1

Прошло тридцать шесть часов с того момента, как я холодным октябрьским утром покинул Лондон. И вот наш самолет приземлился в аэропорту неподалеку от Йоханнесбурга. Я вышел в теплую африканскую ночь, испытывая приятное чувство отрешенности и нереальности всего происходящего. Казалось даже странным, что работники таможни видят и слышат меня.

Над просторами Трансвааля бушевала сильнейшая летняя буря: где-то вдалеке грохотал гром, ночное небо то и дело освещалось фиолетовыми сполохами. Я, как был, в теплом зимнем пальто, уселся в машину и поехал в сторону города. Вначале за окном мелькала лишь непроглядная чернота душной африканской ночи, но вскоре очередная вспышка молнии — подобно профессиональному фокуснику — явила нашему взору удивительные белые пирамиды, которые на поверку оказались отвалами местных золотых рудников. Вслед за тем на горизонте обозначились темные очертания приближающегося мегаполиса. Я рассматривал непривычный пейзаж и забавлялся мыслью, что на мне та самая одежда, которую я минувшим утром надел в Лондоне.

В гостинице меня проводили в роскошную спальню. Я уселся на кровать, с нетерпением ожидая, когда же наконец принесут мой багаж. Мне хотелось поскорее освободиться от надоевшего (и явно здесь неуместного) пальто, а заодно и от того ирреального ощущения свободы, которое оставило во мне недавнее перемещение во времени и пространстве. Сам по себе перелет был не слишком обременителен — я просто-напросто отсидел тридцать шесть часов в удобном кресле, но вот прибытие в конечный пункт выбило из привычной колеи. Я чувствовал себя вымышленным персонажем какого-то приключенческого романа.

Тем временем раздался стук в дверь, и в номер вошел носильщик с багажом. Это был чернокожий и босоногий зулус, одетый на манер маленького мальчика — белые шорты и такая же кипенно-белая туника. Его наряд странным образом контрастировал с гладкой черной кожей, которая лоснилась, словно намазанная маслом. В мочках ушей у него торчали нелепые деревяшки, смахивавшие на крашеные бобины для пряжи. На левой щиколотке поблескивал тонкий медный браслет.

По-английски зулус не понимал, но нам удалось объясниться жестами: слуга интересовался, внести ли багаж в спальню или оставить снаружи под дверью. Получив на чай шесть пенсов, он согнулся в поклоне и сложил ладони в благоговейном жесте — так, словно я вручил ему по меньшей мере Священный Грааль.

Чуть позже стук в дверь повторился. Появилась седовласая женщина в темном платье.

— Добрый вечер, сэр, — приветствовала она меня. — Желаете получить утренний чай?

— Вы из Глазго! — сразу же догадался я. Это выглядело невероятным совпадением!

— О нет! — рассмеялась женщина. — В Глазго я и вовсе не бывала. Родилась в Кейптауне, сюда приехала много лет назад в повозке, запряженной волами. А вот моя матушка, та точно приехала из Шотландии.

— Наверняка из Глазго! — продолжал настаивать я.

— Нет, сэр, — упрямо помотала головой женщина. — Она родом из Пэйсли.

Покинув номер, я остановился перед лифтом. Его обслуживал маленький мальчик-индус: он широко распахнул двери лифта, сияя белозубой улыбкой. Внизу в ресторане играл оркестр, и метрдотель, итальянец по национальности, радушно проводил меня за стол, на котором красовалась огромная ваза с летними цветами.

2

Я знал, конечно, что Южная Африка значительно выросла и развилась за последние пятьдесят лет, но должен признаться, слабо представлял себе масштабы этого роста. То, что я увидел в Йоханнесбурге, поразило меня до глубины души. Само название города, подобно легендарному Клондайку, ассоциируется с периодом золотой лихорадки и вызывает в памяти соответствующую картину: хаотически разбросанные шахты в окружении жалких жестяных лачуг. Именно так и выглядел Йоханнесбург полвека назад. Однако сейчас все разительным образом переменилось. Выйдя поутру прогуляться по городу, я увидел нечто среднее между маленьким Нью-Йорком и столичным Кингстоном на Ямайке.

Со всех сторон меня окружали высокие здания из мрамора и белого бетона. Приятное разнообразие вносили лепные украшения в духе эдвардианского Ренессанса и живописные веранды из кованого железа, знакомые нам по голливудским фильмам о Диком Западе. Именно на такой веранде обычно стоит главная героиня и машет платком своему возлюбленному, в то время как доблестный шериф невозмутимо посасывает манильскую сигару. По мостовым двигался плотный поток автомобилей, на тротуарах же толпились белые и черные представители человеческой расы.

Обычный, в общем-то, городской пейзаж, однако яркий солнечный свет придавал ему оттенок некоторой экзотической романтики и удачно маскировал неизбежную неряшливость большого мегаполиса.

Прежде всего я направился на Центральный почтамт отбить каблограмму друзьям. Пристроившись в хвост очереди, целиком состоявшей из чернокожих аборигенов, я стал с интересом их разглядывать. Это были веселые, беззаботные люди с широкими улыбками на лицах и все, как на подбор, с прекрасными зубами. Некоторые были обряжены в полувоенное хаки из тонкого тика или поношенные костюмы европейского образца. Другие, подобно носильщику из гостиницы, предпочитали национальную униформу — они выглядели шестифутовыми статуями в белых шортах и безрукавках. Когда я наконец добрался до стойки, сидевший там клерк страдальчески поднял брови и объяснил, что я впал в непростительную ошибку: вошел в дверь для цветных посетителей и, соответственно, встал не в ту очередь — «не для белых». Очевидно, я медленно учусь на ошибках, ибо позже совершил аналогичный промах. Я долго тосковал на остановке, провожая взглядом проезжающие мимо автобусы, ни один из них не пожелал передо мной остановиться. В конце концов кто-то из чернокожих горожан сжалился надо мной, специально пересек улицу, чтобы растолковать мне: оказывается, я опять-таки встал на остановке «для цветных». Нужная мне остановка обнаружилась неподалеку, и тут уж автобус с готовностью распахнул двери перед белым баасом.

Таким образом мне мягко указали на мое законное место в местной иерархии. Это непреложный закон южноафриканской жизни, который надлежит постигнуть каждому чужестранцу: любой белый человек по праву своего рождения принадлежит к некой аристократической касте и, как следствие, должен нести бремя ответственности и сопутствующих проблем. А бесчисленное множество чернокожих южноафриканцев с готовностью ему в том помогает. Честно говоря, «помощников» этих такое количество, что с непривычки легко и растеряться. Они толпятся повсюду, подстерегая шанс стать вашим поваром или домашней прислугой! Уже вечером, укладываясь в постель, я размышлял: а много ли сыщется белых граждан, которые собственноручно чистят свои ботинки, моют посуду и прибираются на кухне? Пришел к выводу, что немного (если таковые вообще существуют). Водитель такси, устроивший мне получасовую экскурсию по городу, сообщил, что у его жены есть слуга, так называемый «помощник по хозяйству». По словам этого немолодого уже англичанина, выросшего в семье с прислугой, в тот самый миг, как приехал в Южную Африку, он вновь окунулся в благословенную атмосферу детства и ранней юности. Стоит ему позвонить в колокольчик, и кто-нибудь обязательно отзовется. Почтительное обращение «сэр», которое в Англии практически вышло из обращения — если не считать, конечно, привилегированных школ для мальчиков, — здесь, в Южной Африке, по-прежнему в ходу, трансформировавшись в местное словечко баас, искаженное «босс». Если вам посчастливилось родиться белым, то вы автоматически становитесь баасом. И ваша привычка к обслуге — впитанная с молоком матери и накрепко вбитая в стенах британской детской — в южноафриканском доме расцветает пышным цветом.

И еще одна мысль посетила меня, пока я тем утром прогуливался по залитым солнцем улицам Йоханнесбурга. Глядя на оживленных и энергичных горожан, я подумал, что из всех жителей Британского Содружества белый южноафриканец труднее всего поддается идентификации. В отличие от канадцев, австралийцев и новозеландцев — которых узнаешь с первого взгляда (или уж во всяком случае с первого же произнесенного вслух слова) — крайне затруднительно составить для себя портрет так называемого типичного южноафриканца. То же самое можно сказать и об их манере говорить: такого явления, как южноафриканский акцент, попросту не существует. Впервые попав в Южную Африку, вы не чувствуете себя иностранцем в чужой стране. Местные жители выглядят, говорят и одеваются точь-в-точь как ваши соотечественники. И это в равной степени относится к тем южноафриканцам, которые происходят от голландских, немецких, французских предков и вовсе не испытывают желания в чем-либо копировать британскую манеру поведения. Дело тут не в подражании, а в естественной принадлежности к единой европейской расе. Это непреложный факт, с которым не поспоришь. Даже здешний язык, африкаанс, имеет те же корни, что и наш родной английский. Невольно создается впечатление, что любой студент, изучающий Чосера, способен за несколько недель освоить африкаанс — если уж не говорить свободно, то по крайней мере читать на нем и понимать прочитанное.

Таковы были мои первые впечатления от Йоханнесбурга. Я с самого начала полагал — и дальнейшие впечатления не поколебали этой моей уверенности — что знакомство с Южной Африкой надо начинать с Кейптауна. А посему я сел на знаменитый «Голубой экспресс» и отправился в столицу бывшей Капской провинции. Поездка занимала целые сутки, так что мне хватило времени пролистать четыре книги, входившие в обязательный ассортимент британской компании «Юнион касл». Я нашел чтение исключительно познавательным и настоятельно рекомендую всем путешественникам ознакомиться с данными шедеврами энциклопедического жанра. Вот эти книги: «Ежегодник и путеводитель по Южной и Восточной Африке»; «Африканеры» Гертруды Миллин; «Южная Африка» А. У. Уэллса и, наконец, «Знакомьтесь — африканеры» Джулианы Мокфорд.

Самым удивительным открытием для меня стали два факта. Во-первых, как выяснилось, можно добраться от Кейптауна до Стамбула, ни разу не прибегнув к помощи морского транспорта; и, во-вторых, оказывается, Южная Африка принадлежит Старому Свету. Отрезанная от древних империй и средневековых государств огромными расстояниями, она долгое время пребывала в безвестности.

Открыли Южную Африку, совершенно неожиданно и незапланированно, только в эпоху Великих географических открытий — тогда же, когда и Америку. В пятнадцатом веке португальские мореплаватели разведывали путь в Индию и наткнулись на южное побережье Африки. Не дав себе труда его исследовать, они решили, что перед ними еще один необитаемый остров.

И в этом качестве — пустынного, необитаемого острова — Южная Африка оставалась на протяжении полутора столетий. Земля, в географическом смысле относившаяся к Старому Свету, во всех прочих отношениях числилась среди находок Нового Света. Никто не желал там селиться, и Южная Африка оставалась невостребованной до 1652 года, когда Голландская Ост-Индская компания решила основать там перевалочную продовольственную базу для своих судов, следующих из Европы в Индийский океан. С этой целью — дабы обеспечить постоянный запас овощей и свежего мяса — в Южную Африку были направлены две сотни служащих Ост-Индской компании. Первым управляющим данной базы, а следовательно, и отцом-основателем Южной Африки как таковой стал почтенный голландец по имени Ян Антони ван Рибек.

На Капе обитало уже около двадцати тысяч голландцев и голландских гугенотов, когда полтора столетия спустя Британия, воевавшая тогда с Наполеоном, вознамерилась опередить противника и захватить стратегически важный мыс. После достославной битвы при Ватерлоо Капская колония перешла под британское правление. И лишь в 1820 году сюда прибыли несколько тысяч британских эмигрантов. Они, как и голландцы, осели на узкой кромке южноафриканского побережья. В то же время внутренние плато, отделенные от прибрежной области высокими горами, по-прежнему оставались неисследованными: сюда забредали лишь немногочисленные охотники и миссионеры.

Как ни странно, но в тот период белые переселенцы практически не сталкивались с чернокожим населением Африки. Первыми «туземцами», с которыми жители колонии вступили в контакт, были бушмены (и поныне обитающие в пустыне Калахари), а также готтентоты — племя, которое за минувшие столетия вымерло или во всяком случае утратило свою расовую чистоту. Что же касается африканских «туземцев», говоривших на языке банту и в наше время расселившихся повсеместно, то они, как и европейцы, являлись по сути пришлыми чужаками. Пока европейские переселенцы, постепенно осваивая Африканский континент, продвигались с запада на восток, навстречу им с востока шли племена банту. Волею судеб встреча этих двух народов оказалась отсроченной на целое столетие.

С началом британской оккупации в Кап хлынул поток миссионеров. В девятнадцатом столетии в Англии существовало множество религиозных обществ, проповедовавших евангелизм, и все они считали своим долгом послать представителей в далекую африканскую колонию. Среди этих миссионеров было немало самоучек, попадались и откровенно ограниченные, подверженные диким предрассудкам люди. А ведь не забудем, именно по свидетельствам этих полпредов евангелизма Англия формировала свое представление о далекой Африке и людях, ее населявших. Миссионеры, как и в странах Тихоокеанского бассейна, стремились к установлению господства над местным населением, и свободолюбивые буры — потомки первых голландских поселенцев — никак не укладывались в схему освоения нового континента. Можно представить, какие характеристики давали им евангелисты в своих отзывах. Со своей стороны, буры считали себя несправедливо оклеветанными, и это сыграло не последнюю роль в их решении покинуть Капскую колонию.

Что из себя представляет современная Южная Африка? Это самоуправляющийся доминион, известный под именем Южно-Африканского Союза. Он объединил в себе четыре региона, некогда бывших самостоятельными провинциями или государствами: Капскую провинцию, Наталь, Оранжевое свободное государство и Трансвааль. Объединение состоялось (и было законодательно оформлено) только в 1910 году. Белое население ЮАР составляет около двух с половиной миллионов, в то время как черных и цветных граждан насчитывается почти одиннадцать миллионов. Значительная доля чернокожего населения работает на шахтах и заводах, обеспечивает штат прислуги на фермах и в городских домах. Однако некоторая часть проживает в национальных резервациях и по-прежнему пребывает на стадии родоплеменного строя.

Достаточно провести пять минут в любом южноафриканском городе, чтобы усвоить азы государственной структуры: все население страны делится на белых и черных. Белые, в свою очередь, также подразделяются на две группы: в одну входят африканеры, то есть потомки первых переселенцев — голландцев, немцев и французов по происхождению, а в другую — потомки англичан. Свыше половины всего белого населения страны имеет небританское происхождение, и эти национальные различия порождают некий государственный дуализм. В ЮАР официально приняты два государственных языка — английский и африкаанс. Над полицейскими участками и правительственными зданиями бок о бок развеваются два различных флага — «Юнион Джек» и «Юнион флаг». Национальных гимнов тоже два — «Боже, храни короля» и «Die Stem van Suid Afrika», что переводится как «Голос Южной Африки». О том, что в стране две столицы, вы, наверное, знаете. Одна в Кейптауне, где заседает парламент, и вторая — в Претории, где располагаются учреждения исполнительной власти. Именно так: две столицы, разделенные расстоянием в тысячу миль.

В Южной Африке все европейские сезоны поставлены с ног на голову. Самыми жаркими месяцами года являются декабрь, январь и февраль, осень наступает в марте, а после апреля и мая приходит зимняя пора — июнь, июль и август.

Пока я размышлял над странностями африканской жизни, подоспело время обеда. По поезду разнесся мелодичный звук — это шел проводник с ксилофоном, приглашая всех пассажиров в вагон-ресторан. Я сохранил меню (естественно, отпечатанное на двух языках) и предлагаю его вниманию читателей.

Томатный суп

Тamatiesop

Консоме брюнуаз

Groentesop

Жареное филе палтуса под соусом по-татарски

Gebakte tongvis met tartaresous

Бараньи ребрышки в винном соусе

Lamsribbetjies met bruinsous

Жареная индейка и салат

Gebraaide kalkoen met slaai

Рис со специями и изюмом

Geelrys met rosyntjies

Овощное ассорти

Groentesoorte

Яблочный пирог с меренгами

Appelskuimpies

Персик «мельба»

Perske-melba

Сыр Бисквиты Кофе

Kaas Beskuitjies Koffie

Фрукты

Vrugte

Думаю, никто в наши дни не станет оспаривать ресторанный счет — при таком-то меню! Тем более что счет составил всего четыре шиллинга шесть пенсов.

3

Это был великолепный поезд! Гораздо лучше любого состава, курсирующего по Европе, я бы сказал, достойный конкурент тем первоклассным поездам, которыми по праву гордятся Соединенные Штаты. Помимо голубых спальных вагонов, в состав поезда входили специальные вагоны-рестораны. В каждом купе работала система кондиционирования воздуха — так что можно было по своему желанию установить комфортную температуру. Я лично убедился в этом, когда перед сном покрутил маленькую хромированную ручку в изголовье моей койки.

В Южной Африке все авиалинии, железные дороги и большая часть общественного транспорта принадлежат государству. Обслуживавшие нас проводники, официанты и цветные горничные, расстилавшие постели по вечерам, могут служить лучшей рекламой Союза, ибо это самые вежливые и предупредительные госслужащие, которых я видел за последнее время. Южноафриканские железнодорожные пути выглядят необычно для европейцев, привыкших к ширине полотна в четыре фута и восемь с половиной дюймов. Дело в том, что здешняя местность — с ее гористым рельефом и протяженными перегонами — диктует собственные требования, в соответствии с которыми ширину железнодорожной колеи уменьшили до трех футов шести дюймов. Эксперимент оказался удачным, и теперь вся Африка последовала примеру Капа и Наталя.

После обеда я вернулся в свое купе и стал рассматривать пейзаж за окном. Мы проезжали по широко раскинувшейся равнине, чьи плоские очертания лишь изредка нарушались невысокими горными хребтами и разрозненными коппи, то есть пологими холмами. Мимо проносилась иссохшая земля, покрытая чахлой травой, и на этой земле паслись стада коров вперемешку с лошадями. Некоторое время вдоль железнодорожных путей тянулась покрытая красной пылью дорога, затем она отклонялась и бесконечной лентой убегала к горизонту.

Вы замечали, что в каждом путешествии присутствуют некие мелочи — возможно, не самые важные, которые тем не менее почему-то врезаются в память путника и остаются там навеки? Со мной такое происходит постоянно. Уверен: впредь, где бы я ни оказался, стоит мне увидеть странный, неровный полет вдовушки, и я буду вспоминать Свободное государство. Эти мелкие птахи с нелепым черным вымпелом вместо хвоста (самцы отращивают его в период спаривания) то и дело выпархивали из зарослей маиса. Обремененные своим громоздким украшением, они неловко взмывали в воздух, двигаясь зигзагообразно, пролетали несколько ярдов и вновь ныряли под защиту массивных стеблей. Полагаю, любой мало-мальски расторопный мальчишка способен поймать на лету эту милую, но такую неуклюжую птичку.

Затем взору открылась картина, которая из всех моих дорожных впечатлений показалась мне наиболее символичной для Южной Африки. Я увидел шестерку запряженных попарно рыжих быков, которые тянули за собой тяжелую повозку. Впереди, во главе упряжки, шел обнаженный до пояса паренек, его темная кожа матово лоснилась на солнце; а возле повозки вышагивал чернокожий мужчина в традиционной накидке — должно быть, отец юного погонщика. Он то ли напевал в полный голос, то ли покрикивал на неторопливых быков. Затем упряжка осталась позади, а на дороге показался всадник. Вдалеке промчался фермерский автомобиль, он двигался подобно комете, оставляя за собой длинный хвост красной пыли.

Некоторое время спустя мы приблизились к станции. К ней вела живописная аллея из голубых эвкалиптов. В тени деревьев прятались американские машины, крытые капские повозки и просто телеги. На платформе уже собралась толпа из белых и черных южноафриканцев. Они стояли на одной и той же платформе, но группировались в разных ее концах. Темнокожие туземцы толпились в дальнем конце, возле локомотива: именно туда прибывали вагоны «для черных»; европейцы расположились отдельно. Все станционные постройки, как-то киоски, туалеты и скамейки, были снабжены табличками, обозначающими предназначение удобств — для белых или для черных. Так я получил еще один предметный урок, уже преподанный мне в Йоханнесбурге. Суть его сводилась к простой истине: Южная Африка существует в двух ипостасях — белая Африка и, соответственно, черная.

Другой отличительной особенностью этой станции (как и всех прочих станций Союза) являлся неизменный интерес к высоте расположения объекта. Рядом с названием станции обязательно указывалась высота над уровнем далекого невидимого океана. Мне запомнилось, что в конкретном случае она составляла четыре тысячи футов.

Мы ехали дальше — по бескрайнему, залитому ослепительным солнцем вельду. Я смотрел на эту землю и осознавал, что она имеет для меня двойное очарование. Во-первых, благодаря своей богатой цветовой гамме: красные дороги, золотые и зеленые поля, голубые тени, скапливающиеся на пределе видимости; а во-вторых, в силу своего сходства с морем. Здесь, как и в морском путешествии, глаз то и дело обращался к горизонту, обшаривая его в поисках мира, покоя, свободы. Возможностей для этого было больше чем достаточно, ибо нам предстоял еще долгий путь на юг — туда, где в послеполуденном зное скрывался далекий Кейптаун.

4

Я проснулся с первыми солнечными лучами и выглянул в окно. Мы ехали по дикому пустынному краю, который я определил для себя как Кару. Эта холмистая местность с ее пересохшей почвой напомнила мне характерные пейзажи из фильмов об Аризоне. Каменистая земля поросла мелким кустарником, который при ближайшем рассмотрении оказался прекрасно сформированным, по виду напоминающим карликовые японские деревца. Во время очередной остановки для пополнения запасов воды я вышел наружу и убедился, что здесь каждый квадратный ярд представлял собой подлинный сад суккулентов. Когда солнце окончательно взошло и света прибавилось, стало видно, что холмы тоже не гладкие: их зазубренные вершины четко выделялись на фоне нежно-зеленоватого сияния. Затем небо внезапно окрасилось в розовый цвет, дневное светило засверкало в полную силу, и пейзаж в очередной раз изменился — теперь это была настоящая Самария.

Плато мы пересекли на исходе утра, и местность начала заметно понижаться в сторону морского побережья. В какой-то миг, когда мы проезжали по перевалу Хекс-Ривер, поезд наш превратился в длинную извивающуюся змею: только что локомотив виднелся справа по ходу, и вот уже он доблестно пыхтит в левом окне. Вокруг нас стояли могучие горы; каждая лощинка и расселина были заполнены бледно-голубыми тенями. Тот самый цвет, для которого в западных областях Ирландии придумали специальное название — «голубой атлантический марлин». Мы незаметно въехали в благословенную страну цветущих персиков и виноградников. Долгое время нашим спутником был хрустально-чистый ручей, весело бежавший вдоль железнодорожного полотна.

И я — как человек, выросший на острове, где море всегда рядом, всегда в пределах досягаемости — вдруг ощутил, как в душе моей завибрировала невидимая трепетная струна. В самом воздухе, во внезапно вспыхнувших красках чудилось некое обещание. Я чувствовал, что мы приближаемся к южной оконечности Африки, к тому волшебному месту, где теплые течения Индийского океана встречаются с холодными волнами Атлантики.

5

В то утро, когда мы прибыли в Кейптаун, все было голубым: голубое море и голубые небеса, на фоне которых еще более голубым контуром выделялась Столовая гора. На Эддерли-стрит ко мне подошла голубоглазая девушка и приколола на лацкан пиджака крохотный флажок. Город утопал в золотом сиянии летнего затишья, которое, как мне объяснили, принес с собой юго-восточный ветер. Жалюзи на окнах были опущены, люди на улицах перемещались, стараясь держаться в тени колоннад.

Глядя на охваченный зноем Кейптаун, я невольно подумал, что из всех городов мира, которые мне довелось посетить, лишь он один напоминает Афины. Причем непонятно, почему. Во всяком случае речь явно идет не о внешнем сходстве. Ведь, если говорить о географических особенностях, Афины лежат в четырех милях от побережья и представляют собой равнинный город, кольцом опоясывающий золотой холм, который, подобно замку, возвышается в центре. В отличие от греческой столицы, Кейптаун начинается практически у кромки океанского прибоя и расползается — сначала мягко, незаметно, а затем все более круто — по склонам Столовой горы. Учитывая характер рельефа — многочисленные неровности и теснины — архитекторы при всем желании не могли бы воссоздать афинский «бублик». В результате Кейптаун полумесяцем охватывает подножье горы.

Прогулявшись по городским улицам, я зашел в парк, расположенный в самом центре Кейптауна. Услышал воркование голубей на ветвях деревьев, и на меня с новой силой нахлынули воспоминания о Греции. Я снова явственно представил себе, как пересекаю Афинскую равнину. Тогда, как и сегодня, тоже был солнечный день. В оливковых зарослях вовсю трещали цикады, казалось, будто в жарком воздухе бьется пульс лета. Легкий туман окутывал склоны Пентеликона, длинный хребет Гиметта и более низкие вершины Агалеоса — в точности как сейчас Столовую гору. И как тогда мой взгляд необратимо возвращался к золотому Афинскому холму, на котором возвышалось дивное строение, воплотившее мечты человечества и на долгие годы ставшее источником вдохновения для всего мира, точно так же и сегодня я не мог отвести глаз от Столовой горы, этого величайшего акрополя Южной Африки.

Однако еще более примечательным, нежели гора или море, было здешнее освещение. Благодаря чрезвычайно чистому и прозрачному воздуху солнечный свет беспрепятственно достигал земли и буквально затоплял город (совсем как в Афинах!). Наверное, именно эта атмосфера, одновременно теплая и светлая, которую Плутарх сравнивал с шелковой пряжей, и вызывала навязчивые ассоциации с Грецией. Именно таким я запомнил Кейптаун — как место, где встречаются два океана, город необыкновенной красоты и достоинства, раскинувшийся у подножия горы и пронизанный волшебным светом. Здесь неминуемо должны жить поэты, художники и философы, думалось мне.

6

За несколько дней до моего приезда в Кейптаун на склонах Столовой горы было обнаружено тело маленького мальчика, и весь город с тревогой обсуждал это печальное происшествие. Новость занимала значительное место на страницах местных газет, о ней судачили на всех перекрестках. Честно говоря, меня это удивило. Одно дело, когда неудачное восхождение на Бен-Невис будоражит такой, в общем-то, небольшой городок, как Форт-Уильям, или очередная альпийская трагедия лишает сна жителей крохотной швейцарской деревушки. Но тот факт, что столь крупный город, как Кейптаун, с его обширными интересами и насыщенной общественной жизнью на протяжении недели не мог говорить ни о чем другом, кроме как о найденном в горах трупе, — это показалось мне странным. Бесконечные обсуждения данной темы в значительной мере сформировали мое отношение к Столовой горе. Вместо того, чтобы со стороны восхищаться безобидным и благодушным великаном, я стал думать о горе как о злобном чудовище, которое время от времени требует кровавых жертвоприношений. На вершину горы ведут несколько дорог, но желание по возможности сократить время подъема заставило меня прибегнуть к помощи канатной дороги.

Стальные тросы толщиной в человеческую руку соединяют подножие Столовой горы с вершиной, которая вздымается на высоту три с половиной тысячи футов. Две маленькие кабинки стартуют одновременно — одна наверху, другая внизу — и медленно ползут навстречу друг другу. Они перемещаются почти по вертикальной траектории — так, что у пассажиров возникает неуютная иллюзия, будто они зависли внутри гироскопа. В качестве компенсации они могут наслаждаться зрелищем крутых обрывов и пропастей, проплывающих внизу, а также видом на город с высоты птичьего полета.

Моими попутчицами оказались две дамы средних лет и девочка, чей малый росточек не позволял даже заглянуть за борт кабинки. Что касается дам, одна из них была высокой, плотного сложения, а вторая — маленькой и болезненной на вид. Первая, как вошла в кабинку, сразу же уселась и вцепилась правой рукой за поручни, а левой прикрыла глаза. В таком положении она и просидела все время, пока мы поднимались к вершине. Зато ее подруга — хрупкое создание неполных пяти футов роста — разглядывала пейзаж с неослабевающим интересом и не переставая восхищалась открывавшимися головокружительными безднами.

— Маргарет, мы скоро уже приедем? — простонала могучая леди, бросая осторожный взгляд из-под растопыренных пальцев.

— Приближаемся к вершине, — откликнулась непрошибаемая Маргарет. — Ты пропустила незабываемое зрелище! Так и кажется, будто можно запустить теннисным мячиком прямо на Эддерли-стрит.

— Лучше мне этого не слышать, — вздохнула ее побледневшая компаньонка.

Канатная дорога заканчивается в небольшом павильоне, где установлен почтовый ящик — вы можете отправить послание друзьям прямо с вершины Столовой горы. Здесь же продают сопутствующие мелочи вроде почтовых открыток и фотопленки.

Выйдя из кабинки, я остановился, чтобы полюбоваться открывавшейся панорамой. Вид был воистину великолепный! Весь Кейптаун лежал, как на ладони, можно было рассмотреть все улицы, сад ван Рибека, порт с доками и остров Роббен посреди Столовой бухты. Береговая линия плавно изгибалась, уходя к северу. Там в легкой дымке виднелись белые фермы и несжатые поля вокруг Малмсбери.

Макушка Столовой горы разительно отличалась от всех прочих вершин, которые мне доводилось видеть в своей жизни. Это не та узкая возвышенность, на которой вы останавливаетесь перевести дух и набраться сил перед утомительным спуском. Здесь раскинулся собственный просторный мир, где проложены прогулочные маршруты в несколько миль, где в определенном месте с обрыва открывается вид сразу на два океана. На вершине Столовой горы вполне можно построить целый город, и уверен, какие-нибудь греки эллинистической поры именно так бы и поступили. Уж они бы не пожалели сил и средств, чтобы возвести здесь южноафриканский Пергам. И не важно, что жителям его приходилось бы по шесть месяцев в году мириться с туманами и штормовыми ветрами.

Неподалеку от фуникулерной станции расположилось небольшое, но очень солидное с виду кафе. Построено оно было из массивных серых камней, словно перенесенных сюда из сассекской деревни. Управлялась здесь одна неразговорчивая официантка, судя по всему, изрядно утомленная глупыми вопросами посетителей, на которые ей приходилось отвечать в течение долгого рабочего дня. Крайне неохотно она сообщила мне, что шесть человек круглогодично проживают на вершине Столовой горы, что иногда здесь бывает холодно, часто ветрено и, конечно же, одиноко.

Мне кажется, любая вершина горы обладает особыми чарами — когда обольстительными, а когда и пугающими, даже вселяющими суеверный страх. Что касается Столовой горы, то я не обнаружил в ней ничего ужасного или отталкивающего. Вершина не выглядит голой и пустынной. Напротив, меня порадовало изобилие здешней флоры и фауны. Повсюду среди обломков скал снуют юркие ящерицы, а приглядевшись, можно увидеть на задворках канатной станции целое семейство симпатичных полосатых мышей. Выглядят они откормленными и вполне довольными жизнью. Подозреваю, что здесь также водится и множество куда менее симпатичных змей. Присев на ковер из разнообразных диких цветов, я припомнил слова доктора Хатчинсона, который на страницах своей книги «Ботаник в Южной Африке» утверждал, будто склоны этой горы представляют собой цветущий сад.

Кстати, любопытный факт: преодолев долгий подъем на вершину Столовой горы, вы в результате окажетесь на две тысячи триста футов ниже, чем в Йоханнесбурге. Такова курьезная особенность Южной Африки — здесь почти половина страны лежит выше своей знаменитой горы. Величественный горный хребет Капа — а со стороны моря он выглядит очень внушительно — по сути является как бы бастионом, на крыше которого расположились Трансвааль и Свободное государство.

Сидя на вершине Столовой горы и созерцая зеркальную гладь бухты, я размышлял, сколь серьезное влияние на человеческие дела оказало такое простое, казалось бы, растение, как перец. Да-да, именно перец и прочие специи, а также жемчуг и шелк (но в особенности перец!) стали теми сокровищами, которые привели к открытию торгового пути в обход Африки и, как следствие, к основанию первого европейского поселения на Капе. Торговля специями, похоже, является одним из самых древних промыслов на земле. Люди издавна, еще до возникновения письменной истории, занимались перевозкой драгоценных пряностей растительного и животного происхождения с Востока на Запад. Во всяком случае в рецепте приготовления священного елея, который Моисей получил от Бога на горе Синай, упоминались такие знаменитые индийские пряности, как корица, смирна самоточная и кассия. Мы помним также историю Иосифа, проданного родными братьями в рабство. Купившие его арабы как раз направлялись в Египет с грузом специй для тамошних парфюмеров и бальзамировщиков.

Загляните в самую глубь веков, и вы увидите, как в Малабаре и Траванкаре люди грузят мешки с перцем на спины быков, собирают нард с деревьев на берегах Ганга и Джамны, добывают наносное золото в индийском Дардистане, охотятся за изумрудами и рубинами, ныряют за жемчугом, сушат имбирь, гвоздику и мускатный орех, а затем доставляют все эти ценные товары в великие державы Нила и Евфрата.

В эпоху Древнего Рима западный человек тоже пристрастился к перцу. Данная пряность завоевала небывалую популярность в Европе, и популярность эта не уменьшается с веками. Чуть ли не каждый кулинарный рецепт в знаменитой книге Апизия содержит в себе перец. Более того, древнеримские врачи прописывали его в качестве лечебного средства от малярии. С падением Рима торговля пряностями переместилась в Константинополь и стала источником несметных богатств Византийской империи. После того как Константинополь пал под напором турок, эстафету подхватила Венеция. Можно сказать, что крылатый лев святого Марка стоит, опираясь на восточные специи. Европейские рыцари возвращались из крестовых походов в свои скучные замки и везли с собой маленькие шкатулочки с пряностями. Средневековая Европа вошла во вкус и начала буквально сходить с ума по перцу. И то сказать, надо же чем-то приправлять ужасную солонину и рыбу, которые составляли основу рациона европейской знати в зимнее время. Бароны и графы (не говоря об их женах) мечтали о мускусе и корице, о шелках и жемчугах, о черном дереве и слоновой кости. Дабы удовлетворить их потребности, венецианские галеры совершали регулярные рейсы, и каждая из них привозила на Запад кусочек Востока.

А в это время португальский принц Энрике, лелеявший идею покорения новых земель и потому прозванный Генрихом Мореплавателем, рассуждал следующим образом: если предположить, что Земля действительно круглая, как доказывают некоторые географы, тогда можно попасть в Индию, обогнув Африку, и завладеть богатствами Востока в обход ненасытных венецианцев. Португальские мореходы начали исследовать западное побережье Африки, с каждой экспедицией продвигаясь все дальше на юг. Наконец в 1486 году произошло событие, коренным образом изменившее картину мира. Один из португальских мореплавателей по имени Бартоломеу Диаш попал в жестокий шторм, который закинул его на самый юг Африканского континента, примерно в то место, где располагается современный Порт-Элизабет. Так волею судеб Диаш совершил революционное открытие: он понял, что Африка имеет оконечность, которую можно обогнуть. На обратном пути он увидел мыс и назвал его Мысом Штормов. Позже это название — то ли по инициативе самого Диаша, то ли волею Жуана II Португальского — было изменено. Вновь открытому мысу дали имя мыс Доброй Надежды, ибо он сулил удобный морской путь в вожделенную Индию.

Надежды португальцев полностью оправдались одиннадцать лет спустя, когда Васко да Гама действительно обогнул мыс, поднялся вдоль восточного побережья (поскольку все это происходило во время Рождества, то прибрежная область получила название Наталь) и бросил якорь в Каликуте. Этот момент знаменовал собой начало краха Венеции. Былые торговые маршруты утратили значимость, и постепенно вся средиземноморская торговля пришла в упадок. Какое-то время венецианцы не осознавали масштаба постигшей их катастрофы. Затем встревожились, попытались принять меры. Они даже предлагали пробить Суэцкий канал. А корабли тем временем продолжали двигаться в обход африканского Капа, и все сокровища Востока уплывали в Лиссабон. Затем на сцену выступила Голландия, она тоже пробовала свои силы в этой древней торговле пряностями. Голландцы, надо сказать, оказались способными учениками — со временем они даже превзошли своих португальских учителей. Очень скоро Голландия монополизировала (и сохраняла за собой на протяжении полутора столетий) исключительное право торговли с Востоком. В этой схеме Столовая гора занимала важное место, ибо располагалась как раз на полпути в Индию.

Для человека, только что совершившего 36-часовой перелет в Южную Африку, странно было сознавать, что когда-то тот же самый путь занимал у португальских и голландских моряков без малого полгода. К тому моменту, как они достигали Капа, добрая половина команды погибала от цинги и лихорадки, остальные же были настолько истощены, что едва могли продолжать плавание. Единственным лекарством от этих проклятых болезней служили свежие овощи, сок лимона и хотя бы краткосрочное пребывание на суше. И тогда родилась идея организовать своеобразный плацдарм на Капе, однако этому мешала жесточайшая конкурентная борьба в Индии. Никто не желал тратить время и деньги на долговременные проекты. Надо понимать, что для людей той эпохи южная оконечность Африки — где встречаются два океана и где всегда штормит — казалась несравненно более диким и опасным местом, чем спокойная Вест-Индия или даже далекие американские берега.

И если португальцы рассматривали Кап как край злобных дикарей, которые сидят наготове с отравленными стрелами, то англичане и голландцы прежде всего видели в нем место, где можно запастись свежей водой и полезными травами. А еще они наладили здесь своеобразное почтовое сообщение: моряки оставляли свои послания под плоскими камнями и надеялись, что какой-нибудь собиратель щавеля обязательно на них наткнется и передаст дальше. Весьма полезное место, однако никто не хотел селиться на Капе. Как-то раз (должно быть, взыграл дух комедии) было предложено, чтобы обе Ост-Индские компании — Голландская и Британская — объединили усилия и построили совместную перевалочную базу для идущих в Индию кораблей. Однако для реализации этого проекта ничего не было сделано. В 1627 году два англичанина скорее из спортивного интереса вскарабкались на Львиный хребет и во славу своего короля Иакова I водрузили там «Юнион Джек». Красивый жест, но не более того. И снова долгое время ничего не происходило. Так продолжалось до самого 1652 года, когда на Капе высадился Ян ван Рибек во главе группы соотечественников. Голландцы возвели временные жилища и стали потихоньку обживаться. Развели домашних животных, в небо потянулся дымок, окрестности оживились детскими голосами. Так белый человек пришел на юг Африки.

7

Гостиница моя располагалась в Си-Пойнте, очаровательном пригороде Кейптауна. Ясным летним утром я проснулся с первыми лучами солнца и вышел на балкон. Мне была видна кромка берега, на которую накатывали волны с Атлантики. Я долго смотрел, как они одна за другой бегут издалека, изгибаются, на мгновение замирают и затем с шумом разбиваются о прибрежные скалы. Ярко светило октябрьское солнце. По моим ощущениям с каждым днем становилось все теплее и теплее. Несколько постояльцев гостиницы из числа самых энергичных уже оккупировали пляж. Я обратил внимание, что одна и та же группа людей — в купальных шлепанцах, с огромным медицинским мячом и в сопровождении крайне подвижного пса — ежедневно появлялась на этой полоске травы. Были и другие, еще более решительно настроенные: они с раннего утра плескались в небольшой каменистой бухточке, сообщавшейся с прохладными водами океана. В саду под балконом цветные няньки катали детские колясочки; мальчик-садовник усердно поливал из шланга клумбу алых и белых канн. Время от времени бухту пересекал корабль, державший курс на восток — в Порт-Элизабет, Ист-Лондон или Дурбан.

С дальнего конца балкона я мог видеть блестевшую на солнце громаду Львиной Головы. Вокруг нее лепились чистенькие белые виллы и современные корпуса многоквартирных домов. Все строения были обращены фасадами к Атлантике, их окружали аккуратные палисадники, в которых буйно цвели бугенвиллеи, гибискусы и вьющиеся розы хорошо знакомого нам сорта «Дороти Перкинс». Я невольно задумался о благотворном влиянии мягкого климата на жизнь людей. Мне кажется, я бы с удовольствием поселился в подобном месте и тихо наслаждался вечно длящимся летом. Хотя мне часто доводилось слышать жалобы южноафриканцев на здешнюю погоду — как они устали от постоянного слепящего солнца, как жара изматывает и разжижает кровь, как они тоскуют по английскому дождичку — я, хоть убейте, им не верю.

Тихо шурша резиновыми шинами, мимо спешили электрические троллейбусы. Любопытно, что здесь их называют «безрельсовыми трамваями», или же трембусами на африкаанс. Когда-то это название бытовало и у нас в Англии, но давно вышло из употребления. А жаль… На мой взгляд, при всей своей странности, оно наиболее точно определяет данный вид транспорта. И еще одно маленькое наблюдение: уличные светофоры в Южной Африке называют «роботами» (сегодня едва ли кто из англичан вспомнит это архаичное словечко и времена, когда оно использовалось).

Как приятно проснуться солнечным утром, не строя далеко идущих планов и не имея особых дел — если, конечно, не считать делом ознакомительную прогулку по городу. Безрельсовый трамвай доставил меня в центр Кейптауна, на Сент-Джордж-стрит, заполненную в этот час толпами домохозяек. Я с удовольствием наблюдал, как местные дамы прогуливаются по улице, заходят в магазины за ежедневными покупками. Если судить по их внешнему виду, то с этим городом все в порядке. Никакие кризисы или катаклизмы не мешают течению счастливой, цивилизованной жизни. Женщины, которых я видел, выглядели веселыми, здоровыми и довольными, а это, по моему мнению, в немалой степени способствует спокойной и уравновешенной жизни в любой стране мира.

Все население Кейптауна я бы разделил на две группы: белые и люди с кожей самых разнообразных цветов — от желтого до иссиня-черного. Европейцу, привыкшему к более или менее однотипному окружению, легко потеряться среди такого многообразия черт и оттенков. Некоторые из цветных обитателей Капа имеют вполне европейскую форму черепа, но при этом волосы и нос, характерные для банту. Есть и такие, у которых разрез глаз азиатский, а волосы неожиданно светлого цвета. Многих девушек — тоненьких, изящных, двигавшихся с непередаваемой грацией — вполне можно спутать с еврейками или испанками. Цвет кожи у местного населения варьируется в широких пределах. Я видел абсолютно чернокожих негров и мулатов с голубоватой кожей, которых по ошибке можно принять за обычных англичан, страдающих сердечной недостаточностью. Если говорить о физиогномике, то некоторые из цветных кейптаунцев выглядели живыми, сообразительными и благонравными, черты других предполагали природную склонность к хитрости и вероломству. Попадались и такие, с которыми я ни за что не хотел бы встретиться темной ночью в узком переулке. Среди жителей Кейптауна немало мусульман — это потомки рабов-малайцев, завезенных на Кап во времена Голландской Ост-Индской компании. Хватает здесь и индусов. Вообще, по сравнению с Йоханнесбургом, где преобладает в основном народность банту, разнообразие неевропейского населения кажется просто поразительной.

На каждом шагу мне встречались чернокожие, катившие тележки или переносившие поклажу. Они распахивали передо мной двери гостиницы и обслуживали лифт, на котором я поднимался; они мыли лестницы, застилали постель в моем номере и выполняли прочую неблагодарную работу. Их было так много, что казалось: только черные и трудятся в этом городе. Поэтому я нисколько не удивился, узнав, что цветное население Кейптауна составляет двести тысяч человек. Сей факт — сам по себе примечательный — несет различную смысловую нагрузку для разных людей. Антрополог углядел бы здесь обширное поле для научных изысканий, а социальный реформатор — для применения своих теорий. Сентиментальный человек наверняка нашел бы повод прослезиться, а пропагандист воодушевился бы при виде такой благодарной аудитории. Я же как обычный человек, да к тому же иностранец, увидел лишь печальное и пугающее последствие многовекового смешения кровей, характерного для приморского города.

Что касается белых жителей Кейптауна, они, на мой взгляд, ничем не отличались от европейцев — таких, какими те были накануне последней войны. Я умышленно употребил здесь прошедшее время, ибо нынешние европейцы, увы, уже не выглядят столь веселыми и респектабельными, как кейптаунцы. Африканеры говорят на правильном английском языке, без малейшего акцента или неприятной гнусавости (если не считать склонности произносить «а» как «о»). Я, например, был свидетелем, как одна из девушек, сидя за рулем, говорила подруге: «Сейчас, только при-ПОРК-ую свою МОШ-ину!» Я с непривычки удивился и лишь потом понял, что она всего-навсего собиралась «припарковать машину». Впрочем, этот маленький инцидент не вызвал у меня раздражения. Когда подобное слышишь из уст очаровательной девицы, да еще солнечным утром на Эддерли-стрит, хочется просто улыбнуться.

Первое, что я сделал по прибытии в Кейптаун, это бросил взгляд на вершину Столовой горы: не окутана ли облачной пеленой? Это, кстати, не столь уж редкое явление.

Иногда бывает, что все небо над городом безоблачное, а на Столовой горе примостилась белая подушка. Так и кажется, будто какая-то сказочная тварь ночью выползла из-под земли подышать воздухом, да так и заснула наверху. Полежит себе часик-другой и уползет прочь. А случается, что туча проявляет упрямство и не желает уползать: лежит и лежит и приманивает к себе другие облака. А те и рады стараться — откликаются на зов своей товарки! Местные жители давно изучили все фокусы Столовой горы и с успехом предсказывают погоду по ее виду. Вот такой вот барометр — высотой в три с половиной тысячи футов!

Выйдя из трембуса и убедившись, что робот мигает зеленым огоньком, я отправился прогуляться по Эддерли-стрит. Первым делом я заглянул в книжный магазин, привлекший мое внимание тем, что на фасаде его красовалась фигура Шекспира. Это, пожалуй, единственная статуя английского классика во всей Южной Африке. Затем я прошелся еще по десятку магазинчиков и поразился тому количеству новомодных швейцарских часов, которое предлагают кейптаунцам. Я шел и размышлял о счастливой судьбе южноафриканских женщин, живущих в этом благословенном краю. К их услугам шикарные магазины, десятки слуг и, как следствие, неограниченный досуг. Редко кому выпадает такая удача!

Главное мое впечатление от Кейптауна — ощущение красоты и добротности. Думаю, это проистекает из самой истории города. Он строился не в спешке, как другие южноафриканские города, а создавался на протяжении достаточно долгого времени. Это для нас, европейцев, пара-тройка столетий не возраст, а в Южной Африке он знаменует крайнюю древность. Прямая, как стрела, Эддерли-стрит проходит через весь город — начинается у морского порта и тянется до самого парка, расположенного на месте знаменитых садов Голландской Ост-Индской компании. Собственно, эта улица и парк с прилегающими к нему общественными зданиями и формируют внешний облик Кейптауна. Причем в расположении зданий ощущаются чисто греческая гармония и сообразность.

Я вообще не могу припомнить другого города, где бы главные центры интеллектуальной жизни группировались в одном месте и составляли бы столь прекрасный ансамбль. В одном конце парка высится музей Южной Африки, в другом же стоит публичная библиотека, их соединяет центральная аллея. Слева от нее расположилось изысканное белое здание художественной галереи в окружении английского сада с крохотным прудом. И практически напротив, с другой стороны от аллеи, находится здание центрального государственного архива. Парк по сути представляет собой ботанический сад со множеством цветущих роз и канн, с декоративным кустарником и могучими деревьями, многим из которых перевалило за сотню лет. Тишину летнего дня нарушают лишь воркование голубей да голоса детишек, которых приводят в парк на прогулку. А на заднем фоне маячит окутанная голубоватой дымкой Столовая гора.

Картина настолько изысканная и прекрасная, что становятся понятными мои навязчивые ассоциации с Афинами. Здесь присутствует то самое сочетание дикой, естественной красоты с великолепными пропорциями человеческих строений, столь характерное для древнегреческих городов. Добавьте сюда идеальное соответствие архитектуры яркому солнечному свету, который изливается с небес. Да плюс культурное назначение зданий, которые воплощают в себе торжество человеческого гения, интерес к прошлому и любовь к традициям — все то, без чего самый красивый город превращается в скопление бездушных построек.

От станового хребта Эддерли-стрит подобно ребрам разбегаются остальные улицы Кейптауна, на которых также обнаруживаются достойные внимания здания. Одно из таких зданий — старинный городской дом в классическом стиле, точная копия тех, что строились в Голландии в середине восемнадцатого столетия. На мой взгляд, это одно из прелестнейших строений во всей Южной Африке, и Кейптаун может по праву им гордиться. Вровень с этим зданием я бы поставил и музей рабства, который располагается в самом конце Эддерли-стрит. Хоть данная постройка и относится к гораздо более позднему периоду, ей также присущи достоинство и непогрешимость стиля. Для Кейптауна было бы большой потерей лишиться этого здания.

Здание парламента, застенчиво прятавшееся в глубине дубовой аллеи, произвело на меня странное впечатление. Оно выстроено из розового кирпича и благодаря этому имеет какой-то трогательно-девический вид. Летней порой, когда лучи солнца ярко освещают кирпичные стены и классический портик с колоннами, все строение приобретает приподнято-праздничный и даже радостный облик, не вполне уместный для здания, где в жарких спорах решается судьба страны. Еще большим разочарованием для меня стал новый кафедральный собор Святого Георгия. Трудно объяснить, с какой стати этот флагман готической архитектуры пришвартовался в здешнем сухом доке, где ему явно не хватает места для маневров. И чем вообще руководствовались создатели собора, когда решили импортировать сумрачный готический стиль под жаркое солнце Южной Африки, где он смотрится совершенно не к месту? Это осталось для меня большой загадкой.

В заключение хотелось бы рассказать о садах ван Рибека, главной достопримечательности Кейптауна. Они спроектированы в Амстердаме почти триста лет назад. Собственно, из-за них-то белый человек и пришел в Южную Африку. В свое время они славно послужили Ост-Индской компании — исправно поставляли свежие фрукты и овощи экипажам голландских кораблей. Сегодня же, выйдя на пенсию, сады стали излюбленным местом отдыха горожан. В кронах старых деревьев распевают свои песни горлицы, на месте прежних грядок с капустой и луком разбиты клумбы с пламенеющими каннами и розами. Неказистый летний домик превратился сначала в гостевой коттедж, а затем и вовсе в резиденцию президента. Неподалеку от него установлена большая клетка с разноцветными мелкими птичками, напоминающая шкатулку с драгоценными камнями. И несомненно, главным украшением этой коллекции служат красные ткачики — забавные крохи с красной грудкой наподобие наших снегирей.

Должен заметить, что жители Капа — фанатичные поклонники чая. Уверен: если в один из дней по какой-либо причине отменят утренний чай, то жизнь в Кейптауне попросту замрет. А можно ли придумать лучшее место для 11-часового чаепития, нежели старый сад? Это несказанное удовольствие — сидеть с чашечкой ароматного напитка в тени столетних деревьев и слушать журчание ручья и воркование голубей, рассеянно скользя взглядом по вздымающейся вдали громаде Столовой горы. А еще здесь назначают свидания все юные влюбленные Кейптауна и выгуливают вот уж которое поколение местных ребятишек. Дети резвятся в тенистых аллеях, а цветные няньки в это время сидят на скамеечках, вяжут бесконечные свитеры и обмениваются последними новостями. Ну чем не Кенсингтонские сады на юге Африки?

8

В нижнем конце Эддерли-стрит высится памятник ван Рибеку. Основатель южноафриканского государства стоит на пьедестале и задумчиво смотрит на Столовую гору. Чтобы узнать, как на самом деле выглядел этот человек, достаточно посмотреть на его портрет в амстердамском Рийкс-музее. Глядя на суровое, самоуверенное лицо ван Рибека, мы понимаем: он как нельзя лучше подходил для освоения враждебного, дикого края, каковым в то время представлялась Южная Африка. Он был решительным, упорным и предприимчивым человеком, а его преданность интересам Ост-Индской компании не вызывала никаких сомнений. Ван Рибек являлся достойным представителем безжалостного меркантилизма, утвердившегося в то время в Европе.

О его десятилетнем самоотверженном труде на Капе хорошо известно по многочисленным письменным источникам, а вот с ранними годами жизни ван Рибека, полагаю, знакомы немногие читатели. Ван Рибек родился в маленьком голландском городке Кулемборг, что в пятнадцати минутах езды от современного Утрехта по арнемской линии. Вокруг простирается плоская равнина, на которой пасутся стада черно-белых коров — пасторальный пейзаж, типичный для Гельдерланда. Шеренги стройных тополей служат оградой для персиковых и яблочных садов, кое-где виднеются негустые перелески. Как это часто бывает в Голландии, роль гор на себя берут облака: золотыми грядами громоздятся они над плоской землей, и небо — отражаясь в многочисленных каналах, пересекающих поля во всех направлениях — добавляет золотисто-голубые краски в неизменно зеленую палитру голландского ландшафта. Такова была мирная и сонная земля, на которой вырос ван Рибек. Она разительным образом отличалась от диких гористых берегов Южной Африки, куда судьба забросила нашего героя.

Кулемборг с тех пор состарился, но умудрился сохранить свой средневековый облик. Он не оброс громоздкими окраинами, не превратился в промышленный центр. Если бы ван Рибек заглянул в современный Кулемборг, он, несомненно, узнал бы родной город: ведь многие старинные здания сохранились до наших дней практически неизменными. Нынешние земляки ван Рибека — девять тысяч горожан — зарабатывают на жизнь производством мебели, сигар и нехитрой упаковки для этих сигар.

Вы попадаете в город через массивные ворота (во времена ван Рибека их было несколько, но уцелели только одни). Миновав изогнутую арку, вы оказываетесь на широкой главной улице, вдоль которой выстроились крохотные магазинчики и кафе под высокими черепичными крышами цвета герани. За поворотом открывается вид на рыночную площадь, посреди которой возвышается изящное здание из красного кирпича. В ту пору, когда маленький босоногий ван Рибек бегал по улицам родного города, этому зданию уже было не менее ста лет. Пусть вас не вводит в заблуждение ступенчатый фронтон, купол и церковного вида башня. Это всего-навсего ратуша, и мне рассказывали, будто ее построили в 1534 году по заказу рыцаря, выдававшего дочь замуж за одного из правителей Кулемборга.

В нескольких сотнях ярдов от города протекает река под названием Лек, приток Нижнего Рейна. Небольшая, в общем-то, речушка, но ее вод хватало, чтобы заполнить оборонительный ров вокруг Кулемборга, а также крепостной ров, который окружал маленький замок с остроконечными башенками. Сегодня от этого замка не осталось ни следа, а некогда он служил жилищем графов Кулемборг. До самого конца восемнадцатого века они правили городом на манер средневековых баронов. На территории их вотчины нидерландское право не действовало, и, как следствие, сюда стекалось множество людей, по тем или иным причинам вступивших в конфликт с законом. Все они находили прибежище в Кулемборге. Подобное положение вещей сохранялось до 1795 года, когда французские захватчики положили конец автономии Кулемборга и насильственно поставили его в ряд со всеми прочими городами революционной Голландии.

Тем не менее горожане и поныне с любовью вспоминают графов Кулемборг, которые, между прочим, имели странную привычку оставлять после себя посмертные портреты. Загляните в местный сиротский приют, и здесь в темном зале с массивными дубовыми балками вы увидите удивительную галерею полотен: каждое из них изображает одного из правителей Кулемборга на смертном одре. Череда бледных лиц с заостренными бородками, темные бархатные костюмы с высокими кружевными воротниками. Все эти джентльмены бесследно сгинули в круговороте истории, однако имя их сохранилось в титуле графини Кулемборг, который в числе прочих носит королева Голландии.

Здесь же, в Кулемборге, родился и Антони ван Димен, чьим именем была названа Вандименова земля, позже переименованная в Тасманию. Вполне возможно, что и ван Рибека назвали Антони в честь его знаменитого соотечественника, который дослужился до поста генерал-губернатора голландских владений в Ост-Индии. Справедливости ради надо заметить, что сам ван Рибек не слишком любил это имя и предпочитал зваться Яном. Как бы то ни было, Кулемборг по праву гордится своими славными сыновьями. Мне показывали медный подсвечник, который ван Рибек, будущий основатель Капской колонии, подарил церкви Святой Варвары перед своим отплытием в Южную Африку. Побывал я также на Каттен-стрит и полюбовался на группу из трех ничем не примечательных зданий (сейчас в них живут семьи ремесленников). Мне объяснили, что раньше здесь стоял дом, в котором в 1618 году родился Ян ван Рибек. Надо думать, не маленький это был дом, раз занимал столько места. К сожалению, от него ничего не осталось, кроме резной головы льва, специально сохраненной на фасаде одного из зданий.

В семнадцатом столетии Кулемборг по-прежнему оставался самостоятельным средневековым городом — с крепостной стеной и защитным рвом. Сидя в своей фамильной цитадели, графы Кулемборг правили округой, регулировали движение по реке Лек, а в свободное время охотились в ближайших лесах. Должно быть, юный ван Рибек неоднократно наблюдал, как блестящая кавалькада рыцарей — с благородными борзыми и ловчими соколами на запястьях — выезжала из замка и под звуки охотничьих рожков устремлялась в окрестные поля. Эти люди привносили в скучную жизнь буржуазной Голландии семнадцатого века некий оттенок благородного безумия и блестящего расточительства. Они казались посланцами из другой эпохи — яркого и романтичного Средневековья.

Сам ван Рибек происходил из вполне респектабельного семейства. Его мать звали Элизабет ван Газбек, она умерла в 1629 году и была похоронена на церковном кладбище городка Шидам. Известно, что отец ее занимал пост бургомистра Кулемборга. А поскольку ван Димены также входили в городской совет, то можно с уверенностью утверждать (хоть этот факт нигде и не задокументирован), что ван Рибеки, ван Газбеки и ван Димены были хорошо знакомы между собой.

Что касается отца Яна ван Рибека, то полагают, будто он был морским капитаном и на момент рождения сына находился в плавании. И действительно, он никак не проявлялся на протяжении всей жизни ван Рибека. Говорят, будто он умер в Бразилии в 1639 году и был погребен в церкви Святого Павла города Олинда, штат Пернамбуку. Таким образом, Ян ван Рибек лишился матери в возрасте одиннадцати лет и отца, когда ему было двадцать один год. Голландский историк и писатель, доктор Э. К. Годи-Молесберген, который исследовал ранний период жизни ван Рибека, сообщает, что после окончания кулемборгской школы юноша получил специальность цирюльника-хирурга и устроился на службу в Голландскую Ост-Индскую компанию. Причем он допускает, что произошло это не без помощи Антони ван Димена, который в 1636 году занимал пост генерал-губернатора Ост-Индии. Три года спустя, когда ван Рибеку было 21, он уже числился по бухгалтерским книгам Ост-Индской компании помощником судового хирурга с ежемесячным окладом в двадцать два гульдена.

Мне неизвестно, появлялся ли ван Рибек в родном городе после своего отъезда в 1651 году. Но во всяком случае его дар в виде тяжелого подсвечника доказывает, что он был патриотом Кулемборга. Остается добавить, что в наши дни в городе и его округе не осталось ван Рибеков. Не обнаружил я такой фамилии и в телефонном справочнике Амстердама. Поэтому вполне допускаю, что голландская линия ван Рибеков окончательно пресеклась.

Странно было гулять по современному Кейптауну и размышлять о Кулемборге — как, несомненно, это делал в свое время ван Рибек. Наверняка ведь, когда он смотрел на Столовую гору или же на зазубренные горные вершины Готтентотской Голландии, по контрасту ему вспоминались плоские луга и низкие берега Лек, по которым он бегал в детстве.

На долю его родного Кулемборга выпало немало испытаний. В Средние века здесь побывало множество английских и шотландских наемников, и их имена — пусть в измененном до неузнаваемости виде — до сих пор сохраняются в фамилиях местных жителей. Например, здесь живет семья Киннегинов. Если проследить ее корни, то мы наверняка выйдем на шотландского предка по фамилии Каннингем, который в 1580 году служил в Кулемборгском гарнизоне в чине лейтенанта. В последнюю же войну город стал объектом пристального внимания германской армии, ибо мост через Лек рассматривался как важный стратегический объект в этой части Голландии. Кулемборгские старожилы до сих пор вспоминают, какой шум и грохот доносился со стороны Арнема в ночь парашютного десанта.

А затем пришли войска союзников, и их встречали с распростертыми объятиями. Первый солдат, который появился под стенами города, был канадцем. Его мало того что обняли-расцеловали, так еще и запретили идти пешком. Вы не поверите, но жители Кулемборга привезли его в город на корове!

9

На мой взгляд, совсем неглупо начать длительное путешествие в Южную Африку с посещения Амстердама. Помимо удовольствия, которое вы получите от созерцания старого города с его бессмертными каналами, тут можно составить достаточно точное представление о поколении первых африканеров, ибо они как две капли воды похожи на тех голландцев, что сегодня толпятся на амстердамских набережных.

В семнадцатом столетии Голландия создала два важных очага новой жизни — так сказать, посеяла семена собственной культуры. Один из них в Америке (все помнят, как возник Нью-Йорк), а второй в южноафриканском Кейптауне. Оба города имеют идентичное происхождение и много общего в развитии. Фактически, если заглянуть в письменную историю Нью-Йорка и Кейптауна, то можно обнаружить множество сходных эпизодов. Интересно, что здания, в которых зарождались эти два города, все еще стоят в центре Амстердама.

На набережной принца Хендрика располагается старинное здание Вест-Индской компании, в настоящее время приспособленное под складские и жилые помещения. Это массивное пятиэтажное строение с многочисленными узкими окошками и высеченной на фронтоне датой «1641». На верхнем этаже до сих пор сохранились вороты, с помощью которых в свое время поднимали на склады шкуры бобров — основной продукт обмена между индейцами-ирокезами и первыми жителями Манхэттена.

В десяти минутах ходьбы, на углу Ауде Хоогстраат и Кловенирсбургваль, стоит и Дом Ост-Индской компании. На самом деле это целый комплекс строений с очень красивыми фасадами. Старые склады давным-давно сгорели, но я постоял на берегу канала, где некогда разгружались баржи с драгоценным грузом мускуса, амбры, корицы, гвоздики и мускатного ореха. За углом Ауде Хоогстраат высится старинная арка, которая ведет в мощеный четырехугольный дворик. Его обрамляют красно-белые кирпичные здания в неоготическом стиле. Это и есть штаб-квартира Голландской Ост-Индской квартиры. Сейчас здесь располагается налоговое ведомство — весьма многолюдное учреждение, и в дневное время весь двор забит велосипедами. Зато вечером, когда служащие разъезжаются по домам, мы можем увидеть здание Ост-Индской компании таким, каким оно было в эпоху ван Рибека. Именно здесь ему выдавали инструкции по организации перевалочной базы на мысе Доброй Надежды.

В качестве корабельного хирурга ван Рибек должен был часто посещать штаб-квартиру компании, ведь именно тут хранились все лекарства и медицинские приспособления. Штатные аптекари, сидевшие в помещении рядом с часовой будкой, укомплектовывали специальные лекарские сундучки, которые затем использовались хирургами торговых судов, а также на всех постах и факториях Ост-Индии.

Ван Рибек родился в 1618 году, в конце так называемой елизаветинской эпохи. Со смерти Шекспира прошло два года, в том же самом году был казнен сэр Уолтер Рэли. Эра великих географических открытий миновала, и наступил период их коммерческого освоения. Все то время, что маленький ван Рибек рос в Кулемборге, на просторах Яванского моря бушевала война за монополию в торговле пряностями. Началось с того, что голландские торговые суда стали грабить прибрежные португальские форты. Затем борьба разгорелась уже на море: британские и голландские корабли забрасывали друг друга пушечными ядрами, и одновременно дипломаты конкурирующих стран усиленно интриговали при дворах султана и раджи.

К тому моменту, как повзрослевший ван Рибек устроился служить на флот, первая фаза войны за пряности завершилась, и Голландская Ост-Индская компания вышла из нее победительницей. Она превратилась в самую богатую в мире коммерческую организацию. Британская Ост-Индская компания проиграла, и ей приходилось довольствоваться крохами со стола более могущественной соперницы. Что касается всех прочих Ост-Индских компаний, то их, можно сказать, и не существовало. Генерал-губернатор Батавии играл роль могущественного вице-короля, он подчинялся только Совету Семнадцати (так именовался совет директоров Ост-Индской компании), который заседал на Ауде Хоогстраат и правил разветвленной торговой империей.

В 1651 году, когда было принято решение о создании перевалочной базы на Капе, Голландия переживала пик своего золотого века. В мире не было другой страны, столь богатой, счастливой и спокойной (ибо политические и религиозные противоречия в то время еще не раздирали голландское общество). Голландия выглядела очень самоуверенной и зазнавшейся. Что ж, она могла себе это позволить. Она уже успела учредить по всему Востоку целую сеть торговых пунктов и теперь спокойно пожинала плоды в виде 40-процентного годового дохода. Призрак грядущего банкротства, если и маячил, то где-то в неопределенном (и таком неправдоподобном) будущем. Ее непосредственная конкурентка Британия переживала не лучшие времена. Англичане совсем недавно казнили своего короля. В том самом 1651 году Карл II короновался в Скуне, был наголову разбит Кромвелем и изгнан из страны. Франция пылала в огне гражданской войны. Испания и Португалия переживали явственный упадок. Германия лежала в руинах, опустошенная Тридцатилетней войной. Турция хищно посматривала в сторону обессиленной Европы и лелеяла планы ее завоевания. На этом мрачном фоне лишь Голландия преуспевала — веселая и счастливая страна знаменитых художников и пряностей.

Кстати, о художниках. Радостный подъем, царивший в Голландии, запечатлен на сотнях живописных полотен. Это и картины Питера де Хооха, который любил изображать добропорядочных голландских домохозяек, начищающих медные котлы и сковородки в кирпичных интерьерах. И работы Брейгеля, где стар и млад несутся на коньках по заснеженным каналам: развеваются на ветру полосатые шарфы, вдалеке маячат красные черепичные крыши, ветряные мельницы и церковные шпили. А рядом висят картины Тенирса, на которых пьяные гуляки целуются возле кабаков со своими шлюхами. Все это Голландия — многоликая и разнохарактерная, как всякая страна. И все-таки в первую очередь облик Голландии определяли торговые короли — те самые пожилые неулыбчивые джентльмены в белых кружевных воротничках, которые солидно восседают на портретах рядом со своими чопорными женами.

Итак, ван Рибек бродил по набережным и вербовал добровольцев, желавших отправиться в Южную Африку. А что же происходило вокруг? Рембрандт только-только переехал в собственный дом со ставенками на Бреедстрат; Франс Хальс, этот старый семидесятилетний Фальстаф, распродавал имущество, чтобы расплатиться с булочником; Вермееру недавно исполнилось двадцать лет, а де Хооху стукнуло тридцать четыре; что касается, Вауэрмана, то он уже вовсю рисовал белых лошадей. Такова была бессмертная Голландия, из которой впоследствии выросла Южная Африка.

На тот момент, когда ван Рибек предстал перед Советом Семнадцати и согласился обустроить перевалочную базу на Капе, он был уже вполне опытным мореходом, успел объездить полмира по делам компании — от Гренландии до Японии. Как-то, возвращаясь домой из Батавии, он даже успел побывать на Капе и три недели провел в тех местах, где в будущем ему предстояло налаживать новую жизнь. Он застал там группу соотечественников — моряков с корабля «Харлем», потерпевшего крушение возле Столовой бухты. Уцелевшие члены команды вплавь добрались до берега и расположились лагерем приблизительно в том месте, где ныне находится Грин-Пойнт Коммон. Они уже успели разбить небольшой огородик и занимались тем, что просушивали пострадавшие от морской воды специи. Ван Рибек изучил окрестности Столовой горы и по прибытии в Амстердам со знанием дела изложил перед Советом свои «соображения и критические заметки» по поводу предполагаемого мероприятия.

Не составляет большого труда вообразить себе сцену, разыгравшуюся в зале заседаний дома Ост-Индской компании. Здесь собрались семнадцать директоров, и мы хорошо их себе представляем благодаря полотну Рембрандта «Синдики цеха суконщиков» — умные, заинтересованные лица с вандейковскими бородками, белоснежные крахмальные воротники, широкополые шляпы и бархатных штаны до колен, перевязанные атласными ленточками. Они с жадностью допрашивали своего преданного слугу (ван Рибек действительно всю жизнь преданно служил родной компании).

Вполне возможно, что в ходе этой дискуссии коснулись и Манхэттенского острова, успешного проекта Вест-Индской компании. За двадцать пять лет до того она сумела заложить на американских берегах собственную базу, ставшую как бы прообразом Капской колонии. Ее основатель Питер Минуит (человек, во многом похожий на ван Рибека) построил на Манхэттене земляную крепость и в предвидении великих торговых перспектив нарек ее «Фортом Доброй Надежды». На месте того скромного форта сегодня располагаются новое здание Таможенного управления и Бэттери-парк. Поселение Минуита получило название Новый Амстердам. Землю под него выменяли у краснокожих аборигенов на горстку бус стоимостью в шесть фунтов. Да уж, подобные сделки делают честь голландским торговцам. Если бы подобное удалось провернуть и с племенами готтентотов, то уж будьте уверены, что ван Рибек затмил бы славу Питера Минуита!

Однако между Капом и Новым Амстердамом имелась существенная разница. Хотя и тот, и другой строились для обслуживания кораблей компании, но Новый Амстердам имел права торговой фактории, в то время как Капская колония представляла собой большой огород и станцию для выращивания свежего мяса. Тем не менее с точки зрения Семнадцати, американский опыт мог оказаться чрезвычайно полезным в новом начинании. В частности, их тревожила излишняя самостоятельность манхэттенских голландцев. Вместо того, чтобы верой и правдой служить пославшей их организации, они норовили наладить собственный бизнес, а подобное почиталось одним из самых страшных грехов в Компании. Мало того, эти заморские служащие имели наглость обвинить в растрате одного из управляющих и донести свои обвинения до Амстердама. Кроме того, директорат Компании весьма тревожила тенденция, в соответствии с которой их служащие стремились из торговцев переквалифицироваться в буров, то есть в свободных фермеров. Эти их фермы (или «бури» по-нидерландски) уже расползлись по всей территории колонии. Память о них сохранилась в англизированном названии нью-йоркского района Бауэри. И не исключено, что в тот миг, когда ван Рибек выслушивал строгие внушения о недопустимости подобных явлений на Капе (ах, если б они еще помогали делу! Так ведь нет, все самоуправства в полном объеме повторились на африканской почве), в Компанию уже поступила петиция от новоамстердамских буров, в которой те требовали предоставления бюргерских прав. Попутно отметим, что «американцы» добились-таки своего: испрошенная привилегия была им дарована на следующий год, как раз когда ван Рибек высадился на Капе.

Итак, повторюсь: подобные вопросы почти наверняка обсуждались на том достопамятном совещании директората. Ибо правление Компании во что бы то ни стало желало избежать подобного развития на мысе Доброй Надежды. Им не нужен был новый город, который затем перерастет в колонию — со всеми вытекающими последствиями в виде дополнительных расходов и скандальных судебных процессов. Компания хотела получить обычную корабельную стоянку, где проходящие суда могли бы запасаться мясом и свежими овощами. И никакого развития, никакой чепухи вроде свободного фермерства! Только продукты! И желательно по минимальной цене. Это были очень жесткие условия, но ван Рибеку пришлось на них согласиться. Впрочем, он не слишком горевал. Как человек бывалый, поездивший по белому свету, он, конечно же, знал десятки способов обойти требования Компании. Не удивлюсь, если у ван Рибека имелись собственные представления о том, как надо вести дела в Африке. Однако ему хватило ума держать свои соображения при себе.

В декабре 1651 года все было готово. Сотня добровольцев с ван Рибеком во главе погрузилась на борт обычных торговых судов и отчалила от голландских берегов. Караван держал курс на Батавию. Ван Рибека сопровождали жена — Мария де ла Келлери, представительница старинного гугенотского рода, и их годовалая дочь. Вместе с ними отправились в путь две племянницы ван Рибека — Элизабет и Себастьяна ван Опдорп. Помимо названных дам, в экспедиции присутствовали еще две женщины. Одна из них — Аннет Боом, являлась женой садовника, а вторая ехала со своим мужем — законоучителем, или катехизатором, как их называли. Несчастная женщина заметно нервничала, и было от чего: два месяца спустя ей предстояло произвести на свет сына — первого белого европейца, рожденного на южноафриканской земле.

Когда мы размышляем о судьбе подобных экспедиций, то больше всего сокрушаемся о судьбе женщин. Еще бы, оторванные от европейской цивилизации, от привычного домашнего уклада, они ехали в незнакомые края, где им предстояло обустраивать хозяйство и воспитывать детей в окружении диких зверей и кровожадных дикарей. И не забудем: в семнадцатом столетии мир был еще далеко не изучен, сведения о нем представляли причудливую мешанину из реальных фактов и фантастических выдумок. Путешественники из уст в уста передавали страшные истории, многие из которых восходили еще к Средним векам. Требовались недюжинная смелость и преданность высшим идеалам, чтобы пуститься в длительное морское путешествие со всеми его опасностями и неудобствами, а затем, по прибытии на место, оказаться перед лицом еще больших сложностей. Ибо женщинам этим предстояло решать труднейшую задачу: дать нормальное воспитание детям в абсолютно ненормальных условиях. Колониальная жизнь — с ее охотой и рыбалкой, с неизбежной неразберихой и беспорядком — относительно приемлема для мужчин. Женщине же очень трудно учить детей словам молитвы, когда вокруг дома рыщет голодный лев, трудно наводить уют в доме, если дома как такового не существует.

Стоя на набережной в Амстердаме, вы можете легко вообразить себе тот зимний день, когда партия ван Рибека покидала родной город. Лично я увидел все воочию — как если бы рассматривал живописное полотно в Рийкс-музее. Небольшая флотилия Ост-Индской компании медленно продвигается по длинному извилистому каналу к Зайдер-Зей. В хвосте тянутся три маленьких корабля, снаряженные на Кап. Пассажиры столпились на палубе, они глядят на туманные очертания родного города, оставшегося позади. На фоне серого неба выделяются крылья ветряных мельниц, скопление голых мачт и стройные башни церковной звонницы. Из труб поднимается дымок, ветер доносит его запах. Вдоль канала тянутся судостроительные верфи, где раздается деловитый перестук молотков. На набережной сгружены тюки, баулы и ящики, доставленные с островов Пряностей; тут же навалены бобровые шкурки и древесина гикори с Западных островов, где среди заснеженных елей бродят матерые лоси, а краснокожие индейцы бесшумно скользят по рекам в своих легких скорлупках из серебристой бересты.

Путешественники бросают последний взгляд на Схрейерсторен, «Башню плача», где обычно собираются толпы провожающих. Именно сюда приходят жены и подруги моряков, чтобы в последний раз попрощаться с возлюбленными, помахать вслед уходящему кораблю и помолиться об его благополучном возвращении.

И никто в тот момент, когда три судна ван Рибека — «Дромадер», «Рейхер» и «Хууде» — медленно исчезали за горизонтом, не думал, что они несут в себе зерно новой жизни. А между тем в бессмертных анналах истории все уже было предначертано — и вуртреккерские вагоны, установленные на земле Наталя; и ассегаи, со свистом летящие в буров и англичан; и ответные пули, вылетающие из лагерных повозок; и роковая поездка Питера Ретифа в Умгунгундхлову; и бешеная скачка Дика Кинга, спешащего за подмогой в Грейамстаун; и карательный рейд доктора Джеймсона; и мечты Сесила Родса о заповедных землях в глубине континента; и дядюшка Пауль, вершащий правосудие на веранде своего особняка… Бота… Херцог… Смэтс.

Всевидящее око Времени уже прозревало все эти события, которым еще только предстояло свершиться в будущем.

10

Как иностранец могу заявить со всей ответственностью: трудно найти место, более запутанное в топографическом отношении, чем Кейптаун. Узкий гористый полуостров, протянувшийся на тридцать миль к югу от Кейптауна, омывается с одной стороны Индийским океаном, а с другой — Атлантическим. Бедные приезжие туристы постоянно путают океаны, им требуется несколько дней, чтобы привыкнуть к подобному положению вещей. А происходит это, на мой взгляд, оттого, что на карте Капский полуостров выглядит совсем крохотным, почти невидимым. И когда мы читаем о кораблях, «огибающих мыс», то мысленно представляем себе Столовую бухту и забываем, что эту самую бухту от мыса Доброй Надежды отделяет более тридцати миль. Например, Диаш, заброшенный штормом на южную оконечность полуострова, даже не подозревал о существовании Столовой бухты и обнаружил ее лишь на обратном пути. Возвращаясь домой, он снова обогнул мыс, проделал тридцать миль на север и только тогда очутился в месте, где ныне располагается Кейптаун.

С тех пор, как построили Марин-драйв — великолепное приморское шоссе вдоль Атлантического побережья (оно, кстати, сильно напоминает мне Корнуолльскую дорогу на юге Франции) — поездка к мысу Доброй Надежды изрядно упростилась. Спускаешься по «атлантической» стороне полуострова, несколько часов проводишь на месте, а затем возвращаешься по «индийской». По дороге — как туда, так и обратно — проезжаешь ряд небольших городков. Причем климат в тех, что на Атлантическом побережье, гораздо прохладнее. Объясняется это разницей воды в двух океанах: в Индийском она градусов на десять-пятнадцать выше, чем в Атлантическом. Южноафриканцы с удовольствием катаются на байдарках и загорают на атлантическом побережье, а вот купаться предпочитают в Индийском океане. Это побережье знаменито своими песчаными пляжами Мюзенберга.

Я тоже решил прокатиться до мыса Доброй Надежды, благо погода стояла прекрасная — ярко светило октябрьское солнце. Я двинулся по Марин-драйв, которая тянулась вдоль подножья гор. Справа, буквально в нескольких ярдах, дорога обрывалась к океанскому побережью, и я мог на ходу любоваться маленькими бухточками, где изумрудные волны набегали на белый песок.

Похоже, такой сложный ландшафт не является помехой для местных архитекторов. Когда дело доходит до строительства бунгало или шале, никакой подъем не кажется им слишком крутым, никакая скала — слишком отвесной. Некоторые постройки на этом побережье, подобно козам, карабкаются в гору. Другие же, напротив, резко ныряют к океану, оставляя на уровне дороге лишь гаражи. Все вместе создает легкую и праздничную атмосферу, столь знакомую мне по французской и итальянской Ривьере. При том что я никогда не бывал в Калифорнии, могу сказать: если с чем и можно сравнить Капский полуостров, то только с Ривьерой.

Люди загорали, лежа на песке, или же прогуливались у самой кромки прибоя. Дети играли с собаками, оглашая пляж громкими радостными криками. И весь этот праздник жизни происходил на фоне синеющих вдалеке гор, которые резко обрываются в море.

Просто не верится, что я в Африке. Подобную картину вполне можно наблюдать в Сан-Тропезе с легким оттенком Корнуолла (особенно, когда набегает теплая волна). Однако это Африка!

Вскоре маленькие каменистые бухточки с их прелестными виллами остались позади, и дорога углубилась в более дикую местность. Теперь с одной стороны от меня по-прежнему тянулся океан, а с другой высились горные хребты. Их острые, резко очерченные вершины носят название «Двенадцать апостолов». Между ними пролегали неширокие долины, будто залитые грейпфрутовым соком, но порой они казались голубоватыми, а временами отливали фиолетовым. В безоблачном небе парил ястреб, высматривая невидимую добычу. С океана по-прежнему накатывали пенящиеся волны. Они на мгновение замирали перед прибрежной каменной грядой, а затем со всего размаха обрушивались в изумрудную лагуну. Я безмолвно восхищался этим узким полуостровом, который столь удачно сочетает в себе океан, горы и щедрое, жаркое солнце.

Проезжая мимо одной такой бухты, укрытой меж каменистых утесов (ну чем не Малион), я бросил взгляд вниз и рассмотрел компанию цветных ребятишек, которые с увлечением плескались на мелководье. Их тела демонстрировали всю палитру цветов — от золотисто-коричневого до лимонно-желтого. Примерно через полмили дорога резко сворачивала вглубь полуострова, и прямо перед поворотом обнаружился маленький городок с названием — вы наверняка не поверите! — Лландидно. Он уютно расположился на берегу крохотного заливчика, к которому вела одна-единственная дорога. Казалось, будто городок намеренно спрятался от остального мира за оградой из прибрежных скал и горных хребтов.

Долина, тянувшаяся к Хаут-Бей, была усеяна холмиками из белого, как снег, зыбучего песка. Меж ними росли деревья с узкими листьями серебристого цвета. Сразу вспомнилось, как в детстве один из моих дядюшек приезжал из Индии и привозил мне такие листья в подарок — я их использовал в качестве книжных закладок. Если порыться, наверное, и сейчас можно обнаружить сотни таких бархатных серых листиков в семейной Библии.

Дорога теперь пролегала по горному ущелью, по обе стороны от меня высились горные вершины, а океан лишь иногда мелькал вдалеке. Нависавшие скалы временами закрывали солнце, и я попеременно ехал то по ярко освещенным, то по тенистым участкам. Вскоре ущелье расширилось в пологую долину, и, свернув на запад, я выбрался к живописному заливу Комметье. Взору моему открылся обширный пляж с удивительно белым, даже серебристым песком. Ах, это была та самая картинка из приключенческих романов, которыми я зачитывался в детстве. Не хватало лишь трехмачтовой шхуны да шайки бородатых пиратов, закапывающих на берегу кованый сундучок. Зато неподалеку располагался охотничий заповедник, и именно там состоялась моя первая встреча с животным миром Южной Африки. На небольшой полянке, пятнистой от солнечных лучей, неподвижно стояли две антилопы канна. Издали они напоминали каменные изваяния.

Собственно, мыс Доброй Надежды представляет собой узкую скалистую полоску, которая вздымается на девятьсот футов над уровнем моря. Здесь всегда, даже теплым летним днем, дуют сильные ветры и волны яростно разбиваются о каменистый берег. В самой верхней точке, на краю обрыва стоит старый маяк. Когда-то он считался самым мощным маяком в мире — восемьдесят тысяч свечей, виден за восемьдесят километров. Сегодня, однако, он уже не действует, а вместо него у подножия утеса построен Новый Кейп-Пойнтский маяк.

Сверху открывается поистине великолепный вид. Взгляд мой перебегал с маленьких укромных бухточек (в прошлом отличного убежища для контрабандистов) — где волны бились о скалистые берега, а морские птицы с криками носились над поверхностью воды — на каменный хребет полуострова, протянувшийся на север до самой Столовой горы. Мыс Доброй Надежды, как и все подобные места, окутывает особая атмосфера некоей драматической завершенности — здесь заканчивается обитаемый мир. Ну и, помимо этого, туристы наслаждаются сознанием, что находятся на самом прославленном, самом известном в мире мысе.

У этого мыса дурная репутация. Стоя здесь, невозможно не думать о внезапных ураганах, которые неожиданно налетают посреди ясной погоды — так и кажется, будто два океана, западный и восточный, что-то не поделили между собой и затеяли ссору. В такие мгновения корабли спешат укрыться в относительно безопасной Столовой бухте и переждать шторм. Невольно на память приходит мрачная картина: ночь, страшная буря, и пятьсот британских моряков, которые стоят навытяжку на палубе «Биркенхеда», пока их жены и дети грузятся на спасательные шлюпки.

— Знаете, — рассказывал мне смотритель маяка, — иногда для развлечения посетителей я проделываю такую штуку: сбрасываю с утеса пустую бочку и жду, когда встречный ветер снизу подхватит и выбросит ее обратно! Публике нравится. Вам надо прийти сюда ночью, когда дует настоящий штормовой ветер. Тогда скорость восходящего потока достигает сотни миль в час!

Я поинтересовался, доводилось ли ему видеть «Летучего Голландца», и к своему разочарованию, получил отрицательный ответ. Дело в том, что это величайшая морская легенда всех времен и народов. Вы тоже, наверное, слышали историю о капитане, который за свои злодеяния был обречен вечно скитаться вокруг мыса, не имея возможности причалить к берегу. Полагаю, в ней отражается тот суеверный ужас, который это место вселяло в души первых мореплавателей. Существует несколько версий относительно личности того злополучного капитана. Голландцы утверждают, будто звали его ван дер Деккен (хотя некоторые склоняются к фамилии ван Страатен), немцы же настаивают на имени фон Фалькенберг. Как бы то ни было, все рассказчики сходятся в одном: капитан, как бы его ни звали, играл в кости с дьяволом под заклад собственной души.

Вальтер Скотт заинтересовался данной легендой и раскопал следующую историю. Якобы был такой корабль, что вез груз золота. И вот на борту его приключилась беда — то ли свершилось злодейское убийство, то ли возникла вспышка неведомой болезни, мнения на сей счет расходятся. Все окрестные порты прознали об этом и отказались принимать судно в своих гаванях.

Однако больше всего меня поразил следующий факт, связанный с «Летучим Голландцем». Оказывается, корабль-призрак видели в 1881 году, причем вдалеке от его традиционного «места обитания». Сохранились письменные свидетельства об этом событии, и не кого-нибудь, а будущего короля Георга V и его брата, принца Альберта-Виктора (впоследствии герцога Кларенса). Оба юноши в тот период служили гардемаринами на борту британского военного корабля «Вакханка».

Молодые принцы успели посетить колонию в Южной Африке и должным образом отреагировать на ее проблемы. После этого их корабль в составе эскадры направился к австралийским берегам. Вопреки всем приметам (согласно которым повстречавших «Летучего Голландца» ожидают всяческие беды) неприятность с «Вакханкой» произошла еще до встречи с фантомом. На подходе к Мельбурну корабль перестал слушаться руля, и высокопоставленных курсантов срочно перевели на другой корабль эскадры под названием «Инконстант».

Мы листаем пожелтевшие страницы походного дневника и узнаем, что за два дня до отплытия принцам преподнесли две шкурки утконоса, причем, как отмечено с мальчишеской радостью, «каждая из них стоила не меньше пары гиней!» Затем, уже накануне отбытия, состоялся прощальный бал в местной правительственной резиденции, и там случился неприятный инцидент. Вот как об этом рассказывают сами принцы: «Как раз перед тем, как начались танцы, часть карниза в западной части комнаты внезапно обвалилась с громким «ба-бах». Никто серьезно не пострадал, однако, по несчастной случайности, штукатурка осыпалась на голову одного из чиновников управления общественных работ — непосредственно того, кто отвечал за убранство зала… Великолепный получился бал».

Эта чисто государственная забота в сочетании с плохо скрываемым удовольствием от происшествия («ба-бах!») и удивительной точностью изложения (не где-нибудь, а именно «в западном конце комнаты») характерна для всего дневника будущего короля Георга V. Отметим, что подобная пунктуальность принцев — а они стремились измерять все, что подлежало измерению, как-то скорость ветра, высоту холмов и так далее, и тому подобное, да еще под неусыпным оком наставников — безусловно, повышает достоверность их рассказа о встрече с кораблем-призраком.

Эскадра отправилась в плавание 9 июля 1881 года, а уже 11 июля в дневнике появляется следующая запись:

В четыре часа утра перед нашим носом курсировал «Летучий Голландец». Он излучал красный фосфоресцирующий свет, словно сияющий корабль-фантом. В центре свечения были отчетливо видны мачты, реи и паруса брига. Дозорный на полубаке доложил о встречном судне по левому борту, то же самое видели вахтенный офицер на мостике и гардемарин на кормовой палубе. Но стоило «Инконстанту» направиться к призраку, как тот исчез. Никаких признаков брига ни поблизости от нас, ни вдали на горизонте мы больше не заметили, хотя ночь была ясная, а море спокойное. Загадочное судно вместе с нами наблюдали еще тринадцать человек, но был ли это «Ван Димен» или же «Летучий Голландец», сказать невозможно. С других кораблей эскадры — «Клеопатры» и «Турмалина», которые шли по правому борту от нас — просигналили, интересовались, наблюдаем ли и мы загадочное красное свечение…

Вслед за этим — новая порция новостей:

В 10:45 утра матрос, первым заметивший «Летучего Голландца», сорвался с фок-мачты и расшибся насмерть. Вечером того же дня, в 10:45, тело его, согласно морской традиции, было опущено за борт. Он был отличным рабочим Королевских верфей и одним из самых перспективных матросов на борту. Все с горечью оплакивали эту потерю. (В следующем порту, куда мы прибыли, командовавший эскадрой адмирал тоже погиб.)

И, наконец, третье несчастье, зафиксированное в дневнике принцев:

Начались экзамены за полугодие, сегодня состоялась контрольная по алгебре.

После этого корабль прибыл в Сидней.

Обратно мой путь лежал вдоль побережья Индийского океана. Примерно в пяти милях от Кейптауна расположился городок под названием Смитсвинкель-Бей. На обоих языках — и нидерландском, и африкаанс — слово «винкель» означает лавку, небольшой магазинчик. Таким образом, получается, что небезызвестный Рип ван Винкль — это Рип-из-лавки или же Рип, владелец лавки.

Начиная с этой точки, дорога проходит по самому краю утеса. Слева громоздятся поросшие густым лесом горные склоны. И именно здесь, вывернув из-за поворота, я впервые повстречался с компанией бабуинов. Обезьяны как раз пересекали шоссе и, думаю, были удивлены не меньше моего. Одно неуловимо краткое мгновение они глазели на меня с тем выражением, с каким все пешеходы обычно смотрят на лихачей-водителей, а затем, опустившись на четвереньки, ринулись прочь. Пара секунд, и они скрылись среди деревьев на противоположной стороне дороги. И хотя я вышел из машины и принялся внимательно вглядываться в заросли, никаких следов стаи обнаружить не удалось. Лишь легкое колыхание ветвей свидетельствовало о том, что здесь только-только пронеслась дюжина бабуинов.

Я миновал еще множество прибрежных деревушек и наконец прибыл в Саймонстаун — город, где расположена морская база с ее доками и элегантным зданием адмиралтейства. Окрестности города также изобиловали маленькими каменистыми лагунами, где купалась и загорала местная ребятня — очевидно, дети морских офицеров и служащих.

После Саймонстауна пейзаж стал еще более средиземноморским. Красоту бухты Фалс-Бей только подчеркивали дикие очертания горной гряды Готтентотская Голландия, которая на заднем фоне вздымала в небо синеющие пики. Я ехал, не останавливаясь, и мимо одна за другой проносились крохотные бухточки в окружении зеленых холмов. По склонам холмов карабкались нарядные белые виллы. Кое-где мелькали миниатюрные пристани, возле которых на изумрудной воде покачивались прогулочные яхты и рыболовецкие лодки. Вокруг рыбаков всегда крутились мальчишки, так что я вдоволь насмотрелся на тощие детские ягодицы, обтянутые шортами цвета хаки. Их обладатели обычно стояли, опасно перегнувшись через парапеты и волнорезы, и с волнением ожидали, какую же рыбину на сей раз извлекут из заколдованных морских глубин.

Мне чрезвычайно понравился городок Сент-Джеймс. Очаровательное местечко, одним своим видом пробудившее в моей душе воспоминания о Капри. Здесь — на берегу океана и в виду темной горной гряды — проживает всемирно известный писатель Фрэнсис Бретт Янг. Своими книгами — «В поисках страны» и «Город золота» — он сослужил бесценную службу Южной Африке, фактически открыв эту страну всему миру. Я, как и все, с нетерпением жду завершения начатой трилогии, а пока мне хотелось бы со слов самого автора поведать читателям, как, собственно, возникла идея написания первых двух романов.

«Так уж случилось, — рассказывал мистер Бретт Янг, — что мне выпало участвовать в военной кампании в Германской Восточной Африке, сражаясь под началом Смэтса. К тому времени я уже был безнадежно влюблен в Кап, и меня чрезвычайно расстраивали все эти разговоры о расовых разногласиях и о том, как они скажутся на будущем страны. И вот как-то раз я плыл на транспорте, совершающем рейс из Дурбана на север. За столом я сидел с двумя другими джентльменами. Один из них был моим близким другом, военным хирургом, получившим тяжелое ранение на войне (к несчастью, позже он скончался). Второго звали Андриес Бринк. На тот момент он был бригадным майором, а впоследствии стал начальником штаба Оборонительной Армии Союза.

За обедом мы много разговаривали, и в ходе этих бесед выяснилось: оба моих собеседника принимали участие в англо-бурской войне, но на противоположных сторонах. Более того, оба сражались за Наталь, и вполне вероятно, что в одном из боев именно Бринк ранил моего друга. Ситуация складывалась весьма драматическая, и меня буквально потрясло, что вчерашние враги не испытывали друг к другу ненависти или желания отомстить. Надо было слышать, как эти два человека спокойно и со знанием дела обсуждают события минувшей кампании. Помнится, тогда я подумал, что встреча эта знаменует собой некую новую общность духа, которая рано или поздно (так я надеялся) создаст основу для национального примирения и зарождения нового — великого! — южноафриканского государства. “Рождение нации” — отличное название для книги, промелькнуло у меня в мыслях. К сожалению, тут меня уже опередили. Однако идея создать роман на эту тему с тех пор застряла у меня в мозгу. Другое дело, что прошло долгих двадцать лет, прежде чем я взялся за перо… Но сам замысел родился именно в тот день, когда мы плыли на корабле. И я до сих пор верю, что тема эта представляет собой нечто большее, нежели просто романтическую мечту, воплощенную в законодательном акте об объединении».

И сегодня все жители Южной Африки, независимо от их происхождения, в равной степени считают, что книги Бретта Янга внесли достойный вклад в дело объединения обеих наций. Что касается меня, то я прочитал их еще до того, как попал в Южную Африку, и, помнится, именно они дали мне первое представление о духовном наследии бурского народа.

Неподалеку от Сент-Джеймса начинаются знаменитые пляжи Мюзенберга — целые мили чистейшего белого песка, на который накатывают теплые волны Индийского океана. Здесь же, на обочине центрального шоссе, стоит маленький коттедж, в котором в 1902 году скончался Сесил Родс. Мне говорили, что сегодня этот скромный домик превращен в национальный мемориал. Но хотя я довольно долго стучал в двери, никто мне так и не открыл. Позже я предпринял еще две попытки осмотреть дом изнутри, но они также не увенчались успехом.