Каналы древней Ломбардии. — Озеро Лаго-Маджоре и Изола Белла. — Посещение виллы Плиния на озере Комо. — Какумер Муссолини. — Железная корона Ломбардии. — Курочки Теоделинды и ее же флаконы с маслом. — Город Горгонцола.

1

Если бы тот, кто знал Ломбардию несколько столетий назад, мог увидеть ее сегодня, ничто не удивило бы его больше, чем отсутствие лодок и парусов. Сложная система водных путей соединяла друг с другом маленькие и большие города Паданской долины, превращая их во внутренние порты. Шекспир знал о том, что на корабле можно доплыть из Милана до Адриатики, а из Вероны на барке и речной лодке — до Милана. На протяжении Средних веков грузы из Венеции доставлялись на набережные Милана, Вероны, Мантуи и Феррары. Баржи выгружали камень для строительства Миланского собора в самом центре города. Было даже время, когда Милан считался городом, обладавшим сильным морским флотом: ведь у него были военные корабли, бросавшие вызов галерам Венеции.

Движение по рекам и каналам придавало особый оттенок жизни в Ломбардии. В трактирах полно было моряков, унаследовавших знания предков, столетиями плававших по опасной реке. Многие писатели прошлых веков описывают бесшумное скольжение барж и лодок через Ломбардию. Регулярность и безопасность, с которой доставлялись грузы, производили сильное впечатление на население эпохи Ренессанса. И в самом деле: океаны переплывать не надо, пиратов нет, через горные перевалы переходить не требуется, а стало быть, и бандитов опасаться не следует. Города Паданской долины первыми получали с Востока специи, дорогое рукоделие, рукописи.

В настоящее время не осталось и следа от этих коммуникаций. Система начала разваливаться вместе с политическими неприятностями XVI века: герцогства распадались или переходили в другие руки, каналы зарастали, после чего их засыпали землей. Появление железных дорог нанесло системе окончательный удар. Иногда в городе встречаешь на уличной вывеске слово «canale» вместо «via» — единственное свидетельство того, что когда-то улица эта являлась частью внутренней водной транспортной системы.

Система водного сообщения восходила к временам древних римлян. Пакетботы назывались «курсориэ». Суда курсировали между различными городами и перевозили не только почту и официальных посланцев, но и обычных пассажиров. В восхитительном письме, написанном примерно в 450 году, Сидоний Аполлинарий рассказал, как он скользил в курсориэ от окрестностей Милана до Равенны и пел при этом песни. Одну из этих песен ему, очевидно, навеял ломбардский пейзаж, а темой послужила смерть Фаэтона, который, не справившись с конями Гелиоса, рухнул в Эридан (так в то время называлась река По). Сестры, оплакивая его смерть, превратились в тополя. Сидоний, судя по всему, связал лесозащитные полосы с античной легендой и объяснил в своей песне тем, кто не знает, что солнце превратило слезы сестер в липкую смолу, выделявшуюся из тополиных почек.

Лучшим временем для передвижения по каналам и рекам была, должно быть, эпоха Ренессанса. Прекрасное, навсегда исчезнувшее зрелище заставляло тогда крестьянина позабыть о прививочном ноже, с которым он работал в винограднике, и прислушаться к музыке, засмотревшись на позолоченную резную барку. У каждого монарха имелось такое судно, названное — вслед за галерами дожей Венеции — буцентавром. Построены они были исключительно для развлечения и использовались для доставки почетных гостей в столицы герцогств и дочерей на свадебные церемонии. Суда придавали дополнительное очарование дворцовой пышности. Папа или сам римский император переходили от герцога к герцогу, из одной золоченой барки в другую, пока не прибывали к месту назначения, где прямо на речном берегу гостя приветствовали лучники и войско правителя, костюмированные русалки и тритоны под звуки музыки. Лучшее описание такого события есть у Пия II в его «Комментариях». По дороге на конгресс в Мантую в 1459 году папа выехал из Рима и наземным путем проехал через Флоренцию до Болоньи, а там, пересев на барку, поплыл сначала по реке Рено, а потом — По до Феррары. Герцог Феррары доставил его в своем буцентавре до Реверы на границе с Мантуей, где дожидался его другой буцентавр, принадлежавший маркизу Мантуи. Пий, описывая свои впечатления от третьего лица, рассказал о встрече флотилий Феррары и Мантуи. «Первая везла Пия, — пишет он, — вторая собиралась его везти. Трубачи той и другой флотилий наполнили долину страшным шумом. Лес знамен развевался на ветру. Жители, сидя на берегу, молили папу о благословении, и когда он удовлетворил их просьбу, закричали „Вива!“».

Переночевав во дворце Гонзага в Ревере (закончен он был только наполовину), папа, устроившись в буцентавре Мантуи, продолжил путь вверх по течению к месту слияния По с Минчо. В то время как барка бесшумно скользила по речным излучинам, Пию показали «холм, почитаемый жителями Мантуи, где, как предполагалось, жила Пресвятая Дева». Ночь провели в поместье Гонзага с тем, чтобы прибыть в Мантую на следующее утро.

Для возвращения в Рим в холодную зимнюю погоду «пожилой папа», как он сам себя называл — было ему тогда пятьдесят пять лет, сел в мантуанский буцентавр и отчалил по холодной Минчо вниз по течению. «С высокой кормы сопровождавших буцентавр судов трубы и другие инструменты наигрывали приятные мелодии. Дамбы, защищающие реки от паводков, были украшены огромными фигурами богов и богинь, великанов и ангелов». Прибыв в Феррару, Пий так заторопился, что отклонил предложение задержаться там и настоял на том, чтобы ему дали маленькие лодки, в которых он пустился в путь по мелководным, болотистым, замерзающим рекам в Рено. Когда стало невозможным пробивать топором замерзшую воду, папу закутали в теплую одежду и понесли в кресле. Кардиналам пришлось идти пешком. Кое-как добрались до Болоньи, через горы перевалили в экипажах и верхом доехали до Флоренции и Сиены.

Просто удивительно, как много важных путешествий совершалось зимой. Должно быть, за рекой в те времена следили лучше, чем сегодня. Женщины тоже пускались в долгий путь в неблагоприятное время года. Когда Изабелла д'Эсте выехала в отцовском буцентавре в Мантую, с тем чтобы выйти замуж за Франческо Гонзага, стоял февраль 1490 года. На реке По их встретила свирепая буря. Придворный художник почувствовал себя так плохо, что помчался назад в Феррару наземным путем, даже не попрощавшись со своею госпожой! Сестра Изабеллы — Беатриче д'Эсте — выехала в буцентавре в декабре того же года из Феррары в Милан, где Должна была сочетаться браком с Лодовико Сфорца. На улицах Феррары лежал снег толщиною в три фута. Невеста и ее придворные дамы пять дней томились в барке, предназначенной лишь для пышных церемоний и празднеств. Жилые помещения там были крошечными и, само собой, неотапливаемыми. В довершение всего пропал корабль с едой и поварами, и целый день им нечего было есть. Барка с Беатриче, голодной, закутанной в меха, медленно пробиралась вдоль берегов, увязнувших в снегу. Слышно было, как она тихо бормочет: «Я хочу умереть!» Но что значит молодость, особенно если речь идет о невесте! В момент, когда буцентавр приблизился к Павии, Беатриче и ее дамы появились на палубе: прически безукоризненные, лица сияют, а их наряды в течение нескольких недель были главной темой разговоров миланских аристократок.

Если такие трудности испытывала знать, можно себе представить, что значило зимнее путешествие для простых людей. Корабли были переполнены, и Файнес Морисон рекомендовал пассажирам брать с собой розовые листья, лимоны, апельсины, гвоздику и розмарин, чтобы заглушить их ароматом неприятные запахи. Все, однако, зависело от времени года, а потому весной или в начале лета приятно было покинуть пыльные дороги и бесшумно скользить мимо равнины. Странно, однако, что немногие путешественники посчитали интересным об этом написать.

Челлини вспоминает, как в 1535 году он совершил путешествие из Феррары в Венецию. Из его записок мы узнаем, что в трактирах лодочники предлагали свои суда в аренду. Сделку можно было устроить заранее. Совершив в Риме убийство, Челлини предусмотрительно исчез вместе со своим старым приятелем, робким скульптором Никколо де Рафаэлло, известным больше как Триболо, потому что — говорит Вазари — в школе он всегда попадал в затруднительное положение. Когда в феррарской таверне эти столь непохожие друг на друга люди оказались вовлеченными в драку, Челлини выхватил шпагу и угрожал убить всех, кто там находился. «Я пошел напролом, — вспоминает он, — яростно размахивая оружием и крича: „Я вас всех убью“, но при этом постарался никому не причинить вреда».

«После того как мы пообедали, — пишет он, — пришел лодочник и предложил довезти нас до Венеции. Я спросил, не одолжит ли он нам лодку. Он охотно согласился, и мы совершили сделку. Утром мы встали рано, вскочили на лошадей и доехали до порта: он находится в нескольких милях от Феррары». Здесь их поджидали трое мужчин, тех, кто накануне участвовал в потасовке. У всех были пики. У Челлини тоже была при себе пика: он купил ее в Ферраре. Ни секунды не раздумывая, он атаковал противников, в то время как его испуганный попутчик кинулся к лодке. Челлини последовал за ним, и они отплыли от берега. Троица последовала за ними в ялике. Поравнявшись с ними через десять миль, мужчины прокричали: «Ступай в этот раз своей дорогой, Бенвенуто, мы встретим тебя в Венеции!» Как только он прибыл в Венецию, тут же отправился к брату, кардиналу Корнаро, и спросил позволения носить оружие. К счастью, враги его больше не появились.

Об обратном пути — перемещался он опять по воде — Челлини рассказывал, ничуть не стыдясь проявлений своего жестокого нрава. Они переночевали в таверне, находившейся в конце канала. Путешественники должны были пересесть там на баржу, которую тянут лошади. Владелец трактира разозлил Челлини, потребовав у него плату за предыдущий вечер. Началась перебранка, ужаснувшая иль Триболо. Он старался успокоить приятеля. Челлини вынужден был заплатить, но от злости на хозяина не мог уснуть. «У нас были, должен признать, — писал он, — замечательные кровати, новое и безупречно чистое белье. Тем не менее я не мог сомкнуть глаз: все думал, как бы отомстить. То собирался поджечь дом, то хотел перерезать горло четырем отличным лошадям, стоявшим у него в конюшне». Эти намерения он не осуществил. Утром Челлини, иль Триболо и другие пассажиры заняли свои места в барже, но, когда впрягли лошадей, Челлини притворился, будто забыл в спальне таверны тапочки, и побежал за ними. Похоже, в последнюю минуту он хотел подраться с хозяином, потому что позвал его, но из-за дверей спальни услышал оскорбительный ответ.

«В таверне я увидел заспанного оборванного конюшего, и он закричал мне: „Хозяин сейчас и к папе римскому не выйдет, потому что находится в постели со шлюхой. Он давно ее обхаживал“. Затем конюший попросил у меня на чай, и я дал ему несколько венецианских медяков и сказал, чтобы он пошел к барже и попросил подождать, пока я найду свои тапки. Я пошел наверх, вынул ножик, острый как бритва, и разрезал четыре матраса вместе с бельем на ленты. При этом испытал удовлетворение, зная, что причинил ущерб более чем на пятьдесят крон. Затем я сбежал к барже, прихватив с собой несколько кусков от покрывала, и махнул рукой, дав понять, что можно отправляться». И это человек, который создал изящную золотую солонку для Франциска I, тот самый скульптор, чья статуя Персея до сих пор стоит на главной площади Флоренции!

Регулярное сообщение между Венецией и Падуей, Феррарой и Болоньей до самого конца XVIII века находилось в исправности и пережило все политические перемены и исчезновение великих родов. Доктор Бёрни во время своего музыкального турне в 1770 году сказал, что ему не советовали брать барку, которая регулярно ходит из Падуи по реке Брента до Венеции, так как путешествие это утомительно и компания не слишком приличная. Была в ходу примета, согласно которой лодка утонет в Бренте, если в ней не будет монаха, студента и куртизанки. Тем не менее Бёрни посмотрел на лодки и подумал, что выглядят они «добротно» и «гостеприимно». Возвращаться он решил по воде, начав путешествие в коррьера, на которой перевозили венецианскую почту. «Это род барки с большой крытой пассажирской кабиной посередине». Попутчики подобрались разношерстные. «Постели, — писал он, — расстелены были на полу, и все мы спали вповалку — дипломатический курьер, женщина, несколько простолюдинов. Почти всю ночь лил дождь, гремел гром и сверкала молния. В таком вот грохоте мы и ехали, хотя и с меньшей опасностью, нежели окажись мы в шторм на борту корабля».

На следующее утро они подъехали к По и пересели в лодку большего размера. «Погода потихоньку налаживалась, и мы поужинали на борту не без приятности. Спали мы опять, как и накануне, вповалку». Рано утром прибыли в Франколино, в нескольких милях от Феррары. Там пассажиры оставили свой багаж в лодке, и их отвезли в экипаже, запряженном четверкой лошадей, в город. Можно было пообедать, но вместо еды доктор Бёрни обошел как можно больше церквей и скопировал надпись на гробнице Ариосто, а потом присоединился к пассажирам экипажа. Путешественники проехали десять миль к месту, где увидели свой багаж выгруженным на берегу канала. Им пришлось ждать три часа («Такого солнцепека я еще не испытывал», — писал Бёрни), пока не появится лодка. Канал так зарос водорослями, что лодка едва протиснулась. «Это напомнило мне плотину на По и несколько плотин в Норфолке», — заметил доктор Бёрни. Добравшись до Малальберго, они пересели в другую лодку — больше предыдущей — и поплыли по другому каналу. «На ней мы проехали двадцать миль до Болоньи. Берега этого канала были довольно приятными, и если бы не прожорливые комары, путешествие прошло бы не без удовольствия, так как погода нам благоприятствовала».

Короткое путешествие Бёрни показывает, каким отчаянно медленным было передвижение по каналам и рекам и как часто пассажиру приходилось пересаживаться с лодки на лодку. Заросший водорослями канал также доказывает, что за великолепными речными дорогами прошедших веков перестали следить и они начали приходить в полный упадок.

Тем не менее шестнадцать лет спустя лодки на Бренте все еще ходили. Гёте по пути в Венецию осенью 1786 года был в восторге от путешествия и сказал, что нет ничего лучше, чем плыть по воде, восхищаясь великолепными дворцами и садами. Очень приятно, пока шлюз поднимает судно, выйти на минуту на землю и отведать фруктов, которыми торгуют на берегу. На лодке он встретил двух странных путешественников, одетых как средневековые пилигримы, в таких же шляпах с обвисшими полями, с длинными посохами. Они признались Гёте, что во время странствий протестанты относились к ним лучше, нежели братья-католики. Какой занимательной, вероятно, была эта сцена: Гёте — один современник описал его как «самого красивого мужчину, которого я когда-либо видел», — сидящий на маленьких сходнях и задающий вопросы пилигримам. Пассажиры сошли в Венеции, не имея представления, что их попутчиком был Гёте. По просьбе пилигримов он раздал «несколько открыток с изображением трех волхвов».

2

Дорога от Милана до озера Лаго-Маджоре — пример старой несчастной итальянской привычки: рекламировать каждые несколько ярдов оливковое масло, швейные и пишущие машинки, вермут и другие вещи. Кому это все интересно, когда ты едешь со скоростью шестьдесят миль в час?

Дорога проходит через местность, сражающуюся с наступающей промышленностью. Фабрики наступают на поля, и можно увидеть рабочих, которые выходят на несколько минут, чтобы передохнуть от пластикового производства. Они обмениваются замечаниями и шутками с женщинами, которые рыхлят бахчи и поля с помидорами. Когда приближаешься к озеру, фабрики остаются позади, и земля здесь хорошо ухожена, видно, что обрабатывают ее многие столетия. Итальянский земледелец — прилежный труженик, он использует каждый дюйм почвы, выращивает животных, где это возможно. Возле дома фермера стоят очаровательные маленькие стога с торчащими из середины шестами. Выглядят они, словно имбирные пряники. В земле прорыты ирригационные каналы, высажены лесозащитные полосы из тополей и акации. Прежде чем сюда пришли римляне, галлы обрабатывали эту прекрасную черную землю, а что еще, кроме плодородной почвы, воды и солнца, может пожелать фермер? У каждого юриста и купца Милана было когда-то небольшое поместье неподалеку от стен средневекового города. Там он производил собственное оливковое масло, сыр, вино и молоко. Путешественники рассказывали о стадах коров, возвращавшихся вечером к безопасным стенам Милана, потому-то Стендаль еще в XIX веке упоминал о нравившемся ему запахе навоза на городских улицах. Внимание городского жителя к сельскому хозяйству было, как говорят, одной из причин преодоления классового барьера между знатью и купцами еще в Средние века, что так удивляло аристократов Франции в XV столетии.

Деревню Италии описал в «Обрученных» Алессандро Мандзони. Этот великий роман, как и «Дон Кихота», я хорошо помню. Чувствуется, что автор, как мало кто из писателей, по-настоящему понимал деревню. Возможно, единственный читатель, которому роман пришелся не по душе и который имел мужество признать это, был Лонгфелло. Он заявил, что роман нагоняет на него сон. Что тут сказать? Местами он, действительно, затянут, как и любой другой роман, написанный в 1827 году, но как снотворное он не подействовал на меня ни разу. Верди, уроженец Паданской долины, знал описанную автором землю и ее людей. После встречи с Мандзони он сознался: «Я мог бы упасть перед ним на колени». Впрочем, он сделал даже больше: на смерть Мандзони сочинил знаменитый «Реквием».

Проезжая по гигантской долине Ла-Манчи, путешественник невольно отыскивает в лицах встречающихся ему испанцев черты Дон Кихота или Санчо Пансы. Так и на прилегающих к Милану территориях, глядя на молодых людей, едущих на велосипедах к шелкопрядильной фабрике, я заметил сходство с честным Ренцо. А старая женщина с мотыгой на бахче — ну просто вылитая Аньезе. Ее бесконечная мудрость вошла в поговорку. Возможно, проходя по маленькому городку, путешественник встретит священника, толстенького и беспокойного, тот бросит на него быстрый взгляд и заторопится по своим делам. Кто же он, как не робкий дон Абондио?

Создавать типажи, наделенные в глазах современного читателя узнаваемыми характерами, — это талант, дарованный не каждому писателю. Сегодняшний читатель, прочитавший «Обрученных» даже по-итальянски, не сможет все же получить правильного представления о воздействии этого романа на итальянскую публику, говорившую тогда на испанском, немецком или французском языках и сумевшую увидеть в повествовании завуалированные политические намеки. Для читателей того времени книга явилась глотком свежего воздуха, она рассказала им о родной стране. Роман имеет непреходящее значение: люди до сих пор читают его с большим удовольствием. Мандзони увидел особенную политическую атмосферу Паданской долины, характерную для XVII века. Люди жили тогда вблизи границ отдельных самостоятельных маленьких государств, что было раздольем для преступников. Все, что нужно было сделать находившемуся в розыске человеку, — это перейти границу соседнего государства, и если он не нарушал закон вновь, то был в безопасности. Вопрос об экстрадиции решался по-джентльменски: один правитель посылал письмо другому, но в век секретарей и слабого делопроизводства такое письмо могло годами не доходить до адресата, тем более если содержание его кому-то не нравилось.

С момента появления «Обрученных» вышли миллионные тиражи книги, переведенные на разные языки. Дочь Мандзони Джульетта в письме подруге писала, что шестьсот книг было распродано за двадцать дней. «Это настоящий фурор», — добавляла она. Мужа Джульетты — маркиза Адзельо я помню по одному остроумному высказыванию, к сожалению, последнему. После смерти Джульетты он женился на девушке по имени Луиза Блондель. Муж и жена не поладили, расстались, но она пришла к нему, когда тот был при смерти. «Ах, Луиза, — сказал он с улыбкой, — ты всегда приходишь, когда я уже ухожу».

Я ехал по земле, ровной как Норфолк, и хотя Альпы были не видны, прежде чем я покинул поля с помидорами, кукурузой и дынями, защитные лесополосы напомнили мне, что поля иногда продуваются свирепыми альпийскими ветрами, и снова мне на ум пришел Мандзони. Он сделал Ломбардии еще один подарок, менее известный, чем роман. Был он великим садоводом и, по слухам, впервые посадил здесь акации.

3

Все озера летом красивы, не исключение и Лаго-Маджоре — огромное, голубое, спокойное в безветренную погоду. Вода, воздух — все неподвижно. Волны едва-едва лижут берег, в воде отражаются горы, прекраснее которых, наверное, нет на свете. Лодки скользят по поверхности озера, над которым поднимается летняя дымка. Я огорчился, обнаружив, что Альпы все еще не видны. Мне хотелось увидеть, как они вздымаются с северной стороны, там, где находится Швейцария. Когда я увидел острова Борромео с Изола Белла посередине, у меня буквально перехватило дыхание.

Магазины, выходящие на озеро, были битком набиты туристами, разглядывавшими маленькие деревянные шале, музыкальные шкатулки и другие сувениры, которые каким-то ветром занесло из Швейцарии.

Затем я пошел на ланч в огромный обеденный зал отеля, выдержанного в стиле эдвардианской эпохи. Столы были накрыты на сотни гостей, и официанты с исполненными глубокого разочарования лицами ожидали распоряжений. В качестве основного блюда подавали озерную форель, приготовленную на древесных углях. Рыбу выловили в озере утром, и она была не хуже шотландской. Официанты вдруг насторожились, заслышав приближавшийся нестройный гул голосов. Двойные двери распахнулись, и в зал вошло около сотни человек, чей облик вызвал бы изумление и усмешку, случись это пятьдесят лет назад. Люди приехали из Швейцарии в междугородних автобусах, переправились через перевал Симплон и — насколько я мог догадаться — пребывали в восторге от собственного приключения. Среди туристов я увидел немцев, французов, скандинавов, несколько англичан, одетых, словно они собирались покорять тропический остров, только что топоров у них не было, зато на шеях висели фотокамеры. Похожи они были на пассажиров, чудом выживших после кораблекрушения, обгоревших на солнце и надевших на себя что попало, в том числе и детскую одежду. В отель их привел приветливый распорядитель, проворный молодой человек, одетый совершенно нормально. Он быстро пересчитал всех при входе, словно некоторые туристы, пострадав от шока, могли и потеряться.

Надеюсь, мистер Джеймс Лейвер сделает заметки о костюме современного туриста, так как в наши дни он представляет собой любопытнейшее зрелище. Отчего, покидая дом и пересекая границу, осанистая матрона выставляет свои телеса на всеобщее обозрение, натянув на себя пляжный костюм? Неужели романтические представления об Италии как о стране вечного солнца и страсти внушили ей мысль о нудизме? Интересно было бы узнать, какие страны и какие виды спорта внесли вклад в экстравагантную коллекцию головных уборов с козырьком, курток «лесоруб», сандалий на веревочной подошве, цветных носков и ярких рубашек, которые носят как мужчины, так и женщины? Интересно наблюдать, как из автобуса выгружаются сегодняшние туристы, красные как раки, и сравнить их с изображениями на прежних фотографиях, на которых запечатлены переходящие через ледник мужчины, в шляпах с твердыми полями и твидовых костюмах, а женщины — в турнюрах. На других фотографиях люди того же поколения увековечены в городских костюмах в пейзажах самых жарких стран Среднего Востока. Когда-то путешественники думали о солнечных лучах как о чем-то, чего следует избегать с помощью темной одежды и зонтиков. Солнце приветствовалось только как украшение южного ландшафта. «Чтобы объяснить то, что у особы женского пола родом из Англии щеки покрылись загаром, нужно было провести глубокое социально-антропологическое исследование», — писал Дж. Хэйл во вступительной статье к «Итальянскому журналу» Сэмюэля Роджерса. Выскажу собственную догадку: все началось в Германии после Первой мировой войны, когда в сумасшедшей погоне за физической формой поколение, заморенное блокадой Антанты, взялось за пеший туризм и солнечные ванны.

За мой стол сел приятный невысокий человек, одетый словно для футбольного или хоккейного матча. Приехал он из Саут-Шилдса и не знал, что пересек границу Италии. Когда я сообщил ему об этом, он сказал: «Да что вы! Подумать только!» Я попытался тактично выяснить, зачем он приехал в Италию, и он ответил: «Все дело в том, что жене понравились картинки с изображением Венеции в брошюрах туристического агентства». Затем меня удивила туристка из этой же группы, пожилая женщина: она разговаривала на безупречном итальянском языке с официантом. Женщина объяснила, что жила во Флоренции более двадцати лет, но после войны ни разу сюда не приезжала. В этой смешанной группе пилигримов она выглядела, словно настоятельница.

После ланча я пошел в соседнюю деревню Бавено, где над озером стояли очаровательные виллы, окруженные лесом и садами, высаженными на террасах. Весной и летом здесь замечательно, но зимой совершенно ужасно: в это время с Альп дуют ураганные ветры, а озера не видно из-за ледяного дождя. Среди вилл есть Кастелло Бранко. Раньше у нее было другое название — вилла Клара. Королева Виктория провела здесь в 1874 году почти целый месяц. Королев ушедшей эпохи обычно представляют как вдов, сидящих за маленьким, покрытым кружевом столиком, и это большое заблуждение. Виктория была женщиной, о которой бы сейчас сказали: заядлая путешественница. На королевской яхте она частенько уезжала проведать родственников на континенте, и в 1889 году совершенно неожиданно появилась в Испании — первая царствующая особа, которая когда-либо это сделала. Старые люди в Бавено вспоминают истории, которые рассказывали им родители о чаепитиях под деревьями в саду виллы Клара. Они до сих пор показывают кедр и кипарис, которые посадила королева Виктория.

Я купил билет до острова Изола Белла и в компании с другими первооткрывателями из нашего отеля отправился к плавающему миражу, который постепенно обретал реальные черты и принял облик окруженного садом дворца в стиле барокко. Лодочник сказал нам, что остров принадлежал князю Борромео, который жил в Милане, но часто приезжал на озеро. Мы высадились на каменную набережную и поднялись по узким улицам, напомнившим мне улочки Капри. Подошли к воротам дворца, где нас приняли с профессиональным радушием, как в Вубернском аббатстве. Мажордом, говорящий на нескольких языках, провел нас через анфиладу бело-голубых княжеских апартаментов с декором в стиле барокко.

Я выглянул на балкон, выходящий на озеро. Похоже, там плескалось штук пятьдесят увесистых форелей. В другом зале увидел бюст Карло Борромео. Взгляд князя с орлиным профилем был устремлен на два старинных сундука, обитых красным бархатом^ Мне сказали, что там хранилась его одежда.

Сад на острове привел меня в восторг. Каждый дюйм его почвы триста лет назад привезен был с материка графом Виталиано. Граф, должно быть, любил трудности. Результатом его работы стали десять террас, засаженные гибискусами, апельсинами и лимонами, камелиями и магнолиями, самшитом и падубом, лавром и кипарисами. Растения располагались в соответствии с законами устройства старинных садов эпохи Ренессанса, задуманных как продолжение дома: сад являлся местом, где в приятной тени и прохладе все плохие и несчастливые мысли должны были улетучиться. Я решил, что самой привлекательной чертой этого места был вид на озеро и на окружавшие его горы, открывавшийся из любой точки, в обрамлении старинных деревьев и стоявших под ними статуй.

Существует романтическая легенда, согласно которой голый каменный остров понравился Борромео как отличное место, где он мог спрятать молодую женщину по имени Изабелла от глаз ревнивой жены. Исторические факты говорят другое: в 1630 году граф Карло Борромео захотел возделать остров и назвать его «Изола Изабелла» в честь своей жены, однако умер, прежде чем планы его осуществились. Дело продолжил сын Виталиано. Примечательно, что первым описал остров епископ Бернет в книге «Истории своего времени». Он побывал здесь в 1684 году.

4

Автомобильный паром ходит через озеро Лаго-Маджоре до Лавено, и вскоре я оказался в очаровательном городе Комо.

Ирония судьбы — Плиния Младшего усадили в нише с одной стороны дверей городского собора, а дядю его — Плиния Старшего — поместили напротив племянника. Что бы они сказали друг другу, если бы увидели себя сами в таком странном месте, обсиженными голубями и почитаемыми за святых? Даже принимая во внимание местный патриотизм, я никак не могу оправдать подобное возвеличение в святом месте двух весьма замечательных язычников, особенно Плиния Младшего, который — судя по дошедшим до нас источникам — пытал двух дьякониц, стараясь выбить из них ответ Траяна на поставленные ему вопросы относительно христианства.

И у дяди, и у племянника были виллы на озере Комо, и итальянцы с присущим им умилительным уважением к писателям — чувством, которое разделяют с ними ирландцы и, конечно же, валлийцы, — их не забыли. Даже сегодня лодочники покажут вам места, где восемнадцать столетий назад стояли виллы Плиниев, и большинство бедных рыбаков знает, что Плиний Младший написал несколько знаменитых писем, а Плиний Старший задохнулся во время извержения Везувия, когда в Помпее помогал спасать людей.

С парома я видел отраженный в озере прекрасный белый храм, что стоял в городском саду. Его поставили в память Вольта, и в нем, как и в музее при университете Павии, имеются прижизненные экспонаты.

Приятно было сидеть, глядя на приходящие и уходящие лодки. Счастливую, спокойную сцену оживлял смех молодых людей и крики лодочников. Я подумал, что некоторые итальянские пейзажи сохранили классический свой облик, и, можно почти поверить в то, что ты перенесся в прошлое. Такое чувство у меня возникало на озере Альбано возле Рима, где по холмам на многие мили рассеялись виллы, и вдруг начинает казаться, что там до сих пор живут Гораций и его друзья. Это же ощущение появилось на Комо. Озеро здесь уже, чем Лаго-Маджоре, и обступают его более высокие горы. Если смотреть издали, то пейзаж с виллами на берегу, на склонах и горных вершинах, напоминает первое столетие новой эры.

Цивилизация — по прошествии многих веков — снова вернулась к прежнему стандарту культуры и комфорта. Вот и библиотеки окружили озеро, как в стародавние времена. Центральное отопление и электрические нагреватели сменили гипокауст, и, возможно, римлянин времен империи признал бы — доведись ему увидеть Комо сегодня, — что жизнь осталась такой же комфортной, как и была. Я уверен, что оба Плиния одобрили бы телевидение и «альфа-ромео».

5

Мне объяснили, как найти дорогу до виллы Плиния возле озера Комо, и я отправился по крутой горной тропе, на которой нельзя было остановиться или повернуть назад. В конце концов, пришел к дому возле дороги, высоко над уровнем озера. Там я увидел босоногого мальчишку лет двенадцати, итальянского Гекльберри Финна. Он сидел на стене в потертых шортах цвета хаки и строгал палочку перочинным ножом. Мой вопрос: «Где находится вилла Плиния?» был, очевидно, ему слишком хорошо знаком, потому что он встрепенулся, спрыгнул со стены и повел меня вниз по крутой тропинке через густые заросли орешника и ежевики.

День был жаркий, а молодой фавн скакал вперед по гальке и камням. Время от времени он тормозил, пожевывая конец своей палки, и дожидался, когда я с ним поравняюсь. Я почти всегда ношу с собой мешочек с конфетами и угощаю ими таких вот фавнов, ибо ничто так быстро не убирает возрастной барьер, но в тот раз, к несчастью, я их забыл, поэтому спускались мы в молчании. Опечалившись за паренька, я поспешал за ним медленно, раздумывая, долго ли еще мне идти по этой узкой и петляющей тропе.

У Плиния Младшего на озере Комо было несколько вилл, и у той, что я пытался отыскать, был родник, который интересовал и самого владельца. У меня закралось сомнение, а не дурачит ли меня мальчишка и вдруг в конце этого трудного спуска ничего, кроме камней в лесу и куска мозаичного покрытия, я не увижу. Тем не менее, когда мы добрались до озера, то услышали лай собаки и вышли к домику, возле которого копошились куры. Первое чувство разочарования исчезло: я посмотрел за домик и увидел виллу времен Ренессанса, стоящую над водой на каменной террасе. Из домика вышла женщина и сообщила, что она присматривает за виллой, которая в настоящее время пустует. Мне показалось, будто она вышла прямо из книги Мандзони: смелые глаза, полная грудь — женщина, внушающая уважение.

Она сказала, что маркиза, которая живет в Турине, наверняка не стала бы возражать против того, что я осмотрю виллу. Вместе мы пошли к старинному дому, и я тут же в него влюбился. По сравнению с другими виллами он был невелик, построен на высоте двадцати футов над уровнем озера. Два его крыла объединял открытый двор, в центре которого посреди клумбы стояла бронзовая статуя Нептуна с поднятым трезубцем. Колонны поддерживали узкую крытую аркаду, обрамлявшую живописные лазурные воды и зеленые горы.

С задней стороны двора я увидел скалу со знаменитым родником Плиния. Родник этот наполняет поросшую мхом каверну глубиною около трех футов, а избыток воды устремляется к озеру по проложенной под двором подземной трубе. Удивительное зрелище — по прошествии многих столетий родник все еще жив. Он такой, каким знал его Плиний во время правления Траяна. Женщина поведала, что поднимается родник в течение шести часов, а затем наступает шестичасовой перерыв. Все так, как об этом когда-то говорил Плиний. Я попросил у нее чашку или стакан, наполнил и выпил ледяной горной воды. Вот что писал Плиний о роднике своему другу Лицинию:

«Шлю тебе подарок из деревни — загадку, которая заслуживает того, чтобы ты со своей эрудицией над ней призадумался. В соседних горах есть родник. Он бежит среди скал и падает в небольшую каверну и, задержавшись там на какое-то время, уходит в озеро. Родник этот меня озадачил: регулярно, три раза в день, он появляется и исчезает. Прилив и отлив можно увидеть своими глазами — занимательное, должен тебе признаться, зрелище. Ты сидишь возле источника, отдыхаешь, пьешь ледяную воду и видишь, как постепенно вода поднимается, а потом также постепенно опускается и уходит. Если положить кольцо или какой-либо другой предмет на дно чаши, когда в ней сухо, поток медленно приближается к нему, пока полностью не заливает, а затем также неспешно отодвигается. В чем здесь дело? Может, какой-то непонятный воздушный поток затыкает, а потом открывает источник, как это бывает с бутылками и другими узкогорлыми сосудами, откуда нет свободного прохода жидкости. Когда такой сосуд опускаешь горлышком вниз, воздушная прослойка мешает жидкости вылиться сразу, и она выходит толчками. Или источник этот подчиняется тем же законам, что и море с его приливами и отливами? Или следует сравнить его с реками, впадающими в море? Когда они встречаются со встречным ветром, уровень воды в океане повышается, реки поневоле возвращаются назад в свое русло. Что я хочу узнать: не может ли какое-то внешнее воздействие управлять моим фонтаном? А может быть, в земле имеется какая-то впадина: когда воды в ней немного, родник течет медленнее и не так обильно, когда же резервуар переполняется, то источник набирает полную силу? Ну и, наконец, нет ли в природе некоего подземного равновесия, управляющего процессом, в результате которого вода вырывается наружу, когда фонтан сухой, и уходит, когда чаша переполняется? Ты тот человек, который может решить для меня эту загадку. По-моему, я подробно тебе все описал. Всего хорошего».

Напившись родниковой воды, я заметил удочку для ловли форели, прислоненную к дому возле балюстрады. Подошел поближе и увидел в воде рыбий косяк, некоторые рыбины — весом фунта по два — осторожно трогали носом воду из родника, выливавшуюся в озеро. Я вспомнил слова Плиния, который говорил, что на своей вилле на Комо он мог рыбачить прямо с кровати. Очарованный справедливостью такого высказывания, я ничуть бы не удивился, если бы Плиний предстал сейчас перед моими глазами — уставший от Рима, от выступлений перед в центумвирами в суде, который он считал шумным, вульгарным, утратившим прежнюю античную строгость. В такие минуты ему, должно быть, хотелось сбросить церемониальную тогу, надеть деревенскую тунику и рассказать обо всех неприятностях юной Кальпурнии, второй жене, обожавшей Плиния. Когда Плиний бывал в Риме, Кальпурния время от времени посылала в суды гонцов, чтобы те рассказали ей, как движется дело. Когда Плиний выступал с чтением рукописи на одном из скучных вечеров, которые устраивались в Риме перед публикацией труда, — античный вариант современного коктейля или «литературного ланча», — она пряталась за портьерой, чтобы насладиться аплодисментами, которыми вознаграждали мужа. Она даже перекладывала его стихи на музыку и пела их под аккомпанемент лиры.

Просто удивительно, сколько во времена правления Августа богатые римляне строили себе домов. Много было богачей, которые, как Плиний, имели виллы по всей стране. В то время как некоторые постройки были простыми охотничьими домиками, почти хижинами, другие поражали своими размерами, например вилла Плиния в Тиберии — теперь Читта ди Кастелло — к северу от Перуджи. В этом доме были зимние и летние столовые, роскошные ванные, мраморный альков под виноградной шпалерой, где Плиний и Кальпурния обедали иногда в жаркую погоду. Они устраивались возле никогда не переполняющегося фонтана, на поверхности которого плавали блюда, сделанные в форме корабликов и уток.

Смотрительница провела меня по внутренним летним помещениям. На мебель были надеты чехлы, из-под которых кое-где выглядывали позолоченные барочные листья. Бра и люстры скрыты бумажными колпаками, в центре гостиной на мраморном полу стояли две моторные лодки, накрытые брезентом.

Построил виллу в 1570 году Джованни д'Ангвиссола. Он был в числе людей, вынесших смертный приговор сыну папы Павла III — Пьерлуиджи Фарнезе, герцогу Пармы и Пьяченцы, человеку, на фоне преступлений которого жизнь Цезаря Борджиа может показаться сравнительно безгрешной. По словам смотрительницы, Россини сочинил здесь «Танкреда». Показав на маленький столик работы Буля, она сказала, что Наполеон подписал на нем Кампоформийский мир. В то время я не мог поверить в достоверность этих фактов, но несколько месяцев спустя я случайно напал на упоминание Шелли об этой вилле: в апреле 1818 года он пытался арендовать ее. Шелли заметил, что когда-то дом был великолепным дворцом, но пришел с тех пор в плачевное состояние. «Комнаты очень большие, однако обставлены плохой и старой мебелью. С террас открывается великолепный вид на озеро, а в саду можно укрыться в тени благородных лавров».

Перед уходом смотрительница показала мне на дверь, которая, по всей видимости, вела в подвалы, и таинственным шепотом рассказала об ужасных оргиях, которые бывали здесь в римские времена. Она поведала, что там когда-то было огромное колесо, которое рубило на мелкие куски женщин и сбрасывало их в озеро. Я и в других местах слышал от деревенских людей такие рассказы: так они представляют себе жизнь высшего класса в старые времена.

Юный фавн повел меня назад через орешник, и мы простились на дороге. Очарование виллы Плиния оказало на меня глубокое воздействие, я до сих пор не могу ее забыть. Я знаю, куда бы я поставил там свой письменный стол и где разложил бы книги. Это одно из тех мест — а было их не так много, — где я мог бы быть счастлив до конца своих дней.

6

Если вы пойдете вдоль северо-восточного берега озера Комо и спуститесь с крутого холма к мосту, то увидите удивительно большую городскую площадь, которая называется Донго. Это очаровательное место: пароходы подходят к пристани тихой гавани, туристы собираются на набережной, любуясь озером, дома карабкаются по склонам, а нарядные виллы спускаются к воде. В летний день, когда молоденькие девушки звонко смеются под яркими солнечными лучами, а юноши поднимают парус яхты, трудно поверить, что здесь могло произойти что-то трагическое. Но в сырой апрельский день 1945 года на площади Донго в немецком грузовике партизаны обнаружили спрятавшегося Муссолини. Он пытался незаметно пересечь швейцарскую границу, но был арестован.

Последняя глава падения этого почти ренессансного политика трагична. Время поставило Муссолини и его гибель в историческую перспективу. Однажды я обменялся с ним рукопожатием и дважды мог наблюдать его во время официальных мероприятий с близкого расстояния. Я подумал тогда, что он отличный актер, была у него также, как, впрочем, и у нескольких других известных мне людей, мания величия: он чувствовал в себе сходство с Наполеоном. Даже когда Гитлер презрительно пожертвовал им, он создал жалкую «республику Сало» со штаб-квартирой на озере Гарда и все еще сравнивал свою затею с наполеоновскими «ста днями». О его падении я прочитал с облегчением, а об убийстве — с отвращением.

Слова Джона Эддингтона Саймондса, умершего, когда Муссолини было десять лет, можно было бы отнести и к озеру Комо, и к размышлениям о смерти диктатора: «Социальные условия Италии времен Ренессанса были такими чрезвычайными, что почти на каждом повороте морского побережья, в городах, при взгляде с горных ее вершин, возле озер мы невольно соединяем восхищение красивейшими и чистейшими произведениями искусства, прекраснейшими ее ландшафтами с воспоминаниями об ужасных преступлениях и людях, закон для которых ничего не значит». Возможно ли, чтобы социальные условия имели к преступности эпохи Ренессанса меньшее отношение, нежели итальянский темперамент? Конечно же, в истории Италии нет события, которое столь сильно напоминало бы смерть Муссолини, чем гибель в 1354 году Кола ди Риенцо. Диктатора хладнокровно убили, и тело его таскали по Риму.

Путешествуя по западным берегам Комо, проходя через маленькие деревни, там где люди до сих пор помнят события 28 апреля 1945 года, невозможно не затронуть смерть Муссолини. Оглядываясь на события весны того года, кажется, что сценарий войны писали Эсхилл и Софокл. Через два дня после того, как Муссолини и Кларетта Петаччи были застрелены, Гитлер и Ева Браун покончили с собой. Невольно обращаешься к истории, отыскивая параллели. Оба события вдохновили писателей на создание нескольких первоклассных книг, среди них «Последние дни Гитлера» Хью Редуолда Тревор-Ропера (Н. R. Trevor-Roper. «Тhе Last Days of Hitler»), «Муссолини: закат и падение» Романа Домбровского (Roman Dombrowsky. «Mussolini: Twilight and Fall») и написанная не так давно книга «Бенито Муссолини» Кристофера Хибберта (Christopher Hibbert. «Benito Mussolini»). Думаю, что основанные на документах книги оживят воспоминания об этом периоде, ибо как Гитлер, так и Муссолини продолжают интересовать людей, а достоверные сведения об их гибели чрезвычайно ценны, и ценность их со временем будет только возрастать. В гибели Гитлера было некоторое сумасшедшее величие, сходное со смертью викинга, отправившегося в вечность на горящем корабле. Конец же Муссолини сродни гибели ренессансного деспота. Как ни странно, он бесстрастно заметил, что история рассудит его и Гитлера и вручит пальму первенства тому, у кого будет более достойная кончина. Он знал, что смерть станет расплатой за поражение, и все же был слишком большим конъюнктурщиком, чтобы оказаться способным на самоубийство. Он верил, что в последний момент наступит избавление, к тому же боялся смерти и в последние дни цитировал слова, сказанные Ахиллом Одиссею: «Лучше быть живым рабом, чем царем мертвых».

Американцы были в пятидесяти милях от Милана, когда Муссолини, поддавшийся панике и лишившийся воли, отложил вопрос о сражении до 25 апреля. Утром на собрании Комитета национального освобождения, состоявшимся, с разрешения кардинала Шустера, в епископском соборе Милана, он обсуждал план сдачи. Кардинал рассказал, что происходило. Муссолини уже не напоминал победоносного лидера. Это был поникший, сломленный человек. Когда он вошел в помещение, то выглядел совсем больным. Кардинал решил предложить ему выпить и прийти в себя.

Муссолини попросил час, чтобы обдумать выдвинутые ему условия, но не вернулся. Вместо этого под покровом темноты, дождливой ночью он бежал вместе с несколькими приспешниками. Отправились они в сторону Комо с намерением перейти границу со Швейцарией. Он посмотрел через мутное ветровое стекло на автостраду и сказал: «Никто не может отрицать, что это я построил эту дорогу. Она останется здесь, когда меня не будет». Автомобили добрались до Комо в девять часов вечера. В полночь стало известно, что американцы объедут Милан, а потому решили ехать до Менаджо, к западной стороне озера. Перед отъездом Муссолини позвонил жене Рашель, которая в дни его величия ни разу не изменила крестьянскому образу жизни. Он сказал ей, что, как она и предсказывала, все оставили его. Муссолини попросил у нее за все прощения и пожелал всего хорошего. До Менаджо доехали в восемь утра, 26 апреля, и Муссолини отправился на виллу Кастелли, в дом местного фашистского лидера.

Спустя несколько часов приехала нарядно одетая компания — молодой человек, две женщины и двое детей. Мужчина был Марселло Петаччи, брат Кларетты Петаччи, любовницы Муссолини, а женщины — жена Марселло и Кларетта. Все они путешествовали с фальшивыми испанскими паспортами. Когда Кларетта услышала, что Муссолини здесь, то попросила провести ее к нему, но Муссолини отказался с ней встретиться. «Зачем она сюда приехала? — спросил он. — Ей что, хочется умереть?» Кларетта устроила сцену, рыдала, и Муссолини, наконец, согласился. Вскоре решено было двинуться к швейцарской границе по дороге, которая разветвляется у Менаджо по направлению к Лугано. Три автомобиля пустились в путь. В первой машине сидели фашисты, во второй — Кларетта с родственниками, в третьей — Муссолини. Они не проехали и пяти миль, когда в местечке Грандола первый автомобиль задержали партизаны. Завязалась перестрелка. Несколько фашистов были взяты в плен. Тогда два других автомобиля развернулись и рванули обратно, к Менаджо. Здесь Муссолини сказал Кларетте, что она рискует: нельзя, чтобы ее видели рядом с ним. Они разошлись по разным домам, Кларетта по-прежнему выдавала себя за сестру «испанского посла». Они оставались в укрытии, дожидаясь прибытия моторизированной немецкой колонны, бежавшей по направлению к Австрии. Колонна прибыла рано утром. В ее составе было тридцать восемь грузовиков и около трехсот морально сломленных немцев.

Конвой вышел в 5 часов утра и не встречал сопротивления, пока не дошел до деревушки вблизи Донго. Там его остановил партизанский дорожный патруль. Было около половины восьмого утра. Муссолини спросил, как называется деревня, и получил удивительный ответ: «Муссо». «Бывают времена, когда имена приобретают символическое значение, — писал Роман Домбровский. — Через всю жизнь Гитлера прошло имя Браун. Родился он в Браунау, нацистское движение было названо движением „коричневых рубашек“, любовницей его была Ева Браун. Муссолини был в двух шагах от того, чтобы скрыться от преследования в Муссо, деревушке, о которой он вряд ли когда-нибудь слышал. А похоронили его на кладбище Мусоко».

После того как их задержали, начались длительные переговоры между немецким командиром и партизанами. Муссолини сумел незаметно забраться в один из грузовиков и закутаться в плащ «люфтваффе». После нескольких часов переговоров было решено, что партизаны проверят личности всех конвойных на пьяцца Донго. Фашисты обвинили немецкого командира в предательстве и начали стрелять в партизан. Некоторые были убиты, а другие окружены. Муссолини затаился в грузовике. Конвой въехал в Донго. Оставшиеся в живых фашисты были арестованы. Некоторые документы свидетельствуют о том, что Марчелло Петаччи выдал себя во время допроса. Его допрашивал партизан, умевший говорить по-испански. Во всяком случае, он, его жена и их дети, вместе с Клареттой, были задержаны. Существует две версии поимки Муссолини. Одна из них заключается в следующем: когда партизан проверил удостоверения личности немцев, находившихся в грузовике, то заметил скорчившуюся в темном углу фигуру, закутанную в плащ с капюшоном, надвинутым на лицо. Особенное подозрение у партизана вызвали начищенные полевые сапоги. Когда немцев спросили, кто этот человек, они просто пожали плечами и, смеясь, сказали, что это их пьяный товарищ. Партизан ткнул Муссолини ногой и спросил: «Ты, наверное, итальянец?»? Муссолини хорошо знал немецкий и мог бы ответить на этом языке, но, вместо этого, ответил по-итальянски: «Да, я итальянец». Тут он и попался. Другая версия: когда проверка людей в грузовике была завершена, Муссолини не был обнаружен, но немец выпрыгнул на дорогу и заговорщицки подмигнул, дав понять, что в грузовике есть человек, которого надо бы проверить.

Муссолини немедленно узнали. Тот страх, который он нагнал на свою страну за двадцать лет правления, должно быть, еще не прошел, потому что узнавший его человек, изумленно ахнув, обратился к нему: «Ваше превосходительство». Муссолини заверили, что не причинят ему вреда, на что он ответил довольно странно, словно до сих пор был дуче, принимающим приветственные обращения: «Я знаю, что люди Донго желают мне добра». Было 27 апреля, 3 часа. Его повели в администрацию мэра, а курьера поспешно отправили в Милан в Комитет освобождения, чтобы объявить о том, что Муссолини схвачен, и получить дальнейшие распоряжения. Тем временем в кабинете мэра разыгрывалась фантастическая сцена. Муссолини, в своей серо-зеленой фашистской форме, терпеливо докладывал о своих действиях мелким городским правителям — мэру, врачу и ветеринару.

Время шло, и партизаны начинали беспокоиться о сохранности своего пленника. Что, если еще одна немецкая колонна пройдет здесь и решит его освободить? Поэтому было решено поместить Муссолини в здание таможни в Джермазино, где он высказал удивительную просьбу. Должно быть, у него в тот момент появилась убежденность игрока в том, что ему выпала козырная карта и все теперь пойдет хорошо. Он сказал своим стражникам, что «испанская синьорина», которую они арестовали в Донго, на самом деле Кларетта Петаччи и что ему хотелось бы ее повидать. Сделав это, он приговорил ее к смерти. Когда командир партизан пошел за ней, Муссолини отобедал с охраной, большая часть которых была молодыми коммунистами, и снова объяснил свои действия, после чего, утомившись, вернулся в маленькую камеру, в которую до сих пор сажали мелких контрабандистов.

Когда Кларетте Петаччи передали сообщение Муссолини, она было притворилась, что не знает его. Когда же ей сказали, что Муссолини признался, кто он такой, настроение ее изменилось.

— Вы все меня ненавидите, — закричала она. — Вы думаете, я связалась с ним ради его денег и власти… Вы можете что-нибудь для меня сделать? Я хочу, чтобы вы поместили меня с ним в одну камеру. Я хочу разделить с ним его судьбу. Если вы убьете его, убейте и меня тоже.

Партизан был поражен. На Кларетту Петаччи, какой все ее представляли, это было не похоже. Он ушел, не сказав ни слова.

В два часа утра Муссолини разбудили и приказали одеться. Решено было поместить его вместе с Клареттой в доме возле Комо. Два автомобиля встретились в Понте ди Альбано, но когда они подъехали к Комо, то увидели, что светомаскировка снята, и услышали ружейные выстрелы. Они решили, что сюда прибыли американцы, и переменили планы. Свернули к деревне Адзано к западу от Комо и в пятнадцати милях к югу от Донго. Там у одного из партизан был друг-фермер по имени Джакомо де Мария.

Хотя Домбровский исследовал события, связанные со смертью диктатора, через три года после того, как все произошло, он столкнулся с таким количеством противоречий и нестыковок, даже со стороны очевидцев, что написал: «Приходится задуматься: есть ли такая вещь, как объективная историческая правда, и задаться вопросом, сколько лжи и искажений скрыто на страницах истории». Через десять лет Кристофер Хибберт, исследовавший то же событие, но привлекший к своей работе еще больше авторитетных источников, добавляет дополнительные подробности. Чрезвычайно любопытно сравнивать эти две замечательные книги. Господин Хибберт живо представил трагедию той сырой и ветреной ночи. Кажется, сам видишь, как по каменистой дороге ведут диктатора. На плечи накинуто промокшее одеяло, Кларетта крепко держит Муссолини за руку, фермер часто скрывал у себя беглых антифашистов, а потому не удивился, когда в половине четвертого ночи его разбудили условным сигналом, «вкрадчивым, настойчивым и повторяющимся — так фермеры подзывают к себе животных». Он впустил двух промокших и измученных беженцев без каких-либо вопросов, и, пока готовил им эрзац-кофе, жена его пошла наверх, выгнала из двуспальной кровати своих сыновей и приготовила комнату для незнакомцев. Довольно странно, что фермер поначалу не узнал Муссолини, который тут же удалился с Клареттой в приготовленную им комнату. Когда они разделись и легли в постель, двое стражников подслушивали у дверей, и им показалось, что Муссолини сказал: «Я уверен, что они меня не убьют», а затем вроде бы спросил: «Можешь ли ты простить меня?», на что Кларетта ответила: «Это уже не имеет значения». Дождь все еще не прекращался.

Пока они видели последние сны, их убийца или палач спешил из Милана. Звали его Вальтер Аудизио, а партизанское имя — Валерио. Часть партизан из Комо возражали против «экзекуции» Муссолини и требовали письменного подтверждения от Комитета национального освобождения, который приказал Валерио убить его. Нет никаких доказательств, что такой документ был написан. Тем не менее Валерио выполнил задачу, и 28 апреля днем, в половине четвертого, он прибыл к домику в сопровождении еще двух человек.

Валерио — без каких-либо угрызений совести — спустя несколько дней описывает экзекуцию в коммунистической газете «Унита». Он написал, что, когда вошел в маленькую спальню, Муссолини стоял возле кровати в коричневом пальто и фуражке республиканской национальной гвардии без эмблемы.

Сапоги его были стоптаны. В выпуклых глазах отчаяние, нижняя губа дрожала — это был страшно напуганный человек. Первые его слова были: «В чем дело?» Я решил провести экзекуцию недалеко от дома. Чтобы доставить его туда, я заранее выработал план, а потому сказал: «Я пришел освободить вас… поторопитесь… у нас мало времени…» Муссолини указал на Кларетту Петаччи… «Она должна пойти первая», — произнес он. Казалось, она не понимала, что происходит, и бросилась собирать свои личные вещи. Муссолини торопил ее. Потеряв терпение, он вышел первый. За дверью лицо Муссолини изменилось, и, повернувшись ко мне, он сказал: «Я предлагаю вам империю». Мы все еще стояли на пороге. Я ничего ему не ответил, и велел Петаччи присоединиться к нам.

Она подошла к Муссолини, я двинулся следом. Они шли по тропинке, ведущей к дороге, где стояла машина. По пути Муссолини взглянул на меня один только раз с выражением благодарности. В этот момент я прошептал ему: «Я освободил и вашего сына Витторио». Я хотел ему дать понять, что мы везем его к Витторио. Муссолини ответил: «Благодарю вас от всего сердца». Когда мы подошли к автомобилю, Муссолини казался убежденным в том, что он свободный человек. Он сделал знак, чтобы Петаччи села в автомобиль первой, но я попросил: «Сначала вы. Вы лучше скрыты, но с этой фашистской фуражкой немного рискованно». Он снял ее и, похлопав по своей лысой голове, сказал: «А так?» Я ответил: «Нет, наденьте, только надвиньте козырек на глаза».

Я остановил машину и сделал Муссолини знак рукой, чтобы тот молчал. Шепотом сказал ему: «Я слышал шум, пойду посмотрю». Спрыгнул с подножки и пошел к каменной стене. «Пойдите туда, в тот угол», — сказал я. Хотя Муссолини тут же подчинился, он уже потерял былую уверенность, а послушно встал спиной к стене в том месте, которое я ему указал. Петаччи встала справа от него. Наступило молчание. Я произнес приговор военного трибунала. «Согласно приказу генерального командующего и Добровольческого корпуса освобождения, мне доверено осуществить справедливое возмездие во имя итальянского народа». Муссолини застыл от ужаса. Петаччи схватила его за плечи и закричала: «Он не должен умереть». Я приказал: «Встаньте на свое место, если не хотите умереть». Женщина отскочила. С расстояния трех шагов я пять раз выстрелил в Муссолини. Он упал на колени, и голова его слегка пригнулась. Тогда наступила очередь Петаччи.

Когда она кинулась к телу Муссолини, Валерио выстрелил ей в спину. Зачем он убил ее? Ее имени не было в приказе комитета, если вообще такой приказ существовал. Итак, женщина, которую вся Италия ненавидела долгие годы, восстановила доброе имя благодаря преданности любимому человеку, которую она сохранила до последнего своего часа.

Как странно, что в Италии даже во времена могущества диктатора ходила молва, будто Муссолини умрет после победы над Францией от рук трех солдат. Предсказание казалось слишком абсурдным, чтобы вообще о нем упоминать, даже после того, как Италия вступила в войну: ведь во Франции она буквально ни одного выстрела не сделала. Тем не менее французская делегация подписала договор о капитуляции в итальянском Генеральном штабе. Получилось, что технически Италия победила Францию. И вот настал тот пасмурный апрельский день: три солдата из абсурдного предсказания стояли над мертвым телом дуче.

Варварская сцена, когда в Милане тела Муссолини и Кларетты, подвешенные к балкам гаража на пьяцале Лорето, висели головами вниз, находит параллели с итальянским Средневековьем. Южноафриканский журналист Алан Форрест, который служил в Объединенной армии, вспоминает в своей книге «Итальянская интерлюдия» (Alan Forrest. «Italian Interlude») факт, который в других отчетах об этом варварском событии нигде больше не упоминается. «Платье Клары спустилось вниз, выставив напоказ ее нижнее белье, — пишет он, — и британский командир бронированного автомобиля, въехавшего на площадь, увидев это, выскочил из машины, поднялся на ступеньки лестницы, стоявшей рядом, поднял юбку женщины и закрепил у нее на коленях своим ремнем. Толпа орала на него, но он не обращал на нее внимания. Бронированный автомобиль подъехал ближе и угрожающе наставил на толпу орудия, чтобы отбить у хулиганов охоту вмешаться».

Нужно, чтобы поступок цивилизованного человека в такой момент остался бы в памяти.

Озеро Комо, голубое, безветренное под обступившими его горами, городок Донго, заполненный туристами, деревня Адзано, нежащаяся под летним солнцем, маленькая девочка с корзинкой, спускающаяся по тропе, что ведет к дому Де Мария. Возможно ли, чтобы в этот рай вошли когда-либо трагедия и убийство? Это тот самый вопрос, с которым обращаешься, пытаясь соединить ландшафт с историей.

7

Однажды я отправился в Монцу, хотел увидеть железную корону Ломбардии и сокровище Теоделинды. Этот маленький город, примерно в девяти милях к северу от Милана, стоит на главной дороге к Лекко (промышленный центр, который обычно проезжают, не останавливаясь). Большинству людей Монца знакома как место, где проходят международные автомобильные гонки, а жители его работают на фабрике, изготавливающей фетровые шляпы и ковры.

Когда я приехал, собор только что закрылся на сиесту, и мне ничего не оставалось, как пойти на ланч и ждать открытия. Из ресторана на площади доносились восхитительные запахи. Я вошел: местные деловые люди за столиками с поразительной кротостью подчинялись правилам постного дня, ибо сегодня была пятница. Причина такого смирения вскоре мне стала ясна. За огромной горой равиоли, начиненных вместо мяса шпинатом и пряными травами с растопленным сливочным маслом, последовала благородная холодная рыба, весом фунтов в четырнадцать, с боками, украшенными майонезом. Владелец ресторана ввез ее на тележке. Это был морской окунь из Адриатики, в Ломбардии его называют бронзино, на западном побережье у него другое название — спигола, а жители юга Франции знают его как морского волка. К окуню подали салат. Съев по куску торта с глазурью, постящиеся вернулись к установленным на тротуаре столам и, попивая кофе, приступили к медитации, не спуская задумчивого взора с полосатого фасада собора.

Мои же размышления связаны были с Теоделиндой, жившей во времена мрачного правления Григория Великого. Имя пусть и красивое, но немного зловещее, как у сказочной принцессы. Если я скажу, что в Англии оно не встречается, наверняка получу письма от дюжины Теоделинд, хотя лично я ни с одной обладательницей такого имени не знаком. Не припомню также, чтобы оно встречалось мне в каком-либо английском романе или биографии. Хотя это и странно, ведь имя Теофания когда-то было в ходу, так же как и Теофила, оно переходило в семьях по наследству, как рыжие волосы или особенная форма носа. В целом, однако, англичане никогда не увлекались этими греческими именами, и даже Теодора, самое красивое из перечисленных имен, не так уж часто встречается, хотя в перевернутом виде, в менее утонченной форме — Дороти — многие века не выходит из моды.

Теоделинда, о которой я так задумался, была принцессой из Баварии. Родилась она около 570 года. Красота белокурой девушки была столь замечательна, что слава о ней, перелетев Альпы, дошла до разрушенной бедной страны, каковой была в то время Италия. Легенда говорит, что жители Ломбардии воевали в тот год против экзарха, взявшего в осаду папу и совершавшего чудовищные преступления. Григорий Великий был уверен, что конец света вот-вот наступит. В это самое время Автари, король Ломбардии, переоделся, чтобы его не узнали, и отправился в Баварию: ему хотелось проверить, верны ли слухи о красоте Теоделинды. Монах из Ломбардии, живший двумя столетиями позже описываемых событий и знавший все истории о королевском доме, говорил, что Теоделинда предложила страннику кубок с вином. Молодой человек переплел свои пальцы с пальцами девушки, затем, наклонив голову к кубку, провел пальцами красавицы по своему лицу. Приятно взволнованная принцесса рассказала об этом эпизоде няне, этой вечной наперснице, готовой к интригам в 580 году точно так же, как и в более позднем историческом периоде. Старая женщина сказала, что, принимая меры предосторожности, можно устроить все в лучшем виде. Так оно и вышло.

Теоделинда сделалась королевой Ломбардии, но через год Автари неожиданно скончался. Жители Ломбардии попросили ее избрать себе нового мужа, которому обещали подчиняться как королю. Было бы приятно сказать, что вдова не хотела нарушить верность покойному романтическому возлюбленному, однако это не соответствовало бы действительности. Она немедленно выбрала самого храброго и волевого молодого воина и сделала ему предложение. Звали его Агилульф, и был он герцогом Турина. Согласно легенде, «очаровательно покраснев и улыбнувшись», Теоделинда изложила ему суть дела и разрешила поцеловать себя в губы. Так, нежданно-негаданно, Агилульф сделался королем и, в придачу к красавице жене, взвалил на себя все заботы Ломбардии. К счастью, он сумел справиться и с тем и с другим. Царствовали они вместе двадцать лет.

Теоделинда была одной из немногих влиятельных королев, с которыми общался Григорий Великий. Другой такой женщиной была Берта, королева Кента, помогавшая в это время Августину Блаженному обратить в христианство собственного мужа. Папа был благодарен Теоделинде за благотворное влияние на агрессивного супруга. Иногда он посылал ей подарки, одним из которых, по слухам, и была Железная корона Ломбардии.

Железная корона хранится под замком в приделе на алтаре, в то время как точная ее копия, которую многие посетители принимают за настоящую корону, подвешена на цепях над алтарем главного помещения собора. Когда я сказал церковному сторожу, что хотел бы увидеть настоящую корону, он отошел, а потом вернулся с одним из каноников, оказавшимся знатоком истории Ломбардии и автором многих статей о сокровищах. Сначала он провел меня в апсиду и показал массивный каменный саркофаг с выбитыми на нем словами: «Теоделинда, ломбардская королева», и поведал, что в городе всегда существовало предубеждение, не позволявшее открывать гробницу королевы. Тем не менее, воспользовавшись военным положением, в 1941 году гробницу потихоньку открыли. Те, кто надеялся увидеть там Теоделинду в том виде, в котором ее в 626 году туда положили, были разочарованы. Гробницу разграбили в отдаленном прошлом. Глазам присутствующих предстало лишь несколько монарших костей, припорошенных пылью веков.

Священник сказал, что покажет мне Железную корону. Он вошел в ризницу и вернулся уже в облачении. Сопровождал его церковный сторож с зажженной свечой. Зажгли две свечи и на алтаре, священник преклонил колени, а затем открыл стальной сейф, из которого выдвинул по направляющим ларец из толстого стекла. Он включил свет, и я увидел византийскую корону или диадему из золота и эмали, она представляла собой венок со вставленными в цветы большими необработанными драгоценными камнями. Каноник нажал на какой-то винт, и Железная корона стала медленно вращаться, так чтобы удобнее было разглядеть каждую ее деталь. Сделана она была из шести золотых пластин, соединенных друг с другом золотыми петлями. Каждая пластина разделена на панельки, и в каждую панельку вставлено по три драгоценных камня. Стекловидная эмаль зеленого цвета. Священник обратил мое внимание на тонкое железное кольцо внутри короны. Кольцо было оправлено в золото и прикреплено к нему штырьками. Это железо и дало название короне. Говорят, что сделано оно из гвоздя Святого распятия. Святая Елена привезла его из Иерусалима и отдала своему сыну, Константину Великому.

Легенда гласит, что Григорий Великий был нунцием в Константинополе, поэтому к нему — в числе прочих священных реликвий — и попал этот гвоздь. Он отдал его Теоделинде, которая, придав гвоздю форму, вставила его в золотую корону. Многие верят в то, что корону возлагали на голову Карла Великого в соборе Святого Петра в Рождество 800 года, не сомневаются в том, что корону использовали при коронациях императоров, включая коронации Барбароссы, Карла V в Болонье и Наполеона в Милане в 1805 году. По этому случаю ее брали из Монцы и везли в экипаже в сопровождении кавалерийского эскорта, при этом церемониймейстер императорского двора сидел в карете с короной на бархатной подушке. О появлении ее в Милане возвестил артиллерийский салют. Чем дольше я разглядывал Железную корону, тем больше удивлялся. Прежде всего, она слишком маленькая, для того чтобы покрыть голову взрослого мужчины. В диаметре она никак не больше шести дюймов, скорее даже меньше. Когда мы читаем, что императоров венчали ею, то они, должно быть, либо держали ее над своими головами, либо возлагали ее на какой-то короткий символический момент. Я не стал делиться своими размышлениями с каноником, который, скорее всего, нерушимо верил во все легенды, не стал говорить ему, что мне она показалась не более чем одной из благодарственных византийских корон, которые часто подвешивали над алтарем. Все эти мысли я оставил при себе. Удивило меня также и то, что Григорий Великий — ни с того ни с сего — отдал ломбардской королеве величайшую реликвию. Очевидно, такое сомнение закралось триста лет назад и в умы священников, ибо церковь несколько раз останавливала поклонение Железной короне. Процесс, начатый перед конгрегацией реликвий в Риме, длился несколько лет, но признать, что железное кольцо в короне сделано из того самого гвоздя, так и не отважились. Поэтому тот, кто хочет поверить в аутентичность гвоздя Константина, пусть верит, но церковь ответственность на себя за это не берет. Ничто из сказанного не может лишить уникальности Железную корону или приуменьшить значение ее как великолепного изделия древних ювелиров. Священник задвинул корону в сейф, взглянул на меня и сказал, что короной этой были увенчаны сорок четыре императора. Последним в 1836 году короновали Фердинанда Австрийского.

Мы вошли в сокровищницу. Я увидел восьмиугольное, без окон помещение с витринами, заполненными золотыми дароносицами, потирами, серебряными ковчегами для мощей, крестами, статуэтками и всеми видами церковных украшений. В отдельном шкафу находились подарки, присланные Григорием Теоделинде тысячу триста лет назад: кресты, короны и кольца, многие из которых добрый папа, должно быть, носил сам, так как они были отобраны им из папской сокровищницы. Удивительно, но веер Теоделинды и ее гребень тоже дошли до наших дней, как и ее большой синий кубок, изготовленный из монолитного куска сапфира — самого большого в мире, как сказал каноник. В то время верили, что сапфир защищает от яда. Теоделинда всегда боялась, что ее отравят, и, возможно, не без причины, ибо ее ближайший предшественник умер от отравления. Жена приготовила отравленный напиток и дала ему выпить.

Самое замечательное из четырех сохранившихся писем Григория Теоделинде написано было под конец жизни, когда недомогания уложили его в постель. Он поздравил королеву и ее мужа по случаю рождения сына, крещенного в католическую веру. Младенцу послал крест, содержащий кусочек от распятия Христа, и Евангелие в персидском футляре. Дочери Теоделинды он подарил три кольца, два из них с гиацинтами, а одно — с жемчугом. Священник показал мне их. У меня было ощущение благоговейного ужаса, который некоторое время назад я испытал, увидев мощи святого Амвросия в Милане, и немудрено: я рассматривал подарки, присланные детям тысячу триста лет назад одним из лучших первосвященников.

Затем мы перешли к другой части коллекции. Я увидел курицу и цыплят Теоделинды. Это — круглый поднос из позолоченного серебра, на котором клевали зерно курочка и семь цыплят размером, соответствующим примерно бентамской породе. Очаровательное произведение искусства древнего ювелира. Он словно бы увековечил обыкновенную сельскую сцену, хотя ни курочка, ни цыплята не похожи ни на одну породу, которую мы сегодня знаем. Они больше похожи на игрушечных птиц. Ножки у цыплят длиннее, чем у их современных потомков. Неизвестно, имеет ли эта очаровательная сцена декоративное или символическое значение. Священник предположил, что это может быть символ Ломбардии и ее герцогств.

Затем я увидел то, что навсегда останется для меня главным воспоминанием о сокровищнице Монцы. На полке стояли очень скромные и неприглядные с виду — среди золота и серебра — римские флаконы высотою в два-три дюйма. Некоторые из них сделаны были из стекла, а другие — из олова. Все те, кто изучал топографию раннего христианского Рима, слышали об этой уникальной коллекции флаконов с маслом, принадлежавших пилигримам, — единственной, что дожила до наших дней среди миллионов таких же, канувших в вечность. Примерно в 590 году монах по имени Иоанн по поручению Теоделинды отправился в Рим за реликвией. В те дни единственной реликвией, которую церковь разрешала приобретать в личное пользование, было масло из лампад, горевших над могилами святых мучеников в Катакомбах, либо ткани, находившиеся в соприкосновении с гробницами. Перемещение человеческих останков из первоначального места захоронения было запрещено Римом, и лишь в более поздний период церковь была вынуждена на это согласиться. Это случилось в VIII веке, когда набеги варваров на кладбища сделались слишком ужасными. Чтобы спасти кости мучеников, церковь перенесла их в храмы, с этого и началась эпоха перемещения мощей. Когда монах приехал в Рим, Катакомбы еще не были разграблены и христианские пилигримы ограничивались тем, что брали из лампад над каждой гробницей немного масла. То ли пилигримы сами наполняли маленькие бутылочки, то ли, что более вероятно, покупали флаконы с этикетками у входа в Катакомбы.

Поначалу в коллекции Монцы было семьдесят флаконов, но сейчас осталось лишь сорок два, из них двадцать шесть сделано из стекла, а шестнадцать — из олова. На нескольких из них до сих пор есть этикетки, прикрепленные 1300 лет назад, у других осталась только веревочка, которой привязывали этикетку. Сохранился и папирус с перечнем семидесяти флаконов и мест захоронения святых, откуда было взято масло. Это то самый знаменитый Index Oleorum, о котором шло так много ученых дискуссий. Заканчивается он словами:

«Святое масло, которое во времена господина нашего, папы Григория, недостойный грешник Иоанн принес из Рима госпоже, королеве Теоделинде». Ученые сошлись на том, что если монах сам ходил по Катакомбам и собирал масло, то список, если он составлен в правильном порядке, представляет собой топографический интерес: по нему можно проследить путь, которым в VI веке прошел пилигрим вокруг Рима.

Я смотрел на хрупкие предметы и удивлялся: как удалось им благополучно дойти до нашего времени, не менее опасного, чем эпоха Григория Великого? Притронулся к маленьким коричневым ярлычкам, прикрепленным к флаконам. На них все еще можно было разобрать несколько слов, написанных на латыни. Одна стеклянная бутылочка, как я заметил, треснула, и масло внутри нее кристаллизовалось и стало похоже на коричневый сахар. Я представил добросовестного Иоанна, обходившего могилы, которые, несмотря на набеги готов и вандалов, все еще имели величественный вид. Позолоченные плитки еще не были содраны с Пантеона; Колизей не тронут; императорские дворцы на холме Палатин более или менее обитаемы; на улицах пока стояли бронзовые и мраморные статуи; поэты читали свои произведения в Форуме Траяна; папа в Латеране вел переписку с епископами, как и Цезарь с губернаторами, — спокойно и вежливо, и в словах его не было и намека на отчаяние, посещавшее иногда его сердце. Рим тогда был и печальным, и изношенным, но классическим и еще не средневековым — Рим переходного периода, о котором Григорий написал: «Мы живем посреди разрушенного мира».

Я повернулся к священнику и поведал ему свои мысли. Он улыбнулся и заметил, что и ему по утрам, когда он отпирает сокровищницу, частенько чудится отдаленный шум Рима — Рима времен Григория Великого. А что касается того, как уцелели материальные объекты, то чаще всего способствовали этому случайные, незначительные обстоятельства.

«Как странно, — ответил я ему на это, — и собор, и дворец Теоделинды исчезли, а такие вроде бы незначительные, хрупкие предметы и драгоценности пережили бронзу и мрамор». Каноник объяснил мне причину. С самых ранних времен эти предметы прятали в деревянных или в мраморных тайниках под алтарем или возле алтаря в тех трех церквях, что стояли на этом месте. Те, кто разрушил их в поисках золота, как, например, саркофаг Теоделинды, эти реликвии не обнаружили, а потому они так и остались в укрытии до 1881 года. В это время и решили поместить их в сокровищницу.

На обратном пути в Милан я думал, как замечательно обнаружить все это в городе, который специализируется на изготовлении фетровых шляп и ковров и устраивает автомобильные гонки. Кто-то сказал мне, что местные коммунисты и атеисты, если понадобится, встанут насмерть на защиту Железной короны и сокровищницы.

8

Мне всегда казалось, что город Горгонцола находится где-то в итальянских Альпах. Каково же было мое удивление, когда как-то утром, отъехав от Милана по дороге на Бергамо примерно на десять миль, я увидел маленький городок в долине Ломбардии. Не успев пройти и нескольких шагов по главной улице, я обнаружил продукт, прославивший это место. Тогда я подошел к полицейскому и попросил указать мне дорогу к фабрике, что производит сыр.

Горгонцолу готовили здесь издавна, и город утратил свое первоначальное имя — раньше он назывался Ардженца. В старое время — как давно это было, не берусь сказать — стада коров, что паслись в Ломеллине, к югу от Милана, были отогнаны к северу, в сторону гор, и в Горгонцоле их стали доить. Жители деревни столкнулись с проблемой: куда девать излишки молока? Так началось производство сыра. Только коровы, пасшиеся на определенных лугах, давали молоко, которое требовалось для Ардженцы, а затем для Горгонцолы. Сыры ставили дозревать в холодные пещеры в горах Баллабио в Вальтеллине, возле Бергамо. Там до сих пор используются некоторые пещеры, но с появлением холодильников технология изготовления сыра упростилась без потери качества, а производительность возросла. Хотя день был жарким, двое мужчин и девушка, одетые в несколько свитеров и в клеенчатых передниках, провели меня по длинным навесам, где просаливались тысячи сыров. Температура в этих помещениях была пять градусов ниже нуля. Сыры были настоящие, горгонцола — я могу доверять собственному обонянию и вкусу.

Процесс приготовления — проще не придумаешь. В натуральный творог с помощью медного поршня нагнетается воздух, и в результате получается сыр. Затем идет контроль за созреванием, и это главное, что требуется, а для этого сыру нужна правильная температура. Сыры лежат штабелями на полках до самого потолка. Мои гиды придвигали к себе то одну, то другую головку и давали мне попробовать небольшой кусочек. Никогда еще я не ел так много горгонцолы, да еще в одиннадцать часов утра. Отказаться, однако, было совершенно невозможно, иначе я обидел бы двух энтузиастов.

Когда я говорю, что мне не слишком нравится горгонцола, то непременно добавляю: я имею в виду ту горгонцолу, что продают в Англии. В Италии это совершенно другой сыр: бледный, маслянистый, вкусный, расчерченный тонкими голубыми жилками. Оба эксперта со мной согласились. Они сказали, что ни один итальянец не станет есть передержанную горгонцолу, такую, какой ее любят английские гурманы. Итальянская горгонцола созревает за два месяца, в то время как в Англии предпочитают выдержанные по три с половиной месяца головки. Меня провели в другой отдел: там находились сыры, предназначенные специально для Лондона. Они полностью оправдали знаменитую шутку «Панча», опубликованную еще в прошлом столетии и с тех пор повторяемую чьим-либо дедушкой: «Свободу горгонцоле!»

Никто не раздражает местных сыроделов больше, чем француз, сравнивающий горгонцолу с рокфором. Итальянцы скажут вам, едва не вздрогнув от возмущения, что рокфор изготавливают из овечьего молока и что созревает он с помощью заплесневелого хлеба. Они, впрочем, не возражают против того, что рокфор — хороший сыр для тех, кому он нравится, но ни в какое сравнение с горгонцолой он не идет. Горгонцола — король сыров.

— А что вы назовете королевой сыров? — спросил я.

— А! — сказал сыродел, вытирая поварешку о кусок марли. — Трудно сказать. Может, бэл паэзе, хотя… нет. Нет на свете такого сыра, который мог бы разделить трон с горгонцолой!