В Ломбардию на «Сеттебелло». — Милан и его собор. — Мощи святого Амвросия. — Обращение Блаженного Августина. — Английские путешественники в Милане. — Висконти. — Чосер и Милан. — Посещение Ла Скала. — Могила Верди.

1

За окном пролетала залитая солнцем возделанная земля. Переглядывались замки, вскарабкавшиеся на вершины уступчатых холмов; сменяя друг друга, мелькали деревни. Иногда поезд проносился мимо переезда, и я еле успевал заметить остановившуюся перед шлагбаумом телегу, запряженную огромными белыми буйволами — их вполне мог бы запрячь сам Вергилий. Кто знает, когда пустились в путь прекрасные животные и долго ли им еще брести по тосканским дорогам. Рога — полумесяцы, в глазах — бесконечное спокойствие. По словам римских поэтов, эти волы, посвященные Юпитеру, выбелены водами Клитумна.

Поезд, в котором я ехал, самый элегантный в Европе, а возможно, и в мире. В его составе семь красивых вагонов с кондиционерами, есть также имя и голос. Зовут его «Сеттебелло» — «Прекрасная семерка». Это итальянская карточная игра, где выигрышная карта — семерка бубен. Что до голоса, то поезд превосходно изъясняется на английском, французском, немецком и, разумеется, на своем родном — итальянском языке. В голосе этом я уловил интонации итальянского аристократа, небрежно демонстрирующего гостю сокровища своего дворца. Слушая негромкую речь, доносившуюся из скрытых микрофонов, я оглядывал прохладную гостиную, в которой и путешествовал с большим комфортом. Весь мой багаж и даже коричневые пакеты, которыми непременно обзаводишься в Италии, спрятаны были за панельной обшивкой. «Это, должно быть, самый аристократический вид передвижения, — решил я, — ведь поезда, предназначенные для высшего сословия, ходили по Италии еще во времена „больших путешествий“. И если бы электропоезда изобрели в эпоху Возрождения, то Лодовико Сфорца и Беатриче д'Эсте наверняка приобрели бы себе такой поезд вместе с вагоном-рестораном, расписанным Леонардо да Винчи».

Моими попутчиками до Флоренции была веселая канадская пара. Они признались, что это их первое посещение Европы. Когда я поинтересовался, что более всего поразило их в Риме, они ответили: «Призраки». Я согласился, решив, что этой метафорой они окрестили исторические персонажи и события, но нет: выяснилось, что они говорят о настоящих призраках, фантомах и привидениях. Гостиницу в центре Рима, в которой они поселились, по их словам, осаждали привидения. В Колизее призраков было не меньше, чем в ночь, которую там провел вместе с волшебником Бенвенуто Челлини. На призраков канадцы были не в обиде и упомянули о них со снисходительным смешком. Добродушные путешественники таким образом могли бы отметить отсутствие горячей воды в номере или высказаться о каком-либо другом дорожном недоразумении. В то же время они дали понять, что никаких вольностей от привидений они бы не потерпели: бесплотные духи Цезаря и членов семейства Борджиа вели себя при них смирно. Я еще могу представить и понять бледных нервных спиритуалистов, что видят воочию ужасные события, в тайны которых они хотят проникнуть, но жизнерадостные приверженцы оккультизма, вносящие ротарианскую нотку во взаимоотношения с потусторонним миром, кажутся мне не менее страшными, чем сами привидения. Я простился с ними во Флоренции и увидел, как они затерялись среди багажа, носильщиков и бог знает чего еще невидимого мне. Интересно, кого из Медичи они готовы сейчас остановить и засыпать вопросами?

После Флоренции я разговорился с преуспевающего вида бизнесменом. От него приятно пахло лосьоном после бритья, и в целом попутчик представлял собой латинскую версию американского магната. Из мягкого кейса он вынул сначала серые перчатки, а потом какие-то письма и документы, лениво перелистал их и утомленно уставился на тосканский пейзаж. Убегавшие вдаль дороги ассоциировались с шествием волхвов и походом Восьмой армии.

Собеседник поведал мне, что, являясь одним из директоров миланской фирмы, вынужден часто ездить в Рим и получать необходимые консультации в правительственных учреждениях. Такие поездки он терпеть не мог, отчасти потому, что не переносил официальную точку зрения, а также из-за своего убеждения в том, что столицей страны должен быть Милан и что именно в Милане и должны находиться парламент и правительство. Рим, по его мнению, нужно оставить папе. По чисто эгоистическим соображениям я склонен был с ним согласиться: разве не замечательно выгнать бюрократов из ренессансных дворцов? Рим стал бы не таким перенаселенным, и шума было бы куда меньше.

Тем временем с тосканских холмов мы спустились в долину Северной Италии — «спокойную долину Ломбардии», как назвал ее когда-то Шелли. Скрылся из виду землепашец с телегой и волом на крошечной горной террасе. Вместо него я увидел большие пахотные земли, разделенные защитными полосами из высоких тополей. Дерево это для Ломбардии все равно что кипарис для Тосканы. Когда мы прогрохотали через железнодорожный переезд, вместо телег с волами я увидел трактора. Они стояли, ожидая, когда поднимется шлагбаум. Затем поезд приблизился к По, и я впервые увидел великую реку, уносящую альпийские дожди в Адриатику. Широкая, темная, местами стремительная, местами лениво облизывающая длинные песчаные пляжи, эта река со времен Римской империи была и остается главной артерией в водном хозяйстве страны.

Поезд стремительно мчался по обжитой древней земле. Смеркалось, и умеренный климат в «Сеттебелло» сменился теплом миланского вечера.

2

Рим, Милан и Неаполь — только в этих трех городах Италии численность населения перевалила за миллион. Когда я прибыл в Милан, мне показалось, что чуть ли не все его жители втиснулись в поезда, трамваи и автобусы, запрудили улицы вокруг собора. Это был вечерний час пик, одни люди спешили домой, другие искали развлечений. Когда мои друзья, посетившие выставку, рассказывали мне о Милане, то непременно сравнивали его с Манчестером. Мне хватило одного взгляда, чтобы убедиться: это не так.

Первое мое впечатление от Милана: миланцы ходят вдвое быстрее римлян, а во время ходьбы успевают рассказать вам целые истории, могут, не останавливаясь, устроить скандал или заблокировать проезжую часть. Даже голоса их звучат по-другому. Жители Милана говорят более размеренно, не так импульсивно, как прочие итальянцы. Я заметил, что светловолосые женщины здесь не редкость. Возможно, тому причиной тевтонская кровь. «Впрочем, — припомнил я, — ив Средние века женщины Милана и Венеции осветляли и красили волосы». Изабелла д'Эсте в письме к деверю Лодовико Сфорца спрашивала, как тому удалось так быстро изменить цвет своих волос. Раз уж речь зашла о волосах, уместно заметить: исчезновение шляп я считаю одной из самых любопытных перемен последнего времени. Давно ли на простоволосого человека с недоумением смотрели на улице, а грубые мальчишки смеялись ему в лицо? Что стало причиной исчезновения шляп во всех странах? Может быть, перед Первой мировой войной поработала некая группировка под лозунгом «Нет шляпам», а может быть, это было вызвано целым рядом других труднообъяснимых причин — этого я не знаю, только люди сейчас ходят с обнаженными головами. Боюсь, профессия шляпника скоро не будет востребована.

Пусть миланец и выбросил шляпу, но разнообразия в выборе галстуков и рубашек у него куда больше, чем у жителей других городов. Вскоре я прекратил считать магазинчики на улицах, ведущих к собору. Все эти заведения удовлетворяли потребность мужчин отлично выглядеть — far figura. Слова эти можно перевести как «создание приятной внешности». Итальянка никогда не заинтересуется мужчиной, если тот безразличен к собственной наружности. Она всегда поможет ему выбрать галстук и рубашку. Взгляните на мужские портреты старых мастеров, вы заметите самоуверенность, которой дышат лица портретируемых, — она проступает и в чертах низкородных маленьких лютнистов, и в глазах воинов. Италия — это страна, где женщины позволяют мужчинам считать себя хозяевами жизни. Потому, наверное, и магазины для женщин прячутся в глубине кварталов, подальше от витрин больших универмагов. В Милане словно бы боятся намекнуть, что и женщинам нужна одежда.

Стояла жаркая и влажная ночь. Друзья предупредили меня, что в Милане обычно либо слишком жарко, либо очень холодно, и все же — добавили они — если бы им представился выбор, жить они согласились бы только здесь. Толпы людей ходили по площади мимо магазинов, залитых ослепительным светом. В центре же ее стоит самый большой собор — после собора Святого Петра в Риме. Мастодонт этот необычайно любопытен. Строительство его началось во времена позднего Средневековья, когда в моде была готическая архитектура. Собор строили потом еще несколько столетий, даже когда мода на готику прошла, но проект был задуман с таким размахом, что строители были обязаны продолжить возведение здания. Поколения сменялись, но мастера придерживались архаики сознательно и целеустремленно. Немудрено, что строители перестарались. Когда у них возникали сомнения, здание обретало новых святых. Количество их озадачило даже немецкого издателя Карла Бедекера. Он сказал, что мраморных статуй там около двух тысяч. Стройные шпили поднимаются со всех сторон, и каждый поддерживает фигуру святого. Кульминация этого религиозного сооружения — золотая мадонна, любимая мадонна Милана. Никогда не забуду, как увидел ее впервые: она стояла на фоне темного неба и с огромной высоты смотрела вниз, на пьяццу, на Виктора Эммануила II, оседлавшего бронзового скакуна.

Мой приятель, итальянский журналист, привел меня в знаменитую Галерею, что находится между собором и оперным театром Ла Скала. Возможно, это самая красивая аркада в мире. В ней есть несколько лучших миланских магазинов, кафе, ресторанов, туристских агентств и даже альберго диурно. Мужчина, у которого внешний вид на данный момент не в полном порядке, может посидеть там в гостиной, посмотреть телевизор, пока ему гладят костюм. Он может подстричься, сделать маникюр, приобрести билет в театр, купить билет до Нью-Йорка, если хватит денег. Может даже взять напрокат зонтик. Мне сказали, что эти дневные гостиницы имеются во всех больших итальянских городах. Находятся они обычно в стороне от центра, и знают о них местные жители, а не иностранцы. Идея их создания принадлежит человеку по имени Клеопатро Кобианчи.

Мы пришли в кафе, сели за столик и погрузились в самое занимательное итальянское развлечение — разглядывание окружающих. Галерея показалась мне современной версией римского форума. Транспорт здесь не ходит, люди спокойно бродят по магазинам или просто гуляют, сплетничают и читают биржевые новости. Тут можно увидеть всех персонажей Древнего форума: влюбленных, встретившихся на условленном месте; политика со свежим изданием «Коррьере делла Сера»; модную женщину; богача и его клиентов и даже — кто бы сомневался? — навязчивого зануду! Я никогда не устаю от Галереи, где представители рода человеческого, освобожденные от уличного шума, действуют словно на сцене. Каждый человек здесь актер и одновременно — зритель.

Обедали мы в ресторане с тыльной стороны Галереи. Милан — это сердце области, славящейся сливочным маслом. Район этот по равнине Ломбардии простирается до Адриатического моря, в то время как Тоскана и южный регион отдают предпочтение маслу оливковому. Сливочное масло, конечно же, варварская роскошь, и даже сейчас, вздумай вы спросить его в маленьком римском ресторане, особенно в менее просвещенных частях Трастевере, на вас посмотрят, словно вы заказали себе масло для волос. «Сливочное масло, — сказал Плиний Старший, — считается среди варваров самым большим деликатесом, и позволить его себе может только настоящий богач».

Начали мы нашу трапезу с ризотто по-милански, рис для которого сначала был отварен в курином бульоне, а потом заправлен сливочным маслом с добавлением шафрана, после чего обсыпан пармезаном. На стол его подали опять же со сливочным маслом. Затем последовало вкуснейшее оссо букко по-милански. Хозяин сообщил нам, что говядину приготовили с мозговой косточкой, белым вином и помидорами, а затем посыпали петрушкой. Под самый конец добавили чуточку чеснока и немного тертой лимонной цедры. Затем пришел черед спаржи — в ресторан она поступила сегодняшним утром из Турина. Спаржу подали с растопленным сливочным маслом и лимонным соком. За обедом мы пили отличное красное вино из Сондрино. Поселение это расположено в девяноста милях к северу от Милана, в альпийском нагорье. Район орошается Аддой и известен как Вальтеллина.

За кофе приятель спросил меня:

— Ты знаешь, что в Альпах есть шотландская деревня? Она находится к северу от озера Лаго-Маджоре, в долине реки Каннобины. Недавно я написал о ней рассказ и отправил его в Соединенные Штаты. Неделю назад ездил туда с другом на машине. Отправились мы из Каннобио и проехали по горной дороге к подножию Дзеды, там на узкой полоске земли обнаружили живописную деревеньку с высокими, близко стоящими друг к другу домами. Называется эта деревня Гурро. Стоило мне вынуть фотокамеру, как все жители тут же исчезли. Невозможно было никого из них сфотографировать. Даже местный священник не смог их уговорить. А дело было давнее. Когда Франциска I разбили в Павии, то остатки его личной королевской охраны, состоявшей из шотландских лучников, бежали на север, намереваясь найти обратную дорогу во Францию, а возможно, даже и в Шотландию! Но далее Гурро они не прошли. Весной совершили поход в горные деревни в поисках невест и сформировали общину, которая существует и по сей день. Деревня и ее жители отличаются от других горцев: и дома тут необычные, и крестьяне по большей части светловолосые, а женщины носят полосатые юбки, похожие на шотландские пледы. Все как один ходят в странных башмаках с помпонами на носках. Один лингвист насчитал в их диалекте восемьсот шотландских слов. Забавно слышать, как они говорят «ауе» вместо «si» и «nah» вместо «по». Местный священник показал мне церковные книги. Имя Макдональд превратилось со временем в Дональда, Патрик стал Патритти, а Десмонд — Дрести. Мне рассказывали, что еще пятьдесят лет назад тамошние мужчины носили килт.

Взглянув на часы, мы с удивлением обнаружили, что проговорили за полночь.

3

На следующий день мы поднялись на миланский небоскреб — самое высокое в городе здание, предмет гордости горожан. Тонкое бетонное сооружение напоминало работу термитов-архитекторов. Забравшись на крышу, мы смотрели с головокружительной высоты на городские улицы и зеленую долину Ломбардии. Пригороды Милана протянулись на мили вокруг и густо населены, здешние жители заняты ныне в автомобильной и радиотехнической отрасли, а некогда производили, что не менее интересно, оружие и амуницию. Миланская промышленность начиналась с изготовления стрел и кольчуг для легионеров, с вооружения средневековых рыцарей. За исключением чрезвычайных ситуаций, я полагаю — звон металла слышен был в Милане с момента основания города. Как странно сознавать, глядя вниз на воплощение человеческой энергии, что люди делают самолеты или телевизионные приемники на той самой земле, на которой их средневековые предки изобретали серебряные сплавы и изготовляли колокольчики для соколиной охоты.

Я считаю, что ваши миланские колокольчики слишком гудят

И, пугая соколов, портят охоту.

Слова эти написал Томас Хейвуд, хотя Джулиана Бернерс — монахиня из монастыря Святого Альбано, занимавшаяся охотой, — придерживалась другого мнения: ей нравился двузвучный голос серебряных миланских колокольчиков. Она считала, что они самые лучшие и самые дорогие.

Поражаюсь, но в некоторых местах не утихает человеческая активность, даже перед лицом неминуемой опасности: Милан перенес сорок четыре осады, завоевывали его тридцать восемь раз, дважды стирали с лица земли. Но раз за разом жители города упрямо возводили крепостные стены, заново отстраивали дома и мастерские.

За улицами и фабриками раскинулась зеленая равнина с богатой пойменной почвой, расчерченной ирригационными каналами и полосами заграждений из акаций и тополей. Потомки тутовых деревьев, высаженных несколько столетий назад, по-прежнему служат для разведения шелкопрядов. Производство шелка — древнее занятие жителей Ломбардии. Тянулись и уходили в неведомую даль поля с кукурузой, пшеницей, ячменем и рисом, а на севере горизонт перекрывали Альпы. Оттуда, из горных проходов, выплеснулась когда-то лавина варваров, разрушивших римский мир.

Моего приятеля интересовали лишь новые пригороды и городская планировка, и спустя некоторое время мы начали надоедать друг другу, так как занимали нас два разных Милана, причем оба города были недоступны! Его Милан еще не родился, а мой Милан исчез несколько столетий назад.

История Медиоланума, или римского Милана, насколько мне известно, до сих пор не получила достойного отражения. Примерно в 300 году н. э., в связи с тяжелой военной обстановкой, императоры вынуждены были оставить Рим. Своей столицей они сделали Милан. Таковою он и оставался почти целый век. В то время как в Риме на холме Палатина пустовали императорские дворцы, Милан считался главным городом империи. Провинциальный облик его исчез: архитекторы построили новые красивые здания, в город с запада и с востока хлынули торговцы. Вслед за двором в Милан пришли ремесленники, производившие предметы роскоши. Поэт Авсоний, учитель одного из принцев, живший в «Золотом доме» — так назывался дворец, — описал город таким, каким он его видел: сияющим за крепостными стенами, с дворцами и длинными мраморными колоннадами, поддерживающими статуи. По этим колоннадам горожане, как и в Риме, могли гулять — летом, укрываясь от жаркого солнца, а зимой, прячась от холода. Он писал, что целый квартал в городе был отведен купанию, и назывался он «Бани Геркулеса» в честь императора Максимиана. Монеты, отчеканенные на императорском Монетном дворе, выходили с изображением букв MD или MED — Медиоланум. Такие монеты — единственные реликвии того времени, не считая мраморных колонн исчезнувшей столицы Западной империи, — частенько всплывают на лондонских монетных аукционах.

Глядя с небоскреба на шумный город, я старался, но не мог обнаружить следов древнеримской планировки улиц, плана старого города тоже не сохранилось. Я представил себе этот густонаселенный город и в тот период, когда последние императоры Запада повели свои армии через Альпы, чтобы положить конец нашествиям варваров. В 313 году Милан стал местом, где произошло одно из важнейших событий в истории западного человека. Победоносный император Константин Великий издал в своем «Золотом доме» знаменитый миланский эдикт, гарантировавший христианам свободу в свершении религиозных обрядов. Он открыл двери тюрем и выпустил из шахт христианских мучеников. На первое христианское собрание, которое вскоре состоялось, многие священники явились на костылях: некоторых из них покалечили в камере пыток, других изуродовали каленым железом. Вот такими были люди, с которых начался Никейский собор. Рассказывают, что Константин поприветствовал одного из них, поцеловав его в пустую глазницу — небывалый поступок со стороны римского императора. Если это правда, то, возможно, Константин принял христианство не только из прагматических и циничных соображений, как утверждают некоторые ученые.

Вспомнилось также, что Милан стал ареной последнего противостояния христиан и язычников. Это где-то здесь, в городе, возможно, на месте того здания из бетона и стекла, где трещат пишущие машинки, святой Амвросий, епископ Милана, написал свои знаменитые письма Риму, что привело к удалению языческого алтаря Победы из курии Сената. Возможно, что в церкви, на месте которой стоит сейчас собор, Амвросий крестил Блаженного Августина. Еще где-то среди куполов и церковных звонниц святой Амвросий служил панихиду над телами четырех императоров. В Милане неизменно возвращаешься к святому Амвросию. Даже члены местной коммунистической партии любят называть себя «амброзианцами», и ни одна епархиальная газета не забудет отметить, что Милан — город Амвросия. Чего только не произошло за семнадцать столетий с тех пор, как Амвросий являлся епископом Милана: столько осад, пожаров и два полных уничтожения города, и все же память о римском церковном и государственном деятеле победила время. Он — миланский Ромул, Рем и волчица в одном лице, и горячая привязанность к нему — одна из самых старых в Европе.

Мой знакомый подошел ко мне и слегка подтолкнул локтем, стараясь привлечь мое внимание. Он махнул рукой в сторону горизонта и указал на новые сортировочные станции, недавно возведенные фабрики, новые жилые районы. Мне показалось, что он олицетворяет собой дух Милана: неугомонный, жадный дух, который и провел этот большой город через столько испытаний к сегодняшнему деловому времени. Мы вернулись к лифтам и молча спустились на землю.

4

Как-то раз во время ранней утренней прогулки я неожиданно набрел на базилику Святого Амвросия. Заглянув через решетку на строгий мощеный атриум, я увидел старую церковь, опустившуюся за многие века ниже уровня современного уличного покрытия. Базилика напомнила мне о древних церквях Рима, таких как церкви Святого Климента Римского или Святой Цецилии: у храмов этих сохранились подобные мощеные дворы. Базилика Святого Амвросия, преисполненная римской серьезности, молчаливости, покоя и — самое главное — дающая возможность заглянуть в глубину веков, представляла собой разительный контраст с грохочущими рядом автобусами и трамваями, развозившими на работу первую волну клерков и машинисток.

Миновав атриум, я вошел в темную ломбардскую церковь. Температура, как в холодильнике, — немудрено, что я тут же задрожал. Постояв, заметил луч света под высоким алтарем, направился туда, спустился по лестничному маршу и вошел в крипту. Несколько старых женщин в черной одежде дожидались начала ранней мессы — они напоминали членов тайного общества или собрание древних христиан. Церковный служитель со связкой ключей поспешно сбежал по ступеням. Запрестольную перегородку он открыл с четырех сторон четырьмя разными ключами и опустил в желоба стальные панели. Старые женщины тут же упали на колени и стали креститься: перед ними предстало то, что сохранилось с древнейших времен и внушало благоговейный страх.

Сначала я разглядел только толстый кусок стекла, но, когда служитель включил огни, передо мной явилось мрачное и удивительное зрелище. В стеклянной гробнице на кровати или на похоронных дрогах лежали бок о бок три облаченных скелета. Тот, что посредине, лежал выше своих товарищей — так я впервые увидел мощи святого Амвросия, останки которого сохранились в базилике со времени его смерти в Медиолануме в 397 году. Голову скелета венчала античная митра, на руках — красные перчатки епископа, на ногах — златые тапочки, а в локтевом суставе — крест. Скелеты по обеим сторонам от Амвросия принадлежали мученикам — святым Гервасию и Протасию, умершим за веру задолго до святого Амвросия. Амвросий самолично распорядился эксгумировать мучеников и уложить их останки в свою базилику, а было это в то время, когда римская церковь запрещала эксгумацию костей святых мучеников. Это был первый случай перемещения реликвий в западную церковь, и такой обычай стал общепринятым лишь многие столетия спустя, после осквернения катакомб.

Как только месса завершилась, служитель поднял стальные ставни, и никто бы уже не догадался, что за ними находится. Останки великого римского епископа слишком священны, чтобы выставлять их в Милане на всеобщее обозрение. Мне было интересно впоследствии выяснить у туристов, многие ли из тех, кто побывали в базилике, знали о том, что там хранятся останки святого Амвросия.

Не удивлюсь, если вы заинтересуетесь историей реликвии. Вы спросите: «А настоящие ли эти останки? Как можем мы быть уверены в том, что скелет действительно принадлежит святому Амвросию?»

Святой умер ночью в Великую пятницу 397 года. На следующий день его тело было выставлено для прощания в стоявшей прежде на месте Миланского собора церкви Марии Лаго-Маджоре. В воскресенье, в Пасху, тело уложили в порфировый саркофаг и погребли под алтарем его собственной базилики, при этом выполнив завещание покойного — поместили между останками святых Гервасия и Протасия. Там они почти четыреста пятьдесят лет и находились, не потревоженные варварскими вторжениями. В 835 году в церкви устанавливали Золотой алтарь, существующий и по сей день. Когда готовили основание для алтаря, обнаружили внизу три захоронения. Останки святого Амвросия вместе с останками двух других святых мучеников перезахоронили под новым алтарем. К саркофагу в течение тысячи двадцати девяти лет (до 1864 года) никто не прикасался.

В церкви в то время проходили реставрационные работы. Саркофаг осмотрели, сняли крышку и подтвердили, что в нем находятся три скелета, тщательно зарисовали все то, что там увидели. Рисунок хранится в архиве базилики — с репродукцией можно ознакомиться в любом книжном магазине Милана. В те годы церковь в Италии переживала не лучшие времена, и научное изучение останков состоялось лишь после того, как в 1870 году в стране официально провозгласили создание королевства. В 1873 году папа римский Пий IX признал аутентичность останков. Во время обследования мощей присутствовал некий англичанин, которые описал свои впечатления в письме к кардиналу Джону Генри Ньюмену. Насколько я знаю, письмо это было напечатано лишь Эдвардом Хаттоном в книге «Города Ломбардии».

Оригинал, по словам Хаттона, находится в бирмингемской часовне, а автор письма — друг Ньюмена, Сент-Джон.

«Мне случайно позволили посетить, — пишет мистер Сент-Джон, — частную экспозицию останков святого Амвросия и святых Гервасия и Протасия. Своими глазами я видел скелет Амвросия. Присутствовало при этом также великое множество духовенства, три врача и отец Секки. Его пригласили с учетом того, что он прекрасно знает катакомбы и может с большой долей вероятности определить возраст останков и прочее… На большом столе лежали три скелета, а вокруг столпились священнослужители и медики. Два скелета отличались огромным ростом и были очень похожи. В глаза бросались следы насилия. Определили возраст мучеников — приблизительно двадцать шесть лет. Когда я вошел в комнату, отец Секки рассматривал следы пыток. Горла были вспороты с большой жестокостью, и шейные позвонки были искалечены с внутренней стороны. У одного скелета адамово яблоко Разломано, у другого оно и вовсе отсутствовало. Не помню, у кого именно. В скелете святого Амвросия кости были в неприкосновенности. Тело его в полном порядке. Нижняя челюсть (у одного из двух мучеников она была сломана) ничуть не повреждена. Я обратил внимание на совершенную ее форму, прекрасные зубы (за исключением одного коренного в нижней челюсти), белые и ровные. Лицо у него было продолговатое, тонкое, овальное с высоким выпуклым лбом. Кости белые, в отличие от тех двоих: у них они были очень темные. Фаланги пальцев длинные, изящные. В общем, кости Амвросия являли собой выраженный контраст по отношению к костям двоих мучеников».

Автор не упоминает об особенности черепа святого Амвросия, которая поразила докторов. Верхний клык с правой стороны был глубоко посажен, так что можно было предположить небольшую деформацию лица. В 1897 году Амбродже Акилле Рати — впоследствии папа Пий XI, а в те времена префект миланской библиотеки Амвросия — подчеркнул, что правый глаз святого Амвросия был чуть ниже левого. В подтверждение своей теории он обратил внимание на ранний портрет святого — мозаику пятого столетия, находящуюся в базилике Амвросия. Эта деформация весьма заметна, но до той поры к ней относились как к ошибке художника. Мозаика, скорее всего, правдиво отражает черты и согласуется с воспоминаниями тех, кто знал Амвросия. Одет он в тунику и далматик — типичная римская одежда IV столетия. Темные глаза и темные волосы, овальное лицо и коротко подстриженная борода, закрывающая щеки и подбородок.

Я приходил в базилику каждое утро — единственный мужчина среди старых женщин. Возможно, священник, если он вообще обратил на меня внимание, подумал, что я самый набожный человек в Милане. Скелет святого Амвросия вызывал во мне глубокий интерес. Словно зачарованный, я смотрел, как падали со скрежетом стальные панели и открывали то, что я считаю одной из самых достойных созерцания реликвий в Европе.

5

В одном из писем святой Иероним вспоминал, как во время школьных каникул ходил с другими мальчишками играть в катакомбы. Это был 350 год, а стало быть, со времени издания Миланского эдикта прошло лишь тридцать семь лет, но юное поколение воспринимало уже свободу вероисповедания как нечто само собой разумеющееся и играло в прятки возле могил святых и мучеников, к которым деды их когда-то приближались на коленях.

Нынешнему сорокалетнему христианину те времена, должно быть, покажутся невероятными. Христианство входило в моду. Епископ Рима жил в императорском дворце Латеран, отданном Константином церкви. Император Константин построил также одну базилику над гробницей святого Петра, другую — над могилой святого Павла. Языческие храмы и церкви Рима мирно соседствовали друг с другом. Человек имел полное право принести жертву Юпитеру или — если ему этого бы захотелось — пойти в новую базилику Святого Петра в Ватикане и опустить платок на ограду могилы апостола. Пожилые христиане — те, что помнили камеры пыток, смотрели, должно быть, на изменившийся мир со смешанными чувствами. Возможно, им казалось, что вместе с терпением ушло и благородство. Христианство стало популярно, и богатые женщины, уютно устроившись на шелковых подушках, читали различные варианты Евангелия. Кто бы мог тогда подумать, что в следующем столетии Рим покорится варварам и многие богатые новообращенные станут монахами и монахинями и превратят свои дворцы в монастыри.

А пока Рим еще выглядел богатой и блестящей имперской столицей: улицы его были уставлены статуями и мраморными дворцами, хотя императоры и покинули город и управляли страной: один — из Милана, другой — из Константинополя. В один год со святым Иеронимом родился еще один римский мальчик — Амвросий. Вышел он из хорошей семьи. Мать мальчика, вдова, привезла его в Рим из провинции, вместе с братом и сестрой. Она хотела дать детям образование. Они, очевидно, вращались в высших христианских кругах. Рассказывают, что сестра его — Марцеллина — в раннем возрасте приняла покрывало монахини из рук самого папы Либерия, правившего с 353 по 356 год. Амвросий, однако, не сделался христианином, а стал изучать право. У нас нет сведений о том, что он был знаком со святым Иеронимом, хотя можно не сомневаться в том, что они бывали иногда под одной крышей. Оба учились юриспруденции и посещали суды. Интересно, что оба ходили с учебниками права по Риму в самом начале эпохи легализованного христианства, оба стали отцами церкви (двумя из четырех). Амвросию суждено было стать автором императорских декретов, запретивших язычество и закрывших языческие храмы. Иерониму предстояло жить в Вифлееме и переводить Библию на латинский язык, а потом, состарившись, услышать с содроганием в 410 году, что готы разграбили Рим.

И пока все эти события были еще в далеком будущем, два мальчика ходили по римскому форуму, замечая, как и остальные жители, дым, поднимавшийся над маленьким белым храмом. Там весталки возжигали священный огонь. Не надо было далеко ходить, чтобы увидеть жертвенный огонь над одним из бесчисленных алтарей. Мальчики наверняка видели странный обряд: авгуры, кормящие священных кур. Много раз, возвращаясь с лекций, они слышали рев тысячеголосой толпы, наблюдавшей за играми в Колизее. Вполне допускаю, что сидели они и на мраморных скамьях цирка, наблюдая за мчавшимися по кругу колесницами. В 350 году Рим оставался Римом.

Официально Амвросий был язычником, во всяком случае, достигнув к тридцати годам вершины профессионального мастерства, желания креститься он не изъявлял. Многие амбициозно настроенные молодые люди делали карьеру быстрее, если они, хотя бы формально, оставались язычниками, тем самым доказывая, что являются приверженцами государственной религии. Жизнь была гораздо проще, особенно в консервативных кругах: человек, если хотел, бросал у статуи Юпитера щепотку благовония и не устраивал скандала, когда ему приносили зажаренный на алтаре кусок мяса. А ведь за такие мелочи предыдущему поколению могли подрезать коленные сухожилия и отправить в шахту.

Нет никаких сведений о том, что Амвросий — до назначения его консульским магистратом, губернатором Эмилии и Лигурии со штаб-квартирой в Милане — проявлял какой-либо интерес к церкви и христианству. Он стал необычайно важной персоной — когда в окружении ликторов Амвросий появлялся на публике, все обнажали головы, уличные толпы расступались, давая ему пройти. Если он приходил в цирк, театр или собрание, публика поднималась и продолжала стоять, пока он не занимал свое место.

В регионе, который он курировал, вызывала беспокойство миланская церковь — происходили частые стычки между арианами и ортодоксами. Ариане, как известно, вносили смуту еще со времен Константина Великого, на Никейском соборе основным предметом обсуждения стали их еретические взгляды. Доктрина александрийского епископа Ария состояла в утверждении, что Христос создан Богом, а потому является существом низшего порядка, так как ранее его не было. Такой подход нравился варварам: принять, что Создатель выше Сына, им было легче, нежели постичь догмат о Троице.

Государственные власти опасались, что во время выборов нового епископа Милана в 375 году между ортодоксами и арианами могут возникнуть столкновения, а потому Амвросий считал, что его официальное присутствие, вместе с ликторами и телохранителями, поможет разрядить обстановку.

Выборы проходили в церкви Святой Марии Маджоре. Страсти раскалились, и в кульминационный момент магистрат — к полному своему недоумению — услышал слова: «Пусть Амвросий станет нашим епископом!» Это предложение было подхвачено и превратилось в ультиматум.

Выборы на основании единодушного одобрения не были в те времена чем-то исключительным. Имелись прецеденты: люди, как и Амвросий, некрещеные, избирались таким же образом на высокие церковные посты. Амвросий протестовал, говорил, что не хочет быть епископом, что не крещен. Он уехал из Милана и скрывался, но почитатели разыскали его и с триумфом привезли обратно. В конце концов Амвросий согласился и через десять дней после крещения стал епископом. Так государство потеряло замечательного губернатора, а церковь обрела первого государственного мужа.

Амвросий занимал епископскую кафедру в течение двадцати двух лет, и за этот период наступил официальный конец язычеству. Рука скелета в красной перчатке, которую вы можете увидеть в склепе базилики, не только писала знаменитые письма Симмаху об идолопоклонстве, но эта же рука готовила различные императорские декреты, закрывавшие двери языческих храмов, упразднявшие весталок и сделавшие поклонение старым богам незаконным. И, увы, торжествующие христиане начали преследовать язычников так же, как в старые времена преследовали их самих.

Амвросий был на дружеской ноге с Валентинианом I, величайшим из последних императоров, с его сыновьями — Грацианом и Валентинианом II, а также Феодосией I, или Феодосией Великим. Хотя Амвросий умер сравнительно рано — в пятьдесят семь лет, смертность среди императоров времен упадка империи была такой, что епископу пришлось служить панихиду по всем четырем правителям. Валентиниан умер на следующий год после избрания Амвросия. В то время он сражался с варварскими племенами на Дунае. Человек он был бешеного темперамента. Появление на аудиенции группы мрачных варваров-мятежников так возмутило его, что с ним приключился удар, и он умер в приемной. Соблазнительно поверить, что, проживи этот храбрый солдат подольше (Валентиниан прожил лишь пятьдесят четыре года), и судьба империи могла бы сложиться по-другому, ибо история нас учит: сильная личность не знает поражений. Новым императором стал шестнадцатилетний сын Валентианина — Грациан. Он должен был править со своим сводным братом — четырехлетним Валентианином II. Имперские набеги на варварские страны проходили, должно быть, не без приятности, так как в момент трагедии императрица Юстина, прекрасная сицилийка, присутствовала там с младенцем Валентианином. Немедленно, вместе с ребенком, она уехала в Милан и в качестве регента доставила Амвросию за время его карьеры больше неприятностей, чем кто-либо другой.

Грациан, взявший командование армией в свои руки, был одним из принцев, которому уготована была великая судьба: обучал его сам Авсоний, а духовным отцом был Амвросий. Принц был начитан, набожен и умен, но восьмилетнее правление обернулось для него катастрофой. Бывали прецеденты, когда потерпевшему неудачу правителю удается передать власть человеку успешному. Так произошло и с Грацианом, когда императором Востока он назначил Феодосия Великого вместо своего неудачливого дяди Валента, погибшего в сражении против готов. Прошло несколько лет, и красивый, умный молодой принц умер. Существует несколько версий относительно его смерти, и все разные. На восьмом году его правления, когда ему было двадцать четыре года, грозный британский военачальник Максим (идеализированный Киплингом в книге «Пак с волшебных холмов») устроил мятеж и, переведя свою армию через Ла-Манш, разгромил Грациана под Парижем. Молодой император бежал с намерением укрыться в Милане, но был схвачен возле Лиона и казнен. По другой версии, его заманили на пир, где и убили. Рассказывают также, будто он, увидев приближавшийся закрытый паланкин, в котором, как ему сказали, находится его жена, раздвинул занавески, а скрывавшийся внутри убийца заколол Грациана ножом.

Гибель духовного сына стала ударом для Амвросия, и он от лица юного Валентиниана II и его матери Юстины дважды переходил Альпы для переговоров с Максимом. Условились на том, что узурпатор станет императором Галлии, но не будет переходить Альпы. Теперь уже стало три императора: Максим в Треве, Валентиниан II в Милане, а Феодосии в Константинополе. Через четыре года, однако, Максим нарушил соглашение, перешел через Альпы и занял Италию без боя. Юстина с двенадцатилетним Валентианином II и тремя дочерьми, включая ослепительную красавицу Галлу, бежала к Феодосию на Восток, умоляя о помощи. Говорят, что появление их при дворе Восточной империи было исполнено патетики и драматизма: и она, и ее дочери предстали перед императором в слезах. Картина имела успех — Феодосии не только вызвался отвоевать Запад, но влюбился в Галлу и женился на ней. У них родилась дочь, которую назвали Галла Плачидия. Ее мавзолей — одна из достопримечательностей Равенны. Галла стала королевой готов, а впоследствии — императрицей Запада.

Феодосии победил Максима и вернул Валентиниану II трон в Милане. Юстина к тому времени скончалась, а молодой император подружился со святым Амвросием. Он всецело полагался на советы епископа, как в свое время его брат Грациан. Прошло четыре года после восстановления Валентиниана на троне, и он написал Амвросию из Вены. В письме император просил епископа приехать к нему и окрестить, но Амвросий не успел приехать — молодого императора нашли во дворце задушенным. Смерть его так и осталась загадкой, хотя рассказывали, будто он поссорился с генералом из варваров, и тот ему отомстил. Тело императора передали в Милан для захоронения. В третий раз за семнадцать лет святой Амвросий отслужил панихиду над телом римского императора. Три года спустя ему пришлось в четвертый раз произнести прощальные слова: во время визита в Милан скончался Феодосии Великий. В сорок девять лет он исчерпал жизненные силы. Спустя два года последовал за ним и святой Амвросий.

Надеюсь, тем, кто посетит миланскую усыпальницу, краткий пересказ событий поможет вписать в исторический контекст имя великого епископа. Когда думаешь о четырех императорах, словно бы слышишь звон оружия на восточных и западных границах государства. Но жизнь в мраморных городах империи текла своим чередом. Теологи яростно спорили, старики, вроде Авсония, удалились от дел и писали в своих поместьях стихи о сельской жизни. Недовольные молодые люди, такие как Блаженный Августин, искали в университетах работу в качестве преподавателей. Народ ходил на зрелища и бунтовал, как, например, в Фессалонике, когда победителя в гонках на боевых колесницах посадили в тюрьму за аморальное поведение. Мало кто из людей ощущал тогда, что пульс цивилизации бьется слабее. И на самом деле, в огромном количестве проповедей и писем Амвросия имеются всего две ссылки, которые показывают, что епископ сознавал опасность вторжения варваров. Люди продолжали верить в то, что Рим вечен и что император и армия способны защитить границы. Тринадцать лет минуло со дня кончины святого Амвросия, и готы разграбили Рим. Мы с вами видели, как примерно за то же время развалилась другая великая империя. Вероятно, мы находимся в лучшей позиции, нежели наши предшественники, а потому способны понять ту эпоху.

6

Два наиболее известных случая из жизни святого Амвросия произошли в тревожное время в истории Милана. Они последовали вслед за убийством Грациана, когда в Галлии правил узурпатор Максим. Это были конфликт между Амвросием и императрицей Юстиной и обращение и крещение Блаженного Августина. Произошло все в год убийства Грациана в 383 году. В Милан прибыл молодой мужчина двадцати девяти лет. С ним был его незаконнорожденный сын Адеодат и приятель Алипий. Молодой человек хотел стать учителем риторики. Звали его Августин. Он сравнивал разные верования — язычество и христианство, ортодоксальность и ересь — в надежде отыскать то, во что мог бы уверовать. Они арендовали маленький дом с садом. Когда Августин не работал — а случалось это вечерами, он углублялся в свои духовные размышления. Так впервые он услышал о святом Амвросии. «Но отношение у меня к нему, — признался он впоследствии, — было не такое, как следовало». Но со временем его все более притягивала личность епископа. Тот всегда был окружен людьми и общителен, однако Августин поначалу не решался к нему приблизиться, видя, что Амвросий или занят разговором, или так погружен в чтение, что помешать ему было бы невежливо.

В это время конфликт между императрицей и Амвросием вышел за пределы дворца. Пока она была замужем за Валентинианом I, императрица скрывала свои арианские убеждения, но, овдовев, возглавила арианскую партию при дворе. Организация эта была многочисленная и влиятельная, но при Амвросии все молитвенные дома ариан были либо закрыты, либо преобразованы в ортодоксальные. В результате у еретиков не осталось церкви. Императрица попросила предоставить ей две церкви — одну на территории императорского дворца, а другую — за его стенами. Амвросий отказал ей в этой просьбе. Однажды во время богослужения в церкви Амвросию сказали, что возле храма находятся дворцовые ликторы. Они подняли имперские флаги, а это означало, что здание перешло казначейству. Базилику окружил военный отряд, а представители двора попросили Амвросия дать дорогу императрице. Верующие, услышав, что епископ собирается отправить их на улицу, заявили, что они пришли молиться, а не воевать. Тем не менее несколько дней церковь находилась в окружении солдат, раздираемых противоречивыми чувствами. Амвросий, опасаясь, что здание ночью захватят с боем, организовал постоянное дежурство. С целью снятия напряжения он разучивал вместе с паствой псалмы собственного сочинения.

Среди тех, кто пел, был и Блаженный Августин, который слышал впервые и записал слова гимна Deus, Creator omnium. Говорят, что прозвучали тогда также Aeternum rerum conditor, Veni redemptor gentium, O, Lux beata Trinitas. Есть мнение, что Амвросий сочинил и другие гимны, в том числе Те Deum laudamu, но авторство тех первых, которые я упомянул, доказано, и в IV столетии, покинув Милан, они распространились по всему христианскому миру.

В своей «Исповеди» Блаженный Августин сообщает много подробностей о своем четырехлетнем пребывании в Милане. Например, к нему приехала его любящая мать святая Моника — одна из самых обаятельных женщин. Она очень беспокоилась о духовном поиске своего сына, и было у нее единственное желание, чтобы он принял церковное крещение. Бывали, должно быть, моменты, когда Блаженный Августин тяготился чрезмерной материнской опекой. Сохранилась запись о ее первом приезде в Милан. Прибыла она туда из простого деревенского прихода, где сохранился обычай: церковные служители после причастия должны были поделиться с бедными собратьями корзинами с едой. Она не знала, что в больших городах, таких как Милан, священники этот обычай не одобряли, зная из опыта, что все закончится вечеринкой с выпивкой: ведь среди новообращенных многие оставались в душе язычниками. Святая Моника, не зная об этом, собрала корзину со сладкими ватрушками и другой едой и отправилась в церковь. Блаженный Августин говорит, что у матери была привычка отломить себе немного от ватрушки, а остальное раздать. Взяла она с собой также «небольшой сосуд с вином, сильно разбавленным водой, чтобы отпить из него глоточек». Когда же Моника приблизилась к дверям, церковный сторож строго посмотрел на нее и сказал, что с алкогольными напитками в церковь входить нельзя. Блаженный Августин удивился, что она, решительная и властная женщина, как и многие святые, не выразила ни малейшего протеста: так сильно было ее уважение к Амвросию.

Гуляя по Милану, я часто задумывался, где мог находиться дом с садом, в котором жили Августин, Моника с ребенком Адеодатом и Алипий. Возможно, на этом месте стоит теперь небоскреб, многоквартирный дом, либо через него проложили трамвайную линию. В каком подвале, находящемся ниже современного уровня города, находится место, где когда-то рос тот сад, в котором человек, искавший Бога, был наконец-то обращен в христианство. «Однажды — рассказывает Августин, — я вышел в сад, удалился от дома на порядочное расстояние и в смятенном состоянии духа бросился на землю под фиговое дерево. Вдруг услышал голос, доносившийся из соседнего дома». Был ли это голос мальчика или девочки, он не знал. Высокий голос пел одни и те же слова: «Возьми и читай. Возьми и читай!» Он подумал, что это, должно быть, дети играют и поют какую-то песенку, встал и пошел в дом. Придя, взял Евангелие и почувствовал, что в голове у него все прояснилось: он наконец-то уверовал. Когда он сказал об этом Монике, она подпрыгнула от радости.

Августин с сыном и Алипий приняли крещение на Пасху в 387 году. Службу совершал святой Амвросий. Августину было тридцать три года. Вскоре после этого императрица Юстина уговорила Амвросия перейти Альпы и отправиться со второй миссией к Максиму. В это же время Августин решил покинуть Милан и вместе с домашними вернуться в Нумидию. Пока в Остии они дожидались корабля, святая Моника простудилась и умерла. За несколько дней до горестного события — как написал ее сын в одном из самых лирических пассажей ранней христианской литературы — они стояли у окна постоялого двора, держась за руки, смотрели вниз, на сад, и говорили о Царстве Божьем и вечной жизни святых. Повествование Августина словно бы окутано тишиной, вы чувствуете, что дело происходило вечером, шумный порт затих, а мать с сыном унеслись, словно ласточки, в духовный полет. У нее было предчувствие скорой смерти. Господь исполнил самое заветное ее желание: она увидела Августина христианином. «Что же теперь мне здесь делать?» — спросила она. Через несколько дней заболела и тихо скончалась. Перед смертью попросила сына не брать ее тело в Нумидию, а просто где-нибудь похоронить, «потому что где бы ни лежать, Бог всегда рядом».

Не проронив ни одной слезы, Блаженный Августин предал ее тело земле. В дальнейшем его неотступно преследовали воспоминания о преданной матери, которая никогда более не будет беспокоиться и хлопотать о нем. Как настоящий римлянин, он направился в Бани в надежде облегчить свое горе, но обнаружил, что «из сердца его никогда не уйдет горечь». Среди ночи он проснулся, и в голове его прозвучали слова, которые он вместе с Моникой пел в Милане при защите базилики от императрицы Юстины — Deus, Creator omnium. Так великий Августин покинул историю Милана, города, где он нашел Бога, со словами Амвросия на устах.

После того как святой Амвросий окрестил Августина, он прожил еще десять лет. Это время он прожил рядом с четвертым императором, которому служил и давал советы, — Феодосией Великим. Оба человека — выдающиеся правители и воины, были примерно одного возраста. Сохранилась история о том, как Амвросий наложил на императора публичную епитимью за резню в Фессалонике: епископ отлучил Феодосия от церкви на восемь месяцев, пока тот не покаялся и не пообещал, что ни один преступник не должен быть казнен в течение тридцати дней после объявления приговора.

Едва Амвросий отслужил панихиду над телом Феодосия, как и его здоровье пошатнулось. Вскоре он последовал в могилу за императором. Умер он в Великую пятницу 4 апреля 397 года. Похоронили его утром в Пасху в базилике Амвросия. Было замечено, что в огромной толпе, пришедшей на похороны, много было евреев и язычников.

Трудно описать словами чувство благоговейного страха, которое испытываешь рядом с останками великого христианского консула. Представляя себе тот захватывающий исторический период, отодвинутый от нас пятнадцатью столетиями и общество, наполовину языческое и наполовину христианское, то время, когда Европа еще не родилась, не можешь не поражаться влиянию и авторитету великого священника Средневековья. В семь часов утра я часто вспоминаю церковного сторожа, опускающего стальные ставни и являющего скелет великого римлянина глазам нескольких старушек в черных одеяниях.

7

Я люблю бродить на рассвете по улицам незнакомого города, наблюдая за его пробуждением. На окнах еще не подняты ставни, и первыми на улицу выходят дворники. Затем выплывает первая волна рабочих: одни садятся на велосипеды, другие едут в автобусах.

В Милане, как и в Лондоне, имеется огромная популяция кошек, исчезающих перед завтраком. Огромные коты исследуют переполненные мусорные контейнеры; закаленные рыжие бойцы выходят из-под аркад и боковых улочек и удовлетворенно жмурятся, приветствуя рождение нового дня. Я видел, как один из них в благодушии облизывал лапки возле закрытого кинотеатра с афишей фильма, после просмотра которого миланцы получали, должно быть, странное представление о жизни современной Англии, — это была «Сага о Форсайтах».

В Галерее, как и в соборе Святого Петра в Риме, используют для очистки мрамора древний римский способ — мокрые опилки. Древний римлянин, возвращавшийся домой на рассвете, наверняка видел, как рабы рассыпают на мраморном полу опилки, а затем подметают их. То же самое делают сейчас по всей Италии — старый обычай не изменился.

Мусор в Милане собирают весьма цивилизованно: приходят специальные белые фургоны, два оператора — слово «мусорщик» здесь явно не годится — подкатывают к белым машинам мусорные контейнеры, соединяют их шлангом, и фургоны, вибрируя, словно голодные драконы, со сладострастным урчанием втягивают в себя отходы. Интересно, что на каждом таком фургоне есть надпись «Коммуна Милана». К России это не имеет никакого отношения, а на память приходит средневековая Италия, гвельфы и гибеллины.

Затем я оказался на Центральном вокзале, где наблюдал за толпой рабочих, спешащих из пригородов и деревень. Я спросил у одного прохожего, как пройти к гаражу, на фермах которого в 1945 году толпа повесила Муссолини и Кларетту Петаччи. Когда я нашел пьяцале Лорето, мне сказали, что гараж перестроили и никаких следов того события не осталось. Сейчас, когда кончина диктатора сделалась историческим событием, в ней виден взрыв эмоций толпы, заставляющий вспомнить Средневековье. Тогда такие страшные расправы были в порядке вещей, как например, надругательство над трупом в Риме при убийстве Кола ди Риенцо.

Идя по улице, я заметил круглый фонтан. Монах в капюшоне, склонившись над ним, чрезвычайно внимательно что-то разглядывал. Я полюбопытствовал, что же он там увидел в воде, а когда подошел поближе, обнаружил вместо человека сделанную в полный рост бронзовую статую Франциска Ассизского. Скульптура произвела на меня большое впечатление. Тронуло меня и то, что женщины, торгующие неподалеку цветами, меняли в воде гвоздики под внимательным и благосклонным взглядом нищего.

В памяти навсегда останутся ранние прогулки по городу, напомнившему мне чем-то Лондон. Милан, как и Лондон, построен на месте исчезнувшего римского города, и в нем, когда смотришь на город с крыши собора или другого высокого здания, даже более, чем в Лондоне, заметна средневековая планировка улиц. Как и в Лондоне, большая часть сокровищ Милана спрятана в глубине кварталов, так что, бродя по городу, делаешь невзначай удивительные открытия. В стороне от оживленных улиц прячутся восхитительные дворцы времен Ренессанса, замечательные церкви и восстановленные либо перестроенные здания XI–XVI столетий. Вот хотя бы уголок Милана, который кажется мне очаровательным, — он был частью Корсо ди Порто Тичинезе: колоннада из шестнадцати коринфских колонн находится рядом с трамвайной линией. Эта единственная архитектурная реликвия, оставшаяся от Медиоланума, возможно, представляющая собой фрагмент Бань Геркулеса, а может быть, одна из колоннад, упомянутых Авсонием. Это любимое место студентов, будущих художников. Я часто вижу, как они приходят сюда с этюдниками и принимаются за работу.

В нескольких шагах отсюда я увидел последнее наглядное доказательство того, что до XVII в. Милан являлся внутренним портом, и об этом было известно Шекспиру. То ли он побывал здесь, то ли прочитал в книгах о Ломбардии. Это подземный канал, который, блестя под солнцем, выходит наружу, тянется несколько сотен ярдов и снова пропадает. Есть у него даже маленькая набережная — Дарсена. Я смотрел на уцелевший водный поток — в Средние века он назывался Тичинелло, потому что впадал в реку Тичино, и увидел баржу, груженную строительными материалами. Она вынырнула из темноты и исчезла. Ну разве не интересно увидеть канал, который когда-то соединял Милан с Адриатическим морем? Странно, что Шекспира критиковали за то, что Просперо в его «Буре» причаливает у ворот Милана!

8

Несмотря на всю свою привлекательность, Милан всегда был одним из тех городов, который посещают по пути в какое-либо другое место. В Средние века церковные служащие заезжали сюда по пути в Рим; ученые эпохи Возрождения заглядывали в Милан по дороге в Падую, Болонью и Феррару. Молодые аристократы XVII столетия, заканчивавшие свое образование за границей, архитекторы-любители и дилетанты XVIII века останавливались здесь по пути в Венецию, Флоренцию и Рим. Да и сегодня те, кто приехал в Италию полюбоваться ее достопримечательностями, смотрят на него почти также: путешественники, перемахнув через Альпы, рады здесь переночевать, а на следующий день, осмотрев собор и театр Ла Скала, пускаются к красотам Венеции или Флоренции.

Чосер приезжал в Милан по делам, как и многие до или после него. В городе тогда правили великолепные Висконти. Эта семья и их преемники Сфорца монополизировали историю Милана, начиная со Средних веков и кончая Ренессансом. Затем произошло событие, которое раскололо историю Италии, — нашествие европейцев, закончившееся оккупацией Милана испанцами, а затем и австрийцами. В этот исторический период путешественники видели Ломбардию попеременно под властью французской, испанской и австрийской армий. Милан интересовал путешественников как один из сильных опорных пунктов Европы. Каждый, кто приезжал в город, хотел увидеть огромный замок Сфорца, который испанцы усилили, ввели туда лучшие в Европе военные отряды и снабдили самыми современными артиллерийскими орудиями. Монтень — счастливейший путешественник, никогда не унывающий, несмотря на камни в желчном пузыре, — увидел Милан в 1581 году под властью испанцев, и город показался ему похожим на Париж: толпы ремесленников и оживленная разнообразная торговля. Он обошел вокруг замка и обратил внимание на пушки.

Первым англичанином, описавшим город, был якобинец, пеший путешественник Томас Кориэт. Милан он посетил в 1608 году, жаль, что его «Кориэтовы нелепости» не включили в классику дешевых изданий. Кориэт был как бы неофициальным шутом при дворе короля Якова I, и общество — как это всегда бывает — оценивало его по его внешнему виду. Можно не сомневаться: такое положение — быть клоуном при дворе — устраивало сына священника из Сомерсета, отучившегося в Оксфорде и не получившего диплома. Никто и не удивился, когда он объявил, что собирается идти пешком в Венецию. Как и современные хайкеры, он охотно садился в экипаж, когда его приглашали подвезти. Так он прошел через Париж, Турин и Милан. На обратном пути он торжественно повесил свои башмаки в церкви в Одкомбе, что возле Йовила, и уселся записывать впечатления от путешествия. Так в Англии родилась первая современная книга о путешествиях. Более ранние авторы, такие как Ричард Гайлефорд, Томас Хоби, Роберт Даллингтон и даже Файнес Морисон, путешествовали по религиозным или политическим причинам, а Кориэт — первый англичанин, отправившийся за границу из чистого любопытства: посмотреть мир и увидеть других людей. Он не менее типичный продукт Ренессанса, чем Лоренцо Медичи. Жаль, что закрепившаяся за ним слава клоуна перекинулась и на его труд, и это еще раз доказывает, как опасна в Англии репутация юмориста. Даже сейчас многие из тех, кто не читал «Кориэтовы нелепости», считают, что это юмористическое произведение. Они заблуждаются, поскольку Кориэт написал глубокую книгу, говорящую о наблюдательном и остром уме ее автора.

В 1639 году, пройдя через Милан, возвратился домой Мильтон, почти через год после того, как увидел листья в Валломброзе. «Было бы бесчестно с моей стороны, — писал он, — предаваться удовольствиям в чужой земле в то время, как соотечественники сражаются за свободу». Двадцатитрехлетний Джон Ивлин был не так патриотично настроен и не хотел принимать участия в гражданской войне («Паршивые дела творятся дома», — заметил он), а потому отправился путешествовать в Италию. В Милан Ивлин прибыл в 1646 году на обратном пути. В Венеции он встретил поэта Эдмунда Уоллера, которого изгнали из Англии за то, что тот принял участие в роялистском заговоре. Ивлин и Уоллер стали путешествовать вместе. Затем к ним присоединились мистер Эбди и капитан Рэй, «приятный пьющий джентльмен». К Милану они приближались с опаской: боялись испанской инквизиции и подумывали, не избавиться ли им от протестантской литературы, но при входе в город не произошло никакой заминки. Англичане спокойно устроились в трактире «Три короля».

Путешественником Ивлин был любознательным и дотошным. Рим «проштудировал» досконально, как американец, при этом воспользовался услугами человека, хорошо знавшего город, сейчас мы назвали бы его гидом. В Милане он тоже минуты даром не потратил. Достопримечательности в 1646 году были теми же, что и в наши дни: собор с телом святого Карло Борромео; библиотека Амвросия; «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи и базилика Амвросия. Ивлину сказали, что останки епископа находятся в базилике, но они под алтарем и увидеть их нельзя. Во время посещения резиденции испанского губернатора и констебля Кастилии Ивлин, привлеченный красотой гобеленов и картин, заглянул в комнату и, к своему ужасу, понял, что явился в частное помещение: «Великий человек находился в этот момент в распоряжении парикмахера». Губернатор заметил незваного гостя и послал негра, чтобы узнать, в чем дело. Ивлин извинился, но, услышав, что губернатор принял его за шпиона, поспешно покинул здание и бросился наутек. Возможно, самым интересным при посещении Милана было то, что Ивлин и его друзья присутствовали на дневном представлении оперы. Это произошло за полторы сотни лет до того как построили театр Ла Скала. «Сегодня, — писал он, — мы получили огромное удовольствие от прослушивания оперы, представленной неаполитанцами. Отличная музыка, прекрасные исполнители, среди которых была знаменитая красавица».

Деклассированных элементов, беженцев и шпионов было в те времена на континенте не меньше, чем сегодня: католики из протестантских государств и, наоборот, протестанты, бежавшие от католиков; политические ссыльные, шпионы и разведчики, много выходцев из Шотландии — последние обычно нанимались солдатами к королю или принцу. Один из таких шотландцев, полковник в испанской армии, услышал на улице, как Ивлин говорит с друзьями по-английски, и послал к ним слугу с приглашением отобедать. Те забеспокоились, пока не навели справки о гостеприимном хозяине, после чего приняли приглашение. Полковник жил в приличном доме, богато меблированном. Кроме них, к столу были приглашены и другие гости — все солдаты. После отличного обеда, где вино лилось рекой, полковник подарил Ивлину турецкое седло, в котором тот доехал до Парижа, в нем же вернулся и в Англию. Затем хозяин повел гостей в конюшни и показал своих лошадей, а затем, несмотря на увещевания своего конюшего, видевшего, что хозяин «немного разгорячен вином», полковник вскочил на необъезженную лошадь, которая встала на дыбы и расшибла седока о стену. Полковника сняли с седла и в полубесчувственном состоянии отнесли во дворец.

На следующее утро, когда англичане пришли справиться о его здоровье, они увидели перед дверью зажженные свечи и балдахин, используемый в церквях во время святого причастия или приносимый к тем, кто находится при смерти. Они поднялись в дом и нашли там хозяина, кашляющего кровью и способного лишь подавать им знаки. Возле постели стоял ирландский монах и исповедовал умирающего. На следующее утро они услышали о наступившей смерти, а также, что исповедь, при которой они присутствовали, была инсценирована, так как шотландец был протестантом, а монах — его доверенным лицом. Этого хватило, чтобы напуганные англичане отправились восвояси! В ужасе оттого, что их может схватить инквизиция, заплатили за постой и поспешно двинулись к Альпам.

Последним из английских писателей, кто видел в Милане испанский гарнизон, был Джозеф Аддисон. Случилось это в 1701 году, и до конца столетия те, кто приезжали в Милан после него, видели в городе австрийцев. Эти два столетия так отличались друг от друга, что теперь там никто больше не беспокоился о своей принадлежности к протестантизму и на иностранный гарнизон смотрели без всякого страха и интереса. Молодой Босуэлл поспешил в Милан в 1765 году, после смехотворной попытки сделаться в Турине любовником пожилой графини. В городе он увидел строителей собора — работа шла уже несколько столетий. Еще один член кружка Джонсона — доктор Бёрни, симпатичный отец Фанни, в 1770 году прожил в Милане девять дней. Он имел рекомендательное письмо от Баретти к брату, который жил в Милане. Бёрни ходил на званые обеды и встречал много важных людей, включая австрийского губернатора. Он изучил песнопение Амвросия и счел, что даже церковные авторитеты имели о нем довольно смутное представление. В опере он сидел в ложе с камином и карточными столиками. Оркестр, на его вкус, играл слишком громко, и лишь баритоны могли пробиться сквозь музыку. «В городе не видно ни одной лампы, — писал он, — экипажи вынуждены иметь при себе шандал, а пешеходы — фонарь. Фонари очень большие и сделаны из белой бумаги. В экипажах для знати есть место для двух слуг, что стоят позади, один над другим».

Описание Милана доктором Бёрни самое интересное после записок Ивлина, но я думаю, что лучше всего воспоминания другого члена кружка Джонсона — миссис Трэйл, которая, выйдя замуж за Пьоцци, посетила Милан зимой 1785 года. Приехала она в унылый ноябрьский день и заметила, как, впрочем, и другие путешественники, что итальянский темперамент сильно зависит от солнца: стоит пойти дождю, и люди впадают в отчаяние. Во время ее визита было не только сыро, но и холодно. Дождь сменился снегом. «Но пусть даже ночью выпадет четыре фута снега, — писала она, — утром вы не увидите ни одной снежинки, так тщательно бедняки и заключенные убирают его и сбрасывают в канал, огибающий город». Дамы ходили в церковь и театр в меховой обуви, украшенной золотыми кисточками, а бедные женщины «бегали по улицам, держа в руке маленький глиняный горшочек, в котором пылал огонь». Миссис Трэйл побывала на нескольких важных званых обедах. «Обед состоял из одиннадцати блюд и одиннадцати закусок. Лакею надо было платить по шиллингу в день, как нашим рабочим, а расплачивались с ними вечером по субботам. Восемь слуг — обычное число для дома, из них — шестеро мужчин, в том числе четверо — в ливрее. Когда наступает вечер, — продолжает она, — презабавно смотреть, как все они важно идут домой; вы можете умереть ночью, и вам никто не поможет, хотя целый день вас окружают разряженные слуги». Все эти ливрейные лакеи были ужасными снобами. Выйдя как-то раз из церкви, миссис Пьоцци засмотрелась на модно одетую женщину, шедшую в сопровождении двух лакеев. Она спросила у своего слуги, как зовут женщину. «„Non е dama“, — ответил слуга, презрительно усмехнувшись моей наивности. Я подумала, что она, должно быть, чья-то содержанка, и спросила, так ли это. „Прости меня, господи, — ответил Петр, смягчившись, — сердечные дела не могут унизить человека. Она жена богатого банкира. Вы сами поймете, — добавил он, — если посмотрите внимательно: слуги не несут за ней бархатную подушку, на которую преклоняют колени, а на ливрее и на кружевах нет гербов. Какая из нее леди!“ — повторил он с невероятным презрением». Миссис Пьоцци продолжает: «Никогда еще за всю свою жизнь я не слышала столько разговоров о происхождении и семье с тех пор, как приехала в этот город». Все это результат двухсотлетнего испанского влияния.

Когда миссис Пьоцци приехала в Милан, шандалы и фонари начали исчезать. При ней даже арестовали человека за то, что он разбил новую уличную лампу. «Поставили лампы недавно, — писала она, — с намерением осветить городские улицы, как это делают в Париже»; а он, похоже, имел желание оскорбить эрцгерцога, что было воспринято в качестве политической акции. Миссис Пьоцци, как и доктор Бёрни, пришла в восторг от экипажей на Корсо, но описала она их лучше и подробнее. «Огромные, в большинстве своем черные лошади, с длинными хвостами, высоко вскидывают передние ноги. Крупы спрятаны под упряжью из богато украшенной красной марокканской кожи, вожжи белые. Ко всему этому великолепию прибавьте большую шкуру леопарда, пантеры или тигра — полосатую или пятнистую, такую, какой задумала их природа. Шкуры эти надежно закреплены на лошади и украшены блестящими золотыми кисточками, кружевом и прочим. Возница в ярко-алом платье, отороченном медвежьим мехом, — короче, зрелище великолепное». Наполеон избрал Милан в качестве столицы Цизальпинской республики. Таковой он и оставался на протяжении семнадцати лет, с 1797 по 1814 год. В этот период, разумеется, английских путешественников здесь не было. Взглянуть на любвеобильных французских офицеров в красных ложах театра Ла Скала мы сможем, ознакомившись с первыми страницами дневников Стендаля. Затем пришло Ватерлоо и возвращение австрийцев. В начале девятнадцатого столетия Милан увидели Сэмюэль Роджерс, леди Морган, Байрон и Шелли. Несносный молодой доктор Байрона — Полидори — поссорился в Ла Скала с австрийским офицером. Кончилось это тем, что доктора выставили из города. Байрон написал Томасу Мору из Милана, прося его о снисхождении к пожилому человеку. Байрону в то время не исполнилось еще и двадцати девяти лет.

Стендаль обожал постнаполеоновский Милан, ему нравился даже запах навоза на его улицах. За белыми мундирами австрийских офицеров аристократы-конспираторы в бархатных ложах Ла Скала, одетые в вечернее платье, за мороженым и шербетом шепотом поверяли друг другу опасные секреты. В удобной оперной атмосфере первые революционеры обменивались символическими знаками, отказавшись при этом от ритуала выжигания древесного угля. Байрон сделался карбонарием, и маркиза Ориго, изучавшая во время работы над книгой «Последняя привязанность» отчеты полиции многих итальянских городов, была уверена, что поэт был вовлечен в революционную деятельность куда больше, чем полагало большинство его биографов. «Если бы он задержался в Италии еще на несколько лет, — писала она, — и получил пулю санфедиста во время восстания 1831 года, то сделался бы национальным героем не Греции, а Италии».

9

Многие столетия Миланский собор вызывает изумление. Даже у тех путешественников, которые видели самые большие храмы мира. Это — одно из самых могучих и пышных готических зданий. Огромное количество святых: «Их больше, чем в немецком герцогстве», — сказала княгиня Ливен — словно скалолазы, облепило бесчисленные шпили. Вы видите их повсюду на головокружительной высоте, и первая мысль, которая приходит вам в голову, что это клумба со слишком разросшимися люпинами и что их не мешало бы проредить. И на самом деле удивительно, что этого пока не произошло, особенно когда вспоминаешь о свирепых зимних ветрах, дующих с Альп в долину реки По.

Но стоит вам побывать в Милане короткое время, и вы ни за что не согласитесь убрать шпиль или лишиться хотя бы одного святого. Что за магия заключена в этой каменной громаде, отчего она становится вам так мила, сказать не берусь, однако таковы факты. Скоро вы и сами понимаете, отчего все жители Милана обожают свой собор. Все заходят туда, словно в деревенскую церковь. Входя в собор, человек переносится от шума и тревог современного города в тишину и спокойствие вечных ценностей. Собор, словно большой прохладный лес, стоящий в центре Милана, в котором можно найти приют — укрыться от палящего солнца и от надоедливых людей.

С величиной и таинственным мраком его ничто не может сравниться. Я не припомню даже в Испании, стране с огромными темными храмами, более массивного и сумрачного собора. Колонны нефа потрясают фантастической высотой. В пасмурный день ты пробираешься, словно потерявшийся в лесу карлик, ориентируясь на отдаленный свет свечей, словно на слабый огонь в избушке лесника. Кажется, что сумрак северного леса воплотили в камне и перенесли его потом через Альпы. Шелли был зачарован зданием — как снаружи, так и внутри — и нашел в соборе одно-единственное место, за высоким алтарем, где, как он думал, следует читать Данте. Должно быть, зрение у него было исключительным.

Кроме огромных размеров, ничто в соборе не удерживает вашего внимания. Дело в том, что Карло Борромео очистил здание и постарался так, что стер несколько столетий миланской истории. Должно быть, именно тогда исчезли многие интересные реликвии. Зато сохранилась мрачная статуя святого Варфоломея. Ее поставили в довольно светлое место, рядом с боковой дверью. Вы не можете не заметить, что со святого была содрана кожа, и он держит ее в руке, словно шотландский вождь — плед. Церковный сторож указал мне на крест, подвешенный чуть ниже крыши над высоким алтарем, и сказал, что в нем хранится частица коня императора Константина. Он добавил также, что раз в год, 31 мая, крест опускают на пол с помощью машины, изобретенной самим Леонардо да Винчи. К сожалению, в этот момент важный с виду церковный служитель зашипел на сторожа, и тот поспешно ретировался. С тех пор сторожа я больше никогда не видел, и никто не показал мне лестницу Леонардо. Не осталось, конечно же, следа и от каррочо. Некогда она хранилась в церкви Святой Марии Лаго-Маджоре, но разве не удивительно, что эта военная колесница, которую переняли все итальянские коммуны и которую Англия применила в сражении 1134 года, впервые была изготовлена в Милане? Это была идея епископа Ариберта, который во время норманнского завоевания поднял против императора население Милана и вдохновил его на победу. Шесть белых волов в алой упряжи везли каррочо, у алтаря служили мессу священники, к высокой мачте прибили распятие, на ноке реи развевался боевой штандарт, колокол подал войскам сигнал. Колесницу охраняли девятьсот всадников и три сотни молодых аристократов, драматически именуемых «батальоном смерти». Каждый из них готов был погибнуть, но не дать каррочо в руки врагу.

За Ла-Маншем итальянская идея свой эффект утратила. Насколько я знаю, в Англии боевая колесница не использовалась, за исключением странного сражения 1138 года в Норталлертоне, известного как битва Штандартов. Судя по всему, архиепископ Терстон, направивший английскую армию против шотландцев, видел миланскую каррочо во время визита в Рим. По его распоряжению была выполнена точная ее копия. На корабельной мачте, установленной на колеснице, реял флаг, и священники стояли со Святыми Дарами. Развевались на колеснице и другие флаги — святого Петра Йоркского, святого Иоанна Беверли, святого Уилфреда из Рипона. Если бы битва была англичанами проиграна, можно было бы понять, отчего кароччо больше не использовали, но они одержали победу. Вот и не пойму, отчего на английских полях сражений никто больше не слышал ее громыхания.

Главной достопримечательностью собора является гробница святого Карло Борромео, выходца из знатной семьи. В настоящее время во главе семейства стоит князь Борромео, владелец красивого острова Изола Белла на озере Лаго-Маджоре. Говорят, что далеким предком рода был заядлый путешественник, потому, должно быть, на гербе у этой семьи — изображение сидящего на корзине верблюда, как в качестве напоминания о путешествиях по Востоку, так и свидетельство терпения добродетельного скитальца. Святой родился в 1538 году, через несколько лет после того, как император Карл V поставил Рим в зависимость от испанской короны. Вся жизнь святого, отданная людям, прошла в испанском Милане. «Чистота его мыслей, — писала Мария Беллонци, — была столь бескомпромиссна, что женщины в его присутствии стыдились того, что вообще живут на свете».

Поток посетителей идет с утра и до вечера. Люди ждут, когда священник проведет их вниз. Святой лежит в стеклянном саркофаге, пожалованном королем Испании Филиппом IV, чье похожее на сливу лицо со вздернутыми усами Веласкес, должно быть, писал, пока монарх спал. Вместе с толпой я вступил в темноту. Священник привел нас в нарядный склеп, где среди золотых и серебряных украшений горело несколько светильников. Когда он нажал на кнопку, стена склепа бесшумно отодвинулась, явив взорам святого Карло Борромео в полном церковном облачении. Тело лежит в подсвеченном стеклянном гробу, на лице золотая маска, на руках кружевные перчатки. Католики встали на колени и перекрестились, протестанты смущенно закашляли. Миланцы любят мощи, им нравится — наверняка, испанское наследие — холодное дыхание кладбища. «Интересно, — подумал я, — а что еще завещала итальянцам испанская оккупация, не считая чинных манер, приправленного шафраном ризотто и преклонения перед титулами и аристократами?» Генерал Сербеллони проиграл сражение, и все из-за того, что отказался открыть письмо: на конверте были пропущены некоторые его титулы! Испанское влияние сумело пригасить очарование женщин эпохи Ренессанса, чей веселый нрав и живой ум так счастливо отразил Шекспир в Розалинде, Порции и многих других своих героинях. Мы смотрим на Италию и видим перед собой настороженных особ в черных кринолинах. Радость и смех пропали. Пронизанное солнцем столетие сменилось другим, и небо затянули зловещие тучи.

У гигантского собора необычная история. Стоит он, как я уже говорил, на месте, где когда-то была древняя базилика Святой Марии Лаго-Маджоре. Возможно, это церковь, которую святой Амвросий защищал от императрицы Юстины и ее ариан. Если так оно и есть, то именно здесь прозвучали первые западные псалмы, и здесь слушали проповеди святого Амвросия Блаженный Августин и святая Моника, здесь присоединялись к нему во время ночных дежурств. Более чем вероятно и то, что окрестили Блаженного Августина в старой базилике.

Человек, который в 1386 году решил снести это здание и возвести собор, был одним из самых заметных людей своего времени — Галеаццо Висконти III, первый герцог Милана.

Его семья захватила власть в раннем Средневековье, и Галеаццо был самым богатым, самым могущественным и хитроумным из всего рода. Как многие амбициозные люди, он мечтал стать королем Италии, и так был уверен в успехе, что заранее приготовил ко дню коронации в церкви корону, скипетр и облачение. Но церковь показалась ему недостаточно внушительной, и потому он решил построить собор. В этот волнующий момент, к облегчению своих врагов, он подхватил чуму и через несколько дней скончался. Галеаццо решил построить столь гигантское здание, чтобы умилостивить Небеса, надеясь, что за такое приношение Господь наградит его сыном. Рассказывают, что женщины Милана страдали в те времена от непонятной болезни, не позволявшей им родить мальчиков. Все три сына Галеаццо от Изабеллы Французской умерли, оставив его без наследника. Над западной дверью собора высечены слова — Mariae Nascenti — Марии Нашенте (Рождающейся), они посвящают собор Богоматери, давшей миру Спасителя. Хотя первые камни были заложены в 1386 году, в наполеоновские времена собор все еще не был окончен. 1927 год можно считать окончанием строительства, тогда были установлены бронзовые двери.

У собора удивительная крыша. Я никогда бы не поверил, что, карабкаясь по крыше собора, можно испытывать большое удовольствие. В большинстве кафедральных городов у меня такой опыт приятных эмоций не вызывал. У этих зданий обычно узкие карнизы и опасные маленькие площадки. Вам постоянно напоминают, что нужно «соблюдать осторожность», вам постоянно хочется ухватиться за перила, а вот крыша Миланского собора, похоже, предназначена для прогулок и маленьких открытий, словно большой сад, но ведь это и в самом деле так. Ты идешь по большим каменным блокам и поднимаешься с террасы на террасу. Каменные розетки, орнаменты в виде трилистников, а шпили со святыми вздымаются, словно огромные наперстянки или львиный зев. Большинство путешественников прошлого с удовольствием взбиралось на крышу по бесчисленным каменным ступеням, а теперь вы можете быстро и без труда подняться на лифте. Сверху открывается великолепная панорама Милана и его окрестностей. Интересно понаблюдать за жизнью на сотне других крыш: вот девушка вешает белье; официанты накрывают столы под полосатыми зонтами дорогого ресторана, разместившегося на крыше; рабочие упрямо разбираются с аварийными водопроводными трубами, на лицах яростное изнеможение, присущее всем рабочим этой профессии; и, разумеется, на нижнем уровне — вездесущие голуби. Их полеты мешают разглядеть трамваи и омнибусы, затем они тысячами спускаются на пьяццу и на фигуру Виктора Эммануила на вздыбленном коне.

Неподалеку на крыше у маленького навеса, где можно купить прохладительный напиток или фотопленку, стоит человек с телескопом, готовый нацелить его на Альпы. Когда бы я ни поднимался на крышу, гор не было видно.

— О, господи, — сказал человек с телескопом в мой последний подъем на крышу, — если бы вы пришли вчера, или позавчера, или в прошлую пятницу, вы увидели бы Монблан. Он похож на торт с глазурью, и Большой Сен-Бернар увидели бы так ясно, что разглядели бы, как спускаются вниз вагончики фуникулера и узнали бы лица друзей!

— Почти, — сказал я.

— Почти, — повторил он.

10

Возвращаясь вечером из пригорода в Милан, я в восторге остановился. Такое зрелище можно было бы увидеть в Китае или Японии. По обе стороны от дороги простирались акры мелководья, которые под поздними лучами летнего солнца казались совершенно серебряными. Каждый листок тростника или Другого растения, росшего вокруг лагуны, казался выгравированным из черного как ночь материала. Четкими были и силуэты двигавшихся вдоль воды босоногих женщин в огромных соломенных шляпах. Такие головные уборы носят кули. То и дело одна из них наклонялась и вытаскивала из воды пучок травы или водорослей и укладывала его в плетенную из прутьев корзину. При этом движении золотыми самородками падали тяжелые капли. И словно бы для того, чтобы сделать эту сцену более похожей на гравюру Хиросиге, солнце нырнуло в ленту цвета ржавчины, а несколько птиц взлетели из кустов.

Мне сказали, что женщины пропалывали одно из рисовых полей Ломбардии, которые на мили тянутся вокруг Милана и во многих других частях долины По. В тот вечер я с большим аппетитом съел рис по-милански, приправленный шафраном, а потом задумался, как это иностранное растение попало в Италию. Естественно предположить, что Марко Поло привез его сюда из Китая, возможно, как и лапшу, ставшую впоследствии итальянской пастой. Другой на моем месте решил бы, что и спрашивать здесь не о чем, но я все же спросил и не без удивления узнал, что история о рисе в Средиземноморье пока не написана. Марко Поло, очевидно, никакого отношения ко всему этому не имел, а появился этот злак в Италии, что всего вероятнее, благодаря арабам. В средневековой Италии рис готовили не повара, а врачи и фармацевты, причем в очень маленьком количестве. Много лет утекло, прежде чем его начали выращивать для пропитания. Случилось это, когда Галеаццо Мария Сфорца, пятый герцог Милана, представил его своим соплеменникам. В 1475 году, за год до своей смерти, он послал двенадцать мешков риса Эрколе I, чтобы тот выращивал его в Ферраре.

Паста — более старый продукт, чем рис. Боккаччо в «Декамероне» живописно отмечает: «В области, что зовется Бенгоди, где виноградники подвязывают колбасами, а гуся с гусенком в придачу можно купить за фартинг, есть гора. Сложена она из тертого сыра пармезан. Люди на ней работают целый день: лепят пасту и равиоли, готовят в соусе из каплуна, а потом скатывают вниз, и кто больше ухватит, тот больше и съест». Находилась Бенгоди, должно быть, где-то в Ломбардии или Эмилии, родине колбас и пармезана.

11

Большинство людей слышало о «Миланской гадине», и многие читали роман, который так и называется. Возможно, некоторые из вас видели доспехи, изображающие огромного змея, стоящего на хвосте, с маленьким человеком в огромной пасти. Монстр, пожирающий ребенка. Такой неприглядной была эмблема Висконти. Существует рассказ о том, что член этого семейства во время крестового похода убил сарацина и присвоил себе его эмблему. Надо сказать, что пришлась она как нельзя кстати: семья отличалась змеиным нравом и готова была пожрать всякого, кто оказывался на ее пути.

Среди благородных семейств средневекового Милана Висконти были наиболее дееспособными и хитрыми. Они захватили власть и не выпускали ее из рук более ста лет. В современном городе о них сейчас мало что напоминает, за исключением собора, строительство которого, как я уже говорил, задумали именно Висконти. Выродившись, они сумели возродиться в семействе Сфорца, которое и приняло от них эстафету. Последняя из рода, незаконнорожденная дочь наделила дом Сфорца всеми качествами Висконти — хорошими и плохими, и вторая семья стала отражением первой, увековечив даже имя Висконти — Галеаццо Мария. Такого необычайного имени в Италии вы больше не встретите. Дано оно было, по слухам, сыну Маттео иль Гранде, потому что Родился он в январскую ночь 1277 года под крик петухов — ad cantu galli, — а имя Мария Висконти давали всем мальчикам с тех пор, как молитва Галеаццо III Деве Марии о наследнике была услышана.

Висконти были связаны и с Плантагенетами. Когда я брожу по Милану, мне кажется нереальным, что по этим улицам мог ходить Чосер, или что Лионель, герцог Кларенский, самый высокий и красивый из сыновей Эдуарда III, женился на Виоланте, дочери Галеаццо III, и что Болингброк задолго до того, как сделаться королем Генрихом IV, посетил двор Милана и подружился с Галеаццо III. Генрих даже вскружил голову юной наследнице Висконти, но ей не удалось заполучить его, а то она была бы королевой Англии.

О чем думали Плантагенеты, когда в 1368 году ехали в Ломбардию на свадьбу Лионеля? Туда двигалась кавалькада из пятисот аристократов и более тысячи лошадей. Они направлялись в страну состоятельных людей, богатейшими среди которых были Висконти. Эти люди сделали себя сами. Аристократами по рождению — в феодальном смысле этого слова — они не являлись; короля у них не было, но они находились в некой зависимости от отсутствующего императора. Путешественники готовили англичан к тому, что им предстоит увидеть странную землю, где элита жила не в замках, а в городских стенах, как какие-нибудь купцы. Впрочем, многие из них купцами и являлись. Страна эта вряд ли могла чем-нибудь удивить английских аристократов. Вышло же все по-другому. Когда они своими глазами увидели эту землю, изумлению их не было конца: правители здесь нанимали армию, а сами на войну не ходили, сидели, словно купцы, и руководили битвой за столом, а не с седла, как полагалось бы королям.

Начиналась эра Ренессанса, и хитроумный принц пришел к власти задолго до того, как кто-то услышал о Макиавелли. Богатства Милана более ста лет продолжали удивлять средневековых путешественников. Мощеные улицы, каменные дворцы, набитые товарами магазины, фабрики — все это изумляло чужестранцев точно так же, как поражали в начале XX века приезжих Соединенные Штаты Америки. Все, что производилось в Милане, было сделано на высшем уровне. Здесь выхаживали лучших военных лошадей, изготовляли лучшее оружие. Боевые кони паслись на прекрасных заливных лугах. Рассказывают, что во время государственных праздников воины Милана вставали по обе стороны улицы с поднятым вверх оружием, заключенным в ножны из инкрустированной стали. Миланский шелк славился по всей Европе, как и спряденная и окрашенная в Милане шерсть английских и французских овец.

Во время свадебных торжеств Плантагенетов — Висконти в Милане было два злодея: Галеаццо II и его брат Бернабо — страной они правили на равных условиях. Трудно отыскать двух столь непохожих друг на друга людей. Бернабо, грубый старый солдат, женился на Беатриче делла Скала из Вероны, имя которой до сих пор на устах меломанов. Семья Бернабо была большая, и, несмотря на то, что он прижил тридцать шесть незаконных детей, жена — по слухам — нежно его любила. Бернабо был к тому же страстным собачником; несчастные крестьяне должны были обслуживать пять тысяч охотничьих собак. Чувством юмора Бернабо не отличался; в нем не было тонкости, только грубость и жестокость. Однажды ему чем-то не понравилось письмо папы, он запихал его в глотки посланцев, двух бенедиктинских аббатов, и заставил тех разжевать его вместе с печатью и шелковыми лентами. Чосер, должно быть, проявлял к нему интерес, потому Что он встречался с ним, когда ездил по делам в Милан. Другой брат, Галеаццо II, отличался более мирным нравом, да и семья у него была не такая многочисленная: двое детей — дочь Виоланта и сын, будущий Галеаццо III, ставший впоследствии самым властным и зловещим Висконти. Но в 1368 году, когда англичане подъезжали к городским воротам, до этого времени было еще десять лет.

Англичан приветствовал весь двор. Светлые волосы Галеаццо II украшал венок из роз. Свадебная церемония проводилась перед дверями церкви Святой Марии Лаго-Маджоре, а на пиру даже мясо было позолочено. Трубы приветствовали появление нового блюда — было их всего шестнадцать, и каждый раз при этом гости получали подарки. Кому-то дарили воинские доспехи или собак в золотых ошейниках; некоторые получали рулоны шелка и парчи или соколов, присоединенных золотой цепочкой к жердочке, покрытой бархатом и золотым кружевом. Рассказывают, что среди приглашенных на свадьбу гостей был Петрарка, а стало быть, нарождалась новая эпоха. Присутствовал и французский поэт Фруассар. Возможно, он сидел рядом с Петраркой — старый романтический и рыцарский век бок о бок с новым миром платоновской академии. Фруассар получил в дар тунику из дорогой материи, сидевшую на нем, как перчатка. К сожалению, союз между Плантагенетами и Висконти оказался недолгим: Лионель, герцог Кларенский, умер пять месяцев спустя. Возможно, гостеприимство, оказанное ему в жарком климате, не пошло ему на пользу. Его похоронили в Павии, позднее останки перевезли в Англию и погребли в Клэре, в Суффолке.

Зачем Чосер ездил в Милан спустя десять лет, неизвестно. Миссия была дипломатической, а возглавлял ее сэр Эдвард Беркли. Так как встречались они с Бернабо Висконти, возможно, дело касалось войны с Францией, а может быть, разговор шел о браке дочери Бернабо Катерины и одиннадцатилетнего Ричарда II. В мае поэт выехал из Лондона в Ломбардию. Все, что нам известно о его путешествии, — это отчет о расходах: в день ему выдавали по 13 шиллингов. Чосер не в первый раз поехал в Италию: в 1372 году он уже побывал в Генуе и Флоренции, и все равно он поразился выстроенному из камня Милану. Какой контраст с немощеным Лондоном, из которого он только что выехал! «Сточные канавы новые, улицы вымощены камнем, и воров, кажется, нет вовсе, — пишет Марчет Чут в книге „Джеффри Чосер из Англии“ („Geoffrey Chaucer of England“). — Каждый трактир отвечает за регистрацию гостей и записывает их имена в специальный журнал. У Висконти была собственная почта, которой он иногда разрешал пользоваться и другим. В почтовой конторе на письма ставили штамп и не вскрывали, если только у Бернабо не было причин подозревать какую-то крамолу».

Поселили Чосера, должно быть, в старом замке Висконти, который и сейчас стоит на том же месте и где Бернабо жил вместе со своим многочисленным законным и незаконным потомством. Английские послы обсуждали дела, как мне кажется, в большом зале, давно исчезнувшем, а жаль — ведь фрески для него писал сам Джотто. Могу представить, как Чосер, лежа в огромной итальянской кровати в комнате, облицованной камнем и увешанной гобеленами, прислушивается к доносящимся до него звукам миланского утра и думает о комнатке над Олдгейтом, восточное окно которой смотрит на поля бедного Уайтчепела, где хранятся его книги. Ничуть не сомневаюсь, что Чосер сиживал и в библиотеке, которую Бернабо собрал в замке. Возможно, поэт, как и любой другой турист, посетил дом возле базилики Святого Амвросия, тот самый, в котором несколько лет прожил Петрарка. «Италия Для Чосера была и тем, чем для современного американца является Европа, и тем, чем Америка является для современного европейца, — писал доктор Коултон. — В Ломбардии и Тоскане он увидел намного больше, чем в Брюгге, — новые способы торговли и промышленности, более просторные деловые постройки, чем даже в родном его Лондоне. К тому же в Италии он нашел то, что так восхитило Рескина в первый его приезд в Кале: здесь „неразрывны связи между прошлым и настоящим…“». Если Чосер когда-либо и встречал Петрарку или Боккаччо, то произойти это должно было во время первого его посещения Флоренции — в 1372 году, потому что в следующий его визит обоих уже не было на свете.

Интересно представить себе Чосера, шагающего по улицам Флоренции за семьдесят лет до Лоренцо Медичи и Боттичелли. Должно быть, он беседовал с пожилыми флорентийцами, видевшими Джотто за работой над колокольней. «Большая часть того, что радует путешественника в современной Италии, существовала уже при Чосере, — писал доктор Коултон, — причем видел он и много того, чего нам никогда не увидеть… Бледные тени фресок, на которые смотрим мы с горьким чувством, были тогда во всей своей красе и свежести, а тысячи других давно исчезли». Когда он ходил по улицам Флоренции, воспетым Боккаччо, то видел те самые деревья на склонах Фьезоле, под которыми рассказывали свои истории любовники «Декамерона». Чосер был там в тридцатилетнем возрасте, и он не написал еще ни строчки из «Кентерберийских рассказов». А когда написал, то в «Рассказе монаха» упомянул о смерти Бернабо Висконти, случившейся в 1385 году, через семь лет после посещения поэтом Милана. «Это, — говорит мистер Когхилл в „Кентерберийских рассказах“, — самое последнее историческое событие, опубликованное в поэме». А вот и строчки Чосера о смерти Бернабо — по версии господина Когхилла:

Так описано самое коварное и драматическое событие в истории средневекового Милана, и многие англичане встречали непосредственных участников этой истории. Среди них был Джан Галеаццо, единственный сын Галеаццо II. Ему было пятнадцать лет, когда его сестра вышла замуж за Лионеля Кларенского. Подросток появился на свадебном пиру в великолепном платье. Под началом Джана Галеаццо была группа юношей, одетых в военные доспехи, изготовленные лучшими оружейниками Милана. Галеаццо был прилежным и застенчивым молодым человеком. Он производил впечатление книжного червя, для которого библиотека — самое лучшее место на свете. Когда его отец умер в 1378 году, а он сделался Галеаццо III, ему исполнилось двадцать пять лет. Его старый дядя — Бернабо, с которым он разделял управление государством, считал, что характер племянника недостаточно тверд. В течение семи лет Галеаццо был образцовым принцем. Доброта и человечность привлекли к нему в Павии бесчисленных друзей. В этом городе была резиденция принца, Бернабо же жил в Милане. Постарев, дядя сделался еще более раздражительным и властным. Однажды Галеаццо решил навестить усыпальницу Девы Марии в Варесе. Рассказывают, что по пути он хотел заехать в Милан, чтобы обнять любимого дядюшку. Бернабо выехал навстречу племяннику и улыбнулся: «Бедняга, какой же он трус: отправившись в короткое путешествие, он захватил с собой охрану из четырехсот солдат». Галеаццо что-то прошептал, охрана сомкнулась вокруг Бернабо Висконти и сопроводила его в Милан в качестве пленника. Дворец был разграблен, а члены большого семейства Бернабо убиты. Галеаццо провозгласили единственным правителем. Семь месяцев спустя старик Бернабо умер в тюрьме. Высказывалось предположение, что его отравили.

Змей Милана правил в течение семнадцати лет. Хотя сам он на поле боя никогда не появлялся, армия его повсюду одерживала победы. Он был успешен во всем, за исключением отцовства. Как я уже говорил, огромный собор в Милане — колоссальный памятник, отражавший его желание получить наследника. Это был тот самый Висконти, величайший правитель своего времени. Он подружился с Болингброком за много лет До того, как тот стал Генрихом IV, королем Англии.

Хотя Генрих был довольно слабым монархом, в бытность свою принцем он много путешествовал и любил приключения. По характеру он был чем-то вроде странствующего рыцаря, путешествовал по Англии и Европе, посещал турниры и рыцарские поединки. В1393 году, когда ему было двадцать шесть лет, он провел два охотничьих сезона с тевтонскими рыцарями, охотясь за несчастными литовцами, оказавшимися христианами. Когда «крестовый поход» был окончен, Генрих Болингброк, чей титул в то время был — граф Дерби, в сопровождении друзей и слуг направился домой через Вену и Венецию. Дож принял его, а Сенат дал разрешение нанять галеру, чтобы отправиться в Святую Землю. Вернувшись в Венецию, он и его компаньоны нарядились в новые шелковые и бархатные одежды и отправились выбирать жилье. О прибытии Генриха заранее сообщали два герольда. Они ехали впереди, чтобы выбрать дома и конюшни и прибить к ним геральдические щиты.

Прибыв в Милан, Генрих узнал, что Галеаццо готов признать свое с ним родство, вспомнив злополучный союз Лионеля и Виоланты, заключенный тридцать лет назад. Хотя Болингброку было немногим больше двадцати, а Галеаццо почти пятьдесят, они сделались друзьями. Опять появилась возможность заключить брак английского принца и девицы рода Висконти. Девушкой была пятнадцатилетняя Лючия. Она сказала, что влюбилась в Болингброка и ни за кого другого замуж не пойдет! Следует сказать побольше об этой односторонней любви. Лючия так и не вышла замуж за своего героя, но судьбою ей было назначено жить и умереть в Англии. Через четырнадцать лет, когда Болингброк стал королем Генрихом IV, он вспомнил о своей «добродетельной родственнице» и подыскал для нее английского мужа, красивого и галантного молодого Эдмунда Холланда, графа Кентского. Брачному союзу англичанина с Висконти опять не повезло: не прошло и года, как Лючия овдовела. Ее мужа убили в Бретани во время осады крепости. Она, однако, в Милан не вернулась, осталась в Англии и пережила и короля, которого любила, и его сына, Генриха V. Лючия умерла в 1427 году на земле, которую никогда бы не увидела, если бы принц не посетил Милан.

Когда для Болингброка настала пора сразиться на турнире с Моубреем — читатели Шекспира вспомнят, что такие поединки были запрещены Ричардом II, — оружие он выбрал миланское. Галеаццо очень хотелось, чтобы его друг был хорошо защищен, и он послал в Англию несколько своих искусных оружейников проследить, чтобы все было сделано, как следует.

Большого интереса заслуживают интеллектуальные занятия Болингброка. Не следует ли первым англичанином, заинтересованным в новых науках, назвать короля, а не его сына, достопочтенного герцога Хамфри, которому всегда приписывали эту честь? Болингброк был первым английским королем, который начал собирать книги и передал любовь к знаниям своим сыновьям. Он был также щедр к ученым и писателям: Чосеру король удвоил денежное довольствие, поощрял Джона Гоуэра и пригласил поэтессу Кристину де Пизано ко двору. Интересно, знал ли он греческий язык? Во всяком случае, вполне можно допустить, что, будучи в Милане, он встречался с двумя важными греками, один из них — учившийся в Оксфорде Петр Филарг, архиепископ Милана. Шесть лет спустя Болингброк станет Генрихом IV, а Филарг — антипапой Александром V. Другой грек, Имануил Хрисоларас, был первым учителем классического греческого языка и, вполне возможно, преподавал в Павии во время пребывания там Генриха. Во всяком случае, Хрисоларас приехал в Лондон, когда Генрих уже стал королем, и посетил библиотеку собора, разыскивая старинные манускрипты. Герцог Хамфри явно многим был обязан своему отцу.

Сколько бы я ни смотрел на Миланский собор, то каждый раз думал о тщеславии человеческих устремлений и о родительских разочарованиях, ибо Галеаццо III верил, что его подарок Деве Марии будет быстро вознагражден. Когда стены выросли всего лишь на несколько футов, вторая его жена Катерина, бывшая одновременно ему двоюродной сестрой, произвела на свет сына и наследника, а спустя четыре года — второго. На радостях и из чувства благодарности Галеаццо постановил, что потомки его отныне должны носить имя Мария. Судьба была к нему милостива: он не узнал, что династия его закончится вместе с Джованни Мария и его братом, Филиппом Мария.

Второй герцог, Джованни Мария, был молодым садистом, которому нравилось смотреть, как волкодавы разрывают на куски преступников. Эта любопытная страсть к большим и свирепым собакам, кажется, была особенностью рода Висконти. Вспомните хотя бы Бернабо Висконти и пять тысяч его гончих. Рассказывали, что его внук, недовольный охотничьими собаками, рыскал ночами по улицам Милана со своим охотником Скварсиа Жирамо и свирепой сворой, бросавшейся на все, что двигалось по городу. Когда второму герцогу исполнилось двадцать четыре года, три миланских аристократа убили его и бросили тело в собор, в тот храм, который его отец основал в качестве пожертвования за долгожданного наследника.

Третий и последний герцог Висконти, Филиппо Мария, отличался другим характером. Он обладал блестящим живым умом и хитростью, хорошо разбирался в людях: нанял лучших генералов и сумел не только восстановить пошатнувшийся порядок в своих владениях, но и увеличил его казну. Снова имя Висконти грозно зазвучало во Флоренции и Венеции. Как и его предшественники, он умел хранить секреты. С его разведывательной службой никто не мог тягаться. Сам же он был жалким созданием: боялся грома, а потому устроил себе в замке комнату со звуконепроницаемыми стенами и запирался в ней, дрожа от страха, во время грозы. Его эдикты, впрочем, приводили в подобное состояние целые государства и правительства! Женился он на женщине вдвое старше себя, но, когда она исполнила свою политическую роль, обвинил ее в адюльтере и казнил. Достигнув среднего возраста, растолстел и был очень раним в отношении собственной наружности, а потому не позволял писать с себя портреты и не показывался на публике. Он окружил себя астрологами и колдунами. Подданные, которые видели иногда его, бесшумно ступающего по ночным коридорам или молчаливо, тайком скользящего по каналу в лодке, чувствовали, что в нем есть что-то дьявольское. Нехотя он женился во второй раз, но в первую брачную ночь выл, как собака. С молодой женой не захотел иметь дела, а убрал ее с глаз долой: запер в другой половине дворца вместе с женщинами и шпионами. Странно, однако: известно, что у Филиппо Марии было несколько преданных друзей и тайная многолетняя любовь талантливой женщины — Агнессы дель Маино, хотя и трудно поверить в правдивость всех этих слухов. Монстр точно не смог бы покорить Сердце такой хорошей женщины, как Агнесса дель Маино. У них была единственная дочь, незаконнорожденная Бианка Мария, очень хорошая, очаровательная и талантливая девушка. В юности она влюбилась в седовласого генерала, служившего у ее отца, — Франческо Сфорца. Они поженились, и, как я уже сказал, род Висконти снова продолжился.

12

Оперный театр Ла Скала занимает территорию в центре Милана. На этом месте шестьсот лет назад Реджина делла Скала, представительница знатной семьи Скалигер из Вероны, возвела церковь в благодарность за то, что бог подарил ей наследника. Она была женой Бернабо Висконти. В XVIII веке церковь Святой Марии делла Скала пришла в упадок, и участок дешево продали абонентам лож старого герцогского театра, которые захотели построить там новый оперный театр. Миссис Пьоцци, которая ходила в оперу, когда Ла Скалу только что построили, заметила, что многие семейства отказывались его посещать: их шокировало, что театр построен на некогда освященной земле.

Как странно, что имя Скала взяла и киноиндустрия. В современную жизнь вошло имя великой семьи. Их средневековые усыпальницы, окруженные могилами рыцарей, являются одной из достопримечательностей Вероны. Впрочем, и другие названия, взятые на вооружение кинопрокатом: Колизей, Плаза, Тиволи, что странно, Альгамбра, и еще более странное Керзон, вызывают не меньшее недоумение. А вот такие названия, как Прадо и Питти, которые вызывают ассоциации с картинами, киношники почему-то не используют.

Как-то раз я купил себе билет в партер на вечернее представление. В Ла Скала давали «Богему». Трудно поверить, что здание в конце войны было совершенно разрушено, настолько прекрасно его восстановили. Самое замечательное — даже для того, кто ни разу не бывал здесь прежде, — это атмосфера, сохранившаяся с тех пор, как двести лет назад здесь прошли первые спектакли. Чудесным образом она царит и в новом здании. Фойе с таинственно мерцающими огнями, бюсты знаменитых композиторов, щебечущая публика, такая взволнованная, словно «Богему» в этот вечер собираются представить впервые. Серьезные капельдинеры, похожие на священников или служителей какого-то культа. Все это подчеркивает редкостное, витающее в воздухе предвкушение чудесного.

Капельдинер провел меня к моему месту. На нем был черный костюм и золотая цепь на шее (еще одна реликвия, оставшаяся со времен испанского завоевания?). Он торжественно поклонился, и мне показалось, что передо мной Мальво-лио. Я оглянулся по сторонам, увидел элегантный полукруг красных с золотом лож и снова поразился гению итальянских реставраторов. Все бережно и с любовью восстановлено: хрустальные люстры с газовыми лампами, хитроумно приспособленными под современное освещение; над авансценой странные часы с арабскими цифрами на циферблате: каждые пять минут они отбивали время, словно бы в Ла Скала или вообще в Италии это имеет значение. Мне трудно было поверить в то, что Байрон никогда не сидел в этих ложах, что Стендаль не пил здесь ледяной шербет, а Сэмюэль Роджерс не смотрел отсюда на лошадей на сцене, встававших на дыбы во время балета. И Роджерс, и леди Морган отметили, что Ла Скала освещалась только на сцене, а Роджерс прокомментировал это следующим образом: «Итальянцы любят сидеть в темноте, вероятно потому, что можно по этому случаю и не одеваться, а может быть, и по другим причинам».

Интересно было наблюдать за тем, как собирается публика. Здесь были итальянцы, знающие «Богему» наизусть, были туристы вроде меня, почтенные дамы, которые, вернувшись в Нью-Йорк или Чикаго, заставят присутствующих, занятых спором, примолкнуть, стоит только им произнести фразу: «Когда я в Ла Скала слушала то-то и то-то…» Затем оркестр, невидимый, как и все оркестры, начал потихоньку настраивать инструменты, и, наконец, дирижер — с видом полководца на параде — шагнул на возвышение. Наступила тишина. Огни в театре медленно начали тускнеть и погасли, а огромная сцена затеплилась розовым светом, отраженным от красных и золотых лож, — впечатляющий, магический и исполненный традиций момент.

«Богема» совершенно меня очаровала. Казалось, будто я слышу ее впервые. Подмостки в Ла Скала такие огромные, что без большого количества статистов там не обойтись, иначе певцы просто потеряются. Сцена возле кафе в Латинском квартале с толпой (включавшей детей!) в костюмах XIX века произвела на меня грандиозное впечатление.

В первом антракте я случайно повстречал старого приятеля. Он много писал о музыке и музыкантах; ему я и высказал свое удивление, что Ла Скала ставит зрелища, которые и в Париже никто бы не осилил. Приятель ответил, что так было всегда, и посоветовал мне заглянуть в отчет о премьере 1778 года, когда давали «Признанную Европу» А. Сальери. Я последовал его совету. Должно быть, то был незабываемый вечер: поднялся занавес, зрители увидели бушующее море, вспышки молнии, деревья, раскачивающиеся на берегу, корабли, налетающие на скалы. Затем из судна вышли актеры, на сцене сражались вооруженные отряды, тут же было тридцать шесть лошадей. Борьба, огни, единоборство с хищными животными, а потом Фаэтон упал на землю, сраженный молнией.

Я спросил у приятеля, как появилась опера, и получил удивительный ответ, что начало ей положил отец Галилея. Он любил петь и играть на лютне перед заинтересованной аудиторией, состоявшей из интеллектуалов эпохи Ренессанса. Происходили эти песнопения в особняке Барди во Флоренции. Дилетанты того времени думали, что возрождают греческую трагедию, а оказалось, что они произвели на свет итальянскую оперу.

За последние сто пятьдесят лет манеры в оперном театре сильно изменились. Когда-то они были такими же непосредственными, как в старых лондонских мюзик-холлах. Лаланд в книге «Путешествие по Италии» вспоминает о своих посещениях старого герцогского оперного театра в Милане, Ла Скала тогда еще не был построен: «Любители оперы появлялись там со своими слугами и обедами, которые разогревали в ресторане, что находился поблизости». «При ложах имелись гостиные с каминами и карточными столами, — об этом написал доктор Бёрни, отец Фанни, — а при ложе великого герцога была и спальня». Берлиоз в своих мемуарах отмечает, что он не мог слушать оперу из-за постоянного бряканья посуды. Но все это меркло в сравнении с миланскими праздниками 1779 года. Во время спектакля там подносили тарелки с дымящимся минестроне и огромные куски телятины. Только во время популярных арий стихал звон ножей и вилок, наступала благоговейная тишина. Миссис Пьоцци обратила внимание на любопытное обстоятельство: в Ла Скала среди публики она видела женщин, одетых в мужскую одежду. «Меня удивляет бесстыдство некоторых женщин, — пишет она, — я об этом и понятия не имела, пока приятельница не показала мне как-то во время вечернего представления находившихся в зале женщин низкого происхождения, скорее всего, жен мелких торговцев. Было их от пятидесяти до ста человек, и сидели они в разных местах партера. Одеты в мужское платье, они называют это per disimpegno. В таком виде им, должно быть, сподручнее хлопать и свистеть, скандалить и толкаться. Я была в шоке».

Во время следующего антракта я обнаружил, что музей при театре открыт для посетителей. Помещается он в мраморном дворце, примыкающем к зданию театра. Мне он показался таким интересным, что я едва не опоздал на следующее действие. Я шел из одной прекрасной комнаты в другую, Разглядывая экспозицию, составленную с чрезвычайным вкусом. В одной комнате были древнегреческие и римские бронзовые и терракотовые статуэтки; кубки, монеты с изображением цирков и амфитеатров; другая комната целиком была посвящена комедии дель арте. В следующем зале я загляделся на сицилийские марионетки, там же лежали рукописи Доницетти, образчик изящного почерка Шопена и тут же другой, грубоватый, принадлежащий Верди. Таким людям, как я, музыканты кажутся волшебниками, а вот писатели и художники такого ореола в моих глазах не имеют. Выставка меня и очаровала, и тронула, так что я не удержался и пришел туда на следующее утро. Бродя по комнатам, я слышал звук фортепьяно, раздававшийся из оперного театра. Пройдя по узкому переходу, соединяющему музей с лоджией, я неожиданно попал на репетицию. В зале было пусто и темно, а сцена лишилась волшебной иллюзии: там собралась группа людей в обыкновенном платье. Кто-то перешептывался в углу, кто-то разучивал маленькие куски роли. В центре стояли две суровые женщины в юбках и блузах и громко пели, а грациозные юные танцовщицы совершали возле них волнообразные движения и пируэты. Солидный мужчина в коричневом полосатом костюме играл на фортепьяно, но когда певицы добирались до определенной ноты, постановщик выпрыгивал из темноты, останавливал пение, и все начиналось заново. Ничто так не убивает магию, как репетиция с ее постоянными срывами, атмосферой неминуемого провала и стремлением к недостижимому идеалу. У писателя и художника есть, по крайней мере, одно преимущество: они страдают в одиночестве.

Один из менеджеров сказал мне, что Ла Скала ставит каждый год по шестнадцать опер, причем билеты раскупаются так быстро, что шесть постановок даже не успевают войти в репертуарный список, вывешенный в театральной кассе. Традиция требует, чтобы, по меньшей мере, по одной опере принадлежало перу Россини, Беллини, Доницетти, Верди и Пуччини. Сезон начинается в декабре, а заканчивается в июне, а затем следует короткий период в июле с билетами по низким ценам.

В оркестре 107 музыкантов, в хоре — сто человек, технический персонал насчитывает тоже сто человек. До Тосканини Да Скала считалась коллективом оперных певцов, а начиная с него дирижер стал абсолютным монархом. Театр вмещает три тысячи зрителей, в год продают в среднем полмиллиона билетов. Мне особенно нравится негласный порядок, согласно которому любой платежный дефицит в театре покрывается при помощи городских налогов на кино и другие развлечения.

13

Хотя Верди умер в миланском отеле всего лишь около шестидесяти лет назад, я не смог найти его могилу ни в одной из церквей; и сторожа, и священники в ответ на мой вопрос вздыхали, надували щеки, пожимали плечами и разводили руками с видом отчаяния, после чего высказывали предположение, что он, должно быть, погребен возле Пармы. Об этом я в разговоре упомянул издателю книг по музыке, с которым вместе завтракал в ресторане. Тот пришел в ужас: подумать только, его соотечественники не знают, где похоронен любимый музыкант Италии.

— Это фантастика! — вскричал он. — Если бы об этом сказали мне не вы, — добавил он вежливо, — я ни за что бы ему не поверил. Ну, разумеется, любой человек в Милане должен знать, что Верди погребен не в церкви, а на площади Буонарроти.

После ланча он сказал:

— Пойдемте туда.

Ехать оказалось довольно далеко. Площадь находится в западной части Милана, среди широких проспектов, имена Которых представляют любопытную историческую мешанину: виа Эльба; виа дель Гракхи; виа Веппри Сицилиане; виа Джорджа Вашингтона. Здесь, в центре площади Буонарроти, мы увидели статую Верди в окружении необычной группы аллегорических фигур, таких как Мир сельской жизни, Поэзия патриотизма и Трагедия ненависти. Мой знакомый указал на ворота здания, расположенного напротив.

— Там, — сказал он, — похоронен Верди.

Мы перешли на другую сторону и вошли в место упокоения музыканта.

В 1899 году, за два года до смерти, Верди распорядился, чтобы после кончины доход с его опер направляли в дом, в котором жили сто бедных музыкантов — мужчин и женщин. Флигель, где живут старики, обращен к дому, в котором живут старушки. Разделяет эти два здания симпатичный двор. Дорожка позади двора ведет к склепу с мозаичными арками. С мраморной балюстрады мы смотрели вниз на могилу Верди, рядом с которой находится могила второй его жены, Джузеппины Стреппони. На стене прибита мемориальная доска, установленная в память недолгой его женитьбы на Маргарите Бареззи. Над бронзовыми памятниками эпитафия; «Он всех оплакивал и всех любил».

Привратник сказал нам, что в пансионате, в добротных квартирах, живут шестьдесят стариков и сорок старых женщин. «К сожалению, — добавил он, — авторские права Верди заканчиваются, и скоро надо будет искать другой источник вспомоществования».

Во время сиесты никого из старых музыкантов не было видно и слышно. Мы подумали, что если среди них есть восьмидесятилетние, то, будучи молодыми, они могли лично знать маэстро. Приятно думать, что когда бы ни исполнялась опера Верди со времени кончины композитора, событие это помогало поддерживать музыкантов, не обладавших ни его гением, ни его богатством, ни — следует добавить — его замечательной деловой хваткой.