Лука Лукич собирался на рыбалку. Узнав об этом, Коськина мать, неслышно ступая войлочными шлепанцами, вышла на кухню и, передохнув, сказала соседу:
— Может, и моего прихватишь?.. С лета покоя не дает…
Лука Лукич завернул кран и стал неторопливо вытирать мохнатым полотенцем красное от студеной зимней воды лицо и крепкую багровую шею с пятнышками несмытой пены. Брови его насупились, лоб посуровел — не хотелось брать на себя лишнюю обузу. Но прямо отказывать этой тихой, застенчивой женщине было неловко: как-никак, она частенько покупала у него рыбу, и ему не нужно было бежать с корзиной на базар и часами простаивать у скользкого прилавка. Жил Лука Лукич бобылем, хотя и был уже в годах, и жалостливая Коськина мать иногда стирала и штопала его старые, заношенные рубахи. И, когда он натягивал на свою широкую костлявую грудь чистую рубаху, что-то похожее на благодарность неуклюже шевелилось в его сердце.
Поэтому-то, когда соседка напомнила ему о Коськиной просьбе, Лука Лукич покрутил в руках полотенце и, стараясь говорить как можно мягче и доброжелательней, ответил:
— Муторное это дело, Даша… Да и сапоги нужны…
— Уж обзапасся… У Егоровой дочки боты взял… Они ему в самый раз…
Лука Лукич промолчал. Закинув за спину полотенце, он двинулся к своей комнате, полутемной конуре, всегда неубранной, с грязным полом и рваными обоями, со стойким запахом махры и кислых щей. Только возле двери он коротко кинул, не оборачиваясь:
— Ладно.
И вот через два дня, в первом часу ночи, они ехали в электропоезде к Солнечногорску: Лука Лукич — огромный, дюжий, в полном рыбачьем снаряжении, с рюкзаком и пешней, в толстом брезентовом плаще, натянутом поверх телогрейки, в облезлой каракулевой шапке, и Коська — крохотный мальчонка с пугливыми, застенчивыми, как у матери, глазами, в коротком ватном пальтеце из чертовой кожи. В руках он держал авоську с бутербродами, завернутыми в старую газету, и парой запасных носков.
Всю дорогу до Ленинградского вокзала Лука Лукич молчал. Когда они вошли в вагон, он резкими движениями освободил плечи от лямок рюкзака, задвинул его в угол желтого диванчика, властно, как солдат винтовку, поставил у окна пешню с деревянной ручкой. Потом опустил голову на рюкзак и, подобрав полы плаща, хозяйственно вытянулся во весь свой рост. Ноги его, как шлагбаум на переезде, перекрывали проход и доставали до противоположного диванчика.
Присмотри за вещами, — сказал он и закрыл глаза.
— А тут и брать некому, — быстро ответил Коська и подобрал ноги, поудобней усаживаясь против него.
— И моргнуть не успеешь, как свистнут, — буркнул Лука Лукич, не открывая глаз. — Проживешь с мое — узнаешь…
Но рассказать более подробно, что узнает Коська, когда вырастет, он не успел, так как нижняя губа его чуть-чуть отвалилась и он негромко, но внушительно захрапел. Спал он крепко, домовито, словно под ним были не жесткие доски, а пуховая перина.
Коська попробовал вообразить, как к рюкзаку и пешне бесшумно крадется вор, но вообразить это было трудно: в вагоне ехали одни рыбаки, да и их-то не было видно — все они спали на диванчиках, и только торчащие в проходе ноги в резиновых сапогах говорили, что вагон не пуст. Иногда поезд вздрагивал на стыках и стрелках, и тогда грузная фигура Луки Лукича немного сдвигалась, он переставал всхрапывать и начинал потихоньку отдуваться, словно плыл по воде и утомился.
Много раз в мечтах уже ездил Коська в этом поезде, а вот наяву ехал впервые. Летом он и сам ловил рыбу в пионерском лагере, но ему попадались одни уклейки, да и размером чуть побольше мизинца. Ловля была не очень интересная: он насаживал муху, забрасывал леску на течение, поплавок дергался в сторону, и не успевал Коська испытать настоящего волнения, как выкидывал на берег тоненькую, точно лезвие, рыбешку. Не таким рыбаком был Лука Лукич. Коська всегда с нетерпением ждал его возвращения с рыбалки, подкарауливал и дрожащими пальцами открывал дверь.
У Луки Лукича было много снастей, и он возвращался то со складными бамбуковыми удочками, то с сетью в мешке, то с рогульками жерлиц, то с особыми приспособлениями для ловли щуки и судака — с «кружками». И всякий раз после его возвращения мать чистила на кухне рыбу: одной рукой прижимала хвост к столу, второй — скребла. Ого, какая это была рыба! Сто Коськиных плотичек надо сложить вместе, чтоб получилась одна Лукичова рыбина.
Коська подолгу стоял на кухне, и большие, как гривенники, чешуйки, разлетавшиеся из-под ножа, иногда прилипали к его лицу. Внизу мяукала кошка и мордочкой терлась о ногу матери. А вечером они празднично хлебали уху или хрустели жареными ломтями рыбы.
Лука Лукич работал на какой-то небольшой текстильной фабричонке истопником — сутки работал, двое отдыхал, — но не это было главным в нем для Коськи. Лука Лукич был рыбаком, удивительным, необычайно удачливым, можно сказать — знаменитым рыбаком. Горьковатый запах его задубевшего плаща, висевшего в общей передней, заманчиво щекотал Коськины ноздри, а один только вид пешни и сверкающих рыбок — блесен с тройными крючками заставлял его частенько забывать лыжи и игру в снежки…
И вот сейчас он сидел в вагоне и смотрел на запрокинутое лицо Луки Лукича, широкое, крепкое, загоревшее, но уже иссеченное глубокими морщинами, смотрел на печальные темные веки и такие же темные полукружья под глазами и думал: кажется, ничем особенным он и не отличается от других пожилых людей, а вот, если лучше приглядеться, в нем есть что-то от тех твердых и прямых, не совсем понятных Коське людей, людей, о которых пишут книги. Эти люди обмороженными руками держат бичи и погоняют измученных и отощавших собак, чтоб достигнуть полюса. Эти люди месяцами плавают в полярных морях на льдине, чтоб исследовать ветры, течения и глубины… Да, это — люди, это совсем особые, настоящие, непреклонные люди! И пусть Лука Лукич не делает ничего очень уж знаменитого и не уезжает так далеко, но и он такой же суровый, крепкий, неразговорчивый и обветренный, как и они, и в его твердом лице и во всей мощной, неуклюжей фигуре что-то есть от бывалого полярника…
На платформу вышло человек триста — целая рыболовная армия, и Коська тоже принадлежал к ней. Кое у кого из рюкзаков, как стволы минометов, торчали трубчатые ножки складных стульчиков. На плечах, как противотанковые ружья, лежали пешни. Они тускло поблескивали в сонных лучах станционных фонарей. Деревянная платформа громко скрипела под тяжестью этой ночной армии. Дыхание сотен людей паром клубилось над головами и застилало здание небольшого вокзальчика.
Был третий час ночи. Одни рыбаки потянулись к Истринскому водохранилищу, другие — а вместе с ними и Лука Лукич с Коськой — зашли в вокзальчик, чтоб обогреться и дождаться рассвета.
— А… Лукич, здоро́во! — К ним вдруг подошел мужчина в черном полушубке. — Что я вижу! Ведь ты, кажется, поклялся не ездить на Сенеж — бибика тут, а не рыба!
— Бибика и есть, — хмуро сказал Лука Лукич.
— Что ж тебя сюда затащило?
— А где нынче клев хороший? Топтать напрасно снег — не в моей натуре. Здесь хоть и бибика, да зато наверняка.
Мужчина в полушубке помолчал, разглядывая крупные металлические пуговицы на брезентовом плаще Луки Лукича. Потом взгляд его упал на Коську:
— Твой?
— Нет. Соседский.
— Значит, еще не обзавелся.
— Нет… Где там… Велика радость…
Скоро мужчина отошел, и Коська оторвал глаза от пола. Отца у мальчика не было, и, честно говоря, он был бы не прочь, если бы Лука Лукич назвал его своим сыном, но тот сказал правду. И вообще Коська даже не мог его представить среди ребят. Нет, у него не могло быть ни сына, ни дочери. Слишком он суровый и непохожий на всех человек, и у него своя, особая жизнь…
Лука Лукич кивнул Коське и зашагал из вокзальчика.
— Уже на лед? — спросил его кто-то у двери и, не дождавшись ответа, добавил: — Гляди, будешь рыбу кормить… Не развиднелось еще, а на озере полыньи…
— Я не на лед, я просвежиться, — ответил Лука Лукич, а когда они переходили рельсы, сказал Коське: — Надо уметь по льду ходить — тогда рыба будет тебя кормить, а не ты рыбу…
Еще было темно, и небольшой городок с удивительным названием — Солнечногорск — спал, и только на уличных столбах туманно горели фонари. Они шли по улице, потом вышли на какое-то шоссе, свернули направо и двинулись вдоль глубокого канала с черной, незамерзшей водой, в которой отражались горящие окна фабричного корпуса.
В лицо Коське ударил ледяной режущий ветер и мгновенно выдул все тепло из-под пальтеца. Он вбирал руки в рукава, дышал в варежки, на ходу приплясывал с одной ноги на другую, подергивал плечами.
Лука Лукич шел впереди крупным шагом, громадный, молчаливый, волоча на кожаном ремешке пешню, а за ним, часто перебирая ногами, семенил Коська. Временами Лука Лукич слюнил палец, выставлял руку навстречу ветру и тяжело вздыхал — это были единственные звуки, которые он издавал. Но Коська никак не мог понять, чем он недоволен.
Быстро светало. Из ночной мглы медленно выплывали и становились все отчетливей крыши домов, фабричная труба, тонкие лиловатые стволы дальних сосен.
Глухой забор, тянувшийся справа, вдруг оборвался, и Коська невольно вздрогнул. Перед его глазами открылось что-то огромное, бескрайное. Оно уходило вперед, терялось в тумане — и, конечно, враки, что это озеро. Никакое это не озеро. Это — океан, студеный Ледовитый океан, безбрежный и суровый…
По тропинке они спустились на лед.
В предутреннем сумраке кое-где тлели желтые огоньки, темнели невнятные пятнышки. Когда они подошли поближе, оказалось, что это люди.
— Вперед нас успели, обормоты! — сказал Лука Лукич.
Они подошли к одному рыболову. Он сидел на чемодане, широко расставив ноги, и, сгорбившись, пристально смотрел на небольшую круглую дырку во льду. На краю лежала крошечная, чуть подлиннее авторучки, удочка без поплавка.
— Ну и как? — спросил у него Лука Лукич.
— Дрянь, — ответил тот. — Ни одной поклевки. Может, еще рановато.
— Ветер переменился, — сказал Лука Лукич. — Вишь, с севера задувает. Какая уж тут рыба…
Они пошли дальше. Справа и слева уже едва заметно вырисовывались берега, но впереди еще лежала неведомая загадочная страна, окутанная туманом и мглой.
Коська старательно ставил свои маленькие девчачьи ботики в широкие следы резиновых сапог Луки Лукича и смотрел по сторонам. Утро занималось все ярче, все шире. Откуда-то сбоку вдруг закричал петух, и тотчас по невидимым дворам покатился разноголосый петушиный клич. Потом где-то залязгали калитки, застучали ведра, раздались звучные голоса. Коське казалось, что они идут посередине сельской улицы — так четко доносились до них звуки утренней побудки.
Они пересекли санную дорогу, кривую, в темных яблоках конского навоза и желтых пятнах, в соломинках и клочках сена, втоптанных в снег. Пахло деревней — парным молоком и кислыми овчинами.
Под ногами сухо похрустывал прихваченный морозцем наст. Вокруг лежали голубые волнистые снега, чуть освещенные бледным зимним рассветом. Кое-где торчали ледяные торосы, крутые бугры и сугробы, и Коське казалось, что нет, не за рыбой приехали они сюда.
Они — известные, на весь мир прославленные полярники — в оленьих шапках и торбасах, с карабинами за плечом бредут к Северному полюсу. Их парусный корабль «Св. Фока», затертый льдами, деревянный, беспомощный, с обледеневшими вантами и иллюминаторами, занесенный свирепыми вьюгами, остался позади. Вначале они двигались к полюсу на собачьих упряжках. Но собаки выбились из сил и околели. И они пошли пешком. Провизии осталось на два дня, зубы шатаются от цинги, из десен сочится кровь. Сил уже нет, но остались воля, упорство и долг.
И они идут, идут, идут…
Внезапно Коська вытаращил глаза и остановился, словно его сапоги примерзли ко льду. Он в ужасе вытянул руку:
— Дядя Лука, посмотрите!
Там, впереди, в той неведомой загадочной стране, куда они шли и где уже смутно стали угадываться берега, двигалась огромнейшая фигура, головой достававшая небо. Великан двигался по мысу берега медленно, спокойно, величественно, как и подобает великанам. Потом он остановился и, слегка ссутулившись, стал раскуривать трубку.
— Ну чего глаза вылупил! — проворчал Лука Лукич. — Рыба нас не станет ждать… А это… Обман это… Оптический называется… Лучи, што ль, не так, как надо, переламываются…
Лицо у Луки Лукича было неподвижное, пасмурное.
Коська словно очнулся. Он сразу вспомнил, зачем они пришли сюда, и озеро Сенеж уже не казалось ему океаном, да и великан на противоположном берегу куда-то исчез, словно растворился в тумане, испугавшись слов Луки Лукича.
Наконец Лука Лукич остановился у старой лунки, сбросил с плеч рюкзак, легонько пробил пешней нетолстый ледок, выгреб специальным черпаком хрустящие обломки и опустил леску. Рядом находились еще две лунки. Он и в них забросил по удочке. Клева не было. Они обошли все наиболее рыбные места, пробили несколько новых лунок — напрасно.
Быстро отгорел короткий зимний день. Солнце уже перевалило зенит и клонилось к закату, когда Лука Лукич в сердцах швырнул на лед пешню и сплюнул.
— Северный ветер, будь он проклят! — выругался он и принялся сматывать удочки.
— А чем он плохой? — едва шевельнул губами Коська.
— Дохлое дело, когда северный ветер… И водоем этот никудышный. Разве тут рыба? Кошке на суп — и та хвостом покрутит, прежде чем есть станет… И угораздило же нас с тобой сунуться сюда… Только на дорогу по десятке ухлопали… Ну собирайся, чего расселся… Слышишь?
Коська вскочил на ноги.
Никогда еще неразговорчивый Лука Лукич не говорил с ним так долго, но сейчас это не принесло Коське радости. Лицо у Луки Лукича было злое, несчастное, старое и совсем не было похоже на обветренное лицо бывалого полярника, и Коська уже не мог представить, как они, оставив на снегу околевших собак, сквозь пургу и торосы вдвоем пробиваются к полюсу…
Неужели этот ветер, этот веселый, порывистый ветер, дующий с севера, так изменил этого огромного, дюжего человека? Ему стало стыдно и за себя, и за свои глупые детские мечтания…
Домой они вернулись поздно.
— Ну как дела, рыбачки? — застенчиво улыбнулась мать, открывая дверь и пропуская их в переднюю.
Оба промолчали. Лука Лукич грохнул об пол пешню, сбросил рюкзак и пинком ноги загнал его в свою комнату. Мать сразу умолкла и больше не проронила ни слова. Коська так устал, что едва держался на ногах. Только он прикоснулся к подушке, как его повело, отяжелевшие веки закрылись.
Лука Лукич пошел на кухню мыться. Помывшись, он завернул кран и стал неторопливо вытирать мохнатым полотенцем короткую багровую шею и раскрасневшееся от зимней воды лицо.
— Как дела, спрашиваешь? — раздраженно спросил он у Коськиной матери. — Придется вам эту неделю сидеть без рыбы — вот какие дела! Ветер за все благодари, северный ветер, а провожатых больше мне на шею не сваливай… Условились?
А Коська уже крепко спал за стеной, и ему снились вмерзший в полярные льды «Св. Фока», и смутная фигура великана, двигавшегося по берегу, и маленький человечек, упрямо идущий сквозь торосы и вьюгу к полюсу. И шел человек на этот раз один: Луку Лукича он с собою не взял.