Вытащив свёрток Воронина, из спальни Виссариона в соседнюю, более светлую комнату, Грошев стал показывать этюды один за другим.

Дарин внимательно смотрел на каждый этюд и вблизи, и на расстоянии. Сергей Петрович заметил, что у Виссариона большие некрасивые уши, – почти острые кверху, что придавало его смазливому лицу какой-то свиной характер.

– Ты мне советуешь, Кирилл, купить всё это?

– Конечно, советую… Видишь, недурные все вещи.

– Какую цену вы за них назначили? – спросил Виссарион.

– Пятьсот рублей.

– Сколько?.. – опять спросил Виссарион, уже насмешливо.

– Пятьсот.

Грошев пожал плечами и отвернулся.

– Я так дорого не могу дать.

– Разве это дорого?.. В таком случае вы сделайте расценку сами.

– Нет уж, – после вашей цены мне неловко свою назначить. Разница получилась бы огромная.

– Ведь я и сам не знаю настоящей цены этим этюдам, – я платил, сколько мог… Очень трудно ценить художественное произведение, которое нравится… Мне казалось, что пятьсот рублей за эти вещи недорого… Пожалуйста, не стесняйтесь сказать, сколько не жаль вам заплатить за эти этюды.

– Извольте, скажу вам: вот этот – двадцать рублей, больше не стоит… Этот, пожалуй, пятьдесят… Эти по двадцати пяти, – следовательно, за все выходит: сто семьдесят рублей.

– И больше вам, Сергей Петрович, никто не даст, – сказал Грошев. – Это – оценка хорошая. Отдавайте…

Воронин растерялся:

– Больше… никто не даст? Ну тогда… возьмите, – всё это возьмите за сто семьдесят рублей.

Виссарион достал кошелёк, вынул оттуда семьдесят рублей золотом и передал Сергею Петровичу. Потом вынул бумажник, выдернул из пачки сторублёвок одну бумажку, быстрым движением пальцев сложил её вдоль так, что вышла длинная полоска, отчего сторублёвка получила вид какого-то пустякового ярлычка, и небрежно подал эту бумажку Сергею Петровичу.

– Покончили? – раздался голос Арсения Кондратьевича. Он уже стоял здесь.

– Покончили, папаша. Возьми себе любую вещь, подарю тебе… Какая тебе нравится?..

– Вот эта…

Старик указал на лучший этюд.

Виссарион поднял этюд с пола и отдал отцу. Старик быстро, как-то жадно схватил эту вещь обеими руками и поспешно ушёл в свои апартаменты.

– Помнишь ты, Виссарион, года три назад была на выставке картина Зимина «Тоска»?..

– Ещё бы… Помню.

– Эту вещь Зимин подарил Сергею Петровичу, а он вынужден теперь продать… Привёз её в Москву…

– Интересно бы посмотреть эту картину, давно её не видал, – сказал Виссарион.

– Она у меня в номере гостиницы.

– Может быть, вы будете любезны привезти к нам? И папаша посмотрит с удовольствием… А, может быть, и в цене сойдёмся…

– Извольте, привезу…

– Вот приезжайте к нам обедать… И папаша будет вас просить… Кстати, картину привезёте… в четыре часа… Хорошо? Я сейчас папаше скажу, что вы у нас обедаете.

И не слушая возражений Воронина об обеде, Виссарион быстро ушёл.

– Кирилл Данилович, я продал этюды за сто семьдесят рублей, – десять процентов, – семнадцать рублей, – извольте получить…

– Верно, – сказал Грошев, взял семнадцать рублей и положил эти деньги в карман жилета.

Виссарион вернулся вместе со стариком, и оба они стали звать Сергея Петровича к обеду.

Воронин поблагодарил за радушие, обещал быть к обеду вместе с картиной, простился и ушёл.

Вернувшись в номер гостиницы, Сергей Петрович написал письмо жене. Между прочим он писал:

«Продал шесть этюдов за сто семьдесят рублей. Сам я уплатил за них больше, – всё это вещи купленные, и совесть меня не мучит, что в нужде они проданы. Но прежде чем решиться продать подаренную мне Зиминым картину, я пришёл ещё к одному решению, от которого не отступлю ни в каком случае. Зимин не продал эту картину потому, что ценил в три тысячи, а давали ему только две. Наверно больше двух тысяч рублей и этот выжига Дарин не даст за эту картину. Но я надеюсь, что Зимин великодушно простит мне продажу его картины при такой нужде и согласится принять от меня только две тысячи рублей в полную уплату за его проданную картину. Даже и двух тысяч сразу, как ты знаешь, не из чего будет отдать Зимину; за погашением долга Кусанову, – не хватит рублей трёхсот с лишним. Эти деньги, наверное, согласится Зимин обождать. Больше я не куплю ни одного мазка, не позволю себе ни малейшей роскоши до тех пор, пока никому не останется долга ни копейки. С нашей 8-й линии мы переедем в Гавань, займём квартирку маленькую, – лишь бы поместиться. Ты поможешь мне, я уверен, моя дорогая, и в остальном сократить наши расходы, насколько только возможно. Я выпрошу себе на службе вечерние работы; каждый свободный час буду работать на мебельщика, и, может быть, ещё для какого-нибудь магазина. И, даст Бог, мы скоро никому не будем должны, и тогда заживём без нужды, не зная страха, что вот-вот нагло ворвётся в твою квартиру какой-нибудь паук, чтобы тянуть из тебя соки, позорить, глумиться над тобой. Страшно подумать: ведь может статься, что Дарин и двух тысяч не даст за картину Зимина, – и придётся уступить дешевле… Тогда я дал себе слово сказать Зимину, что продал его картину за две тысячи рублей, сколько ему и давали, и что столько-то ушло на уплату моих долгов… Отдам ему всё, что останется, а остальную сумму, до двух тысяч, попрошу его подождать. Но тогда уж подольше затянется и уплата остальной суммы Зимину, и остальных долгов и наше дальнейшее житьё, полное лишений… Боже, если б я мог предположить, что моё понимание художественных произведений, моя страсть к ним, приведёт семью мою к лишениям надолго… о, как я виноват… Но ты простишь, ведь, меня, родная моя, простишь, любя?..»