Я описываю путешествие в Дамаск, а конкретно — улицу, называемую Прямой, и то место на крепостной стене, откуда святой Павел спустился в корзине, дабы спасти свою жизнь. Далее я приезжаю в Турцию, гуляю по Тарсу, попадаю в мастерскую, где шьют палатки для кочевников, осматриваю Киликийские Ворота и, после некоторых проблем с турецкой полицией, благоразумно решаю удалиться в Антиохию.

1

После смерти Стефана Павел принялся яростно преследовать иерусалимских христиан. Он выслеживал их, брал под стражу и подвергал побиению палками. Это было традиционное наказание, позже широко использовавшееся во времена Османской империи. Просто оно было на какое-то время забыто. После того, как ортодоксальное еврейство — в лице Синедриона и представителей синагог — применило этот вид кары в своей борьбе с христианами. Османы возродили и активно использовали его — я бы сказал, с беспримерным рвением. В какой-то момент в карательной деятельности Павла вышла заминка: он наказал уже всех верующих, которые не успели бежать от его гнева. И тогда взор молодого фарисея обратился к Дамаску, где, по слухам, христианство быстрыми темпами приобретало себе сторонников среди людей, посещавших синагоги. Итак, Павел заручился официальными документами от Синедриона, которые давали ему право арестовывать дамасских христиан и доставлять их на суд в Иерусалим.

Мне часто доводилось сталкиваться с предположением, что Павел и сам являлся членом Синедриона. Однако этим исследователям возражают другие, которые доказывают, что в таком случае он должен был быть семейным человеком. Дело в том, что в Синедрион допускали лишь женатых — на том основании (весьма шатком, на мой взгляд), что семейный человек якобы больше склонен к милосердию. Вот уж не знаю, не знаю. Из того, что нам известно о членах Синедриона, я бы сделал вывод, что люди эти жестоки сами по себе, а собравшись вместе, и вовсе становились беспощадными. Так или иначе, меня сейчас больше волнует вопрос о семейном положении Павла. Считается, что мягкость, с которой он обращался в своих письмах к новообращенным, — например, трогательный отрывок из его Послания к Галатам («Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос!»2 ) — свидетельствует о том, что Павлу была знакома радость отцовства. Но, с другой стороны, если у него имелись дети, то почему они никак не упоминаются в личной переписке апостола?

Судя по всему, Павел очень спешил. Ему не терпелось поскорее попасть в Дамаск и приступить к своей миссии. Наверняка он отправился в путешествие верхом на верблюде, на муле или, на худой конец, на осле. Правда, многие комментаторы утверждают, будто он передвигался пешком. В своих рассуждениях он опираются на то место в Деяниях, где описывается состояние Павла после чудесной встречи с Христом. Буквально там сказано: «и взяли его за руку и привели в Дамаск». Следует помнить, что Павел не только испытал нервное потрясение, но и ослеп. Так что подобный способ передвижения выглядит вполне оправданным. Но возникает вопрос: если спутники Павла вели его за руку, то что мешало им точно так же отвести в Дамаск его мула или верблюда? Лично мне видится маловероятным, чтобы официальные посланники иерусалимского Синедриона путешествовали пешком. Не забывайте: ведь дело происходило на Востоке! А там ни один здравомыслящий человек не станет идти пешком, если тому есть разумная альтернатива.

Из Иерусалима Павел наверняка вышел не один, а с соответствующим эскортом, набранным из числа охранников Храма. В Дамаск они могли попасть двумя путями. Павел мог спуститься к Иерехону, а оттуда двинуться на север по долине Иордана и пересечь реку возле Бет-Шаны. При этом ему пришлось бы обогнуть с юга Галилейское море и довольно долго идти горными дорогами, соединяющими города Декаполиса с Дамаском. Однако это была не самая удобная дорога, особенно в летнее время, да еще с учетом того, что большая часть пути пролегает в низменной местности (намного ниже уровня океана). Лишь по достижении гористого восточного берега Галилейского моря путник мог рассчитывать на относительную прохладу. Другой путь — более долгий, но более приятный и оживленный — тот, который и поныне предпочитают люди, желающие попасть в Дамаск. Он проходит через Самарию и Галилею, а затем поднимается к подножию горы Хермон. Полагаю, что экспедиция Павла выбрала именно эту дорогу.

Сегодня — благодаря великолепным дорогам, которые Британия и Франция проложили на своих подмандатных территориях, — из Иерусалима в Дамаск можно добраться за один день. Расстояние между этим городами составляет сто девяносто миль, и двадцать лет назад подобная скорость выглядела бы чистой фантастикой. Иерусалимские старожилы, которые еще помнят довоенные времена, со всей определенностью вам скажут: караван с хорошими верблюдами проделывал указанный путь примерно за двенадцать дней.

Я тоже направился в сторону Самарии. Дорога долго петляла среди бурых холмов, затем вывела в широкую долину Эздраэлон, где на северных высотках стоит всемирно известный городок Назарет. Я поднялся на эти холмы, потом спустился на равнину Ахма. Миновав селение Хыттин, где Саладин нанес сокрушительное поражение крестоносцам, я остановился у обрыва и заглянул вниз. Там на глубине в тысячу футов голубело озеро, приютившееся в изгибах земных складок. И я начал спуск к его раскаленному побережью.

Наконец и эта часть пути осталась позади. Я стоял на берегу Галилейского моря и разрывался между желанием задержаться здесь подольше и необходимостью двигаться дальше. Наверное, я мог бы раздобыть лодку и добраться на ней до Капернаума. И вот, пока я обдумывал свои текущие планы, меня посетила мысль, которая заставила забыть все остальное. Мне вдруг открылось — впервые открылось, — насколько важной и значительной была для Павла эта часть его путешествия. Ему предстояло спуститься к Тивериаде, проходя через множество деревень на западном побережье озера. В их число неминуемо попадал и Капернаум — любимое местопребывание Иисуса Христа. Эти деревушки предстали перед Павлом точно такими же, какими были совсем недавно, когда здесь жил и проповедовал Иисус. В сердце фарисея жила неукротимая злоба против последователей Христа, поэтому он должен был неуклонно возвращаться мыслями к личности их Учителя. Тем более что путь миссии пролегал через местность, где осуществлялось Его Пастырство, и все здесь напоминало о земном пребывании Христа. Павел видел у себя под ногами камни, по которым проходил Христос. На берегу озера стояла синагога, где Он говорил с народом. Да и сами люди, выходившие посмотреть на Павла с его свитой, были теми самыми мужчинами и женщинами, которые видели Иисуса.

Находясь в Галилее, Павел просто не мог не думать о Христе. Сам не зная того, он переживал в тот момент последние два-три дня своего неверия. Всего в нескольких милях отсюда — на холмах к северу от озера — находилось место, где должен был произойти коренной перелом в его жизни. Многие исследователи склонны рассматривать обращение в христианство как долгий и противоречивый процесс, скрытно протекающий внутри человека. Подсознание уже стремится к вере, можно сказать, бежит ей навстречу с протянутыми руками. Но в то же самое время трезвый разум цепляется за прежние ориентиры и противится переходу. Эта борьба продолжается до тех пор, пока что-то не случается — порой совсем незначительное событие — и все, жизнь человека меняется коренным образом! К былому возврата нет. Нечто подобное, полагаю, происходило в те дни и с Павлом.

«Савл, Савл, что ты гонишь Меня?.. трудно тебе идти против рожна».

Эти слова еще не произнесены, но они уже рядом. Что думал, что чувствовал Павел в мгновения, предшествовавшие его обращению? Наверное, он переживал то же состояние, что и святой Франциск на пороге разрушенной церкви Сан-Дамиано. Или святая Екатерина Генуэзская перед тем, как осознала, что жизнь ее перешла на какой-то новый, более высокий уровень. Это особые моменты. И пусть они не доступны нашему пониманию, но они существуют и неизбежно предшествуют чуду. Только что Павел, Франциск, Екатерина были обычными людьми — как мы с вами, — и вдруг они качественно меняются, переходят в иную сферу восприятия, откуда уже нет возврата.

Так размышлял я, стоя на берегу Галилейского моря. Перед глазами у меня был Павел — человек, полный ненависти к Христу, еще не знающий о своем близком обращении. Думаю, он представлял собой чрезвычайно интересную картину, возможно, одну из самых интереснейших в истории христианства. Павел Не Обращенный… Вот он тихо идет по берегу озера и не догадывается о судьбе, которая ожидает его в самом скором будущем. Он еще не знает, что ему суждено подхватить Благую Весть, о которой возвещал Христос в этой самой деревушке, и понести ее в большой мир, в далекие города на берегу Средиземного моря.

2

Обогнув южный конец Галилейского моря, дорога на Дамаск удаляется от озера и упорно карабкается по южным склонам Ливанских гор. На протяжении нескольких миль, пока я преодолевал подъем, озеро скрылось из вида. Вокруг меня громоздились холмы — местами бурые и каменистые, местами покрытые цветами и расцвеченные всеми красками палестинской весны. Пройдя примерно пятнадцать миль, я достиг исторического брода через Иордан, который носит название Джисрбени Якуб или «Брод дочерей Иакова».

Весной, когда сходят снега с горы Хермон, река набирает силу и громко шумит под каменным мостом. На короткое время Иордан становится похожим на горные шотландские реки в период половодья: холодные зеленоватые воды весело устремляются вниз по склонам холмов, торопясь в благословенную Галилею. Ширина реки здесь составляет около восьмидесяти футов, берега густо заросли папирусом, олеандром и египетским баланитесом. Это смахивающее на кавказскую пальму дерево еще называют псевдо-бальзамником, или гилеадским бальзамником. Из его плодов, напоминающих по виду грецкий орех, местные арабы изготавливают ароматное масло.

В древности «Брод дочерей Иакова» был известен всем путникам из Дамаска, Пальмиры, с Евфрата — короче, всем, кто двигался в южном направлении, в Палестину или Египет. Современный путешественник тоже запомнит эту переправу, ибо здесь ему придется остановиться, и надолго. Хватит времени на все: и чтобы полюбоваться окружающим пейзажем, и на осмысление того удивительного факта, что хотя он все дорогу от Тивериады забирал выше и выше, тем не менее в конце пути оказался на сорок футов ниже уровня Средиземного моря. Мост принадлежал французам, следовательно, нам предстояло пересечь границу — со всеми вытекающими последствиями, как то: проверкой паспортов, предъявлением документов на машину и прочей бумажной волокитой.

Возле моста скопились автобусы. Голодные бедуинские собаки слонялись вокруг, с интересом обнюхивали выгруженный для таможенного досмотра багаж. Сами же пассажиры (в основном арабы) и водители автобусов стояли в очереди. Они терпеливо дожидались, пока делового вида сирийцы, облаченные во французскую униформу, проштемпелюют документы. В сторонке под сенью раскидистого чинара сидели двое жандармов. Они попивали кофе из крошечных чашечек и играли в нарды с заезжим шейхом.

Как выяснилось, у Стефана были какие-то непонятные проблемы с водительскими правами. То ли те были просрочены, то ли вот-вот должны были перейти в эту печальную категорию. Поэтому ему приходилось нелегко: сокрушенно покачивая головой, Стефан прижимал свою велюровую шляпу к груди и с характерной армянской любезностью отвечал на вопросы пограничника. При этом с лица его не сходила широкая, обезоруживающая улыбка. Очевидно, он все делал правильно, потому что араб в хаки, который перед этим пожимал плечами, размахивал руками и недовольно поджимал губы, вдруг взмахнул своей печатью и со страшным грохотом обрушил ее на наши паспорта. Затем вернул нам документы — с такой ослепительной улыбкой, что она почти затмила Стефанову.

Итак, путь был свободен. Мы покатили по крутой горной дороге, намереваясь обогнать молодого араба, который легким галопом скакал перед нами на великолепном белом жеребце. Молодой шейх объезжал скакуна и, поверьте, делал это виртуозно. Он управлял строптивцем — этим живым сгустком ртути — при помощи веревочной уздечки и собственных коленей. Когда мы поравнялись с ним, юноша придержал коня. Я заглянул в налитые кровью глаза жеребца — это были глаза перепуганного дикаря. Его розовые ноздри раздувались, конь вскидывал голову и пританцовывал на каменистой дороге.

На вершине холма мы остановились, чтобы бросить прощальный взгляд на Галилею. Боже, что за пейзаж! Мне кажется, за всю свою жизнь я не видал ничего прекраснее. Местные жители рассказывали, что в ясную погоду сверху можно разглядеть южный конец озера — тот самый, где Иордан катит воды по раскаленной долине. Однако сегодня было слишком жарко. Разогретый воздух поднимался над землей, и колышущееся марево мешало рассмотреть отдаленные окрестности. При этом очертания озера просматривались отчетливо. Я видел Капернаум и Тивериаду на западном берегу, а также крутые Моавские горы, вздымающиеся на востоке.

С этого места дорога уже никуда не сворачивала, прямой стрелой пролегала по желтовато-серому плато почти до самого Дамаска. Слева высилась гора Хермон, ее заснеженная вершина ослепительно сверкала на фоне безоблачного неба. Мое разгоряченное лицо овевал ветерок. По контрасту с удушливой жарой Галилеи здесь было неожиданно прохладно.

Вдалеке, примерно в двенадцати милях от Дамаска, нашему взору предстал затерянный в песках белый город. Солнце ярко блестело, отражаясь в его куполах и минаретах, которые вздымались над пышной зеленью. Где-то поблизости располагалось место, где произошло чудесное обращение Павла.

3

«Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба; он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл, что ты гонишь Меня? Он сказал: кто Ты, Господи? Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты гонишь; трудно тебе идти против рожна».

«Он в трепете и ужасе сказал: Господи! Что повелишь мне делать? И Господь сказал ему: встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать.

Люди же, шедшие с ним, стояли в оцепенении, слыша голос, а никого не видя. Савл встал с земли и с открытыми глазами никого не видел; и повели его за руку и привели в Дамаск. И три дня он не видел, и не ел и не пил»3 .

С этого мгновения Павел стал совершенно иным человеком. Отныне все, что он говорил и делал, определялось трансцендентным переживанием. Он стал орудием в руках Бога.

Указанное превращение описывается в Деяниях дважды. Впервые Павел говорит об этом, обращаясь к иерусалимской толпе, а затем — в своей защитительной речи перед Агриппой II. Существует целый ряд внешних и внутренних признаков, которые роднят обращение Павла с зафиксированными состояниями экстаза у христианских мистиков. К таковым относятся: внезапность видения, посетившего Павла по дороге в Дамаск; ослепительный, почти непереносимый для человеческих глаз свет и звук голоса; мгновенное изменение характера человека и дальнейшее посвящение всей жизни служению Богу. И хотя длится оно всего несколько кратких мгновений, этого оказывается достаточно, чтобы позволить провидцу познать суть происходящего.

Как ни странно, эти люди, вышедшие за пределы ограниченного мира собственных чувств, добивались значительных высот в практической жизни. Убедительным примером тому служит успешная деятельность Павла в роли апостола христианской церкви. Он стал великим человеком — как и святые Бернар, Жанна д’Арк, Екатерина Сиенская, Игнатий де Лойола и Тереза Авильская. В чем же причина такого успеха? Мне кажется, все дело в том, что после своего обращения Павел перешел в категорию святых людей — «боголюбивых мистиков», как их определяет Эвелин Андерхилл, автор книги под названием «Мистицизм». Она считает, что все эти люди обладали удивительной животворящей силой, «всепобеждающим порывом», перед которым бессильны любые обстоятельства.

«Постоянное свершение добрых дел — вот цель, которую ставит перед собой Дух, преисполнивший их внутренний дворец», — пишет автор «Мистицизма».

Мы видим святого Павла, который был внезапно обезоружен и связан Единственно Прекрасным и не скрылся для того, чтобы наслаждаться видением Реальности, но принялся в одиночку воздвигать Вселенскую Церковь. Мы спрашиваем, как получилось, что этот безвестный, прозябающий в нищете гражданин Римской империи смог без денег, без покровительства власть имущих основать такую грандиозную организацию, и слышим в ответ его слова: «Не я, но Христос во мне».

Мы видим Жанну д’Арк, простую крестьянскую девушку, которая покинула загон для овец, чтобы возглавить французскую армию. Мы спрашиваем, как могут случаться столь невероятные события, и получаем ее ответ: «Так мне велели Голоса». Толчок, могучий и непреодолимый импульс пришел из сверхчувственного мира, новые силы преисполнили ее, и она сама не знала, как это стало возможным и почему. Она обрела единение с Бесконечной Жизнью и стала Ее проявлением, средством проявления Ее силы, «тем же, что для человека его собственная рука».

Мы видим Франциска, «трубадура Господня», отмеченного Его ранами и озаренного Его радостью, а значит, познавшего две стороны той монеты за труды, которая есть залог Жизни Вечной — или Игнатия Лойолу, воинствующего и романтического рыцаря Богородицы, который открыл новую страницу духовной истории Европы. Откуда к ним — рожденным и воспитанным для обычных земных дел в обстановке, далекой от духовных поисков, — приходит неисчерпаемая энергия, способность добиваться триумфального успеха в самых безнадежных ситуациях?.. Мы видим среди этих прирожденных романтиков святую Терезу, которая достигла состояния Единения после длительной и тяжелой борьбы между низшей и высшей сторонами своей натуры. На шестом десятке лет, когда ее здоровье было ослаблено длительными болезнями и изнурительным умерщвлением плоти на Пути Очищения, повинуясь внутреннему Голосу, она сознательно меняет ход своей жизни, покидает монастырь и начинает новую жизнь, путешествуя по Испании и проводя реформы в великом религиозном ордене вопреки желанию консервативного духовенства. Однако наиболее изумительный пример дает нам Екатерина Сиенская, неграмотная представительница простого народа, которая после трех лет уединения достигает мистического бракосочетания и, покинув «чертоги самопознания», начинает влиять на политическую жизнь Италии. Как могло случиться, что эти, на первый взгляд посредственные люди, которые подвергались влиянию недоброжелательного окружения, не отличались крепким здоровьем и были бедны, достигли столь выдающихся успехов? Объяснение может быть только в том, что все они были великими мистиками и вели в высшей степени боголюбивую жизнь. В каждом из них давал о себе знать героический характер, неисчерпаемые жизненные силы, великий энтузиазм и несокрушимая воля, которые были воздвигнуты на духовные уровни и преображены высшими проявлениями сознания.

Именно это и произошло со святым Павлом. Он оказался в экстремальной ситуации. И в то время как его физическое тело было истерзано и разбито условиями, для которых оно, физическое тело, попросту не приспособлено, дух воспрял и обновился. Вот что творилось с Павлом, когда его «повели за руку и привели в Дамаск».

4

Я подъезжал к Дамаску, оставив позади мили и мили абрикосовых садов. Был ранний вечер, когда измученные дневной жарой горожане наконец-то получают долгожданную передышку. Они приходят посидеть на берегу реки Барада. Вот оно, счастье жителя Дамаска — местечко в тени на свайной эстакаде, отличный кальян, чашечка сладкого кофе, блюдо лукума и тихий шелест волн.

Мне очень хотелось бы понять и полюбить этот город. По-моему, Дамаск до сих пор живет за счет своей репутации столетней давности. Среди европейцев и поныне бытует образ старого арабского города — без патефонов, трамваев и автомобилей, города, куда наши прадедушки долго и мучительно добирались верхом на лошадях и при этом гадали, согласится ли эксцентричная леди Стэнхоуп дать им интервью.

Город серьезно пострадал от драматического столкновения с западной цивилизацией, представшей в виде французских трамваев, телеграфных и телефонных проводов, патефонов, автомобилей «рено» и зданий современной архитектуры. В самом центре Дамаска проложены широкие проспекты, по которым разъезжают грохочущие трамваи, и заезжие бедуины мечтательно покачиваются в пыльных вагонах. А совсем рядом, на соседней улочке, сохранились старинные базарчики — темные лабиринты из греческих и армянских лавок, чьи хозяева, как и двести лет назад, день-деньской просиживают на крылечке в ожидании случайного покупателя. Они хватают за руки зазевавшегося иностранца и тащат его в свои лавочки, битком набитые латунными безделушками и инкрустированной мебелью — всей той рухлядью, которая теряет весь блеск и великолепие еще до того, как доедет до Челтнема.

Здесь можно видеть целые улицы, увешанные гирляндами из разноцветных шлепанцев с загнутыми носами. Голубые, красные, золотые — в глазах рябит от подобного многоцветья… Тут же, на мостовой, сидит сапожник, который быстро и споро мастерит новые экземпляры для своей экзотической коллекции. Рядом располагаются прилавки, заваленные засахаренными фруктами — Дамаск всегда славился этими лакомствами. Неподалеку торгуют ювелирными товарами: правильно, какой же Восток без золотого базара! Смуглые услужливые продавцы нависают над сейфами и стеклянными ящиками, полными золотых серег, браслетов, часов и старинного серебра. Однако дамасское золото ценится не слишком высоко. У арабов даже есть такая поговорка: ювелирное искусство зародилось в Египте, достигло зрелости в Алеппо, а умирать пришло в Дамаск.

На мой взгляд, главным украшением Дамаска являются каны — средневековые караван-сараи. Однако, увы, в наше время облик пустыни меняется: традиционные верблюды уступили место грузовикам, и сказочные караван-сараи превратились в примитивные складские здания. Лишь изредка удается заглянуть в приоткрытые ворота и полюбоваться старинным фонтаном, выбрасывающим струи под сенью апельсинового дерева.

Как бы то ни было, но я приехал в Дамаск, чтобы увидеть город святого Павла. Поэтому рано утром я вышел из гостиницы с намерением посетить места, которые так или иначе связаны с именем апостола.

После того как Павла привели в Дамаск, его разместили в доме Иуды, одного из членов христианской общины. Дом этот стоял на Vicus Rectus, то есть на «улице, называемой Прямой». В то же самое время другому христианину по имени Анания было видение: явился ему Иисус и велел идти в означенный дом.

«Анания пошел, и вошел в дом, и, возложив на него руки, сказал: брат Савл! Господь Иисус, явившийся тебе на пути, которым ты шел, послал меня, чтобы ты прозрел и исполнился Святого Духа. И тотчас как бы чешуя отпала от глаз его, и вдруг он прозрел; и, встав, крестился. И, приняв пищи, укрепился. И был Савл несколько дней с учениками в Дамаске. И тотчас стал проповедовать в синагогах об Иисусе, что он есть Сын Божий»4 .

Что касается улицы, «называемой Прямой», то прозвали ее так по заслугам. Почти в каждом эллинизированном городе имелась такая улица — прямая как стрела, — пересекавшая город насквозь. Эта дамасская улица была длиной в милю — больше, чем Принцесс-стрит в Эдинбурге. В ширину она имела сто футов и была поделена на три части: центральная, проезжая часть отводилась для всадников и повозок, а по краям оставались дорожки для пешеходов. Остатки похожих улиц можно найти в Пальмире, Джераше и Эфесе.

Ныне Прямая улица представляет собой один из наиболее оживленных дамасских базаров. Навес из проржавевшего железа защищает прохожих от ослепительного солнца, вдоль мостовой выстроились сотни маленьких магазинчиков с откидными ставнями. Современное арабское название улицы сохраняет память об ее римском прошлом — Сук аль-Тавил означает в переводе «Длинный базар».

Я долго бродил по этому темному туннелю, где то и дело приходилось уворачиваться от конных повозок, громыхавших по булыжной мостовой, арабов-велосипедистов, небольших отар овец и верблюжьих караванов, а также спешивших по своим делам армянских и греческих торговцев. В конце концов я остановился полюбоваться на зрелище, которое наблюдал уже не впервые, но не уставал наслаждаться его видимой абсурдностью. В самом начале Прямой улицы расхаживали два армянина, судя по всему, занимающихся продажей ковров. Один из них, главный по виду, нес на плечах ковер, фактически был в него задрапирован. Второй, его помощник, шел рядом, поддерживая свисавшие концы ковра. Они торжественно вышагивали взад и вперед, с готовностью останавливаясь перед каждым потенциальным покупателем. Насколько мне известно, эта рекламная акция, чем-то неуловимо напоминавшая церковную церемонию, осуществлялась круглый год, но ни разу никто не изъявил желания приобрести их товар. Думаю, если вы приедете в Дамаск, то непременно натолкнетесь на эту парочку, выглядевшую как мрачная карикатура на епископа с дьяконом.

Прямая улица берет свое начало у Восточных ворот, или Баб эш-Шарки, как называют их арабы. Эти ворота относятся к наиболее интересным реликтам римской цивилизации в Дамаске. Их северный проем до сих пор служит одним из входов в город, хотя сами центральные ворота и южный проем замурованы и частично застроены складскими зданиями. Археологические исследования крепостной стены Дамаска (в частности, Восточных ворот) дали потрясающие результаты: оказывается, некоторые камни кладки вполне могли быть заложены еще в апостольскую эпоху. Местные христиане с гордостью демонстрируют туристам тот участок стены, откуда святого Павла спускали в корзине.

На Прямой улице стоит небольшая мечеть, которая, по единодушному мнению христиан и мусульман, построена на месте бывшего дома Иуды. Любезный молодой шейх впустил меня внутрь и позволил подняться по шаткой лесенке на балкон, который используется в качестве минарета. К сожалению, этот юноша ничего не знал об истории здания. Но позже я познакомился с одним из францисканских монахов, который сообщил мне интересные подробности. Оказывается, в 1616 году некто Кваресим услышал от дамасских христиан (и, соответственно, записал в хронике), что мечеть построена на месте старой греческой церкви, посвященной святому Иуде.

5

Тот же самый францисканец отвел меня к подземной часовне, расположенной в христианском квартале Дамаска. Примечательно, что во времена Павла эта часть города принадлежала еврейской общине.

— Думаю, вам это будет интересно, — сказал он. — Дело в том, что традиция связывает эту часовню с именем Анании, того самого, который сначала исцелил, а затем и окрестил святого Павла.

Монах повел меня тихими переулками. Вокруг тянулись высокие стены с наглухо закрытыми дверями. И вдруг одна из дверей случайно оказалась приоткрытой. Не сдержав любопытства, я на ходу заглянул внутрь. Моему взору предстал внутренний дворик, куда выходили беленые стены домов. В центре двора стояло лимонное дерево, а под ним колодец. Несколько смуглых ребятишек играли в тени дерева с кошкой.

Наконец мы пришли к каменной лестнице из двенадцати ступенек, которая вела в подземный склеп. Судя по обстановке, это действительно была христианская часовня, о том же свидетельствовал и скромный алтарь в дальнем конце помещения. Стены и сводчатый потолок были сложены из грубого камня. Некоторые каменные блоки гигантского размера были явно древними: они относились к византийскому, а возможно, и более раннему периоду. Единственным источником освещения служила круглая дыра в потолке, сквозь которую лился тускловатый солнечный свет.

— Сейчас мы находимся на уровне римской эпохи, — пояснил францисканец. — Кстати, обратите внимание: земля, собранная возле Баб эш-Шарки, соответствует той же самой глубине. Это помещение чрезвычайно древнее, здесь обнаружены материалы, которые, несомненно, относятся к римским временам.

Он отворил дверь в смежный склеп, и я увидел вмурованную в стену римскую черепицу.

— История этой часовни основывается на сирийской традиции, связанной со святым Ананией, — начал рассказывать монах. — Если верить ей, то Анания был одним из семидесяти учеников Христа, а может, даже и служил нашему Господу в Его земной жизни. Говорят, что когда после казни святого Стефана открылись гонения на христиан, Анания вынужден был бежать в родной Дамаск. Якобы он только-только успел вернуться, когда Господь призвал его и велел отправляться к ослепшему Павлу. Если так, то понятно, откуда Анания знал Павла и почему он испугался предстоящей встречи. Помните, что он сказал? «Господи! Я слышал от многих о сем человеке, сколько зла сделал он святым Твоим в Иерусалиме»5 . Так или иначе, но все знают, что Анания обладал даром целительства, а также что он находился в Дамаске, когда сюда привели Павла. Говорят, что в дальнейшем он сопровождал святого Павла в Кесарию и выступал там в его защиту перед Феликсом. В нашей традиции считается, что Анания умер от меча Пола, полководца Ареты. Но существует и другая точка зрения: будто бы он принял мученическую смерть от руки дамасского префекта Луциана.

Вскоре на месте жилища Анании выросла церковь, от которой и сохранилась эта часовня. В 1922 году здесь работала французская археологическая экспедиция, в составе которой был граф Лорей. Так вот, граф пришел к заключению, что некогда здесь располагалась большая византийская церковь, фундамент которой уходил под улицу. На протяжении веков это место почиталось христианами и мусульманами как жилище святого Анании. В 1820 году францисканский орден приобрел эту землю и отреставрировал то, что осталось от церкви. К сожалению, в 1860 году во время избиения христиан часовня оказалась разрушена, но мы ее снова отстроили семь лет спустя. И с тех пор она стоит в том виде, как вы ее видите сегодня.

После того как монах-францисканец ушел, я отправился в церковь, которая, кажется, называлась Каза-Нуова. Здесь моим глазам предстало одно из самых мрачных зрелищ, какое можно себе представить. Один из служителей церкви включил освещение, и я увидел возле алтаря огромный стеклянный гроб, доверху наполненный человеческими останками. Красное муслиновое покрывало, на котором стоял гроб, лишь добавляло драматизма этой жуткой экспозиции. Кости были аккуратно связаны между собой красной шелковой нитью, которая — к моему ужасу — еще и завязывалась изящным бантиком. Здесь же лежало несколько полусгнивших черепов.

Как выяснилось, это были останки несчастных жертв мусульманской резни. Со слов служителя выходило, что в гробу находились кости восьми францисканцев, семи испанцев и одного тирольца — все эти люди мученически погибли на ступенях алтаря во время трагических событий 1860 года.

Незадолго до этого в Индии произошло восстание сипаев, оно и спровоцировало беспорядки, направленные против христианского населения Дамаска. За несколько дней в городе погибли свыше шести тысяч ни в чем не повинных христиан, сотни девушек и молодых женщин попали в арабские гаремы. Восстание распространилось и на территории Ливана, где мусульманская секта друзов развернула террор против маронитов. Франция выслала десятитысячный экспедиционный корпус для подавления мятежа, и это положило конец одному из самых мрачных эпизодов в истории Дамаска.

6

Порой случается, что хамсин по многу дней дует над городом, и тогда небо становится красным от туч песка. Деревья сгибаются под резкими порывами ветра, местные жители тоже идут, пригнувшись и натянув свои платки-куфии так, чтобы прикрыть нижнюю часть лица. Лишь темные глаза сверкают над полоской белой ткани.

И тем не менее от песка не укрыться. Он проникает повсюду — в пищу и одежду, в закрытые шкафы и постель. Песок также оседает меж страниц книг, и это раздражает меня больше всего. В воздухе беспрестанно висит тошнотворный пыльный запах. Люди раздражаются и легко выходят из себя.

Мне не повезло: мой визит в Дамаск совпал как раз с такой пыльной бурей. После того как ветер немного утих, я вышел из гостиницы. В мои планы входило осмотреть южный участок городской стены, где некогда состоялся побег святого Павла. Если верить традиции, то друзья спустили апостола в корзине и, тем самым, помогли скрыться от гонений на христиан.

Я покинул город через Восточные ворота и решил немного прогуляться вдоль крепостной стены в южном направлении. Вскоре я приблизился еще к одним воротам, наглухо заложенным кирпичом. Судя по всему, здесь недавно проводились реставрационные работы. Стена достигала в высоту сорока футов, но лишь ее нижняя секция относилась к древней конструкции.

Побег через крепостную стену видится мне наиболее драматическим способом спасения. Если уж человеку приходится форсировать 40-футовую стену, то это означает полную безысходность: в городе засели враги, которые надежно охраняют все входы и выходы. Даже бегство из донжона выглядит менее романтичным. А тут неизбежно должны присутствовать все элементы приключенческого жанра: бегство, скорее всего, происходит под покровом ночи, в атмосфере обостренной опасности. Можете представить, как чувствует себя человек, который скользит в ненадежной корзине по гладкой стене? Любые случайности — малейший шорох или луна, не ко времени выглянувшая из-за туч, могут погубить все предприятие и привести беглеца к печальному концу. Думаю, любой читатель, в душе которого живы детские воспоминания, согласится со мной: самое волнующее место в Ветхом Завете — это когда шпионы Иисуса Навина спускаются по стене Иерихона.

Бегство Павла из Дамаска выглядело не менее драматично. Это была вынужденная мера: Павлу пришлось спасаться от своих вчерашних сподвижников — гонителей христиан. Надо полагать, ортодоксальные евреи пришли в безграничную ярость, когда выяснили, что их недавний лидер неожиданно переметнулся на сторону врага. Они желали во что бы то ни стало схватить изменника и доставить в Иерусалим на судилище. Причем доставить в тех же самых оковах, которые Павел готовил для других.

«Но Савл узнал об этом умысле их; а они день и ночь стерегли у ворот, чтобы убить его. Ученики же ночью, взявши его, спустили по стене в корзине»6 .

Так говорится в Деяниях. На мой взгляд, подобный способ бегства должен был в какой-то степени унизить гордый дух Павла. Человеку, который болтается в корзине, трудно сохранять достойный и величественный вид. Тем более если речь идет о Павле, самолюбивом и амбициозном. Он не мог не осознавать всю нелепость и даже смехотворность сложившейся ситуации. У меня есть все основания предполагать, что если бы Павел в тот миг не чувствовал себя больным и уставшим (а он ведь совсем недавно пережил шок богоявления и дальнейшего обращения в христианство), то, скорее всего, отверг бы помощь — такую помощь — доброхотов-спасителей. Иначе трудно ответить на вопрос: почему много позже, описывая данный инцидент в своем Послании к Коринфянам, Павел говорил о нем с неутихающей болью и вообще относил к одному из самых неприятных событий в своей жизни.

«В Дамаске, — писал он, — областной правитель царя Ареты стерег город Дамаск, чтобы схватить меня. И я в корзине был спущен из окна по стене и избежал его рук»7 .

Между прочим, данное упоминание об Арете — фактически единственное в античной литературе доказательство того факта, что в описываемый исторический период Дамаск находился под властью Набатейского царства. Истинность этого утверждения позднее подтвердилась при изучении древних сирийских монет.

Неподалеку от места предполагаемого побега Павла — в непосредственной близости к крепостной стене — стоят несколько арабских домов. Причем их верхние этажи располагаются выше зубчатой кромки стены, так что из окон можно заглянуть за крепостной вал. Люди и сегодня живут в этих домах и теоретически имеют возможность устроить такой же побег, какой много веков назад организовали ранние христиане для Павла.

В нескольких шагах от стены находится православное греческое кладбище. Здесь нетрудно разыскать легкую деревянную постройку, смахивающую на летнюю времянку, под которой скрывается гробница святого Георгия Абиссинского. Этот святой пользуется глубоким уважением всех христианских сект в Дамаске. Древняя легенда утверждает, что побег Павла удался не в последнюю очередь благодаря содействию одного абиссинского офицера, христианина по вероисповеданию. Якобы во время операции по освобождению Павла он нес вахту на крепостном валу. Правда, легенда умалчивает: то ли абиссинец напрямую помог Павлу, то ли просто предпочел закрыть глаза на происходившее. Зато достоверно известно, что в наказание его приговорили к смертной казни.

Греки всегда держат горящую лампадку перед иконой святого Георгия Абиссинского, и, насколько мне известно, мусульмане также глубоко и искренне почитают место его захоронения.

7

Обстоятельства сложились таким образом, что мне пришлось покинуть Дамаск. Стефан должен был спешить в Хайфу, чтобы встретить круизное судно. Я же еще несколько недель назад забронировал себе место на поезде, который трижды в неделю курсировал между Триполи и Турцией. Поэтому мы выехали из дома ранним утром и на рассвете уже пересекали Ливанский хребет.

Я заранее радовался возможности побывать в Тарсе, родном городе святого Павла. В мои планы входило пересечь всю Турцию, в точности повторяя маршрут апостола во время его миссионерского путешествия. Беда в том, что я плохо представлял себе, с чем мне придется столкнуться во время подобной поездки. Знал только, что Турция славится своими плохими дорогами, мало приспособленными для перемещения на автомобиле.

В Бейруте я распрощался со Стефаном и занялся поисками нового водителя с машиной, который согласился бы доставить меня за сотню миль в Триполи. В любой другой день с этим не возникло бы проблем, но, к несчастью, меня угораздило попасть в город во время какого-то важного мусульманского праздника. Так что все «хорошие машины уже заняты», как мне с подкупающей искренностью сообщили в салоне по прокату автомобилей.

Это было захудалое и, к тому же, безнадежно беспечное заведение. Взору моему предстал десяток стареньких разбитых «фордов»; зловещего вида трещина, пересекавшая застекленную витрину, наводила на мрачные размышления. Вам наверняка доводилось видеть такую картину в Сирии и других ближневосточных странах: дюжина арабов набилась в салон подобной машины, еще трое пристроились на подножке, в окошко выглядывает пара овечьих морд с выпученными глазами, сзади на багажнике приторочена неподъемная куча баулов и матрасов. И весь этот бродячий цирк пылит по дороге со скоростью шестьдесят миль в час, закладывая лихие виражи на поворотах.

С тоской оглядывал я предлагавшийся мне автопарк. В сердце мое заползла тревога, которая переросла в откровенный ужас, когда я познакомился с водителем. Это был высоченный детина в залихватски сдвинутой набекрень феске. В прошлом он, очевидно, перенес тяжелую форму оспы, которая оставила на его лице бесчисленные отметины. Он со скучающим видом приблизился к выбранному мною автомобилю и презрительно попинал его шины. На мой взгляд, этот человек представлял собой нечто среднее между чикагским гангстером и старомодным ливанским ассасином.

Тем не менее деваться было некуда. Мы выехали в путь, и уже через десять минут я осознал, что мне достался самый скверный во всем Бейруте водитель. Кроме того, я понял, что любая моя попытка жаловаться или как-то противоречить этому фанатику приведет лишь к тому, что наш автомобиль немедленно нырнет с высокогорной дороги прямо в гостеприимные волны Средиземного моря. Единственное, что оставалось, — поплотнее забиться в уголок и по возможности, не глядеть по сторонам. Лучше вообще не открывать глаз.

Однако по истечении первого часа пути я почувствовал, что во мне пробудился нездоровый интерес к манере вождения моего шофера. Обычно он сидел, сгорбившись над рулем, и развлекался тем, что кидал машину из стороны в сторону. При этом отчаянно газовал там, где требовалось жать на тормоз. У него имелась еще одна неприятная привычка: как только стрелка спидометра приближалась к цифре «60», он внезапно откидывался на сиденье и начинал извиваться и ерзать. Выглядело это так, словно водителю все опостылело, и он принял решение немедленно покинуть машину.

Через все деревни и мелкие города, встречавшиеся нам по пути, он проносился на предельной скорости, крича и улюлюкая, как безумный. Несчастные ослики и верблюды едва успевали уворачиваться от нашего вихляющего авто, а мой шофер с мрачной ухмылкой мчался по самому центру дороги. Он не упускал случая проехать впритирку к зазевавшемуся пешеходу — так, чтобы зацепить край развевающегося балахона. Бросив взгляд в заднее стекло, я видел быстро уменьшавшуюся фигурку человека, застывшую в облаке пыли и смешно размахивавшую кулаком или тростью. Могу представить, какой шлейф ругательств и проклятий тянулся за нами до самого Триполи.

Тем не менее вечером мы добрались до намеченного пункта целыми и невредимыми. До поезда еще оставалось два часа. А поскольку меня обуревала радость — оттого что я проделал весь этот путь и остался жив, — то я решил угостить водителя обедом. В арадском ресторанчике, где гремела турецкая музыка, мы для начала уничтожили по гигантской порции куббеха. Это блюдо представляет собой шарики из мясного фарша и дробленой пшеницы. За ним последовала острая и изысканная кафта — помидоры, фаршированные смесью из мяса, кедровых орешков и лука, все это заправлено разогретым оливковым маслом. На десерт были поданы крупные толстокожие апельсины из Сирии. После такого обеда я почувствовал себя готовым к ночной поездке на турецком поезде.

Небо было густо усеяно непривычно яркими звездами, ночную тишину нарушали лишь лягушачьи рулады, когда я прибыл на темный, заброшенного вида железнодорожный вокзал Триполи.

По рельсам невозбранно бродили бедуины, их белые головные покрывала мелькали в темноте. На путях уже стоял маленький — всего в пять вагонов — состав, но паровоз еще не подали. Я отыскал спальный вагон, где у меня было зарезервировано место. В соседнем купе устраивался немолодой, прилично одетый сириец. В вагоне первого класса несколько усталых левантийцев освобождались от обуви и воротничков — очевидно, готовились ко сну. Остальные вагоны занимали в основном арабы, они лежали на полках прямо в своих дневных одеждах.

На путях показался локомотив. Он медленно пятился задом, пока не уткнулся в наш поезд. На платформе собралась изрядная толпа местных жителей — в свете, падавшем из окон поезда, я видел их запрокинутые вверх неподвижные физиономии. Здесь же торговали сахарным тростником, я видел, как из открытого окна соседнего вагона высунулась чья-то обнаженная смуглая рука и потянулась к пакетику. Лягушки продолжали оглашать кваканьем окрестности вокзала, а крупные южные звезды подмигивали им в ответ.

На платформе показался начальник станции и громко позвонил в колокол, паровоз откликнулся хриплым натужным гудком. Наш поезд тут же содрогнулся и издал противный скрежещущий звук. Не было ни прощальных речей, ни привычной вокзальной суеты с объятиями, поцелуями и слезами расставания — мы просто тронулись с места и тихо растворились в синей ночи.

8

Всю ночь поезд, трясясь и покачиваясь, ехал по плоской, невыразительной местности. Я долго не мог уснуть. Сидя у окна, смотрел на широкую равнину, расстилавшуюся в лунном свете, и гадал, где же мы находимся.

Судя по равнинному характеру местности, мы все еще плелись по северу Сирии. В противном случае — если бы мы приближались к Турции — пейзаж стал бы более диким и гористым.

В конце концов я заснул на пару часов, но лишь для того, чтобы снова проснуться с первыми лучами солнца. Обнаружилось, что мы стоим на железнодорожной станции Алеппо. Это крупный сирийский город, который, подобно Дамаску, стоит на границе с пустыней. В этот ранний час город крепко спал и выглядел как огромное скопление плоских крыш, среди которых там и сям вырастали купола и минареты. Из соседнего купе доносился могучий храп сирийца. Храпел он так, что хрупкая перегородка между нашими отсеками ощутимо сотрясалась. Я стал думать, с какой целью этот человек едет в Турцию.

И тут тишину спящего вокзала нарушило шипение и лязганье: в Алеппо прибыл еще один скиталец — потрепанный, пыльный состав со следами долгого пребывания в пути. Я с удивлением отметил, что это наш сотоварищ, тоже поезд компании «Торус экспресс», только следующий в противоположном направлении — из Константинополя, или Стамбула, как теперь его называют.

Оказывается, эти поезда пересекаются в Алеппо: один на последнем перегоне своего путешествия на юг, а другой, соответственно, в самом начале пути на север. В эти несколько минут, пока поезда стоят на станции, проводники спальных вагонов — замечательные люди в характерной униформе темно-коричневого цвета — успевают спуститься на платформу и обменяться парой-тройкой фраз на французском языке.

Стоя у открытого окошка и наблюдая за этой сценой, я подумал, что сам себя лишил изрядной доли дорожной романтики, когда решил добираться в Турцию через Сирийские Ворота и сел в вагон с надписью «Compagnie International des Wagon-Lits». Подобные поезда — похожие друг на друга, как братья-близнецы, — ходят в Берлин, Париж, Рим, Вену, Будапешт и Афины. Проводники в одинаковых коричневых униформах застилают вам постель по вечерам и будят по утрам. Но, с другой стороны, это как раз тот момент, который сближает с эпохой святого Павла и помогает восстановить подробности его путешествий. Думается, подобные унифицированные спальные вагоны были бы весьма уместны в Малой Азии того времени.

Дело в том, что на всей территории Римской империи — от Британии на западе и до Каспийского моря на востоке — господствовал некий принцип интернационализма. Прежде всего, римляне озаботились проложить целую сеть великолепных дорог. Пользуясь этими дорогами, вы могли добраться от Иерусалима до Булони. И на всем протяжении этого долгого пути вы вполне могли обходиться всего двумя языками — латынью и греческим. Если же по дороге у вас, не дай бог, случилась беда или возникли какие-то проблемы, то достаточно только заявить о своем римском гражданстве (а именно так и поступил апостол Павел), и повсюду — что в Эфесе, что в Антиохии или Александрии, или даже в самом Риме — вам была обеспечена одна и та же юридическая и полицейская поддержка. Чтобы оценить это, достаточно вспомнить, какое количество бюрократических препон ждет вас на том же отрезке пути в наше время. В каждой стране собственные законы. Вам придется договариваться с различными представителями властей — французскими, швейцарскими, итальянскими, югославскими, сербскими, болгарскими, греческими, турецкими, сирийскими и палестинскими. Единственное, что роднит всех перечисленных чиновников — полное безразличие к вашей судьбе. Там, где раньше простиралась открытая дорога, сегодня возвели целую кучу границ — с таможнями и паспортным контролем. И повсюду вы будете наталкиваться на официальные барьеры. Вас ждут закрытые двери, бесконечные проверки и недоверчивые взгляды, словно в вас подозревают шпиона или контрабандиста.

И лишь здесь, в международных спальных вагонах, вы получите одинаковые — что в Париже, что в Стамбуле — одеяла и простыни; и завтраки вам будут сервировать на одинаковых голубых тарелочках, независимо от того, где вы находитесь — в Белграде или Барселоне. Эта одинаковость сервиса воспроизводит — во всяком случае, до некоторой степени — великолепную стандартизацию римских дорог, которая царила в античную эпоху.

Утренняя заря разгоралась над Алеппо, когда мы двинулись дальше — в плоскую и жаркую страну, которая ждала на севере. Наш поезд потихоньку удлинялся: время от времени на станциях к нему прицепляли все новые вагоны — обычные и вагоны-рестораны.

В одном из таких вагонов-ресторанов я и позавтракал. В меню входили яйца «обернуар», кофе и тосты. Впрочем, ел я рассеянно, все мое внимание поглощал пейзаж, открывавшийся за окном. Это был настоящий нецивилизованный Восток — такой, каким он сохранялся на протяжении последних столетий. Цепочки верблюдов маячили на горизонте, всадники с ружьями за плечами возвращались к себе домой — я видел стоявшие поодаль деревушки с глинобитными домиками и куполом мечети. Меня забавляла мысль, что, несмотря на все внешние отличия, этот современный вагон-ресторан является прямым восприемником древних караванов, которые двигались по Эгнатиевой дороге.

Напротив меня за столиком восседал мой сосед сириец — чисто выбритый, благоухающий одеколоном, в феске, сидевшей под каким-то немыслимо-высокомерным углом, — и задумчиво вертел в руках чашечку кофе. Как выяснилось, он ехал в Стамбул. Умирающий город, как сказал сириец. Турецкий диктатор Кемаль, или Ататюрк, «Отец турок», если пользоваться официальным титулом, решил обречь старый город на медленную смерть, а в качестве республиканской столицы развивать Ангору, то есть Анкару.

— Но разве можно убить Стамбул? — вопрошал сириец, взмахнув в воздухе наманикюренной рукой. — Он создан самой природой как мост между Востоком и Западом. Город, которому довелось побывать и крепостью, и базаром. Как можно убить такое чудо?

Я слушал его рассуждения о будущности Стамбула, а сам пытался отгадать, с какой миссией мой сосед едет в Стамбул. Меня интриговал его внешний вид — высокая красная феска, надушенные волосы, изящные ухоженные руки и бросающийся в глаза костюм. Этот человек казался сошедшим с обложки какого-нибудь приключенческого романа. Я так и не решился дать волю своему любопытству.

Через несколько часов наш поезд покинул пределы Сирии и вскарабкался на горный хребет Аман.

Плоская местность с ее пальмами, грязными деревушками и караванами верблюдов осталась позади. Теперь мы ехали по суровой гористой местности. По обе стороны от железнодорожной линии вздымались отвесные склоны, густо поросшие хвойными лесами. Местами их пересекали темные ущелья, по дну которых неслись стремительные потоки. Горы, отделявшие страну святого Павла от родины Христа, напоминали мне не то Швейцарию, не то Шотландию. Порой мне казалось, будто мы приближаемся к Сент-Морицу, а в иные моменты я готов был поклясться, что вот-вот за поворотом откроется Форт-Уильям.

Наконец поезд остановился на пограничной станции Февзипаса. Над зданием вокзала развевался красный флаг с белым полумесяцем и звездой — неопровержимое доказательство того, что мы очутились на турецкой территории. И сразу же узрели плачевные последствия декрета Гази, который обязал всех турок носить западную одежду. Толпа, без дела слонявшаяся по станции, имела откровенно жалкий вид — море матерчатых кепок и безнадежно устаревших европейских костюмов. Арабы в своих традиционных лохмотьях, безусловно, выигрывали на фоне этих убогих синих пиджаков с коричневыми заплатами.

Нам предстояла процедура проверки паспортов, и вот в вагон вошли полицейские. Они щеголяли остроконечными фуражками с красными лентами и серыми немецкими шинелями с красными же обшлагами, у каждого на поясе висела кобура, из которой выглядывала вороненая сталь нагана. Тут же суетились таможенники: в поисках контрабанды они беззастенчиво ощупывали чемоданы, порой даже не ленились перетряхивать багаж.

Посадка на поезд производила странное впечатление: молчаливые и безучастные люди в матерчатых кепках поднимались по подножкам вагонов, шли по проходам, заглядывали в купе. И все это — под наблюдением солдат с винтовками на плечах. Наконец поезд тронулся с места, набрал скорость. Я сидел у окна и с жадностью рассматривал непривычный ландшафт. Такое нескоро забудется.

Святой Павел тут немало походил — всякий раз, как путешествовал из Антиохии в Малую Азию. Для него тот пейзаж, что расстилался передо мной в лучах утреннего солнца, был привычен. Огромная плоская равнина простиралась до горизонта и упиралась в подножия гор с заснеженными вершинами. На многие мили окрест не было видно ни единого жилья, лишь отары овец паслись под дозором чабанов. Сами чабаны выглядели странно в прямоугольных, с широкими плечами накидках, которые здесь называют кепениклер. Такие войлочные накидки незаменимы для пастухов, ибо защищают не только от ветра, но и от дождя. По сути, они являются влагонепроницаемыми, поскольку изготавливаются из грубой шерсти киликийских овец. Из нее же, как и во времена святого Павла, местные жители делают материал для палаток, парусину и вьют веревки. Говорят, пастух может запросто выйти из-под своей накидки, а она так и останется стоять на земле.

Разглядывая чабанов, которые, подобно пугалам, торчали посреди степи, я подумал: а ведь, наверное, и Павел во время своих длительных переходов неоднократно пользовался кепеником. Недаром, находясь в неволе у римлян, он писал во Втором послании к Тимофею — тому самому, которого величает «возлюбленным сыном», — о своих нуждах и просил: «Когда пойдешь, принеси фелонь, который я оставил в Трояде у Карпа»8 . Наверняка фелонь, о которой ведет речь Павел, и была тем самым киликийским кепеником. Кому, как не пожилому апостолу, знать, что такая вещь убережет его от промозглой сырости римской темницы.

Тем временем поезд спустился в светлую, уютную долину. На станции Адана мне предстояло сойти и своим ходом добираться до Тарса, который лежал в двадцати милях к западу от железнодорожной ветки. Уже стоя на платформе, я заметил давешнего сирийца, выглядывавшего из окна. Красную феску у него на голове сменил черный берет. Ловко, ничего не скажешь! С одной стороны, берет — вполне европейский головной убор, так что сириец наглядно демонстрирует лояльность к местным законам. А с другой, берет не имеет полей, посему даже сам Пророк не стал бы возражать против такой детали одежды.

Я замешкался на несколько минут, пытаясь припомнить, как по-турецки называют носильщика. Попутно разглядывал станцию. Выглядела она вновь отстроенной, и преобладающим материалом здесь был железобетон. На платформе велась оживленная торговля. Мальчишки катили перед собой тележки, заваленные апельсинами, шоколадом и бубликами с кунжутом, которые в Турции называют симитами. Тут же, рядом с лакомствами, лежали и заготовленные на продажу шкурки лисы и куницы. Как всегда, не было недостатка в торговцах сахарным тростником. Они бегали вдоль поезда и предлагали свой товар мрачным пассажирам, стоявших возле открытых окон.

Мое раздумье было прервано довольно-таки грубым похлопыванием по плечу. Обернувшись, я наткнулся на испытующий взгляд двух полицейских. Черт, меня ведь предупреждали, что иностранец в Турции и двух шагов не пройдет, чтобы не привлечь к себе внимание полиции. А я не поверил! Я предъявил стражам порядка английский паспорт, но, похоже, это только усугубило их подозрительность. Меня отвели в полицейский участок на станции, где препоручили заботам офицера с непременным револьвером у пояса. Абсурд какой-то! Еще немного, и я начну себя ощущать персонажем шпионского романа. Судя по той въедливой дотошности, с которой офицер изучал мои документы, по его озабоченному перешептыванию с помощником и косым взглядам в мою сторону, ничего приятного меня не ожидало. Я понял, что столкнулся с проблемой железного занавеса, причем в самой худшей — бюрократической — редакции. В основе этой агрессии лежал страх и полное непонимание того, что творилось в окружающем мире. Если бы передо мной сидел французский, немецкий или итальянский чиновник, то ему достаточно было бы одного взгляда на меня самого и на мой багаж, чтобы осознать мою абсолютную безвредность. Тысяча мелких деталей подсказала бы опытному полицейскому, что меня надо отпустить, предварительно снабдив носильщиком. Но, увы, дело происходило в Турции, и этим людям я представлялся тайной за семью печатями. Что же делать? По-английски офицер не понимал, и я начинал уже терять надежду на благополучный исход, когда в участке объявился еще один полицейский в сопровождении молодого американца. Моему облегчению не было пределов. Молодой человек, пояснил, что работает при американской миссии в Адане.

— Они хотят знать, что вы здесь делаете, — перевел он.

— Я намереваюсь осмотреть Тарс.

— Они хотят знать, зачем вам это.

— Потому что я пишу книгу о святом Павле.

Мой ответ, похоже, совершенно деморализовал офицера. Поднявшись с места, он закурил сигарету, затем обернулся ко мне и поинтересовался с серьезным видом:

— Ваша книга о политике?

— Господи, нет, конечно!

После мрачного раздумья полицейские решили, что я могу ехать, но должен оставить свой паспорт у них в участке. Их вежливый, но непреклонный тон не оставлял никакого сомнения: я нахожусь под надзором полиции. Тем не менее я узнал, что могу уехать в Тарс завтрашним поездом, который отправлялся в семь утра.

Таким образом, первые же десять минут, проведенные мною в Турции, оказались весьма полезными. За это короткое время я узнал следующее: оказывается, одного английского паспорта недостаточно для того, чтобы оградить себя от обвинений в шпионаже. Как выяснилось, нужно было заручиться рекомендательными письмами от представителей турецких властей.

Еще не известно, чем бы завершилась для меня эта эпопея, если бы не американская миссия. Эта организация обеспечила мне — пусть сомнительный, но все же вполне официальный — статус своего гостя. К сожалению, на более действенную помощь рассчитывать не приходилось. По правде говоря, мои новообретенные друзья и сами находились далеко не в блестящем положении. С приходом к власти республиканского правительства для американской миссии в Турции наступили черные дни. Ее полномочия резко сократились, а поле деятельности теперь ограничивалось работой всего одной небольшой больницы. Руководитель миссии — молодой энергичный доктор, изо всех сил пытавшийся поддерживать на плаву умирающую клинику — любезно позволил мне переночевать в бывшей родильной палате.

Меня поразил контраст между этой комнатой, такой чистенькой и комфортабельной, и тем, что я наблюдал за окном, затянутым противомоскитной сеткой. Там, среди луж и грязи, расположился временный лагерь курдских беженцев. Эти несчастные соорудили себе жилища из старых досок и пустых канистр из-под керосина. Окрестности лагеря оглашались несмолкающими звуками самого разнообразного кашля — от глухого астматического до высокого и захлебывающегося коклюшного. Вскоре я был потрясен, услышав и вовсе уж страшный, прямо-таки громоподобный кашель. Просто не верилось, что человеческий организм — с его хрупкими ребрами и уязвимыми легкими — может издавать подобные звуки и при том не рассыпаться на части. Я вздохнул с облегчением, обнаружив, что этот шум исходил от группы верблюдов, в изнеможении прикорнувших на земле.

В прошлом американская миссия чрезвычайно помогала Турции. Данная организация возникла в 1819 году и имела своей целью обеспечить бесплатное лечение и образование для малоимущего населения. По всей стране вырастали колледжи, средние школы для турецких мальчиков и девочек, больницы и церкви. На протяжении целого столетия миссия поддерживала светоч христианского милосердия, некогда зажженный святым Павлом. Однако затем к власти пришло республиканское правительство. В точном соответствии с провозглашенным девизом «Турция — для турок» оно резко ограничило деятельность американской миссии.

Адана может считаться третьим по величине населенным пунктом Турции. Этот город, расположенный на Киликийской равнине, является центром текстильной промышленности. Здесь имеется одна или две крупные фабрики, производящие на экспорт хлопчатобумажную пряжу.

С виду Адана — типичный старый турецкий городок. Она представляет собой скопление ветхих деревянных строений и узких улочек, которые власти даже не позаботились заасфальтировать. Не удивительно, что с наступлением сезона дождей здесь стоит сплошное болото.

На аданских улицах нередко можно увидеть караван верблюдов, нагруженных тюками с хлопком. Рядом с ними пробиваются сквозь толпу толстые мужчины на осликах. В раскрытых окнах кафе установлены громкоговорители, из которых несется протяжная турецкая музыка. Забавное зрелище представляют темные крестьяне с равнин и оборванные горцы, которые с благоговейным видом разглядывают скромные витрины местных магазинов — так, словно попали в блестящую столицу.

В городе имеется одна современная широкая улица, начинающаяся прямо от железнодорожной станции. Это — гордость и краса Аданы, олицетворяющая европейские устремления республиканского правительства. Улица застроена прелестными виллами, которые вполне были бы уместны где-нибудь в пригороде Гамбурга. Небольшой парк украшает пафосная статуя Гази — с некоторых пор эти памятники стали непременной деталью всех турецких городов.

Вообще надо отметить, что появление скульптур на городских улицах знаменует собой решительный разрыв с былой, мусульманской Турцией. Дело в том, что ислам отвергает рукотворные кумиры, к которым относятся и скульптурные изображения. Первая статуя появилась в Турции всего несколько лет назад и, помнится, вызвала настоящий шок у населения. Речь идет о скульптурной группе, которая установлена в центре Стамбула и символизирует рождение Республики. Ее автор — как бы желая бросить открытый вызов мусульманской традиции (а может, наверстать упущенное) — изваял целую толпу бронзовых людей. Лично я не могу припомнить, чтобы видел такое количество фигур на пьедестале. Здесь изображены все мало-мальски значимые государственные мужи — практически справочник «Кто есть кто» Турецкой республики. После того знаменательного момента статуи Ататюрка стали появляться в великом множестве — они как грибы растут по всей стране и уже не вызывают ужаса даже у самых консервативных мусульман.

А вот что меня удивило по-настоящему, так это гипсовый слепок со статуи Венеры Милосской, установленный у дверей местного аданского музея. На мой взгляд, он должен вызывать противоречивые чувства у публики, тем более в окружении многочисленных хеттских монументов. Мне объяснили, что Венера появилась здесь по «распоряжению свыше». Оказывается, все турецкие музеи получили предписание установить у себя изображение античной богини — якобы в образовательных целях. Не странно ли, что нация, которая в прошлом безжалостно уничтожала статуи Праксителя, а шедеврами Фидия украшала стены своих конюшен, вдруг воспылала любовью к древнегреческому искусству. Искусству, с которым боролась столько лет!

И все же, несмотря на весь свой скепсис, должен отметить, что бунт против исламской традиции имел колоссальное значение для турецкого народа. Очевидно, в какой-то момент современные правители осознали, что мусульманский запрет на скульптурные изображения деформирует психику человека и закрывает путь к его душе. На протяжении столетий красота человеческого лица и тела была запрещенной темой в этой стране. В результате художники и архитекторы вынуждены были утешаться наведением математических спиралей на стенах зданий. И вот теперь — какая ирония судьбы! — прекрасная фигура Венеры Милосской поставлена у дверей турецкого музея с тем, чтобы привнести идеалы греческой красоты в народ, чьи предки когда-то устроили мечеть в стенах великого Парфенона.

Одной из наиболее интересных достопримечательностей Аданы является великолепный мост через реку Сихун. Длина моста около трехсот ярдов, а среди его многочисленных арок сохранилась одна, которая, по слухам, служила опорой еще древнему мосту Святой Елены Константинопольской. Якобы, совершая свое паломничество из Константинополя в Иерусалим — то самое, во время которого был найден Животворящий Крест, — императрица Елена и повелела возвести мост через местную реку.

Прогуливаясь по улицам Аданы, я услышал голос муэдзина, созывающего верующих на молитву. Приглядевшись, я действительно увидел человека на башне минарета, но одет он был не в тюрбан и развевающиеся одежды муэдзина, а в ставший уже привычным потрепанный костюм синего цвета и кепку. Пронзительный напевный голос был все тот же, но общий эффект от религиозной процедуры казался смехотворным. Этот крик мог бы издавать продавец рыбы на базаре.

Нисколько не сомневаюсь, что турецкий Гази с его реформами войдет в историю как величайший иконоборец. Подражая Советам, уничтожившим царский режим в России, здешний лидер Кемаль Ататюрк пытается вытравить все воспоминания о султанате и халифате и воздвигнуть непреодолимый барьер между современной республиканской Турцией и статичным государством прошлого.

Он привнес свои реформы не куда-нибудь, а в самую твердыню ислама, и никто не посмел ему возразить. Знаменитая Айя-София, величественная стамбульская мечеть, декретом Ататюрка преобразована в музей. Братство дервишей и ряд других религиозных орденов распущены, а их мечети отданы под развлекательные учреждения. Пятница, священный день мусульман, упразднен, а день отдыха перенесен на христианское воскресение. «Отец турок» не только закрыл в своей стране все религиозные школы, но и отменил религиозное образование в начальной школе.

Сообщение о том, что теперь все турки обязаны носить шляпы вместо привычных фесок, большинство европейцев встретили с улыбкой, поскольку увидели в этом ребяческое подражание западной моде. Однако все не так просто. Данная реформа несет в себе куда более глубокий смысл, чем может показаться на первый взгляд. «Декрет о шляпах» является революционным по своей сути, поскольку метит в самый корень общественной и религиозной традиции. В некотором смысле он даже более смел, чем отмена чадры для женщин.

Дело в том, что на Востоке всегда придавали большое значение головному убору. Достаточно посмотреть, что у мужчины надето на голове, и вы получите полное представление о его социальном и религиозном статусе. Столь любимая турками феска на самом деле не является их национальным головным убором, а позаимствована у греков. Двести лет назад турки все еще носили тюрбаны и достигли в этом фантастической виртуозности. Для каждой категории чиновников, не говоря уж о сановниках при султанском дворце, существовала своя разновидность тюрбанов. Выстраивалась целая иерархическая лестница тюрбанов — всем привычная и понятная. Поэтому когда их отменили и ввели в качестве национального головного убора феску, это вызвало бурю негодования. Старики всерьез утверждали, что наступил конец света. Примерно такая же паника овладела умами турок, когда Кемаль запретил фески. Неужели новый президент потребует, чтобы мужчины носили шляпы? Следует напомнить, что в понимании всякого мусульманина шляпа на протяжении веков олицетворяла собой западного человека — неверного, христианского пса. Если бы Гази желал продемонстрировать свое всевластие, то не было бы для того более наглядного способа, как заставить законодательным путем миллионы соотечественников преодолеть враждебность по отношению к проклятой шляпе.

Истинный мусульманин не станет носить головной убор с полями, поскольку таковой затрудняет (а то и делает невозможным) проведение намаза — ежедневной ритуальной молитвы, во время которой молящийся становится на колени и бьет поклоны, прикасаясь лбом к земле. Таким образом, посетители мечети оказались бы в сложном и одновременно нелепом положении, если бы декрет Гази обязал их носить, скажем, котелок. Однако турецкий диктатор нашел остроумный выход из ситуации: его подданные могли сколько угодно молиться, сохраняя при том европейскую внешность. И все это — благодаря изобретению западной цивилизации под названием «матерчатая кепка».

Достаточно ненадолго заглянуть в турецкую мечеть, чтобы понять, почему этот кошмарный головной убор получил такую популярность у мужского населения Турции. Кепка тем и хороша, что имеет поля лишь с одной стороны. Переверните ее козырьком назад, и надо лбом у вас появится безобидная гладкая поверхность, которая нисколько не мешает класть земные поклоны. То же самое рекомендуется делать хранителям музеев, таможенным офицерам и даже полицейским. Все счастливые обладатели островерхих форменных фуражек могут воспользоваться этой маленькой хитростью Ататюрка и молиться пять раз в день, как и надлежит законопослушному мусульманину.

В тот вечер в американской миссии собралась вся маленькая христианская община Аданы: несколько армян, сирийцев и одна девушка-гречанка. Уютно расположившись у камина, мы говорили о том, что волнует всех людей независимо от их национальности. Темой нашей беседы был, конечно же, мир. Мир во всем мире и способы его достижения.

Прежде чем отправиться в постель, я вышел подышать воздухом на плоскую крышу. На черном бархате южного неба сверкали непривычно большие и яркие звезды. Далеко на севере я мог разглядеть темный хребет Таврских гор, а вокруг расстилалась безмолвная пустыня. Ночную тишину нарушал лишь назойливый кашель несчастных курдов да отдаленный лай невидимых собак.

10

На следующее утро я встал пораньше и отправился в полицейский участок за своим паспортом. Моя новая знакомая — учительница из американской школы — любезно согласилась сопровождать меня и исполнять функции переводчика. Как и следовало ожидать, полицейский участок оказался заперт, никаких объявлений на двери не было. Хорошенькое дело! Теперь мне придется проделать 20-мильное путешествие, не имея на руках удостоверения личности. Крайне неприятная перспектива с учетом турецкой специфики. И даже тот факт, что у меня будет попутчица, владеющая турецким языком и готовая подтвердить чистоту моих помыслов, не уменьшил моей тревоги.

Пока наш маленький поезд неспешно тащился по Киликийской равнине, я взволнованно метался от одного окна к другому, стараясь обозреть пейзаж во всех подробностях. Ведь мы проезжали по родным местам святого Павла! У меня перед глазами проплывала бескрайняя зеленая равнина, лишь слегка приподнятая над уровнем моря. На многие мили тянули поля, засеянные хлопком, пшеницей и табаком. Здешние почвы напоминали по цвету наши родные, девонширские. Я видел, как быки медленно бредут вдоль светло-коричневой борозды, вспарывая землю примитивным плугом.

Киликийская равнина издавна славилась своей древесиной и козьей шерстью. И сегодня — если судить по тому, что я видел за окном — эти предметы экспорта по-прежнему в цене. Я с радостью убедился, что существуют вещи, не зависящие от смены династий и империй. По равнине все также бродили огромные отары черных коз. А возле всех мелких станций, куда мы вползали под аккомпанемент астматического пыхтения локомотива, громоздились кучи заготовленных бревен высотой в дом.

На одной из таких станций в наше купе заглянул полицейский — надо думать, он увидел мое прилипшее к окошку лицо, и оно ему решительно не понравилось. Во всяком случае, он сразу же затребовал у меня паспорт. Если бы не моя попутчица — которая бойко говорила по-турецки и, к тому же, оказалась лично знакома с полицейским, — не миновать бы мне приглашения на выход. А так все ограничилось пространными предупреждениями, и мне разрешили ехать дальше в Тарс.

Деревенские повозки и редкие всадники передвигались по однотипным мощеным дорогам. Я вспомнил, что где-то читал, будто эти дороги — во всех направлениях пересекающие Киликийскую равнину — построены еще римлянами. В те дни, как и в наше время, равнина была проходима лишь в сухие периоды. Во время же зимних наводнений и затяжных дождей она превращалась в необъятное море жидкой грязи. Несчастные газели накрепко увязали в этой топи, так что их можно было ловить голыми руками.

Тем временем наше путешествие продолжалось. На севере открывался пейзаж, от которого дух захватывало. Примерно в шестидесяти милях от железнодорожного полотна высились Таврские горы — отсюда они выглядели гигантской синей стеной, увенчанной белоснежной кромкой.

Растительности вокруг заметно прибавилось, скоро мы уже ехали по совершенной чащобе. Поэтому для меня оказалось полной неожиданностью, когда поезд вдруг вынырнул на открытое пространство, и мы увидели перед собой маленький городок, на вокзале которого красовалась долгожданная надпись «Тарс».

11

Мы наняли экипаж и поехали по длинной, прямой дороге, которая привела нас в убогий маленький городок. Улицы представляли собой ряды деревянных лачуг, разделенные участками засохшей, растрескавшейся грязи. Это и был Тарс — пыльный малярийный городок, притаившийся на болоте.

Я оглядывался по сторонам, выискивая хоть какие-нибудь остатки былой роскоши. Увы, все мои усилия были напрасны. Вражеские вторжения, война и долгие столетия бездействия стерли все следы славного прошлого. Мне говорили, что остатки древнего города залегают на глубине пятнадцати-двадцати футов под современным Тарсом. Местным жителям случалось делать удивительные находки. Скажем, копает горожанин у себя в погребе или на заднем дворе и вдруг чувствует, что лопата задевает что-то твердое. Оказывается, это верхушка арки или капитель мраморной колонны, погребенные глубоко под землей.

Мне продемонстрировали сооружение под названием Арка святого Павла, однако оно не имело никакого отношения к прославленному апостолу. Скорее всего, это строение византийского периода, которому греческие православные монахи (а их изгнали из поселка лишь в 1922 году) дали красивое и весьма уместное, с их точки зрения, название.

Современный Тарс сильно уменьшился в размерах. Он занимает лишь малую часть той площади, где некогда высились мраморные дворцы, колоннады, бани и общественные площади римского города. В нескольких милях отсюда, посреди хлопковых полей можно видеть остатки крепостной стены — эти обломки торчат из земли, как гнилые зубы. Не лучше обстоит дело и с рекой, пересекавшей раньше весь город. Кристально-чистый Кидн был гордостью и красой древнего Тарса. В свое время император Юстиниан построил к востоку от города канал, с помощью которого отводили излишки воды во время весенних наводнений. С упадком города все общественные работы заглохли, жители Тарса перестали чистить русло реки. И вот сегодня мы наблюдаем результат многовекового небрежения: Кидн — вместо того чтобы, как встарь, бежать через весь город — впадает в юстинианов канал.

И этим потери не исчерпываются. В результате все той же лени и невежества город лишился великолепного внутреннего озера Регма, служившего гаванью. Водоем постепенно забивался илом и гниющими отходами и ныне превратился в заболоченную местность тридцати миль в ширину. Сегодня это место гнездовья диких уток и вредоносный рассадник малярийных комаров.

Древние тарсяне любили, подобно стае уток у воды, подолгу сидеть под мраморной колоннадой на берегу Кидна и наслаждаться неспешной беседой. Если бы они могли одним глазком заглянуть в будущее и увидеть, какие мерзость и запустение воцарились в их любимом Тарсе, их жалости и недоверию не было бы предела. Уверен, во всем греческом, да и еврейском языках не сыскалось бы достойных слов, чтобы выразить негодование наших далеких предков.

Я заранее готовил себя к печальному зрелищу, представлял жалкие деревянные лачуги, разбитые дороги, по которым бродят небритые доходяги со своими тощими лошаденками. И все же контраст между сегодняшним Тарсом и эллинским городом, которым восхищались Цицерон, Страбон, Апполоний и святой Павел, оказался столь велик, что я испытал нечто вроде культурного шока. Если бы речь шла о любом другом городе — пусть столь же убогом и заброшенном, — то во мне, наверное, взяло бы верх обычное любопытство путешественника. Но мысль, что великий Тарс, могущественный город древности, опустился до такого состояния, была для меня непереносима. Мне хотелось развернуться и бежать подальше от этого места.

Я попытался обрести спокойствие в привычных рассуждениях. Посмотри, сказал я себе, разве здешние развалины выглядят намного хуже тех домишек на эдинбургской Кэнонгейт, которые знавали лучшие времена, но теперь по вине косорукой шотландской знати превратились в жалкие меблирашки? Или жутких дублинских трущоб, веками разрушавшихся и зараставших сажей — пока наконец квартирные агенты не обратили на них внимания и не привели в относительный порядок? Беда, приключившаяся с Тарсом, знакома практическим всем крупным городам греко-римского мира. Они постепенно дряхлеют и ветшают. То великолепие, которое, по словам историка Моммзена, делало Малую Азию «землей обетованной провинциального тщеславия», испарилось вместе с мусульманским завоеванием.

Лично я считаю, что ни один западный политик не должен претендовать на власть, пока он не совершит путешествия в античный мир. Ему необходимо воочию убедиться, как легко море дикости, окружающее любой островок цивилизации, может вторгнуться в его пределы и разрушить все достижения. Вдумайтесь, ведь Малая Азия некогда была столь же высокоорганизованной, как и нынешняя Европа. Здесь стояли большие города с обширными библиотеками и величественными монументами. Этот сгинувший мир был настолько прекрасен, что когда мы случайно натыкаемся на его осколки, то думаем: а может, стоит их сохранить? Пойти по стопам благоразумных немцев, которые построили в Берлине особый музей для того, чтобы хранить в нем драгоценные находки из Пергама и Милета. Да, это был удивительный мир! И тем не менее потребовалось всего несколько веков оккупации статичной расой, чтобы он погиб. Высочайшие мраморные колонны рухнули; акведуки, издалека доставлявшие животворную воду, разрушились; гавани, куда приплывали гордые корабли со всего света, заросли илом и заглохли. В этой уязвимости я вижу величайшую трагедию античного мира. Не знаю, право, как иные путешественники могут беспечно попирать ногами останки древней цивилизации — кстати, давшей начало и нашему собственному миру — и при этом не терзаться горькими раздумьями. Как можно равнодушно смотреть на валяющийся в грязи обломок коринфской колонны и не осознавать, что история дает нам страшный урок… и предостережение — или даже пророчество?

Моя поездка в Тарс оказалась не совсем бесполезной. Мне удалось обнаружить одно примечательное место, которое наверняка существовало и во время святого Павла. Я говорю об участке земли примерно двести восемь футов в длину и сто тридцать футов в ширину, обнесенном внушительной стеной еще древнеримской кладки. Стена имеет двадцать четыре фута в высоту и двадцать в толщину. Весь участок густо зарос травой и златоцветником, а посередине возвышаются две огромные платформы той же высоты, что и стены.

Турки называют это строение Дунук-Таш, или «Перевернутый камень». Рассказывают, будто давным-давно здесь стоял дворец правителя Тарса. И якобы этот правитель имел неосторожность чем-то обидеть самого Пророка Мухаммада. В наказание пророк опрокинул его дворец и похоронил обидчика под обломками. Менее замысловатая, но в равной степени ошибочная версия гласит, что здесь была гробница Сарданапала.

Платформа снабжена весьма удобным подъемом и, думаю, всякий исследовавший развалины согласится со мной, что это подий, или основание римского храма. Я нисколько не сомневаюсь, что грубый раствор, с виду напоминающий бетон, в былые времена был скрыт под каменной кладкой и, возможно, мраморной облицовкой.

Сама стена и бетонные платформы испещрены множеством туннелей, ведущих в различных направлениях. Это результат трудов нескольких поколений кладоискателей, которым в конце концов пришлось отказаться от безнадежного соревнования с прочным, как сталь, римским раствором. Уильям Буркхардт Баркер, в середине прошлого века проживавший Тарсе, в своей книге «Лары и пенаты» (1853) свидетельствует о систематических набегах на римскую стену. В то время среди жителей Тарса было несколько образованных европейцев, которые почему-то уверовали, что описанная платформа является гробницей, скрывающей в своих недрах несметные сокровища. Отсюда и настойчивость, с которой велись раскопки в районе этих античных реликтов. Одним из наиболее энергичных «копателей» стал французский консул, который после множества неудач был наконец вознагражден загадочной находкой. Артефакт представлял собой «два огромных мраморных пальца — первый и второй — соединенных вместе; причем, как ни странно, эти пальцы не выглядели частью утраченной руки, а производили впечатление самостоятельного, законченного произведения».

Современный путешественник по достоинству оценит старую римскую стену, поскольку это одно из немногих мест в Тарсе, откуда открывается вид на окружающую плоскую равнину. Однако даже с этой возвышенной точки вам не удастся разглядеть Средиземное море. Если вы не боитесь пеших прогулок, то можно прогуляться вдоль извилистого русла реки Кидн. Проделав пять миль в южном направлении, вы попадете к ныне заболоченной гавани Регмы. Отсюда хорошо видно, как местность постепенно повышается и переходит каменистое предгорье. А дальше, на расстоянии тридцать миль на севере встают неприступной стеной Таврские горы.

К моменту рождения Павла Тарс уже был одним из старейших городов эллинского мира. Благодаря своему выгодному географическому положению и кипучей энергии горожан Тарс являлся важным экономическим и торговым центром Киликии. Подобно тому, как обитатели Глазго на протяжении столетий углубляли и расчищали русло реки Клайд с целью развития судостроения на ее берегах, тарсяне также вели непрерывные очистные и дренажные работы в естественном водоеме Регмы, куда впадала река Кидн (здесь происходил частичный сток речных вод, после чего Кидн устремлялся через песчаный карьер в море).

Жители Тарса прорыли судоходный канал и углубили природную лагуну. До сих пор в глубинах болота скрываются обширные доки, арсеналы и складские постройки. И на протяжении всего времени, пока местные инженеры не ленились углублять канал и следить за состоянием дна гавани, Регма оставалась крупнейшим портом древнего мира.

Трудолюбивые тарсяне не ограничились благоустройством своего порта. Они проложили дорогу через Киликийские Ворота, получив таким образом выход на главный торговый путь, тянувшийся от Евфрата в Эфес и Рим. В результате город стал не только крупным морским портом, но и важнейшим перекрестком караванных путей. Тарс той эпохи можно с полным правом назвать нервным узлом, связывавшим между собой Восток и Запад.

Город интересен еще и тем, что стал своеобразной лабораторией для проведения провинциального эксперимента в рамках Римской империи. Здесь попытались воплотить платоновскую идею об управлении философов. В то время Тарс был высокообразованным городом, он прославился на весь мир своим университетом. По упорному стремлению к знаниям Страбон ставил здешний университет над его афинским и александрийским собратьями. В овладение интеллектуальными богатствами жители Тарса вкладывали ту же энергию, которую проявляли в области коммерции и строительства. Павел был истинным тарсянином, представителем того народа, который сумел прорубить Киликийские Ворота в горах. Невозможно не отдать должного потрясающей целеустремленности и напористости этого человека — тому, что сегодня мы называем коротким словом «драйв». Говоря о личности апостола, очень важно подчеркнуть, что он родился и рос не в порочной и расслабленной атмосфере восточного города, а в условиях постоянного физического и интеллектуального напряжения.

В отличие от Афинского и Александрийского университетов, где было много чужеземцев, в Тарсе обучалась в основном киликийская молодежь. Тарсяне вкладывали душу в учение, чтобы в дальнейшем иметь возможность уехать за границу и продолжить образование в других университетах. По словам Страбона, не многие из них возвращались домой: как правило, способные тарсяне занимали важные посты на чужбине и оседали там навсегда. И, если практические достижения Тарса в области коммерции и строительства напоминают нам историю Глазго, то духовный подъем наводит на аналогии с Абердином.

В эпоху, предшествующую рождению Павла, в Тарсе жил и творил замечательный философ-стоик по имени Афенодор. Павел неминуемо должен был слышать об этом ученом, ибо слава Афенодора пережила его самого. Энергичный, как и все настоящие тарсяне, он разъезжал по городам с лекциями и стал наставником юного Августа. Своему ученику он преподал одно весьма мудрое правило поведения: если чувствуешь, что тебя одолевает ярость, повремени с решением — хотя бы на то время, пока повторишь вслух греческий алфавит. Афенодор не боялся критиковать будущего императора, и можно предположить, что лучшие черты своего характера Август воспитал под влиянием знаменитого учителя. Они находились рядом, когда пришло известие об убийстве Юлия Цезаря. Август, объявленный наследником императора, отправился в Рим, дабы заявить свои права на престол. И позже, по завершении гражданской войны, когда статус Августа уже не оспаривался никем, а его слово было законом для всего мира, лишь Афенодор, стоик из Тарса, осмеливался делать замечания бывшему ученику.

Молодой Август славился женолюбием. Рассказывают историю о том, что некая римская патрицианка получила приглашение явиться на свидание с императором. Афенодор случайно оказался у нее в гостях, когда из дворца прибыли за нею закрытые носилки. Вся семья пребывала в смятении, но никто не смел воспротивиться воле императора. Тогда Афенодор занял место в носилках, прихватив с собою кинжал. Август с нетерпением ожидал прибытия дамы, и каково же было его удивление, когда из носилок показался старый философ, да еще и вооруженный кинжалом. «Неужели ты не боишься, — начал он отчитывать своего ученика, — что кто-нибудь проникнет подобным образом во дворец и убьет тебя?» Полагаю, это был тот самый случай, когда Августу очень пригодилось мудрое правило стоика. Наверняка он дошел до самого конца греческого алфавита, прежде чем восстановил душевное равновесие и смог ответить Афенодору. Он согласился со старым учителем и признал, что тот преподал ему хороший урок.

Афенодор дружил со Страбоном и Сенекой, а Цицерон, отдавая должное мудрости философа из Тарса, пользовался его советами, сочиняя свой знаменитый трактат «Об обязанностях». Именно благодаря Сенеке до нас дошли сведения (довольно-таки скудные) о философии Афенодора, человека, сумевшего освободиться от всех страстей. По мнению сэра Уильяма Рамсея, сходство, неоднократно подмеченное в мыслях и суждениях святого Павла и Сенеки, объясняется именно влиянием идей Афенодора на обоих.

«Ты сможешь понять, что освободился от всех страстей, — учил Афенодор, — если обнаружишь: все, о чем ты хотел бы попросить у Бога, ты можешь высказать во всеуслышание».

Ему эхом вторит жизненное правило, выведенное Сенекой:

«Живи с людьми так, будто на тебя смотрит Бог, говори с Богом так, будто тебя слушают люди».

На склоне лет Афенодор с согласия императора вернулся в родной Тарс. И тут же оказался в самой гуще провинциального скандала, ибо обнаружил, что власть в городе захватили мошенники во главе с нечистоплотным политиком Боэцием. Перед отъездом старый философ получил от императора особые полномочия по изменению городского законодательства. Однако Афенодор до поры решил не обнародовать своей власти. Проповедуя умеренность во всем, он хотел сначала испробовать менее кардинальные методы. Проанализировав ситуацию, он пришел к выводу, что делу поможет полная чистка управленческого аппарата. Поэтому начал с того, что отправил в изгнание всех злоумышленников, после чего провел ряд реформ в социальной жизни провинции. Как раз эти реформы и доказывают ошибочность гипотезы о скромном происхождении святого Павла из семьи изготовителей палаток. Дело в том, что Афенодор пересмотрел списки законных граждан Тарса. Теперь на гражданство могли претендовать лишь люди, обладающие определенным богатством и положением в городской общине. Дион Хризостом, посетивший Тарс столетие спустя, отмечал, что часть горожан оказалась вычеркнутой из списков граждан и опустилась до статуса плебеев, которых здесь именовали «полотняными рабочими». Тот же факт, что Павел, отвечая на вопрос о своем положении, гордо называл себя «гражданином Тарса», доказывает, что его семейство относилось к весьма процветающим. Перейдя в христианство, Павел добровольно не только лишил себя благорасположения семьи, но также и отказался от финансового и гражданского достояния, которое принадлежало ему по наследству. Возможно, именно об этом он пишет в Послании к Филиппийцам:

«Но что для меня было преимуществом, то ради Христа я почел тщетою. Да и все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа»9 .

Еврейская колония, к которой принадлежала семья Павла, наверняка уже много веков существовала на территории Тарса. Меня завораживает мысль о том, что отец апостола мог быть свидетелем исторической встречи Марка Антония и Клеопатры, которая состоялась в Тарсе за сорок лет до рождения самого Павла.

Клеопатра приплыла в Тарс, где римский триумвир отдыхал после победоносной битвы при Филиппах. Он намеревался сурово покарать египтянку за ту помощь, которую она оказывала Кассию. Египетская царица знала, сколь строго Антоний обходился с врагами, а потому решила максимально эффектно оформить свой выход. Воспоминания об этом судьбоносном моменте сохранились благодаря произведениям Плутарха и Шекспира. Весь город сбежался на набережную посмотреть, как египетский флот медленно входит в гавань Регмы. Антоний, восседавший на троне на одной из улиц Тарса, внезапно обнаружил, что окружавшая его толпа рассеялась. Никто не желал пропустить пышное зрелище. Взглядам изумленных зрителей предстало судно с позолоченной кормой, над которым развевались пурпурные паруса. Под звуки труб, флейт и арф мерно вздымались в воздух серебряные весла. Клеопатра в наряде Афродиты, богини любви, возлежала под расшитым золотом балдахином, а мальчики, наряженные купидонами, обмахивали ее пышными опахалами. Возле руля и вдоль такелажа были расставлены самые красивые из рабынь в нарядах граций и нереид. Толпа на берегу могла ощущать запах курившихся благовоний.

Прибытие Клеопатры произвело неизгладимое впечатление на жителей Тарса. Полагаю, Павлу в детстве не раз доводилось выслушивать рассказы стариков, которым посчастливилось присутствовать при сем красочном спектакле.

Вглядываясь вдаль поверх Киликийской равнины, я видел караваны верблюдов, медленно двигавшиеся на север. В небе над ними время от времени возникали яркие проблески — это солнечные лучи играли на белых крыльях аистов, спешивших в том же направлении. Стаи перелетных птиц осуществляли ежегодную миграцию из Смирны в Малую Азию. Скоро они достигнут Эфеса и примутся вить гнезда на полуразрушенных арках акведуков и на вершинах античных колонн.

Картину эту Павел наблюдал каждый раз, как весна приходила на Киликийскую равнину. На его глазах запыленные караваны ползли по далеким холмам, а затем внезапно пропадали в темноте перевала. То же самое происходило и с аистами. Как и всякий мальчишка, Павел наверняка размышлял, мечтая оказаться в тех загадочных местах. Куда стремятся все эти люди и птицы? Где они найдут себе приют на ночь и где будут встречать рассвет? На что похожи далекие города, в которые держат путь караваны? Вся жизнь древнего Тарса была пропитана духом странствий. Торговые караваны, перелетные птицы, корабли, стоявшие на якоре в гавани Регмы, — все они были посланцами из далекого мира, лежавшего за горами и морями. Неудивительно посему, что студенты Тарсийского университета бродили по всему античному миру.

Если Павлу надоедало глядеть на север, где темнели Киликийские ворота, он мог повернуться и обратиться лицом к тарсийским пристаням. Я явственно вижу эту картину: Павел в родном Тарсе, маленький мальчик, живущий в атмосфере постоянных прибытий и расставаний. Его, должно быть, хорошо знали в гавани. Не сомневаюсь, что он проводил там много времени, наблюдая, как корабли расправляют паруса и направляются на далекий сказочный запад. И, наверное, Павел не раз говорил себе со вздохом: «Ну ничего-ничего… Когда-нибудь я тоже отправлюсь путешествовать — как эти белые корабли, плывущие по морю, и эти белые птицы, скрывающиеся за горной цепью».

12

Я не спеша шел маленькой боковой улочкой Тарса, вдоль которой выстроились скромные лавки-мастерские. По сути, они представляли собой навесы, внутреннее пространство которых было открыто взорам прохожих. Там в полумраке сидели мастера, которые сучили нити из козьей шерсти и ткали из них полотно.

Улица ткачей… С радостным изумлением я обнаружил, что здесь практически ничего не изменилось со времен святого Павла. Эти люди, как и тысячу лет назад, изготавливали ткань для палаток, которыми пользовались кочевники с Таврских гор.

Мастера, заметив мой настойчивый интерес, пригласили меня зайти внутрь, все показали и объяснили. Причем проделали это с таким терпением, добротой и бесконечным чувством юмора, что мне на минутку показалось, будто я снова оказался у себя дома, в родной Англии.

Я узнал, что шерсть берут у коз, которые пасутся высоко в горах. Снег там лежит до середины мая, так что животные вынуждены отращивать густую шерсть. Шерсть этих коз славится по всему миру своей толщиной и прочностью.

На Востоке принято, что человек, который занимается шитьем палаток, сам же изготавливает необходимую для этого грубую ткань. В древности Тарс славился такой тканью, которую называли киликий — по названию провинции. Любопытно, что в современном французском языке до сих пор сохранилось слово «силис» для обозначения ворсистой материи.

Технология прядения и ткачества самая примитивная. Мастер с сумкой козьей шерсти на плече садится за прялку и принимается сплетать шерсть. Их станки того же типа, какой использовался на заре цивилизации. Таким станком пользовались в Древней Греции и Риме. Мне припомнился рисунок на греческой вазе, которую я видел в Британском музее. На нем изображалась Пенелопа, сидевшая точно за таким же станком.

Я наблюдал за работой ткачей и думал, что та же самая картина была с утра до ночи перед глазами у Павла. Если бы апостол каким-то чудом попал в наше время, он бы не узнал родной город. Тщетно ходил бы он по улицам современного Тарса, разыскивая несуществующие ныне дворцы, бани, статуи, рынок и даже реку. Но здесь, на этой крохотной улочке, он наверняка оживился бы и вздохнул с облегчением. Ведь Павел сразу бы признал ремесло, которое кормило его в Фессалониках, Коринфе и Эфесе.

Как здорово, что такое нехитрое ремесло способно пережить исчезнувшие империи. Думаю, причина в том, что труд ткачей сохраняет свою актуальность независимо от времени. Он удовлетворяет насущные и простые потребности людей. И не важно, что варварская раса уничтожает мраморные статуи и сложные акведуки. Не важно, что творится вокруг — война, резня или осада. Все равно рано или поздно все вернется на круги своя. Мирная жизнь восстановится, и в Тарс потянутся люди, желающие приобрести ткань на палатку.

13

Солнце уже поднялось достаточно высоко, когда я выехал к Киликийским Воротам. Древний «форд», который я нанял для этой поездки, привлек бы внимание окружающих где угодно, но только не в Турции.

Водитель-турок, очевидно, знал какие-то особые приемы. Во всяком случае, ему удалось сдвинуть с места автомобиль, который в любых других руках оставался бы кучей мертвого железа. Кроме того, он легко управлял машиной, которой явно недоставало общепринятых деталей — будь то ветровое стекло, крылья или тормоза. Турецкие водители выше таких мелочей. Пока двигатель разогревается, они умудряются вести машину по плоской местности и даже подниматься на вершины гор.

Мы выехали из города и покатили по узкой дороге, проложенной меж полей. Навстречу нам попался горец на низкорослой, худосочной лошадке. Несчастное создание тащило два огромных мешка, которые свешивались по бокам, а сверху восседал невозмутимый хозяин. При виде нашего дымящего и тарахтящего авто животное стало проявлять все признаки неподдельного ужаса. Однако горец, хоть и повернул голову в нашу сторону, тем не менее, казалось, держал свою лошадку под контролем. Только я подумал, что, пожалуй, нам удастся разминуться на узкой дороге, как «форд» вдруг резко вильнул в попытке объехать очередную рытвину. Лошадь дернулась и неожиданно сбросила на землю свою неподъемную поклажу вместе с седоком.

Выскочив из машины, я кинулся вдогонку за перепуганным животным. Водитель в это время помогал подняться поверженному горцу. Подсознательно я ожидал громогласного рева и многословных проклятий. Каково же было мое удивление, когда, обернувшись, я обнаружил, что оба мужчины привалились к мешкам и буквально заходятся в хохоте.

Тогда я впервые столкнулся с исконной турецкой чертой, которую затем неоднократно наблюдал в ходе своего путешествия: в самые тяжелые минуты, когда большинство людей впадают в бешенство или отчаяние, турки неизменно проявляют добродушие. Причем я заметил, что их чувство юмора сродни нашему английскому остроумию. Я бы назвал это качество тонкой иронией.

Распрощавшись с бедолагой-горцем, мы продолжили свой путь. Киликийская долина скоро кончилась и перешла в предгорья. По дороге нам встретился небольшой караван и одна-две группы юруков, или турецких кочевников, с кучей осликов и темноглазых детишек. Затем потянулись и вовсе безлюдные места.

Трудно представить себе более дикую местность, чем на подступах к Киликийским Воротам. Горные склоны время от времени прорезали узкие ущелья, по дну которых протекали потоки талой воды. Бросив взгляд наверх, я видел сосны, ослепительно зеленые на солнце, а над ними заснеженные поляны, которые послеобеденное солнце окрашивало в нежно-розовый цвет. Порой наша машина оказывалась на самом краю дороги, за которым открывалась глубокая пропасть. Не раз нам приходилось останавливаться и убирать с пути крупные валуны, сошедшие с вершин в результате оползня.

Чем хуже становилась дорога, тем больше добавлялось бодрости у моего водителя. По-английски он знал одно только слово — «танцевать». Когда нас особенно сильно подбрасывало на какой-нибудь колдобине, и рессоры, казалось, вот-вот лопнут… Или когда он сам впиливался головой в потолок, этот непостижимый человек оборачивался ко мне и — усиленно жестикулируя, чтобы обозначить неустойчивость машины — весело кричал:

— Танцевать, танцевать!

В нескольких милях от Киликийских Ворот мы наткнулись на крохотную деревушку, прилепившуюся на горном склоне. Всего несколько хижин стояло вокруг полицейского участка.

Улыбчивый молодой полицейский с винтовкой за плечами спросил, куда мы направляемся. И это притом, что уже несколько столетий на здешней дороге существовало лишь одно направление! Полицейский осмотрел салон нашей машины и кивнул мне вполне дружелюбно. Все могло бы закончиться вполне нормально, если б из полицейского участка не выскочил молодой человек с растрепанной шевелюрой. Он хотел знать, что происходит. Юноша произнес несколько фраз на плохом французском, из чего я заключил, что он — сын директора местной школы.

Он задавал мне множество вопросов, и, поскольку аданский полицейский оставил у себя мой паспорт, я оказался в сложном положении. Особенно когда полицейский, понуждаемый юношей, присоединился к нашей беседе.

— Вы говорите, что вы англичанин? — спросил молодой человек. — Вам выдали паспорт в Берлине?

— Нет, — ответил я. — Берлин — это в Германии. Мне выдали паспорт в Лондоне.

— Что вы делаете в Турции? С какой целью направляетесь к Киликийским Воротам?

В моем положении было бесполезно спорить или спрашивать, на каком основании этот юноша задает мне вопросы и подвергает перекрестному допросу. Покинув машину, я уселся на камень, курил и терпеливо ждал, пока молодой фанатик беседовал с моим шофером. Мне было ясно, что этот сельский шовинист вполне может закрыть мне дорогу к Киликийским Воротам, а то и вовсе засадить на всю ночь в кутузку.

Тут он заметил мой фотоаппарат и взъярился еще больше.

— Что это? — кричал он, тыча пальцем в камеру. — Это фотоаппарат! Вы не можете фотографировать!

Наконец он принял решение.

— Этот человек поедет с вами, — безапелляционно заявил он, указывая на полицейского.

Вряд ли такая перспектива обрадовала полицейского. Но он молча занял место рядом с водителем, и мы покинули пределы негостеприимной деревни. Мы ехали по горной дороге. Время от времени машину подбрасывало на ухабах, и я с беспокойством поглядывал на винтовку нашего конвоира: как бы он не проткнул штыком ветхий потолок. Я надеялся также, что с предохранителем у него все в порядке.

Мало-помалу воспоминания о юном параноике испарились. Мой водитель запел какую-то национальную песню, полицейский его поддержал. Периодически пение прерывалось взрывами смеха. За окошком становилось все прохладнее. Постепенно все звуки смолкли, тишина нарушалась лишь грохотом ручьев, стекавших по склонам. Вскоре перед нами открылся самый ужасающий перевал, какой мне доводилось видеть.

Древняя дорога через Таврские горы тянется примерно на восемьдесят миль, но сам перевал — Киликийские Ворота — занимает всего сотню ярдов в длину. По обеим сторонам узкого ущелья поднимались темные утесы. По сути, перевал представляет собой расщелину в скале, по дну которой протекает грохочущий поток.

Я прошелся пешком и изучил полустертые надписи на поверхности скалы. Они были высечены в незапамятные времена воинами, проходившими через эти Ворота. Одна из надписей, по-моему, относилась к периоду Марка Аврелия.

Думаю, в этой расселине обитает множество призраков. Еще на заре времен военные и коммерческие нужды приводили сюда десятки армий и торговых караванов. По свидетельству Ксенофона, еще летом 401 года до н. э. великий царь Кир, направляясь в Вавилон, проходил здесь со своими Десятью Тысячами. Этой же дорогой вел армию Александр Македонский — в 333 году до н. э., после битвы при Гранике. Возможно, он стоял на этом самом месте и озирал отвесные склоны ущелья. Как и любой умный солдат, Александр опасался засады — уж больно подходяще место. Он послал на разведку отряд легковооруженных фракийцев и с удивлением обнаружил, что персы не позаботились занять перевал. Позже он узнал, что те подожгли Тарс — чтобы великие сокровища не попали в руки Александра — и поспешно отступили, не рискнув встретиться лицом к лицу с его победоносной фалангой. Таким образом, Александр беспрепятственно вошел в разоренный Тарс. И, кстати сказать, чуть не погиб: купание в ледяных водах Кидна обернулось для царя простудой и жестокой болезнью.

Крестоносцы тоже были вынуждены преодолевать этот перевал на своем пути из Константинополя в Малую Азию. И точно так же они в страхе стояли перед узким и мрачным ущельем. Недаром они нарекли его «Воротами Иуды».

Да, много воспоминаний хранят здешние горы. Однако, стоя в тот день на перевале, я думал не о завоевателях чужих стран и богатых торговых караванах. Перед глазами у меня стоял одинокий путник с посохом в руке, который тяжело бредет по каменистой тропе. Путь его лежит через Киликийские Ворота в Малую Азию, и несет он весть о мире.

Павел наверняка с детства знал здешние места. Ведь в эпоху римлян было принято в летние месяцы покидать знойную равнину и перебираться в горы. Возможно, вначале Киликийские Ворота представлялись ему проходом в иной мир. И ребенок был не так уж далек от истины. Действительно, дороги из Багдада и Антиохии в этом месте преодолевали рубеж, за которым вливались в большой и прямой как стрела тракт, ведущий сначала в Эфес, затем за море и наконец в самое сердце мира — в Вечный Рим.

Увлекшись мыслями о неукротимом страннике, я так долго сидел на перевале, что мои спутники стали бросать на меня косые взгляды. Наверное, прикидывали, какую каверзу замышляет подозрительный иностранец на этом перевале. Ну что ж, их можно понять. Ведь путь через Киликийские Ворота и сегодня, как во времена Ксенофонта, служит военной дорогой.

Ко мне подошел водитель и стал что-то говорить, указывая на небо. Я понял: если мы не выедем немедленно, то, скорее всего, придется заночевать на холмах. Я с сожалением повиновался, и мы тронулись в обратный путь. В Тарс мы вернулись уже затемно.

В городе царила гробовая тишина: ни голосов, ни звука шагов. Лишь время от времени принимались лаять собаки, а где-то далеко на равнине им вторили шакалы. И, словно призрак при лунном свете, перед моими глазами возник исчезнувший навсегда Тарс — город храмов и колоннад. И снова привиделся мне одинокий путник, который упорно пробирается сквозь горы на запад, неся с собой драгоценное послание Христа.

14

В маленькой аданской гостинице, пропитанной запахом жареной баранины, плова и пахлавы, я разговорился с одним турком. Ему было около сорока лет, и по-английски он говорил весьма бегло.

Как выяснилось, мой новый знакомец воевал на Суэцком канале и попал там в плен.

— Языку я научился в английской тюрьме, — пояснил турок. — А еще выучил все ваши песни. Вот вы можете спеть «Конец прекрасного дня»? А вот эту — «Если б ты была единственной девушкой на земле»? Знаете их? Вот и я знаю.

Он путешествовал по делам своей текстильной фирмы. По одежде и манере держаться он выглядел настоящим европейцем. Сидевший в углу старик-турок заказал чибук, или кальян, — один из пережитков прошлого, и официант подсыпал угля в жаровню. Мой собеседник пренебрежительно пожал плечами.

— Это поколение, — заявил он, — уже не делает погоды. Оно скоро отомрет. Однако на смену ему придет новое, здоровое поколение: юноши и девушки, умеющие читать и писать, получившие хорошее образование. С ними мы станем великой нацией.

Наверное, то же самое говорили в России в первые годы Советской власти.

— Объясните мне, почему вы так подозрительны к иностранцам? — поинтересовался я. — Почему, стоит мне вытянуть блокнот или фотоаппарат, как полиция подозревает меня в шпионаже?

— У нас нет причин доверять остальному миру, — ответил турок. — Мы пережили тяжелые времена, в какой-то момент казалось, что не выстоим. В Турции большое значение придают послушанию. Мы все должны повиноваться Гази. И всё — слышите, всё, — что угрожает Турции, должно быть уничтожено.

— Однако я полагаю, что блокнот не таит в себе никакой угрозы?

— Вы ошибаетесь, блокнот может оказаться очень опасной вещью.

— Вы, должно быть, из секретной службы, — рискнул я пошутить.

— Почему вы так считаете? — тут же вскинулся он.

— Да просто так, — пожал я плечами.

— Позвольте дать вам маленький совет, — произнес мой собеседник. — Вы надеетесь познакомиться с Турцией. Хотите увидеть великую работу по строительству новой нации, которую совершает наш президент. Рассчитываете осмотреть руины старых городов. Так вот, все это напрасно. Уезжайте и возвращайтесь в другой раз, заручившись чем-нибудь более весомым, чем ваш английский паспорт. И лучше возьмите себе в попутчики турка. Вот тогда ваша поездка окажется полезной. А сейчас вы ничего не увидите.

Я послушался его совета. На следующий же день распростился со своими друзьями из американской миссии и уехал обратно в Сирию.

Во время долгой поездки в Алеппо я перечитывал послания святого Павла, подчеркивая наиболее известные отрывки. Интересно, все ли знают, что эти цитаты принадлежат апостолу?

Ибо возмездие за грех — смерть (Рим 6:23)

Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь (Рим 12:19)

Ты соберешь ему на голову горящие уголья (Рим 12:20)

Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом (1 Кор 3:19)

А я, отсутствуя телом, но присутствуя у вас духом (1 Кор 5:3)

Лучше вступить в брак, нежели разжигаться (1 Кор 7:9)

Ибо проходит образ мира сего (1 Кор 7:31)

Для всех я сделался всем (1 Кор 9:22)

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий (1 Кор 13:1)

А как стал мужем, то оставил младенческое (1 Кор 13:11)

Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло… (1 Кор 13:12)

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь: но любовь из них больше (1 Кор 13:13)

Только все должно быть благопристойно и чинно (1 Кор 14:40)

Станем есть и пить, ибо завтра умрем! (1 Кор 15:32)

Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?… (1 Кор 15:55)

Ибо доброхотно дающего любит Бог (2 Кор 9:7)

Несите бремена друг друга (Гал 6:2)

Что посеет человек, то и пожнет (Гал 6:7)

Солнце да не зайдет во гневе вашем (Еф 4:26)

Никто да не обольщает вас пустыми словами (Еф 5:6)

И мир Божий, который превыше всякого ума (Флп 4:7)

Не корыстолюбив (1 Тим 3:3)

Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего (1 Тим 5:23)

Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынесть из него (1 Тим 6:7)

Ибо корень всех зол есть сребролюбие (1 Тим 6:10)

Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил (2 Тим 4:7)

Для чистых все чисто (Тит 1:15)

Чтение мое было прервано внезапной остановкой поезда. Выяснилось, что на дороге обвал — несколько тонн снежного груза сошло с горного склона и свалилось прямо перед нашим локомотивом. Подобное часто происходит в здешних местах, особенно ранней весной, во время таяния снегов.

Нам пришлось ждать три часа, пока жители ближайших деревень вручную, при помощи лопат расчищали путь. Прохаживаясь поблизости, я подошел к краю обрыва и невольно вздрогнул. Под ногами у меня зияла настоящая пропасть, и я подумал, что мы бы наверняка туда свалились, если бы лавина накрыла нас в темное время суток. И еще одна любопытная деталь: я обратил внимание, что на всех металлических шпалах красуется надпись «Крупп». Дело в том, что эта железнодорожная ветка представляет собой фрагмент бывшей кайзеровской железной дороги, а именно ее участок Берлин — Багдад.

Наконец движение восстановилось. Но все равно в Алеппо мы приползли уже после полуночи, с многочасовым опозданием.