Глава первая. Земля святых и заклинателей змей. «От Рима до Сицилии. Прогулки по Южной Италии»

Пять южных областей Италии. — По пути в Абруцци. — Земля волшебников. — Замок Челано. — Аквила. — Столица Абруццо. — Отшельник. — Сульмона, место рождения Овидия. — Канатная дорога в Гран-Сассо. — Воспоминания о Муссолини. — Фестиваль заклинания змей в Кокулло.

Покинув Рим ранним майским утром, я приехал в Тиволи раньше ученика пекаря. Стулья в кафе были все еще опрокинуты на столики. О вчерашних посетителях свидетельствовала неубранная бутылка и набитая окурками пепельница. Свежесть солнечных лучей — как бывает в подобных случаях — подчеркивала вульгарность обстановки. Пожилой официант, со шваброй в руке и с сигаретой во рту, раздраженно обернулся на стук двери, но итальянский профессионализм тут же сказался, когда он узнал во мне первого посетителя. Поклонившись, официант сказал, что, если синьору угодно будет вернуться — скажем, через полчасика, — то ученик пекаря непременно придет и выставит мой столик на весеннее солнышко.

Я поблагодарил его и пошел гулять по Тиволи. Смотрел на красивых крепких торговок — они устанавливали прилавки, распускали зонты, выгружали овощи. В эти ранние часы улицы еще не успели задрожать от нескончаемого адского шума машин, и Тиволи был наполнен звуком, похожим на шум ветра в лесу. Это журчали фонтаны на Вилле д'Эсте.

Я вспомнил Листа и подумал, как замечательно он передал их звучание и дал его услышать всему миру. Припомнил и гораздо более древнюю музыкальную историю, пересказанную Овидием, Ливием и Плутархом. Согласно этой истории, в 311 году до новой эры римская гильдия флейтистов, рассерженных нарушением своих прав, устроила стачку и переехала в Тиволи. Сенат пришел в раздражение оттого, что службу в храмах стали сопровождать флейтисты-любители, и приказал магистрату Тиволи отправить забастовщиков обратно, но музыканты ответили отказом. Тогда администрация пригласила забастовщиков на банкет. Там их напоили вином, в которое добавили снотворное. Уснувших музыкантов погрузили в экипажи и отправили в Рим.

Когда я вернулся в кафе, официант уже надел белый фартук и накрыл для меня стол. Я съел обычную континентальную еду, которую с некоторых пор называют завтраком, и вступил в первый этап путешествия по Южной Италии.

За исключением короткого отпуска, который много лет назад провел в Неаполе, Капри и Сорренто, южнее Рима я ни разу не выезжал. О таком путешествии частенько задумывался, но всякий раз не совпадали время, деньги или сезон. Среди тех, кто призывал меня в дорогу, был один из самых привередливых моих итальянских друзей. К собственному изумлению, он вернулся из Калабрии полный энтузиазма.

— Ты должен ехать и увидеть новую Италию, — сказал он, — пока ее не погубил туризм. Забудь все, что ты читал о плохих дорогах, о гостиницах, населенных клопами, об ужасной еде. Во всех крупных городах ты найдешь новые современные отели. Большинство из них оборудовано кондиционерами. Но поезжай быстрее, пока еще не иссяк энтузиазм, который Ленорман запечатлел в книге «Великая Греция».

Он описал автостраду дель Соль, берущую начало в Милане и заканчивающуюся у Мессины. Приятель назвал ее лучшим образцом дорожного строительства со времен Виа Аппиа и военных дорог древнего Рима. К моему удивлению, он без всякого цинизма говорил о миллиардах, которые «Касса дель Меццоджорно» вливает в южные регионы. Эта южная строительная организация поощряет промышленность, прокладку дорог, освоение земель. Так здесь пытаются решить проблему Юга, за которой стоит долгая история нищеты и эмиграции.

То, что мой друг назвал «новой Италией», на деле — самая старая часть страны. Это регион, города которого прославились богатством и роскошью до того, как кто-либо услышал о Риме. Греческие колонии осели на побережье за семьсот лет до Рождества Христова. Тут же начался и их упадок, за которым последовало норманнское завоевание Южной Италии.

Приятель с жаром продолжил свой рассказ:

— Ты убедишься в том, что тысячи южных итальянцев молятся в норманнских соборах. Увидишь руины норманнских замков, венчающих сотни горных вершин. Узнаешь, что крестьяне помнят paladini — рыцарей, паладинов, — там все еще жива память о короле Артуре и фее Моргане.

Такая перспектива показалась мне заманчивой.

Следует сказать несколько слов о юге Италии. Эта часть страны, некогда носившая имя Рено, подчинялась Неаполитанскому королевству и Сицилии. В регион входит пять из девятнадцати областей Италии. Это — Абруцци, Кампания, Апулия (старое название, которое я предпочитаю современной Пулье), Базиликата и Калабрия. Хотя кто-то может возразить против включения в перечень Абруцци, думаю, они ошибаются, поскольку эта дикая горная местность имеет больше сходства с Рено, нежели с северной половиной Италии. Из перечисленных пяти областей широко известна только одна — Кампания, с главным городом Неаполем. О Помпеях, Капри, Сорренто слышал каждый европеец. Однако в южном и восточном направлениях находятся четыре области. Их территории до сих пор мало изучены, за исключением Калабрии, привлекшей в XIX столетии и в начале XX века нескольких путешественников, по большей части англичан. Назову их по именам: Генри Суинберн, Кроуфорд Тейт Рэмидж, Кеппел Крэйвен, Эдвард Лир и землепроходцы более позднего времени — Джордж Гиссинг, Норман Дуглас, чья книга «Старая Калабрия» сделалась классическим произведением, и генерал-лейтенант Эдвард Хаттон.

Труды этих путешественников оставили впечатление о почти забытом мире, запертом в мощных геологических образованиях. Мир этот, некогда являвшийся самым богатым и знаменитым регионом Пиренейского полуострова, сделался самым бедным и заброшенным. Мнение XIX века относительно юга Италии мрачно, но точно изложил Огастес Хэйр:

«Обширность и уродливость областей, по которым мне пришлось проехать, нищета и грязь гостиниц, грубость жителей, полчища комаров, ужас землетрясений, небезопасность дорог, контролируемых бандитами, и куда более серьезный риск: напившись здешней воды, здесь можно подхватить малярию или тиф — естественные причины, отнимающие у людей охоту познакомиться с южными землями».

Улучшение шло медленно, но после Второй мировой войны случилось чудо — победа над малярией. Значение этого события невозможно переоценить. В VII веке малярия и сарацины загнали население на горные вершины, а теперь у людей появилась возможность обрабатывать землю и жить на здоровых и прекрасных побережьях Тирренского и Ионического морей.

Дорога вела наверх, в горы Абруццо и Молизе.

Абруцци — любопытное слово, значение которого до сих пор никто удовлетворительно не объяснил. Употребляют его без разбору — то в единственном, то во множественном числе, хотя регион заключает в себе южную часть, называющуюся Молизе. Я предпочел бы говорить Абруццо, если имеется в виду северная часть области, и Абруцци, если речь идет обо всем регионе, вместе с Молизе. Название подобрано очень удачно. В звучании этого слова воображению является суровая горная земля, удаленная от современной жизни, есть даже намек на античные диалекты. Я представляю себе мрачные вершины, на которых до самого лета лежит снег, и леса, где можно встретиться с волками и медведями. Слово «Молизе» тоже на редкость красноречиво. В его мягком звучании отражается природа Южного Абруцци, где горы спускаются к Адриатическому морю и Апулийской равнине. В очаровательной долине Аньене, в нескольких милях от Тиволи, горы становятся дикими и крутыми, каждая увенчана собственным сабинянским городом. Земля здесь бедная, каменистая, до ближайшего жилья придется преодолеть не одну милю, но горные склоны отливают золотом. С апреля до середины лета в горах Италии — от Ломбардии до Калабрии — цветет генистра или дрок.

Я проехал по второстепенной дороге, ведущей к древнему городу Сарацинеско, а в миле от него показался поворот на Антиколи Коррадо. Посмотрев в сторону гор, увидел на горизонте оба города. Археолог Ланчиани объяснял название города Сарацинеско нашествием сарацин, которые поселились в тех местах в VIII веке. А я прочитал где-то, что Антиколи Коррадо получил свое название в честь Конрада Антиохского. Год назад я вскарабкался в оба эти города, когда посещал природный источник «Аква Марсиа» — он находится рядом, в долине. Несколько раз объехав гору по дороге-серпантину, я обнаружил, что дорога в Сарацинеско заканчивается, не добравшись до города, и попасть туда можно либо пешком, либо на муле. Город был поражен бедностью, словно чумой. Половина домов пустовала: жители уехали в Рим в поисках работы. Антиколи Коррадо, напротив, оказался жизнерадостным местечком, гордившимся своей причастностью к искусству. В прошлом столетии большинство людей, устремившихся в римский отель «Спэниш степс», чтобы выступить в роли натурщиков, были родом из здешних мест. О них писал каждый путешественник, в том числе и Диккенс. Даже в наши дни здесь можно встретить прабабушку, чья юность живет на холстах, появляющихся на римских аукционах. С картины на зрителя смотрит ослепительная красотка с кувшином на голове либо на бедре. Живы еще и старики, позировавшие некогда в образе Аполлона или даже Создателя.

Я притормозил у перекрестка позади грузовика, кузов которого был забит овцами. Печальные морды просовывались между прутьями клеток. Жалобное блеяние рождало в моем мозгу желание стать вегетарианцем. Впрочем, я понимал, что сочувствие животным не требуется. Напротив — им можно позавидовать. Рядом с водителем сидел пастух вместе с собаками, и я знал, что до заката животные будут освобождены. Все лето их будут выгуливать на горных пастбищах. Это — современная версия великой миграции, продолжавшейся долгие столетия: овец перегоняли из Кампании в горы Абруццо.

Римские приятели рассказывали мне, как просыпались в старые времена посреди ночи, заслышав таинственное постукивание. Выглянув из окна, видели, что по улице катится серая шерстяная волна. Впереди стада (не позади, как в Англии) шел пастух вместе с собаками. Помнится, кто-то рассказывал, что шествие замыкают козы. Они демонстрируют над овцами свое умственное превосходство — ложатся и отдыхают во время утомительного перехода. Я смотрел на пастуха, и мне было интересно, приветствует ли он новые времена и продал ли свои дудки этнографическому музею, купил ли взамен транзистор?

Поднявшись выше, увидел за поворотом живописный городок Арсоли. Он стоит над ущельем на фоне гор. У каждой вершины свое селение. Я остановился, разложил карту на каменной стене и попытался узнать названия вершин. Пока я этим занимался, мимо прошла молодая женщина с корзиной на голове. В корзине сидели две курицы — белая и черная. Проходя, девушка бросила на меня взгляд, подобный тем, которыми обмениваются два непримиримых воина. В глазах птиц промелькнуло не менее огненное чувство. В Арсоли я, сам того не желая, оказался в центре внимания, что, впрочем, характерно для итальянцев. Они искренне хотят помочь иностранцу. Замок князя Массимо — внушительный архитектурный памятник. Он возведен в XI столетии, однако и поныне является главной достопримечательностью города. Жители объяснили, что хранитель непременно мне его покажет, когда появится, и, поскольку у каждого человека в толпе было свое предположение относительно места его пребывания, то я подумал, что могу прождать здесь до вечера, пока хранителя не отыщут. Сердечно всех поблагодарив и извинившись, я поехал наверх по горной дороге.

Рим — единственная известная мне столица, которая уже на пороге сохранила черты Средневековья. До великого города можно было добраться менее чем за два часа, но, проезжая по стране сабинян, я видел на дороге погонщиков мулов. Они поили своих животных на водоемах. По горным тропинкам спускались старые женщины в черных одеждах, с грузом на голове, а у придорожных источников девушки набирали в кувшины воду. За сто лет сабинянский пейзаж ничуть не изменился. Здесь не появилось ничего такого, что удивило бы Джона Ивлина, Гёте или Шарля де Броссе, так что стоило прибавить немного цвета к поясу или головному убору, и погонщики мулов превратились бы в персонажей, столь любовно изображенных Пинелли. Несколько миль от Арсоли — и я переехал из Лацио в Абруцци и оказался в горах, которые с каждой милей становились все мрачнее. Некоторые границы созданы политиками, существуют границы, вычерченные на картах, а есть и те, которые создала сама природа. В данном случае это самые высокие горные вершины Апеннин. Возле прорубленного в горе туннеля я столкнулся с чем-то зловещим, чего никогда еще не видел в Италии. Четыре мили земли были неестественно искорежены. Камни, которые, судя по всему, скатились с вершин, лежали в долине или торчали из горных склонов. Я впервые увидел, как выглядит земля после землетрясения и услышал ужасное слово «терремото», которое слишком часто будут произносить в Южной Италии. В январе 1915 года в землетрясении погибло тридцать тысяч человек из четырехсот приходов этой части Абруццо. Исчезли целые деревни, и даже сейчас, почти через пятьдесят лет, ландшафт по-прежнему искорежен и неестественен. В туннеле, за поворотом дороги, мне открылся поразительный вид. Поперек неба протянулась блестящая белая полоса, горы Гран-Сассо, самые высокие вершины Апеннин, покрытые снегом. Дорога в туннеле поднялась на высоту почти четырех тысяч футов; воздух сделался холодным и разреженным.

Я спустился в городок Авеццано и не сумел понять, какие улицы перестроены после землетрясения 1915 года, а какие постарались привести в порядок после Второй мировой войны. Дежурный постовой посоветовал мне пойти на ланч в ресторан при вокзале, что я и сделал. Паста, даже для человека, который по возможности старается ее не есть, оказалась отличной. К красному вину претензий у меня тоже не было. Само заведение выглядело необычно. Там завтракали известные в городе люди. Они обращались друг к другу официально, упоминая титулы. Начинали улыбаться знакомым уже на расстоянии нескольких ярдов. За окном шипели и отдувались огромные электрички. Казалось, после изнурительного восхождения на Апеннины, они устали и обозлились.

Самое интересное в Авеццано то, что стоит он на земле марсов. В древние времена этот народ подозревали в колдовстве, имелись там и заклинатели змей. Когда Клеопатра умирала от змеиного яда, Август срочно направил к ней колдуна-псилла в попытке спасти ее жизнь, однако было слишком поздно. Псиллы пользовались в Африке репутацией целителей, так же как и марсы в Италии. Некоторые специалисты находят между ними связь.

Сердцем земли марсов был берег озера Фучино, их деревеньки разбрелись по горным склонам центральной части Абруццо. Район Авеццано до сих пор называют Ла Марсика. О племени напоминают бесчисленные названия мест в этом крае — Ортона-дей-Марси, Мальяно-дей-Марси, Лечче-дей-Марси, Скарцоло Марсикана, Луко-дей-Марси и Джойя-ди-Марси, — я взял эти имена просто так, без какого-либо порядка. Вдобавок одна из гор Абруццо называется Монте-Марсикано.

Авеццано стоит на западной оконечности долины, некогда древнего озера Фучино. Это — главный город в долине. Огромная чаша дна полностью готова для выращивания сельскохозяйственных культур. Кажется, что в Апеннины перенесли шестьдесят квадратных миль голландской земли. Это самое большое искусственно осушенное озеро в мире.

Когда Фучино было еще озером, у него имелась особенность — отсутствие стока. После таяния зимнего снега окружающие селения часто уходили под воду. Марсы попросили римлян как-то это исправить, и Юлий Цезарь уже собрался помочь, однако его убили. Пока не воцарился Клавдий, все оставалось по-прежнему. Спустя девять лет после вторжения в Британию, Клавдий построил канал длиною почти четыре мили. Целью было осушение озера, отведение его воды в соседнюю долину Лири. Древние историки описывали необычайные события 52 года. Сверкая великолепными доспехами, Клавдий открывал канал в присутствии многочисленных зрителей. Народ столпился на побережье, те, кто хотел как следует все увидеть, расселись на горных склонах. Из центра озера вынырнул механический Тритон и дунул в трубу. Это был подан сигнал к началу морского боя. В военных судах сидели осужденные преступники. Насладившись пролитой кровью, Клавдий остановил сражение и приказал открыть канал. Результат получился неудачным. То ли из-за ошибок в расчетах, то ли из-за плохого исполнения объем воды оказался слишком большим для канала, и многие тысячи зрителей, включая свиту императора, едва не утонули. Озеро не смогли полностью осушить почти до наших дней. В средние века оно превратилось в малярийное болото, пока в 1875 году, с помощью швейцарских и французских инженеров, банкир князь Торлониа не осушил землю, при условии, что она будет принадлежать ему. Князь поселил там земледельцев из своих многочисленных имений. Так продолжалось до 1951 года, когда правительство экспроприировало землю и, разделив на небольшие участки, передало крестьянам. Они выращивают огромное количество сахарной свеклы, картофеля, пшеницы и разнообразных овощей. Поразительный контраст по сравнению с голой каменистой землей, что окружает долину.

Меня очаровала эта огромная искусственная долина, и я направился на восток, в направлении Сан-Бенедетто-дей-Марси. Там несколько камней обозначали местоположение столицы племени, города Маррубий. Хотя смотреть здесь было нечего, я припомнил рассказы о городе волшебников и предсказателей, и воображение нарисовало то, что кануло в вечность. На западной стороне долины до сих пор пересказывают легенды о богине Ангитии. Она подарила марсам магические книги, учила их волшебным заклинаниям, показывала целебные травы. Марсы готовили из них снадобья.

Зная, что за здешними жителями утвердилась репутация хиромантов, я с интересом всматривался в лица людей, которых встречал на горных дорогах и в деревнях. Впрочем, ничего загадочного не приметил. Одной из главных характеристик Абруцци является нерушимая вера здешних жителей в ведьм, оборотней и в амулеты. Не зря же они произошли от марсов! Самое интересное, что связывает их с далекими предками, это — культ змей. Автомобили и телевидение не оказали никакого влияния на практику серпари (заклинателей змей), живущих в отдаленных горных селениях. Серпари в большинстве своем молодые мужчины.

Я приехал в маленький городок Черкио, расположенный на северной оконечности долины. В его названии спрятано имя волшебницы, которую мы знаем как Цирцею. Она была легендарной прародительницей марсов, и здесь когда-то стоял посвященный ей храм. Как странно, что неподалеку от Рима находится земля, где почиталась Цирцея — кто знает, может, почитается и до сих пор — и где до сих пор верят, что волшебница, по желанию, может превращаться в волка. Я оглядывался по сторонам в поисках заклинателя змей, но напрасно. Если бы были понятны местные диалекты, которые отличаются от деревни к деревне, то, может, что-нибудь бы и вышло. Кеппел Крэйвен писал, что в его время — в 1835 году — заклинателей змей из Абруцци можно было встретить в итальянских городах. Он видел их «возле Неаполя с ящиками, полными змей всех цветов и размеров. За пустяковое вознаграждение они демонстрировали их зрителям».

Землетрясения пощадили много прекрасных строений, таких как прекрасная церковь в Маглиано-дей-Марси; величественная кафедра проповедника в храме Святого Петра в Альбе — она ни в чем не уступает тем, что стоят в римских соборах; резная готическая кафедра в церкви Святой Марии в Россиоло. Я думаю, что самым интересным из всех городов, разместившихся вокруг долины, является Челано. Его дома карабкаются по зеленым ступеням террас к квадратному замку. На каждом углу стены по башне с бойницами. Замок напомнил мне игрушечную крепость. Такие замки дети строят на пляже из песка.

Самым выдающимся горожанином жители считают Томмазо Челанского, первого биографа святого Франциска Ассизского. Свою работу он сделал по просьбе другого современника и почитателя святого — папы Григория IX. Немного известно о брате Томмазо, кроме того, что он был одним из первых францисканцев в Германии. Я бродил по Челано, обратив внимание на одну из типичных сцен Южной Италии — на женщин в черных платьях, занятых шитьем, вязанием и плетением кружев. Они сидели на порогах своих домов, на стульях с сиденьями из камыша, и в этот миг грозовая туча, надвигаясь на солнце, подчеркнула цвета апрельских деревьев и травы, черепичных крыш, беленых домов и зеленых ставен. Я поднялся к замку — оказалось, что он заперт, — и я стоял, сожалея об отсутствии рожка, который, если верить романсам и балладам, в подобных обстоятельствах приходит на помощь путнику. Громыхнул гром, полил дождь. Я повернулся в поисках убежища, и вдруг створка верхнего окна распахнулась, и мужчина прокричал, что сейчас он спустится и откроет главные ворота. Так он и поступил спустя время, которое ушло у него на преодоление трех или четырех винтовых лестниц. Я вошел в красивый замок постройки XV века. Здание только что отреставрировали. Тем временем дождь превратился в настоящий ливень; вода хлестала из пастей горгулий и волнами скатывалась с крутых крыш во двор замка.

Попечитель сказал, что родом он из Альбы и работает здесь всего две недели. Он изучил историю замка и — как хороший гид — сосредоточился на ужасных историях. Рассказал о наследнице, жившей во времена Ренессанса. Она вышла замуж за представителя семейства Колонна, однако оставила его, чтобы выйти замуж или просто жить с собственным племянником. Когда сын от этого союза подрос, он захватил замок и запер свою мать на несколько лет в темнице, пока не вмешался Пий II и не освободил ее.

Она отомстила тем, что оставила свое имение родственнику папы — Пикколомини Сиенскому.

Эти мрачные события не оставили после себя темного следа, по крайней мере ничего подобного я не заметил, пока попечитель, упиваясь новым для себя делом, неутомимо водил меня по всем винтовым лестницам. Он с гордостью показал мне квартиру, которую отвели ему в замке. В его гостиной могли бы отобедать сто человек. Возле стен стояла облицованная шпоном итальянская мебель, предназначенная для загородных домов. Большая кукла-блондинка в кружевном платье сидела на диване, откинувшись на шелковую подушку. Такими куклами торгуют на сельских ярмарках по всей Италии. У всех у них ужасающие улыбки, некоторые куклы могут с легким щелчком закрыть глаза, как только их наклонят назад. Есть и такие, что ходят и произносят «мама». Ни одному ребенку не захочется иметь такую большую и неуклюжую куклу, поэтому я полагаю, что делают их для взрослых.

Та, что была передо мной, сидела на почетном месте, словно хозяйка замка, демонстрируя пухлые ноги в белых носках и улыбаясь, точно чучело-чревовещатель. В таком средневековом окружении самое ужасное, что некогда могло представиться воображению Хораса Уолпола, — это хватающаяся за кинжал железная рукавица; а вот Альфред Хичкок мог бы, как мне кажется, сделать куклу с безжалостной улыбкой. Она бы преследовала кого-нибудь по длинным коридорам с криком «мама», и это было бы гораздо страшнее.

Дождь прекратился. Старушки в черном снова взялись за рукоделие, и я заметил на улице выводок белых собачек, напомнивших мне услужливую маленькую собаку на картине Карпаччо «Святой Иероним в келье» (сейчас, правда, предполагают, что на полотне изображен святой Августин).

То, что Италия большую часть года пронизывающе холодная страна, — хорошо скрываемый секрет. Альпы, Доломиты и Апеннины с осени и до поздней весны насылают на горный полуостров ледяные потоки воздуха. Некоторые из наших предков, по наивности вздумавшие отправиться сюда зимовать, были потрясены отсутствием тепла в обычном итальянском палаццо. Любой, кто в Милане или Венеции провел промозглую зиму, до сих пор не может успокоиться. Тем не менее с началом цветения персиковых деревьев и пением соловьев все прощается и забывается. В такие моменты кто может усомниться, что Италия — страна вечного солнца?

Есть, однако, несколько мест, в которых невозможно согреться. Как бы высока ни была температура, кажется, что воздух здесь только что разморозили. И одним из таких мест является столица Абруцци — Аквила. Я перебрался туда через горы и долины и увидел Аквилу вечером, когда на улицах было полно людей, одетых в пальто. На снежном покрове Гран-Сассо розовели солнечные лучи. Первым моим желанием было найти по возможности теплую гостиницу, и это мне удалось без труда. Меня проводили в хорошо обогретый номер с ванной комнатой, и я тут же им завладел, думая, что с прошлого века все изменилось: прежние путешественники живописали примитивные постоялые дворы этого региона.

Обедал я в ресторане, ничем не уступающем швейцарскому или австрийскому. Стены из мореной сосны, на столах — скатерти в красно-белую клетку. Здесь мне впервые довелось попробовать фирменное блюдо Абруцци — паста alla chitarra. «Гитара» представляет собой деревянную раму с натянутыми металлическими «струнами». На нее накатывается тонкий пласт теста. «Струны» разрезают его на тончайшие полоски. Блюдо оказалось превосходным. В каждом доме Абруцци есть своя «гитара». Мне сказали, что первой заботой хозяйки по утрам является приготовление пасты.

Первая бесцельная прогулка по чужому городу в вечернее время почти всегда запоминается, и, подобно женской интуиции, первое впечатление часто бывает до удивления верным. Мне трудно было поверить, что Рим находится всего в ста девяти милях отсюда. Там сейчас тепло, и жители ужинают на свежем воздухе. Вечерняя жизнь в Аквиле протекает за закрытыми дверями кафе. С большинства улиц здесь видны огромные изгибы гор, окружающих город, и звезды над вершинами. Я вышел на широкую площадь, спускавшуюся к собору. Днем пьяцца превращается в рынок. Итальянцы говорят о народе Абруцци, что люди здесь fortie е gentile — сильные и любезные. Такое же впечатление произвели и на меня жители Аквилы, главного и самого большого города региона. Как в городах, построенных из кремневой глины и гранита, так и в характерах большинства горцев Аквилы заметны мягкость и добродушие, но берегитесь, если они разгневаются: этому нас учит история. По форме город похож на грушу, сужающуюся к югу. Рядом с высоченными горами он кажется совсем крошечным. Холм, на котором он стоит, не производит особенного впечатления, пока вы не спуститесь по крутым улицам в долину и не вспомните, что вам придется карабкаться наверх.

Рождение Аквилы необычно. Она стала одним из «арсеналов», созданных в 1240-х годах императором Фридрихом II во время его борьбы с папством. То ли потому, что первые жители были привезены из девяноста девяти соседних деревень, то ли потому, что девяносто девять общий пришли на помощь Аквиле после очередной войны или землетрясения, это число стало символом города. Каждый вечер городской колокол бьет девяносто девять раз, и жители говорят тебе, что когда-то здесь было девяносто девять piazza и такое же количество церквей. Даже если это и преувеличение, то фонтан с девяносто девятью струями здесь есть. Они льются из девяноста девяти заросших мхом лиц. Лица эти так искажены временем, что невозможно понять, в самом ли деле это лица или звериные морды. Это один из самых необычных средневековых фонтанов в Италии. Чтобы подойти к нему, нужно подняться по ступеням, тогда вы увидите двор, высокие стены которого украшены старинными изразцами. Из трех стен выступают девяносто девять воронок. Я видел фонтан в воскресенье, и, кроме меня, там больше никого не было. Решил, что вернусь как-нибудь сюда: возможно, увижу женщин, стирающих здесь белье.

Для жителей Аквилы январь не самый любимый месяц, поскольку большая часть землетрясений, счет которым ведется с XIV века, происходит именно в это время года. Говорят, в самые большие холода землетрясение бывает особенно сильным. Тем не менее землетрясение 1915 года, сокрушившее регион, по отношению к Аквиле оказалось сравнительно милосердным. Самым страшным для города оказалось то, что произошло в 1703 году. Тогда, как мне рассказывали, люди спали на площади, предпочитая встретить смерть на открытом пространстве, а не под развалинами собственного дома. Джон Уэсли однажды сказал, что «нет другой божьей кары, которая так сильно бы действовала на грешников, как землетрясение», и поскольку понимаешь, что у праведников те же ощущения, то после таких событий дурные и хорошие люди часто объединяются, славя Творца за спасение. Пример тому — римский храм Санта-Мария-ин-Арачели и церковь Святого Фомы в Аквиле.

Площадь, как я уже сказал, огромных размеров. С обеих сторон одинаковые фонтаны с пресловутыми атлетами из позеленевшей бронзы. В рыночные дни скульптуры возвышаются над торговыми рядами. Чего только здесь не увидишь! Кустарные сельскохозяйственные инструменты — грабли, вилы и лопаты. Сезонные овощи и фрукты, мебель и одежда. Итальянская пластмассовая промышленность заполонила все деревенские ярмарки разнообразными аляповатыми изделиями. Однако я обрадовался тому, что кузнецы Аквилы все еще изготовляют большие медные кувшины с двумя ручками — conche. Женщины ходят с ними к местным колодцам и фонтанам.

И одного дня в Абруцци достаточно, чтобы душа исполнилась удивления и восхищения перед женщинами-рукодельницами. Похоже, они не позволяют себе ни одной праздной минуты: плетут кружева, вышивают, даже ткут половики и ковры, и все это в компании приятельниц, собирающихся возле порога чьего-то дома. Под аркадой я нашел магазин, торгующий изделиями местных мастериц. Там было все — от кружевных накидок на кровать до ювелирных изделий.

Подумал, что, возможно, в последний раз магазины выставили ручную работу на продажу, ибо жизнь меняется так быстро, что через десять лет мало кто станет этим заниматься. Да и сейчас витрина магазина напоминала музей.

Настоящий музей в Аквиле помещается в огромном замке. В 1534 году его построили испанцы для охраны города. Сейчас он мирно стоит над поросшим травою рвом, и в него проходят по мосту, который был когда-то подъемным. Над главными воротами укреплен орнаментальный щит с имперским орлом Карла V. Замок полон экспонатов из эпохи Древнего Рима и средневековых мадонн из церквей Абруцци. Самый популярный экспонат — недавно обнаруженный скелет, который я принял за остов мамонта, но экскурсовод, оскорбившись, заметил, что это единственный сохранившийся полностью скелет Elephas meriodinalis. И в самом деле, сохранность поразительная, насколько я мог судить. Не хватает лишь одного бивня. А каждая нога величиной с карточный столик.

Одним из самых красивых зданий в городе является Дворец правосудия. Его построили для замечательной женщины, в организме которой был избыток мужских гормонов, — для Маргариты Австрийской, дочери Карла V. Даже его поклонники не могут простить императору то, что он выдал юную дочь замуж за отвратительного представителя Медичи, мулата герцога Алессандро. Вскоре после свадьбы тот был убит. Во второй раз властная молодая женщина вышла за Оттавио Фарнезе из Пармы. Брак этот не был счастливым. Супруги жили порознь: он в своем герцогстве, а она — в неспокойных Нидерландах. Там она в качестве регента наследовала сводному брату, Филиппу II Испанскому. Каким бы твердым характером она ни обладала, все же с голландскими протестантами справиться не могла, а потому добровольно передала свое регентство знаменитому герцогу Альба и переселилась в Рим и Аквилу. Кеппел Крэйвен, посетивший Аквилу в начале XIX века, написал нелестный ее портрет. Опирался, должно быть, на высказывания ее современников. «Ее описывают как женщину с резкими манерами, непоседливую. Должно быть, поэтому она постоянно ездила верхом (и не на женском, а на мужском седле). Внешность у нее была заурядная, лицо ее к тому же „украшали“ кустистые рыжие усики». В 1572 году в ее дворце в Аквиле, через год после битвы при Лепанто, Маргарита впервые и, возможно, в последний раз встретила своего сводного брата, дона Хуана Австрийского, также родного сына Карла V. Он был на двадцать три года младше Маргариты. Дон Хуан Австрийский писал ей письма, лирические и сентиментальные, рассказывал о своих многочисленных любовных историях, так что их встреча была, должно быть, странной и по-своему патетичной — пятидесятилетняя женщина, грубая и нелюбимая, и двадцатитрехлетний мужчина, красивый, элегантный и обожаемый. Эта семья представляет интерес для специалиста-генетика: Карл V, сын Хуаны Безумной, законный сын Карла Филипп II, Маргарита и дон Хуан.

Этими знаменитыми персонажами ни в коей мере не исчерпывается список странных людей, правивших Аквилой. К северу от города, в церкви, гораздо более красивой, чем собор, находится могила Бернадина, святого покровителя Сиены, а к югу от Аквилы еще одна красивая церковь, в которой покоится тело папы-отшельника Целестина V, одного из немногих понтификов, отрекшихся от сана.

Настоящее имя папы Целестина было Пьетро Анджелерио, хотя больше он известен как Петр де Морроне, по названию горы, в пещере которой он жил. Он был сыном крестьянина из Молизе, южного района Абруцци. Движимый мистическим чувством, Пьетро решился покинуть мир и жить в молитвах и медитации. В 1294 году ему было почти восемьдесят. После кончины папы Николая IV кардинальская коллегия не смогла избрать преемника, и Церковь пребывала без папы в течение двух лет. Соперничающие группировки выдвигали кандидатов, но они не набирали требуемого числа голосов, пока на конклаве в Перудже кардинал Латинус не вспомнил о святости старого отшельника и не предложил его кандидатуру. Поразительно, но уставшие кардиналы пришли в восторг, и 5 июля 1294 года провозгласили Петра де Морроне римским папой.

В конце месяца кавалькада кардиналов, прелатов, князей и рыцарей отправилась в Абруццо к новоизбранному папе. Очевидец события, Джакопо Стефанески, описал все в стихах. Делегация по козьим тропам поднялась на гору Морроне и явилась к пещере отшельника. Они увидели неухоженного старого человека с длинной бородой, впалыми щеками и испуганными глазами. Посланцы преклонили перед ним колена, а некоторые, к недоумению старика, поцеловали его сандалии. Ему, должно быть, показалось, что это — очередная сцена из ряда беспокоивших его видений. Когда в руки ему положили пергамент с решением конклава, отшельник попытался бежать, однако его почтительно вернули на место и убедили принять папскую тиару. Бедный старик, не имевший понятия о жизни, принимал все за чистую монету. Его усадили на осла. С одной стороны, с уздечкой в руке, шел король Карл Анжуйский, с другой стороны шагал сын короля. Так они явились в Аквилу. Там пел хор, и рыцари звенели парадным воинским облачением. Некоторым, вероятно, все это напомнило вход в Иерусалим.

В красивой церкви Санта-Мария-ди-Коллемаджо отшельника возвели в сан епископа. Там же позднее его посвятили в сан папы Целестина V. Затем кардиналы испытали шок, поняв, что же они сделали. Они увидели, что посадили на трон понтифика семидесятилетнего ребенка. Вымытый, выбритый, одетый в великолепную одежду, бедный старый папа верил всему, что ему говорили, и слушался лукавых царедворцев и политиков, включая Карла Анжуйского, которого почитал за преданного друга. Под его влиянием он согласился жить не в Риме, а в Неаполе. В Новом замке для невинного понтифика построили келью, и он там молился, медитировал и вздыхал по солнцу и ветрам Монте-Морроне, в то время как кардинальская коллегия вела дела Церкви.

Очень скоро неспособность понтифика вызвала на повестку дня проблему отречения. Стало слишком очевидно, что хороший человек может быть плохим папой. Говорят, в то время амбициозный кардинал Каэтани, впоследствии Бонифаций VIII, провел в келью папы переговорную трубу и посреди ночи нашептывал несчастному отшельнику, чтобы тот отказался от папства. Именно так Целестин и поступил — не прошло и года. Со слезами благодарности бедный старик поставил на землю символы величайшей власти и снова облачился в грубое рубище анахорета.

Все могло бы кончиться хорошо для Целестина V, если бы народ, жаждавший доброты и духовности, не принял бы сторону папы и не стал бы упрашивать его остаться на троне. Это не устраивало преемника Целестина, кардинала Каэтани, ставшего теперь папой Бонифацием VIII. Он не мог дать свободы популярному сопернику. После попытки вернуться в старую келью и безуспешного побега в Далмацию, бывший папа был схвачен Бонифацием и заточен в замке Фумонэ среди гор Алатри, где через два года в возрасте восьмидесяти двух лет он и скончался. Через семь лет, когда он благополучно переселился на небеса, Церковь канонизировала его как святого Целестина. Его тело перевезли в Аквилу и погребли в той церкви, в которой посвящали в сан.

Тропа к церкви Санта-Мария-ди-Коллемаджо очаровательна. Она идет по парку, разбитому на южной окраине Аквилы. В конце длинной аллеи я увидел внушительный фасад, облицованный красным и белым мрамором и украшенный узором, выложенным в форме крестов. Благородный портал в романском стиле, с каждой его стороны двери поменьше. Над дверями круглое окно-розетка.

Длинный высокий неф под резным деревянным потолком. За исключением небольшой группы мужчин, которые, странно шаркая, направлялись в мою сторону, в помещении никого не было. Когда они подошли поближе, стало понятно, что они несут гроб, а за ними идет священник. Перед высоким алтарем я увидел платформу, на ней, судя по всему, только что стоял гроб. В каждом углу платформы красовался череп с перекрещенными костями.

Могилу папы-отшельника я нашел в конце нефа с правой стороны — красивая и изящная ренессансная работа Джироламо из Винченцы. Заплатили за эту работу торговцы шерстью из Аквилы в 1517 году, через двести лет после канонизации Целестина. Я удивился, увидев восковую фигуру Целестина, лежащую за решеткой, в митре и папском облачении. Лицо было сравнительно молодым, в то время как папе перевалило за восемьдесят. Я спросил у проходившего мимо францисканца, зачем положена здесь эта фигура. Он сказал, что ее сделали в 1944 году, когда церковь отмечала шестьсот пятьдесят лет с момента посвящения Целестина. Он обратил мое внимание на восхитительные фрески на стенах гробницы, изображавшие жизнь и смерть святого. Сказал, что написаны они учеником Рубенса по фамилии Рютер. Среди них была одна, где отшельник укрощает медведя. Монах провел меня на левую сторону церкви и показал архитектурную особенность, которую увидишь разве только в главных римских храмах. Это — царские врата XIII века. Если верить рассказам, то сделали их в 1294 году специально для церемонии Целестина V.

В Аквиле есть даже и более красивый храм, чем церковь Санта-Мария-ди-Коллемаджо. Это — церковь Святого Бернадина. К ней ведет ряд ступеней на восточной окраине города. Я специально пошел туда до завтрака, чтобы насладиться зрелищем, которое каждый раз поражает. То, что я увидел, было так необычно, так трогательно, что невольно думаешь, как далеко ушел наш мир от веры, благочестия, дисциплины. Я видел перед собой школьников — девочек и мальчиков всех возрастов, от малышей в нелепой форме, с широкими галстуками, словно у художников Латинского квартала из прошлого века, до юношей и девушек, собирающихся поступать в университет. Они входили в церковь с книгами под мышкой, вставали на колени и произносили молитву, прежде чем пойти в школу. Эта молитва, предписанная ли священником, родителями или обычаем — хотелось бы думать, что она была вызвана личной потребностью, — заставила меня уважать молодежь Аквилы. Иногда они приходили поодиночке, в другой раз — группами из двух-трех человек. Они деловито искали место, в котором предпочитали произнести молитву, затем вставали и торопились в школу.

Если бы раньше кто-то спросил меня, где похоронен святой Бернадин, я бы сказал — в Тоскане, потому что именно там чаще всего вспоминают чахлого маленького францисканца, там же видишь и его эмблему — буквы «IHS» и солнце. В Сиене есть его прижизненный портрет, и все другие портреты и статуи изображают ту же худую, слабую фигуру, лысый череп, впалые щеки (ему не было и сорока, когда он потерял все зубы), острый подбородок и глаза, выражающие одновременно страдание и юмор. Увидев в Аквиле великолепную ренессансную гробницу, я изумился. Зачем он явился в Абруццо? Как получилось, что он умер в Аквиле? Я нашел ответы в книге Айрис Ориго «Мир святого Бернадина».

Святому было шестьдесят четыре года, когда, страдая от многочисленных болезней, среди которых, по словам Ориго, были «мочекаменная болезнь, дизентерия и геморрой, а также подагра», и чувствуя приближение конца, он решил пойти в единственную область Италии, в которой никогда не проповедовал, — «в обширное и дикое королевство Неаполя и Сицилии, часто назвавшееся просто: „Королевство“». Бедный инвалид, который, по современным понятиям, не был еще стариком, выглядел на восемьдесят лет и страдал, путешествуя на осле по горным склонам. Иногда боли бывали такими нестерпимыми, что он вынужден был спешиться и лечь на землю. Говорят, что, когда он приблизился к Аквиле, то увидел идущего к нему старика в рубище отшельника и странном головном уборе, похожем на тиару. На этой тиаре сидел голубь. Это был папа Целестин V, «он явился к брату, чистому сердцем и не от мира сего, каким был он сам. Молча он обнял фра Бернадино и благословил его, после чего исчез в тенях между скалами».

Святого Бернадина перенесли умирать в Аквилу. Перед смертью он, как и святой Франциск, попросил, чтобы его положили на голую землю. Фра Джироламо из Милана, который присутствовал при этом, написал: «Если так умирают люди, то смерть слаще сна».

Вызывает уважение непреклонность жителей Абруццо, когда Сиена попыталась забрать себе тело святого. Их попытки ни к чему не привели даже после обращения к папе. Единственное, что досталось Сиене, была одежда, в которой умер святой, и некоторые предметы из его кельи. Итак, святого покровителя Сиены вы найдете в горах Абруццо, вместе с другим святым человеком, папой-отшельником Целестином. И тому и другому была дарована быстрая канонизация: Бернадин был причислен к лику святых через шесть лет после смерти, а Целестин — через семь. Мне хочется думать, что тот, кто в будущем посетит Аквилу, увидит школьников с книжками под мышкой, входящих в церковь, прежде чем отправиться в школу.

Я знаю только две книги на английском языке, написанные об Абруцци. Одна принадлежит перу Кеппела Крэйвена и называется «Путешествие в Абруцци» (1835). Там дается сухой и подробный отчет о поездке верхом по этому региону. Вторая книга написана в 1928 году Эстеллой Канциани — «Через Апеннины и Абруцци». В ней рассказывается об экспедиции, предпринятой молодой художницей и ее отцом осенью 1913 года. Автору интересно было писать портреты местных женщин и собирать истории, легенды и стихи. Ей это удалось. Читая эту восхитительную книгу, я удивлялся переменам, которые произошли в Абруцци за каких-нибудь пятьдесят лет. Эстелла Канциани видела средневековое общество. Все женщины — старые и молодые — носили национальную одежду, а дорог было совсем мало. Они с отцом ехали на поезде, в горах пересаживались на повозку, ехали на муле или шли пешком. О гостиницах в большинстве мест не слышали, еда была отвратительной, а в спальнях на них набрасывались насекомые. Автор ни разу не упоминает, что она была в стране марсов. Похоже, она этого и не знала. Тем не менее с новыми знакомыми она говорила о магических заклинаниях, ведьмах и колдовстве, об оборотнях и о malocchio — дурном глазе. Все это доказывает, что область с давних времен сохраняла связь с магией. Не утратила она ее и сейчас.

Вот как деревенские жители, неподалеку от Аквилы, встречали автора: «К этому времени уже разнеслась весть о двух чужестранцах и о том, что у одного из них (у меня) странная белая шляпа. Вся деревня пришла посмотреть на нас и на мою белую панаму. Когда наши вещи были перенесены, они ощупали меня всю — и юбку, и кофту, и шляпу. Затем они хватались за карандаш, нож и ножницы, свисавшие у меня с пояса на цепочке, и спрашивали, уж не портниха ли я. Затем им вздумалось посмотреть на мои волосы. Чтобы удовлетворить их любопытство, я сняла шляпу, и они поразились тому, что волосы у меня не черные, как у них, и щеки не такие коричневые. Затем они подергали меня за волосы и удивились, что не удалось их снять, как шляпу, но я отступила и сказала: „Un altra volta“. Они поспешно сказали, что я, должно быть, приехала издалека, поскольку выгляжу так странно. Наверняка я заболею в их голых и диких горах, тем более что и еды хорошей у них нет».

С тех пор прошло две войны, в горах проложили новые дороги, появился рейсовый деревенский автобус, а также радио и телевидение. Невозможно представить, чтобы вышеприведенная сцена могла повториться даже в самой отдаленной деревушке Абруццо.

Автор описывает ужасные дома, в которых приходилось ночевать ей и ее героическому отцу. «Я пошла спать рано, но не пробыла в постели и десяти минут, как почувствовала, что в пальцы ног что-то впилось. Всмотревшись, отловила пять больших клопов. Встала, взяла ситцевый мешок с москитной сеткой (livinge), надела его на себя и снова улеглась. В этом наряде было удушающе жарко, так что полночи я смотрела, как тридцать клопов ползают туда-сюда в поисках отверстия, через которое они могли бы до меня добраться. Не знаю, что в это время происходило с моим отцом». Она упоминает фотографа, которому пришлось бежать из деревни, потому что вскоре после того как он сфотографировал грозу над горами, прошел град и побил всходы. Крестьяне приписали это событие дурному глазу его камеры.

Исследования Эстеллы Канциани ограничивались Аквилой, Сульмоной и несколькими ближними деревнями. Среди них автор выделил и описал Сан-Стефано и Кастель-дель-Монте, обе всего в нескольких милях от Аквилы. Решив, что мне следует посмотреть, как выглядят эти деревни сейчас, в один прекрасный день я поехал в восточном от города направлении. По нижним склонам Кампо-Императоре, петляя, бежала вниз местная дорога, а гора Сан-Сассо за моей спиной вздымала к небу заснеженную вершину. Ну и ландшафт! К северу — незаселенная, дикая равнина Кампо-Императоре. С высоты два сапсана высматривали добычу в грубой траве, а к югу катились остроконечные горы. На каждой вершине — белая деревня, словно иллюстрация из старинного часослова. Не проходило и мили, чтобы я не увидел крестьян. Они работали в поле — набивали сеном мешки. Судя по всему, трава не уродилась. Мешки грузили на спины мулам или ослам. Без женщин не обошлось: они усердно работали граблями и серпами. Раздувались на ветру черные кофты. Повязанные платками головы, черные вязаные чулки, тяжелые, подбитые гвоздями башмаки. Состарившиеся и морщинистые в тридцать лет, они с готовностью несли на своих плечах тяжкий жизненный груз. Эти терпеливые женщины удивили меня своим трудолюбием. Иной раз я видел, как, шагая позади нагруженного осла, они умудрялись вязать на ходу. По мере подъема я заметил высокие полосатые столбы, ими отмечают места, подверженные снежным заносам. Как же не похожа дикая земля Абруццо на пологие холмы Тосканы, подумал я. Такая же разница, как между человеком эпохи Ренессанса и Средневековья.

В этот прекрасный весенний вечер — в нем уже ощущалось летнее тепло — я наконец добрался до горной деревушки Сан-Стефано. Она стояла на краю обрыва. В 1913 году Эстелла Канциани написала, что деревня Сан-Стефано «похожа на волшебный город». Вот и на меня через пятьдесят три года деревенька произвела такое же впечатление. Я даже вспомнил о дворце Спящей красавицы: такая здесь царила тишина. Подъехал к украшенным зубцами воротам, собираясь оставить там машину. Посмотрел на арку со щитом Медичи: под шестью шарами — герцогская корона. Когда-то здесь был вход во дворец. Дома средневековой и ренессансной постройки стояли покинутые и молчаливые. На некоторых из них я приметил восхитительные каменные наличники, у других домов имелись балконы. Я узнал улицу с арочными пролетами, изображенную некогда Эстеллой Канциани. На ее картине, правда, имелась группа женщин в местных костюмах. Сейчас я не видел ни души. То, что жизнь в деревне еще не угасла, доказывали куры и цыплята, бегавшие по улицам, да мул или осел в конюшне с мраморными воротными столбами. Любуясь живописными лестницами, ведущими в некоторые дома, я вдруг заметил старого мужчину в потрепанной фетровой шляпе. Он наблюдал за мной, и мне показалось, что человек он веселый. Я заговорил с ним, однако его ответа не понял. Тогда он с явным восторгом заговорил со мной на языке, отдаленно напоминавшем английский или, вернее, американо-ирландский. Он был из тех людей, которых здесь зовут «американо». То есть он несколько лет прожил в Южной Америке или в Соединенных Штатах, после чего вернулся домой. Он сказал мне, что его зовут Доменико Некко и ему семьдесят три года. Он работал в Соединенных Штатах двадцать шесть лет, одно время — шахтером в Питтсбурге.

Я сказал, что читал книгу, написанную около пятидесяти лет назад, и в ней Сан-Стефано описан как многонаселенный город. Доменико заверил, что так оно и было, но потом жители спустились в долину, и лишь немногие, такие, как он и его жена, остались жить в старых домах. Он сделал шаг в сторону и, указав на каменную лестницу, ведущую к его дому, пригласил меня войти. Из дома вышла старая женщина. Она вытерла руки о передник, спросила, кто я такой, и тихо упрекнула мужа за то, что тот пригласил гостя, когда она так занята и выглядит неаккуратно. Я вошел в маленькую комнату. Окна были всажены в стены толщиною два фута. Перед горящей печью сидела пятнистая курица, она только что вывела цыплят. Несколько новорожденных попискивали из-под ее крыльев, а один успел потеряться в кухне и жалобно пищал. Мама-курица тревожно квохтала. Хотя комната была древней, электричество имелось, и совсем уж странно выглядела здесь белоснежная электрическая плита.

Меня провели в гостиную. Из окон открывался великолепный вид на долину. На стенах висели картины с изображениями святых, но главным украшением комнаты являлась большая, глупо улыбающаяся кукла, сестра той, что я видел в Челано. Ее еще не вынули из стоявшей на стуле картонной коробки. Я взглянул на массу бронзовых кудрей и подивился тому, что пожилая пара сделала такое приобретение.

Уселись за стол. Доменико поставил два стакана, а жена вошла с кувшином, наполненным розовым соком. Хозяин сказал, что приготовил его из собственного винограда. Их виноградник находится в долине. Жена отказалась присоединиться к нам и вышла из комнаты. Я думал, что напиток чисто фруктовый, однако он оказался более крепким. Доменико переполняли неинтересные для меня воспоминания — о Соединенных Штатах, о деньгах, которые он там заработал, но об истории Сан-Стефано он ничего не знал. Слышал, что когда-то там был отличный замок — возможно, ворота с гербом Медичи были когда-то его частью, — Доменико думал, что замок разобрали и построили из него жилые дома.

Я сказал, что еду в Кастель-дель-Монте, и он вызвался меня сопровождать. Жена принялась возражать, сказала, что в таком виде ехать неприлично. Доменико вышел и через несколько минут появился в новой фетровой шляпе. Старушка утешилась, и мы тронулись в путь.

На расстоянии Кастель-дель-Монте казался волшебным городом из мира Мерлина, но вблизи магия разрушилась — печально, но ожидаемо. Мы оказались на крутых булыжных мостовых между мрачными каменными домами. Дети играли в канаве, а от двери к двери шныряли тощие коты.

Именно здесь Эстеллу Канциани разбудили в два часа ночи девичьи вопли. Эстелла подумала, что на бедняжку напали волки. Подбежала к окну спальни и крикнула в окно, не нужна ли помощь. Девушка ответила, что припозднилась в горах и всего лишь хотела разбудить родителей. «Я видела из своего окна, — пишет Эстелла, — скелет овцы, которую задрал волк и объел наполовину. Нам объяснили, что овцу оставили специально, для собак». Мне не довелось увидеть в Кастель-дель-Монте ни волков, ни овец, зато я нагляделся на прекрасное собрание собак, среди них имелся доберман-пинчер с длинным хвостом, а коричневый ретривер словно сошел с акватинты XVIII века, при взгляде на маленьких собачек на ум приходили картины Карпаччо. Самым интересным мне показался суровой белый сенбернар. На нем был ошейник с шипами в качестве защиты от волков. «Но они бывают у нас только зимой», — сказал местный житель, словно говорил о гриппе, а не о волках.

У Эстеллы Канциани находим мрачную историю о местной церкви. Она записала, что под зданием были пещеры, в которых устроили захоронения. Покойников одевали и усаживали на плетеные стулья. Как-то раз один мужчина, занявшись переделками в подвале, пробил пол, являвшийся потолком пещеры, и ужаснулся, увидев сидевшего там мертвого священника. На покойнике была большая шляпа, подбородок поддерживала деревянная вилка. В 1912 году каменщики в церкви также случайно открыли пещеры и так испугались того, что увидели, что побежали за школьной учительницей. Она подожгла кусок бумаги и бросили в пещеру, чтобы осветить помещение. Скелеты тут же вспыхнули и горели так яростно, что пришлось протянуть в подвал шланг от городского фонтана. Но огонь не прекратился, пока все скелеты не сгорели. Пещеру забросали землей и известью. Жители, с которыми я разговаривал, ничего об этом не помнили или не хотели это обсуждать. Возможно, думали, что у меня есть тайный интерес. Мне хотелось встретить непредубежденных людей, таких, с которыми пятьдесят лет назад свободно беседовала Эстелла Канциани. Тогда город был совершенно изолирован. Автобус, который теперь возит людей на пьяццу, был еще в будущем. О телевизионной антенне, торчавшей из крыши кафе, тогда и помыслить никто не мог. Родители и деды принадлежали другому миру. Пока я размышлял, счастливее ли нынешние люди своих яростных прародителей, старого Доменико кто-то горячо поприветствовал. Приятель, водитель грузовика, хлопнул его по спине и поцеловал. Он тут же настоял, чтобы мы пошли к нему в гости. Человек этот был гораздо моложе Доменико. Вероятно, родственник. Мы вышли из города на окраину, вскарабкались на крутой холм. Оттуда открывалась чудная панорама города — видны исполинская зеленая лестница террас, с храмом и колокольней на самом верху. Их силуэты четко вырисовывались на закатном небе. Я не знал, чего ожидать, когда мы поднялись по ступенькам к комнате на первом этаже каменного дома. Увижу ли я крестьянскую обстановку пятидесятилетней давности? Я вошел в безупречно чистую гостиную, где щебетали три женщины, а на полу играли дети. Я так ничего о них и не узнал, потому что в комнате появилась пожилая женщина. Она была преисполнена такой живости и энергии, что немедленно подавила всех присутствующих. Это была мать водителя грузовика. Задав мне несколько вопросов, она распахнула руки и поприветствовала меня, словно я был давно потерянным членом семейства. Затем метнулась в другую комнату и возвратилась с рюмками и бутылкой анисового ликера. Выразительные глаза на морщинистом лице производили впечатление, будто в теле старухи заточена двадцатилетняя веселая девушка. Я не понимал ни слова из того, что она говорила, но за нее это делали жесты и выражение лица. Это был язык, понятный каждому. Я подумал, что она относится к тому типу крестьянских женщин, которым в истории случалось управлять королями и держать в своих руках судьбы народов. Это, разумеется, при наличии интеллекта, если же его не было, то такие энергичные особы становились всенародным бедствием.

Смеркалось, когда я оставил Доменико в его молчаливом средневековом городе. Он стоял в своей новой шляпе, попыхивая маленькой сигарой. Вид у него был такой, словно дома его не ждало ничего хорошего, хотя я и был свидетелем невинности нашей маленькой прогулки. В Аквилу я приехал, когда стало уже совсем темно.

Как в те времена, так и сейчас, фантастическим событием последней войны я считаю побег Муссолини с самой высокой горы Италии. Спас его Гитлер. Каждый день, глядя с улочек Аквилы на поднимающуюся в небо гору Гран-Сассо, я задумывался о диктаторе, попавшем в карантин в том удаленном месте. Может, в горном отеле Кампо-Императоре есть еще люди, ставшие свидетелями его спасения?

В пятнадцати милях от Аквилы канатная дорога связывает долину с горной вершиной, вознесшейся на высоту семь тысяч футов. В молодых листьях дубов и каштанов радостно щебетали птицы, чудесным образом ускользнувшие от cacciatore. В приятной старинной деревушке Ассерджи звучала музыка горной реки. Я уселся за столик кафе. Здесь можно заказать бокал вина либо чашечку горького кофе (если человек подвержен национальной слабости). Дожидался вагона фуникулера. Опоры канатной дороги по мере удаления становились все меньше, в снежных полях раскачивался и исчезал канат. Когда один вагон идет наверх, другой спускается. На полпути они встречаются, слегка раскачиваясь над бездной.

Других пассажиров, кроме меня, не было, и я засомневался: лыжный сезон закончился, а альпинистский еще не начинался, так может, отель наверху закрыт? Кассир заверил меня, что отель работает. Вагон из стекла и стали был рассчитан на двадцать человек, и я оказался там в одиночестве. Лицо молодого кондуктора выражало скуку. Он позвонил в колокольчик, подав сигнал к отправлению. Кондуктор сказал, что вагоны у них новые. И в самом деле, посмотрев вниз, я увидел старые вагоны времен Второй мировой войны. Они лежали возле станции отправления. В одном из этих вагонов 3 сентября 1943 года на гору поднимался свергнутый диктатор. Событие описано в показаниях, сделанных владельцами отеля «Альберго-Кампо-Императоре», и опубликовано в приложении к мемуарам Муссолини. Как странно, что человек, которому грозила серьезная опасность и в любой момент его могли передать союзникам в качестве военного преступника, спросил у кондуктора: «Это безопасный фуникулер?» Затем поспешно прибавил: «Я спрашиваю не ради себя, ибо моя жизнь кончена, но ради тех, кто меня сопровождает». Я бездумно спросил кондуктора, помнит ли он что-нибудь о том событии. Он ответил, что в 1943 году его еще не было на свете. От панорамы, открывавшейся с южной стороны, над Сульмоной, захватывало дух. Пройдя половину пути, вагончик причалил к маленькой платформе, и там я пересел в другой вагон. Было очень холодно, и я порадовался тому, что на мне теплая одежда. Я видел снег уже совсем близко. На солнце он таял, но в долинах лежал сплошным покровом.

Вторая часть подъема была замечательной. Отдаленный ландшафт, хотя и прекрасный, был уже не так интересен, поскольку, скользя от опоры к опоре, я открывал для себя новые скалы и лощины, известные только орлам. Я смотрел на одинокие долины и рваные вершины, а холод пробирался даже сквозь стекла вагона. Вышел наружу и почувствовал, что температура здесь ниже нуля. Длинный крытый коридор защищал путешественников, идущих в отель, от ветра и снега. Я увидел большое здание с двойными дверями, стоявшее на ровной площадке в окружении гор. Отель напомнил мне то ли тюрьму, то ли исправительный дом, то ли корабль в Арктике, скованный льдами.

За время подъема и пребывания на открытом воздухе я успел замерзнуть, а потому, войдя в отель, почувствовал себя чуть ли не на печке. В здании, сколько я мог заметить, было почти пусто. Я увидел старую даму в плетеном кресле, занятую чтением книги, и юную пару в темном коридоре. Молодой человек и девушка были переполнены любовью: они смотрели в глаза друг к другу и иногда соприкасались руками, словно хотели убедиться, что видят все наяву.

В окна полукруглой столовой я увидел скалистое пространство, на которое приземлились планеры Гитлера и откуда немецкий спасательный самолет унес Муссолини. Директор отеля, синьор Амилькар Тиберти, показал мне столик Муссолини и пригласил позавтракать с ним за соседним столом. Он был в отеле во время спасательной операции, и ему было о чем рассказать. Хотя Муссолини по причине язвы был на диете и ел в своей комнате, он обычно спускался в столовую и играл в карты — scopone — с тремя стражниками. Директор предложил посмотреть спальню Муссолини. Мы поднялись наверх, где он открыл номер из двух комнат, 201 и 202. В номере имелась ванная. Маленькие окна защищали постояльца от ледяного ветра.

— Радио ему слушать не разрешали, — сказал синьор Тиберти, — но ему удалось раздобыть маленький приемник, работавший от батарейки, и он клал его ночью под подушку.

Он описал операцию спасения, которую пересказывали много раз и, думаю, будут еще долго рассказывать, как одну из величайших спасательных операций в истории.

Гитлер действовал поразительно быстро, с похвальной лояльностью к поверженному партнеру. На следующий день после того, как фашистская партия отвергла своего основателя, — 25 июля 1943 года Гитлер вызвал из Берлина к себе в штаб молодого капитана диверсионного специального подразделения Отто Скорцени и сказал: «У меня для вас важное задание. Моего друга и нашего верного союзника Муссолини предал король, и он был арестован соотечественниками. Я не могу бросить величайшего сына Италии в час опасности. Дуче для меня — воплощение величия Древнего Рима. Новое правительство Италии отвернется от нас. Я сохраню веру в своего старого союзника и дорого друга. Он должен быть немедленно спасен».

Скорцени вышел, охваченный гипнотическим влиянием вождя. Поехал в Италию и постарался выяснить, где содержится Муссолини. Узнал, что его держали на разных островах. Лишь в сентябре немцам удалось узнать, что он находится на Гран-Сассо. Немедленно был разработан план спасения. Когда в воскресенье 12 сентября над горой закружили немецкие самолеты, Муссолини смотрел в жалкое маленькое окошко своей комнаты. На горное плато перед отелем с шумом опустились одиннадцать планеров. Через несколько мгновений немецкие командос окружили здание. Итальянская охрана — солдаты и полиция — не оказали сопротивления, когда Скорцени добрался до комнат 201–202 и объяснил Муссолини, что произошло. «Я знал, что мой друг Адольф Гитлер меня не покинет», — сказал дуче.

Скорцени поразил вид Муссолини. Перед ним стоял небритый больной старик в костюме, болтавшемся на нем, как на вешалке. Скорцени поспешно вывел его из здания, а там уже стоял с трудом приземлившийся и получивший повреждения связной самолет «Физелер-Шторьх». Летчик сомневался в том, что самолет сумеет взлететь с пассажиром. Когда он узнал, что в самолете будут два пассажира, — поскольку Скорцени настаивал на том, что будет сопровождать Муссолини, — он сказал, что с маленького горного плато невозможно поднять машину в воздух. Тем не менее времени на размышления не оставалось. Муссолини в пальто и фетровой шляпе с широкими полями снова выглядел как диктатор. Он попрощался с обслуживающим персоналом отеля, выстроившимся на ступенях, и вошел в самолет. Скорцени последовал за ним. Двенадцать немцев удерживали самолет за веревки, когда летчик включил двигатель, затем по знаку пилота отпустили его. «Шторьх» рванулся вперед и завис на краю пропасти. Те, кто понимают что-нибудь в летном деле, думали, что машина неминуемо рухнет в бездну, но каким-то чудом летчик удержал самолет, и машина взлетела. В ту ночь Муссолини спал в Вене.

Интересно было говорить за завтраком о тех событиях, сидя рядом со столиком, за которым Муссолини когда-то играл в scopone. Дуче прекрасно выглядел в форме, когда стоял на балконе палаццо Венеция, выставив вперед подбородок, либо сидел за столом в длинной мраморной комнате, готовясь произвести впечатление на посетителей отрепетированным грозным взглядом. Игра его, очевидно, была не столь убедительной, когда на нем были старое пальто и черная шляпа. Когда синьор Тиберти рассказывал мне, каким неприятным был диктатор — он употребил слово forutto, — в моей памяти всплыло истерическое повторение слова «Дуче», написанное на стенах в тридцатых годах, и «Дуче всегда прав», — первые уроки массового гипноза, которые так хорошо усвоили политики других стран.

Я спустился в вагоне фуникулера, словно в холодильной камере. Горы порозовели от предзакатного солнца. Я оглянулся на белые вершины. Даже история Эльбы кажется заурядной в сравнении с мелодрамой, разыгравшейся на бесчувственных снежных полях.

Я услышал о змеиной церемонии в Кокулло, когда заглянул в городок Сканно неподалеку от Сульмоны. До недавнего времени в Сканно можно было добраться только на муле по тропе, по краю расщелины, но сейчас в горах проложена дорога. Она вьется серпантином, демонстрируя сказочные пейзажи с рекой Саджитарио, бегущей внизу от одного водоема к другому. Городок теперь простился со своей изоляцией и радостно принял современный мир с автобусами и телевидением.

Дома в Сканно карабкаются по горному склону, и я приготовился увидеть лабиринт узких полутемных улиц. Городок знаменит главным образом великолепием местной женской одежды, однако я этого не заметил. Напротив, мне встречалось много старушек в черных платьях и повязанных на голове цветных шарфах. Ничто даже отдаленно не напоминало роскошные иллюстрации из альбомов, посвященных итальянскому костюму. Молодые женщины Сканно были одеты так же, как и девушки из прочих мест. Думаю, трудно было бы заставить их носить тяжелые, плотные и дорогие одежды своих бабушек.

Ювелиров Сканно, искусство которых славилось на протяжении столетий, все еще можно найти в подвалах городка. Они изготавливают золотые запонки, сережки и разные женские украшения, которые раньше покупали лишь очень богатые дамы. Некоторые модели восходят к временам марсов. Я купил пару длинных серег у ювелира в маленькой темной мастерской. Думаю, что такие сережки можно выставить в музее древнеримских ювелирных украшений, и ни у кого подозрения не вызовет время их изготовления.

Я прибыл в Сканно в день, который бывает раз в году. В первую неделю мая из часовни возле озера Сканно, в двух милях от города, привозят богиню дождя и ставят на алтарь в городскую церковь, где она будет находиться в течение месяца. Это — Мадонна дель Лаго, или Аннунциата, и она сохранилась с древних времен. По виду это — небольшая кукла, не более фута в высоту, одетая как испанская Дева Мария. На ней золотые цепочки и другие дары. Часовня с фресками на стенах, где она стоит остальное время года, находится на краю очаровательного озера. Часовня частично вырублена из скалы. Когда-то это была пещера.

Местный художник, Элия Убальди, который пишет пейзажи Сканно, раскупаемые зимними туристами, рассказал мне, что, как только Мадонна является в Сканно, «немедленно проливаются хорошие дожди», и, словно в подтверждение ее слов, на небо набежали тучи, и в городе начался дождь. Мы пошли посмотреть на Мадонну. Она стояла в старинной церкви за частоколом свечей. Перед нею склонились коленопреклоненные женщины и молились, глядя на нее в свете свечей.

Вечером мы пустились в пешую прогулку по узким средневековым улицам — то карабкались вверх, то спускались по булыжным мостовым, подходили к красивым арочным дверям с каменными орнаментальными щитами. Сканно в XV веке был зажиточным городом, специализирующимся на шерсти. В горных городках и деревнях есть теперь электрический свет, все они сделали шаг от мира свечей в мир электричества, радио, телевизоров и холодильников. Странно, но снег, который раньше изолировал Сканно от мира, теперь сделал его популярным зимним курортом. Местные жители уже не удивляются кабинкам, возносящим лыжников на горные вершины. Мы с Убальди исследовали старинные улицы, когда он вдруг остановился перед каменным зданием и спросил, не хочу ли я осмотреть библиотеку. Наверху мы нашли несколько комнат, на стеллажах которых я увидел хороший выбор современной итальянской художественной литературы, несколько фолиантов XVI и XVII веков и книги, посвященные городу. Была тут и книга посетителей ныне исчезнувшего отеля. Вроде бы он назывался «Альберго-Пейс». В книге, как сказал библиотекарь, один англичанин что-то написал. Нам удалось отыскать эту запись: «Я дважды останавливался в этом отеле и был очень доволен. По сравнению с другими итальянскими городами того же размера, что Сканно, он выгодно отличается как условиями, так и едой. Хозяин отеля чрезвычайно любезен. Норман Дуглас. 23 августа. 1910».

В мечтах о комфорте я остановился в двух милях от Сканно, в гостинице возле озера. Здание было построено для зимних туристов, и оно слегка напомнило мне австрийские или швейцарские гостиницы. Такого сходства добиваются либо сознательно, либо оно рождается из ассоциаций. Я был единственным постояльцем: сезон закончился. После заката резко похолодало, подуло с заснеженных вершин. К счастью, служащие отеля заботились о тепле, и даже в коридорах стояли масляные обогреватели. Два таких обогревателя были и у меня в номере. Утром я отворил окна и увидел внизу голубое озеро, нежащееся в ранних солнечных лучах. Напротив, у края воды, стояла часовня Мадонны дель Лаго, расставшейся на время со своим божеством. Это было любопытное маленькое святилище, с фресками от пола и до потолка и темно-синим куполом с рассыпанными по нему золотыми звездами.

Однажды днем я с удивлением заметил, что перед зданием гостиницы стоит пыльный автомобиль с английским номерным знаком. Позднее я встретил англичанина и его жену. Они возвращались домой через Италию и Францию после отдыха в Сорренто. Англичане рассказали, что сделали крюк специально: очень уж хотелось увидеть женщин Сканно в их великолепных костюмах. На такое путешествие их сподобила устаревшая информация, данная в путеводителях, и они ожидали увидеть здесь романтический антураж, на который с такой готовностью клюют туристы. Когда я сказал им, что никаких роскошных костюмов они здесь не увидят, супруги пришли в раздражение, и женщина протянула мне цветные открытки.

— Да они должны здесь быть! — воскликнула она. — Я купила эти открытки в отеле.

Я сказал, что одного вида фотоаппарата достаточно, чтобы старые женщины в черной одежде бросились бы в дом и исчезли с балконов, даже если на них всего лишь будничные платья. И высказал предположение, что на красивых открытках фотограф запечатлел специально приехавшую с ним модель или просто собственную миловидную жену или дочку. От такого цинизма англичанка взъярилась и в доказательство своих аргументов показала путеводитель Бедекера 1962 года издания, в котором мы прочитали, что «женщины носят одежду любопытно сурового стиля, а в церкви сидят на полу, как это делают на Востоке». В воскресенье утром мы посетили мессу, надеясь увидеть подобную сцену, но обнаружили, что в церкви полно старушек в черных платьях и цветных шарфах на головах. Все они сидели на скамейках. Но в 1913 году 0ни сидели на полу. Об этом упомянула и Эстелла Канциани.

«В церкви они всегда сидят скрестив ноги, — писала 0на, — только вместо того чтобы опираться на пол, балансируют на щиколотках, а локти держат на коленях. В доме они обычно сидят точно так же. Стульями не пользуются».

Вскоре после отъезда английской пары в отеле состоялась свадьба или, вернее, свадебный завтрак, который затянулся до вечера. Я надеялся, что наконец-то увижу женщин Сканно в их знаменитых костюмах, но, кроме одной маленькой старушки, все пришли в современной одежде. Невеста, девушка мощного сложения, чья фея, должно быть, отлучилась, когда новорожденной надо было вручить в подарок красоту, с трудом втиснулась в белое свадебное платье. На женихе, мужчине зрелых лет, — мне сказали, что он чиновник, — был взятый напрокат костюм-визитка. Дама в старинном костюме, казалось, забрела сюда из элегантного и праздного века. Голову, поверх кружевного белого чепца, украшала остроконечная шляпа, какую мы видим на большинстве портретов Марии Стюарт. Я разглядел темное платье с пышными рукавами, нарядный передник и черные туфли с стальными пряжками. Гвоздем программы стал гигантский белый торт. В противоположность распространенным обычаям, он так и не был разрезан. После бесконечных речей общество собралось возле маленького украшенного лентами автомобиля. Послышались поцелуи. Жених дважды облобызал священника, а когда новобрачные скрылись за поворотом, я подумал: кто знает, может, благоразумная финансовая сделка будет, в конце концов, не хуже союза, основанного на страсти. Мы с Убальди обедали в пустой комнате. Напротив работал хороший телевизор, его включили из уважения к нам. Подали озерную форель, за ней последовали polio diavolo и кувшин отличного красного вина. Отец Убальди эмигрировал в Америку, там родился его брат, и Убальди страшно хотелось уехать в страну, о которой многие итальянцы думают как об Эльдорадо. В войну мучился страхом, что может по приказу выпустить гранату в американца. «А что если бы он оказался моим братом?» — сказал он. В его голосе был ужас: гражданская война раздирала душу на две половины — гражданский долг и родственную любовь.

Странно было сидеть здесь, в некогда уединенном месте, и смотреть вычурное представление — оно транслировалось то ли из Милана, то ли из Рима. Там были девушки, одетые, главным образом, в страусовые перья, обычные песни и старые шутки. Интересно, что думают об этом старушки в черных платьях? Нравится ли им или они смотрят на танцоров, и им кажется, что этот мир еще более странный и мрачный, нежели мир колдунов, прорицателей и оборотней, в котором они родились?

Я спросил у своего нового знакомца, оставили ли местные жители свои суеверия с приходом автобусов, канатной дороги и телевидения. Он зажег сигарету и помедлил, прежде чем ответить. «Не так просто изменить сознание людей, формировавшееся на протяжении столетий. Конечно, их жизнями по большей части управляет суеверие. Я не хочу сказать, что все верят в lupi minnari (оборотней), но если кто-нибудь встретит чужого человека при особых обстоятельствах, в одиноком месте зимним вечером, то весьма возможно, что в его мозгу всплывет мысль о lupi minnari. Все, разумеется, верят в предзнаменования, многих людей считают предсказателями, ведьмами, если вам будет угодно. И все носят амулеты, предохраняющие от дурного глаза. Я тоже ношу». Он показал брелок с ключами от машины. На кольце болталась маленькая красная рука, пальцы которой сложены были в жесте, отпугивающем дурной глаз.

Мы поговорили о марсах и их репутации колдунов. Об этом упоминали Овидий, Гораций, Плиний и другие древние писатели. Я сменил тему и заговорил о заклинателях змей.

— Этого добра у нас хватает, — ответил он. — В Абруцци полно серпари, людей, которые обладают властью над змеями и верят в то, что невосприимчивы к их яду. Мало этого, могут излечить укушенных людей.

— Как и древние марсы?

— Вы сможете убедиться в этом сами. В следующий четверг. Это первый четверг мая, когда в Кокулло празднуют день святого Доминика. Деревня находится в двенадцати милях отсюда. Если поедете туда, увидите статую святого, обвитую живыми змеями. Статую пронесут по улицам.

В четверг я поднялся рано и скоро уже ехал в Кокулло. Стояло чудесное майское утро. Виноградник на покатых холмах растопырил побеги, словно пальцы в зеленых перчатках. В голубой глади озера отражались горы, а там, где вода заканчивалась, начиналась прекрасная лощина Саджитарио. Раньше здесь можно было увидеть один или от силы два грузовика, а сейчас мимо меня пронеслись автомобили, несколько экскурсионных международных автобусов и фермерские повозки. Все они направлялись на праздник святого Доминика. Пилигримы уже не ходят пешком вслед за человеком с деревянным крестом, а разъезжают по Абруццо в автомобилях и автобусах.

В Сканно я много слышал о святом Доминике. Его память почитают не только здесь и в других местах Абруццо, но даже за его пределами. Святой не имеет отношения к основателю доминиканского ордена. Это был бенедектинский монах, родившийся в Фолиньо в 951 году. Он вел жизнь странника, путешествовал верхом на муле от одного местечка к другому, основывал монастырь и двигался дальше, творя добро и совершая иногда какое-нибудь чудо. Мул прекрасно его понимал. Рассказывают, что как-то Доминик попросил кузнеца подковать животное «Христа ради», но кузнец потребовал у святого денег. В карманах Доминика было пусто, и он приказал мулу вернуть подковы, что тот и сделал — стряхнул их до единого гвоздя. Одна из подков является самой дорогой святыней Кокулло. Говорят, что она избавляет людей и животных от водобоязни, и пастухи Абруццо до сих пор приводят в церковь своих больших белых собак, где к животным с молитвой подносят подкову.

Другой реликвией святого Доминика является зуб, который, по рассказам, святой сам себе вырвал и подарил людям Кокулло. Зуб хранится в серебряной раке. Он приносит облегчение при зубной боли. Когда стоматолог раз в одну или две недели наведывается в горную деревню, то обращается к зубу почти так же часто, как в средние века. Третий дар Доминика — невосприимчивость к укусам змей — несомненно, пережиток древней практики марсов и ежегодной демонстрации змей. На этот змеиный языческий праздник я и ехал. Как и многие другие языческие ритуалы, он был встроен в церковные праздники.

Еще один поворот дороги, и я увидел Кокулло. Деревня раскинулась на склоне горы — белая, живописная, сверкающая на солнце. Не без труда удалось припарковаться на площади между автобусов, фермерских фургонов и велосипедов. Ярмарка гудела. Толпы крестьян явились издалека и из соседних деревень. За весь день я не слышал ни единого английского слова. Два карабинера в парадной форме, с красными кокардами на наполеоновских треуголках; руки в хлопчатобумажных перчатках сложены на рукоятках шпаг, — являли собой образец официального спокойствия, а вокруг шумели взволнованные толпы.

Из передвижных фургонов, набитых одеждой, мебелью, керамикой, едой, сельскохозяйственными орудиями, изделиями из пластмассы, отличной медной кухонной посудой и кувшинами, изготовленными в Аквиле, выгружали товар и раскладывали его на столы. Над некоторыми складными столами раскинули полотняные шатры. В тени дерева, на прилавке мясника, как дань средневековой традиции, лежала porchetta — целая туша жареной свиньи, нафаршированной розмарином и другими пряными травами. Ее продавали кусками, проложенными между толстыми ломтями хлеба.

Голосов торговцев на ярмарке уже не услышишь: за них трудятся громкоговорители, установленные на фургонах. Звук чудовищно громкий, причем каждый голос старается перекричать соперника, и адская какофония сводит на нет эффект, ради которого все это было задумано. Толпа одета в современную одежду. На мужчинах темные костюмы либо серые брюки и твидовые пиджаки. Женщины в костюмах или нейлоновых платьях, хотя есть и старушки в черной одежде и шалях. Они пришли вместе с внуками. Те стоят на ступенях и подают салями и хлеб, доставая их из больших пластиковых мешков. Я любовался группой, которую мог бы написать Рембрандт, — старые лица, за шесть десятков лет изборожденные морщинами из-за тяжких условий жизни, но, благодаря истинной вере и молитвам, исполненные чувства собственного достоинства. И вдруг я заметил первого серпаро. Этот молодой человек с пышной шевелюрой стоял, повернувшись ко мне спиной и сцепив позади себя руки. Я обратил на него внимание из-за неожиданного движения: вокруг его запястий обвилась большая желтая змея. Человек держал ее так, словно в руках у него были четки и он перебирал ее бусины. Точно так его пальцы гладили змею. Узкая голова рептилии выглянула из его рукава и двигалась из стороны в сторону. Говорят, такие повторяющиеся движения гипнотизируют птиц и мелких животных. Я пошел в толпу вслед за молодым человеком. Там он присоединился к группе из троих серпари. Они были заняты тем, что вешали змей на плечи маленьких мальчиков. Дети выдерживали испытание с очень серьезными лицами. Серпари тоже были серьезны. Они словно вручали детям священную эмблему. Сцена напомнила мне обряд посвящения. Пятый серпаро, с огромной черной змеей, подошел к мальчику и повесил ему на плечи рептилию. Затем, ухватив змею чуть пониже головы, попытался уговорить ребенка подышать на нее. Он показал, как это нужно сделать, но мальчик не поддался на уговоры. Серпаро повесил змею себе на шею и пошел прочь.

Дорога к святилищу Доминика была запружена крестьянами. Они шли мимо калек, стоявших на обочине. Те протягивали руки за подаянием. Многие нищие одеты были лучше прохожих, у которых они клянчили деньги. У предсказателя с зеленым амазонским попугаем на красной клетке дела шли бойко. Птица перебиралась на палец хозяина, скашивала на клиента старый коварный глаз и цепляла клювом маленький сложенный листок бумаги. Это было своего рода предсказание, известное в Древней Греции и Риме, только там в роли прорицателя выступал маленький ребенок, а не старая птица сомнительной невинности. Тем не менее я не смог устоять против искушения. Клюв нерешительно замер возле сложенных листочков, но потом с поразительной аккуратностью птица вынула листок и положила в мою подставленную ладонь. Я не стал читать предсказание и положил листок в карман.

Поспешил к церкви, где вот-вот должна была начаться торжественная месса. Народу набилось битком. Я умудрился протиснуться и ближе к центру помещения увидел статую святого Доминика, почти в натуральную величину. Ее уже поставили на платформу, подготовили к процессии. На мой взгляд, статуя была хорошей работой мастера XVII века. Скульптура представляла собой бородатого человека в черном платье, с нимбом над головой. В правой руке человек сжимал епископский посох, в левой — священную подкову. Вокруг статуи было непрестанное движение. Прихожане подходили к святому, дотрагивались до него, подносили руку к губам, преклоняли колени и часто клали к его ногам купюру в тысячу лир. Рядом висела веревка, присоединенная к колоколу. Крестьяне тянули за нее — кто руками, а кто зубами. Мне и раньше об этом рассказывали. Такое действие, по вере прихожан, предохраняло их от зубной боли. Я стоял, зажатый в толпе, не в силах двинуться. Началась месса. Неожиданно почувствовал странное шевеление возле своих ног. Глянув вниз, обнаружил, что к моим ногам прижат мешок со змеями. Его держал серпаро. В мешке непрестанно происходило упругое шевеление, перемежавшееся сильными толчками. Я предположил, что змеи дерутся друг с другом. Не в силах выносить такое соседство, я умудрился с большим трудом отступить к выходу. На улице стояли прилавки с блестящей дребеденью, в том числе и амулетами против дурного глаза. Самым популярным был кулак с двумя торчащими пальцами и маленький изогнутый предмет в виде рога буйвола. Оба сделаны из красной пластмассы, имитирующей коралл. На площади я купил кусок жареной свинины и съел ее, угостив изумленного рыжего котенка. Он сидел на ступенях старого заброшенного здания поблизости от церкви. И тут я увидел деревенских музыкантов. На них были остроконечные шапки с золотыми галунами. Музыканты шагали к церкви вдвоем и поодиночке. Церемонию украсило очаровательное явление в виде пяти юных девушек в фольклорных платьях. Одна девушка была блондинкой, остальные темноволосые. Они шли по улице между старинными домами, а за ними следовали две молодые женщины, одетые в тщательно отглаженные кофточки и юбки из розоватого хлопка. На головах у них были корзины с огромными круглыми буханками хлеба. В деревнях и небольших городах это обычное явление, вероятно, в память о праздниках Цереры. Постепенно все серпари собрались возле церкви. Их было около двадцати.

Зазвонил церковный колокол. Музыканты встали в ряд и заиграли веселый марш. Неожиданно церковная дверь распахнулась, и мы увидели статую святого Доминика, вышедшую на солнце. В ту же минуту на статуе повисло двадцать или тридцать змей, брошенных серпари. Многие рептилии обхватили статую крепким кольцом, некоторые вскарабкались на нимб. Такое зрелище, кажется, шокировало зрителей, наблюдавших за действом с балконов. Крики из толпы подсказали серпари, что часть змей, не достигших цели, пытаются улизнуть. Их владельцы тут же исправили положение: схватили змей за хвосты и снова швырнули на статую. К тому моменту Доминик спустился с площади на улицу. На святом был толстый воротник из свернувшихся рептилий. Они закрыли ему рот. Хвосты и головы змей шевелились вокруг туловища. Шествие возглавляли жрицы Цереры со своими хлебами; затем шел священник с зубом святого Доминика в серебряной раке. Ритуал явно носил языческие черты, и я подумал, что замени современную дешевую одежду древними нарядами, и ежегодная церемония показалась бы дикой и даже угрожающей.

Платформу со святым пронесли во все закоулки Кокулло. Когда падала какая-то змея, серпаро немедленно подбирал ее и закидывал обратно. По окончании церемонии каждый серпаро собрал своих змей, но как они узнавали, какая из них чья, понятия не имею. Собрав рептилий, они либо закинули их себе на плечи, либо запихали в мешки.

Я поговорил с местным священником, и он настоял на том, чтобы я с ним позавтракал. Я уже ел свинину с хлебом и сыром и мог бы ничего не есть до следующего дня, но он так меня упрашивал, что с моей стороны было бы невежливо отказаться. К тому же я решил, что угощение вряд ли будет обильным. Как бы не так! Его преосвященство повел меня через толпу к одному из лучших домов в деревне, где в большой прохладной комнате на втором этаже был накрыт длинный стол для праздничного обеда. Там уже сидел пожилой моргающий монсиньор и два священника, отпраздновавшие мессу. Судя по всему, они страшно проголодались. Меня представили благочестивой матроне, приготовившей пир, и посадили, к сильному моему смущению, во главу стола. Затем последовал обед, обильнее которого я ничего еще не едал. Роскошные закуски-ассорти… Такого разнообразия и выдумки не встретишь ни в одном ресторане. На смену супу явился жареный цыпленок, затем вареная курятина, за курятиной — ягненок, потом настал черед пудингам, заварному крему, желе и прочим сладостям. Нас обслуживала матрона, она внимательно наклонялась над монсиньором и священниками, а я делал все возможное, чтобы отвлечь ее внимание от своей тарелки.

Поскольку священники были голодными, в разговорах необходимости не было, но потом, за кофе, обменявшись табакерками с нюхательным табаком, я упомянул святого Доминика и сцену, которой стал свидетелем. Я чувствовал, что святые люди посчитали меня занудой. На их месте я, Наверное, подумал бы так же. Будучи лояльным приходским священником, parroco вступился за Доминика и рассказал о замечательных благодеяниях, которые святой оказал Кокулло. Другие священники согласно кивали головами и подставляли опустевшие бокалы. Согласились они, хотя и не слишком охотно, с тем, что Церковь, зная о склонности паствы к язычеству, позволила включить в свой праздник жертвоприношение марсов богине Ангитии. Впрочем, заметно было, что эта тема их не интересовала. Желая поднять разговор на высокий уровень, я предположил, что, возможно, Григорий Великий поступил мудро: принял то, чего нельзя изменить, и написал Мелитусу, первому лондонскому епископу, что не надо разрушать святилища англов, но лучше преобразовать их в христианские алтари. Так и змеи Ангитии, наброшенные на святого Доминика, ныне освящены высшим церковным авторитетом. Согласившись с этим, мы снова наполнили наши бокалы.

На прощание parroco вручил мне памфлет «Vita di S. Domenico Abate, Protettore di Cocullo», в котором этот добрый человек еще активнее поддержал своего святого и изъявил ему горячую благодарность: ведь тот защитил Кокулло от змеиных укусов, зубной боли и водобоязни. По поводу последнего у священника имелась удивительная история. Он написал, что несколько лет назад, во время войны, когда Кокулло засыпало снегом, в деревню явились напуганные гости. Они приехали на машинах и на поезде. Это было почти все население деревни Джулиано-ди-Рома, включая инвалидов и даже паралитиков. Оказалось, что все они выпили молоко от коровы, укушенной бешеной собакой. Узнав об этом, они тут же бросились искать защиты у святого Доминика. Всех людей причастили — кого в церкви, кого в машинах, а тех, кто не мог дойти до деревни — на вокзале в залах ожидания. «Благодаря милости Всевышнего и помощи святого Доминика, — заключает священник, — а также благодаря великой вере людей, никто из них не пострадал от выпитого молока». Позднее ветеринар сказал мне, что был бы изумлен, если бы кто-нибудь и в самом деле пострадал.

Священник рассказал также о нескольких охотниках из Ссоры. Они привели шесть собак. Животные дрались с бешеными собаками и были почти неуправляемы, пока не пришли в Кокулло. Там они стали спокойными, позволили отвести себя в святилище, где к каждой из них притронулись реликвией. Вероятно, животные не пострадали от осложнений, хотя сведений об этом не имеется.

После путешествия по горным дорогам в Сульмону я приехал уже в темноте. На окраине города нашел гостиницу, где мне предоставили номер с ванной комнатой. Перед тем как улечься в постель, вспомнил о листке бумаги, которую дал мне попугай-прорицатель. Вот что я прочитал: «Если не хотите неприятностей, не вмешивайтесь в чужие дела и думайте, прежде чем что-нибудь сказать. Идите к цели и не бойтесь. Судьба наградила вас способностями к бизнесу, и вы должны этим воспользоваться. Трудитесь, и вам воздастся. Не замыкайтесь в себе, ни к чему излишняя сдержанность. Остерегайтесь друга, которому вы помогали в прошлом. Он неблагодарен и коварен и замыслил погубить вас».

Циничная птица.

Памятник Овидию, знаменитому сыну Сульмоны, стоит на главной площади. Облаченный в тогу поэт задумчиво смотрит на современных жителей, которые могут прочесть на цоколе: «Sulmo mihi partia est» — знаменитая фраза, начальные буквы которой стали девизом города. Исследователь может обнаружить старые и более грубые версии памятников Овидию — один у магазина возле площади, а другой — во дворе церкви Святой Марии-Аннунциаты постройки XIV века, возможно, самого красивого здания в Абруцци. Этот памятник изображает его в образе средневекового святого. Главная улица Сульмоны называется Корсо Овидио. Она плавно переходит в бульвар Рузвельта, неожиданно объединяя автора «Искусства любви» с американским президентом.

Сам по себе Овидий в своем родном городе почитается больше, чем его произведения. Народное воображение считает его кудесником, и это еще один пережиток Средневековья. Такая же слава окружала имя Вергилия в Мантуе.

Сульмона — приятный городок. С одной стороны там раскинулась огромная рыночная площадь, на другой стоит собор, а между ними — лабиринт интересных старинных улиц и домов, с балконов которых свешивается белье, а женщины громко и весело переговариваются с детьми, играющими на улице. На главной улице я увидел магазин, «торгующий эмиграцией». Отсутствие в Абруцци промышленности сделало регион наряду с Калабрией местом для найма рабочей силы. В горных деревнях я обращал внимание на отсутствие молодых людей. Никого не удивляет, что они покидают родной дом. Иногда навсегда. Некоторые возвращаются в пожилом возрасте. Их называют «американцами», хотя они могли работать в Новой Зеландии или Австралии. Слово Emigrazione выведено большими буквами на объявлении в витрине. На рекламе, призывающей к смене страны, изображена не слишком-то привлекательная картинка: ужасные головы маори с пучками волос. Зато привлекает модель самолета: теперь не надо долго плыть по океану, можно, словно птица, полететь по воздуху и через несколько часов — или, на худой конец, дней — оказаться в выбранной стране.

Так же, как и в Аквиле, я удивлялся дисциплинированности детей. Прогуливаясь перед завтраком, я видел маленьких мальчиков и девочек в черных костюмчиках и детей постарше с книгами под мышкой, спокойно идущих в школу. В соборе я убедился, что обычай заходить сюда перед школой для молитвы дети соблюдают так же свято, как и в Аквиле. Святой покровитель Сульмоны — Памфилий, о нем я не знаю ничего, за исключением того, что он не знаменитый Памфилий из Кесарей, а его тезка. Более двенадцати столетий назад он совершал чудеса в Сульмоне. Спустившись в крипту, чтобы посмотреть на гробницу святого, я увидел странную сцену. Это было темное место с множеством колонн. Встав за одну из них, я увидел процессию школьниц. Все девочки несли книжки или портфели. Они направлялись к старинному мраморному трону епископа, стоящему с восточной стороны от гробницы святого. Передав книгу подруге, каждая девочка с серьезным видом садилась на трон епископа и клала руки на два полированных черных камня, украшающих подлокотники. Проделав это, она немедленно уступала место следующей девочке, и так продолжалось, пока все дети не посидели на троне.

Эта необычная церемония происходила с торжественностью ритуала. Целый день я думал об этом, пока не спросил местного жителя, что все это значит.

— А, да, — ответил он, — так происходит уже многие столетия. Ритуал приносит удачу, особенно при сдаче экзаменов.

Сульмона прославилась необычным производством — изготовлением confetti, или засахаренного миндаля, который оптом поступает из Сицилии. В Сульмоне его засахаривают и раскрашивают, после чего экспортируют по всей Италии. Ни одна итальянская свадьба не проходит без confetti. В Древнем Риме эти орехи рассыпали перед молодоженами. Торговля поставлена на широкую ногу. Среди ведущих профессионалов в этом деле — синьор Вильям де Карло. Во время последней войны он служил переводчиком в Королевских военно-воздушных силах, с тех пор бережно хранит пачку писем от друзей из союзных войск, от спасшихся союзных военнопленных и других людей, которых встречал в те времена. Я видел на его фабрике девушек-работниц. Они нагревали проволоку над метиловым пламенем и протыкали засахаренный миндаль, ловко создавая цветы с шестью лепестками. Каждый лепесток — орешек миндаля. Одни цветы белые, другие красные, синие, в сердцевине цветка — посеребренная конфетка.

Эти удивительные изделия напоминают корзины с искусственными цветами, которые во времена королевы Виктории ставили под стеклянные крышки, выполненные в форме купола. Допускаю, что некоторые люди едят их, хотя я сделал бы это только в случае невыносимого голода. Среди самых реалистических созданий синьора де Карло — снопы пшеницы и маиса, сделанные из миндаля и конфет. В этих приятных композициях есть что-то византийское, а может, арабо-византийское, и я подумал: не пришло ли из Сицилии сюда, вместе с миндалем, искусство цветочных композиций. Но синьор де Карло уверен, что начало этому занятию положила его бабушка, у которой в монастыре, где она обучалась, была репутация флориста. Впоследствии она решила продолжить эти композиции при изготовлении конфет. На самом деле производство confetti процветало в Сульмоне задолго до бабушки, поскольку в начале XIX века о нем упоминал Кеппел Крэйвен.

Синьор де Карло привел меня на римские развалины, которые по неизвестной причине, за исключением того, что они римские, и при этом руины, называются виллой Овидия. Перебравшись через речку Джизио в один из теплых весенних дней, которые часто предшествуют дождю, мы приблизились к подножию Монте-Морроне. Мой спутник указал мне на стоявшее на горе здание, которое, как он сказал, было аббатством Санто-Спирито, основанное в ХШ веке Целестином V, папой-отшельником, чью могилу я видел в Аквиле. Здание было бы совсем пустым, если бы не смотритель. Он иногда спускается в Сульмону, чтобы купить продуктов, и снова возвращается в свое уединенное жилище.

У ордена несчастливая история. Его монахи следовали учению святого Бенедикта, их знали как целестинцев. После отречения папы они вынуждены были ехать в Грецию, чтобы спастись от преследования его наместника, Бонифация VIII. Орден прекратил свое существование в Германии во времена Реформации, во Франции ему наступил конец в 1766 году. В Италии он еще какое-то время существовал. Любопытно, как часто в жизни Абруцци является змея. В качестве своей эмблемы целестинцы выбрали черную змею, обвившуюся вокруг белого креста.

Мы спустились по крутой козьей тропе. Полевые цветы качались под облепившими их пчелами, в воздухе пахло тимьяном. В горах Абруццо привольно росли и другие растения. Хотя они уже не славятся своей магической силой, однако из них по-прежнему готовят ликер, известный всей Италии, — «Чентербе». Спускаясь, я видел перед собой всю долину Сульмоны. Ее омывали ручьи, о которых с такой теплотой поминал Овидий во время ссылки на Черное море. Моим глазам вдруг предстала уродливая и непотребная группа зданий, в которой я сразу узнал тюрьму.

— В Первую мировую войну, — сказал синьор де Карло, — англичане держали здесь немецких офицеров, а во Вторую все было наоборот. Тут по-прежнему тюрьма. Отсюда бежало много союзных офицеров — в основном в горы. Некоторые вернулись домой, в Сульмону. Родственники скрывали их у себя.

Мы продолжали спускаться по горячим камням. Над цветами порхали бабочки, зеленые ящерицы замирали в расщелинах при нашем приближении. Наконец мы подошли к величественным ступеням, римской мостовой и фундаменту большого здания. Хотя Овидий происходил и из зажиточной семьи, руины «виллы» больше походили на публичное здание, а не на загородный дом.

— Некоторые исследователи, — сказал синьор де Карло, — думают, что это здание, возможно, было храмом Геркулеса. Здесь когда-то имелся фаллический знак, популярный у женщин, испытывавших трудности с созданием семьи, однако его убрали. Во всяком случае, я не смог его найти. Говорят, он был здесь, на этой ступени.

Если даже это место и не было родовым гнездом Овидия, сам ландшафт в точности соответствовал описанию ностальгирующего поэта. Было бы неверно сказать, что его сослали. Наказание за нанесенную им обиду, до сих пор оставшуюся тайной, известно как relegatio, что означает принудительное проживание в отдаленном месте, но без конфискации собственности и без лишения гражданских прав — civitas. Овидию было пятьдесят, когда он обидел императора Августа, и последние десять лет жизни ему пришлось провести в городе Томах (он называл его Томис) в Причерноморье. Сейчас это место называется Констанца, и находится оно в Румынии. Овидий ненавидел его и горько жаловался на холод. В своих стихах он описывал его как землю постоянной зимы, где у мужчин замерзают бороды и даже вино застывает. Друзья, бывавшие в Констанце, рассказывали мне, что бронзовый Овидий по-прежнему стоит на главной площади. Много лет назад мне довелось побывать в Константинополе во время снежной бури, а потом ехать до Босфора к Черному морю. Там злой ветер пробрал меня до костей, и я убедился, что Овидий не преувеличивал суровости зимы, как предполагают некоторые ученые. Они думают, что поэт надеялся смягчить сердца власть имущих и вернуться в цивилизацию. Сидя на ступенях предполагаемой виллы, синьор де Карло и я гадали, как это делали и многие другие, чем так обидел Овидий императора. Я спросил, может, в Сульмоне имеются на этот счет другие теории, нежели те, о которых мы все знаем. Нет, его земляки делают только обычное предположение: будто бы он видел в ванне императрицу Ливию. Мы оба посчитали такое заявление абсурдным. Выдвигали и другую причину — аморальность поэмы «Наука любви» (однако она была опубликована за десять лет до ссылки). Некоторые думали, что поэт был замечен в связи с внучкой императора, Юлией, отправленной в это же время на далекий остров. Еще его подозревали в заговоре против Августа. Синьор де Карло мудро заметил, что если действия мужчины кажутся загадочными, неплохо обратить внимание на то, чем недовольна его жена. Возможно, Ливия давно имела зуб на Овидия, и ей удалось с ним посчитаться, когда император состарился и находился под ее влиянием.

На обратном пути мы подошли к импровизированной прачечной, называвшейся «Фонтан любви». Две сельские женщины только что установили на головы корзины с бельем и собрались домой. Синьор де Карло спросил их, почему это место называется «Фонтан любви». На это одна из женщина ответила, что «Виддио», ласковое местное прозвище Овидия, занимался здесь любовью с волшебницей, возможно с Эгерией или с духом воды. Другая женщина, с большей исторической точностью, сказала, что с ним была жена императора. Вот так: прошло девятнадцать столетий, но грех и наказание поэта до сих пор волнуют крестьян его родной Сульмоны.

Ночью жара ушла. Горная погода доказала свою неустойчивость: принялась поливать окрестности мелким дождем, пока Абруццо не стал напоминать Шотландию. Воскресным утром я выехал из Сульмоны и взял курс на юг. Над горами собрались тучи, снова полил дождь, и с припудренных последним снегом вершин подул пронизывающий ветер. Я слышал так много о красотах и особенностях маленького городка Пескокостанцо, что решил непременно его посетить. Ландшафт был закрыт промозглым туманом, лишь изредка он отплывал в сторону и открывал белый склон горы. Приехав, я увидел, что старый город пуст, словно его заколдовал злой волшебник. Я поднялся по длинному лестничному маршу и через норманнскую арку вошел в церковь Святой Марии-дель-Колле. Перед алтарями горели свечи, но в помещении не было ни одного человека.

На окраине города нашел гостиницу, в окне которой красовалось чучело дикой европейской кошки. Кошка злобно скалилась — сомнительный привет заезжему путешественнику. Я вошел внутрь и снова никого не увидел. Стулья в столовой были подняты на столы. Из кухни донеслись какие-то звуки. Приятная женщина, готовившая спагетти, сказала мне, что гостиница и в самом деле уже закрыта: зимний лыжный сезон окончился, а летний еще не начался. Впрочем, если я не боюсь холода — радиаторы не работали, — то она может предложить мне спагетти. Не сняв пальто, я уселся возле кошки. Ко мне подошел веселый краснолицый администратор. На странном английском языке он сказал, что два года прожил в Манчестере и Ливерпуле. Поставил передо мной бутылку крепкого темного сицилийского вина, и оно помогло мне восстановить кровообращение. Мы поговорили о Манчестере, и я был благодарен, хотя и думал, что в прежние времена замерзший путешественник, зайдя в трактир, немедленно согревался, потому что радушные хозяева тут же бросали в очаг охапку хвороста и в печи весело вспыхивал огонь. Теперь же, во времена центрального отопления, нет больше очагов, возле которых можно посидеть и отогреться.

Я снова пустился в путь, а дождь все лил, действуя мне на нервы. Я понимал, что он закрывает от меня великолепную горную панораму. Воскресным днем я приехал на ярмарку в городок Рионеро Саннитико. По обе стороны главной улицы выстроились медные горшки и лотки с одеждой, едой и сельскохозяйственными орудиями. Улицу заполнила толпа местных жителей, они болтали и смеялись, хотя дождь лил по-прежнему, а туман занавесил город. Мы, северяне, никогда бы не поверили, что в Италии может быть такая погода. Группа фермерских жен проверяла серпы: прежде чем купить их, они проводили по лезвию подушечкой большого пальца. Я купил себе два маленьких амулета от дурного глаза.

Вглядываясь в туман, осторожно спустился к Молизе и вечером приехал в Кампобассо, город, насчитывающий тридцать тысяч жителей. Я тут же повеселел, ибо там, совершенно неожиданно для меня, сияло солнце. Что значит для человека первый проблеск солнца, по которому он соскучился? Душу наполняет довольство и радость жизни. Я немедленно распаковал вещи в солидном старомодном отеле в центре города (владелец поприветствовал меня в холле и выразил надежду, что его отель мне понравится). Я пребывал в восторженном настроении и был уверен, что Кампобассо мне понравится. Рядом с отелем был кинотеатр, афиша которого предлагала посмотреть prima visione «Мэри Поппинс», один из самых моих любимых фильмов. От возможности увидеть его на итальянском я никак не смог отказаться. Возле кинотеатра находился первоклассный книжный магазин, владельцы которого разбирались в книгах. Кампобассо все больше начинал мне нравиться.

Город сгруппирован вокруг горы, на вершине которой стоит старинный замок. Снаружи он выглядит внушительно, но внутри не представляет никакого интереса. Разве что из его окон можно полюбоваться плавными очертаниями холмов Молизе, так не похожими на дикие скалы Абруццо. Кампобассо славится разнообразными ножами и ножницами. На многих из них стоит имя города, хотя большая часть их изготовляется в нескольких милях отсюда, в городке Фрозиноне.

Я наслаждался каждым мгновением «Мэри Поппинс», однако, когда смотришь его на итальянском языке, понимаешь, что фильм очень английский! Реакция зрителей удивительна в стране, где обожают детей. Не было энтузиазма, на который я рассчитывал. Самые смешные моменты фильма связаны с материалистически настроенным отцом, не понимающим окружающую его магию. По всей видимости, фильм не рассчитан на итальянское понимание семьи: разве можно смеяться над отцом?!

В число самых романтических руин Италии входят те, что находятся в переплетении деревенских дорог в десяти милях от Кампобассо. Они практически неизвестны, а называются Сепинум. Некогда это был римский провинциальный город, доживший до IX века. На меня произвели впечатление некоторые его фотографии, которые я видел в Кампобассо, но, взглянув на пояснения к карте, понял, что отыскать его будет нелегко, поэтому решил встать пораньше и захватить в дорогу сэндвичи и бутылку «Монтельпульчано д’Абруццо» — отличного вина цвета граната.

Я ехал, любуясь красивым пейзажем. Видел холмы, поросшие пурпурным клевером, и мне казалось, что это вереск. Вдруг я увидел очень странную процессию. Около ста крестьян, в основном женщины в ярких местных нарядах, торжественно шли по улице впереди меня. Сначала я подумал, что это, должно быть, день какого-нибудь святого или, возможно, свадьба, но что-то в манере этих людей заставило меня отказаться от этих предположений. Дойдя до конца улицы, они свернули и начали подниматься по горной тропе, и это еще больше напомнило мне средневековую процессию. Я спросил у вышедшей из дома любопытствующей женщины, что происходит, куда они все направляются. «В иль-морто», — ответила она. Оказывается, они надели лучшие платья, чтобы отдать почести умершему другу.

Я продолжил путь и прибыл наконец в Сепинум. Увидел маленькие Помпеи, римский город, большая часть стен которого еще не упала. Сохранились главная улица, триумфальная арка и храм с мраморными колоннами. Остались фундаменты сотен домов и широкий мощеный форум. Над этими великолепными руинами время от времени пролетали стаи ворон, мужчины ехали на ослах, а старые женщины шли с серпами в руках. Все они ходили по широкой мощеной улице древнеримского города. Я нашел на форуме тенистое местечко и уселся, изумляясь тому, что в современной Италии увидел римские развалины, на которые наши предки из XVIII века смотрели как на часть сельскохозяйственного ландшафта. Вспомнились гравюра Пиранези, акварель Сэмюела Праута и рисунки ван Хеемскерка. Здесь были прекрасные романтические руины XVIII века, с цветами, растущими между камней фундаментов. На улицах древнего города козы щипали траву, по улице расхаживали девушки в мужских ботинках и неожиданно, со стадом коров, появлялись на Виа Триумфалис.

Я сидел на большом камне, другой камень служил мне столом. На нем я развернул сэндвичи и открыл бутылку с вином. Редкая возможность иметь в своем распоряжении древние руины. Никто на меня и не взглянул, кроме тощей голодной собаки, у которой были видны ребра. Она очень медленно ко мне подбиралась, пока не осмелела настолько, что приняла предложенный ей сэндвич. После она от меня уже не отходила и не только прикончила все до крошки, но и с неожиданной силой и яростью стала отгонять другого пса, которому вздумалось к нам присоединиться. Явился человек в остроконечной шапке и сказал, что он смотритель. Я предложил ему бокал вина. Он ушел и вернулся с чашкой. Сказал, что никаких происшествий здесь не бывает, тем не менее его долгом было присматривать, чтобы древние камни не понесли какого-либо урона. Он решил, что я американец, и стал меня расспрашивать о жизни и заработках в Америке, а когда я сказал ему, что я англичанин, то посмотрел на меня недоверчиво и разочарованно. Он отвел меня в маленький дом посреди руин. Туда он для большей сохранности снес камни с выбитыми на них надписями, даже тот, на котором была всего одна буква. Впрочем, ничего интересного я не увидел.

Мы пошли вокруг развалин, и он обратил мое внимание на надпись над восточными воротами. Она была сильно разрушена временем, и я ничего не смог прочитать. Смотритель пояснил, что речь идет о ежегодной миграции овец, совершавшейся в римские времена. Стада шли с долины Апулии в горы. Он слышал разговор профессоров. Они будто бы говорили, что надпись является приказом к властям Сепинума. Тем предписывалось защищать пастухов и их стада, когда они проходили через город к tratturi. Смотритель сказал, что мощеная дорога — от восточных ворот к западным — использовалась в римские времена, и даже сейчас часто видишь, как пастухи ведут своих овец по старой римской дороге к горной гряде Матезе.

Я подумал, что в связи римского городка с tratturi есть нечто уникальное. Насколько я знаю, единственный римский автор, упоминающий миграцию, — это Варрон. За тридцать лет до рождения Христа он написал, что овцы зимовали в Апулии, а лето проводили в горах. Возможно, овцы Варрона иногда проходили через Сепинум.

Современный обычай везти овец в горы на грузовиках произошел из стародавнего действа, которое, должно быть, было величественным. Как и в Испании, где старые овечьи тропы, девяносто футов шириной по обе стороны шоссе, ведут к летним пастбищам, так и итальянские tratturi представляют собой множество горных тропинок, по которым в первые недели лета идут лишь овцы. Я читал описания миграции, каким оно было сравнительно недавно, когда tratturi сплошь были покрыты тысячами овец, шедшими по двенадцать животных в ряд. Через горные тропы перекатывалась медленная волна серой шерсти. Каждое стадо вел свой пастух. В руке он сжимал палку с крюком, а рядом бежали белые собаки. На собак надевались ошейники с шипами, защищавшими их от волков. При свете дня собаки вели себя дружелюбно, но стоило наступить ночи, как они превращались в злобных охранников. За каждым пастухом следовал старый баран, называвшийся il manso, что означает «смирный» или в пастушьем жаргоне — «тренированный». Если объяснить другими словами, то это — надежный старый баран-вожак. Античная процессия, известная как римлянам, так и нам, проходила по горному ландшафту.

Я почувствовал симпатию к жителям Сепинума, чья главная улица, от востока до запада, отдавалась тысячам блеющих овец и лающих собак, и я не понимаю, почему город не обходили стороной. Смотритель сказал, что он этого не знает, но спросит у следующей группы профессоров. Я пробыл в этом прекрасном месте до позднего вечера. Смотрел на людей, ехавших по древней римской дороге на мулах или ослах. Надеялся, хотя и напрасно, что увижу стадо овец с пастухом. Смотритель предложил мне приехать сюда в другой раз. Тогда он покажет мне руины театра, и, передав мне два письма, попросил отправить их, когда я буду на почте.

Название книги

От Рима до Сицилии. Прогулки по Южной Италии

Мортон Генри Воллам

Глава первая. Земля святых и заклинателей змей