Кто-то дернул за одеяло. Катран промычал что-то и опять зарылся носом в красную подушку. Одеяло дернули посильней, он вмиг, еще во сне, разозлился и, точно его окатили ведром ледяной воды, вскочил. И увидел мамку. Она сидела на краю кровати и смотрела на него. Так смотрела, что Катран сразу понял: сейчас просить о чем-нибудь начнет…
— Чего тебе? — Катран вылез из-под одеяла: пусть просит о чем хочет, только не об этом… Но похоже, что опять будет просить об этом. Уж очень у нее сейчас доброе лицо. И даже морщины меньше видны.
— Ты знаешь, — сказала мамка, — через два дня отца выпишут, надо встретить его, пирог испечь, и ему нужно будет усиленное питание… А до получки — неделя…
Конечно же, он не ошибся!
— Ну и что? — заранее раздражаясь, почти крикнул Катран. — Опять заставишь идти к Крабу?
— Нужна хотя б десятка… Тогда ведь ты не ходил и я у других заняла, а теперь больше не у кого.
— Ни за что!
— Жора, — сказала мамка, — ты не забывай, что Лиля все-таки твоя сестра. У кого ж нам еще попросить, как не у нее?.. Ну не кричи, не сходи с ума…
— И слушать не хочу! — закричал Катран. — И не сестра она мне!.. Знаешь, что она сказала, когда я встретил ее позавчера?
— Что?
Он уже пожалел, что начал этот разговор. Ведь он — и матери в упрек.
— Сказала, что я похож на оборванца!.. — вырвалось у него. — И я не хочу иметь с ней никаких дел.
— Ну, тогда мне придется сходить… А от них бежать прямо на работу.
Мамка работала уборщицей в отдаленном санатории медицинских работников.
— И ты не смей! — крикнул Катран. — Мы не должны перед ними унижаться… Они за людей нас не считают, а мы на поклон? Возьми в кассе взаимопомощи! И чтоб дед на пушечный выстрел не приближался к их дому! Подумаешь, обойтись без них не можем…
Катран вдруг вспомнил тот день, когда встретил Лильку на широкой улице — красивую, улыбающуюся, в синей плиссированной юбке, — и их нелепый разговор, и этого «оборванца» — ведь он и правда как-то незаметно пообносился, пообтрепался и никак не попросит мамку, чтоб подправила, — да и сам бы мог, если б придавал этому значение. «Как мама и дедушка?» — спросила Лилька. «Нормально». — «А папа?» — «Еще лучше!» Как будто ей было до них дело и у нее хоть на миг забьется сердце оттого, что отец ее с язвой в больнице! Она презирает их… «Передай им наилучший привет от меня и мужа». — «Посмотрю…» Он отвернулся от нее и услышал, как сзади звучно и ритмично — ни разу ногу не сбила с ритма — зацокали об асфальт ее каблуки. Он удалялся от нее и вдруг увидел сувенирный киоск: весь из стекла и металла, наполненный брелоками с бутылочками — для ключей, всевозможными авоськами, косынками, кремами, черными очками, купальниками, духами, резиновыми шапочками… В этом самом киоске когда-то сидела Лилька. Теперь из него выглядывала — и, наверно, так же, как тогда она, — смазливая мордочка: глаза оттенены синевой и удлинены, ресницы тщательно обработаны тушью, улыбка подогнана точно, губки в меру подкрашены… Ох как хотелось ему садануть ногой по этому киоску, чтоб отлетел он отсюда, с главной магистрали Скалистого, куда-то к морю, грохнулся о гальку и ничего от него не осталось. Тоже ведь, наверно, ждет кого-то, кто сделает из нее то же самое, что и Краб…
«Ох и злющий ты стал, Катран! — подумал он вдруг о себе и даже улыбнулся. — На людей скоро будешь бросаться… Может, эта девчонка совсем не такая…»
Но как все-таки отомстить Крабу? Выбить из рогатки все окна? Снова вставит, не разорится на стекле. Вытоптать клубнику? Спилить все черешни, абрикосы и айву с инжиром? Это не сделает его другим.
Ведь чуть не переловил всех!.. Что-то не так решил он с ним. Может, Мишка и прав: так бороться с Крабом — глупо, но как иначе? Зато этому типу из музея он покажет. Ух как покажет! И — сегодня же…
Недаром он, забыв про ребят, все последние дни нырял вокруг Дельфиньего мыса, разыскивая кое-что, — и нашел ведь! — кое-что такое, что и не снилось этому жалкому, захудалому музейчику!. Вот будет потеха! И никто из ребят этого не знает. И вообще — никто. Пусть бы хватила этого типа кондрашка. Все-таки ему, Катрану, повезло. Крупно. Недаром пишут газеты, что их край буквально начинен археологическими ценностями. Точно. Начинен. Их только надо хорошенько поискать…
А может, показать вначале находку Федору Михайловичу? Нет уж. Станет отговаривать. Он хоть и свой мужик, понятливый и железный, но ведь станет же отговаривать… Конечно, станет!
Не пойдет он к нему, и все. Если всех слушаться, никогда никому не отомстишь.
Катран быстро съел кусок жареной пеламиды — брат-рыбак исправно снабжал их свежей рыбой, выпил чаю и выбежал из дому во двор, забитый сарайчиками: у каждого жильца крошечный клочок земли, только и хватает на гряду винограда и клубники и сарайчик. Отомкнув замок, Катран забежал в свой, сунул меж досок и старых весел руку, положил за пазуху сверток и побежал в музей. Возле музея он остановился, вынул из тряпки эту вещь, еще раз внимательно посмотрел на нее, и так жаль стало ее, так жаль…
В музее Катран был ровно три минуты, он застал там того же типа, который, можно сказать, выгнал их с амфорой… И вся операция прошла как нельзя лучше: вещь разлетелась на тысячу кусочков! Сам не ожидал…
Катран сбежал по ступенькам вниз и, весь красный, не задерживаясь ни минуты, полетел к автостраде, к морю. Он бежал, но что-то так и сосало его внутри… Ведь никогда больше не увидит эту штуку, никогда! И никто из ребят не увидит, и Федор Михайлович. И не поверят, какая это была вещь! А ведь при желании на дне бухты Амфор можно найти много всякого, только надо иметь сильное желание и, конечно, сильные легкие, чтоб долго быть под водой и не выскакивать малодушно через двадцать секунд…
Но все-таки жалко, ах как жалко, что никто больше не увидит его находки!
В каком-то лихорадочном ознобе бродил он с час по главной улице Скалистого, толкался у кинотеатра «Волна», беседуя со знакомыми мальчишками, заглянул в городской сквер и все не мог найти себе места.
Сегодня после обеда они условились встретиться у Дельфиньего мыса — надо отпраздновать Илькины успехи: прошел все-таки! Теперь-то он, наверно, будет сносным парнем, а то ведь как заедало его: четверо прошли, а он нет… Разве можно вытерпеть такое? Он давно подкатывался к нему: просил указать точки опоры для ног на последнем участке стены. Ему, Катрану, конечно, не жалко было — пусть хоть все мальчишки пройдут на мыс. Но ведь сами же твердо договорились еще год назад, когда открыли этот мыс: каждый должен пройти на него самостоятельно, и никаких указок, никаких нянек, никаких помощников… Только самостоятельно… Только!
Хорошо хоть, в последний момент отказался полететь с Илькой на вертолете в Кипарисы. Плохо быть обязанным кому-то, а особенно Ильке.
В городском сквере еще было пустынно и душно, потому что плотные деревья задерживали бриз. Да и скучновато. Катран опять вышел на главную улицу, полную автобусов и легковых машин, магазинов, палаток, гама и смеха. Здесь было не так одиноко, но все-таки что-то продолжало жечь и колоть его изнутри.
«Забрести, что ли, к Федору Михайловичу? — подумал он вдруг. — Теперь не страшно».
И как всегда, не успел он додумать до конца какую-то мысль, как ноги уже несли его к домику учителя. Войдя во двор, он направился к крыльцу и по закрытому окну его комнаты понял — нет дома. На всякий случай подергал дверь — чуть было не сорвал. Ни его, ни тети Аси. Вздохнул, сплюнул и побрел назад. А когда еще вспомнил про мамку — достанет ли она денег? — ему стало совсем тошно.
Катран не знал, что полчаса назад в эту же самую дверь стучался тот человек, к которому он принес свою находку. Получив разрешение войти — а его направила сюда женщина, продававшая билеты у входа в музей, знавшая почти всех коренных жителей Скалистого, — он, пыхтя и задыхаясь от возбуждения, ввалился в комнатку и представился:
— Научный сотрудник музея Егорьев.
Федор Михайлович показал на свободный стул:
— Прошу.
Но тот был так взволнован, что не мог говорить сидя и не сел, а спросил, его ли это ученик — и он подробно описал внешность Катрана — и знает ли он, где тот проживает.
— Мой, — сказал учитель. — Знаю.
— Боже мой, если бы вы знали, что он натворил!.. Ведь это было произведение искусства… И какое! Второй или третий век до нашей эры…
У Федора Михайловича плотно сошлись брови.
— Что ж все-таки сделал Жора?
— Идемте… У меня нет слов… — Егорьев потащил его за руку. — Это сущий вандализм!
До самого музея Федор Михайлович ничего не мог понять, а когда поднялся по лестнице в комнату подсобного помещения, где на полках хранились материалы, не попавшие в основную экспозицию или не обработанные еще, — понял все.
Егорьев достал из ящика картонную коробку с какими-то красно-белыми осколками.
— Что это? — спросил Федор Михайлович. — Какое это имеет отношение к Жоре?
— Это то, что он принес… — сбивчиво стал говорить Егорьев, — и это не то… не то… То была ваза, пусть не полная, а только половина вазы, но зато какая половина! Какие на ней были росписи!.. По мотивам «Одиссеи»: Сцилла и Харибда, а меж ними Одиссеево судно под всеми парусами… И он сам, Одиссей… Вы понимаете, что это такое?
— Как же это превратилось в щебень?
— Как? Вот как: только что постучали в эту дверь; вошел этот самый плохо одетый мальчишка, белый весь, с дергающимися щеками, с ненормальным лицом; здоровается и спрашивает, нет ли в нашем музее этого, и достает из-за пазухи завернутую в какую-то грязную тряпку вазу. Я протягиваю руку — не дает, вертит перед моими глазами, и сразу видно — не стащил…
— Среди моих учеников нет воров, — резко сказал Федор Михайлович.
— Вы простите… Это я так… Я, конечно, этого не подумал… Я хотел сказать, что сразу понял: это вещь не из музея, без следов реставрации, с наплывами морской соли, древний лак поцарапан, с язвочками и трещинками; значит, сам нашел… И на ней росписи… Боже мой, какие росписи! Что делали мастера античной Греции! Да что я вам объясняю, возьмите любой осколок и посмотрите…
Федор Михайлович выбрал кусок побольше. На выпуклой блестящей поверхности осколка нарисован Одиссей. Бесспорно это был он: овальная моряцкая шапочка, короткая густая борода — так на всех древних фресках и вазах рисовали его греки, и он стоял, очевидно, на корабле, рядом с мачтой, и смотрел вперед.
Это была удивительная по красоте, точности и мудрой наивности живопись.
— Замечательно! — сказал Федор Михайлович. — Умели писать… И когда!
— А вы бы все посмотрели! Не уверен, что есть такая вторая в Афинах или даже в Британском музее.
— Не думал, что вы любите искусство…
— Почему? — озадаченно спросил Егорьев.
— Как же может любить его человек, который не разглядел великолепную амфору, которую ему принесли мальчишки, и, можно сказать, прогнал их, унизил…
Егорьев резко покраснел. Федор Михайлович прервал себя и спросил:
— Но скажите, почему тут одни осколки?
— А потому, что когда он показал мне вазу и спросил, есть ли в нашем музее такая, и я, естественно, сказал ему, что такой нет, он вдруг затрясся весь, поднял вазу, грохнул ее об пол и бросился по лестнице вниз.
Федор Михайлович положил в коробку осколок и стал рассматривать другие.
— Я теперь не знаю, что с ними делать, — сказал Егорьев.
— Послать на реставрацию в Эрмитаж, там осколки склеят, и у вас будет только одна опасность…
— Какая же?
— Вам могут не вернуть вазу, а прислать что-нибудь взамен, из своих дублетов.
Егорьев вздохнул, потрогал полные щеки и осторожно спросил:
— Скажите, а он… он нормальный?
— Кто? — Федор Михайлович продолжал рассматривать ноги Сциллы на одной из скал.
— Ну, этот Жора…
— Более чем нормальный. Он добр и азартен, и этого в нем выше нормы. А еще — ранимости… Скажите, разве у вас есть такая амфора, которую они хотели подарить музею?
— Но какое это имеет отношение к вазе?
— Самое прямое… Он гордый парень, он очень гордый парень…
— Откуда ж я знал? — растерянно сказал Егорьев.
— А что ж здесь знать? Люди вам несут всего себя, сердце свое, можно сказать, несут, а вы что? — Федор Михайлович встал, кинул: — Всего, — и ушел.
Катрана дома он не застал и пошел к Мише, и того не оказалось на месте, и он зашагал к Косте. Но и Костя отсутствовал — ну точно сговорились все!..
Откуда же было знать Федору Михайловичу, что мальчишки в это время собрались у Дельфиньего мыса?
Они сидели на камнях, поджав ноги. Стоял один Миша. Он стоял и негромко, но торжественно говорил:
— Итак, еще один из нас прошел на Дельфиний мыс, отыскал на стене свои точки для ног и не сорвался. Я уверен, что он пробирался не точно так, как Костя, или Толян, или Катран. У каждого должен быть свой путь к мысу Мужества. И вообще… Это для нас хороший день, и я уверен, что рано или поздно все найдут свои точки опоры на стене — и не только на стене — и достигнут всего, чего хотят. И это будет очень нужно всем. И я от имени всех поздравляю…
— Нечего поздравлять! — вдруг раздался чей-то прерывистый голос, и Миша на миг смолк.
— Кто это?
Он стал искать глазами говорившего.
— Он предатель! — крикнул тот же голос, и Миша увидел Одика: он кричал, подпрыгивая и размахивая руками. — Он продался Карпову, он…
— Сволочь ты! — вдруг заорал Илька, побледнев, и кинулся на Одика, и не успел Миша глазом моргнуть или что-то предпринять, как Илька стал колотить кулаками Одика в лицо, в голову, в грудь.
Первым прыгнул к ним Катран, растащил и завопил как бешеный:
— Вы чего это, а? Кто предатель?
— Он. — Одик заплакал, сплюнул кровь, весь в синяках и ссадинах, и показал пальцем на Ильку. — Он…
Илька, стоявший возле ребят, вдруг отскочил в сторону, весь потный, взлохмаченный.
— Да! — крикнул он. — Я ненавижу вас всех! На что вы мне сдались? Будьте вы прокляты!
— Убью! — Катран бросился на Ильку, но тот увернулся и быстро-быстро побежал к Скалистому.
— Назад! — приказал Катрану Миша.
Тот нехотя вернулся и, чтоб как-нибудь успокоиться, швырнул вслед убегавшему камень.
Одик, всхлипывая, приложил ладонь к распухшим, кровоточащим губам.
— Вот вам и праздник… — проговорил Вася. — Ничего себе…
Миша неподвижно смотрел в гальку.
— Тише ты, не хнычь, — сказал Одику Катран. — Та рана, что снаружи, не самая тяжелая… Мы ведь дружили с ним, верили… Откуда ты знаешь все? Как он до этого докатился?
Одик вытер щеки и глаза, унял дрожь в губах и все рассказал.
Миша не смотрел на него, но чутко слушал.
Когда Одик кончил, Миша поднял голову:
— Плохи наши дела, ребята… Ведь Илька осквернил наш мыс, он побывал там, и я теперь не знаю, что делать.
— Да-а-а… — сказал Толян.
— Стойте! — крикнул вдруг Катран. — Выход найден: или никто, или самые достойные!
— Что это значит? — спросил Костя.
— А вот что, — сказал Катран. — Мы установим здесь свой пост, чтоб ни Ильку и никого похожего на него и близко не подпускать сюда…
— Чушь, — сказал Толян. — Круглосуточное дежурство? Чушь.
— А ведь и правда, — уныло согласился Катран.
— Мы сделаем не так, — поднял голову Миша. — Мы всё заберем с мыса, будто и не были там никогда, и собьем, стешем все бугорки и выемки на стене, чтоб никто туда не пробрался. А если все-таки кто-то и найдет туда дорогу, тот и будет иметь право на этот мыс… Правильно сказал Жора: или никто, или самый достойный!
— Но ведь это почти невозможно, — вздохнул Костя.
— «Почти» не в счет, — бросил Толян.
— Верно! — крикнул Одик.
Лицо его еще болело, ныла губа, но это было таким пустяком. Ведь теперь он был не только среди них. Он был с ними. Они приняли его. И это было самым важным, самым большим событием в его жизни.
Ребята еще долго спорили, и спор их слушала огромная и старая, нависшая над водой гора.
Нестерпимо жгло солнце, сверкало спокойно-голубое море, и по небу, точно суда с надутыми парусами, плыли откуда-то со стороны Греции легкие облака.
А совсем рядом врезáлся в море Дельфиний мыс, острый и неприступный, и там, как всегда, было свежо, там клокотали, пенились и шли на приступ волны и непрерывно дул сильный, порывистый ветер.