В длинном зале Эрмитажа с античными фресками, украшающими стены и овальный потолок, и с мраморными статуями на блестящем узорчатом паркете, – в этом зале давно уже сидел косматый молодой человек в пиджаке самого будничного вида. Он выбрал стул как раз между двумя творениями Гудона: статуей Вольтера и Дианой. С этого места Вольтер производил особенное впечатление: его пытливо-насмешливый взгляд был устремлён прямо на зрителя, который невольно принимал на свой счёт и сардоническую улыбку мраморного старика.

Диана также отсюда казалась особенно интересной. Движение всей её классической фигуры было направлено в противоположную от зрителя сторону; казалось. она зорко высматривает добычу для своих метких стрел, не подозревая, что её прекрасной наготой любуется мужчина.

А мужчина любовался долго к немалому соблазну двух фешенебельных девиц, которые в сопровождении дамы с лорнетом старались поскорее пройти мимо нескромной скульптуры…

Косматый молодой человек приходил сюда так часто и так долго просиживал на этом самом стуле, что первое время на него подозрительно посматривали расшитые позументами ливрейные лакеи с бритыми лицами. Но вскоре они узнали, что этот молодой человек – довольно уже известный скульптор Рябов, и что он приходил сюда изучать классические произведения своей профессии.

Рябов любовался Дианой со жгучим восторгом; взглянув на чарующие изгибы фигуры, скульптор закрывал глаза, стараясь запомнить впечатление.

Он избегал смотреть на Вольтера: невыносима была его саркастическая улыбка и неподвижный насмешливый взгляд.

Рябов давно уже понял, что хотел ему сказать этот комфортабельно расположившийся в своём кресле и саркастически улыбавшийся старик: даже во сне преследовала скульптора ядовитая улыбка, пристальный взгляд мраморного старика, который говорил:

– Что?.. Не можешь глаз отвести от моей мраморной соседки?.. Поди-ка, поищи такую дивную красоту среди твоих «живых» подруг…

Но совсем не смотреть на Вольтера молодой человек не мог: казалось, – мраморный взор старика гипнотизировал и заставлял пристально смотреть на себя. Рябов, наконец, начал злиться:

– Отлично… – шептал он, глядя прямо в мраморное лицо Вольтера, – я понимаю тебя, старик, – и… ненавижу… Ты издеваешься надо мной, потому что знаешь, как мало у меня денег, и как это дорого стоит, – выбирать себе натурщиц среди особ, которые показывают своё тело за деньги…

«О, если б я был художник-жанрист или пейзажист… – думал Рябов. – Я мог бы беспрепятственно схватывать свои сюжеты в поле, – наблюдать на улицах… Но кто позволит мне, хотя бы во имя искусства, смотреть не на модные тряпки, а на женское тело… Кто позволит мне выбрать достойное резца тело из массы живых женских фигур… Всякий скажет, что я с успехом могу ограничиться складками сюртуков и буфами платьев, – и в этом проявить моё искусство…

Кто поймёт, что мне так же нужна красота для того, чтоб я мог творить, – как нужно жаворонку солнце для того, чтобы он мог петь»…

А мраморный старик всё улыбался ехидно. Скульптор прошептал:

– До свидания, старик, – но не прощай… Я принимаю твой вызов… До свидания…

И, бросив полный восторга прощальный взгляд на Диану, Рябов быстро направился к выходу.

Из Эрмитажа Рябов отправился пешком на 7 линию Васильевского острова, вошёл в ворота знакомого дома, поднялся на пятый этаж и позвонил у обитой клеёнкою двери. Открыла дверь знакомая старушка с добродушным, улыбающимся лицом, и сказала:

– Пожалуйте, Александра Петровна сейчас вернётся, – в лавочку пошла…

И впустила Рябова.

Молодой человек снял пальто и галоши и прошёл в комнату с полочкой книг и фотографиями писателей на стенах, с чистой постелью за ширмой, с маленьким зеркальцем на комоде и с тремя стульями по бокам небольшого стола, накрытого чистой скатертью. Рябов взял с полки книгу, – попался Добролюбов, – хотел почитать, чтобы не скучно было ждать, – но не читалось. Он стал думать о ней, которая должна сейчас придти…

Он встретил её на выставке, у своей восковой группы. Она стояла с подругами и делала замечания, полные восхищения с одной стороны и понимания искусства – с другой. Их познакомил подошедший студент, который знал и его, и её. С тех пор он и она стали часто встречаться.

Она находила, что он очень талантлив, но «мало тронут в умственном отношении». И она взяла на себя миссию воспитать из него умного, полезного служителя искусства, – того искусства, которое она понимала не как «игрушку», но как «светоч, маяк»… Она принялась за его развитие, сама не замечая, что относясь к нему критически, как к ученику, она увлекается им, как мужчиной.

Рябову очень нравились её «лекции», споры с нею и совместное чтение хороших книг.

Александра Петровна Соколовская оканчивала высшие женские курсы, но, по внешности, совсем не походила на тех своих подруг, которые щеголяли небрежностью костюма, стрижеными волосами и мужскими манерами. Она носила длинные волосы и даже у неё была чудная коса, одевалась по моде с несомненными оттенками собственного вкуса и даже носила корсет, хотя и признавала это скверной и вредной привычкой. Ах, этот её корсет, – он приводил Рябова в большое озлобление… Разве угадаешь за этим «панцирем», хорошо ли сложена женщина, – годится ли она для модели?.. Что пластичны её жесты, что красива она и стройна, – разве это гарантия для скульптора… Ведь она – в корсете!..

Вот раздались по коридору её знакомые шаги, её голос, и Александра Петровна вошла в комнату – свежая от весеннего холода, разрумянившаяся.

С приветливой улыбкой она спросила:

– Странный у вас какой вид!.. Что с вами?..

Он вдруг выпалил с видом отчаянной решимости:

– У меня к вам просьба.

– Про-о-о-сьба?.. – протянула она, садясь, – вот как!.. Очень рада, – и взглянула на него с недоумением.

Он смотрел куда-то в угол…

– Вы не можете сомневаться в моём уважении… Но мне нужна натурщица… Для искусства… согласитесь… Я знаю, – вам это будет противно, неловко… – Но, ведь, мой взгляд не оскорбит вас… – Я – художник… это же для искусства!..

Он чувствовал, что начинает путаться, что в груди не хватает воздуха, и что не может отвести взгляд от угла, он чувствовал, что она вспыхнула, что она переживает душевную муку… Он жалел, что посмел говорить ей об «этом».

Она горько усмехнулась:

– Для искусства… как это громко сказано!.. Для ваших заблуждений, бредней, – вот для чего это нужно…

Он вдруг подбодрился и посмотрел ей прямо в глаза:

– Пусть для бредней… Да, я брежу наяву… Мне не достаёт только модели, чтобы вылепить из глины мою мечту… Но если я оскорбил вас, – простите…

Он встал с намерением уйти.

– Извольте, г-н художник, – я готова послужить вам моделью, – сказала вдруг она, – когда прикажете?..

Он не верил своим ушам.

– Вы шутите?..

– Нисколько, – я согласна.

– Александра Петровна… Как мне благодарить вас?..

– Оставьте фразы… Когда вам нужно, чтобы я…

Он боялся, что она передумает. – Лишь бы один раз согласилась – тогда эта неловкость пропадёт.

– Если позволите, – я сначала сделаю эскиз карандашом, – это можно сейчас…

Она встала, заперла дверь на ключ и пошла за ширму. Через несколько мгновений она стояла перед ним, как натурщица. – Но какое это было разочарование!..

Ничего классического в её формах, с детства изуродованных корсетом; – в одну секунду его взгляд определил каждый недостаток её фигуры… Она стояла, разрумянившаяся от стыда перед мужчиной, – а он готов был провалиться сквозь землю…

Он схватил со стены её пальто и накинул на её плечи.

– Александра Петровна, простите… Вы не годитесь для модели… Тем лучше, может быть, для нас обоих… Но, клянусь вам, – я никогда не забуду… Вашей жертвы…

– Не гожусь?.. Вот видите, – сказала она уже за ширмой, одеваясь. – Вам нужно Фрину… Ах, вы, Пракситель!..

Ни тени горечи, обиды не заметил он в её голосе. Однако он не стал ждать, пока она оденется.

– Александра Петровна, – я так взволнован… – сказал он дрожавшим от смущения голосом. – До завтра!..

И он ушёл.

Рябов куда-то исчез из Петербурга.

* * *

Прошло три года.

К старому смотрителю Евгениевской лечебницы для психических больных приехала погостить его племянница, женщина-врач Александра Петровна Соколовская. Теперь это была довольно полная румяная девушка с густыми волосами и пытливым, часто насмешливым взглядом коричневых глаз, смотревших сквозь пенсне.

Смотритель Иван Максимыч Думнов, продолжая завтракать, только что отдал служителю необходимые распоряжения насчёт буйных больных, при чём настрого повторил приказание: «Никаких насилий!.. Не сметь!.. Будьте ласковы!..» и, отпустив служителя, поднял рюмку мадеры, чокнулся с доктором Кудриным и сказал:

– За твоё здоровье, племянница, – спасибо, что навестила одинокого старика – дядю. Да не отложишь ли свой отлёт за границу?.. Авось, успеешь…

– Нет, дядя, через недельку нужно ехать… Надеюсь, за неделю надоем вам своей болтовнёй… Вот вы покажите-ка мне вашу лечебницу…

– Н-ну… это вот проси доктора.

Кудрин поспешил сказать:

– Никого не нужно просить… Мы с вами, Александра Петровна, всё осмотрим. Объектов у нас много: есть мания, аменция, меланхолия, есть паранойя, гебефрения, идиотизм, кретинизм, – с удовольствием перечислял доктор, – есть круговое помешательство, есть нравственное помешательство. Увидите любопытные случаи периодических психозов. Есть интересные случаи психозов неврастенических… навязчивые идеи… Всё я вам покажу… А пока, – до свидания, – я должен обходить палаты… Иван Максимыч, а что Рябов, переведён в другую комнату? Я вас вчера просил…

– Переведён и уже он успел на стене сделать эскиз… В восторге, что белые, чистые стены…

– Какой это Рябов? – спросила дядю Александра Петровна, когда ушёл доктор, – я знала одного Рябова… скульптора…

– Он самый, – сказал Иван Максимыч.

– Как он к вам попал?.. – взволновалась Александра Петровна, – давно?..

– Да уж с полгода… История его вот какая. Скитался он где-то в Малороссии. Раз как-то отдыхал под кустиком на берегу реки, на окраине городка и увидел купавшихся девушек; одна из них его поразила красотой своей фигуры. Да и лицом она красавица, – ты её можешь увидеть: она – его жена, довольно часто его навещает с маленьким сынишкой; смотреть только на них тяжело, когда они около этого сумасшедшего… Ну так вот, – подождал он, пока оделись купальщицы, да пошёл за ними на приличном расстоянии… Узнал, где живёт и кто такая очаровавшая его девушка, остался в этом городке… Ну, как он добился того, что понравился ей, и что поженились они, – этого мне неизвестно. А вот знаю, что зажили они очень счастливо, но только жена долго не соглашалась служить ему моделью. Наконец, – потому ли, что он её убедил или просто из любви к мужу, – стала она позировать, – понимаешь, – безо всего, и принялся он из мрамора резать фигуру. Не знаю опять-таки, что ему мешало, – работа шла медленно, а между тем жена его готовилась быть матерью, и фигура её стала меняться; девственная эта прелесть пропала, а супруг-художник не хотел верить своим глазам. Ему нужно было, чтобы красота форм его жены была такая же прочная, как его мрамор. А красавица мраморная была уже почти совсем готова… Как-то он сличал – сличал свой мрамор с фигурою жены, – да как расхохочется… Припадок с ним сделался. Вообще… свихнулся… Даём ему возможность здесь и лепить, и рисовать… Но он предпочитает делать углём эскизы прямо на стене… И всё одну и ту же фигуру женщины… Во всех поворотах. Ты думаешь, – фигуру своей жены? Нет, – говорят, это – фигура «Дианы» из Эрмитажа… Как измажет все стены, – сейчас же требует, чтобы его перевели в другую комнату, где стены белые… Его все любят, – он такой тихий, всегда приветливый…

– Дядя, – пойдём к нему…

* * *

Рябов, одетый в жёлтый больничный халат, лежал на постели, когда к нему вошёл смотритель с племянницей. Было два часа дня.

Скульптор не спал. Он поднялся, сел на кровати и взглянул на вошедших безучастным и скучающим взглядом. Ему не было никакого дела до этих людей. Но он приветливо сказал:

– Здравствуйте.

Александра Петровна смотрела на него глазами, полными слёз. Он изменился с тех пор, как она видела его в последний раз: похудел, оброс бородой, на лбу прорезалась морщинка, губы сложились в бессмысленную улыбку, а глаза стали мутные и беспокойные.

Соколовская окинула взглядом небольшую высокую комнату с одним окном; белые стены и белый потолок; два стула, стол, мольберт художника и кровать; чистое полотенце у небольшого зеркала с умывальником. На стене смелой и уверенной рукой был нарисован углём контур обнажённой женщины; это была Диана Гудона.

Гости заняли два стула, а невольный хозяин этой комнаты сидел на кровати и по-видимому старался вспомнить, что он должен сказать.

– Как вы себя чувствуете?.. – ласково спросил смотритель, – нравится ли вам здесь?..

– Да, ничего… Всё хорошо…

– Вы не узнаёте меня?.. – спросила Соколовская…

Этот знакомый голос, которого давно не слышал Рябов, заставил его встрепенуться и сосредоточить на гостье всё своё внимание.

– Да… Это вы?.. Ах, как это было давно!.. Или это было недавно?.. Может быть, вчера?.. Посмотрите, – он указал на стену с эскизом, – вот мне нужна какая фигура… Вы понимаете, – здесь всё совершенство, всё – красота… Вы очень хороший человек, я всегда вас уважал и даже, может быть, любил… Но у вас несчастная, никуда не годная фигура… Я больше не могу вас видеть… Мне стыдно, что я заставил вас разочароваться в вашей фигуре… Это большое несчастье, не правда ли?.. Простите, – я иначе не мог… Я должен был вам сказать правду… Зачем вы здесь?.. Мне больно за всё… Мне жаль моих надежд… Боже, как я страдаю!.. Где же мне найти её?.. Где же она… Диана?!.