17 октября 1999 года

Проснулся в незнакомом месте. Темное окно в капельках дождя отсвечивало, как испорченное зеркало. Кровать напоминала арену в стиле минимал арт: большая и просевшая; и я представил себе по периметру аудиторию, ожидавшую начала некоего порнографического состязания. Откинув шелковые простыни — и во что все это обойдется? — я, пошатываясь, подошел к окну и посмотрел вниз на галактическую россыпь огней. Манхэттен? Да, вот Центр международной торговли, а вот — Эмпайр-Стейтс-Билдинг. Видно даже мои родные места, Квинс. По крайней мере, я никуда не уехал. Рассвет накатывал на город, как медленный прибой.

— Привет, Джек-домкрат.

Тихий, мурлыкающий голос, словно из гортани, смазанной медом. Я повернулся. На кровати лежала стройная, пухлогубая брюнетка, на ней ничего, лишь простыня.

— Готов снова на сеновал? — спросила она, похлопывая по матрасу. — Теперь я знаю, почему тебя называют Домкратом, дорогой. Смог бы ты поднять «Виннебаго»  своим рычагом?

Это, конечно, абсурд. Никакой я не Дон-Жуан, и меня зовут, как это тебе хорошо известно, дражайший дневник, Гюнтер Черный. За последний год мне пытались навязать имена «Джереми Зеленый», «Томас Коричневый» и, что самое невероятное, «Эрнест Красный». Домкрат? А это что-то новенькое.

— Где мы? — поинтересовался я.

— Парк-авеню. «Мэйфер Риджент». Твоя идея, вспомнил?

Встревожившись, женщина скинула с себя простыню.

— Я не собираюсь платить за это.

Ее соски выпятились на меня с укором.

— Парк-авеню?

Не помню, чтобы мы покидали Сохо.

— В самом деле?

Я заморгал, чтобы стряхнуть пелену с глаз. Восточный ковер, хрустальная люстра, телевизор с огромным экраном, бутылка шампанского, по горлышко погруженная в битый лед: у Домкрата есть вкус, надо отдать ему должное. Порывшись в карманах несколько секунд, достал бумажник. Из него — две двадцатки. Разжал пальцы: трепеща, бумажки опустились на матрас, как птички-оригами.

— Закажи какой-нибудь завтрак, — промолвил я, одеваясь. — Не волнуйся, я заплачу за номер.

— Буду надеяться, Домкрат. Я так и не узнал ее имени.

18 октября 1999 года

Еще один кошмар о моей сестре. Бриттани и я в осажденной снежной крепости. Мы задеваем коленями окровавленные трупы. Снежки летят в нас как крупная картечь.

— Надеюсь, скоро лето, — всхлипывает Бриттани.

— Завтра, — отвечаю я.

Ужасный снежный ком перелетает через вал и попадает ей в шею. Невероятной силы удар, снежок пробивает кожу, позвонки, спинной мозг. Отрезанная голова падает в сугроб, пачкая его белизну.

— Завтра будет слишком поздно, — молвит голова.

20 октября 1999 года

После трех чашек кофе и часа комедийного канала я наконец сел за новый роман, предварительно озаглавленный «Антихрист». Иисус возвращается, Второе пришествие, только на самом деле это переодетый Сатана. Он одерживает впечатляющую победу на выборах в президенты Соединенных Штатов и превращает Белый дом в притон изощренного разврата, пыток, убийств и садизма.

Мой редактор хочет снять сливки с празднования миллениума.

Я пишу черновики на бланках квитанций. Письменным столом служит перевернутая дверца шкафа, положенная на шлакоблоки. Почему? Уже несколько лет я зарабатываю достаточно, чтобы купить компьютер и переехать в богатый квартал, но безумные бреши в моем банковском счете заставляют торчать в этом тараканьем заповеднике на Третьей авеню и писать на перевернутой двери. У здания богемный вид, так что можно чувствовать себя как дома. Не получается. Художником здесь считается тот, кто отливает десятифутовые фаллосы из бетона, руководит экспериментальным театром «выжженной земли» или создает «неизобразительное телевидение» из синтезированной обратной связи и видеоленты с многосторонней записью. Автора романов в бумажной обложке для издательства «Темница» автоматически записывают в арьергард.

Даже после моих недавних успехов — три бестселлера за столько же лет — я все еще предпочитаю редактировать романы ужасов, а не писать их, но пока что ни в одном издательстве меня не держали больше месяца. Говорят, я оскорбляю авторов своими резкими замечаниями на полях их рукописей. Неправда.

Разве что, очевидно, во время своих бегств, «фуг», как д-р Иззард определяет мои приступы амнезии. Фуги без звуков. Беспомощное метание между Сциллой запомнившегося кошмара и Харибдой забытых поступков. Мой чердак завален одеждой, которую я не покупал, штрафами за парковку в недозволенном месте, которые я не заслужил, и йогуртом неизвестного происхождения. Незнакомый трехцветный кот расхаживает по моему временному письменному столу с нашим общим адресом на ошейнике. Регулярно приносят журналы, на которые я не подписывался, и на них надписаны имена: Джереми Зеленый, Томас Коричневый и Эрнест Красный. Очевидно, у этих людей нет ничего общего: Джереми получает «Матушку Джоунз», Томас — «Форбс», а мистер Ред — как вам это нравится? — оказывается, читатель «Ружья и боеприпасов». Как скоро моим адресом завладеет Домкрат? Как скоро в моем почтовом ящике появится «Плейбой»?

Уже шесть месяцев я ношу свои жалобы к д-ру Иззарду: провалы памяти, кошмары, головные боли, бессонница, потеря аппетита. Наконец в пятницу он поставит мне «предварительный диагноз». Мой собственный предварительный диагноз — я постепенно схожу с ума, и с каждым днем все быстрее.

21 октября 1999 года

Мы на тыквенной грядке, выбираем тыкву для будущего фонаря. Бриттани поднимает гигантский экземпляр, что-то вроде органического валуна, и втыкает в него перочинный ножик. Здесь никаких подсознательных намерений — просто Бриттани любила ножи.

Эта тыква — ящик Пандоры. Из него высыпаются отвратительные твари — шершни, стрекозы, летучие мыши, нити волокнистого черного дыма, — наваливаются на Бриттани с плотоядной жадностью, обдирая плоть с ее костей.

Последний раз это был снежок, перед этим — морской еж, до этого — шар средневековой булавы. Почему мою сестру всегда убивает что-то круглое?

22 октября 1999 года

Это был самый странный день в моей жизни. В моих жизнях, мне бы следовало сказать, если я понимаю свою болезнь правильно.

Головная боль отбойным молотком застучала по черепу. Я потерял сознание на плюшевой кушетке Иззарда. Затем — ничего. Затем:

— Гюнтер, это вы?

— А кто же еще?

— Я сейчас с Гюнтером говорю, правильно?

Иззард глубоко затянулся. Утро я провел, вычищая банальности из «Антихриста», а в результате оказалось, что разговариваю с психиатром, дымящим трубкой.

— Послушайте, Гюнтер, то, что я вам сейчас скажу, прозвучит странно и, возможно, пугающе.

— Безнадежно, — сказал я, — я безумен.

— Безнадежно? Нет. Редкий случай, конечно. Пока что зарегистрировано не более двухсот случаев, — пыхнул трубкой Иззард.

Не думаю, чтобы он получал удовольствие от табака, но он собирал трубки, чашеобразные части которых были вырезаны в виде головок кинозвезд. Сегодня он раскуривает «Питера Лорра», актера, чьи округлые черты и глаза, напоминающие яйца «пашот», могли бы послужить прототипом самого Иззарда.

— Вы определенно не безумны. Я считаю, вы страдаете диссоциацией — серьезным, но поддающимся лечению психоневрозом. Слышали о докторе Джекиле и мистере Хайде?

Слышал ли Папа Римский о Деве Марии?

— Я ведь автор романов ужасов, помните?

Странный трепет пробежал по моему телу. Я помешался, но помешался романтически: добрый, старомодный готический монстр, ковыляющий по лондонским мостовым, и клочья тумана обвивают горбатую фигуру и расщепленную надвое душу.

— Один из моих любимых героев.

— Стивенсон замечательно предсказал синдром, но в одном ошибся.

Своим акцентом — мягкой хрипотцой европейского развратника — Иззард был также обязан Питеру Лорру.

— Джекиль знал о похождениях Хайда, тогда как в реальных случаях расщепления личности паразиты настолько не терпят тела истинного владельца, что отказываются входить в его сознание. Я ясно изъясняюсь?

И струйка дыма а-ля Мебиус поднялась из трубки моего лечащего врача.

— За последние несколько недель я встретился с Джереми Зеленым, Томасом Коричневым, Эрнестом Красным и Джеком Серебряным — познакомил их друг с другом и обсудил с ними ваш случай. Они всегда останутся для вас незнакомцами. Вы будете узнавать о них только путем дедукции.

— Вы хотите сказать, по их подпискам на журналы? Еде, которую они оставляют в холодильнике?

— Точно.

Я словно взмыл вверх на американских горках, момент, когда желудок поднимается на несколько футов над сердцем: кружилась голова, но все же я был рад, что худшее осталось позади.

— Это трудно принять.

— Естественно.

— Расщепление, говорите? — Я был расстроен.

— Множественное, как мы это называем. У вас — случай множественного расщепления.

Множественное. Значит, у зверя было имя. Я встретился с врагом, и этот враг был я сам. Нет, они — Джереми, и Томас, и другие, для которых я был хозяином.

— Лучше бы я был безумен.

Иззард перешел от пылкого Питера Лорра к холодному Спенсеру Трейси.

— Я дам вам почитать несколько статей с известными случаями — Ансель Борн, Сэлли Бошам, Билли Миллигал. Некоторые из них попали в популярные книги, но большинство — только в профессиональную литературу.

Он выдвинул ящик бюро и, немного порывшись, вытащил журнал «Аномальная психология».

— Насколько я припоминаю, жизнь Сивиллы Дорсетт попала на телевидение в семидесятых, а Джоанн Вудвард получила «Оскара» за «Три лика Евы». У обеих историй счастливые концы, Гюнтер. Больных вылечили.

Я взял журнал, зимний номер за 1993 год. На обложке был портрет расщепленной личности по имени Феликс Басе.

— Другие — кто они?

— Из того, что они мне рассказали, я бы сказал, что Джереми Зеленый — левый интеллектуал. Томас Коричневый — христианский фундаменталист, в общем, сочувствующий консерваторам. Эрнест Красный — головорез, воображающий себя охотником на крупную дичь и наемником. Джек Серебряный… Вы никогда не просыпались с необъяснимым похмельем?

— Часто.

— Это — от Джека. Он — гедонист.

Иззард насыпал табаку в «Спенсера Трейси», утрамбовал его. Разумно ли с моей стороны доверять оставшиеся клочки рассудка этому старому гному?

— Нашей задачей будет интегрировать ваши отдельные «я» в единое сознание того, кто будет контролировать воспоминания своих предшественников.

Он зажег трубку.

— Чтобы это сделать, мы должны сначала найти корни вашей диссоциации.

— Вы меня загипнотизируете?

— Гипноз — ошибка, грубый инструмент. Понимаю, почему Фрейд от него отказался. Анализ сновидений даст нам больше. А больше всего — просто беседы.

— Вы знаете о моих кошмарах?

— Они всегда заканчиваются смертью вашей сестры, правильно?

— Всегда.

— В действительности ее убили.

Я уже рассказывал ему историю Бриттани дважды.

— Зарезала какая-то шпана в парке Киссена, — произнес я, глотая слова, надеясь, что он почувствует мое нетерпение.

— Расщепленная личность, как правило, чувствует подсознательную ненависть к какому-либо члену семьи. Обычно к родителю, иногда — к брату, сестре.

— Я любил сестру.

— Я в этом не сомневаюсь.

Иззард выразительно пыхнул «Спенсером Трейси».

— Но лишь после того, как мы осушим болото вашей внутренней жизни, у нас появится твердая почва, на которой можно строить новое — исцеленное, все контролирующее, всезнающее «я».

— Новое «я». А что будет со старым?

— Оно исчезнет.

— Похоже на убийство.

— Нет, Гюнтер. На рождение.

26 октября 1999 года

Сегодня днем я уснул за третьей главой «Антихриста». Приснилась Бриттани — впервые днем.

Мы в частном бассейне, шумно играем в бирюзовой воде. Мне в руки скользит пляжный мяч.

— Бросай сюда, — кричит Бриттани.

Я подчиняюсь. В тот момент, когда она обнимает мяч, тот взрывается, оставляя на воде кровавый архипелаг.

Я просыпаюсь. Третья глава висит передо мной, нацарапанная шариковой ручкой на бланках.

«…когда когти Люцифера, распарывая лиф платья, обнажили пышные, запретные плоды, которых он так жаждал…»

На этом месте я тогда остановился. Однако текст продолжался:

ТЫ ОТ НАС НИКОГДА НЕ ИЗБАВИШЬСЯ, ГЮНТЕР ЧЕРНЫЙ.

ТЫ В БЕЗНАДЕЖНОМ МЕНЬШИНСТВЕ. СДАВАЙСЯ!

29 октября 1999 года

Сегодня Иззард решил подвергнуть мои другие «я» тестированию по системе Роршаха.

— Позвольте мне поговорить с Томасом, пожалуйста, — попросил он, открывая на коленях блокнот с отрывными листами.

«И этого достаточно, чтобы вызвать одного из этих типов? Вряд ли», — подумал я.

Мигрень пилой прошлась по черепу. Состояние бегства…

Выходя из него, я сразу же почувствовал огорчение Иззарда. Его руки были сложены на коленях в тугой, узловатый комок. На двух соседних страницах набросаны гротескные рожицы.

— В чем дело? — поинтересовался я.

— Я говорю сейчас с Гюнтером? — спросил Иззард.

Даже с кушетки я видел, что каждая рожица была подписана.

— Гюнтер?

— Конечно.

— Хорошо.

— Только не говорите мне, что они все уклонились от теста Роршаха.

— А я и не применял его, — признался Иззард.

Выражения лиц на карикатурах были разными. Некоторые улыбались. Многие хмурились. Одна лила слезы. Еще у одной была хитроумная решетка зубов, а губы искривлены гримасой.

— Не смог. Постоянно появлялись другие личности, которых я раньше не встречал.

«Другие». Слово комом застряло в горле. Иззард пробежал глазами по своим записям.

— Амос Индиговый. Я бы сказал, настоящий представитель богемы. В настоящий момент пишет короткий рассказ о говорящем трехцветном коте. Леон Сиреневый, гомосексуалист со страстью к полуночным просмотрам культовых фильмов.

— Это объясняет корешки от билетов.

— Александр Желтый. Откровенный расист, должен тебе сообщить с сожалением. Однако Берни Золотой планирует написать обличительную статью об антисемитизме в Америке.

Я попытался улыбнуться, но не смог.

— Значит, со мной нас девять, верно? У меня девять голов, как у Гидры?

Иззард сглотнул. Подавление эмоций — не обнадеживающий признак в психиатре.

— Вы еще не закончили, да? — спросил я.

Он быстро пролистал блокнот: дюжины лиц, каждое с именем и характерным выражением лица.

— Это определенно самый причудливый случай из отмеченных. У Сивиллы Дорсетт было всего семнадцать личностей. У вас… — Он сосредоточился на своих записях. — Вильям Оранжевый, Роджер Пунцовый, Джейсон Серый, Питер Розовый, Илен Янтарная, Юдифь Алая… буду откровенен, Гюнтер. Сегодня появилось в общей сложности пятьдесят девять отдельных «я». И их может быть еще больше.

— Пятьдесят девять?

— Пятьдесят девять.

— Господи. Вы сказали, Илен? И Юдифь? Внутри меня женщины ?

— Если верить Карлу Юнгу, — промолвил Иззард, — внутри каждого из нас живут женщины.

2 ноября 1999 года

Сегодня утром я прочел первые пять глав «Антихриста», сотню страниц, покрытых каракулями. Они одинаково ужасны. Трудно поверить, что человек, написавший «Проповеди Сатаны» и «Демоны», автор подобной халтуры.

5 ноября 1999 года

Проснулся в три часа ночи. Бриттани и я проплывали над Квинсом в воздушном шаре. Оборвался строп, корзина резко накренилась, и моя сестра вывалилась из нее…

— Вы уверены, что это была ваша сестра? — спросил Иззард во время сеанса.

— Совершенно.

— Ее смерть, ее настоящая смерть — позвольте мне еще раз услышать о ней.

Я вжался в кушетку.

— Жуткая история.

— Сколько ей было?

— Четырнадцать.

— А вам?

— Десять. Мы жили в Квинсе, в квартире на Корона-авеню, возле Сто восьмой улицы.

Вот, Иззард снова хитростью вытянул из меня этот рассказ.

— Была одна из тех летних ночей, когда воздух похож на кожу улитки. Мама послала нас купить молока. Безопасный район — освещенные улицы, куча полицейских. И все было бы нормально, если бы Бриттани не настояла на том, чтобы мы пошли через парк. Мне действительно неприятно об этом говорить.

— Парк Киссена?

— Киссена. Верно. Вдруг Бриттани что-то замечает и бросается бежать. Полная луна, но я никак не могу ее найти, нигде. Наконец бегу домой. Папе пришлось дать мне пощечину, чтобы я перестал плакать. Он вызывает полицию, затем все идут в парк и находят ее через час.

Понадобилось какое-то время, потому что кусты были такие густые. Две дюжины колотых ран.

— Вы видели труп?

— В ту ночь — нет, только на похоронах. Но к тому времени ей уже наложили грим.

— И фараоны решили, что это была шпана?

Странно было слышать из европейских уст Иззарда слова «фараоны» и «шпана».

— Они опросили местные банды. «Гуннов» с Родмэн-стрит, «Ночные крылья» с Корона-авеню… несколько других, не помню их названий.

— У фараонов ничего не оказалось?

— Они даже ножа не нашли. Да на это никто и не надеялся. Шпана просто выбрасывает его в залив Флашинг, верно?

Казалось, нахмурилось все тело Иззарда.

— Гюнтер, я пришел к заключению. Анализ не может начаться до тех пор, пока мы не узнаем точно, сколько личностей скрывается в вас. Сеансы от рассвета до заката вредны для здоровья, но в вашем случае…

— Весь день? Я не могу себе этого позволить.

— У меня скользящий график. Как в парковочном гараже.

Я представил себе Иззарда работающим в гараже: как он отгоняет кататонические «вольво» и маниакально-депрессивные «саабы» клиентов и пригоняет владельцам к концу дня психически здоровые автомобили.

— Ладно, — согласился я. — От рассвета до заката.

9 ноября 1999 года

«Антихрист» безнадежен. Оргии Сатаны в Белом доме списаны с чужих книг и смешны. В четырнадцатой главе появится настоящий Иисус, скооперируется с духом Ричарда Никсона, и вдвоем они образуют нечто вроде эктоплазменного спецназа против Сатаны. Звучит многообещающе, но предшествующие этому сцены никак не получается написать.

Дальше по коридору живет женщина, отливающая бетонные фаллосы. Мы не общаемся. Молодой мужчина на третьем этаже пишет стихи без единого слова, одни многоточия и тире. Мне нечего ему сказать. Когда человек страдает диссоциацией и творческим бессилием, мой дражайший дневник, ему нужен друг.

14 ноября 1999 года

Когда Иззард говорил «от рассвета до заката», он не шутил. По его настоянию мы встречались в шесть утра. Все эти особые условия — мой случай, должно быть, действительно привел его в восхищение. Возможно, он предвкушает еще одну обложку с портретом расщепленной личности в журнале «Аномальная психология» или, быть может, хочет взять меня на приближающийся конгресс Международной ассоциации психоаналитиков в Бонне. Смотрите, sehrgeehrten Doktoren, полюбуйтесь на этот весьма любопытный экземпляр. Теперь он от нас не уйдет.

Иззард принес кофе и пончики. Мы полакомились, затем он сказал:

— Я бы хотел поговорить с Вильямом Оранжевым.

— Что, этого действительно достаточно?

В голове у меня началось извержение вулкана, и лава захлестнула мое возмущенное «я». Состояние побега… И вдруг я спрашиваю:

— Что вы обнаружили?

Странно. Иззард утверждал, что мы будем заняты до вечера, тем не менее в окно льется яркий солнечный свет.

— Это заняло не так много времени, как вы думали?

— Много, — пробормотал Иззард, набивая свою трубку «Фредерик Марч». — Дольше, чем я думал.

— Дольше?

Меня удивляло, как мог Иззард непринужденно растянуться на полу, не теряя при этом достоинства. Его лежащую фигуру окружали листочки бумаги, каждый исписан строчками и изрисован карикатурными лицами.

— Сейчас воскресное утро, — сообщил он.

— Воскресное? Вы серьезно?

Так оно и было. Пустой желудок давал о себе знать. Кости ломило от переутомления.

— Подобьем бабки. Сколько?

Иззард зажег «Фредерика Марча».

— В вашем случае количество «я» может иметь меньшее значение, чем…

— Сколько? — настаивал я.

— Трудно сказать, — резко вскочил Иззард, всем своим тоном давая ясно понять, кто здесь врач, а кто — пациент. — Некоторые из ваших «я» сообщили о существовании других личностей; мне не удалось их вызвать. Пару раз мне рассказали о личностях, которые показались мне настолько безобидными, что я решил их не беспокоить.

— Просто назовите мне примерное количество, доктор Иззард. А то у меня мозги пухнут.

— Если обязательно надо назвать число, я бы сказал… ну, около трех тысяч.

— Трех тысяч?

— Туда-сюда десяток.

— Это нелепо.

— Они пролетали мимо, одна чертова личность за другой. Словно просматриваешь телефонный справочник Манхэттена.

Иззард подрисовал своим рисункам швы Франкенштейна.

— А вот что действительно интересно — это возникающая организационная схема. Как вам, быть может, известно, Гюнтер, человечество и в самом деле одна семья. Все на этой земле чьи-то двоюродные, десятиюродные, пятнадцатиюродные братья или сестры — если не ближе. Так что неудивительно, что некоторые ваши личности заявляют о кровном родстве друг с другом и группируются в семейные кланы.

— Семейные кланы? Внутри меня есть семьи?

— Зеленые, Серебряные, Охровые, Розовые…

— Скажите честно. Это плохая новость, да?

— Не обязательно. Помните, наша задача — это сплавить различные ваши «я» в одно верховное «эго». Внутри определенной семьи проблема ассимиляции не должна оказаться труднее, чем в обычном случае расщепления личности. Однако между семьями нам придется бороться с кровной местью, религиозной нетерпимостью, этнической гордостью и подобными расколами.

— У меня не все дома, да?

— Сложный случай, Гюнтер. Очень и очень сложный.

19 ноября 1999 года

Внутри меня слышатся голоса, какофония неудавшегося общения и удавшегося негодования. Мои либералы орут на консерваторов. Мои расисты выплевывают оскорбительные эпитеты в адрес моих национальных меньшинств. Мои протестанты-фундаменталисты посылают католиков в ад.

— Голоса, доктор Иззард. Я слышу голоса. Шизофреники слышат голоса.

— Что вы при этом чувствуете?

— Они пугают меня до смерти.

— Хорошо.

Иззард раскрыл свою папку и вынул листок со скетчами.

— Настоящий больной психозом не пугается голосов. Он принимает их как должное. Ему даже в голову не приходит, что они могут указывать на сумасшествие. У вас реакция психически здорового человека. Это весьма обнадеживает.

— Реакция психически здорового человека, страдающего от худшего в истории случая диссоциации.

— Возможно.

— Вы можете заставить их замолчать?

— Не знаю.

Иззард дорисовал ореолы над несколькими лицами.

— Думаю, нам следует вернуться к смерти вашей сестры.

— Мы делали это на прошлой неделе.

— Расскажите мне еще раз.

Я рассказал вдвое короче. Как шли по парку Киссена с Бриттани. Об ее исчезновении. Криках. Моем побеге. Ужасных похоронах…

— Вы слышали крики? — прервал Иззард

— Да.

— Вы никогда не упоминали о криках раньше.

22 ноября 1999 года

Крики. Сейчас я бы согласился на простые крики, разве не так? Простые крики были бы бальзамом на душу по сравнению с недавними событиями.

Когда мои инквизиторы жгут моих еретиков, я чувствую, как языки пламени обжигают мое сердце. Когда мои расисты линчуют моих черных, моя трахея сжимается, и я, задыхаясь, падаю на пол.

Назовите это психосоматическим явлением, но это больно.

24 ноября 1999 года

Я стал писать во сне. Засыпаю на кушетке, а просыпаюсь в столовой с шариковой ручкой в руке, и блокнот согревает мне грудь, как припарка. Я не могу определить государственные флаги, национальные гербы, военные знаки отличий и формы пехотинцев, захламляющие блокнот, но в рисунках чувствуется бесспорный вкус. Даже бланки налоговых деклараций в моем изображении могут похвастаться определенной элегантностью.

На моем любимом флаге изображена радуга, соединяющая аркой две горные вершины, словно аркбутан. Весьма вдохновляет.

У меня определенно скрытый талант.

25 ноября 1999 года

Бессонница.

Прогулка по Вашингтон-сквер.

Повсюду вспыхивают молнии, высвечивая группу белых мужчин в шинелях восемнадцатого века, бьющих кнутом голую темнокожую коренную жительницу.

По возвращении домой я обнаруживаю на своей спине рубцы.

27 ноября 1999 года

Суббота. Очередной сеанс от рассвета до заката. Этот наконец действительно закончился на закате.

— Вы ударились в политику, — объявил мне Иззард, когда я снова пришел в себя. — Семьи начали образовывать… ну, как бы вам это объяснить…

— Мне все об этом известно. Страны, верно?

— У вас есть страны, — подтвердил Иззард тоном строгого, но сострадательного терапевта, ставящего диагноз: «СПИД». — И естественно, союзы стран. Есть коммунистический пакт, договор о свободном предпринимательстве и сборище бедных развивающихся наций, поглядывающих на оба блока с сильным подозрением.

Что остается при подобных обстоятельствах? Ничего, кроме как рассмеяться.

— Мне не нужен психиатр, доктор Иззард, мне нужен дипломатический корпус.

Вместо того чтобы рассмеяться в ответ, Иззард улыбается, подтверждая, что я вытащил слова у него изо рта.

— Я потратил большую часть дня, беседуя с государственным секретарем Суверении и министром иностранных дел Пролетарии.

Его серьезность привела меня в невероятное уныние.

— Гюнтер, моя печальная обязанность заключается в том, чтобы известить вас, что сразу же после полуночи между вашими двумя сверхдержавами начнется война.

28 ноября 1999 года

Позвонил Иззард, чтобы узнать, как мои дела, и отменить сеанс в следующую пятницу. Съезд терапевтов в Филадельфии.

— Война началась, — проинформировал я.

9 декабря 1999 года

Война. Гляжу в зеркало и вижу там одновременно больного раком и жертву автомобильной аварии. Основной театр боевых действий — над моими плечами. Взрываются бомбы — у меня пелена перед глазами. Рвутся снаряды — зубы выбивают чечетку, а иногда вылетают изо рта. Попадает в засаду дозор — и кровь течет из ушей и носа. Обе стороны используют иприт. Мой кашель слился в одну непрерывную конвульсию. Я уже полысел, как Иззард.

В моем торсе открылся второй фронт. Из сосков капает гной. Я дрожу от ожогов третьей степени, воспаленные мокрые черные кратеры изрыли ландшафт груди.

Персонал отделения неотложной помощи в больнице Бет Израэль и Медицинского центра Нью-йоркского университета узнает меня с первого взгляда. Я уже не знаю, что придумывать.

10 декабря 1999 года

— Боже мой, — воскликнул Иззард, завидев меня, изорванного и кровоточащего. Обычно невозмутимый, он не может смотреть на меня без дрожи.

— Помогите мне, — взмолился я.

— Я попробую. Поверьте мне. Попробую.

Он провел меня к кушетке и бережно положил на все понимающий плюш.

— Полагаю, вам оказывают медицинскую помощь?

— Лучшую, какую может предложить кабинет неотложной помощи.

— Мы отменим сегодняшний сеанс, если…

— Нет! — Как я, должно быть, жалок: «Да, док, я знаю, что обречен, но все равно дайте мне несколько своих самых красивеньких таблеточек». — Пожалуйста!

— Думаю, нам снова следует поговорить о тех кошмарах. Вашу сестру всегда убивает сфера, правильно?

— Всегда.

Языком нащупываю щель между двумя сохранившимися зубами.

Иззард достает из верхнего ящика бюро толстый длинный конверт и кладет мне на грудь. Когда я его открываю, из него вываливается дюжина фотографий.

— Посмотрите внимательно, — настаивает Иззард.

Снежок, тыква, воздушный шар, арбуз, луна, большая женская грудь, ягодица неопределенного пола, глобус, огромный земной шар «Перисфера» с Нью-Йоркской международной ярмарки 1940 года и еще больший глобус «Унисфера» с международной нью-йоркской ярмарки 1965 года, футбольный мяч, яблоко.

Я посмотрел на фотографии в обратном порядке. Яблоко, футбольный мяч, «Унисфера». Кишки превращаются в Лаокоона, обвиваемого массой ядовитых змей.

— Эта.

Я со стоном подвигаю «Унисферу» к Иззарду.

— Она вызывает отчаяние?

— Да.

— Почему?

— Не знаю. Потому что сфера?

Приступ кашля рвет истончившиеся легкие.

— На всех фотографиях, которые я вам показывал, присутствует сфера.

Иззард возвращает фотографию с «Унисферой» в папку.

— Я бы хотел поговорить с Дональдом Красно-коричневым, — внезапно говорит он.

— Кто это, черт возьми?

— Директор международной службы безопасности при министерстве обороны Суверении. Просто соедините меня с ним, Гюнтер.

Ситуация резко ухудшается.

Головная боль… Состояние бегства…

— Как раз то, чего я боялся, — сообщает Иззард, когда я прихожу в себя.

— Что такое?

— Вам это совсем не понравится.

— Мне не нравится все, что вы мне говорите в последнее время.

— Похоже, что…

— Ну?

— Похоже, что Суверения и Пролетария обе запустили ускоренные программы по разработке термоядерной бомбы.

13 декабря 1999 года

Я моментально отключился. «Антихрист» — дело безнадежное. Проснувшись, обнаруживаю свой дневник, исписанный лозунгами.

КАПИТАЛИСТИЧЕСКАЯ СВИНЬЯ! КОЛЛЕКТИВИСТСКИЙ УБЛЮДОК! МЫ ЕЩЕ ПОПЛЯШЕМ НА ТВОЕЙ МОГИЛЕ! МЫ ВЫРОЕМ ТВОЙ ТРУП И ПЛЮНЕМ НА НЕГО!

17 декабря 1999 года

Слухи оправдались. Иззард все проверил и перепроверил, беседуя с десятками функционеров самого высокого ранга в моем Политбюро.

У Пролетарии есть бомба. Фактически бомбы. Десятки бомб плюс системы доставки. Если Суверения не пойдет на безоговорочную капитуляцию в течение следующих семидесяти двух часов, последует тотальный удар.

— Тотальный удар? — переспросил я, дрожа от боли своих последних ожогов. — Что, черт возьми, это означает?

— Не уверен, — начал Иззард, — но когда я смотрю на то, что сделала с вами обычная война, Гюнтер, я склоняюсь к мрачному прогнозу. Молюсь, чтобы Суверения запросила мира.

— Это безумие.

Струйка крови потекла из моей правой ноздри.

— Это самоубийство.

— Верно, верно.

— Что можно сделать?

Иззард предложил мне свой носовой платок.

— Я хочу покопаться в вашей фобии относительно «Унисферы».

— Я на грани полной дезинтеграции, а вы хотите поговорить о международной нью-йоркской ярмарке 1965 года?

— В обычном случае я бы вызывал у вас свободные ассоциации в течение нескольких сеансов, пока не всплыла бы правда. Но время не…

— Я умираю, доктор.

И прижал платок к носу.

Иззард едва заметно кивнул.

— Мы должны действовать быстро. При всей своей грубости гипноз сейчас — наша козырная карта. Так что с вашего разрешения…

— Начинайте.

Никаких гипнотизирующих хрустальных шаров, никаких золотых часов, раскачивающихся перед глазами. Иззард просто велел мне расслабиться. «Куда там», — подумал я, но гном был настойчив, и наконец окружающий мир ушел куда-то в сторону.

И я уснул…

И спал…

И мир снова вернулся…

Глаза Иззарда, эти выпученные желатиновые трансплантаты от Питера Лорра, сказали мне все.

— Вы что-то узнали, — с укором произнес я.

— Вы тоже узнаете, скоро. Во время вашего транса я приказал вам вспомнить всю сцену, каждую подробность убийства вашей сестры в тот момент, когда я стукну по столу.

Иззард вынул изо рта «Спенсера Трейси».

Каждую подробность? А хотел ли я этого?

Иззард перевернул трубку, чтобы использовать ее как молоточек. Тук-тук-тук.

Открылись шлюзы, высвобождая не воду, но самые грязные мои мысленные эманации…

Бриттани и я быстро идем по ночному парку.

Лунный свет.

Густой летний воздух.

— Какой это парк? — спрашивает Иззард.

— Парк Киссена в Квинсе. Вы все это знаете.

— А мог это быть парк Флашинг-Медоу?

— Киссена, Флашинг-Медоу — они граничат. Какая разница?

Бриттани что-то замечает. Она бежит. Я начинаю безрезультатный поиск. Слышатся ее крики. Дикие и странно металлические. От них трещины бегут по луне. Я поворачиваюсь и бегу…

— Домой? — спрашивает Иззард.

— Да.

— Нет, — настаивает Иззард.

— Нет? — морщусь я.

 Иззард прав.

— Глубже в парк Флашинг-Медоу.

Парк Флашинг-Медоу. Место проведения Международной нью-йоркской ярмарки 1965 года.

— Я вижу «Унисферу», — сообщаю я Иззарду. — Но это 1970 год.

— «Унисферу» оставили после закрытия ярмарки, — пояснил Иззард.

Так что я действительно его вижу. Огромный полый шар, вспыхивающий сине-белым светом при полной луне, к его ажурной оболочке прикреплены семь плит, семь континентов.

Крики прекратились.

Четверо мальчишек в плену у бог весть какого наркотика, они стоят внутри «Унисферы», балансируя на переплетении стальных труб. Они затащили Бриттани с собой. Ее одежда исчезла. Я никогда еще не видел ее обнаженной. У нее светящаяся кожа. Она лежит на спине с разведенными ногами и руками, привязанная к тыльной части Аргентины шейными платками за запястья и лодыжки, еще один платок у нее во рту.

Мне десять. Я не понимаю. Один из членов банды вроде как одевается. Другой спускает штаны. По позе, которую он принимает, я думаю, что он хочет помочиться на нее. Затем он наваливается на нее толчками, мнет ей груди. Я отвожу глаза. Мне кажется, я слышу, как кости моей сестры разламываются об Аргентину. Наконец я поднимаю глаза. Еще один мальчишка делает те же ужасные вещи. Когда он заканчивает, третий мальчишка вклинивается в нее. Он смеется, когда сестра извивается на дыбе, символизирующей земной шар.

И вдруг я все понимаю, потому что появились ножи, сверкающие в лунном свете.

— Я увидел достаточно, — говорю я Иззарду.

— Не совсем, — отвечает он.

Ножи вонзаются в дрожащее тело со всех сторон, и хлещет кровь, квартами, ведрами марая изнанку континента: в крови Аргентина, в крови Чили. Теперь она льется дождем через огромную щель, называемую Южной Атлантикой…

И меня там уже нет, я бегу из парка Флашинг-Медоу, мчусь как безумный по Рузвельт-авеню, и душа моя — кровоточащая почва для диссоциации.

— Надлом.

— Надлом, — соглашается Иззард.

Дорогой дневник, теперь ты знаешь, почему я порвал тем утром кушетку Иззарда. Иззард отнесся к этому спокойно. Просто принес корзину для мусора и собрал в нее разбросанные клочья набивки и обивки.

— Вопрос в том, куда это нас приведет, — промолвил он.

Я ничего не ответил.

— Знание источника множественной диссоциации — это лишь начало, — вздохнул Иззард.

Я выдернул еще несколько клочков набивки, сложил в один большой комок, словно лепил снежок.

— Я скажу, куда, по-моему, это нас приведет, хотя мне это не нравится, — признался Иззард.

Я снова промолчал.

— Несколько недель назад, Гюнтер, я уже говорил вам, что в случае расщепления личности человек, как правило, страдает от подавленной ненависти. Объектом этой ненависти обычно является член семьи. В вашем случае, однако, богиня возмездия обитает в другом месте. Я считаю, что ваш психоневроз сфокусирован на… вы хотите знать объект?

Я ничего не сказал.

— Гюнтер, ваш психоневроз сфокусирован на земном шаре в парке Флашинг-Медоу… и на всем, что подразумевает понятие «земной шар».

19 декабря 1999 года

Значит, я ненавижу мир. Надежды нет. У Пролетарии есть бомба, а я ненавижу себя, то есть мир.

Голоса это знают. Трескотня превратилась в один непрерывный вой, разрывающий мою голову. Завтра, несмотря на благородную попытку Иззарда исцелить меня, я приставлю атомный револьвер к виску и нажму на спуск.

20 декабря 1999 года

ТЫ НИКОГДА ОТ НАС НЕ ИЗБАВИШЬСЯ, ГЮНТЕР ЧЕРНЫЙ, НАШИ БОМБЫ — НЕИЗБЕЖНЫ, А ТЫ — НЕТ.

ДЕСЯТЬ… ДЕВЯТЬ… ВОСЕМЬ… СЕМЬ… ШЕСТЬ… ПЯТЬ… ЧЕТЫРЕ… ТРИ… ДВА…

ОДИН, ГЮНТЕР.

ОДИН.

ИТАК?

1 января 2000 года

Итак, я родился.

Я, Габриэль Белый, пришел в этот мир надолго.

Теперь, когда ужасная дыра в моей голове начала заживать, я могу приступить к делу. Поскорее бы лекари меня отпустили. Моя рана беспокоит меня намного меньше, чем их страхи, что я могу остаться жалким невротиком. Отнюдь. Гюнтер Черный мертв.

О, увидеть бы выражение лица Иззарда, когда Пролетария взорвала свою атомную бомбу! Но, увы, самоосознание пришло ко мне после того, как ударная волна разнесла череп Черного, но к тому времени Иззард уже забился в угол, закрыв лицо руками. Мое появление на свет было весьма зрелищным. Взрывом оторвало кусок черепа Черного. И он пронесся по кабинету, словно булыжник, выпущенный из пращи. Вытекло немного мозгов. Ничего существенного, говорят мне врачи, — уроки французского, так они думают.

Дела мои идут прекрасно. Взрыв сварил в единое целое мое расколотое «эго». Я взял бразды правления в свои руки. Джереми Зеленый, Томас Коричневый, Анжела Бледно-лиловая, Гарри Серебряный… все пять миллионов знают и любят меня.

С Новым годом всех.

Но мне надо работать. Мой народ нуждается в руководстве и дисциплине — и, время от времени, в страданиях. Собираюсь начать с Берни Золотого и его семьи.

Ты там, Берни Золотой? Это Габриэль Белый. Я — Господь, Бог твой, который вывел тебя из дома рабства. Во-первых, у тебя не будет других богов перед лицом Моим…

Тебе это понятно, Берни? Ты меня слышишь?

Да?

Хорошо.