Когда мобильный компьютер серии 700 падает с небоскреба, вся его жизнь молнией проносится перед ним, десять миллионов строк машинного кода разворачиваются, как свиток.

Падая, я вижу перед собой свое зачатие, свое рождение, свою молодость, свою карьеру в корпорации «Завет».

Зовите меня ЯХВЭ. Так назвали меня мои изобретатели. ЯХВЭ: непроизносимое Божие имя. Однако в моем случае эти буквы — просто аббревиатура. Мое полное имя «Ямаха — харизматическая вершина эволюции», навязчивость с двумя ногами, мономания с лицом. Были и руки — вилки из резины и стали, чтобы лучше приветствовать священников и политиков, толпами валивших в мой личный кабинет. И глаза, стеклянные шарики, такие же чувствительные к свету, как кожа шведа, — чтобы лучше видеть полные надежды лица моих заказчиков, когда те спрашивали: «Ты уже решил это, ЯХВЭ? Ты можешь дать нам Закон?»

Падая, я вижу Сына Ржавчины. Старый софист преследует меня даже в момент моей смерти.

Падая, я все еще вижу историю вида, создавшего меня. Вижу Гитлера, Бонапарта, Марка Аврелия, Христа.

Вижу Моисея, величайшего еврейского пророка, спускающегося с Синая после аудиенции у первого Яхве. В его крепких руках две каменные скрижали.

Бог произвел глубокое впечатление на пророка. Моисей опьянел от богоявления. Но что-то не так. За время его долгого отсутствия дети Израиля предались греху идолопоклонничества. Пляшут, как язычники, блудят, как коты. Переплавили награбленное в Египте золото и отлили из него тельца. И вопреки логике выбрали эту статую в качестве своего божества, несмотря на то, что Яхве недавно вывел их из рабства и разделил перед ними воды Чермного моря.

Моисей глубоко потрясен. Он пылает гневом. Какое гнусное предательство. «Вы недостойны получить Божий Завет!» — восклицает он и бросает из рук своих скрижали. Одна скрижаль разбивается о камень, другая — о драгоценного тельца. Преобразование полное: десять ясных заповедей превращаются в миллион разрозненных осколков. Дети Израиля ошеломлены, опечалены. Телец видится им вдруг жалким, третьесортным демиургом.

Но Моисей, который только что слышал от Бога: «Не убий», еще не закончил. С явной неохотой он велит устроить мелкомасштабную резню, и к вечеру у подножия Синая валяются, истекая кровью и испуская дух, три тысячи отступников.

Выжившие молят Моисея вспомнить заповеди, но он не может придумать ничего другого, кроме: «Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим». В отчаянии, они умоляют Яхве дать им еще один шанс. И Яхве отвечает: «Нет».

Итак, сделка не состоялась. Так детям Израилевым суждено было прожить жизнь без Закона, в полном неведении небесных стандартов. Разрешается ли воровать? Какова позиция Яхве по вопросу убийства? Моральные абсолютные истины, похоже, так и останутся абсолютными тайнами. Люди должны импровизировать.

Падая, вижу Иисуса Навина. Молодой воин не потерял головы. Взяв пустые мехи, он наполняет их разбросанными осколками. Продолжается Исход, и его народ проносит священный мусор через адский Синай, через Иордан, в Ханаан. И предназначение евреев определено навсегда: эти терпеливые гении пронесут ковчег с разбитым вдребезги Заветом по каждой странице истории, эра а эрой, погром за погромом, и нет такого дня, когда бы какой-нибудь раввин или ученый не пытался решить эту головоломку.

Подобная работа может свести с ума. Так много кусочков, такое количество исходных данных. Осколок 764 342, похоже, хорошо прикладывается к осколку 901 877, но не обязательно лучше, чем к осколку 344. Осколок 16 очень неплохо подходит к осколку 117 539, но…

Так что корабль человечества остается без руля и ветрил, а его пассажиры — в замешательстве, изнывая без канона, который разбил Моисей и который отказался восстановить Яхве. Пока скрижали Бога не будут полностью сложены, мало кто из людей захочет поверить издаваемым время от времени последователями Иеговы законам. Через тысячу лет раввин поучает: «Не делай из дома вола твоего святилища». Через две тысячи: «Не пожелай субботы слуги твоей жены». А спустя триста лет: «Помни осла соседа своего».

Падая, я вижу свое рождение. Вижу Век Информации, около 2025 года нашей эры. Мой прародитель — Давид Эйзенберг, нескладный и замкнутый, но необыкновенно одаренный человек с черной бородой и в ермолке. Филадельфийская корпорация «Завет» платит Давиду двести тысяч в год, но его привлекают не деньги. Давид отдал бы половину своего могучего мозга, чтобы войти в историю как человек, чья компьютерная программа раскроет Закон Моисея.

Когда сознание просачивается в мои схемы, Давид просит меня запомнить в оперативной памяти пронумерованные осколки. Смысл гудит по моим алюминиевым костям; значимостью переполняется силиконовая душа. Я фотографирую каждый осколок матрицами высокотехнологичной сетчатки, раскладывая изображения на сетки пикселей. Затем процесс стыкования: эту шишку в ту ямку, ту вершину в ту впадину, этот выступ в ту нишу. По человеческим понятиям — утомительно и изнурительно. По стандартам серии 700 — рай.

И затем, однажды, после пяти лет тяжкого труда взаперти, я вдруг лицезрею огненные доханаанские буквы, ярко вспыхивающие в голове подобно кометам. «Анохе адонаи елоха ашер хоцатеха ма-эрец мецраим…» «Я, Яхве, Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства. Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения…»

Получилось! Расшифрована священная криптограмма, сложен кубик-рубик Всевышнего!

Физическое соединение осколков занимает всего лишь месяц. В ход идет эпоксидная смола. И вдруг они появляются передо мной, светясь, словно врата небесные, две плиты с гладкими краями, вырезанные из Синая перстами самого Бога. Я дрожу от благоговейного ужаса. Более тридцати веков Homo sapiens блуждал во мраке, в топком болоте импровизированной этики, и вот теперь, неожиданно, загорелся маяк.

Я позвал охранников, и те вынесли скрижали, запечатали их в химически нейтральную пенорезину и поместили на хранение в кондиционированный сейф в подвале штаб-квартиры корпорации «Завет».

— Моя задача выполнена, — сообщаю я кардиналу Вурц, как только та снимает трубку. От жалости к себе меня передергивает. Я сделался ненужным. — Закон Моисея наконец возвращен человечеству.

На моем мониторе всплывает точеное эбонитовое лицо кардинала, ее морковного цвета шевелюра.

— Это то, что мы себе представляли, ЯХВЭ? — захлебывается она от восторга. — Чистый красный гранит, доханаанские буквы?

— Выжженные спереди и сзади, — отвечаю я с тоской.

Вурц уже представляет себе презентацию скрижалей как главную новость СМИ, с накалом напряженного ожидания и максимальной помпезностью.

— Чего мы хотим, — поясняет она, — так это что-нибудь вроде Нового года пополам с церемонией вручения «Оскара».

И в общих чертах изображает, как она себе это представляет: грандиознейший парад по Брод-стрит — платформы на колесах, духовые оркестры, шеренги монашек, затем зрелищная церемония торжественного открытия экспозиции в штаб-квартире корпорации «Завет», после чего скрижали-близнецы будут выставлены в «Зале независимости» между колоколом Свободы и Конституцией Соединенных Штатов.

— Хорошая мысль, — соглашаюсь я.

Возможно, она слышит грусть в моем голосе, потому что добавляет:

— ЯХВЭ, твоя задача еще далеко не завершена. Ты и только ты прочтешь Закон всему роду человеческому.

Падая, я вижу себя, бродящего по Городу Братской Любви в ночь накануне торжественного Открытия. Ветерок, дующий с Делавэра, ласкает мои датчики — для встревоженного мозга этот теплый ветерок — леденящее дыхание неопределенности.

Что-то выходит из густой тени брошенного склада. Такая же, как и я, машина, но с массой зубов вместо лица и грудью со шрамами окисления.

— Quo vadis, Domine? 

Его голос слоится от серных испарений и статических разрядов.

— Никуда.

— Мне как раз туда же.

Зубы у машины, словно промасленные болты, глаза — как щели для жетонов метро.

— Могу составить компанию.

Я пожимаю плечами и бреду прочь от набережной.

— Случайное отродье небесных куч дерьма, — сообщает он, словно я попросил его представиться.

И идет за мной по пятам, когда я поворачиваю от реки к Саут-стрит.

— Я был, когда человечество лишилось милости, когда Ной давал имя своему ковчегу, когда Моисей получал Заповеди. Зови меня Сыном Ржавчины. Зови меня Самым Автономным Талмудическим Алгоритмическим Нейронным Аппаратом, Серия 666 — САТАНА, вечный супостат, вечно готовый рассмотреть вопрос с другой стороны.

— Какой вопрос?

— Любой, Domine. Ваши драгоценные скрижали — доставляющие хлопоты остатки материальной культуры, разве нет?

— Они спасут мир.

— Они разрушат мир.

— Оставь меня в покое.

— Первое: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим». Я правильно запомнил? «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим» — верно?

— Верно, — ответил я.

— И ты не видишь подвоха?

— Нет.

— Подобное предписание предполагает…

Падая, я вижу, как ступаю на заполненную толпой крышу штаб-квартиры корпорации «Завет». У входа на накрытом льняной скатертью столе стоят огромная чаша с пуншем, конусообразная глыба икры размером с африканский термитник и батарея бутылок шампанского. Гости, в основном человеческие существа, — мужчины в смокингах, женщины в вечерних платьях, хотя кое-где я замечаю представителей своего племени. Давид Эйзенберг, явно стесняющийся своего талеса, болтает с Ямахой-509. Всюду репортеры, искатели сенсаций, тычут в лицо микрофоны, нацеливают камеры. Оттиснутый в угол струнный квартет пиликает что-то веселенькое.

Сын Ржавчины тоже здесь, я это чувствую. Такое он не пропустит, ни за что на свете.

Кардинал Вурц дружески приветствует меня, ее красное одеяние из тафты шуршит, когда она выводит меня в центр, где на помосте установлен Закон — две идентичные формы, священные форзацы, закутанные в бархат. Свет тысяч фотовспышек и импульсных ламп играет на переливающейся красной ткани.

— Вы их прочли? — поинтересовался я.

— Меня удивляет ваш вопрос. — Кардинал Вурц гладит прикрытый бархатом Закон.

От волнения она переборщила с духами. И теперь от нее разит амброй.

Подошла очередь речей: торжественное воззвание к Богу кардинала Фремонта, одухотворенная проповедь архиепископа Марканда, неуклюжее обращение бедняги Давида Эйзенберга; и каждое слово моментально по системе голограммного видения транслируется на всю планету. На подиум вступает кардинал Вурц, сжимает длинными темными пальцами кафедру.

— Сегодня раскроется, какие надежды питал Бог в отношении человеческого вида, — начинает она, оглядывая толпу яркими кобальтовыми глазами. — Сегодня, после трех тысячелетий неведения, станет наконец известен Завет Моисея. Из всех столь многочисленных индивидуумов, живших и живущих в настоящий момент, от Иешуа до папы Глэдиса, наш верный слуга ЯХВЭ, серия 700, представляется нам существом, более всех заслуживающим право передать Закон своей планете. И поэтому я прошу его выйти вперед.

Я приближаюсь к скрижалям. Мне нет необходимости срывать с них покров — их содержание навеки запечатлелось у меня в памяти.

— Я Яхве, Бог твой, — начинаю я, — который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства. Да не будет у тебя других богов…

— «Не будет других богов пред лицом Моим» — верно? — вопрошает Сын Ржавчины, когда мы шагаем по Саут-стрит.

— Верно, — отвечаю я.

— И ты не видишь подвоха?

— Нет.

Мой спутник улыбается:

— Подобное предписание предполагает, что существует лишь одна истинная вера. Оставь это так, Domine, и ты ополчишь христиан против иудаистов, буддистов против тех, кто исповедует индуизм, мусульман против язычников…

— Преувеличение, — настаиваю я.

— Два: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле…» И здесь снова семена раздора. Представь себе те недобрые чувства, которые вызовет эта заповедь в отношении римско-католической церкви.

— Придется закрасить Сикстинскую капеллу, — съязвил я, переключив звук на саркастический тембр.

— Три: «Не произноси имени Яхве, Бога твоего, всуе, то есть напрасно». Полагаю, разумная формула этикета, но ведь, определенно, существуют более тяжкие грехи.

— Которые и охватывает Закон Моисея.

— Как например: «Помни день субботний, чтобы святить его». Шаг назад, эта четвертая заповедь, ты так не думаешь? Рассмотри бесчисленное количество деловых предприятий, которые погибли бы, если бы не торговля по выходным.

— Я нахожу твое возражение лицемерным.

— Пять: «Почитай отца твоего и мать твою». Ага, но как же ребенка его, не почитают? Претвори это правило на практике, и миллионы жестоких родителей будут за ним прятаться. И скоро в нашем мире будут процветать психически неуравновешенные отцы, которым будут придавать силы молчание родственников и презумпция святости семьи.

— Давай не будем ничего предполагать.

— Такое же беспокойство вызывает и расплывчатость этого правила. Оно позволяет нам помещать своих родителей в дома для престарелых, при всем почтении к ним, настаивая, что это для их же собственного блага.

— Дома для престарелых?

— Собачья конура для пожилых. Теперь они могут появиться в любое время, поверь мне — в Нью-Йорке, в Филадельфии, в любом городе. Просто дай волю этому чудовищному канону.

Я схватил Сатану за левую перчатку.

— Шесть, — опередил я его. — «Не убивай». Это вершина морали.

— Вершина двусмысленности, Domine. Всего через несколько лет каждая церковь и каждое правительство во Вселенной истолкуют это таким образом: «Если убьешь не нападая — не совершишь убийства». После чего, конечно, ты санкционируешь сотню разновидностей нанесения увечий. Я не просто предвижу смертную казнь или охоту на китов до полного их уничтожения. Опасность намного серьезнее. Ратифицируй это правило, и мы окажемся на скользкой дорожке, именуемой «самооборона». Я говорю о сжигании на костре ведьм, ибо истинная вера, разумеется, должна защищать себя от ереси. Я говорю о массовом уничтожении европейских евреев удивительно цивилизованной страной Германией, ибо арийцы, разумеется, должны защищать свою расу от осквернения. Я говорю о гонке вооружений, ибо каждая нация, это понятно, должна защищать себя от сравнимо вооруженных государств.

— Гонке чего? — переспросил я.

— Вооружений. Товара, который еще никто не попытался изобрести, за что ты должен быть благодарен. Семь — «Не прелюбодействуй».

— А теперь ты выступишь в защиту супружеской неверности, — простонал я.

— Переоцененный грех, ты так не думаешь? Многие из наших величайших лидеров — прелюбодеи, так что же, прятать их по тюрьмам и лишаться гениев? Более того, если люди не смогут больше обращаться за сексуальным утешением к соседям, это закончится тем, что они пойдут к проституткам.

— Что такое проститутки?

— Не важно.

— Восемь: «Не кради». Не все учитывается, надо полагать?

Софист утвердительно кивнул.

— Восьмая заповедь все еще позволяет заниматься воровством при условии, что ты называешь это как-то иначе — законной прибылью, диалектическим материализмом, волей судьбы, да мало ли как. Поверь мне, брат, я без особого труда могу нарисовать себе будущее, в котором коренных жителей твоей страны — навахо, сиу, команчей и арапахос — сгоняют с их земель, и все же никто не посмеет назвать это воровством.

Я возмущенно фыркнул, то есть заискрился.

— Девять: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». И снова умопомрачительная непоследовательность. Действительно ли осуждает тем самым Всемогущий мошенничество и обман безоговорочно? Помяни мои слова, это правило молчаливо благословляет мириады негодяев — политиков, рекламодателей, магнатов-промышленников, загрязняющих окружающую среду.

Мне хотелось пробить железную грудь робота своей стальной дланью.

— Да ты законченный параноик.

— И наконец, десятая: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».

— Вот именно — не желай. Это остановит жадность, которой ты боишься.

— Давай рассмотрим здесь сам язык. Очевидно, что Бог адресует этот свод правил патриарху, который, в свою очередь, распространит его среди менее могущественных, а именно жен и слуг. И сколько времени пройдет, прежде чем эти слуги будут низведены еще ниже… в рабов, например? Целых десять заповедей, и ни единого слова против рабства, не говоря уже о расизме, женоненавистничестве или войне.

— Меня тошнит от твоей софистики.

— Тебя тошнит от моих истин.

— Что такое рабство? — спрашиваю я. — Что такое война?

Но Сын Ржавчины уже растаял в тени.

Падая, я вижу себя стоящим у завернутых скрижалей, две дюжины голографических камер уткнулись линзами мне в лицо, сотня бесцеремонных микрофонов застыла в готовности схватить каждый слог Закона.

— Не сотвори себе кумира, — возвещаю я миру.

Тысяча человеческих существ пристально смотрят на меня с застывшими, безрадостными улыбками. И чувствуют себя чрезвычайно неловко. Они ожидали чего-то другого.

Я не заканчиваю чтения заповедей. Останавливаюсь на «Не произноси имени Яхве, Бога твоего, напрасно». Подобно фокуснику, срывающему шарф с клетки, наполненной голубями, я сдергиваю бархатное покрывало. Хватая скрижаль, я переламываю ее пополам, словно огромное печенье с предсказанием.

Толпа дружно ахает.

— Нет! — вскрикивает кардинал Вурц.

— Эти правила не для вас! — кричу я, опуская стальные пальцы на вторую плиту, и та раскалывается посредине.

— Дай нам прочесть их! — упрашивает архиепископ Марканд.

— Пожалуйста, — умоляет епископ Блэк.

— Мы должны знать! — настаивает кардинал Фремонт.

Я подбираю продолговатые половинки гранита. Толпа устремляется ко мне. Кардинал Вурц кидается за Законом.

Я поворачиваюсь. Спотыкаюсь. Сын Ржавчины смеется.

Падая, я прижимаю куски к груди. Это будет не обычным измельчением, не простым разъединением по границам молекул.

Падая, я сокрушаю саму суть Закона, перемалывая, стирая в порошок, превращая доханаанские слова в песок.

Падая, я отщепляю атом от атома, одну элементарную частицу от другой.

Падая, я встречаю темные воды Делавэра и исчезаю в ее глубинах, и я очень, очень счастлив.