1

В незапамятные времена великая река текла через всю Африку на юг и впадала в огромное озеро. Озеро это располагалось примерно там, где сейчас находится месторождение Витватерсранд. Воды реки переносили с собой крупицы золота, вымытые из горных пород. Они осаждались на дне моря, покрывались слоями грязи, земли и песка, которые со временем превратились в сланцы, кварциты и конгломераты. Затем море пересохло, и дно его, содержащее золотоносные слои, обнажилось. В течение многих столетий оно подвергалось различным геологическим деформациям — то вспучивалось горными хребтами, то вновь опускалось. В результате вожделенный золотой сандвич оказался упрятанным в недрах Трансвааля.

— Так-так, — сказала всеведущая Судьба, — предвижу я, что место это может принести в мир множество бед. Припрячу-ка я его от всяких халдеев, вавилонян, финикийцев, египтян, греков и римлян. Пусть пока полежит, отгороженное со всех сторон морями и горами, а с севера еще и защищенное от непрошеного вторжения злыми москитами…

И надо же было такому случиться, чтобы из всех мест на земле именно это — с богатейшими залежами золота — избрали в качестве пастбища для своих быков бурские фермеры! Ведь, если помните, они затеяли Великий Трек для того, чтобы сбежать от ненавистной цивилизации и укрыться в каком-нибудь тихом, спокойном месте. Вот она, ирония судьбы! Земля Обетованная неожиданно обернулась легендарным Эльдорадо, где о покое оставалось лишь мечтать. Ибо здесь, в Трансваале, земные недра разверзлись и выпустили одного из самых беспокойных и могущественных демонов современности — Золото!

Йоханнесбург представляет собой огромный город с шумными улицами и небоскребами, с крупными компаниями и целыми кварталами гостиниц, с трамваями, неоновыми огнями, модными магазинами и тысячами лимузинов, за рулем которых сидят люди без жалости (или без тормозов, что по большому счету одно и то же). В конце многих улиц возвышается сверкающие на солнце золотые пирамиды. Это отвалы золотых шахт.

Вернее сказать, золотыми они кажутся лишь при определенном освещении. Но и этого хватает детям, чтобы всерьез поверить в утверждение, будто город построен на золотой пыли. Затем солнце зайдет за тучи, лучи его будут падать под другим углом, и золотые пирамиды превратятся в грязно-белые, серые, порой почти голубые. Ранним вечером отвалы эти явственно выделяются на фоне прозрачного неба — видна каждая эрозийная складка на их склонах. Наверное, корнуолльские горняки, которые приехали в Йоханнесбург поколение назад, не раз глядели на них и вспоминали каолиновые отвалы, которые украшают окрестности Сент-Освелла.

Эти отвалы являются визитной карточкой Йоханнесбурга. Они компенсируют недостаток архитектурных достопримечательностей, которым страдает город. Для Йоханнесбурга они играют ту же роль, что и собор Святого Павла для Лондона, Столовая гора для Кейптауна и Акрополь для Афин. Они видны отовсюду и неотвратимо притягивают взгляд прохожих, являясь как бы символом города, его настоящим гербом.

Что больше всего удивляет в Йоханнесбурге, так это его молодость, я бы даже сказал, юность. Каких-нибудь шестьдесят лет назад здесь не было ничего, кроме голой безлесной пустыни с кучкой грязных палаток. Еще и сейчас живы люди того поколения, что укладывалось спать под холщовыми навесами. Если зайдете в музей истории страны, расположенный на верхнем этаже Центральной библиотеки, то сможете по фотографиям проследить недолгую историю города. В 1886 году на месте Йоханнесбурга стояло около пятидесяти убогих палаток, три года спустя их количество слегка увеличилось, и к ним добавилось несколько жестяных навесов. На фотографиях тех лет мы видим бычьи повозки на пыльных проселочных дорогах, а рядом с ними толпы мужчин в котелках — это вновь прибывшие шахтеры (судя по всему, женщин в ту пору здесь почти не было). Так выглядел Йоханнесбург шестьдесят лет назад.

Мое внимание привлекли толпы на улицах города. Они в равной степени состояли из белых и чернокожих. Здесь можно увидеть представителей туземных племен, англичан, африканеров, евреев, латинян — и все живут более или менее изолированными сообществами. Эксперимента ради можно зайти подряд в несколько магазинов на улице. В одном вас будет обслуживать шотландец, в другом еврей, в третьем ирландец или грек и так далее. Чернокожий мальчишка продает газеты на улице, а пожилой басуто, чьи предки наверняка размахивали ассегаями, распахнет перед вами двери гостиничного лифта. Пожалуй, мир не видел более космополитичного города со времен Древнего Рима.

Я взял такси возле Центрального почтамта и попросил водителя повозить меня по городу. Он оказался язвительным англичанином, приехавшим в Африку двадцать лет назад. Всякий раз, как мы останавливались в уличной пробке, водитель оборачивался, чтобы выдать очередную порцию сведений (как правило, мрачного свойства).

— Позавчера здесь случилось убийство, — рассказывал он, указывая на перекресток. — Ужасно, правда? Да, все эти местные. Мы называем их амалаита, хулиганы, бандиты. Кстати, не вздумайте вечерами гулять по улицам! Иначе непременно настучат по башке!

В следующую остановку водитель снова обернулся:

— Нецивилизованные — вот как бы я их определил. Вы выдели заметку в газетах о парне с девушкой, которых прошлой ночью убили прямо в их машине? То-то и оно! Я же говорю, это небезопасный город… и с каждым годом все хуже. Если у вас будет время, съездите, взгляните на поселки местных. Сами увидите: нет ничего страшнее, чем оторвавшиеся от своего племени черные. А их здесь тысячи! В этом наша беда…

Через десять минут снова вынужденная остановка.

— Нет вы только посмотрите на них! — проворчал он, презрительно кивая в сторону гуляющей толпы. — Просто рай для белых женщин! И ни одна из них никогда в жизни не работала!

В компании с этим беспощадным критиком я доехал до окраин Йоханнесбурга, которые показались мне даже интереснее, чем сам город. То, что раньше было засушливым, голым вельдом, ныне превратилось в сплошные сады — каждый домик стоял в окружении фруктовых деревьев. Это, так сказать, внутренние окраины, за ними шли внешние пригороды. А затем маршрутные автобусы покидали пределы города и устремлялись к цепочке городков-спутников. Ничто так красноречиво не свидетельствует об уровне благосостояния Йоханнесбурга, как эти городки. Достаточно заглянуть хотя бы в Хоутон, где фешенебельные виллы оккупировали горные склоны. Все дома чрезвычайно живописные, каждый выдержан в своем стиле — испанском колониальном, капско-голландском, тюдоровском, или том, что мистер Осберт Ланкастер назвал «Бруэрской готикой», — и каждый обладает собственным гаражом, садом и воротами, возле которых вечно прохлаждается пара-тройка чернокожих мальчишек из числа домашних слуг.

— Представляете, сколько стоит такая вилла? — возмущенным тоном спросил мой водитель. — Двадцать тысяч соверенов!

В лучах яркого солнца пригороды Йоханнесбурга напоминали калифорнийское побережье. И я знал наверняка, что за ажурными коваными оградами течет легкая и приятная жизнь. Она подразумевает цветущий кустарник, тенистые перголы, плавательные бассейны с изумрудной водой и целый штат безмолвной чернокожей прислуги в безупречно белых костюмах.

Полагаю, жить в Йоханнесбурге было бы невыносимо, если бы город не располагался на высоте шесть тысяч футов над уровнем моря (то есть на две тысячи выше Бен-Невиса). Однако на такой высоте даже палящее тропическое солнце становится неопасным, или по крайней мере вполне терпимым. Забавно думать, что, когда йоханнесбургские шахтеры спускаются на глубину шесть тысяч футов, они как раз оказываются на уровне Столовой бухты.

Порой на Йоханнесбург налетает неожиданный шторм, и тогда полуденный зной сменяется дождем или даже градом. Градины размером с грецкий орех способны поранить человека или животное и пробить черепичную крышу. Как-то раз я стал свидетелем подобного катаклизма, и слава богу, что он захватил меня в гостинице, а не на дороге. Глядя на толстый слой льда на моем подоконнике, я с трудом мог поверить, что всего несколько секунд назад наслаждался теплым январским деньком.

Йоханнесбург — один из самых шумных городов на свете. Объясняется это не только большим количеством мощных автомобилей, каждый из которых снабжен пронзительным клаксоном, но и обилием черных жителей.

А эта публика никогда не разговаривает вполголоса. По крайней мере так обстоит дело на улицах Йоханнесбурга: все туземцы говорят, смеются и поют на пределе своих вокальных возможностей. А поскольку большинство отелей располагается в самом центре этого гвалта, то заснуть в Йоханнесбурге не так-то просто. Ближе к полуночи шум на улицах немного стихает, однако в пять утра возобновляется с новой силой и в новой тональности: теперь кажется, будто кто-то забрался на крышу и оттуда швыряет консервными банками прямо в гущу веселящейся толпы. Заинтригованный я выглянул в окно и увидел, что это всего-навсего йоханнесбургские мусорщики опорожняют уличные урны.

2

Вы получите незабываемые впечатления, если проедете шестьдесят миль по Ранду — от преуспевающего Крюгерсдорпа на западе до Спрингса на востоке — и собственными глазами увидите отвалы, надшахтные здания и жилые поселки. Все эти маленькие горняцкие городки образуют как бы золотую цепь вокруг огромного медальона Йоханнесбурга. Ранд представляет собой единый золотоносный организм и в этом отношении напоминает каменноугольную долину Ронты в Южном Уэльсе.

А ведь шестьдесят с небольшим лет назад — как раз перед тем как здесь нашли золото — Витватерсранд представлял собой пустынную территорию, на которой едва ли насчитывалось десятка полтора ферм. Кучка неисправимых оптимистов бродила по горам и вручную долбила скалы, собирая образцы. Тогда за всю эту землю вместе с фермами никто не дал бы больше десяти тысяч фунтов, и трудно было поверить, что скоро она будет стоить миллионы. В 1886 году здесь нашли золото. Ранд официально объявили золотоносным районом, и тут же из Кимберли понаехали воротилы алмазного бизнеса и начали скупать землю у фермеров. Платили от нескольких тысяч до десятков тысяч фунтов (насколько я знаю, максимальная выплаченная сумма составила семьдесят тысяч фунтов). Но даже если бы платили вдвое больше, то и тогда бы не прогадали, ведь будущие прибыли исчислялись миллионами.

Для примера скажу, что одна из компаний, потратившая двадцать тысяч фунтов на приобретение земли, за первые же пять лет разработки месторождения добыла золота почти на два с половиной миллиона. Известно, что Сесил Родс (который, конечно же, не остался в стороне от подобного мероприятия) ежегодно получал доход в четыреста тысяч фунтов от своих инвестиций в Ранде.

Некоторые из владельцев земли пожелали получить плату в золоте. Рассказывают, будто Родс за раз выложил одному капризному продавцу двадцать тысяч золотых соверенов.

Как пишет мистер Ч. Д. Леруа в своей книге «Первопроходцы и спортсмены Южной Африки», многие из старых фермеров сумели весьма грамотно распорядиться внезапно свалившимся на них богатством. Например, один из них — почтенный вуртреккер по имени Виллем Принслоо — выручил за свою ферму сто тридцать тысяч фунтов. Он положил денежки в йоханнесбургский банк «Стандард» и жил припеваючи до тех пор, пока не услышал о крахе одного из капских банков. Тогда оом Виллем запряг быков в старенький вагон и поехал за семьдесят миль в Йоханнесбург. Здесь Принслоо предстал перед управляющим банком и потребовал вернуть ему деньги. Надо сказать, что роста в нем было шесть футов восемь дюймов, а уж чисто бурского упрямства выше головы. Управляющий и так и сяк пытался его уговорить, но Принслоо оставался непреклонен — он желает получить свои деньги обратно, и точка! В конце концов все состояние упаковали в холщовые мешки по тысяче фунтов каждый, счастливый владелец загрузил их в вагон и повез на ферму.

Принслоо хранил деньги в огромном сундуке. А чтобы обезопаситься от ограбления, установил по всему дому винтовки и тяжелые ружья для охоты на слонов. По воспоминаниям очевидца, однажды к нему заглянул взрослый сын, который как раз собирался ехать в Преторию.

— У тебя достаточно денег? — поинтересовался Принслоо.

— Да, отец.

— Тебе может понадобиться больше.

— Нет, отец, я думаю хватит того, что есть.

— Я сказал, тебе может понадобиться больше, — проворчал старый фермер, направляясь к заветному сундуку, где хранились сто тридцать тысяч фунтов. Он зачерпнул золотые соверены обеими пригоршнями и, не считая, высыпал их в сумку сына.

Серьезная проблема встала перед Принслоо с наступлением зимы, когда пришло время перегонять стада в нижний вельд. Не потащишь же с собой полный вагон золота! После долгих и мучительных размышлений Принслоо снова решил воспользоваться услугами банка. Однако хранить деньги обычным образом он наотрез отказался. Вместо того фермер абонировал одно из помещений хранилища (предварительно убедившись, что стены и замки прочные) и поместил туда свои сокровища. Упрямый бур три года аккуратно вносил плату за хранение золота, но сделал все по-своему!

Подумать только, какие удивительные приключения выпали на долю старых фермеров из Ранда! Принслоо был только рад продать свою ферму и отправиться в трек подальше от этих шахт, горняцких поселков, дыма, шума — то есть хаоса, который он ненавидел больше всего на свете. Он уехал в поисках тихого, спокойного места, и куда же, по-вашему, насмешница-судьба привела старого бура? В окрестности нынешней Претории, то есть в самый центр разразившейся «алмазной лихорадки». Именно здесь был найден Куллинан, и здесь же вырос первый алмазный прииск под названием «Премьер»!

3

В Йоханнесбурге скучать не пришлось. Я осмотрел множество интересных заведений, в числе которых замечательный англиканский собор, художественная галерея, здание железнодорожной станции, по виду напоминающее огромную мечеть, и похожее на византийскую базилику здание фондовой биржи. Магистратский суд порадовал меня двумя чудесными фресками Колина Джилла, а городская больница показалась самой большой и современной больницей в мире.

В Витватерсрандском университете мне продемонстрировали португальский крест, возведенный еще в пятнадцатом веке Бартоломеу Диашем. Наверняка это самая древняя европейская реликвия в стране. Крест был найден на Капе, в песчаных дюнах Кваай-Хука. Он оказался расколотым на пять тысяч частей, и его пришлось собирать, как разрезную головоломку. Среди доисторических экспонатов музея я увидел кости, которые, по мнению антропологов, могли принадлежать первому человеку на Земле. Данную точку зрения отстаивает, в частности, профессор Роберт Брум, главный южноафриканский эксперт в области антропологии (родился он, между прочим, в шотландском Пэйсли). Профессор привлек внимание мировой общественности, объявив Африку колыбелью человеческой цивилизации. Рассматривая африканское «недостающее звено», я пришел к выводу, что это было существо с длинным носом и едва наметившимся лбом. Короче, оно вполне могло соревноваться в уродстве со знаменитым Пилтдаунским человеком.

Причудливо выглядит район Йоханнесбурга, облюбованный чернокожими рабочими шахт. Подобно тому, как моряки лондонских доков редко заходят на запад дальше Олдгейт Памп, так и здешние шахтеры избегают показываться на центральных улицах Йоханнесбурга, вполне довольствуясь ближайшими к их жилью кварталами. Субботним вечером здесь можно наблюдать забавную картинку: какой-нибудь молодой африканец, одетый по последней европейской моде (в его понимании!), позирует уличному фотографу на фоне намалеванного на листе картона герцогского дворца.

А самым живописным местом в Йоханнесбурге является так называемый Май-май базар, куда чернокожие рабочие приходят в выходной день сделать необходимые покупки и выпить «кафрского пива» государственного разлива. Это огромная площадь, запруженная крошечными африканскими лавочками и мастерскими. По виду она напоминает восточный базар, но торговец-банту — в отличие от своих арабских и египетских коллег — проявляет гораздо больше серьезности и достоинства. Как бы ему ни хотелось продать товар, он никогда не станет хватать покупателя за рукав и тянуть к прилавку! Белые сюда обычно не заглядывают, хотя никто им не препятствует. Я на собственном опыте убедился, что можно часами ходить по базару и ни разу не столкнуться с проявлением грубости или враждебности.

Здесь можно встретить представителей всех основных племен банту, прежде виденных мною в национальных резерватах. Некоторое время я развлекался тем, что отыскивал и распознавал знакомые черты. Однако место это примечательно еще и тем, что дает возможность познакомиться с национальными промыслами коренных жителей Африки. Хотя я проехал сотни миль по исконным территориям банту, но лишь на базаре впервые увидел процесс изготовления кожаных, деревянных и металлических поделок. Я заходил в различные мастерские, и везде мне были рады. Чернокожие мастера с радостью и готовностью демонстрировали, как делаются блестящие кожаные пояса с металлическими заклепками, столь любимые парнями с приисков, и расписные деревянные сундучки, в которых те увозят свои пожитки по истечении срока контракта.

В дополнение к торговым рядам на базаре имеется еще Харли-стрит, на которой продается вся южноафриканская фармакопея. Здесь можно купить обезьяньи черепа, кусочки кожи питона и гадюки, зубы бабуина, сушеные тушки лягушек и дикобразов, заячьи лапки, орлиные и страусиные яйца. Местные аптекари — владельцы лавок — выращивают в горшках и выставляют на продажу наиболее распространенные лечебные травы.

Прогуливаясь по базару, я обнаружил лавочки, где можно приобрести (целиком и в розницу) традиционный костюм воина-зулуса. Там я нашел и воротники из леопардовой шкуры, и килты из обезьяньих хвостов, и подвязки, сплетенные из бычьего волоса. Были даже боевые щиты и миниатюрные ассегаи. Все эти предметы обычно скупают чернокожие рабочие с рудников для своих традиционных плясок, которые по воскресеньям устраивают в общежитиях.

4

Наверное, я не открою секрета, если скажу, что один и тот же город может выглядеть совершенно по-разному в зависимости от вашего образа жизни. Одно дело, когда вы живете в лучшем отеле города и разъезжаете на арендованной машине, и совсем другое — если ежедневно приходится толкаться в подземке, автобусах и трамваях.

Желая расширить кругозор, я провел весьма поучительный вечер с «белыми нищими». Дело происходило в одном из промышленных районов Йоханнесбурга, где контуры города на фоне закатного неба выглядят американской рекламой стали и бетона.

Люди здесь устраиваются, как могут. Одни живут в заброшенных особняках. Эти старые дома с колоннами, со стен которых осыпается штукатурка, когда-то принадлежали преуспевающим банкирам и промышленным магнатам. Другие предпочитают селиться в многоквартирных трущобах, в которых стоит неизбывный запах грязного белья и гниющей капусты. Состояние этих зданий немногим лучше: окна выбиты, а лестничные перила местами сломаны. Светловолосые дети играют в бетонированных дворах-колодцах и гоняются друг' за другом по длинным железным лестницам. Я был немало удивлен, увидев, как из одной такой квартиры вышла чернокожая служанка и стала развешивать на веревках выстиранное белье. Выходит, «белые нищие» не настолько бедны, чтобы отказываться от былых аристократических замашек!

Я долго беседовал с женщиной, которая называла своего отца «солдатом королевы Виктории» — из этого я могу сделать вывод, что он был из англичан. Мать же моей собеседницы происходила из семьи африканеров. Мы сидели при свечах, поскольку электричество в доме отсутствовало. Однако комната выглядела чистой и опрятной (позже выяснилось, что и у этой женщины — при всей ее бедности — есть приходящая служанка). Хозяин семейства трудился на кондитерской фабрике и зарабатывал четыре фунта в неделю. В семье было несколько детей, мальчиков и девочек. Я узнал, что девочкам вообще запрещается выходить из дома после наступления темноты. Мальчики обладали большей свободой, но все равно женщина ужасно беспокоилась за своих сыновей: как бы они ненароком не ввязались в случайную драку с цветными. Она пожаловалась, что те постепенно внедряются в их район.

В остальных семьях я видел примерно то же самое: отчаянная нужда и героические попытки сохранить достоинство. Многие их них весьма саркастически отзывались о Городе Золота. И все не любили черных. По сравнению с этими людьми самые фанатичные негрофобы выглядели благодушными либералами.

Вскорости после того я посетил «черные районы» в Пиммвилле, Орландо и Софиатауне — это маленькие городки, до которых легко можно добраться на электричке. Население их составляют тысячи чернокожих, большая часть из которых появилась уже в послевоенные годы. Поскольку новых домов здесь не строят, старые буквально трещат по швам. Перенаселенность этих районов достигает угрожающих размеров. Я уже не говорю об ужасающих условиях, в которых вынуждены жить чернокожие. Особенно худо обстоят дела в Шанти-Тауне: здесь люди ютятся в совершенно невообразимых хибарах, кое-как слепленных из жести, картона и тряпок.

В наше время многие политики сетуют на возросший уровень преступности в Ранде. Я думаю, причина кроется в перенаселенности «черных районов» и скверных условиях существования. Это большая проблема для государства, и, к сожалению, не видно, кто бы взялся ее разрешить. В некотором смысле здешние трущобы похожи на аналогичные европейские поселения — то же самое смешение хорошего и дурного, человеческих добродетелей и пороков. Но, увы, между ними существует разница, и весьма важная. Если обитатели европейских трущоб живут все же на родной почве и у них остается хоть какая-то возможность выкарабкаться наверх, то здешние бедолаги как бы провалились меж двух цивилизаций. И ни одна из них не приемлет этих несчастных!

Мне удалось побеседовать со сравнительно образованными африканцами (большей частью это выпускники Лавдейла и других миссионерских школ). Все они жаловались на «цветной барьер»; на пропускную систему, согласно которой чернокожие жители обязаны иметь на руках идентификационную карту (они, кстати, очень удивились, когда я показал им свою карту); на постоянные полицейские облавы и тому подобные притеснения.

Когда я упомянул об этой поездке в разговоре со своими йоханнесбургскими друзьями, те были крайне удивлены. Выяснилось, что никто из них не бывал в «черных районах». По зрелом размышлении я решил, что ничего странного в этом нет. В конце концов, многие ли обитатели Кенсингтона заглядывают в Степни?

5

Позвольте дать несколько полезных советов на тот случай, если вам когда-либо доведется посетить золотой прииск. Возможно, это убережет вас от пневмонии. Итак, независимо от того, какая погода стоит снаружи, обязательно захватите с собой зимнюю куртку и теплый шарф. Там внизу, конечно же, есть места, где нестерпимо жарко, но также есть и закоулки, в которых царит жуткий холод. Оглядевшись, вы можете заметить у входа в шахту складированные блоки сухого льда. Они ждут своего часа, чтобы отправиться на подземную холодильную установку, расположенную на глубине примерно в милю. Там сквозь них прокачивается воздух, который затем поступает в шахту. Вы неизбежно где-нибудь попадете в такой поток холодного воздуха. Он обрушивается с ошеломляющей силой и внезапностью — именно тогда, когда вы меньше всего этого ожидаете.

По прибытии на шахту вы прежде всего подписываете стандартное уведомление о том, что спускаетесь вниз на свой страх и риск и что администрация не несет никакой ответственности за те неприятности, которые могут с вами произойти. Затем вас проводят в раздевалку, где вы получите рабочий комбинезон цвета хаки, специальную тряпку для защиты шеи и ацетиленовую лампу. Теперь вы готовы спускаться в забой.

Первый из лифтов доставляет на глубину четырех тысяч футов. Происходит это чрезвычайно быстро: за несколько секунд вы преодолеваете девятьсот футов. Я помню, что зашел в железную клетку вместе со своими проводниками и несколькими зулусами в полицейской форме, а дальше мы просто упали, канули в темноту. Когда клеть остановилась, мы вышли в подземную пещеру, хорошо освещенную, с белеными стенами. Там уже находилась группа чернокожих рабочих, ожидавших подъема на поверхность. Они терпеливо сидели на корточках — как это делают шахтеры во всем мире, — на черных лицах сверкали крепкие белоснежные зубы и яркие белки глаз. Я разглядел среди них представителей различных племен — басуто, бака из Грикваленда, мачопи из Португальской Восточной Африки, мзингили из Северного Зулуленда, пондо, мужчин из Сискея и Транскея. Независимо от своей национальности все рабочие производили впечатление покладистых роботов. Большинство из них были молоды и в хорошем физическом состоянии, мышцы под темной кожей так и перекатывались.

Второй лифт спустил нас еще на семь тысяч триста футов. По пути мы миновали уровень Столовой бухты, ибо, как известно, Йоханнесбург лежит на высоте шесть тысяч футов над уровнем моря. Здесь располагалась точно такая же белая пещера, от которой отходило несколько туннелей. На этом уровне было ощутимо теплее, и уже работала система охлаждения: я слышал, как вращались огромные лопасти вентиляторов, нагнетавшие холодный воздух. Таким образом, во время прогулки по туннелю мы попеременно попадали то в зону тропиков, то в зону арктических температур. Затем настала самая неприятная часть экскурсии — спуск на дно шахты. Для этого предусматривалась стальная труба с наклонными поручнями.

Я сжался по возможности в комочек и заполз внутрь. По мере того, как все новые люди протискивались в трубу, там становилось тесно. Я почувствовал чей-то ботинок на своем затылке. Наконец последний забравшийся захлопнул крышку, и наша труба с грохотом и лязгом полетела вниз, в жаркие недра земли. Выйдя наружу, мы оказались на глубине восемь с половиной тысяч футов. Далее последовала долгая прогулка по туннелям (здесь они называются штреками), которые вели к рудной жиле. Вот теперь стало по-настоящему жарко.

В некоторый момент откуда-то спереди донесся предупреждающий крик — я сразу же вспомнил угольные шахты в Уэльсе, — и мимо нас прогрохотал небольшой состав из вагонеток, груженых рудой. Если не считать адской жары, то все здесь — и общая обстановка, и метод транспортировки руды — напоминало мне долину Ронты. В забое (или заходке, как здесь говорят) мы получили возможность увидеть глубинное нутро Йоханнесбурга — то самое, которое приносит прибыли и кормит весь город. Два белых шахтера внимательно изучали леса, поддерживавшие мощный пласт скальной породы, а целая команда чернокожих рабочих при помощи пневмомолотков дробила скалу и забрасывала отколотые куски породы в вагонетки. Отсюда руда поедет на камнедробильный завод, расположенный на поверхности земли.

Мне рассказали, что у двоих членов бригады контракт уже заканчивается, и через несколько дней они вернутся в Транскей. Они выглядели вполне здоровыми и веселыми. Я бывал в Транскее, видел тамошние деревни, поэтому воочию мог себе представить, как эти парни — обряженные в городские одежды, с кожаными поясами — гордо прохаживаются по деревенской площади и расписывают сельским красавицам свои похождения в городе «Голди».

Учитывая тот факт, что вся экономика Южной Африки основана на золоте, а уровень жизни ее граждан определяется уровнем добычи золота, эта картина — чернокожие банту, в поте лица добывающие золотую руду, — может считаться самым важным и значительным зрелищем в Союзе. Ведь все, что мы видим наверху — автобусы и трамваи, блестящие автомобили и дорогие магазины на Элофф-стрит, великолепные пригороды и огромные особняки на Хоутон-Ридж, — напрямую зависит от готовности безвестных банту на полгода расстаться с солнцем и спуститься в темные недра земли, чтобы упорно трудиться и заработать денег на новую жену.

Какой разительный контраст представляют собой различные периоды жизни банту: большую часть времени мужчины проводят в полной праздности (напомню, что практически вся работа в деревне выполняется женщинами), зато несколько месяцев в году они трудятся, как проклятые, на золотых приисках Йоханнесбурга. Рассказывают, будто один из первых девизов голландцев, который усвоили готтентоты, звучал следующим образом: «Не соберешь дров — не получишь обеда». Можно сказать, что в современной жизни банту действует тот же принцип: «Не накопаешь золота — не получишь жену».

И еще мне пришло в голову: если вспомнить, как развивалась в девятнадцатом веке английская угольная промышленность, какое ужасное зрелище представляли собой горняцкие деревни Южного Уэльса и Ланкашира, придется признать, что Южная Африка гораздо цивилизованнее проходит аналогичный этап экономического развития. В рамках утвердившейся системы сезонного труда горнодобывающие компании проявляют отменную заботу о своих чернокожих рабочих. Они обеспечивают их жильем, питанием и медицинским уходом. Они оплачивают их труд — может, не так высоко, как оплачивали бы белых шахтеров, но тем не менее вполне достаточно, чтобы ежегодно привлекать все новые армии добровольцев. Глядя на чернокожих рабочих в забое, я вспоминал, какое жалкое зрелище представляли их соплеменники в Пиммвилле и Софиатауне — оторванные от своего племени и заброшенные на землю белых, они вели бесцельное и бессмысленное существование. Хвала Господу, подумалось мне, что хоть эти черные парни вернутся в родные деревни и не будут страдать от процесса разложения традиционно-племенного африканского общества.

Тем временем стало нестерпимо жарко. Пот катился с нас градом, как если бы мы находились в турецкой бане. Одинаковые ручейки пота сбегали по белым и по черным лицам. Наши рабочие комбинезоны промокли и липли к телу. В подобном состоянии я был решительно неспособен воспринимать тот поток сведений, который обрушил на меня мой экскурсовод. Вместо того я думал, что женщины банту должны чувствовать себя польщенными. Ведь ни в каком другом народе мужчинам не приходится так тяжко трудиться, чтобы завоевать женщину! А еще я думал о том, что золото, чей блеск имеет неотразимую власть над человечеством, на стадии добычи выглядит куда менее привлекательно, чем тог же каменный уголь. Во всяком случае кусочек угля блестит куда ярче, нежели здешняя рудная жила.

Я попытался выяснить у двоих «отпускников», много ли они скопили денег и хотят ли поскорее вернуться домой. Напрасный труд! С таким же успехом я мог бы добиваться четкого и ясного ответа от Дельфийского оракула. Все, что мне удалось услышать, сводилось к привычному: «Да, баас!»

Лишь поднявшись на поверхность и перейдя на очистительный завод, я наконец сумел впервые за этот день увидеть блеск золота. Мне показали (и даже дали подержать) золотой кирпич! Формой и размерами он напоминал обычный кирпич, но был необыкновенно тяжелым и стоил семь с половиной тысяч фунтов.

Я удивился, узнав, какое ничтожное количество золота содержится в тонне руды. Возьмите тонну скального грунта, перемелите ее в порошок, промойте над наклонной ребристой поверхностью, соберите остаток и поместите в специальные резервуары, отправьте на очистку; то немногое, что останется, подвергните химическому воздействию — и вот тогда вы наконец получите вожделенное золото. От целой тонны руды останется кусочек, чуть меньше брючной пуговицы! А чтобы выплавить такой кирпич, какой я видел, требуется приблизительно три тысячи семьсот тонн золотоносной породы.

Каждое воскресенье в одном из лагерей проводятся национальные танцы. Меня пригласили посетить подобное мероприятие на шахте «Консолидейтид мэйн риф». День выдался жарким, и ослепительные лучи солнца заливали каменную арену, спроектированную управляющим шахты и построенную силами чернокожих рабочих. Места для зрителей располагались девятью полукруглыми рядами, над ареной был возведен легкий тростниковый навес, который не мешал наблюдать за представлением. Каменный пол покрывал слой красноватого песка. Отдельного упоминания заслуживает собравшаяся публика. Здесь, как и на базаре, присутствовали представители всех племен. На некоторых были карикатурные европейские одеяния, другие пришли закутанными в традиционные одеяла, третьи и вовсе решили обойтись практически без одежды, ограничившись скромными набедренными повязками. Группа музыкантов тренькала на «кафрских пианино» — инструментах, напоминающих большие ксилофоны, остальные дружно притоптывали в такт. Земля содрогалась от мерного ритма, который постепенно убыстрялся. Затем на сцену вышла первая команда танцоров из Португальской Восточной Африки. Одеты они были в белые фуфайки и желтые передники, на обнаженных лодыжках — пышные подвязки из овечьей шкуры. В руках танцоры держали щиты и короткие ассегаи. Ведущие танцоры носили высокие короны из страусиных перьев. Я с удовольствие смотрел на этих парней, по восемь часов в день работавших в жарких недрах земли и тем не менее сохранивших столько энергии. Танцоры казались неутомимыми. Они выдвигались вперед и снова отступали, притоптывали и пришаркивали ногами. Музыка продолжала греметь. Внезапно на арену выскочили трое в женских костюмах и прокричали что-то, обращаясь к основной группе танцоров. Те пришли в настоящий раж, мгновенно преисполнившись воинственного пыла. Вслед за тем неистовые крики сменились тишиной, и танцоры покинули сцену. Очень эффектная концовка.

Следующий танец показался мне точным повторением предыдущего, с той только разницей, что исполнители были из Восточного Грикваленда. Затем на сцену вышли зулусы в роскошных костюмах: живописные кушаки из леопардового меха, на груди перекрестные ремни из белых овечьих шкур, на головах высокие плюмажи. Танцоры были вооружены щитами и копьями, и хотя меня предупредили, что это свадебный танец, он изрядно смахивал на начало боевых действий. Зулусы находились в великолепной физической форме, любо-дорого было смотреть, как сильные мышцы бугрятся и перекатываются под бронзовой кожей. Во всех их движениях — когда они пританцовывали под аккомпанемент собственных напевов и выкриков — сквозила природная грация. Зулусский танец длился едва ли не час. Время от времени исполнители присаживались на каменный пол, и я думал, что представление закончилось. Однако секунду спустя танцоры снова поднимались, и прерванное действо продолжалось.

Весь спектакль производил странное впечатление, во всяком случае на меня. Я знал, что эти чернокожие мужчины живут в Йоханнесбурге, но они словно бы ему не принадлежали. Ничто не мешало им выйти в город и раствориться в мире белых. Однако они предпочитали оставаться в своих общежитиях, среди тех, кто говорит на их родном языке и придерживается сходных привычек. Часть этих людей через несколько дней или недель вернется к краалям Северной Родезии или в далекие горные деревушки Басутоленда. А вместо них придут их друзья и родственники из тех же племен. Я восхищался такой организацией производственного процесса, которая позволяла сочетать примитивный образ жизни с работой на современных шахтах. Честь и хвала южноафриканским властям, которые умудрились привлечь к труду в одной из самых трудоемких отраслей промышленности людей, по натуре своей являющихся пастухами. И при этом сумели не превратить их в городских жителей, сохранили традиционный уклад жизни и безусловную преданность вождю племени.

Я смотрел на чернокожих танцоров, дивясь их энергии и жизненной силе. В памяти у меня стояли нижние уровни Подземного Города, куда я спускался совсем недавно. Я помню мужчин, сидевших на корточках в ожидании лифта. Помню, как поблескивали в электрическом свете белки глаз на сонных, апатичных лицах. Неужели те же самые люди сейчас выступают в роли яростных, неутомимых танцоров? Нетрудно представить, как некоторое время спустя они отправятся в свои богом забытые деревни — с одной только парой брюк да привычным ярким одеялом. Это нехитрое имущество станет единственным доказательством того, что они на протяжении месяцев помогали белому человеку добывать рыжий металл, который он любит больше всего на свете.

6

Претория находится всего в тридцати пяти милях от Йоханнесбурга. Дорога все время шла под уклон, а мимо проносились эвкалиптовые рощицы, кусты мимозы, фермы и придорожные кафе. Я оставил позади относительно прохладные взгорья Ранда и приближался к жаркой и душной долине, посреди которой стоит северная столица, окутанная джакарандовым цветом.

Почти все крупные города Южной Африки (за исключением Кейптауна, Ист-Лондона и Блумфонтейна) названы в честь каких-то знаменитостей. Так, Йоханнесбург назван именем Йоханнеса Жубера, Порт-Элизабет — в память об Элизабет Донкин, Дурбан — в честь сэра Бенджамина Д’Урбана, Грейамстаун — в честь полковника Джона Грэма, в названии Питермарицбурга объединились сразу два имени — Питера Ретифа и Герта Марица, Кимберли назван в память о первом графе Кимберли, Андриес Хендрик Потгитер подарил свое имя городу Потчефструм, а Претория увековечила память об Андриесе Преториусе, победителе в битве при Блад-Ривер.

Все жители Южной Африки по праву гордятся Преторией. Трудно не поддаться общему мнению, особенно если вы попадете в страну в пору цветения джакаранды, которая наступает в октябре-ноябре. В это время вся Претория утопает в облаках голубого цвета. Зрелище действительно великолепное! И только несчастные жертвы сенной лихорадки смогут удержаться от того, чтобы присоединиться к восторженному хору похвал, что звучит повсюду, от Бразилии до Трансвааля.

Хотя меня и предупреждали относительно быстрой смены климата во время дальних путешествий по Южной Африке, тем не менее я был ошеломлен перепадом температур в Йоханнесбурге и Претории. Когда я покидал Ранд, было сравнительно прохладное утро, дул освежающий ветерок. И вот сейчас — проделав путь в тридцать пять миль, но спустившись при этом на полторы тысячи фугов — я попал в область удушающей жары.

Если согласиться с теми, кто сравнивает Йоханнесбург с Нью-Йорком, тогда Преторию следует уподобить Вашингтону. На смену обсуждению биржевых проблем здесь приходят разговоры о правительстве и политике. Это становится понятным, если вспомнить, что в Претории располагается резиденция генерал-губернатора. Здесь же большую часть года базируются правительственные учреждения, чиновничий аппарат министерств, дипломатический корпус. Я не зря сказал «большую часть года», потому что рано или поздно настает момент, когда эта братия снимаются с места и, подобно ласточкам, совершает дорогостоящую миграцию на юг, в Кейптаун, дабы принять участие в заседании парламента.

Претория, скорее, примечательна своими идеями и личностями, нежели реальными, осязаемыми предметами. Жители этого города не ворочают миллионами, они скромно живут на зарплаты и пенсии. Местный университет проводит ту же работу на африкаанс, что и Витватерсрандский университет на английском языке. Если говорить о промышленности, то Претория умудрилась стать крупным сталелитейным центром, сохранив при этом облик города-сада.

Улицы имели вид крытых аркад с колоннами, по которым двигались толпы горожан. По контрасту с залитой ослепительным солнцем проезжей частью они казались длинными полосами густой тени. Если встать спиной к выстроенному в классическом стиле железнодорожному вокзалу (работы сэра Герберта Бейкера), прямо перед вами окажется памятник Паулю Крюгеру — человеку, чей дух так же парит над Преторией, как и дух Сесила Родса над Кейптауном. Поверх высокого постамента из петерхедского гранита стоит отлитая в бронзе фигура знаменитого президента, облаченного в старомодный сюртук и высокий цилиндр.

В своей книге «Коммандо» Денис Рейц вспоминает, как они с отцом были в гостях у Крюгера и тот показал им пробный макет данного памятника. В этот миг в комнату вошла миссис Крюгер с чайным подносом. Бросив взгляд на макет, она высказалась в том духе, что, как и всякий памятник, штука эта, в общем-то, бессмысленная, и предложила приспособить ее для каких-нибудь полезных целей. Например, можно сделать цилиндр полым изнутри, наполнить его водой — и получится отличная поилка для птиц.

«Мы с отцом вспомнили ее слова на обратном пути и от души посмеялись, — пишет Рейц и добавляет: — Хотя надо признать, что подобная мысль была вполне в духе миссис Крюгер».

В свое время я заинтересовался этой историей и начал искать подтверждения в документальной литературе. Так вот, по крайней мере у одного уважаемого южноафриканского автора я нашел свидетельство того, что пожелание миссис Крюгер было выполнено и цилиндр президента стал поилкой для городских птиц! Однако, очутившись в Претории, я обратился за консультацией к высшему авторитету — человеку, который стоял на лестнице и драил тряпкой статую. Увы, оказалось, что вся история не более чем выдумка!

В северной части города на холме стоит величественное строение, призванное символизировать счастливый союз четырех южноафриканских провинций. Оно так и называется — «Юнион билдинг», Здание Союза. Здесь размещается официальная резиденция президента, правительство

Южной Африки и министерство иностранных дел страны. Глядя на этот грандиозный архитектурный монумент, я думал: что ни говори, а у Сесила Родса было невероятное чутье на таланты. Никакие денежные инвестиции не принесли ему столь щедрых дивидендов, как те деньги, что он потратил на стажировку молодого Герберта Бейкера в Греции и Италии. Великолепные здания (как общественные, так и частные), воздвигнутые сэром Гербертом по всему Союзу, являются лучшим доказательством прозорливости Родса. И нигде это плодотворное сотрудничество не дало столь масштабных и впечатляющих результатов, как в Претории.

Два огромных крыла соединяются посередине постройкой, которая представляет собой не что иное, как открытый греческий театр. Великолепный замысел! К тому же он прекрасно соответствует местному ландшафту и климатическими особенностям. Чем дольше я рассматривал творение сэра Герберта Бейкера, тем больше проникался его гениальностью. Обладая великолепным чувством пространства, он сумел максимально использовать особенности южноафриканской атмосферы с ее прозрачным и шелковистым воздухом, которым я не уставал восхищаться с тех пор, как выехал из Кейптауна. На мой взгляд, Здание Союза — наиболее удачная попытка архитектора приблизиться к Парфенону.

Сам Бейкер в своем труде «Архитектура и личности» вспоминает, что вначале центральная часть здания (та самая, в виде амфитеатра) вызвала массу нареканий. «Однако жизнь доказала целесообразность такого решения, — пишет он, — когда огромная толпа собралась, чтобы приветствовать Питера Боту, вернувшегося из своего завоевательного похода в Юго-Западную Африку. И вторая такая оказия случилась, когда фельдмаршал Смэтс возвратился после долгой кампании в Восточной Африке. По словам Смэтса, он обращался к восьми тысячам человек, и все отлично его слышали».

И разве не оказалось такое открытое место для массовых собраний пророческим предвидением, — пишет сэр Герберт, — в свете усовершенствования громкоговорителей, позволивших восстановить античную традицию народных лидеров лично обращаться к народу?

Как я уже говорил, Здание Союза располагается на возвышенности. Земля спускается вниз террасами, на которых разбиты роскошные цветочные клумбы. Посреди них стоит памятник, который является копией делвиллвудского Военного мемориала (вторая такая же копия находится в Кейптаунских садах). Признаться, когда я впервые увидел кейптаунский памятник, то не проникся его символикой. Однако мне объяснили, что две мужские фигуры, соединившие руки на спине жеребца, представляют собой обобщенные образы африканера и британца, а сам жеребец — это конь войны. Таким образом, весь памятник символизируют совместное укрощение двумя нациями духа войны.

Над Братьями-Близнецами имеются два свободных пьедестала, — пишет Бейкер. — Для кого они предназначены? Для «Ромула» и «Рема» или для Боты и Смэтса, которые оба — хоть и были в прошлом врагами англичан — в годы войны отправились сражаться в армии Содружества, защищая безопасность мира и цивилизации.

7

Дом президента Крюгера в Претории — один из интереснейших музеев страны. За прошедшие полвека здесь ничто не изменилось, а потому посетителей охватывает жутковатое чувство, что хозяева дома ненадолго отлучились, но могут вернуться в любую минуту. Миссис Крюгер наверняка бы ужаснулась, увидев пыль на занавесках. Зато оом Пауль был бы доволен: ведь его любимое кресло находится на прежнем месте, как и вместительная медная плевательница и драгоценная коллекция трубок.

Хранители музея приложили немало усилий, чтобы сохранить атмосферу тех времен, когда президент Крюгер — старый носитель соломоновой мудрости — сидел на веранде промеж двух мраморных львов, подаренных ему Барни Барнато. Кстати, Барнато был одним из немногих англичан, к которым Крюгер относился с симпатией. Родса он недолюбливал и ему не доверял, а вот хитрый Барнато сумел найти подход к старику. По словам самого Крюгера, «когда мистеру Барнато что-то надо от меня, он всегда приходит в гости, мы садимся и обсуждаем».

Вот пример человеческой необъективности! Старик с возмущением отверг парочку живых львов, которых Сесил Родс прислал ему из своего зоопарка в Хрут-Скер (а ведь это был дар от чистого сердца), но сохранил мраморных львов Барни Барнато. Животные эти проливают любопытный свет на взаимоотношения двух мужчин, ничем не похожих друг на друга, кроме одного — уныния и разочарования, которое им пришлось испытать в конце жизни.

Жилище Крюгера представляет собой длинное одноэтажное здание с белеными стенами. Вдоль дома тянется крытая веранда — ступ, — она опирается на чугунные решетки. Крыша дома (как, впрочем, и веранды) из рифленого железа. В музее мне продемонстрировали личные вещи президента — его любимые трубки, бритву, рубашку, кровать, кресло, а также перочинный нож. С последним экспонатом связана неприятная история: во время охоты у Крюгера взорвалась пороховница. В результате взрыва ему практически оторвало большой палец на левой руке, и президент отрезал поврежденный палец этим ножом! В доме есть комната, целиком заполненная траурными венками. А в сарае хранится личный экипаж Крюгера, изготовленный на лондонском Лонг-Акре, и старый треккерский вагон. На мой взгляд, самый прекрасный предмет в доме — маленькая бронзовая статуэтка работы ван Вува. Она изображает сидящего старика, усталого, обессиленного, уже приготовившегося к неизбежному концу. А самым печальным экспонатом музея является фотография Пауля Крюгера, сделанная, наверное, незадолго до его смерти в Швейцарии. Невозможно без боли смотреть на сильное волевое лицо, несущее печать горя и разочарования. Мне оно напомнило голову состарившегося льва.

В Европе имеет хождение лишь одна фотография Крюгера — та, где он изображен уже в возрасте. На ней мы видим этакого старого президента девяностых, упрямого и несговорчивого, с треугольными бакенбардами, в цилиндре и сюртуке, застегнутом на все пуговицы. Однако в Южной Африке Крюгера помнят молодым человеком, наделенным силой и ловкостью. Все знают, что президент был мужественным воином, а также великолепным охотником и атлетом.

Пауль Крюгер известен как человек твердых моральных принципов, которые он, несомненно, почерпнул из Священного Писания. Он был не чужд религиозного экстаза. Однажды в молодости он, подобно еврейским пророкам, на некоторое время удалился в глухой вельд, а по возвращении объявил, что сподобился общения с Богом. Президент до конца жизни пребывал в уверенности, что Земля плоская, как это описано в Библии. Сохранились воспоминания Э. Дж. П. Джориссона о путешествии в Европу, которое Крюгер совершил в 1877 году. Тогда на борту корабля у них завязалась астрономическая дискуссия, которую Крюгер прервал словами: «Стоп, Джориссон, замолчите! Если все, что вы говорите, правда, то выходит, я могу выбросить Библию за борт!»

Надо сказать, что президент так и шел по жизни с Библией в руках — и в сердце! Он часто цитировал наизусть, причем отдавал явное предпочтение Ветхому Завету. Книга эта всегда лежала на его столе. Во время англо-бурской войны Крюгер, уже пожилой, много разъезжал по стране (он и делами-то государства в тот период управлял из президентского поезда), и часта можно было видеть, как он сидит у окна вагона с очками на носу и читает Священное Писание. Крюгер представлял собой самый яркий пример религиозного Рипа ван Винкля. Таких понятий, как наука и критицизм, для него попросту не существовало. И неудивительно, что современные политические деятели — в их числе Родс, Милнер и Чемберлен — не могли найти с ним общего языка. Зато пуритане, шедшие на казнь с псалмами на устах, равно как и шотландские ковенантеры, прекрасно бы поняли этого человека. Оливер Кромвель не нашел бы, о чем говорить с мистером Родсом, а вот в Крюгере признал бы брата по духу. Менталитет семнадцатого столетия, в целом присущий Южной Африке, в президенте Крюгере достиг тех высот, которые казались отталкивающими для его оппонентов из девятнадцатого века.

Удивительно даже, что при таком мировоззрении Крюгер трижды побывал в Европе с дипломатической миссией и в один из своих визитов умудрился подняться в небо на воздушном шаре. На мой взгляд, это выглядит столь же невероятным, как если бы патриарх Авраам объявился на «Гран-при». История с воздушным шаром приключилась в Париже на Всемирной выставке 1878 года. Крюгер тогда впервые увидел аэростат и мужественно решил подняться на нем в воздух (надо думать, предварительно он заглянул в любимую Библию, но не нашел в ней ничего, что бы препятствовало проверке законов гравитации). Позже Крюгер вспоминал в «Мемуарах»: «Оказавшись высоко в воздухе, я в шутку спросил у аэронавта: коли мы уж поднялись так высоко, не может ли он отвезти меня прямо домой?»

Судя по всему, президент Крюгер вообще проявлял интерес к техническим новинкам. Он не только лично осмотрел первый автомобиль, появившийся в Южной Африке, но и познакомился с таким прогрессивным изобретением, как кинематограф (вот уж воистину удивительный поступок для человека его взглядов!). В своей книге «Чары Южной Африки» мистер Нейпир Девитт рассказывает, что первый автомобиль прибыл в Южную Африку в конце 1896 года. Это был двухместный «Бенц» с мотором в полторы лошадиные силы. В качестве фар использовались газовые горелки, а задние колеса были намного выше передних. Президента пригласили полюбоваться на это чудо техники. Он прибыл в Береа-Парк в сопровождении военного эскорта, осмотрел автомобиль, однако прокатиться на нем отказался. Сказал при этом: «Нет, благодарю покорно! Чего доброго где-нибудь по дороге залает собака, ваш автомобиль взбрыкнет и сбросит меня на землю».

Знакомство Крюгера с кино описано в книге Хедли Э. Чилверса «Из горнила».

Ошибочно утверждать, — пишет мистер Чилверс, — будто президент Крюгер никогда не видел кино. Он как минимум просмотрел первую кинопленку, отснятую в Южной Африке. Тот фильм был посвящен прибытию президента в «Раадзаал» Претории. Просмотр договорились устроить у Крюгеров дома. Эдгар Хайман и Дэйв Фут из «Олд эмпайр» отправились туда заблаговременно, дабы все соответствующим образом подготовить. Дверь им открыла миссис Крюгер.

— Мы приехали, чтобы показать кино про то, как его честь направляется в «Раадзаал», — пояснил Хайман.

Пожилая леди жестом пригласила их войти в дом и подала кофе. Затем они прошли в большое помещение (раньше здесь были две комнаты, разделенные перегородкой) и приступили к установке экрана. Сюда же внесли и фортепиано, ибо устроители показа желали обставить мероприятие со всей торжественностью. Дэйв Фут опробовал инструмент и остался доволен. Однако его честь появился еще до того, как все приготовления были окончены, и его взгляд сразу же упал на пианино. Он пришел в неописуемую ярость.

— Что эта богопротивная вещь делает в моем доме? — закричал он на африкаанс. — Немедленно уберите! Покажите мне человека, который распорядился принести эту штуку? Клянусь Богом, я самолично вышвырну его вон!

— Что он говорит? — шепотом осведомился Хайман у перепуганного чиновника.

— Его честь намеревается выкинуть вас вон, — отвечал тот.

Последовали долгие переговоры, но все объяснения и дипломатические приемы оказались бессильными перед праведным гневом старого президента. В конце концов пианино пришлось убрать. Затем кто-то предложил заменить его органом как инструментом, более соответствующим духу дома. К тому времени оом Пауль несколько смягчился и милостиво согласился на присутствие этого инструмента в своем жилище. Таким образом весь фильм шел под торжественные звуки органа. На приеме присутствовал представитель администрации из Раада.

По вечерам его честь обычно читал Библию — продолжалось это часов до восьми, после чего он отправлялся спать. Но в тот вечер он до девяти просидел в импровизированном кинозале, с интересом наблюдая за собственными передвижениями по экрану. Затем он распрощался со всеми присутствующими и удалился, предоставив администратору в одиночку досматривать фильм.

Я с большим интересом обследовал дом Крюгера в Претории, в особенности знаменитый ступ, который служит фоном для большинства историй о южноафриканском президенте. Он проявлял большую демократичность в отношениях со своими согражданами. Любой человек мог прийти к оому Паулю и спросить совета относительно личных проблем.

Беседы эти, как правило, происходили на веранде за чашечкой яванского кофе и хорошей сигарой. По моему глубокому убеждению, мудрость человека никак не зависит от его образованности. И в этом смысле Пауль Крюгер был несомненно мудрым человеком, чьи суждения опирались на богатый жизненный опыт и способность осмысливать людские поступки. При этом президент достаточно мрачно оценивал человеческую натуру.

«Сложно даже представить себе, — писал Карл Джеппе в своей работе «Переменчивый Трансвааль», — до каких бы высот возвысился его интеллект в соединении с неудержимой силой воли, если бы мистер Крюгер научился его соответствующим образом дисциплинировать». В той же книге содержится и моя любимая история о президенте. Когда стало ясно, что война с англичанами неизбежна, Крюгер тоже решил отправиться на фронт. Как-то раз в его доме появился очередной посетитель, но ему сказали, что президент занят и не сможет его принять. Человек стал настаивать, и в конце концов его проводили на задний двор, где он застал следующую картину: «пожилой джентльмен, перепоясанный патронташем и с винтовкой в руке, тренировался в езде верхом — занятии, которое он забросил много лет назад».

Пауль Крюгер обладал удивительным чувством юмора. Рассказывают, будто, заглянув однажды на бал в парижском доме, он поспешно покинул это светское мероприятие. А в качестве объяснения сказал: «Я, похоже, приехал слишком рано — дамы еще не одеты». Миссис Смэтс, знавшая президента лично, уверяла меня, что «старик был большим остряком».

Всю свою жизнь Крюгер слыл убежденным трезвенником. Стоило ему учуять от кого-нибудь запах спиртного, как он недовольно морщился и заявлял: «Фу, от вас несет, как от помойки». Надо полагать, он очень неуютно чувствовал себя в Йоханнесбурге, где в первые годы салуны были на каждом углу. Наверное, этот город представлялся ему неким гибридом Содома и Гоморры.

Умер старик в 1904 году в Швейцарии. Германия, на которую он возлагал большие надежды в борьбе против Британской империи, от него отреклась. Известно, что кайзер Германии Вильгельм II специально уехал на многодневную охоту, лишь бы не встречаться с трансваальским президентом. В то же время многие страны поддерживали (по крайней мере на словах) борьбу бурского народа. Доказательством тому — многочисленные иностранные награды, которые Крюгер нацеплял на сюртук по торжественным случаям. Он был кавалером рыцарских орденов Франции, Германии, Голландии, Бельгии и Швейцарии и, как свидетельствует мистер К. Э. Вилльями в своей книге «Уитлендеры», едва не получил звание рыцаря Великого креста Ордена святых Михаила и Георгия!

Тело умершего президента Крюгера было доставлено в Южную Африку. И ныне останки последнего из великих пуритан покоятся на тихом кладбище рядом с прахом его третьей жены — всего в нескольких ярдах от его любимого ступа с мраморными львами и маленькой допперовской церкви, где он так часто молился.

8

Всем известна история пленения Уинстона Черчилля в бытность его военным корреспондентом в Южной Африке. Случилось это в 1899 году близ местечка Чивели, где бронепоезд англичан оказался захвачен армией генерала Боты. Черчилля вместе с другими шестьюдесятью британскими офицерами поместили в тюрьму, устроенную в Государственных образцовых школах Претории.

Я отправился на пересечение улиц Ван дер Вальт и Скиннер посмотреть на это заведение. Теперь здесь располагается Центральная начальная школа, и, судя по выражению лиц учеников, им не в новинку посетители, которые расхаживают по двору и высматривают место, где молодой Уинстон — в ту пору гибкий и подвижный — перемахнул через тюремную стену. Напротив по-прежнему стоит здание, из чьих темных окон передавались сообщения для наших узников — при помощи азбуки Морзе и горящей лампы. Сохранилась и стена (правда, не знаю, та ли самая), отделяющая школу от соседнего дома, в 1899-м принадлежавшего генералу Лукасу Мейеру. Именно здесь декабрьской ночью и свалился в кусты перебравшийся через стену беглец.

В своих литературных произведениях мистер Черчилль дважды обращается к теме бегства из бурского плена. В первый раз он сделал это по горячим следам, описав свое приключение в одном из писем в «Морнинг пост» (позже все эти письма вместе с дневниковыми записями вошли в автобиографическую книгу «От Лондона до Ледисмита»). А вторично он вернулся к данной теме в книге «Мои ранние годы», где дал более развернутое описание событий. Если верить самому автору, ночью он дождался, когда часовые отвернутся, и быстро перелез через стену, приземлившись по ту сторону в кустах. Вот так Черчилль оказался на свободе. Вся его наличность на тот момент составляла семьдесят пять фунтов шиллингов и четыре плитки шоколада.

Однако щепетильность английского джентльмена не позволила Черчиллю просто сбежать. Посему он оставил на подушке прощальное письмо, адресованное мистеру де Суза, военному министру бурской республики. Читая его, невольно поражаешься, насколько снизились стандарты военной вежливости с того дня. Текст письма был впоследствии восстановлен мистером Черчиллем по памяти и в таком виде приведен в книге «От Лондона до Ледисмита». Естественно, там есть некоторые расхождения с оригиналом. Любопытно, что подлинное письмо Черчилля тоже сохранилось: на протяжении нескольких поколений его бережно передавали из рук в руки представители семейства де Суза. Я побывал в городе Барбетоне у миссис О. Э. де Суза, приемной дочери последнего мистера де Суза. Она показала мне этот редкий документ, и с разрешения хозяев я включил его в свою книгу (хочу отметить, что письмо публикуется впервые).

Тюрьма при Государственных школах,

Уинстон С. Черчилль.

Претория.

11 декабря 1899 г.

Уважаемый мистер де Суза,

Позвольте заявить, что, являясь гражданским лицом и представителем прессы, я не признаю за Вашим правительством какого-либо права удерживать меня в качестве военнопленного. А посему принял решение бежать из-под стражи. Я твердо уверен в тех договоренностях, которых достиг с моими друзьями на воле, и надеюсь на успех своего предприятия. Однако, покидая Вас столь поспешным и бесцеремонным образом, считаю своим долгом принести благодарность за корректное и доброе отношение ко всем пленным и ко мне в частности. У меня нет оснований жаловаться ни на коменданта, ни на доктора Ганнинга, ни, тем более, на Вас лично. Также я хотел бы выразить свое восхищение гуманным и благородным характером солдат Республиканской армии. Мое отношение к предмету наших разногласий остается неизменным, что не помешает мне с глубоким уважением вспоминать тех представителей бюргеров, с которыми мне довелось столкнуться. Вернувшись в расположение британских войск, я представлю честный и беспристрастный отчет обо всем, что мне пришлось пережить в Претории. В заключение позвольте еще раз поблагодарить Вас и выразить надежду на то, что по окончании этой прискорбной войны нашим странам все же удастся достичь такого положения вещей, которое бы не оскорбляло национальной гордости буров и не угрожало безопасности британцев. Между двумя нашими народами не должно быть вражды и соперничества. Сожалею, что обстоятельства не позволили попрощаться с Вами лично.

Честь имею оставаться

Вашим преданным слугой,

Я заметил на конверте буковки «р. р. с.» и задался вопросом, что заставило Черчилля сделать эту пометку — неуемное остроумие или же просто привычка воспитанного человека? А может, сочетание того и другого? Для поколения, не знакомого со строгими формальностями викторианской эпохи, сообщу, что буквы эти являются сокращением от «pour prendre conge» — вежливой формы прощания в случае внезапного ухода.

9

Распрощавшись с Преторией, я сел на ночной поезд, направлявшийся на северо-восток Трансвааля. Выглянув поутру в окошко, я обнаружил, что едем мы по жаркой земле, покрытой буйной растительностью. Вокруг меня простирались плантации манговых и апельсиновых деревьев, а меж ними стояли невысокие горы с округлыми вершинами. Несмотря на раннее утро (на часах не было еще и шести), солнце припекало вовсю. А проезжая по мосту, я обратил внимание на стайку чернокожих ребятишек — грациозных и шаловливых, словно выводок черных котят, — которые весело плескались в водоеме.

По пути в Португальскую Восточную Африку поезд сделал короткую остановку в Нелспрейте, знойном субтропическом городке. Измученные жаждой пассажиры устремились к киоску на перроне и вскоре вернулись, неся с собой полные корзинки персиков, апельсинов и манго — все по шиллингу за дюжину.

На перроне меня встречали двое знакомых из Барбетона, у которых я собирался погостить несколько дней. Нам предстояла тридцатимильная поездка к их дому. Сначала дорога шла по живописной горной местности, а затем, когда мы миновали каменную арку, внезапно перед нами открылся вид на прекрасную долину — возможно, самую прекрасную во всей Южной Африке. Она простиралась вдаль на многие мили, как огромное зеленое озеро, а на горизонте ее окаймляла голубовато-синяя горная гряда, в которой я узнал северные отроги Дракенсберга. В этот ранний час, когда над вельдом еще лежал утренний туман, становилось понятным, почему долину назвали Кап-вэлли: во всем Союзе не сыскать места, которое так бы напоминало горы Капа. Я никак не мог отделаться от ощущения, что сейчас, за следующим поворотом перед нами блеснет кромка океана. Друзья поведали мне, что порой утренний туман принимает такие причудливые очертания, что кажется, будто за долиной лежит неподвижная Столовая бухта.

— На прошлой неделе, — пересказывали мне последние новости, — автобус на Нелспрейт задержался в пути из-за черной мамбы. Представляете, автобус только вывернул из-за угла, а навстречу ему змея! Она как раз переползала дорогу. От неожиданности мамба подалась назад и приняла боевую стойку. Пришлось ждать, пока она успокоится и уползет с дороги.

Спускаясь в долину, мы остановили машину и вышли, чтоб я мог полюбоваться зарослями барбетонской маргаритки (или герберы Джемсона), которая густым ковром покрывала придорожные пригорки. Этот милый цветок, частый гость английских садов, выглядит совсем иначе, когда растет на родной почве. Надо сказать, что Барбетон отнюдь не единственное место, где произрастает эта яркая и очаровательная гербера. Ее можно видеть также в Южной Америке, в тропических областях Азии и на Мадагаскаре. Но европейские ботаники впервые обнаружили ее в Барбетонской долине, что и определило имя цветка. В 1884 году барбетонская маргаритка попала в Британию и же сразу завоевала сердца английских садоводов.

Городок Барбетон — продукт разразившейся в Южной Африке золотой лихорадки — уютно устроился в одноименной долине у подножия горного хребта. Мы остановились перед добротным каменным домом, который вполне мог бы стоять где-нибудь в Камберленде. Однако стены его были увиты субтропическими вьющимися растениями, а сад наводил на мысли об оранжереях Кью.

После завтрака я вышел прогуляться по городу, который, казалось, мирно дремал в ослепительных лучах солнца. Нужно обладать очень буйной фантазией, чтобы хоть как-то увязать его с эпохой золотой лихорадки. Здесь даже здание бывшей биржи переоборудовано под гостиничный гараж! Тем более интересно было послушать восьмидесятилетних старожилов, которые, между прочим, выглядели не больше чем на семьдесят. Похоже, таковы последствия местного климата: перевалив через некую критическую точку, старики перестают меняться как внешне, так и внутренне. Во всяком случае память у них отменная. О былых временах они говорили с заметной гордостью и легким сожалением. Так состарившийся (и давно уже добродетельный) повеса вспоминает далекие времена своей беспутной молодости. По их словам выходило, что Барбетон был в ту пору сильно пьющим городом, куда стекался самый разнообразный люд. Были в этой толпе и охотники за богатством, и содержатели многочисленных салунов, и желтоволосые красотки, которые на мгновение явили Барбетону истинный йоханнесбургский шик и снова упорхнули во вновь открытый Ранд. И хотя события, о которых рассказывали старики, отстояли от нас всего на шестьдесят лет, они никак не согласовывались с нынешним видом города, с его теннисными клубами и молочными барами.

Наверное, на моем лице отразилось недоверие… И тогда мне посоветовали заглянуть в Барбетонский клуб. Совет оказался хорош! Если хочется на время окунуться в атмосферу маленького южноафриканского городка золотоискателей, то лучший способ для этого — посидеть часок-другой в Барбетонском клубе. В этом месте все осталось, как шестьдесят лет назад. Клуб представляет собой длинное бунгало с решетчатой верандой. Внутри по стенам развешаны старые пожелтевшие фотографии, с которых на вас смотрят мужественные лица тех, чьими усилиями возникла современная Южная Африка.

Время от времени к зданию подъезжает запыленный автомобиль, и по ступенькам веранды поднимается загорелый мускулистый мужчина в шортах цвета хаки и рубашке с коротким рукавом. На вид ему никак не дашь больше пятидесяти. Однако, разговорившись, вы с удивлением узнаете, что ваш собеседник разменял восьмой десяток. Он пристраивает свою шляпу на крючок и заказывает в баре виски с содовой. Если вам повезет и в клубе окажется еще один представитель того поколения, вы услышите массу интересных историй. Они тем более ценны, что исходят от непосредственных участников тех давних событий. Эти мужчины, что называется, «тертые калачи». Многие из них помнят мистера Родса и времена открытия Родезии. В Барбетон они приезжают по делу — зайти в банк или воспользоваться услугами железной дороги. А вообще они живут на своих больших фермах, где в зимнее время выращивают овощи для Йоханнесбурга, а в летнее — такие фрукты, как манго, папайи, гуавы, бананы, апельсины и маракуйю.

Они рассказывали мне, как успех двух братьев Барберов породил лихорадку восьмидесятых и привлек бесчисленные толпы в Барбетон. В горах появлялись все новые шахты, и через город непрерывным потоком следовали караваны строителей с осликами, гружеными динамитом и кирками. Тогда это был самый востребованный товар.

— В то время можно было встретить довольно странных людей, — рассказывали мне. — Как-то раз здесь объявился один тип из Порт-Элизабета. Все жаловался на свою жену: дескать, не готовила она ему обедов — как ни придешь с работы, а пожрать нечего. Ну, парню это в конце концов надоело. Он оседлал своего пони и отправился в Барбетон! Прожил здесь в полном одиночестве двадцать лет. Затем в один прекрасный день к нему приехал сын, за ним дочь, а следом объявилась и старая леди собственной персоной. И разрази меня гром, если у них не случился второй медовый месяц. Уже здесь у них родился третий ребенок — мальчик, который и унаследовал ферму старика. Напрасно смеетесь, я могу вам показать эту ферму…

А вот еще одна история, которая надолго запала мне в память. Приключилась она десять лет назад с человеком по имени мистер Л. Э. О. Лаундес (и заметьте, инициалы-то подходящие!)

Ему чудом удалось вырваться из когтей раненой львицы. Та прыгнула на него из зарослей и схватила за руку. Тут бы и конец мистеру Ааундесу пришел, да выручил чернокожий слуга, который с расстояния трех ярдов насмерть застрелил львицу. Самое же интересное заключается в том, что мистер Лаундес по материнской линии происходил от сэра Джеймса Гайера, лорд-мэра Лондона, который прославился благодаря схожей истории. Во время путешествия по Востоку этот почтенный джентльмен тоже побывал в когтях льва, но сумел остаться в живых. В благодарность за свое чудесное спасение сэр Джеймс завещал деньги церкви Святой Екатерины в Кри, чтобы там ежегодно читали «Львиную проповедь». И представьте себе, проповедь действительно читается со времен Карла I. Полагаю, мистер Л. Э. О. Лаундес обладает самой блестящей львиной историей во всей Африке!

Отправляясь спать, я с некоторой тревогой заметил, что на окнах нет противомоскитной сетки. А ведь меня еще в Йоханнесбурге предупреждали, что Барбетон находится в малярийном поясе. Выяснилось, что опасения мои напрасны, ибо за последние годы положение в Барбетоне сильно изменилось. Городу удалось избавиться от этой напасти. И действительно, я провел в Барбетоне несколько дней и все это время спал с открытыми окнами. Ночью в горах разразилась сильная гроза. Меня разбудил звук хлопающих ставен. Ослепительно яркие молнии — я таких никогда не видел! — прорезали ночное небо. Они сопровождались оглушительными раскатами грома, которые звучали почище артиллерийской канонады. Истощив свою мощь, гром откатывался в горы и превращался в глухой рокот, от которого сотрясались недра земли. Вскоре хлынул дождь, он лил мощными косыми потоками, и в промежутках между раскатами грома я мог слышать, как журчат десятки ручейков и заливаются трелями счастливые лягушки. Невероятно, но после всей этой жуткой какофонии наступило обычное утро. Небо выглядело безоблачно-голубым, а на ветке сидел пересмешник, счастливо избегнувший гибели в ночном потопе, и распевал свои нехитрые песенки.

10

Друг устроил мне поездку в горы с тем, чтобы показать заброшенный горняцкий городок под названием Эврика. С нами поехал старый шахтер Джеймс Холл, который давным-давно приехал в Африку из Манчестера. К несчастью, к старости он совершенно оглох, так что общаться с ним (в общепринятом смысле слова) было невозможно. Приходилось сидеть и ждать, когда мистер Холл осчастливит нас новым высказыванием.

— Ранд похож на слоеный пирог! — прокричал он мне на ухо (как и все глухие, старик говорил очень громко). — Тогда как Барбетон — это сливовый пудинг!

— Очень точно подмечено, — согласился мой друг. — В Ранде золото залегает пластами, а здесь оно разбросано кусочками в скале, в точности как фрукты в пудинге.

Сады и фермы, в которых работали красивые и здоровые на вид банту, остались позади. Теперь дорога поднималась в горы, сглаженные зеленые вершины окружали нас со всех сторон. Я подумал, что Барбетону исключительно повезло — мало какие города могли похвастаться такими живописными окрестностями. На мой взгляд, единственным минусом была удаленность моря. Меня все не покидало ощущение, что оно где-то поблизости, скрывается за ближайшим поворотом. Между тем до побережья отсюда было не меньше сотни миль — ближайший выход к морю находился в Лоренцо-Маркизе.

— Как учуете запах лука, значит, приехали! — сообщил Холл.

— Он имеет в виду, мышьяк, — пояснил мой друг, — который действительно по запаху напоминает лук. В этой местности золото с мышьяком залегают рядом.

Дорога извивалась по склону холма, имевшего в высоту около четырех тысяч футов, и когда мы наконец достигли его вершины, взору нашему открылись развалины заброшенной Эврики. Зрелище это вызвало у меня острый приступ меланхолии.

Мы переходили от одного разрушенного фундамента к другому. Все деревянные конструкции бесследно исчезли, подозреваю, местные жители попросту растащили их на дрова. Один только Джеймс Холл ориентировался в этих печальных руинах. Он еще помнил городок живым, наполненным движением и веселыми голосами, оживленным энергией и амбициями тысяч охотников за богатством.

— Старый отель «Виктория», — объявил он, указывая на кучу каменных обломков. — Здесь жил старина Джек Фрэзер.

Вскоре мы очутились в той части горы, где природа выглядела почти нетронутой. На огромном валуне в задумчивости восседал орел. При нашем появлении он нехотя снялся с места и медленно скрылся за ближайшей вершиной.

— Ипподром! — объяснил Холл. — Точно, точно, ипподром, — закивал он головой, заметив наши недоверчивые взгляды. — И видели б вы, какие здесь устраивались праздники! Уж вы мне поверьте, мы тут жили на широкую ногу!

Старик провел нас вокруг бывшего ипподрома и снова вернулся к городским развалинам и курганам.

— Да, когда-то это было оживленное место, — вздохнул он, обводя взглядом развалины. — По вечерам здесь собиралась куча шахтеров, всем хотелось пропустить чарку-другую после смены. Ну, и разговоры, конечно, завязывались, шуточки всякие. Здесь работали в основном парни из Корнуолла.

— И что, хорошо зарабатывали? — поинтересовался я.

— Да, веселое местечко, — продолжал старик, не слыша моего вопроса. — Люди все время приезжали и уезжали. Кое-кто, прежде чем уехать, умудрялся накопить деньжат. Но только рано или поздно все они исчезали вместе со своими палатками и баулами, осликами и кирками. Кто-то отправлялся в Ранд — попытать счастья на тамошних приисках. А другие оседали прямо в Барбетоне и быстро спускали денежки. Да, люди все время приходили и уходили…

В его устах это прозвучало как эпитафия давно почившему горняцкому городку, ровеснику золотой лихорадки восьмидесятых. Орел снова вернулся на свой камень — видно, ипподром чем-то его привлекал.

Мы продолжили наше путешествие по безлюдной долине, и Холл рассказал очередную историю из жизни золотоискателей. Один человек, которому долго не везло, совсем уже потерял надежду и собрался уезжать. С вечера он напился и заснул среди холмов. А проснувшись поутру, обнаружил, что лежит на огромном золотом самородке! Полагаю, всем жителям Йоханнесбурга было бы полезно приехать на экскурсию в здешние края. Побродить по пустынным холмам и заброшенным долинам, увидеть, какая участь ожидала бы весь Ранд вместе с их прекрасным городом, если бы золотоносная жила не ушла так глубоко под землю.

Свернув в маленькую каменистую лощинку, мы неожиданно оказались в самом центре оживленной деятельности. Здесь все было, как встарь: надшахтное здание, горное оборудование, здание конторы и вагончики для шахтеров. И над всем этим по-прежнему витал дух золота. Мы попали на знаменитую шахту Шеба, единственную из действующих в данном районе.

Переодевшись конторе управляющего, мы спустились в забой. Экскурсия получилась очень колоритной. Если говорить об атмосфере золотой лихорадки конца прошлого века, то здесь на каждом квадратном ярде ее больше, нежели на всех крупных шахтах Ранда, вместе взятых. Достигнув определенной глубины, мы были вынуждены дальше спускаться по отвесным лестницам, липким от жидкой грязи. Каждая лестница вела на очередной «уровень» — черную, как смола, горизонтальную платформу, от которой отходили еще более страшные лестницы. Они вели на следующие, более глубокие уровни забоя. Электрические лифты здесь отсутствовали, каждый фут пути вниз приходилось отмерять собственными ногами. К тому же выданные нам грубые шахтерские башмаки скользили на ступеньках, поэтому передвигаться приходилось очень осторожно. Наконец спуск окончился, и мы ступили в дьявольскую преисподнюю, которая представляла собой верхнюю корку барбетонского «пудинга». Неверный свет налобных фонарей позволял разглядеть просторную пещеру, по которой перемещались полуобнаженные, мокрые от пота фигуры шахтеров.

Я и сам почувствовал, как вдоль позвоночника у меня поползла тепловатая струйка пота.

— Обратите внимание, сэр, — раздался голос молодого инженера (у него был характерный выговор выпускника частной школы). — Перед вами настоящая мечта любого геолога!

Не знаю, как геологам, а всем толстякам Южной Африки следовало бы совершить прогулку на дно шахты Шеба. Гарантирую: за один такой визит они скинули бы пару фунтов лишнего веса, а заодно и укрепили бы мускулатуру. Мне до сих пор непонятно, как кто-либо смеет утверждать, что золотоискателям легко достаются их деньги!

11

Я много путешествовал по Южной Африке и могу с уверенностью утверждать, что ни в одной другой части страны, включая самые дикие районы Зулуленда, не возникает такого чувства одиночества и отъединенности от внешнего мира, как на участке между Барбетоном и Национальным парком Крюгера. На самом деле ощущение это обманчиво, и умом я понимал, что существуют районы более удаленные и заброшенные. Здешние фермеры и плантаторы при желании легко могут добраться до Барбетона или, если им захочется более изысканных развлечений, до Португальской Восточной Африки. Однако когда милю за милей едете по жарким джунглям, простирающимся во все стороны до самого горизонта, вам невольно кажется, будто вы попали в какое-то фантастическое неземное место.

Европейцы здесь живут на значительном удалении друг от друга, а потому всегда рады гостям. Архитектура домов диктуется особенностями местного климата. Хозяева всячески затеняют свои жилища, насаживают вокруг них деревья, чтобы хоть как-то укрыться от нестерпимого зноя. Окна в домах обязательно затянуты противомоскитной сеткой. Но это вовсе не значит, что здешние жители не любят простора. Напротив, они по возможности строят свои фермы на небольших возвышенностях, чтобы обеспечить достаточный обзор местности и приятный вид из окна.

В ярком сиянии дня изолированность ферм не так бросается в глаза. Зато когда спускается ночь, разбросанные по вельду дома остаются один на один с яркими звездами и рыкающими в темноте дикими зверями. Волей-неволей поддаешься романтическому настроению и представляешь их себе в виде маленьких крепостей, которые на ночь задраивают все входы и выходы. И тот факт, что по вечерам «гарнизон» крепости сидит при электрическом освещении и слушает по радио колокола Биг Бена, ничего не меняет.

По крайней мере он не отменяет нечаянных визитов какого-нибудь льва, который выбрался из парка Крюгера и теперь бродит под стенами фермы, тоже прислушиваясь к колокольному звону.

Мне довелось свести знакомство со многими местными жителями. Среди них были люди, которые всерьез занимались выращиванием хлопка, табака, манго, еще чего-то и делали на этом неплохие деньги (при условии, конечно, что им удавалось выиграть извечную войну с засухой, суховеем и прочими южноафриканскими напастями). И были другие, которые благополучно вышли на пенсию и удалились в глушь, чтобы поиграть в фермеров. Этим последним не было нужды вступать схватку с природой, они просто наслаждались обеспеченной старостью и с оптимизмом смотрели в будущее.

В этих краях все знают и любят историю «Джока из Бушвельда». Именно так называется книга сэра Перси Фитцпатрика, написанная на основе жизненного опыта и ставшая классикой Южной Африки. Здесь же она особенно популярна, ведь действие книги происходит в Барбетоне, Национальном парке Крюгера и в пограничных районах Португальской Восточной Африки — то есть в тех самых местах, где некогда путешествовал сам автор со своим псом. Сэр Перси родился в Кинг-Уильямс-Тауне в семье судьи из Верховного суда Капской колонии. От отца он унаследовал ирландский блеск и живость ума. Учиться юного Фитцпатрика отправили в Англию, в очень приличную католическую школу при аббатстве Даунсайд. В шестнадцатилетнем возрасте — после смерти отца — ему пришлось оставить учебу и устроиться на работу в банк «Стандард». Однако мятущуюся душу юноши не устраивала карьера банковского клерка. Проработав пять лет, он оставил службу и отправился скитаться по южноафриканскому вельду. На некоторое время Фитцпатрик осел в Барбетоне: сначала работал в местной лавке помощником продавца, затем стал сам возить товары для барбетонской старателей. Постоянные поездки из Португальской Восточной Африки в район золотых приисков и обратно оказались весьма полезными для будущей литературной деятельности Фитцпатрика. Именно в те годы он близко познакомился с природой Южной Африки и типажами золотоискателей, которых позже описал в своей книге «Джок из Бушвельда». Со временем Фитцпатрик упрочил свое финансовое состояние, женился и перебрался в Йоханнесбург. Однако до конца жизни он вспоминал те приключения, которые ему довелось пережить в компании верного пса по имени Джок. Истории эти он сначала рассказывал своим детям, их услышал Киплинг, который сам только что написал книгу сказок для детей на африканском материале («Сказки просто так»). Он-то и убедил Фитцпатрика облечь воспоминания в письменную форму и издать в виде книги.

Джок жил в то время, когда весь нижний вельд был буквально наводнен дичью — картина, которую сегодня можно наблюдать лишь в национальных заповедниках. Полковник Г. М. Беннет, один из старожилов Барбетона и личный друг Фитцпатрика, является страстным исследователем топографии его книги.

— Двадцать семь лет назад, когда я только приехал в Барбетон, — рассказывал полковник, — здешние старики хорошо помнили Перси Фитцпатрика и события, о которых он рассказывает в своей книге. Правда, по поводу географии их мнения расходились. Мне показывали по крайней мере три смоковницы, под которой якобы похоронен Джок. Однако сам сэр Перси сообщил мне, что могила Джока находится в Пицене, на португальской территории.

В последний раз Фитцпатрик навещал меня в 1924 году, и мы тогда много говорили о Джоке. Он рассказал мне, что Джим Макокел еще жив и обретается где-то в Верхнем Вельде. Сегодня же, насколько мне известно, из того поколения в живых остался лишь старый полковник Джеймс Дональдсон. В тот раз накануне своего отъезда сэр Перси попросил дать ему мой экземпляр «Джока». Он хотел сделать для меня пометки на полях, чтобы я знал, где в реальности происходили те или иные события. Однако когда я вечером вернулся домой, он объяснил, что заснул и не успел выполнить обещания. Сказал, что сделает это в следующий свой визит. Однако судьба так распорядилась, что Фитцпатрику не суждено было снова вернуться в страну Джока. Вот так я лишился возможности стать обладателем уникального экземпляра книги.

Однако несколько пометок он все же успел сделать. На странице 215 — там, где Джим Макокел натравливает Джока на шангаанов — автор написал: «Это произошло примерно в полумиле от Барбетонского госпиталя, по дороге к Квинс-Ривер». А на 454-й странице, где Джока берет к себе один из старателей, сэр Перси написал имя этого человека — «Джейкоб Клоет». Далее, на странице 255, где Джок едва не погибает под колесами, он написал: «Это случилось напротив Барбетонского клуба». Я все думаю: какая трагедия для всех поклонников «Джока из Бушвельда», что в тот день автор заснул после обеда!

Кстати сказать, сам полковник Беннет тоже занимает не последнее место в истории Южной Африки. Начать с того, что его мать, мисс Мелвилл, была той самой невестой, которую привезли в местечко Уайлдернесс, рядом с Книсной. Именно она произнесла исторические слова: «Какая дикая местность!» Невинное замечание, из которого потомки умудрились состряпать красивую (но недостоверную) легенду.

Возвращаясь к «Джоку из Бушвельда», хочется сказать, что книга прекрасно иллюстрирована. В этом отношении она разделила общую счастливую судьбу литературных произведений о Южной Африке. Как правило, в качестве иллюстраций в них использовались акватинты с работ Барроу, Берчелла, а позже и Латроба, которые дают живое и правдивое представление о внешнем облике буров, бушменов и банту. Что еще важнее, художникам удалось успешно решить задачу изображения диких животных. Особенно радуют в этом отношении вышедшие позднее книги — такие как «Дикие виды спорта в Южной Африке» Корнуоллиса Харриса, «Охотник на южноафриканских львов» Гордона Камминга и, возможно, не столь знаменитая книга Чарльза Болдуина «Африканская охота и приключения».

По мне, куда сложнее запечатлеть несущихся во весь опор спрингбоков и антилоп гну или же охотящегося льва, нежели просто прервать это движение с помощью пули. И обидно, что люди, совершившие этот подвиг, сумевшие постичь и воплотить в своих работах дух дикой природы Южной Африки, пока не получили должного признания у широкой публики.

«Джоку из Бушвельда» чрезвычайно повезло с иллюстратором. Мистер Эдмунд Колдуэлл, художник-анималист, чьи работы выставлялись в Лондоне в конце девятнадцатого века, отличался острой наблюдательностью и подлинной любовью к животным.

По поводу его сотрудничества с автором «Джока» существует интересная история, которую мне поведала миссис Дж. П. Маки Нивен, дочь сэра Перси Фитцпатрика. По ее словам, она, хоть и была совсем маленькой, хорошо запомнила то давнее путешествие в Англию, когда ее отец писал на палубе корабля «Джока из Бушвельда». Он был очень озабочен выбором достойного художника для своей книги и по приезде в Лондон сразу же пустился в обход столичных картинных галерей. Сэру Перси хотелось собственными глазами взглянуть на работы английских художников-анималистов и решить, кто из них подойдет в качестве иллюстратора. После долгих и безуспешных поисков он наконец нашел то, что искал. В одной из галерей он увидел великолепное изображение самца куду, стоявшего посреди степи и задумчиво глядевшего вдаль. Картина маслом была исполнена столь любовно и с таким знанием дела, что сэр Перси пришел в восторг. Он немедленно связался с автором восхитившей его работы. К его удивлению, мистер Эдмунд Колдуэлл оказался пожилым человеком, ни разу в жизни не выезжавшим за пределы Англии. Выяснилось, что своего куду он написал в зоопарке!

Фитцпатрику удалось уговорить старого художника вернуться в Южную Африку вместе с его семьей. На протяжении многих месяцев Колдуэлл наблюдал за дикими животными и делал наброски.

«Мой отец организовал для мистера Колдуэлла поездку в Бушвельд, — вспоминает миссис Нивен. — Мы выехали на вагоне и разбили лагерь в Матаффине, примерно там, где сейчас находится усадьба мистера Холла. Мои братья со своими друзьями отыскивали животных для мистера Колдуэлла, и он мог наблюдать за ними в естественных условиях».

Один из современников описывает мистера Колдуэлла как «гениального старикана, чрезвычайно любознательного и дотошного во всем, что касалось жизни животных. Он был седовлас, худощав и весьма деятелен. Больше всего меня поражала его точность в изображении деталей. Это тем более удивительно, что мистер Колдуэлл был близорук и носил очки с толстенными стеклами. Чтобы изобразить какой-либо предмет, ему приходилось рассматривать его чуть ли не в упор. Меня всегда интересовало, что он будет делать, когда очередь дойдет до львов!»

Выполнив заказ Фитцпатрика, Колдуэлл снова вернулся к обычной жизни в Англии. Однако он на протяжении долгих лет поддерживал связь с семейством Фитцпатриков. Миссис Нивен рассказывает, что он ежегодно присылал чудесные рождественские открытки для детей — как правило, с изображением Джока. Умер он в 1930 году, и конец его был поистине ужасным для человека его профессии — перед смертью мистер Колдуэлл полностью утратил зрение.

Во время войны все собрание колдуэлловских иллюстраций погибло при артобстреле. По счастью, у миссис Нивен сохранились оригиналы рисунков, которые она и отправила в Лондон. Так что послевоенное издание «Джока» вышло с первоначальными иллюстрациями. Наверное, ни один художник-маринист не проходил столь строгую проверку у моряков, какой подверглись работы Колдуэлла у южноафриканских натуралистов и охотников. Надо сказать, что все его рисунки с честью прошли испытание и получили самую высокую оценку у специалистов. За исключением одного-единственного — с изображением скарабея (в простонародье навозного жука). У художника он, как и полагается, толкает шарик навоза, однако делает это не задними лапками, а передними! После выхода в свет первого издания натуралисты указали художнику на ошибку, и тот сразу же исправил рисунок. Все последующие тиражи выходили уже с «правильным» скарабеем. Таким образом, изображение это — где навозный жук стоит на задних лапках, а передними толкает перед собой шарик — стало отличительной меткой драгоценного первого издания «Джока».

12

Самый сибаритский способ передвижения по Южной Африке — путешествие в вагоне частной железной дороги, где к вашим услугам собственные повар и стюард. Понятия не имею, сколько это стоит — мне не сказали, а сам я спросить постеснялся. Когда мой друг предложил воспользоваться данным видом транспорта, чтобы добраться до Национального парка Крюгера, я с энтузиазмом ухватился за идею. Должен сказать, действительность превзошла все мои ожидания. Будь я миллионером, то путешествовал бы по Южной Африке и Родезии только таким способом — по крайней мере там, где есть возможность прицепить салон-вагон к поезду. Вам не приходится волноваться по поводу проколотого колеса и закончившегося бензина, а также ломать голову над поисками еды и жилья. Если на то пошло, то вам вообще ни о чем не приходится беспокоиться! Едете себе и едете под тихое шуршание лопастей вентилятора и позвякивание кусочков льда в стакане.

В Нелспрейте наш роскошный салон отогнали на подъездные пути — словно это был самый заурядный товарный вагон. Мой хозяин договорился, что сразу же после завтрака мы отправимся на автомобиле в парк Крюгера, где проведем целый день, а к вечеру вернемся в вагон, который будет ждать нас на отдаленном запасном пути возле Саби-Ривер.

С утра мы приступили к приведению в действие этого замечательного плана и некоторое время спустя уже стояли у ворот самого известного в мире заповедника. Он был учрежден президентом Крюгером в 1896 году для сохранения редких видов диких животных. Заповедник площадью примерно с наш Уэльс тянется до самой границы с Португальской Восточной Африкой. И на всей его территории действуют непреложные законы дикой природы, человеку же отводится роль не более чем вежливого гостя, снабженного парой внимательных глаз.

В разных концах заповедника устроены специальные стоянки, где приехавшие на автомобилях посетители могут провести несколько ночей. Обратите внимание, пешие гости, равно как и всадники или велосипедисты, на территорию заповедника не допускаются ни под каким видом! Требований к посетителям здесь немного, и все они выглядят вполне разумными: вы не имеете права стрелять в животных; не должны съезжать с дорог и выходить из своего автомобиля. При въезде в парк вам вручают памятку, в которой изложен ряд полезных советов по поводу того, как надо вести себя в заповеднике. Ниже привожу выдержку из этой брошюрки.

НЕ купайтесь; даже в самых мелких водоемах могут водиться крокодилы.

НЕ пугайтесь, если увидите, что лев стоит и смотрит на вашу машину. Скорее всего, он просто прежде не видел автомобилей и сейчас пытается понять, что это такое. Животное не собирается причинять вам вред. Фактически он видит не вас, а ваш автомобиль. Нюх льва улавливает запах бензина, а инстинкты подсказывают, что это нечто несъедобное. Львы не понимают, что внутри этой непривлекательной штуки спрятаны человеческие существа. А если бы поняли, то скорее всего пустились бы наутек. Увидев львов, стоящих или лежащих посреди дороги, не предпринимайте никаких шагов; просто сбавьте скорость и продолжайте ехать. Стоит вам приблизиться, и они сами уберутся с дороги, но

НЕ обольщайтесь их мнимой пассивностью: при всем своем внешнем миролюбии это тем не менее дикие хищники. Покидая машину в непосредственной близости от львов, вы напрашиваетесь на серьезные неприятности. Помните, что напуганное или сбитое с толку животное столь же опасно, как и животное рассерженное. Особую осторожность следует проявлять в отношении самок с детенышами. Львица может не обращать никакого внимания на автомобиль, но если увидит человека, направляющегося к ее детенышам, то почти наверняка нападет.

Следуя этим мудрым советам, мы сбросили скорость до пяти миль в час и поехали по дороге, бдительно поглядывая вокруг. Со всех сторон нас окружали заросли низкорослого кустарника и деревьев. И хотя мы пока не увидели ни одного животного, я испытывал странное волнение. Мне никогда не доводилось охотиться на львов, слонов или других по-настоящему опасных животных. Поэтому я не могу сравнить охватившее меня чувство настороженного ожидания с пресловутым азартом охотника. Но в нем явно присутствовал тот щекочущий нервы оттенок опасности, из-за которого, собственно, люди и охотятся на крупную дичь. Если не верите, съездите сами в заповедник Крюгера и попробуйте проанализировать свои ощущения. Что касается меня, то я бы чувствовал себя гораздо увереннее, если бы со мной была винтовка. Машина казалась до смешного ненадежной защитой. Я ставил себя на место львов и не мог понять, что им мешает напасть на этих слабых, беспомощных (но таких вкусных) двуногих, сидящих внутри хлипкой жестяной банки.

— А что будет, если проколем колесо? — спросил я шепотом (стоило нам только пересечь границу заповедника, мы почему-то перешли на шепот).

— Не бери в голову, — успокоил меня друг, — такого не случится.

Краем глаза я заметил какое-то движение в траве на обочине. Мы обернулись как раз вовремя, чтобы увидеть, как удаляется семейство бородавочников. Для несведущих сообщу, что бородавочник — разновидность дикой свиньи. И на мой взгляд, это самое забавное животное в заповеднике. Вообразите себе черно-пегого кабанчика, большеголового, с карикатурными клыками. Маленькие поросята представляют собой точную копию родителей, только вдвое меньше. Надо видеть, как они деловито семенят друг за другом с хвостиками, задранными под одним и тем же углом.

Еще через полмили мы спугнули целое стадо импал, которые собирались пересечь дорогу. Наше внезапное появление вызвало переполох: стадо пришло в движение и в мгновение ока скрылось в кустарнике на противоположной обочине. Мы еще успели заметить, как последние антилопы перелетают через дорожное полотно в высоком, грациозном прыжке. Но через полминуты, когда мы подъехали к этому месту, импалы уже превратились в рыжевато-коричневые тени в колючих зарослях. Традиционно считается, что спрингбоки — самые красивые и быстроногие из всех африканских антилоп. Не знаю, не проверял. Но могу сказать, что бегущее стадо импал представляет собой незабываемое зрелище: часть животных свободно парит над землей, другие в этот миг ловко приземляются на свои тоненькие изящные ножки, в то время как третьи только готовятся совершить прыжок. Все происходит в полном молчании — сплошное движение и стремление вперед.

Что касается зебр, они водились здесь в таком количестве, что скоро мы вообще перестали их замечать. Эти черно-белые лошадки бродили вдалеке стадами, паслись вдоль дороги, стояли в зарослях акации, почти неразличимые в чередовании света и тени. На следующем повороте нам повстречался автомобиль. После взаимных приветствий последовал обычный для заповедника разговор:

— Вы уже видели львов?

— Нет, а вы?

— В лагере говорили, будто сегодня утром случилось «убийство».

— Да что вы! И где это произошло?

— Не знаем. Сами хотели у вас спросить.

Ну, и так далее. Львы в парке Крюгера играют ту же самую роль, что и злобные подслеповатые носороги в заповеднике Хлухлуве!

Распрощавшись, мы поехали дальше. Миновали скалу, на вершине которой грелись на солнышке огромные бабуины; затем снова повстречали семейку бородавочников, стада зебр, импал, иньял и наконец увидели маленького рыжего шакала, который стоял посреди дороги и смотрел на нас с таким видом, будто собирался облаять. К тому времени, как мы добрались до лагеря Преториус-Коп, способность удивляться у нас изрядно притупилась.

Лагерь представлял собой два десятка круглых рондавелов, обнесенных крепким забором. Нас предупредили, что с наступлением темноты ворота запираются. Правила на сей счет строгие: каждый постоялец обязан вернуться в лагерь за полчаса до захода солнца; покидать его разрешается не раньше, чем через час после рассвета. В лагере имелась своя маленькая лавка, где можно было приобрести всяческие безделушки и услышать массу захватывающих историй о львах.

Здесь я познакомился с человеком, который всю свою жизнь посвятил наблюдению за этими животными. Он жил и работал с единственной целью — урвать свободный денек и провести его в парке Крюгера. Мой новый знакомый рассказал множество удивительных случаев из собственной практики и подкрепил их фотографиями из своего альбома. Я увидел льва, дремлющего на подвесной подножке его пикапа, и еще одного, который сидел буквально в нескольких ярдах на дороге и щурился на солнце, как огромная сонная кошка.

— Автомобиль у них просто не ассоциируется с человеческими существами, — рассказывал мужчина. — Запах бензина их отпугивает, зато звук работающего мотора нравится. Иногда, особенно если львы сытые и в хорошем настроении, они подходят поближе и сидят, прислушиваясь. Ни дать ни взять — любопытные домашние кошки.

В своей книге «Дикая природа Южной Африки» полковник Дж. Стивенсон-Гамильтон (в прошлом — хранитель Национального парка Крюгера) приводит много интересных и поучительных наблюдений. Основной вывод, который позволяет сделать его богатая практика — что бояться следует не тех львов, которых вы видите, а тех, которые видят вас.

Помню, в начале 1938 года в лагере Преториус-Коп был такой случай, — пишет полковник. — Группа туристов вела наблюдение за львиным прайдом, расположившимся в нескольких сотнях ярдов на склоне холма Шабине-Хилл. Уже смеркалось, близился час закрытия лагеря, и туристы стали заводить моторы, готовясь к отъезду. Львы тем временем начали медленно спускаться с холма. В этот миг один из мужчин заметил, что у него прокололась шина. Ему пришлось выйти из машины и заняться заменой колеса. Он достал с заднего сиденья свернутый спальный мешок, который ему мешал, и запасное колесо. Все эти вещи он положил возле себя на землю и как раз собирался поднять машину домкратом, когда на дороге появился автомобиль рейнджера Вулхантера. Гот совершал объезд территории, собирая припозднившихся посетителей. Рейнджер сразу же заметил львицу, прятавшуюся в траве всего в двенадцати футах от мужчины и пристально наблюдавшую за всеми его манипуляциями. «Немедленно забирайтесь в машину! — закричал Вулхантер. — Или же попадете в зубы ко льву!» Несчастный турист подпрыгнул, как ужаленный. И одновременно с ним прыгнула львица! Если бы она хотела схватить мужчину, то легко могла бы это сделать. Однако, судя по всему, ее заинтересовал не человек, а его пожитки. Схватив в зубы свернутый в рулон спальный мешок, львица метнулась с ним обратно в траву и скрылась из вида. Надо думать, она здорово развлеклась со своей добычей, потому что на следующее утро мы обнаружили мешок, разодранный в клочья. Что касается бедняги, то он настолько перепугался, что так и уехал на спущенном колесе.

Полковник Стивенсон-Гамильтон утверждает, что вопреки расхожему мнению лев (если только он не ранен) не имеет привычки сразу бросаться на жертву. Подобно всем кошкам, он предпочитает некоторое время красться за добычей, а затем неожиданно нападать. «Часто турист, — пишет полковник, — по незнанию или из глупой беспечности покидает машину, чтоб сделать пару удачных снимков львов, лежащих на дороге. Но ему следует помнить, что помимо тех животных, которые являются объектом его интереса, имеются и другие — невидимые, затаившиеся в траве всего в нескольких ярдах». Автор рассказывает, что многие фотографы-любители приходили в ужас, обнаружив на снимках льва, которого они вовсе не видели в момент съемки, хотя тот находился совсем рядом.

Полковник отмечает, что, несмотря на многолетние наблюдения, до сих пор не вполне ясно, по какому принципу формируется львиный прайд и почему он распадается. Во главе всегда стоит крупный вожак, который играет в прайде ту же самую роль, что и буйвол в стае антилоп. Лев-вожак имеет привычку отдыхать на некотором расстоянии от стаи. Молодые львы, чем-то прогневившие вожака, обычно изгоняются из стаи и образуют «холостяцкие» прайды. Иногда случается, что молодежь — как самцы, так и самки — по собственному почину уходит, дабы сформировать новый прайд и охотиться отдельно от старшего поколения. Вообще-то молодым львам несладко живется в стае. После удачной охоты они не имеют права подходить к добыче до того, как насытятся «старики» (и не один молодой лев расстался с жизнью по причине излишней горячности). Увы, после того, как старшее поколение закончит свою трапезу, молодым почти ничего не остается.

У льва, как и у любого животного в природе, имеются свои враги. Худший из них, конечно, человек. Но я был очень удивлен, узнав, что, оказывается, на втором месте по вредоносности стоит такое безобидное с виду существо, как дикобраз. Тем не менее это так. Если лев повредит лапу об иглу дикобраза, то жизнь его превращается в одну долгую агонию, в конце которой неминуемо ждет смерть от голода и истощения. Как правило, ранка в подушечке лапы инфицируется и вызывает такую нестерпимую боль, что лев не способен охотиться.

В Преториус-Коп я услышал множество историй о том, как людям чудом удавалось ускользнуть из лап льва, о животных, которые не желают убираться с дороги, об «убийствах» в заповеднике. Неоднократно случалось, что какой-нибудь посетитель тихонько ехал себе по территории парка и вдруг неожиданно попадал в самую гущи свалки, когда прайд львов охотился на жирафа, антилопу гну или зебру.

Как-то раз, когда мы сидели в лавке и развлекались подобными историями, в лагерь на всех парах влетел автомобиль и чей-то взволнованный голос прокричал:

— В полумиле по Скукуза-роуд объявился большой прайд!

Побросав свои занятия, мы опрометью кинулись к машинам и скоро уже катили в указанном направлении. По обеим сторонам от дороги росла высокая трава и карликовые акации, так что видимость была не очень хорошая. Проехав с полмили, мы сбавили скорость и теперь еле ползли, поминутно оглядываясь по сторонам. Наконец кто-то крикнул:

— Стоп! Вот они!

Бросив взгляд в левое ветровое стекло, я увидел в пятидесяти ярдах от дороги львицу. Она тоже несомненно заметила нас, я видел, как встали торчком ее уши, и крупная морда медленно повернулась в направлении непрошеных гостей. Я подумал, что никогда в жизни не видал такой огромной львицы, и прикидывал, во сколько прыжков она сумеет преодолеть разделявшее нас расстояние. Однако в данный момент львица, похоже, не собиралась нападать. Она сидела совершенно неподвижно, разглядывая нас с видом заинтересованной кошки.

— Скольких вы видите? — раздался чей-то громкий шепот. — Я — шесть!

Я стал внимательнее вглядываться в буш и вскоре обнаружил: то, что я вначале принимал за участки более темной травы, на самом деле были львы. Я насчитал пятерых, затем мне показали шестого — крупного самца с темной гривой, который лежал в отдалении и был почти неразличим в густой тени акации.

Кто-то выставил в окно фотоаппарат и начал делать снимки. Щелчок затвора — тихий безобидный звук — тут же был услышан прайдом. Два льва, которые прежде лениво валялись в траве, медленно поднялись и, навострив уши, обернулись в нашу сторону. По своей напряженности эта минута вполне могла сравниться с тем мигом в заповеднике Хлухлуве, когда мы ранним утром наткнулись на самку носорога с детенышем.

К огромному моему облегчению, львы почти сразу же успокоились. Они завалились на спину, задрав все четыре лапы в воздух — забавная картинка, хорошо знакомая тем, кто держит дома кошек.

Я провел в парке Крюгера два дня, но больше мне не удалось повстречать львов. Этот прайд стал моим единственным достоянием. Рейнджеры объяснили, что засуха загнала всех животных в глубь буша, и теперь они вернутся не раньше сезона дождей.

13

Честно говоря, меня это не очень огорчило. За свою жизнь я успел насмотреться на кровопролитие и потому не слишком стремился стать свидетелем очередного «убийства» на территории заповедника. Тем более что весь второй день мы посвятили жирафам и гиппопотамам.

Думаю, из всех обитателей парка жираф представляет собой наиболее интересный объект для наблюдения. А недостатка в этих славных животных у нас не было, они бродили большими стадами и мелкими семейными группами. Жирафа почти невозможно разглядеть, когда он неподвижно стоит в тени акаций. Выдает его только голова с рожками, возвышающаяся над кроной дерева. С морды жираф похож на симпатичного любознательного верблюда. Надо проследить взглядом вдоль длинной шеи, и лишь тогда начинаешь различать пятнистое тело, идеально упрятанное в солнечной светотени. Мое воображение поразил громадный самец, чьи пятна казались почти черными на фоне рыжевато-бежевой шкуры. Поистине потрясающее животное!

Мне повезло увидеть, как жираф пьет. Для того чтобы достать до воды, ему приходится широко расставить передние ноги. Причем жираф делает это не сразу, а в несколько приемов — до тех пор, пока его корпус не опустится на достаточную высоту, и лишь тогда склоняет свою длинную шею. Не менее интересно наблюдать стадо жирафов в движении. На мой взгляд, ради одного этого зрелища стоит приехать в Национальный парк Крюгера. Когда жирафы бегут, кажется, будто они передвигаются на пружинных ходулях. Ноги они переставляют, как лошадь при галопе — сначала две задние, затем две передние. Длинные шеи раскачиваются взад и вперед, короткие хвостики вытянуты в воздухе. В общей массе движение выглядит довольно нелепым. Однако мне говорили, что на короткой дистанции жирафы способны развивать скорость до тридцати пяти миль в час, а это, согласитесь, немало!

При первом взгляде на жирафа возникает мысль: бедный безобидный вегетарианец, он, должно быть, становится легкой добычей для хищников. Как выяснилось, это не совсем так. Природа обеспечила жирафа неплохими средствами самозащиты: задние ноги его способны лягать с силой парового молота, все жизненно важные внутренние органы надежно защищены шкурой толщиной в дюйм, а длиннющая шея обеспечивает отличный обзор местности. По сути, жираф представляет собой самую высокую сторожевую башню в природе. Даже лев вынужден относиться к нему с уважением.

После обеда мы приехали на берег широкой реки, где нежилось небольшое стадо бегемотов. Около десятка животных засели в воде так, что наружу торчали лишь макушки голов, увенчанные маленькими, бдительными, как у терьеров, глазками. Время от времени один из бегемотов с громким плеском погружался на глубину, чтобы через несколько минут снова вынырнуть за глотком воздуха. Вот таким образом гиппопотамы и проводят большую часть дня — плавая и ныряя на дно реки, по которому разгуливают на своих четырех, как по подводному бульвару. Они издают весьма своеобразные звуки — нечто среднее между ревом и хрюканьем. Бегемоты очень любопытные животные: стоило нам посвистеть или что-либо крикнуть, как они сразу же высовывали головы из воды и начинали ими вертеть в поисках источника необычного звука.

Я составил список животных, которых увидел в парке за два дня: львы, жирафы, гиппопотамы, зебры, бородавочники, водяные козлы, импалы, иньялы, антилопы гну, обезьяны, шакалы, куду, а также множество птиц с незнакомыми мне названиями. За все время пребывания в заповеднике я не встретил ни одной змеи, хотя вот что пишет полковник Стивенсон-Гамильтон в своей книге: «Саби-Буш печально знаменит мамбами; число змей, приходящееся на квадратную милю, здесь выше, чем в любой другой части Африки».

Интересно, многие ли посетители Национального парка Крюгера осознают, в чем его основная ценность? А ведь этот заповедник дает нам представление о том, как выглядит мир, живущий по законам природы. Собственно, закон здесь всего один, и сводится он к тому, что выживает сильнейший (понимай: наиболее приспособленный к жизни). Весь животный и растительный мир следует этому закону, и лишь человек позволяет себе пренебрегать сим непреложным правилом. Хищникам в этой схеме отводится особая роль: природа использует их как инструмент для совершенствования животных. Ибо, в отличие от человека, они убивают не сильнейших, а слабейших.

Автор книги «Дикая природа Южной Африки» анализирует то чрезвычайно сложное и деликатное равновесие, которое складывалось в диком вельде на протяжении столетий. В балансе этом учитывается множество факторов: уровень рождаемости и срок жизни отдельных видов животных, пол нарождающихся детенышей и, конечно же, разумное соотношение между количеством хищников и численностью их жертв. Полковник Стивенсон-Гамильтон приходит к выводу, что без львов и прочих плотоядных животных вельд очень скоро бы превратился в безжизненную пустыню.

Вот что он пишет:

Львы осуществляют своеобразную «отбраковку» слабейших животных — тех, кто уступает своим собратьям в силе, ловкости и сообразительности и в силу этого становится жертвой хищников. Таким образом, выживают (и дают потомство) наиболее здоровые и приспособленные животные, что в конечном счете способствует усовершенствованию всего вида. Кроме того, оперативное уничтожение больных особей ставит барьер на пути распространения многих опасных заболеваний, которые в противном случае могли бы перерасти в эпидемии и значительно снизить численность животных, вплоть до полного их вымирания. И еще один немаловажный аспект. В отсутствие хищников травоядные очень быстро бы расплодились, что привело бы к перенаселению вельда и, как следствие, к истощению пастбищ. А там, где не хватает корма, животные голодают и гибнут сотнями. В результате нынешний вельд уже через несколько лет превратился бы в безжизненную пустыню, и понадобился бы не один десяток лет, чтобы восстановить плодородие земли и заново населить ее млекопитающими. Таким образом, мы видим, что существование хищников приносит пользу не только фауне вельда, но и его флоре…

Тот же самый жестокий закон выживания действует и в среде самих хищников. Животное, которое в силу каких-то причин утратило способность охотиться, неизбежно обречено на смерть.

Вот о чем я размышлял, сидя в роскошном купе салона-вагона, который вез меня по жаркой стране манговых джунглей. Мягко шелестели лопасти электровентиляторов. Завтра утром мы проснемся в Йоханнесбурге.

14

Водопад Виктория находится в Южной Родезии. От Йоханнесбурга его отделяет тысяча восемьсот пятьдесят миль. Но я выяснил, что это огромное расстояние легко преодолеть при помощи авиатранспорта, благо самолеты летают три или четыре раза в неделю. От Йоханнесбурга до Булавайо всего четыре часа лета, а там можно сесть на ночной поезд, который утром доставит вас практически к вожделенному водопаду. Короче, я решил воспользоваться этим заманчивым способом. Должен сказать, что я колебался, ехать ли туда вообще. Меня мучили дурные предчувствия, ведь нередко бывает, что величественные природные явления выглядят куда более эффектными в книжках, нежели в реальности. А так не хотелось разочаровываться!

Перечитывая литературу, посвященную водопаду Виктория, я отметил два факта, которые поразили меня больше всего. Во-первых, этот гигантский водный каскад, чей рев слышен за мили, еще сравнительно недавно был неизвестен европейской науке и отсутствовал на географических картах. Лишь девяносто лет назад Дэвид Ливингстон добрался до здешних мест и, раздвинув ветви деревьев, в благоговейном страхе воззрился на это чудо природы. А во-вторых, меня несказанно удивило, что Сесил Родс никогда не видел главной достопримечательности своей страны. Водопад расположен на реке Замбези в том месте, где ее воды срываются в пропасть глубиной триста шестьдесят футов.

День или два у меня ушли на ознакомление с дневниками доктора Ливингстона и некоторых других европейцев, которым повезло в числе первых увидеть это величественное явление. Выяснилось, что звание первооткрывателя неоднократно оспаривалось у Ливингстона другими путешественниками. Тем не менее я доверяю мнению мистера Ч. Д. Леруа, который в своей замечательной книге «Первопроходцы и спортсмены Южной Африки» пишет: «Много лет я посвятил кропотливому и тщательному исследованию притязаний различных людей на право называться первооткрывателем водопада Виктория и вот теперь спешу доложить, что все же пальму первенства следует отдать Дэвиду Ливингстону. У меня нет оснований сомневаться в том, что именно он стал первым европейцем, увидевшим водопад».

А вторым стал малютка Уильям Чарльз Болдуин, кровожадный убийца львов. В 1868 году во время одной из своих охотничьих экспедиций он случайно вышел к водопаду Виктория и стал первым человеком, который приблизительно измерил его параметры (Ливингстон сделать это не сумел). Затем два года спустя здесь появился Томас Бейнс со своими карандашами и красками. Мужественный англичанин работал в ужасных условиях — терзаемый лихорадкой и осаждаемый назойливыми мухами цеце, — зато ему первому удалось запечатлеть гигантский водопад во всей его красе и величии.

Первая белая женщина побывала здесь в 1875 году. Это была африканерка, жена охотника по имени Джордж Уэстбич.

Самолет доставил меня на аэродром Булавайо. Здесь царил нестерпимый зной. Трава была желтая и пожухлая, земля вся потрескалась, над ней поднимались и вибрировали потоки горячего воздуха. Термометр показывал девяносто семь градусов в тени, но по ощущениям было еще жарче. Местные жители — все как один в белых костюмах и тропических шлемах — согласились, что да, в этом году действительно припекает. И сообщили, что такая погода продержится до самого сезона дождей.

Полагаю, в краю, где дубы за десять лет вырастают в небольшие крепенькие деревца, а персики в тот же срок начинают плодоносить, никого не удивишь молниеносным ростом городов. Но все же было странно думать, что еще несколько десятилетий назад на месте Булавайо стояло всего несколько палаток и жестяных сараев. И вот за невероятно короткий срок здесь вырос большой современный город. Я смотрел и глазам своим не верил. Тем не менее все было реальным: и великолепные общественные здания, и широкие оживленные улицы, вдоль которых стояли цветущие джакаранды, и шикарные магазины, и памятник Сесилу Родсу, и даже плавательный бассейн, достойный Голливуда. В нескольких местах над городом реяли новенькие «юнион джеки», совсем не похожие на те потрепанные и выцветшие флаги, что висят у нас дома.

К вечеру жара стала невыносимой. Я прямо чувствовал, как зной опаляет белки глаз, во рту пересохло, язык стал шершавым, как наждачная бумага. Слава богу, что в городе не было недостатка в напитках — на каждом углу продавали лаймовый сок и газировку.

Вечером я сел на поезд, а утром уже был в двух сотнях миль от Булавайо. Наш поезд проезжал по великому угольному бассейну Банки, занимавшему площадь в четыреста квадратных миль. Говорят, его запасов угля хватит, чтобы обеспечить все человечество на много поколений вперед. Тем временем солнце взошло, и сразу же, без каких-либо промежуточных стадий окружающий мир погрузился в адское пекло. Окружавший меня тропический ландшафт колебался и трепетал в волнах горячего воздуха. За окном проносились туземные деревни. Чернокожие жители сидели в тени своих хижин или под деревьями с крупными листьями, смахивающими на уши слона, и дожидались начала дня.

На подъезде к железнодорожной станции «Водопад Виктория» я выглянул в окошко. Мне рассказывали, будто ветер — если дует в нужном направлении — приносит с собой водяную пыль, которая каплями оседает на стеклах. Но поскольку в то утро вообще не было никакого ветра, то ничего подобного я не увидел.

Крытый переход связывал здание железнодорожного вокзала с современной гостиницей, заполненной мужчинами в белых фланелевых костюмах и женщинами в летних платьях. Если вспомнить, что еще совсем недавно Ливингстон, Болдуин и Бейнс тратили месяцы, чтобы добраться до этих мест, а добравшись, вынуждены были ночевать в палатках, этот роскошный отель — с его великолепной (еще довоенной!) кухней и первоклассным обслуживанием — выглядел просто фантастикой. Так сказать, одно из чудес Африки.

Окна в моем номере выходили на водопад, и я сразу же услышал низкий гул, доносившийся с той стороны. А когда слуга раздвинул шторы, стал виден расположенный в нескольких сотнях футов гигантский экран из водяной пыли, который висел в воздухе. Он был серого цвета, подобно дыму от степного пожара. Поразительная и пугающая картина! Поразительная, так как ничего подобного я в Африке не видел. А пугающая потому, что высота водяного облака и в особенности его ширина (не менее мили), равно как и непрерывный мощный гул, служивший звуковым фоном, — все свидетельствовало о невиданной мощи того, что скрывалось за ним. Я присел у окна, не в силах оторваться от зрелища. Слои серого тумана непрерывно колебались, то подымаясь, то вновь опускаясь вместе с потоками воздуха. Зато рев падающей воды был непрерывным. Я вспомнил, что Ливингстон сравнивал этот звук не то с громом, не то с шумом морского прибоя, и в душе не согласился с маэстро. Лично у меня сразу возникла ассоциация со скорым поездом, несущимся на скорости семьдесят миль в час, с той только разницей, что поезд этот не удалялся и не приближался, а незримо завис где-то в пространстве. Было что-то угрожающее в этом устойчивом, непрерывном гудении, и я теперь понял, отчего чернокожие туземцы во времена Ливингстона отказывались подходить к этому месту ближе, чем на пять-шесть миль. Некоторое время спустя до меня дошло, что к могучему зловещему гулу примешивается еще какой-то звук — более земной и приятный. Я выглянул в окно и увидел чернокожего мальчишку, поливавшего из шланга цветочную клумбу. Вот откуда шло благодатное журчание, ласкающее слух каждого южноафриканца. Мальчишка работал, то и дело бросая через плечо подозрительные взгляды. Мне стало интересно, что он там высматривает.

Я проследил за его взглядом и обнаружил, что за парапетом плавательного бассейна прячется старый седой бабуин. Это был заслуженный ветеран своего дела, поэтому он вел себя очень осторожно — лишь изредка выглядывал из-за парапета и тут же прятался. У бабуина было лицо старого разочарованного пса, но еще более примечательными показались мне его глаза — такие проницательные светлые глаза я встречал только у шотландских редакторов. Наконец, посчитав, очевидно, что подходящий миг настал, бабуин покинул свое убежище и стремительно метнулся к росшему неподалеку манговому дереву. Мгновение спустя он уже возвращался с видом триумфатора: в каждой пригоршне по куче зеленых плодов манго, еще один плод зажат в зубах. И прежде чем бедный парнишка, услышавший треск ломаемых сучьев, успел подобрать с земли камень, старый разбойник уже скрылся за холмом.

15

После завтрака мы с мистером Майлсом, смотрителем, отправились к водопаду Виктория. Меня по-прежнему одолевали сомнения: а если водопад не произведет на меня должного впечатления? Как будет обидно — после всего, что читал и слышал о нем! К сожалению, нередко так случается: горы, долины, вулканы и прочие природные чудеса описывают так часто и так хорошо, с таким энтузиазмом, что когда затем видишь их воочию, испытываешь невольную растерянность. Выясняется, что подспудно ты ждал чего-то большего. Даже сейчас, спустя многие годы, я помню, каким горьким разочарованием стала для меня первая встреча с египетскими пирамидами.

Мы шли в том направлении, откуда доносился звук — низкий и глубокий рокот, о котором я уже писал, — и вскоре пришли в место, которое иначе, как земным раем, я назвать не могу. Ибо это был единственный кусочек африканской земли, на котором воплотились чаяния всех жителей жаркого и засушливого континента. Миллионы людей по всей Африке мечтают и молятся о том, чтобы выпал хоть небольшой, хоть кратковременный дождик, а здесь он шел непрерывно! День и ночь в воздухе висела водяная пыль, которая оседала каплями теплого дождя. Эта местность непосредственно прилегала к водопаду и постоянно орошалась его брызгами. Потому-то ее и прозвали Дождевым лесом!

Это было несказанное наслаждение — идти по влажным, насыщенным сотнями ароматов джунглям, где каждый листок искрился и блестел дождевой влагой. Редкие порывы ветра приносили из ущелья лохмотья серого тумана, и тот стелился вдоль земли, как бывает ранним утром в шотландских гленах. Охлаждаясь, туман конденсировался в мириады мельчайших капелек, которые усеивали листья и ветви деревьев, блестящими бусинками оседали на мхах и папоротниках. Мелкие птахи, рассевшись по лианам, распевали свои утренние песенки, а стрекозы носились взад и вперед, наслаждаясь ощущением влаги на прозрачных крылышках. Постоянный теплый дождик как нельзя более благотворно сказывался на здешних мхах и лишайниках, которые толстым ковром устилали землю, карабкались по стволам и покрывали зеленым бархатом все валуны и поваленные деревья. Местами сквозь этот ковер пробивались цветы невиданной красоты, которые тут же принимались расти со скоростью грибов после дождя. Особенно эффектно смотрелся гемантус мультифлорес, или, как его называют в народе, кровавый многоцвет. Растение это практически лишено листьев, зато выкидывает огненно-красные цветы, напоминающие маленькие язычки пламени.

Мы шли, перекликаясь в полный голос, чтобы заглушить нараставший рокот водной лавины. И все это время я внутренне готовился к знакомству с тем монстром, что бушевал и грохотал за стеной деревьев. Я уже ничего не боялся, а только горел желанием поскорее встретиться с ним лицом к липу. Наконец лес начал редеть, впереди забрезжил просвет. Еще несколько шагов, и взору моему предстал блестящий уступ мокрой скалы, а за ним примерно в сотне ярдов — противоположный край глубокой расселины, с которого низвергался белый кипящий поток воды.

Я стоял на обрыве и глядел во все глаза. Снизу, из пропасти, поднимались клубы насыщенного влагой тумана, вокруг сотнями носились тропические стрекозы, похожие на летающие изумруды, а напротив… Напротив несла свои воды могучая Замбези, которая в этом месте имеет примерно милю в ширину. Она достигала края пропасти и всей массой устремлялась в темные глубины. Я застыл на месте, не в силах оторваться от этого грандиозного зрелища. Ослепленный водяной пылью и оглушенный мощным грохотом потоков воды, я понимал, что ничего подобного не видел в своей жизни и, наверное, уже не увижу.

Вид водопада с опушки Дождевого леса особенно эффектен благодаря тому, что смотреть приходится не снизу вверх (как обычно бывает с водопадами) — здесь наблюдатель находится практически на одном уровне с базальтовым плато, по которому течет Замбези. Вы можете бросить взгляд вдаль и увидеть, как она неспешно несет свои воды меж пологих берегов, по пути огибает мелкие островки и с каждой минутой приближается к краю глубокой расщелины, куда ей предстоит низвергнуться. Затем течение реки внезапно ускоряется, и она, словно бы в отчаянной решимости, устремляется вниз: белые кипящие потоки воды… все приходит в смятение… шум, грохот, столбы водяной пыли.

Я невольно сравнивал эту картину с Ниагарским водопадом, который видел раньше. Насколько мне помнится, там река неслась мощным, бурным потоком и, словно бы в неистовстве, кидалась в пропасть. В отличие от Ниагары, Замбези — тихая, спокойная река и таковой остается еще в нескольких ярдах от места падения. И вот этот контраст — между спокойствием и внезапной яростью, между рекой, мирно текущей по земле, и той же самой рекой, шумно низвергающейся в бездну — как раз и производит сильнейшее впечатление, делая зрелище водопада незабываемым.

Здесь, на краю Дождевого леса, устроен ряд смотровых площадок для туристов. Как правило, это просто деревянная скамья под соломенным навесом, на которой вы можете сидеть в относительной сухости и наблюдать за хаосом, творящимся на противоположном берегу. Белая кипящая полоса длиной в милю, непрерывный грохот падающей воды, эхом отзывающийся в глубине пропасти, само сочетание двух встречных векторов движения — воды вниз и тумана вверх — все вместе оказывает на зрителя почти гипнотическое воздействие. Вы сидите часами, наблюдая за этим феерическим спектаклем. Можно еще наметить себе какой-нибудь маленький, относительно спокойный водоворот и следить, как он неспешно скользит по речной поверхности, как совершает последний прыжок и устремляется вниз, по пути теряя свою индивидуальность и вливаясь в общий поток воды. Сначала он принимает вид тонкой струйки, затем, сталкиваясь с встречным потоком воздуха, раздробляется и превращается в облако водяной пыли. То в свою очередь соединяется с общей массой воды и растворяется в ней. Вот и нет нашего облачка: одна часть его улетела вниз, в темную бездну, другая же рассеялась в виде водяного пара. Не менее захватывающе наблюдать за самой кромкой водопада, где Замбези, готовясь совершить финальный прыжок, изгибается дутой, подобно краю зеленоватого стакана.

Театр действий растянулся на целую милю, и вы можете пройти эту милю по опушке Дождевого леса, рассматривая один каскад за другим. А еще, если осмелитесь, можно подползти к краю обрыва и увидеть, как река продолжает течение по дну ущелья — местами она зеленая, местами почти черная, над ее поверхностью клубится серый туман, а из него вырастает радуга, смахивающая на раскрашенный обод колеса.

Любопытно сопоставить отзывы разных людей, видевших водопад. Так, Ливингстон был сражен непревзойденным величием этого зрелища и записал в своем дневнике: «На места, столь прекрасные, должно быть, смотрели ангелы в полете». Чапмен тоже преисполнился благоговейного восхищения при виде этого чуда природы. Однако он предупреждал о «невидимых чарах» этого места, которое якобы искушает человека «броситься вниз головой в его глубины». Майор Серпа Пинто, который побывал на водопаде в 1877 году, преисполнился суеверного страха перед «адом, где вода смешивается с тьмой». Он даже уподобил его «последнему вздоху вечности в темных объятьях смерти». Француз Лионель Декле соглашался с Пинто и сравнивал водопад с «темной и ужасной преисподней, откуда в любую минуту можно ждать появления страшного, отвратительного монстра». Лорд Керзон, эксперт по водопадам, был поражен «великолепием и мощью» Виктории и утверждал, будто «по красоте и величию зрелище это превосходит все, что он видел прежде».

Я, конечно, не специалист, но тоже был сражен силой и величием уникального природного явления. Эти два понятия — сила и величие! — определили мои первые впечатления от водопада и затмили все прочие ощущения. Ничего злобного или дьявольского я здесь не усматривал. Просто потрясающая демонстрация природных сил, которой трудно не восторгаться. Потом мне пришло в голову, что из всех природных феноменов одним лишь водопадам присуще постоянное сочетание звука и движения. То есть я хочу сказать, что они способны в равной степени воздействовать на органы слуха и зрения человека, причем не кратковременно, а на протяжении длительного времени. Взять, к примеру, грозу или извержение вулкана. Это тоже могущественные явления, но они лишь периодически проявляют себя в природе. Если говорить о горных вершинах, то даже самые великие из них молчаливы и неподвижны, то же самое можно сказать и о прекрасных долинах. И даже о полноводных реках (хотя там тоже присутствует движение, но не в таком грандиозном, почти катастрофическом масштабе).

После обеда мы по мосту пересекли ущелье и приблизились к тому месту, где нас ждало каноэ. Противоположный берег с Дождевым лесом отсюда казался сплошной темной полосой, над которой кое-где вздымались растрепанные кроны пальм. Мы заняли места в лодке. Четверо чернокожих гребцов взялись за весла, и каноэ медленно двинулось к краю пропасти, где бушевал и грохотал водопад.

Солнце играло на черной, отполированной коже наших гребцов, и наверное, со стороны мы изрядно напоминали иллюстрацию из книги Стэнли «В дебрях Африки». Отличительной особенностью Замбези является наличие мелких островков, расположенных в непосредственной близости к водопаду (некоторые, казалось, прямо нависают над пропастью). Мы подплыли к одному из них, носящему имя Ливингстона. Это оказалось несложным, ибо течение здесь было спокойное, а редкие завихрения — грозившие захватить нашу утлую лодчонку и увлечь ее в бездну — мы успешно преодолевали с помощью весел. Островок весь зарос тропической растительностью, являвшейся точной копией той, что мы видели в Дождевом лесу. Меж высоких деревьев и густого кустарника была проложена тропинка, она вела к тому самому месту над обрывом, откуда Ливингстон впервые заглянул в пропасть.

Мы отыскали дерево, на котором доктор когда-то вырезал свои инициалы. Увы, сегодня от них не осталось и следа. В свое время Ливингстон сделал попытку разбить на острове сад. Выбрав место подальше от обрыва, он закопал в землю сотню косточек абрикоса и персика, а также кофейные зерна. Однако время (вкупе с тяжеловесными и неразборчивыми гиппопотамами) не пощадило его посадок. Вот уж откуда Главный каскад имеет устрашающий вид, так это с острова Ливингстона. До сих пор помню свои ощущения, когда я отважился подползти к обрыву и посмотреть вниз. Казалось, будто маленький островок весь сотрясается от рокота могучего водопада — того и гляди оторвется и канет в черную, грохочущую бездну.

16

Трудно вообразить себе эпизод менее героический, нежели мое первое знакомство с дикими слонами. В один из дней я получил приглашение совершить речную прогулку вверх по течению Замбези и с радостью согласился. Мне почему-то рисовалось пасторальное плавание на древнем каноэ в компании с чернокожими гребцами. Поэтому я сильно удивился, прибыв в назначенное место и увидев готовый к отплытию моторный катер. На борту его уже собралось немало людей, среди которых я признал своих соседей из отеля. Были здесь и престарелые джентльмены, и несколько парочек молодоженов, и семьи с детьми. С виду все это напоминало увеселительную поездку в Хэмптон-Корт.

Мы уселись под навесом, туристы достали фотоаппараты и приготовились щелкать обещанных крокодилов. Вскоре мы действительно их увидели: несколько крупных рептилий лежали на скалах, разинув пасти и демонстрируя глотки цвета вареной лососины. Все остальное время мои попутчики фотографировали гиппопотамов.

Мы едва успели свернуть в широкую протоку, как вдруг наш капитан мистер Доуэлл издал крик, тыча пальцем в дальний берег. Там, у самой кромки воды, виднелось небольшое стадо слонов. Мистер Доуэлл направил судно туда, и слоны подпустили нас довольно близко. Лишь когда расстояние сократилось до двухсот ярдов, они развернулись и пошаркали обратно в буш. К тому моменту, как мы закрепились отпорными крюками за берег, еще был слышен треск ломаемых веток под ногами серых великанов. Судя по всему, слоны облюбовали этот участок берега для водопоя и часто его посещали. Глина здесь была порядком истоптана и перемешана с желтой речной грязью. На ней четко отпечатались огромные круглые следы, в каждом из которых стояло по полному ведру голубой воды.

Мистер Доуэлл сообщил мне, что слоны давно уже не появлялись в этих краях. Он казался гораздо более взволнованным, нежели пассажиры, очевидно, привыкшие видеть слонов в городских зоопарках. Капитан схватил свою фотокамеру и поспешно сошел на берег, крикнув нам, что собирается сделать несколько снимков слонов в буше. Я опрометчиво вызвался его сопровождать, и вот мы уже вместе пробирались сквозь колючие заросли.

— С ветром повезло, — прошептал мистер Доуэлл. — Но если только увидите, что слоны развернулись в нашу сторону, тут же хватайте ноги в руки и дуйте на баркас что есть мочи!

Я пообещал, что именно так и поступлю. Мы вскарабкались на большой пологий муравейник и осторожно раздвинули ветви деревьев. Слоны находились в пределах видимости. Мы могли слышать треск сучьев у них под ногами, когда они переходили с места на место, объедая нежные побеги. Капитан жестами приказал мне оставаться на месте, а сам пополз вперед.

Оставшись в одиночестве, я почувствовал себя неуютно. С легким раздражением я подумал, что всеобщая страсть охотиться на крупную дичь с помощью фотокамер в Африке доведена до абсурдной крайности. Время тянулось томительно медленно. Меня стали посещать всяческие неприятные мысли: например, о том, что я абсолютно беззащитен и беспомощен на холме. Оглянувшись, я с тревогой отметил, что мы изрядно углубились в лес. Баркас скрылся из вида, и даже обрывки веселой болтовни на борту сюда не долетали. Впереди, несколько справа маячила белая рубаха мистера Доуэлла: присев на корточки, он прильнул к видоискателю — судя по всему, делал снимки. Проследив направление его взгляда, я обнаружил огромную серую тушу, наполовину скрытую деревьями. Путем несложных вычислений я установил, что, если все эти деревья убрать, то между мной и слонами окажется не более пятидесяти ярдов. Внезапно один из слонов резко развернулся и с неожиданной для такого громоздкого животного скоростью двинулся в нашу сторону. Возглас мистера Доуэлла «Все, уходим!» прозвучал для меня небесной музыкой. Дважды повторять свой приказ ему не пришлось.

Уже вернувшись на борт баркаса, я проанализировал свои ощущения и пришел к выводу: уж если и заниматься фотоохотой, то лучше снимать подслеповатых носорогов, нежели этих гигантов с острым зрением и длинным сильным хоботом. Одно дело восторгаться слонами, сидя в уюте гостиничного номера, и совсем другое — наблюдать за ними в условиях дикого африканского буша.

Мы чувствуем себя вполне спокойно и комфортно на территории отеля, ибо данное учреждение исполняет функции полицейского: оно обеспечивает нашу безопасность, защищая от произвола дикой природы. Но это не должно заслонять того факта, что регион Замбези не сильно изменился за последние десятилетия. По сути, он остался тем же, что и во времена доктора Ливингстона. Уберите удобный буфер в виде современного отеля, и любому путешественнику опять придется иметь дело с палатками, москитными сетками, ружьями, носильщиками, хинином, атропином и прочими атрибутами девятнадцатого века. Однако мои соседи по гостинице, похоже, об этом совсем не думали. С утра они беззаботно отправлялись на экскурсию к водопаду, после обеда ждала прогулка по Замбези, а вечером, наслаждаясь замороженным суфле, они хвастали своими фотографиями крокодилов и бегемотов — будто это было самым обычным делом.

Заглянув вечером в бар отеля, я разговорился с одной молодой дамой, и она с восторгом поведала мне, что видела на прогулке «такого миленького крокодильчика»! А сидевший рядом мужчина, потягивая виски с содовой, сообщил, что запах гари вызван пожаром в буше.

— Кто-то не загасил сигарету? — предположил я.

— Да нет, — пожал плечами мужчина. — Это местные охотятся. Они поджигают буш, а затем бросают ассегаи в дичь, которая спасается от огня. Это, конечно же, запрещено, но полиция не всегда может уследить за порядком.

В глубокой задумчивости удалился я в свой номер, чтобы переодеться к обеду. Мы здесь едим замороженную папайю, суп из лука-порея, жареную камбалу под майонезом и оленину под винным соусом, закусывая персиком «мельба». А в это время буквально в двух шагах от нас разгуливает «миленький крокодильчик» и бьется в агонии бык, пронзенный ассегаем. Какой из этих миров более реален? Что есть подлинная Замбези? Этот вопрос я предоставляю решать вам, уважаемый читатель.

17

На обратном пути в Йоханнесбург я снова остановился в Булавайо. Один из моих друзей вызвался отвезти меня на холм Матапо и показать могилу Сесила Родса. Выбором места для своего погребения этот необыкновенный человек озаботился задолго до смерти. Он распорядился, чтобы его похоронили на вершине одинокого холма в стране, носящей его имя. Однако Родс был не первым человеком, избравшим Матапо в качестве своей могилы. До него здесь был похоронен Мзиликази, великий вождь матабеле. Известно, что его погребли в пещере сидящим на троне — так, чтобы даже после своей смерти вождь мог любоваться страной, которой правил при жизни. Прослышавший о том Родс воскликнул: «Этот человек был великим поэтом!» Возможно, тогда же у него возникла идея посмертного использования холма Матапо.

«Меня восхищает уединенность и величие этого места, — писал Родс в своем завещании. — Посему я желаю, чтоб меня похоронили на холме Матапо, на площадке, куда я часто приходил и которую назвал “Панорамой мира”. На моей могиле прошу поместить простую медную табличку, на которой должны быть выгравированы следующие слова: “Здесь покоится прах Сесила Джона Родса”».

Проделав путь в пятнадцать миль, мы очутились в пустынном горном краю, который произвел на меня зловещее впечатление. Здесь росли гигантские деревья молочая — я таких нигде больше не видел. Они стояли, угрюмо вздымая в голубые небеса колючие ветви и придавая ландшафту некий сюрреалистический оттенок. Приглядевшись, я заметил и другие растения, которые чудом умудрялись закрепиться в расселинах скал и извлекать из этой негостеприимной земли живительные соки. Тем не менее их было немного, и главной деталью пейзажа оставались гранитные валуны (некоторые огромного размера), какие громоздились по склонам холмов в таком беспорядке и в такой опасной близости к краю, что, казалось, довольно одного порыва ветра, чтобы сбросить их вниз. В этом месте царила глубокая тишина, которую нарушало лишь жужжание насекомых. В просвет между холмами я разглядел открывавшиеся голубые дали.

Площадка, которую Родс избрал местом своего захоронения, выглядела, несомненно, эффектно. Сама природа позаботилась о том, чтобы возвести здесь некое подобие Стоунхенджа: гранитные валуны стояли по периметру, будто охраняя заключенную внутри каменную платформу. Наверх вела узкая каменистая тропа, и того, кто находил в себе силы преодолеть этот подъем, ожидала достойная награда — та самая «Панорама мира», простиравшаяся вдаль по меньшей мере на пятьдесят миль. Именно здесь, на вершине холма, и расположена могила Сесила Родса. Как он и просил, тут лежит скромная гранитная плита, на которой вырезаны его имя, а также даты рождения и смерти. Родсу не было и пятидесяти, когда он умер.

Глядя на эту плиту, на которой грелась красноголовая ящерица, я подумал, что такая могила вполне бы подошла монаху-трапписту. Мне вспомнилась история, которую рассказывал У. Т. Стэд, душеприказчик Родса. Некий мистер Дж. Уиндем путешествовал по Родезии, и ему повезло очутиться на вершине этого холма вместе с основателем страны. По его свидетельству, Сесил Родс обвел горизонт рукой и произнес следующие слова: «Дома, еще больше домов… Вот ради чего я тружусь!»

Рассказчик называет эту историю «очень красивой», но у меня она вызывает в первую очередь чувство жалости. Ведь дома предполагают женитьбу и рождение детей, а это как раз те радости жизни, которых Сесил Родс был лишен. Из всех людей, кого судьба забросила в Африку, Родс оказался наиболее непоседливым и наименее приспособленным к домашнему уюту. Мечтая о домах для других, сам он так и остался одиноким бродягой, не познавшим семейного счастья.

Мне кажется, что эта скромная могила на холме призвана увековечить память о Родсе-мечтателе. Разве этот человек не из той же породы, что и Александр Македонский? Один грезил об эллинистическом мире, другой — об англизированном. И оба стремились завоевывать все новые и новые земли.

На обратном пути я повстречал пожилого джентльмена в рабочих шортах, который с видимым трудом поднимался на холм, опираясь на палку. Увидев меня, он снял сомбреро и промокнул лысину платком.

— Джон Сесил там, наверху? — спросил он.

— Вы найдете его на вершине холма, — отвечал я.

— Я просто хотел поздороваться с ним.

— Вы были знакомы с Родсом? — поинтересовался я.

— О Господи, еще бы не был! Я хорошо знал его в прежние времена. Но так уж сложилось, что я пятьдесят лет не мог попасть в Булавайо. Да… Конечно, в ту пору я был совсем молодым парнем.

— Скажите, а каким Родс был человеком? — спросил я. — Ну, какое впечатление он производил на людей при встрече?

— Вот уж не знаю, — пожал плечами старик. — Он ходил в старой рубашке и брюках. А на голове, как и все, носил широкополую шляпу. А насчет впечатления ничего сказать на могу.

И он продолжил свое паломничество на вершину холма. А я ушел, оставив его наедине с этим небом, с красноголовыми ящерицами и могилой Сесила Родса, которого он когда-то знал.

18

Прильнув к иллюминатору самолета, я наблюдал, как встает новый день над необъятной землей, лежащей к северу от Лимпопо. Мое путешествие по Южной Африке окончилось, и через несколько часов я буду уже на другом континенте. Я пробыл в этой стране достаточно долго, чтобы уяснить себе ее проблемы, но, увы, этого времени не хватило, чтоб выработать собственное мнение по их поводу.

Я представлял себе, как в этот ранний час очертания Кейптауна медленно проступают на фоне голубой бухты; Порт-Элизабет, Ист-Лондон и Дурбан, должно быть, только просыпаются; над одинокими краалями Зулуленда вьется тонкий дымок; в ясном, прозрачном воздухе Свободное государство просматривается до самого горизонта, и ранние пташки из племени золотоискателей уже приступили к работе под скалами Трансвааля.

Миллионы людей по всей Южной Африке в этот час готовятся начать очередной трудовой день со всеми его радостями и трудностями. Южноафриканцы британского происхождения, африканеры, капские цветные, банту, индусы — таков пестрый и не всегда дружный состав пассажиров на корабле под названием Южная Африка, которому предстоит везти их всех в будущее. Мысленным взором я видел жителей Союза, расселившихся от Столовой бухты до Дурбанского залива, и далее за горным кряжем на территории северного плато — все они в данный момент занимались повседневными делами и, скорее всего, не задумывались о высоких материях. Я же, устремляясь взглядом в прошлое, видел тех, кто стоял за их спиной — Крюгера, Родса, и Лобенгулу; Потгитера и Гарри Смита; вуртреккеров; Пита Ретифа и Дингаана; Фэйрвелла, Кинга и Чаку; переселенцев 1820-го; Прингла и Сомерсета; леди Энн Барнард и первых британцев; голландских губернаторов, последовательно правивших Капом, и, наконец, последних в этом ряду — и самых первых по времени — Яна Антони ван Рибека и его сподвижников. Так и кажется, будто История — после бесчисленных веков молчаливого бездействия — постаралась впихнуть как можно больше личностей и событий в три коротеньких века колонизации Южной Африки.

По сути, ее история представляет собой летопись деяний двух европейских народов — англичан и голландцев. Народы эти во многом схожи друг с другом (я бы сказал, настолько похожи, насколько это возможно для двух различных народов). И преследовали они одинаковые цели: оба стремились утвердить свои ценности на южной оконечности Африканского континента. Ценой неимоверных трудов и многочисленных жертв им удалось это сделать. Несмотря на прискорбное противостояние, вылившееся в ряд кровопролитных войн, обе нации сумели распространить свое влияние на значительной территории. При этом они не побоялись взять на себя ответственность за такое количество слуг, какого ни одно государство — на радость ли себе или на беду? — не имело со времен рабовладельческих империй древности. Большинство путешественников, побывавших в Южной Африке и ставших свидетелем противостояния, уезжали с мыслью, что именно этим двум народам (более, чем каким-либо другим в нашем суровом и переменчивом мире) предназначено назидание, содержащееся в третьей главе Евангелия от Святого Марка.

С теплым чувством думал я о людях, как африканерах, так и британцах, с которыми успел подружиться во время своей поездки. Я убедился, что в массе своей южноафриканцы — открытые, добрые и великодушные люди, превыше всего чтящие традиции гостеприимства. Я также с благодарностью вспоминал молчаливую услужливость чернокожих — людей другой расы, которые с готовностью исполняли все мои распоряжения и тем самым делали мою жизнь намного легче и приятнее. Теперь меня ждал длительный перелет на север, а в конце его удивительное открытие — оказывается, страна, казавшаяся мне такой огромной, пока я путешествовал по ней, на самом деле является всего лишь малой частью единого большого мира.