самой каменной плите, где мы с тобой когда-то прикорнули. Я сложила в мешок все, что от него осталось, какие-то клочья одежды… а кости сухие и чистые. С тех пор я и ношу его с собой. Мне так папа наш велел, и он прав, знаешь. Нельзя забрать у человека жизнь и уйти, а его бросить. Жизнь — это жизнь. Драгоценная. И те, которых ты убил, — твои. Они навсегда остаются с тобой, хотя бы в памяти. Вот и получается, что лучше, куда лучше взять кости и повсюду носить их с собой. И душа спокойна, если так сделать.

Нет, не спокойна, испоганена душа, подумал Молочник, испоганена на всю жизнь. Он с усилием встал. Сперва нужно поспать хоть немного, а потом пойти искать Гитару.

Плетясь вверх по лестнице, он вспомнил спину Пилат, когда старуха вылезла из «бьюика» и пошла к дому, — она совсем не гнулась под тяжестью мешка. И он вспомнил, с какой злобой глядел ей вслед Гитара. Позже, когда Мейкон подвез его к дому, а Молочник сказал: «До встречи», Гитара не ответил и даже не оглянулся.

Молочник проспал до полудня. В комнате за это время кто-то побывал и поставил на пол у кровати вентилятор. Он долго лежал, слушая, как жужжит вентилятор, потом встал и пошел в ванную. И даже в тепловатой воде ванны он продолжал потеть, и от жары и усталости ему было лень намылиться. Время от времени он брызгал себе в лицо водой, смачивая отросшую за два дня щетину. Наверное, он порежется, когда станет бриться. Лежать в ванне было неудобно — коротка, ног не вытянешь, а ведь когда-то он чуть ли не плавал в ней. Молочник посмотрел на свои ноги. Сейчас левая казалась нисколько не короче правой. Он лежал, неторопливо блуждая взглядом по телу. До сих пор он чувствует на себе прикосновение руки полицейского — от этого прикосновения он вздрагивает и сейчас, как лошадь, когда на нее садится овод. Но не только от этого у него зудит кожа. Наверное, от стыда. Ему стыдно, что он стоял раскорякой, что его всего общупали, что на него надели наручники. Ему стыдно, что он украл скелет — скорей выходка озорника мальчишки, чем рискованный поступок взрослого мужчины. Стыдно, что выручать его из участка пришлось не только отцу, но и тетке. Еще стыднее было видеть, как отец с заискивающей улыбкой — «ну вы же понимаете, со всяким бывает» — умасливал полицейских. Но стыднее всего было смотреть на Пилат и ее слушать. Не в том дело, что она вела себя, как тетушка Джемайма, хуже то, что она умело и охотно взялась выполнять эту роль… ради него. Ради него, который только что вылез тайком из ее дома, полагая, что он ее ограбил. И никакого значения не имеет, что он думал, будто и она украла… У кого украла-то? У мертвеца? У его отца, готового принять участие в грабеже? И тогда, в пещере, и сейчас? Он, Молочник, тоже украл, мало того, он был готов — во всяком случае, он уверял себя, что готов, — оглушить Пилат ударом кулака, если она его застанет.

Оглушить ударом кулака старую чернокожую женщину, которая когда-то сварила для него по всем правилам яйцо в мешочек, чтобы он впервые в жизни отведал это блюдо, которая показала ему небо, небесную голубизну, напоминавшую цветом ленты на шляпке ее матери, так что с тех пор, когда он смотрит на небосвод, тот не кажется ему далеким, недоступным, кажется близким, хорошо знакомым, обжитым, как его собственная комната. Она рассказывала ему сказки, пела песни, кормила бананами и маисовыми лепешками, а в первый холодный осенний день горячим ореховым супом. И если верить матери, то именно этой чернокожей старухе — ей под семьдесят сейчас, но она сохранила гладкость кожи и проворство движений под стать молоденькой девчонке, — именно ей обязан он своим воистину чудесным появлением на свет. И эта женщина, которую он собирался оглушить ударом кулака, вошла, шаркая ногами, в участок и устроила для фараонов небольшое представление — что угодно, то и делай с этакой старухой: и посмеяться можно, и жалость испытать, и презрение, можно поиздеваться, слушая ее басни, а можно проявить к ним недоверие, с ней можно быть и недобрым, и раздражительным, и капризным, и власть свою показать, и злость на ней сорвать, и зевать, не скрывая скуки, — все, что твоей милости угодно, лишь бы это шло на пользу ей и ее племяннику.

Молочник поболтал в воде ногами. Снова ему вспомнилось, как Гитара смотрел на Пилат — искрами бриллиантов в его глазах сверкала ненависть. Как он смел так на нее смотреть! Внезапно он понял: он знает ответ на вопрос, который так и не решился задать. Гитара может убить, он пойдет на убийство охотно, а возможно, уже убивал. Он способен убивать, и это причина его вступления в организацию «Семь дней», а не следствие пребывания в этой организации. Вот что. Незачем ему было так смотреть на старуху, подумал Молочник, поднялся и торопливо стал намыливаться.

Едва он вышел из дому, его окатила волна сентябрьской жары, и приятной прохладной ванны как не бывало. Мейкон уехал на «бьюике» — с годами ему становилось все труднее ходить пешком, — так что Молочник пешком отправился к дому Гитары. Выйдя из-за угла, он увидел перед домом серый «олдсмобиль» — эта машина с зубчатой трещиной на заднем стекле теперь то и дело попадалась ему на глаза. Внутри «олдсмобиля» сидело несколько мужчин, а двое стояли на улице: Гитара и Железнодорожный Томми. Молочник замедлил шаги. Томми что-то говорил, Гитара кивал. Затем они пожали друг другу руки — такого рукопожатия Молочник еще никогда не видел: сперва Томми взял обеими руками руку Гитары, потом то же самое сделал Гитара. Томми сел в машину, а Гитара бегом обогнул дом и помчался к боковой наружной лестнице, которая вела в его комнату. «Олдсмобиль» — по соображениям Молочника, модель 1953 либо 54-го года — круто развернулся и двинулся как раз туда, где стоял Молочник. Когда машина с ним поравнялась, он заметил, что все, находившиеся внутри, пристально глядят вперед. За рулем сидел Портер, Железнодорожный Томми — на другом краю переднего сиденья, а между ними — Имперский Штат; на заднем сиденье расположились Больничный Томми и человек по имени Нерон. Третьего Молочник не знал.

Это, наверное, они, подумал он. Сердце его бешено заколотилось. Шестеро, в том числе Портер, и еще Гитара. Конечно, это «дни». Да, и машина. Та самая машина, которая иногда подвозит к их дому Коринфянам. Сначала Молочник думал, что просто кто-то раз-другой подвез домой его сестру после работы. Но потом, поскольку она не обмолвилась об этом обстоятельстве ни словом и к тому же в последнее время стала как-то спокойнее и располнела, он решил, что она с кем-то встречается тайком. Это открытие показалось ему и забавным, и милым, и немного грустным. Но сейчас он понял, что человек, который с ней встречается, принадлежит к числу тех, кто постоянно ездит на этой машине, а значит, принадлежит к «Семи дням». Вот дура, подумал он. Нашла кого выбрать. До чего же она глупа. Господи, до чего глупа!

Нет, он не сможет сейчас встретиться с Гитарой. Он зайдет к нему в другой раз.

Люди обращались с ним гораздо лучше, сердечнее, когда Молочник бывал пьян. На самого Молочника алкоголь никак не действовал, зато оказывал огромное влияние на тех, с кем он сталкивался, находясь в нетрезвом состоянии. Они и выглядели симпатичнее, и обращались к нему только шепотом, и прикасались к нему — пусть даже с целью вытолкать его с вечерники, потому что он помочился в кухонную раковину, или обшарить его карманы, пока он дремлет на скамейке, дожидаясь автобуса, — нежно и любовно.

В блаженном состоянии, варьируя от легкого подпития до полного одурения, он провел два дня и ночь и растянул бы это блаженство по крайней мере еще на день, если бы его не отрезвил разговор с Магдалиной, именуемой Линой, которой он после девятого класса ни разу не сказал более четырех фраз подряд.

Он явился домой рано утром, а она его уже поджидала на лестничной площадке второго этажа. В длинном халате и без очков она казалась нереальной, но ласковой и милой, в точности как тот человек, который незадолго до этого обчистил его карманы.

— Зайди ко мне. Я хочу тебе что-то показать. Ты можешь зайти на минутку?

— А оно никак не может подождать? — сказал он тоже ласково, гордясь, что так вежливо с ней говорит, ведь он валится с ног от усталости.

— Никак, — ответила она. — Подождать оно никак не может. Ты сейчас должен это увидеть. Сегодня. Посмотришь, и все.

— Лина, но я правда весь как выжатый… — Он мягко пытался ее урезонить.

— Только на минуту, не больше минуты. Это очень важно.

Он вздохнул и зашагал следом за ней по коридору в ее спальню. Лина подошла к окну.

— Вот, взгляни.

Двигаясь элегантно, как ему казалось, хотя и замедленно, он приблизился к окну, раздвинул шторы и посмотрел туда, куда она показывала пальцем. Он увидел лишь газон у боковой стены их дома. Пустой газон, хотя, возможно, в тусклом свете утра он не заметил, как там что-то движется.

— На что взглянуть?

— На клен. Вон на тот, что прямо под окном. — Она указала на низенькое кленовое деревце, всего фута четыре высотой. — Его листики должны бы уже покраснеть. Сентябрь кончается. Но они все не краснеют. Просто съежились и опадают, такие же зеленые, как летом.

Он взглянул на нее, улыбаясь:

— Ты сказала, это очень важно. — Он не рассердился на нее, даже досады не почувствовал, ее невозмутимость лишь забавляла его.

— Это важно. Очень важно, — сказала она тихо, пристально разглядывая деревце.

— Ну так объясни, в чем дело. Мне на работу через несколько минут.

— Знаю. Но одну минуту ты мне сможешь уделить?

— Не для того, чтобы таращиться на высохший куст.

— Он пока еще не высох. Хотя ждать недолго. Листики не покраснели в этом году.

— Лина, ты хлебнула лишнего?

— Насмешки ни к чему, — отрезала она, и в ее голосе прозвучали металлические нотки.

— Нет, правда?

— Ты совсем не обращаешь на меня внимания.

— Обращаю. Стою и слушаю, как ты рассказываешь мне последние известия: засыхает клен.

— Ты забыл, конечно?

— Что забыл?

— Как ты на него помочился.

— Не понял.

— Ты однажды помочился на клен.

— Лина, может, мы обсудим это позже…

— И заодно на меня.

— Э-э… Ну, у меня случались разные оплошности. Случалось и такое, чего я, в общем-то, стыжусь. Но клянусь богом, я никогда на тебя не мочился.

— Это было летом. В тот год, когда папа купил «паккард». Мы отправились кататься за город, а ты перед поездкой не успел сбегать в туалет. Помнишь?

Молочник потряс головой:

— Нет, я этого не помню.

— Я повела тебя в кусты. Мы уже выехали за пределы города, и, кроме этих кустов, нам больше некуда было идти. Вот меня и заставили повести тебя туда. Сперва с тобой хотела пойти мама, но ей папа не позволил. И сам не захотел тебя вести. Коринфянам отказалась наотрез так унижать свое достоинство, поэтому велели пойти мне. А ведь я тоже была в туфлях на высоких каблуках. И тоже была уже совсем большая девочка, но все-таки меня заставили пойти. Нам с тобой надо было спуститься вниз по откосу, который начинался от обочины шоссе. Глухое место, ни души вокруг. Я расстегнула тебе штанишки и отвернулась, чтобы ты не стеснялся. В траве росли лиловые фиалки и дикая жонкилия. Я набрала букет и добавила к нему веточку какого-то дерева. Когда я вернулась домой, я все это воткнула в землю, вот прямо под окном. — Она кивнула в сторону окна. — Выкопала маленькую ямку и сунула туда цветы и ветку. Знаешь, я всегда ведь любила цветы. Я первая начала делать искусственные розы. Не мама. Не Коринфянам. Я. Мне нравилось это занятие. Оно… меня успокаивало. Я думаю, поэтому в сумасшедших домах больных заставляют плести корзины и делать лоскутные коврики. Это успокаивает их. Если бы не корзины, они бы додумались, что с ними на самом деле происходит, и… что-нибудь натворили бы. Что-нибудь ужасное. Когда ты обрызгал мне платье, мне захотелось тебя убить. Я даже пыталась раза два. Ну, конечно, не прямо убить, а, например, оставлю мыло в ванне, когда ты идешь туда мыться, или еще что-нибудь в том же роде. Впрочем, ты не сломал себе шею, поскользнувшись в ванне, не свалился с лестницы, словом, всякий раз ты оставался цел и невредим, — сказала она со смешком. — А потом я вдруг заметила одну вещь. Те цветы, что я воткнула в землю, те, на которые ты помочился… Они завяли, конечно, а ветка не завяла. Она принялась. Из нее и вырос этот клеи. Поэтому и злость моя прошла, я простила тебе тот случай, ведь деревце все-таки выросло. Но сейчас оно погибает, Мейкон.

Молочник потер уголок глаза. Ему до смерти хотелось спать.

— Скажи на милость, помочился человек — и такие грандиозные последствия! Не повторить ли мне это по новой, как ты посоветуешь?

Магдалина, именуемая Линой, вынула руку из кармана халата и с размаху ударила его по губам. Он вспыхнул, замахнулся даже, но сдержался. Не обратив внимания на этот жест, она сказала:

— Я с тобою церемониться не собираюсь, это так же верно, как то, что меня Магдалиной зовут. Я думала, раз деревце принялось, значит, все в порядке. Но я забыла: есть различные способы мочиться на людей.

— Послушай-ка. — Молочник протрезвел и старался говорить как можно спокойней и тверже. — Я могу, конечно, принять во внимание… до некоторой степени, что ты под газком. Но рукам все-таки воли не давай. И к чему все эти разговоры о том, как и кто на кого помочился?

— А ты занимаешься этим всю жизнь.

— Ты что, с ума сошла? Я хоть раз задел кого-то в этом доме? Слышала ли ты хоть раз, чтобы я распоряжался тут, командовал? Я ни на кого не давлю: сам живу и людям жить даю, и тебе это известно.

— Мне известно, что ты рассказал папе о Коринфянам, что она встречается тайком с одним человеком.

— Я не мог не рассказать. Я был бы счастлив, если бы Коринфянам себе кого-то нашла, но дело в том, что я знаю этого человека. Я… сталкивался с ним. — Молочник осекся: нельзя же ей все объяснить. О «Семи днях», о своих подозрениях.

— Ах, вот как, — ядовито протянула она. — Ты присмотрел для нее кого-нибудь более подходящего?

— Нет.

— Не присмотрел? Но этот человек живет в Южном предместье и ей не подобает с ним встречаться, да? Ты можешь заводить романы в Южном предместье, а ей это не подобает?

— Лина…

— А скажи мне, что тебе известно насчет того, кому с кем подобает встречаться? И с каких пор тебя волнует, уронила ли себя Коринфянам или же не уронила? Ты смеешься над нами всю жизнь. Над Коринфянам. Надо мной. Над мамой. Пользуешься нашими услугами, командуешь да к тому же еще критикуешь: хорошо ли мы приготовили тебе еду, хорошо ли ведем хозяйство в твоем доме. И вдруг — на тебе: оказывается, ты принимаешь близко к сердцу судьбу Коринфянам и заставляешь ее порвать с человеком, которого ты не одобрил. Да какое право ты имеешь одобрять кого-то и не одобрять? Я уже тринадцать лет дышала воздухом, до того как у тебя образовались легкие. Коринфянам — двенадцать. Ты же совершенно ничего о нас не знаешь; мы делали розы — вот все, что тебе известно, и вдруг оказывается, ты знаешь, как нужно поступить той самой женщине, которая обтирала тебе подбородок, когда ты был так мал, что плюнуть не умел. Наши годы растрачены на тебя, как найденная на земле монетка. Ты спал — мы боялись пошелохнуться; тебе хотелось есть — мы принимались стряпать; играть хотелось — развлекали тебя; а когда ты стал настолько взрослым, что постиг различие между женщиной и грузовиком-двухтонкой, все в этом доме перестало для тебя существовать. Правда, тебе еще ни разу не пришлось выстирать свое же собственное белье. Постелить свою же собственную постель, ополоснуть за собой ванну, смахнуть веником осыпавшуюся с твоих ботинок пыль. И ты ни разу ни одну из нас не спросил, не устала ли, как настроение, не хочется ли кофе. Ни разу в жизни ты не поднял ничего более тяжелого, чем собственные ноги, и не решил проблемы более сложной, чем те, что поставлены в учебнике арифметики для четвертого класса. Так откуда же у тебя право решать за нас нашу судьбу?

— Лина, хватит. Я не хочу больше этого слушать.

— А я скажу тебе — откуда. Разница в телосложении, дает тебе право: мы, видишь ли, женщины, а ты — мужчина. Так вот послушай, милый мой малыш: этого вовсе не достаточно. Я уж не знаю, где ты раздобудешь остальное и какой благодетель тебя им снабдит, но попомни мои слова: разница в телосложении отнюдь не все, что тебе нужно. Он запретил Коринфянам выходить из дома, заставил ее отказаться от места, а человека того выселил как неплательщика да к тому же еще подал в суд и наложил арест на его заработную плату, и все это из-за тебя. Ты в точности такой, как он. В точности. Из-за него я не ходила в колледж. Боялась, как бы он не сделал чего с мамой. Ты один раз ударил его и думаешь, мы все считаем, будто ты за нее заступился? Ложь. Ты просто власть свою демонстрировал, чтобы все мы поняли: у тебя есть право распоряжаться ею и распоряжаться нами.

Она внезапно замолчала, и Молочнику стало слышно ее дыхание. Когда она заговорила снова, ее голос изменился: в нем уже не звучали металлические нотки, в нем струилась, в нем порхала музыка.

— Когда мы с Коринфянам были маленькими, еще до того, как ты родился, он однажды повел нас в ледник. Отвез нас на своем «Гудзоне». Мы были нарядно одеты, и на нас таращились во все глаза потные чернокожие люди. Мы держали в носовых платочках кусочки льда и потихоньку сосали его, чуть наклоняясь, чтобы не закапать платья. Там были и другие дети. Босые, голые до пояса, грязные. Но мы с Коринфянам стояли поодаль, около своей машины, в белых чулочках, с бантами, в перчатках. И когда он разговаривал с теми людьми, он все поглядывал на нас, на нас и на машину. На машину и на нас. Ты понимаешь, он взял нас туда, чтобы те люди увидели нас и позавидовали, нам позавидовали, ему. А потом какой-то мальчик подошел к нам и положил руку на голову Коринфянам. Она протянула мальчику кусочек льда, но не успели мы оглянуться, как увидели: он что есть духу мчится к нам. Он стукнул ее по руке, так что лед упал на землю, и тут же втолкнул нас обеих в машину. Сперва он выставил нас напоказ, потом выставил на позор. У нас вся жизнь такая: то, следуя его велению, мы гордо шествуем, словно девственницы по Вавилону, то он подвергает нас поношению, как вавилонских блудниц. Сейчас он снова вышиб кусочек льда из руки Коринфянам. А виноват в этом ты. — Магдалина, именуемая Линой, плакала. — Ты виноват. Ты нелепый, жалкий, глупый, себялюбивый, ненавистный человек. Я надеюсь, разница в нашем телосложении сослужит тебе добрую службу, и прошу тебя, цени это преимущество, потому что другого тебе не дано. Только я хочу тебя предупредить. — Она вынула из кармана очки и надела. Ее глаза увеличились за линзами вдвое и стали очень светлыми и холодными. — Я перестала делать розы, и тебе в этом доме больше не удастся ни на кого помочиться.

Молочник промолчал.

— А теперь, — сказала она шепотом, — убирайся вон. Молочник повернулся и пошел к выходу. Неплохой совет, подумал он. Почему бы ему не последовать. Он затворил за собой дверь.