ОНА — ЭТО ВЕТЕР С МОРЯ

Городок, где жила Маринка, раскинулся на берегу широкого залива — Чаячьей губы. Ее прозвали так потому, что когда-то сюда прилетали тысячи и тысячи птиц, шумели, выводили птенцов, потом здесь возник городок, птицы улетели в другие места, и теперь только одинокие чайки со сварливыми криками носились над водой. Эта губа через узкий пролив соединяласьс Баренцевым морем, бескрайним, темно-серым, переходящим, как говорил отец, в огромный Ледовитый океан, и где-то там, далеко-далеко отсюда, в туманах и льдах, темнели необитаемые каменные острова, косолапо ходили белые медведи и таился Северный полюс.

С моря часто дули свирепые полярные ветры, вздували в губе пенистые волны и раскачивали узкие, как нож, серые суда — подводные лодки. Из трех человек, населявших этот городок, двое обязательно были моряками, и, наверно, поэтому городок назывался Матросском.

Маринка родилась в нем и была моряцкой дочкой. Она давно привыкла к ветрам, которые с хрустом давили на стекла их квартиры, к налетавшим с моря вихрям снега — тогда бурые сопки, окружавшие город, мгновенно застилало белой завесой и под ботинками даже в июне похрустывал снег.

Отец часто спрашивал у нее:

— Ну как, северянка, не скучаешь по югу? Маринка вздыхала и признавалась:

— Скучаю.

И каждое лето, как и большинство ребят Матросска, ее увозили на юг скорые поезда. Кто постарше, ехал в пионерские лагеря, а Маринка с мамой — к бабушке, в калужскую деревушку Снегирево. Здесь она впервые увидела на поле рожь: тянула к себе тонкие упругие стебли, теребила усатые колоски, и на ладонь высыпались продолговатые твердые зерна.

А глянешь на рожь издали — ну прямо волны на Чаячьей губе, только там они студеные, мокрые и серые, а тут теплые и золотистые.

А какая здесь была трава — с головой накроет! Березки тут не стлались по камням, а стояли высокие, крепкие, и на них даже можно было взобраться. А кто знал, что в реке можно купаться! Бросишься с берега в воду — и совсем не холодно.

— Нравится тебе тут? — спрашивала мама.

Маринка моргала, уплетая за обе щеки хлеб и запивая густым парным молоком из глиняного горлача.

Но проходила неделя, вторая, наступала третья, и Маринке становилось не по себе в этой уютной бабушкиной деревеньке, и все чаще снился ей военный городок за Полярным кругом, где она родилась, городок на камнях, где нет ни одного деревца выше нее, и все они — березки да ивы — какие-то крученые-перекрученые, жесткие, узловатые, и зубчатые листики у них не больше копейки. Ей снились сумрачные сопки с маячными огоньками на вершинах и волны в губе. Ах, какая ледяная там вода даже летом: сунешь в воду палец и тут же выдернешь — холодно!

А на пятую неделю Маринку уже тянуло в свой горо док, и она с утра говорила об этом маме, но мама равнодушно пожимала плечами:

— Не торопись, успеешь.

И Маринка ждала и не могла дождаться, когда застучит колесами скорый поезд, унося ее на Север. Здесь, в деревеньке, все было временным и не своим, а вот там, в Матросске, была своя, постоянная, настоящая жизнь.

Она приезжала в городок на камнях, и все становилось на свои места. Вверху с жарким воющим свистом проносились реактивные истребители — рядом был аэродром. Иногда со стрекозиным стрекотом медленно пролетали смешные зеленые вертолеты и опускались куда-то за губу, за плоскую рыжую, сопку. С причалов доносились пронзительные свистки военных судов, стук моторов и гудки подъемного крана; он, по словам соседского мальчишки Женьки, грузил на подводные лодки торпеды.

Все было в этом городке на своем месте.

Как-то раз Маринка копалась возле дома в песке и услыхала, как одна девочка с портфелем сказала другой:

— Это нашей Лидии Алексеевны дочка.

— А ты откуда знаешь?

— Она в этом доме живет. И глянь на глаза девчонки — точь-в-точь.

Маринка улыбнулась. Это очень хорошо, что она похожа на маму. Наверно, ученицы ее. Разглядели! Соседка по квартире, тетя Маша, тоже говорила, что Маринка — вылитая мама. А когда как-то вечером мама показала соседке свои фотографии, где она была снята ребенком, тетя Маша рассмеялась. Она перевела взгляд с карточки на Маринку и обратно и покачала головой:

— Ну как две капли…

Одно только беспокоило Маринку, будет ли она такая, как мама, когда вырастет большой? Вряд ли… Мама удивительная! Она взлетала на третий этаж и сбегала вниз так быстро, что Маринке казалось, что она, как Женька, съезжает на перилах. Однажды, чтобы проверить, так ли это, Маринка приоткрыла дверь и глянула на лестницу: нет, «лама сбегала по ступенькам. Все, что она делала, она делала легко И быстро, с каким-то веселым удовольствием. Вернувшись из школы, она целыми днями сновала по комнате: готовила обед, стирала, штопала, ставила в тетрадках красным карандашом пятерки и двойки…

И всегда все успевала. Иногда она уходила с Маринкой в Дом офицера. По узкой, полутемной лесенке они пускались в плавательный бассейн. В нем даже зимой <ч.1ла теплая вода. Мама переодевалась в кабине и выходила инеем не похожая на себя: в резиновой шапочке и синем купальнике.

Во всем гарнизоне только три женщины занимались в секции плавания, а мужчин — человек пятьдесят, по-тому-то времени женщинам отводили маловато.

Мама вскакивала на тумбу и, выбросив вперед руки, пыряла. Маринка следила, как в прозрачной воде двигаются го моги и руки, смуглые и сильные; как мама, разрезая синей шапочкой воду, мчится вперед и маленькие волны плещутся о стенки бассейна. Потом мама вылезала из воды, упруго подпрыгивала на холодном цементном полу, и с ее локтей, ушей и носа капало, а по плечам и крепким круглым рукам текли ручейки, и все тело мгновенно покрывалось Зябкими пупырышками.

Она хлопала себя по бокам, кричала что-то подругам — Негромкий голос ее гремел под низкими сводами бассейна — И снова бросалась в воду.

Но это еще не все, что умела делать мама.

Когда перед Первым мая в Доме офицеров был объявлен конкурс на лучший пирог, мама испекла такой, что сам Контр-адмирал, входивший в жюри конкурса, пробуя пирог, смачно причмокивал языком, и жюри единогласно присудило маме первый приз. С тех пор в шкафу у них висит на Металлических плечиках призовое платье, темно-синее, блестящее, со сборками.

Но больше всего мама любила ходить в ярко-сером С голубой искрой костюме. Подстригалась она коротко, и, Когда ходила, густые белокурые волосы ее так и кипели на ветру. Она взбегала на третий этаж и, не переведя дыхания, могла тут же со смехом рассказать тете Маше, как капитан второго ранга Андреев гнался по улице Матросска за козой, решившей полакомиться листвой высаженных у тротуаров полярных березок. И глаза у мамы блестели, отражая солнце, небо и море.

Однажды Маринка подслушала, как отец сказал маме:

— Взял бы я тебя на лодку. Штурманом стала бы. Легко бы обучил: ты сообразительная. Да не берут в подводные силы женщин. Не женское это дело.

— Хоть в поход прихватил бы когда-нибудь, — попросила мама, — поваром пошла бы. Не пожалели бы!

— Нельзя. Не разрешат.

Эх вы, мужики! — сказала мама, поправляя у зеркала волосы. — Тираны вы все, как один, и на земле, и на воде!

А теперь, оказывается, и под водой.

Отец на это заметил:

— Дай вашему брату волю — рад не будешь. И при этом состроил такую безнадежно-мученическую гримасу, что мама, вскинув голову, начала хохотать.

И все говорят, что она и Маринка очень похожи. А тетя Маша прямо сказала: «Как две капли…» За это Маринка еще больше полюбила ее, и даже ее сын Женька, непоседливый и крикливый, с исцарапанными руками, в растерзанной и перепачканной одежде, стал приятен ей. Он вечно что-то мастерил. Чаще ломал. Взявшись однажды починить свой велосипед, он только искривил колесо и погнул спицы; пытаясь прикрепить отвалившуюся фару детского самосвала, повредил заводной механизм. Он задирал Маринку, целыми днями стучал молотком и мешал ей спать, но теперь она прощала ему все.

Однажды, будучи в миролюбивом настроении, Женька спросил у нее:

— А знаешь, почему тебя зовут Маринка? У Маринки прямо открылся рот: разве можно знать, как и почему тебя назвали? Но Женька тут же сообщил, что как-то к ним зашла Маринкина мама и рассказала его матери: еще до рождения дочки она спорила с мужем, как лучше назвать ребенка. На всякий случай придумали два имени: если родится мальчик, пусть это будет Севка; Всеволод — очень мужское, строгое и в то же время звучное имя. С этим согласились и мама и отец. А если родится девочка… Тут их мнения разошлись. Мама настаивала на имени Лена — это и красиво, и мягко — или Женя — это тоже звучит и для девочки не очень затасканно. Отец же упорно настаивал на том, чтобы девочку назвали так, как ее зовут сейчас, — Маринка.

«Ты пойми, Лида, — уговаривал он, — я человек моря, и мне близко все, что напоминает о нем. Марина — это картина, изображающая море, чаек, корабли; ультрамарин — это ярко-синяя краска, основная краска художников-маринистов; моряна — это ветер, дующий с моря… Она — наш первенец, родится здесь, в Матросске, и пусть ее имя, где бы мы ни были, напоминает нам Заполярье, Чаячью губу и море».

Маринка смеялась: как это забавно и странно, что она могла бы родиться мальчишкой! И ведь никто, ну никто-никто не знал, что она не захотела родиться вот таким курносым, крикливым и вечно перепачканным мальчишкой и, обманув всех, взяла и родилась девочкой!

Дальше Женька рассказал Маринке, что после долгих споров отец уломал маму, но она сказала, что это ее последняя уступка.

Дней пять после этого ходила Маринка и улыбалась. Совсем другими казались ей теперь мама с отцом. И кто, кто же мог подумать, что она — это ветер с моря, синяя даль и корабли на горизонте?.. И она всегда должна напоминать отцу о его молодости и службе на подводной лодке, о жизни в военной базе на берегу Чаячьей губы!

 

ЦВЕТЫ С МАЯЧНОЙ СОПКИ

Случилось это в один из тех редких дней, когда отец был дома. Закинув ногу на ногу, он сидел на диване и читал журнал «Юность». Рядом, забравшись с туфлями на диван, возилась с куклой Маринка. Она положила куклу навзничь — круглые голубенькие глаза ее закрылись — и, теребя рукав отцовского кителя с золотыми нашивками — двумя широкими и одной узкой, — спросила:

— Пап, а Нина спит, и знаешь, что ей снится?

— Что? — Отец не отрывал от журнала глаз.

— Белый мишка на льдине, косолапый такой и смешной, он живет в снежной пещере и лапой ловит рыбу для медвежат: ударит по воде и нацепит на коготь рыбешку… Пап, да ты не слушаешь меня!

— Слушаю. — Отец перевел глаза со страницы на куклу, круглощекую, румяную, с золотистыми прилизанными волосами, и сказал: — Не снится ей медведь, ей кровать с одеялом снится. И больше ничего.

Он положил руку на голову дочери и опять перевел глаза на страницу журнала.

Маринка тем временем посадила куклу, лучистые, бездумно-голубые глаза ее открылись и, застыв в немом восторге, уставились в одну точку.

— Папа, а теперь…

Мама, проверявшая за столом у окна ученические тетрадки, не выдержала:

— Марина, можно помолчать?

— Можно, — сказала Марина, — вот только папа посмотрит, как Нина сидит, и я буду молчать, долго-долго буду молчать.

— Сережа, — попросила мама, — брось свой журнал! Не видишь, что Марина мне мешает? Читаю предложение и ничего не могу понять…

— Сейчас, — проворчал отец, — только страницу дочитаю.

Голос Маринки не умолкал ни на минуту. Дочитав страницу, отец начал возиться с дочкой: таскал на плечах, бросался подушками с дивана, щелкал по носу куклу.

— Сережа, — мама поднялась из-за стола и тронула у затылка волосы, — сегодня погода хорошая, сухо и солнце светит.

— Убраться? — обиженно спросил отец.

— Зачем… Погуляли бы. Это и тебе полезно.

— Спасибо за совет, — сказал отец. — Пойдем, Маринка, родная мамка нас выгоняет, как последних шалунов из класса. Один свободный денек выкроил, чтобы заняться повышением своего культурного уровня, так и тот домашнее начальство аннулирует… Одевайся.

Мама посмотрела на них, не выпуская из рук красный карандаш:

— И чтоб не дурачиться!

Отец накинул флотскую шинель с блестящими пуговицами и посадил чуть набок на густые волосы морскую фуражку.

— Это что значит? Разъяснения не последуют?

Отец говорил таким голосом, что Маринка никак не могла понять, шутит он или сердится.

— Сам знаешь. — Мама повернулась к ним спиной, и граненый красный карандаш ее грозно повис над тетрадкой, крупно исписанной фиолетовыми чернилами.

— Пошла в торпедную атаку, — сказал отец, утаскивая из комнаты дочку.

Они долго гуляли по городу, и Маринка храбро шагала по лужам и грязи. На широких погонах отца сверкали четыре маленькие звездочки, и все встречавшиеся им офицеры и матросы брали под козырек, и отец отвечал им тем же. И Маринке было очень приятно: вот большие, а тоже играют!

Иногда моряки подходили к ним и обращались к отцу:

— Товарищ капитан-лейтенант!.. — И дальше что-то говорили о подводных лодках, о каких-то балластных цистернах.

Маринка ничего в этом не понимала, но очень гордилась, что ее отец не просто там старшина первой статьи, или капитан и лейтенант!

Гуляя с отцом вдоль крохотных полярных березок, высаженных у домов, Маринка заметила, что он то и дело посматривает на Маячную сопку. Темноглыбистая, нелюдимая, голая, точно зелень с нее ободрал ветер, она круто уходила над городом в небо.

И когда они вдоволь нагулялись по гладкому тротуару, отец еще раз кинул взгляд на вершину этой сопки и вдруг сказал:

— А может, слазим?

— Куда? — спросила Маринка.

— Вот туда. — Отец кивнул на Маячную сопку. — Давно не был там. Как привез твою маму сюда, слазили мы с ней наверх, показал я ей все, что есть вокруг, чтоб знала, где мы живем. С тех пор уже не взбирались.

— Конечно, полезем! — обрадовалась Маринка. — Я с большим удовольствием.

Они прошли улицу до конца и стали подниматься по узкой каменистой тропке. Но идти тропинкой было бы очень далеко, и отец решил взять сопку приступом. Они карабкались отвесно по камням, выбоинам, щербатинам и кривым, извилистым трещинам. Отец не выпускал из своей руки ее руку. Вниз ехал мелкий щебень, катились камешки. Издали сопка казалась безжизненно голой, скучной, а теперь вдруг Маринка увидела, что камень ее покрывают зеленые и рыжеватые мхи, сизые лишайники. В ложбинках кое-где упруго топорщатся стелющиеся березки. Но как удивилась Маринка, увидев в расщелине маленькие цветки с лиловыми лепестками.

— Папа, — крикнула она, — хочу!

Он понадежней пристроил дочку на склоне сопки — ни с места! — и полез выполнять ее приказ. Иногда, если цветок рос вблизи, Маринка сама срывала его: брала за стебель, долго крутила и дергала. Когда они добрались до вершины, в руке у отца был целый букет.

Там дул очень сильный ветер.

— Не холодно? — спросил отец.

— Нет, — посиневшими губами вывела Маринка. Отец поплотнее завязал на ней шарф.

Они стояли на вершине, сопротивляясь ветру, валившему их, и смотрели вперед. Видно отсюда было далеко: сзади — широкая Чаячья губа с игрушечным военным городком у подножия сопки и причалами — пирсами для боевых кораблей, справа — узкое горло губы, а зато впереди до края неба колыхалось большое-пребольшое море. Налетал ветер, и по морю пробегали зыбкие полосы. Надвигались, закрывая небо, грязно-черные, опухшие тучи, и море из синего превращалось в зеленовато-серое, неприветливое.

У него не было конца. Оно вливалось в небо, и тоненькая черта горизонта иногда размывалась, и тогда казалось, что море везде, даже над головой. — А где полюс? — спросила Маринка, дуя в варежку.

Отец внимательно посмотрел на нее.

— Вон там. — Он показал рукой наискосок. — А вон там Америка, видишь? — Отцова рука поплыла правей.

— Вижу.

— А что ты видишь, интересно?

— Мерику.

Он засмеялся и поглубже, на самые уши, натянул Маринке вязаную шапочку. Ударил ветер, и он едва успел схватить за козырек чуть не улетевшую фуражку. Надвинул ее на самые глаза, поднял воротник шинели и сказал:

— Да я тебя совсем заморожу.

Он быстро сел на валун, распахнул шинель, посадил в нее Маринку, застегнул шинель на крючки. Из нее, точно из норки, выглядывала голова в синей шапочке. Под шинелью было очень тесно, мешали руки, и Маринка для большего удобства обняла отца. От него исходило такое тепло, словно он был печкой, в которую засыпали ведро каменного угля.

И можно было не вставать: все вокруг было видно очень далеко.

Так они сидели с полчаса, смотрели на море, и никакой ветер не был страшен Маринке. Она узнала, что в годы войны на этой сопке находился сильный маяк, он показывал нашим кораблям дорогу в гавань, и сопку с тех пор прозвали Маячной. И еще отец рассказал ей, трогая истрескавшийся от ветра, дождей, солнца и холода, но все еще твердый, как |железо, гранит, что вот здесь кончается наша земля, и дальше тянется все вода, вода и вода, и через тысячи морских миль начинается совсем другой материк. Вот где они живут — на самом краю света…

Маринка поудобней подобрала ноги, вздохнула:

— Материк…

Вдруг она встрепенулась, высунула из-под шинели — руку и показала:

— Гляди… Гляди!

Три черточки с тонкими змейками дыма двигались у горизонта. Потом ветер донес слабые звуки выстрелов.

— Корабли, — 'сказал отец, — эсминцы. Молодцы, хорошо идут!

— А зачем они там ходят? Отец убрал ее руку внутрь, получше запахнул шинель,

И Маринка снова очутилась как в берлоге.

— На учении они. Понимаешь, ребята ходят в школу учиться правильно писать и решать задачки, а матросы тоже должны учиться метко стрелять из пушек, пускать торпеды и не бояться никакого шторма.

— И твой корабль тоже уходит учиться? — Маринка шевельнулась под шинелью.

— И мой.

— А он лодка или корабль?

— Он корабль, Маринка, и очень грозный корабль, только небольшой и узкий, и его издавна прозвали подводной лодкой.

Спускаясь вниз, отец одной рукой держал Маринку, второй опирался о камни, цеплялся за жесткий кустарник, и к его рукаву прилипли крохотные листики березки. Иногда отец останавливался и беспокойно посматривал на городок, на его улицы, точно побаивался кого-то. В городе он тоже не переставал оглядываться. Он переносил Маринку через канавы и большие лужи, отдавал проходившим морякам честь, но все время глядел то вправо, то влево, то оборачивался назад.

Потом сказал:

— Пойдем-ка другой дорогой. Она чище.

Но и та, другая дорога, была в камнях и грязи, и отец в основном нес Маринку на руках. Опустив ее на сухой островок и трогая на ее шапочке пушистый шарик, сказал:

— Давай не будем говорить маме, где мы были? А то она испугается и будет сердиться.

— Давай, — согласилась Маринка, укладывая в букете цветок к цветку.

Неподалеку от их дома отец втащил Маринку в магазин, купил ей пирожное — она тут же у прилавка вонзила н него зубы — и плитку шоколада «Золотой якорь». Сунув плитку в карман шинели, он сказал: «Добро», взял Маринку за руку, и они вышли из магазина.

— А теперь куда? В кубрик или еще подрейфуем?

Маринка хорошо знала: кубрик — это дом, а дрейфовать — значит гулять.

— Подрейфуем еще, — сказала она.

Но дрейфу помешала мама. Она внезапно вышла из-за угла дома. Отец чуточку побледнел и выразительно посмотрел на Маринку. Она понимающе подмигнула ему щелочками глаз.

— Ну, где странствовали? — спросила мама.

— Да так… тут… неподалеку…

— Что-то очень долго, — сказала мама. — Я и тетрадки проверить успела, и в кулинарном кружке отзанималась, и вот уже сколько времени вас ищу. Весь город обошла.

— Плохо искала, — ответил отец. — Кто виноват?

И, проговорив это, он вытащил из шинели плитку шоколада:

— Ломай.

— Что это ты вдруг? — сказала мама.

— А почему бы и нет?

Маринка притихла и с любопытством ждала, как выпутается отец и что будет дальше. Но, судя по всему, мама не очень верила ему, и выпутывался он как-то вяло и больше смотрел на мамины боты. И тут Маринка почувствовала, что должна немедленно вмешаться в разговор и выручить отца.

— А мы с папой тебе цветы нарвали, — сказала она и в озябшей руке протянула букетик с жесткими лиловыми цветками.

— Спасибо, — сказала мама. — Что-то вы все сегодня такие добрые: один предлагает шоколад, другая — цветы. Да, постойте, я, кажется, знаю, где они растут…

— Мам, а ты там тоже была, да?

— Где это там и почему это тоже? — спросила мама.

— На… на… — Маринка запнулась и страшно покраснела.

Она вдруг поняла, что проговорилась и выдала отца, и это можно было понять хотя бы уже по тому, что он неподвижно и пристально рассматривал угол кирпичного дома, точно в нем было что-то интересное.

Мама нагнулась к ней:

— И не простыла?

— Нет, — уронила Маринка, убитая и вспотевшая.

Мама выпрямилась:

— Тогда скорее идем домой, цветы нужно в воду, а то завянут. Скорее…

Маринка просияла, и они втроем быстро зашагали к дому.

 

ЛЮДИ

Иногда Маринка думала: а есть ли у нее отец? Вечно он в своей базе или в море. Поздно вечером или рано утром он осторожно поднимал ее, сонную и недовольную, из кроватки, целовал в белокурые колечки волос, смотрел в глаза, потом укладывал, и неделю, а то и две-три в их комнате не было слышно скрипа его ботинок, выветривался запах его табака. И если бы не старая черная шинель, висевшая в маленькой передней, и не его фотография на столе, можно было подумать, что отец никогда и не жил тут и его вообще не было на свете.

Правда, мама говорила, что подводная лодка отца ушла в поход и вернется он не скоро, но легче от этого Маринке не становилось.

Зато мама не уходила ни в какие походы, а только в школу за два квартала, где учила ребят, каждый день была дома и помогала Маринке не вспоминать, не грустить об отце, который сейчас плавает где-то в Ледовитом океане и «отрабатывает», как выражаются военные моряки, свои задачи.

А потом все в Маринкиной жизни перевернулось. Заболела мама.

Ее увезли в больницу так внезапно, что Маринка, очутившись в пустой комнате одна, в первые минуты ничего не понимала. Как все случилось неожиданно и просто! По словам Женьки, вчера утром мама пошла с ребятами на экскурсию к Чаячьей губе и там рассказывала о строении горных пород, о течениях и ветрах. В воде у берега лежали некогда сорвавшиеся с гор валуны, и по ним лазали мальчишки. Мама велела всем сойти на берег. Сошли все, кроме одного. Желая похвастаться своей ловкостью, он прыгнул на самый дальний камень, но поскользнулся, бултыхнулся в воду и сразу стал тонуть.

Девчонки подняли визг, и Маринкина мама, долго не думая, сбросила с себя пальто, туфли с ботами и в одних чулках кинулась по валунам к крайнему камню. Течение далеко отнесло мальчишку, и, когда Маринкина мама бросилась за ним в воду, его уже не было видно. Несколько раз ныряла она в том месте, где он исчез, нашла и выплыла с ним на берег.

Все, что было дальше, Маринка знала сама. Она очень удивилась, увидев маму в мокром платье, с мокрыми волосами. Мама быстро переоделась во все сухое, выпила горячего чаю с малиновым вареньем, легла, укрывшись двумя одеялами, да еще попросила Маринку набросить поверх старую отцовскую шинель.

Но два одеяла и шинель не могли согреть ее. Маринка отчетливо слышала, как мамины зубы выбивают мелкую дробь. А к вечеру поднялась температура. Наутро тетя Маша сбегала в поликлинику за врачом, и вот «Скорая помощь» увезла маму в больницу. Маринка видела, как маму по лестнице сносили на носилках два санитара в белом и она, покорная, присмиревшая, лежала под одеялом и смотрела на нее, Маринку, больным, измученным взглядом. Ее снесли по той самой лестнице, по которой еще позавчера легко взлетала она, постукивая каблуками по ступенькам.

Открылась задняя дверца, носилки с мамой вдвинули в машину, и белый длинный «ЗИЛ» понесся по улице.

— Идем, — сказала тетя Маша и повела Маринку вверх по лестнице. — Полежит твоя мама, отлежится и снова будет учить ребят и плавать в бассейне.

— Будет?

И слезы у Маринки подкатились к глазам.

— Конечно, будет! Она ведь такая молодая еще, и здоровая, и упрямая…

— Да, верно, — согласилась Маринка.

И вот она очутилась в опустевшей комнате. Отца тоже не было в городе: он ушел на подводной лодке в далекий рейс и сейчас его где-то качают волны Баренцева моря. Мама в больнице, а он ничего не знает. Вдруг в комнате что-то зажужжало и стукнуло Маринку в ногу. Она вздрогнула. В ее ботинок уткнулся маленький заводной автомобиль и, вращая всеми своими колесами, норовил перепрыгнуть ботинок. Маринка отдернула ногу, и машина, насколько хватило завода, проехала по полу и остановилась под столом.

Маринка улыбнулась и бросилась за автомобилем. Сквозь щель приоткрытой двери на нее смотрел Женька. С ним она всю жизнь не ладила. Один раз они воевали за Великана — приблудного черного котенка с белыми лапками. Женька решил сделать из него шофера своего самосвала и, привязав к кабине, возил по квартире. А Маринка мечтала совсем о другом: как бы понаряднее сшить для котенка платьице… Из-за этого происходило много свар. В другой раз Женька нашел в кухне ее книжку с картинками и так разрисовал цветными карандашами, что Маринка два дня всхлипывала от обиды и не могла успокоиться.

Дверь отворилась пошире, Женька вошел и сказал:

— Идем к нам. Будем строить ветряную мельницу.

— И она будет крутиться?

— Конечно, будет. Только не от ветра.

Усевшись за стол, они мастерили из железных планочек, колесиков и винтиков «Конструктора» ветряную мельницу, потом — подъемный кран и самолет. А когда пришло время обедать, обедали вместе. Вечером тетя Маша уложила Маринку спать, пожелала ей спокойной ночи, и она спокойно проспала до самого утра.

С этого дня Маринку кормила, поила и укладывала спать тетя Маша, а забавлял Женька. Но все равно жить без отца и мамы было грустно.

— Выше нос, — командовал Женька, — скоро отец с моря придет… Знаешь, кто он у тебя?

— Знаю. Подводник… Командир.

Женька ехидно морщил нос:

—И все?

— А что еще? Капитан-лейтенант, четыре звездочки.

Женька покатывался со смеху:

— Он хороший командир. Может, самый лучший в соединении.

— Ну! — ахнула Маринка.

— И самый молодой.

— Это мой папа-то? — На этот счет у Маринки было свое, особое мнение.

— Твой… Он даже получил благодарность от командующего Северным флотом.

Они гуляли по улице — кривой, горбатой улочке, расположенной на склоне сопки. Отсюда была видна губа и пирсы. Женька шел, засунув руки в карманы, и говорил:

— А ты что, не слыхала ничего?

— Нет, — вздыхала Маринка.

— А подводную лодку-то от эсминца отличишь? Она пожимала плечами:

— Не знаю.

— Ну вот скажи мне, какой из этих кораблей подводная лодка

Маринка долго вглядывалась в суда, стоявшие у пирса и поодаль на рейде, морщила лоб, шевелила губами и наконец ткнула пальцем в узкое длинное судно возле берега. Женька рассмеялся:

— Да это баржа! Баржа-самоходка. Она десанты возит, ну, танки еще и пушки.

И вдруг Маринке страшно захотелось увидеть подводную лодку, ту самую лодку, на которой уплыл и должен возвратиться с моря отец.

— Нет их сейчас тут, — сказал Женька, — на учениях все.

И все же попутно он немного просветил ее: показал огромные серые эсминцы с тонкими мачтами и пушками, торчащими из крутых башен; маленькие торпедные катера — они, как жучки, проносились по воде, оставляя за собой легкий пенистый след; большую и плоскую плавучую казарму, в которой живут моряки…

Тут же, на берегу Чаячьей губы, куда они скоро спустились, Маринка узнала, что Женька будет подводником и его лодка побьет все рекорды: нырнет под воду у Чаячьей губы, а вынырнет, распугивая китов, где-нибудь у Африки, и, хотя, конечно, девчонкам нечего делать на боевых кораблях, он уж по знакомству, так и быть, распорядится, чтобы ее, Маринку, пустили на борт лодки.

— Ведь хочешь со мной поплавать?

— Уй, как хочу! Только долго ждать.

— Ничего не долго.

— А сколько?

Она восторженно смотрела на будущего командира. Женька покусывал губы, подсчитывая:

— Года так три-четыре.

— Ну, это еще ничего, — утешилась Маринка. Приезд отца всегда радовал ее. Но что творилось с ней в этот раз, когда через три дня он вернулся из похода! Он неслышно вошел в комнату, громадный, смуглый, добрый, чуточку незнакомый после долгого отсутствия, и она бросилась к нему.

— Папа!

Он поднял ее с пола, тронул губами волосы. Она хотела рассказать про маму, но отец все уже знал. Он снял шинель и фуражку, повесил в передней на вешалку, сел на диван и вытащил из кармана скомканную газету «На страже Заполярья».

Опершись локтем о валик дивана, он полчаса, наверно, смотрел на одну статью и никак не мог ее прочитать.

— Папа, ты что? — спросила Маринка.

— Ничего, — сказал он, — поход был трудный. Устал. Он отложил газету, заходил по комнате, зачем-то тронул корешки книг на этажерке, щелкнул по циферблату будильника, опять сел на диван. Жестом подозвал к себе Маринку, посадил на колено и спросил:

— Как жилось без мамы? Не скучала?

— Нет, — сказала Маринка, — не скучала. Мне было весело. Только вот мама…

— Ясно, — проговорил отец. — Ты у меня молодец. Так и нужно…

На завтрак он принес из магазина четыре пирожных, брикет масла, черный и белый хлеб и поставил на керогаз в кухне чайник. Масло он намазывал Маринке толщиной в палец, в чашку клал по четыре куска сахара и все время смотрел на нее.

А когда Маринка укладывалась спать, он поправил ее одеяло и, мягко держа в своих огромных руках ее голову, опять долго-долго смотрел ей в лицо, и глаза его остро блестели, потом опустил руки и как-то тихо, как-то осторожно сказал:

— А теперь спи, спи, Лида.

Дочка уставилась на него большими глазами.

— Я Маринка, — тихо ответила она, потому что Лидой звали не ее, а маму.

— Спи, Маринка, спи…

Утром она слышала, как отец говорил тете Маше:

— Спасибо, Марья Павловна. Мы так стесняем вас. Но что ж мне еще делать? Положение мое безвыходное. Родственников поблизости нет.

— Что вы, что вы, Сергей Александрович! — отвечала тетя Маша и сморкалась в платок. — Как вы можете так говорить? Я очень привязалась к Мариночке. Вы только не стесняйтесь, оставляйте ее, если нужно. Я и вам могу варить обед.

— Спасибо, — говорил отец, — учту. Как хорошо, что вокруг нас люди. Такие люди.

В обед следующего дня отец зашел за Маринкой, взял ее за руку и повел по улице. Впервые в жизни попала она в офицерскую столовую. Отец повесил на крючок ее пальто, на тот же крючок повесил свою длинную черную шинель. На полку сверху положил фуражку с золотым крабом и усадил Маринку за стол. За ним уже сидели два офицера, Маринкины знакомые, бывавшие у них дома.

Пока отец ходил в буфет, Маринка серьезно беседовала с ними.

За соседними столиками тоже было немало знакомых, они улыбались ей, помахивали руками. Отец поставил на стол стакан сметаны, положил рядом два оранжевых апельсина, и Маринка принялась за еду.

— Ну как?.. Как? — спросил белобровый лейтенант. Отец пожал плечами и провел мизинцем по столу:

— Плохо.

Маринка не донесла ложечку сметаны до рта и вскинула голову:

— Что плохо, па?

Отец досадливо сморщил лоб:

— Сметана капает на стол, платье испачкаешь. Аккуратней ешь. Сейчас суп принесут.

— А что плохо? — опять спросила она.

Отец смотрел в стол:

— Лодку плохо убрали сегодня. От начальства нагоняй.

— А-а-а… — протянула Маринка и, успокоенная, принялась быстро есть сметану, пачкая губы и подбородок.

Больше отец ни с кем не говорил о подводных лодках, и только после обеда, когда Маринка одевалась, товарищи отозвали его в сторону, и они о чем-то разговаривали вполголоса.

Но отцу, видно, некогда было водить ее каждый день в столовую, и домой к ним приходил молодой краснощекий матрос с отцовской лодки. Он приносил еду в специальных алюминиевых судках, наливал ей в тарелку суп и, прищелкивая пальцами, торжественно объявлял:

— Явился по приказу командира!

Матрос садился рядом и, пока Маринка ела, рассказывал, что в большие штормы, когда лодку здорово качает на волнах, суп то и дело выплескивается из мисок, и нет никакой возможности подзаправиться, и поневоле приходится лодке погружаться в глубину моря, где не качает и можно спокойно поесть.

Ела Маринка без особого аппетита, то и дело откладывала в сторонку ложку. Тогда матрос, пугая Маринку, таращил глаза:

— Марина Сергеевна, пользуйтесь случаем, что нет шторма. А то как ударит! — Он брал в руки тарелку и принимался так топать ногами — грохот волн — и покачивать тарелку — сильная качка, что рисовый суп едва не выливался через край. — Скорей бери ложку!

Она хватала ложку и погружала в суп. Матрос был такой разговорчивый и знал столько смешных историй из жизни подводников, что Маринка сама не замечала, как съедала все, и случалось, матрос даже подливал ей из судка. Иногда приходил другой матрос, долговязый, с хмурым лицом. При виде Маринки он преображался, брал под козырек, уморительно гримасничал. Он давал ей поиграть бескозырку с двумя черными ленточками, похожими на девчоночьи косы, и рассказывал про свой аул в горах Дагестана, где родился и где у него жила такая же маленькая, как Маринка, сестренка, только волосы и глаза у нее темные.

Чтобы Маринка не смеялась все время, но и ела, он на несколько минут умолкал, и опять его длинное, смуглое лицо становилось хмурым и скучным. А потом все начиналось сначала: он говорил, собирая судки, а она хохотала. И внезапно замолкала, точно пугалась такого громкого смеха.

 

ОПЯТЬ В МОРЕ

Шли дни, Маринка все сильней тянулась к отцу и, казалось, ни минуты не могла бы прожить без него. Она терпеливо ждала, когда он вернется с работы, и, чтобы убить время, рисовала в альбоме цветными карандашами разных зверей с обезьяньими хвостами, птиц с кривыми клювами и хохолками на голове. Таких зверей и птиц, наверно, и в природе не было, и Маринка сама их выдумывала. Когда фантазии не хватало, она принималась выдумывать разные платья для своих кукол, и, если бы она могла сшить их из материи, куклы были бы очень довольны.

Как-то вечером отец сказал ей:

— Меня, Маринка, два дня не будет дома. Она испуганно посмотрела на него.

— Ну, чего ты, чего?.. Всего два дня, и вернусь.

— Опять в море?

— Да.

И он рассказал, что его подводная лодка на два дня уходит на полигон, а говоря просто, уходит в море на торпедные стрельбы.

— Учиться? — спросила Маринка, вспомнив, как на Маячной сопке отец рассказывал об обучении эсминцев.

— Ага. Высшее командование будет ставить нам отметки. Кто быстрее найдет «противника», кто точнее попадет в него торпедой. Совсем как мама ставит отметки.

Маринке на минутку стало весело. Но вдруг она поняла, что никак не сможет остаться дома одна на целых два дня.

— А тетя Маша? А Женя? Они ведь твои друзья. Маринка задумалась:

— А меня взять нельзя?

— Никак, Маринка. Это военный корабль. Туда маленьких детей не берут.

— А ты меня спрячь, а? Незаметно возьми.

— Ты уже большая. Тебя в кармане не унесешь. Маринка улыбнулась, помолчала, потом спросила:

— А под водой плавать мокро?

— Почему же? Нет. Это рыбам и нерпам мокро, а мы ведь внутри корабля. Там у нас сухо, светло, тепло.

— А рыбу там ловить можно? Высунул руку и поймал за хвост треску.

— Рыбу не поймаешь, ведь лодка герметически задраена, закупорена, понимаешь, плотно. Ни одна капелька забортной воды не должна просачиваться внутрь.

Маринка посмотрела на отца и вдруг заплакала: — Папа, не уходи!

— Не могу, дочка. Таков приказ.

Он погладил ее по мягким волосам.

«Ну что ж, — подумала Маринка, — ничего не поделаешь. Раз нужно, так нужно. Папа врать не будет».

И Маринка отпустила отца на его подводную лодку, которая только так называется — лодкой, а на самом деле является боевым, грозным кораблем.

Отец разрешил ей проводить его. Он поплотнее завязал на ее шее шарф, велел получше затянуть шнурок на левом ботинке, и они вышли из дому. Отец был в шинели, а на Маринке была неизменная вязаная шапка с шариком на макушке, меховая шубка, на руках связанные мамой варежки.

— А домой дорогу найдешь?

— Найду.

Да и как не найти домой дорогу, если Маринка сотни раз вдоль и поперек обегала с Женькой городок, а потом, она и с мамой не раз провожала отца в базу!

Дорога шла вниз мимо громадных светлых зданий, упиралась в высоченный дом, сворачивала влево. Они прошли вдоль плотного забора с колючей проволокой вверху и остановились возле проходной — зеленого домика с оконцем и дверью. В дверях с автоматом в руках стоял матрос в коротком черном бушлате, в бескозырке. Увидев отца, он чуточку вытянулся и козырнул.

— А теперь домой. — Отец поднял Маринку, поцеловал, опустил на землю и шагнул к двери.

У двери он остановился и посмотрел на нее:

— Ну, иди.

Маринка стояла и смотрела на отца. Сколько раз провожала она с мамой его вот до этих дверей! Отец прощался, кивал или жал руки и проходил внутрь, туда, к берегу губы, к пирсам и военным кораблям, а они с мамой оставались вот тут, перед дверью.

Там была его служба, его товарищи и подчиненные, от гуда он уходил в морские походы, а вот Маринка ни разу еще не перешагнула порога в этот взрослый, неведомый ей мир. Отец и живет ради того, чтобы каждый день входить в эти двери и что-то делать за ними.

— Чего ж ты не идешь? — спросил отец. — Я не могу с тобой.

— Хорошо, я пойду, — сказала Маринка. — А ты скорее возвращайся.

— Есть! — ответил отец.

Она отвернулась и медленно пошла по дороге вверх, не очень уверенно переставляя тонкие, в меховых ботинках ноги. Теперь ветер дул с губы, дул ей в спину. Отец долго с мотрел на Маринку. Дойдя до газетного киоска, она вдруг повернулась к нему и остановилась.

К горлу отца что-то подкатило. Он помахал ей, и Маринка ответила ему рукой в синей варежке. Он глотнул воздуха и быстро шагнул через порог проходной.

 

СВИДАНИЕ

По тротуару двигались две тени: одна — огромная, медленная, вторая — маленькая и быстренькая, легко перебиравшая ногами. Это были Маринка с отцом. Они шли к высокому каменному дому — больнице.

Как и всегда, навстречу им попадалось много моряков, и, если на погонах у них были просто буквы или старшинские лычки или маленькие офицерские звездочки — не больше четырех, они первые, отдавая честь, вскидывали К виску руку. Если же на погонах у офицеров лежали одна, две или три большие звезды и они по званию были старше отца, он первый отдавал честь. Маринка всегда удивлялась: идет отец и вроде глядит под ноги, а все замечает, всех встречных моряков видит, и, кажется, не было еще случая, чтобы он зазевался и не отдал честь.

Они вошли в вестибюль, получили старенькие, залатанные халаты. Отец неуклюже просовывал руки в рукава халата, и тот натягивался и трещал. Отец стал смешным: на спине халат не сходился, обшлага кителя с золотыми нашивками торчали из коротких рукавов. Няня надела и на Маринку халат и, чтобы он не волочился по полу, подоткнула и закрепила английскими булавками.

Вторая тетя в белом сказала им, в какую палату перевели маму, и они неслышно зашагали по ковровой дорожке длинным коридором с белыми дверями и фикусами у огромных окон.

Отец шел и читал таблички с номерами на дверях.

У одной двери они остановились.

— Кажется, здесь. — Отец оглянулся и переступил с ноги на ногу.

— Ну открывай, — проговорила Маринка.

— Подожди, — ответил отец. — Сейчас…

Он пригладил на макушке волосы, взялся за медную ручку двери, и Маринка вдруг увидела, что лоб у него мокрый.

Маринке надоело ждать, и она нажала на ручку. Скрипнула дверь, они вошли в маленькую палату и остановились. Койка, стул, тумбочка. Из-под одеяла на них смотрели чьи-то глаза. Синие, они были так заметны на фоне белой подушки, простыни и стен, что внутри у Маринки что-то стиснулось, и она схватила отца за руку.

Зашевелилось одеяло, из-под него медленно вылезли две руки и потянулись к ней.

— Маринка… — раздался знакомый тихий голос, и Маринка только теперь окончательно поверила, что они не ошиблись дверью.

— Мама! — закричала Маринка. — Мама! — бросилась к ней, уткнулась лицом в ее руку и всхлипнула.

Отец повесил на спинку стула сетку с апельсинами и, легонько отстранив Маринку, склонился над мамой. За его спиной с болтающимися тесемками халата Маринка не видела маму. Она видела только одну руку ее на краю койки — тонкую, точно высохшую, с вспухшими жилами.

Потом отец чуть приподнялся, тронул светлые, короткие, разбросанные по подушке волосы и произнес:

— Крепись. Крепись, мальчишка…

Это было непонятно Маринке, но он часто называл маму мальчишкой, и она всегда улыбалась ему, точно была довольна этим. Ни за какие деньги не хотела бы Маринка стать мальчишкой — ни за какие! — а мама была довольна. Улыбнулась она и на этот раз, а может, и не улыбнулась, а только хотела: губы ее шевельнулись в уголках, и все лицо вдруг, совсем как недавно у отца, стало влажным, и отец вытер его краем полотенца, висевшего на спинке койки.

— Вот я и вернулся, — сказал он.

«Какой он чудной, — подумала Маринка, — говорит о таких пустяках! Как будто и без того не видно, что он вернулся с моря».

Мама кивнула ему. Губы у нее шелушились от жара.

— Хорошо, — тихо сказала она, но Маринка все слышала. — Я так рада… А то, знаешь, дурочка, все боялась, что ты не успеешь прийти с моря…

Отец вдруг почему-то рассердился.

— Лида, — глухо сказал он, — чтоб больше об этом ни слова! Все будет хорошо.

— Если хочешь, буду думать так. — Голос ее звучал все слабее. — Я бы хотела, чтобы все случилось так, как ты говоришь. Ну, расскажи, расскажи, как прошли торпедные стрельбы… Как твои ребята? Ваньку Озолина не укачало на этот раз? А как справляли под водой день рождения Мухина, вашего электрика?

Мама знала весь экипаж отцовской подводной лодки; офицеров, старшин, матросок, потому что одни приходили к ним в гости домой, с другими встречались на вечерах в Доме офицера.

— Удачно отстрелялись, — сказал отец, поглаживая подбородок, — торпеды прошли под целью.

Мама смотрела на него.

— Побрился, — сказала она, — час тому назад побрился: ведь у тебя через два часа уже чернеют щеки… Ты молодец… — И дальше она заговорила совсем тихо, почти беззвучно, одним дыханием, но Маринка и на этот раз все услышала: — Ой, как у меня голову ломит, если б ты только знал.

Отец сидел рядом, сидел на кончике стула, и большие руки его тяжело свисали вниз.

— Дал бы свою тебе, — медленно сказал он. — Если 6 можно было…

— Знаю, дал бы…. — с трудом проговорила мама. — Ты такой, что дал бы… У нас с тобой все хорошо было.

Папа опять стал сердиться:

— Не надо об этом. Ты слышишь?

Мама поправила на подушке голову, закрыла на миг глаза, и Маринка вдруг увидела, что лицо ее тронуто легкими пятнышками теней. Маринке захотелось заплакать. Но она не заплакала. Да и как можно распускать себя при больной маме? К тому же мама сказала ей, кивну» головой на окно:

— Смотри, какие горы сегодня… Будто лиловые…И птицы летают. Посмотри…

Ну что ж, раз мама просит…

Маринка слезла с краешка койки и подошла к окну. Ничего особенного. Бурые голые сопки, холодные и неопрятные, закрывали почти полнеба, и на их фоне промелькнули две чайки — единственный светлый проблеск. Промелькнули и скрылись.

И пока она стояла у окна, упираясь подбородком в твердый подоконник, за спиной ее слышались голоса.

— Это непостижимо, — говорила мама. — Ерунда какая, простудилась. Думала, как с гуся вода все, что я закаленная.

— Замолчи! — отец резко отодвинулся от койки. — Это неправда. При теперешней науке… Пенициллин и…

В палату неслышно вошла сестра.

— На сегодня хватит, — сказала она. — Больная утомилась.

Отец сразу встал, халат под мышками треснул, и сзади смешно заболтались тесемки. Маринка поймала нижнюю тесемку рукой, дернула, и все трое — мама, отец и Маринка — негромко засмеялись. Не смеялась только сестра.

Маринка подбежала к койке:

— Мам, ты скоро поправишься?

— Теперь уже скоро. Ну, иди, иди.

Они шли с отцом по тихому коридору, потом по лестнице спускались вниз. Внизу отец снял и отдал гардеробщице оба халата, помог Маринке надеть пальто. Потом натянул свою шинель, молча застегнул на все медные пуговицы, взял дочку за руку и, рослый, негнущийся, вышел из больницы и повел Марину по улице.

Если раньше, когда они шли сюда, отец смотрел под ноги, то сейчас он смотрел прямо перед собой. Вдруг Маринка увидела контр-адмирала. Он вышел из-за угла, высокий и быстрый, с золотыми коваными погонами и огромной звездой на них. Отец шел прямо на него и смотрел вперед. Маринка дернула его за руку. Контр-адмирал быстро посмотрел на них, козырнул и пошел дальше.

— Чего тебе? — спросил отец. — Иди спокойно.

— Да ты посмотри, кто пошел, посмотри… Он тебе честь отдал.

Отец обернулся.

— Видал?

Отец не ответил.

Темные, грязноватые облака тянулись по небу, с Чаячьей губы задувал сильный, пронизывающий ветер.

Они молча поднялись по лестнице к своей двери, и отец долго двигал и крутил в скважине ключ, прежде чем открыл дверь.

Потом они пили чай.

— А мама скоро вернется? — первая нарушила молчание Маринка.

— Скоро… Должна скоро… Должна, правда? — спросил отец, словно ища у дочери поддержки и подтверждения своим мыслям.

— Конечно, должна, — успокоила его Маринка.

— И ее поставят на ноги.

— Поставят.

— И она будет еще плавать в бассейне.

— Будет.

— И ходить с тобой на каток.

— На каток.

— А летом вы будете уезжать на юг и писать мне длинные-предлинные письма.

— Каждый день по письму.

— Идет!

 

УЕХАЛА НА ЮГ…

Прошел день, два, неделя. Однажды отец сказал Маринке, что их позвал в гости его старый товарищ по училищу. Отец захватил кое-какие ее вещички, они сели в легковую машину и целый час, наверно, ехали между сопками по крутой, извилистой дороге. Машина подпрыгивала на камнях, проваливалась в колдобины, кренилась то вправо, то влево. Наконец они добрались до крошечного, из пяти домиков, поселка в сопках, неподалеку от моря. Поодаль стояло штук десять, а может, и все двадцать металлических мачт с проводами, оттянутыми к земле.

Товарищ отца оказался широченным дядей в морском кителе с погонами. Он подарил Маринке маленькие часики со стрелками. Сбоку находилось колесико; стоило его по крутить, как внутри часиков что-то трещало и по циферблату двигались стрелки. Дядя тут же надел на Маринкину руку часы и застегнул пряжку.

Они поели и разрешили Маринке одной выпить целую банку консервированного компота. Потом втроем вышли во двор.

Вокруг темнели большие, покрытые ржавыми пятнами осеннего мха камни, тоненько журчал ручей, а где-то не очень далеко, за громадной гранитной глыбой, прикрывавшей домики, грохотало Баренцево море.

— Здесь интересно, правда? — спросил отец

Маринка не знала, что ответить.

В это время в дверях ближайшего домика появился матрос.

— Товарищ капитан-лейтенант, — сказал он, — вас вызывает Матросск.

Отец с широченным дядей переглянулись. Отец вошел в домик, очевидно к телефону, и скоро вернулся.

— Контр-адмирал срочно требует, — сказал он устало. — Придется тебе дня два-три здесь побыть, дочка. А я скоро вернусь.

Маринка угрюмо смотрела на него.

— Хорошо?

Ну что тут можно ответить отцу, если его вызывает сам контр-адмирал? Опять, наверно, какой-нибудь приказ, который необходимо выполнять. На то уж морская служба…

— Хорошо, — сказала Маринка.

Ровно через три дня отец приехал за ней на той же машине. Он увидел у ручья Маринку с пароходиком в руке — его вырезал ей один матрос. Губы отца улыбнулись, но лицо было какое-то все черное, исхудавшее, и в глазах застыла горькая и резкая печаль.

Отец опустился перед ней на корточки, похлопал по спине, и у Маринки от радости, что наконец он приехал, неожиданно покатились по круглым щекам слезы.

— Что ты плачешь? — спросил отец удивленно.

— Ничего… А мама уже дома?

— Мама… — Он посмотрел в сторону грохочущего Баренцева моря. — Мама уехала лечиться, на юг уехала. И вернется весной здоровая… з-здо-ро-ровая, — здесь отец чуть заикнулся, — и веселая.

— Ой, как долго!.. Только весной!

Маринка подумала, что надо будет переждать длиннющую темную зиму, снега, вьюги, холода, прежде чем придет в этот край весна, и станут таять сугробы, и побегут ручьи…

По той же дороге они вернулись в Матросск, и для

Маринки началась одинокая и скучная жизнь, полная раздумий и ожиданий весны.

Женька бегал за ней по пятам, веселил ее, выдумывал разные игры. Тетя Маша по-прежнему готовила еду и, если отца не было дома, укладывала Маринку спать. Женькнн отец и муж тети Маши, дядя Петя, играл с ней в детский китайский бильярд и обещал сводить на свой корабль.

Как-то Маринка гуляла с Женькой возле дома. Рядом остановились две женщины с продуктовыми сумками.

— Ох и жизнь! — сказала одна. — Ну еще понятно, когда старый человек умирает, а вот в ту субботу одну хоронили. До чего же молоденькая! Только бы жить да жить.

Вечером Маринка спросила у отца:

— А почему молоденькие умирают?

Отец тревожно посмотрел на нее.

— Тетеньки две говорили.

— Это верно, — прервал ее отец, опуская голову, — бывает и так.

— А мама у нас тоже молодая, ведь правда? — вдруг спросила Маринка, присаживаясь на пол.

— Молодая, — проговорил отец, — молодая… — И совсем неожиданно плечи его с золотыми погонами дрогнули. Он тут же отвернулся, странно дернул головой, будто

отгонял надоедливую муху, и повернулся к Маринке.

— Папа, ты что? — вскрикнула она.

— Товарища вспомнил, — сказал он тихо, — погиб на войне. Лодка его не вернулась в базу.

— Жаль, — сказала Маринка. — Хочешь, я заплачу?

— Зачем же… не нужно…

Маринка помолчала, а потом спросила:

— Скажи, это очень жалко, когда лодка не возвращается в базу?

— Очень, — сказал отец.

 

НЕ ПОГАСНЕТ, НЕ ЗАМЕРЗНЕТ

Отец ходил по комнате и останавливался то у этажерки с книгами, то у маминого столика с флакончиками и коробочками, то подолгу смотрел в черное окно. Маринку он словно не замечал, и ей это нравилось. Если бы дома была мама, давно бы уже велела идти спать.

И только она подумала об этом, как ее мысль сразу передалась отцу.

— Маринка, — сказал он, — спать. Она вздохнула и скривила брови.

— А почему ты не спишь?

Отец смотрел в окно и отвечал, не оборачиваясь:

— Я большой, могу лечь попозже.

— Почему?

— Вот вырастешь такая, как я, тоже будешь ложиться позже.

Маринка вдруг подумала, что ни разу не видела, как отец и мама ложатся спать. Они укладывали ее, она быстро засыпала, а когда просыпалась утром, они уже ходили по комнате, точно и не ложились.

— Хорошо, — сказала Маринка, — лягу.

Но отец, кажется, не слышал ее. Он все смотрел в свое окно, как будто там было что-то интересное. А там не было ничего, кроме ветра, темных сопок и туч. Иногда вспыхивал прожектор, и на вершинах сопок был виден снег, потом полоса света исчезала, и за окном становилось еще темней и неуютней.

— Папа, чего ты все смотришь туда?

После того как мама слегла в больницу и ее увезли лечить на юг, отец был какой-то странный: редко смеялся и ходил по паркетному полу, точно по скользкому льду.

— Просто так, — сказал отец. — Шторм начинается, ветер большую волну разгонит… Ну, дочка, раздевайся.

— А плохо, что волны?

Отец повернул к ней худое лицо, подошел к маминому столику и потеребил на коробочке с духами красный хвостик.

— Почему же плохо? Хорошо.

У отца всегда все было хорошо. И даже этот ветер, с хрустом давящий на стекла, и шторм, и хождение по комнате — это тоже хорошо. Хотя бы раз отец рассказал о чем-то грустном и невеселом, ведь иногда этого так хочется. Даже вот маму увезли, на много месяцев увезли от Маринки, больную, с измученными глазами, увезли на юг, а отец и не пожалел ее при Маринке, не сказал, что без мамы им так плохо…

Эти мысли пришли ей в голову, когда она уже засыпала. Ей приснилось, как они с отцом однажды лазили на крутую Маячную сопку и как мама ругала его за то, что он мог там простудить Маринку. Потом с сопки покатились камни, рассыпаясь и превращаясь на лету в зайцев и волков, и те разбегались в стороны. Затем с воды поднялась чайка, крик-мула, внезапно стала реактивным самолетом, и он с расхаянным свистом пронесся над их домом. А потом ее отец, нысокий и строгий, стоя на подводной лодке, махнул рукой, и лодка начала медленно погружаться в море. Вот уже он по грудь стоит в воде, по плечи, вот уже одна голова в фуражке с золотым крабом видна Маринке. А потом исчезла и она, все смешалось, исчезло, утонуло… Проснулась Маринка внезапно от легкого, чуть слышного скрипа паркета. Было совсем темно, окон не видно, и в этой темноте кто-то все ходил и ходил.

— Па!.. — слабо позвала Маринка.

Шаги раздались ближе, и вот уже над самым ее лицом склонился кто-то большой и темный, и мягко прозвучал голос отца:

— Что ты, Маринка?.. Надо спать… Спи.

— Хорошо, — сказала она, — буду спать, только ты не ходи в темноте.

— Не буду.

Маринка услышала, как отец раздевается, повернулась па бок и опять уснула.

И все же уснула ненадолго. В комнате что-то стукнуло. Она открыла глаза. В передней горел свет, и тонкий лучик, пробившись сквозь щель закрытой двери, разрезал комнату надвое.

Маринка вскочила, спрыгнула в ночной рубашке на пол и открыла в переднюю дверь. Отец стоял в короткой меховой куртке и надевал фуражку.

У Маринки все сжалось внутри.

— Папа, куда ты?

— Сейчас вернусь. Только сбегаю в базу и вернусь. Одно дело надо проверить.

Ей вдруг показалось, что отец что-то скрывает от нее. Сейчас он, как всегда, уйдет в море и долго-долго не вернется, и она останется одна в этой большой и пустой комнате.

— И меня возьми, — попросила она. — Я не хочу оставаться.

— Да я сейчас приду. Через полчаса.

Но Маринка вцепилась в полу его куртки и крепко— Возьми! Я не хочу одна.

Уговаривая ее лечь спать, убеждая, что на улице холодно и темно и все дети давно спят, он старался потихоньку оторвать ее пальцы от куртки, но не смог. Тогда он печально посмотрел на нее и вздохнул.

— Ладно. Одевайся.

Он помог ей надеть платье, шерстяную кофточку, натянул меховую шубейку и так сильно затянул на шее шарф, что Маринка с трудом могла повернуть голову. Завязав крест-накрест узел, отец сказал:

— Морским узлом, не соскочит.

Потом осторожно, чтобы никого в квартире не разбудить, прихлопнул дверь, и они стали спускаться по полуосвещенной лестнице. Как только вышли на улицу, на них навалился ветер. Он наверняка сбил бы с ног Маринку, если бы отец не поддержал ее.

Ветер дул с моря, плотный, порывистый, и бросал в лицо острые, как стекло, снежинки. Мороз сковал лужи, покрыл ледяной коркой мокрые тротуары, и идти было очень скользко. По небу по-прежнему шарили прожекторы — их уже было два. В губе тревожно и заунывно гудел поплавок-буй, извещая корабли об опасности, и Маринке, только что покинувшей дремотное тепло комнаты, было холодно и жутко в этом студеном и безлюдном мире.

Они прошли возле закрытого на замок книжного киоска, миновали огромный дом с темными окнами, свернули влево и пошли вдоль высокого забора к проходной, , к маленькому домику со светящимся окошком, к дверям, которые всегда разлучали ее с отцом. Ветер мешал дышать, мешал идти, мешал открыть глаза, Атакой он был тяжелый и резкий.

— Дыши носом, — приказал отец.

Чем ближе подходили они к проходной, тем явственней долетал до них грохот волн в губе. Он нарастал, становился все отчетливей, и уже можно было различить шипение пены и удары брызг о пирс.

— Папа, — спросила Маринка, — а море может замерзнуть? Что будет, если оно вдруг покроется льдом?

— Не замерзнет, — сказал отец, — сюда заходит теплое течение.

— А этот маяк на сопке не погаснет? Ведь такой ветер!

— Нет. Не погаснет.

— Ну, а если такой мороз нападет и такой ураган налетит, тогда море замерзнет, а маяк погаснет? Ну, скажи.

Отец кашлянул и крепче сжал ее руку.

— Все равно не погаснет. И не замерзнет.

Больше Маринка ничего не спрашивала у него.

Город словно вымер. Черные вершины сопок смутно виднелись в небе. Ревел, захлебываясь в плаче, буй.

«И куда это отец так торопится?» — думала Маринка, то и дело повисая на его руке, когда ветер сбивал ее с ног. Никто, кажется, не звонил срочно из штаба, не вызывал, не прибегал за ним, как это случалось, матрос из базы не докладывал четким голосом, что необходимо немедленно явиться на корабль.

Все спят, весь город спит, темные окна домов спят, звезды в небе спят, только не спит ревучий буй, да маяк, да прожекторы в небе, да она с отцом. А еще не спит окошечко в домике у ворот, к которому они уже подошли.

Отец открыл дверь и пропустил внутрь Маринку. Матрос В коротком полушубке, с автоматом на груди отдал отцу честь и что-то сказал. Отец слегка нахмурился и, держа одной рукой Маринку, второй полез во внутренний карман куртки, вынул какую-то маленькую книжечку и показал матросу.

Матрос, насупив брови, раскрыл книжечку и пристально посмотрел на крошечную фотокарточку отца, потом вернул ему и сказал:

— Проходите.

— Дочка моя, — чуть виновато проговорил отец, подталкивая вперед Маринку. — Одна осталась.

— Мама поехала на юг, — тут же бодро уточнила Маринка.

Отец потянул ее за руку, и они очутились на пирсе — широкой и длинной площадке; на краю ее прыгали белые и красные огоньки.

На столбах ветер мотал электрические лампочки, и по пирсу метались невнятные тени. В стену его с размаху били волны, и высоко в воздух взлетали сверкающие в свете фонарей брызги.

Отец повел Маринку к прыгающим огонькам.

На волнах тяжело колыхалось большущее судно с мачтами и подъемными лебедками. А справа от него в два, три ряда стояли у пирса какие-то длинные, узкие суда с маленькими домиками посредине, очень похожие на спящих китов.

Шторм сильно вскидывал их, встряхивал, волны перехлестывали суда, и яркие красные и белые огоньки на носах и домиках посредине тоже раскачивались в такт ударам волн. Стальные канаты, державшие их, надрывно скрипели. Вот-вот, казалось, оборвутся.

Брызги тут же замерзали на досках пирса, и отец с Маринкой то и дело поскальзывались на ледяных наростах. Маринка боялась упасть вниз, в шипучие, клокочущие волны, но рядом был отец, и его железная рука до боли сжимала ее ладонь. Отец остановился возле одного спящего кита. У трапа — легкой лесенки, перекинутой с пирса на спину этого кита, — стоял, кутаясь в полушубок, матрос с пистолетом-автоматом в руках.

Отец подошел к нему.

— Я сейчас, подожди! — заглушая свист ветра, крикнул отец на ухо Маринке и торопливо пошел по вздымающемуся и падающему трапу.

Ветер дул в лицо. Маринка съежилась и повернулась боком к заливу. К ней подошел матрос в полушубке и ушанке, взял ее за руку, и Маринке сразу стало не страшно: рука у матроса была такая же крепкая и теплая, как у отца. Теперь никакой ветер не сдует ее с ног!

— Что это? — Маринка показала на кита.

— Где? — видно, не расслышав, переспросил матрос. Но потом улыбнулся и крикнул: — Это лодка… Подводная лодка.

Маринка только издали видала подводные лодки, и только днем, при свете солнца, и сейчас, ночью, вблизи, не узнала их.

— Ею твой папа командует.

И в эту самую секунду с лодки донесся приглушенный, но все же знакомый голос отца:

— Отдать дополнительные швартовые концы!

На крыше домика появились черные фигурки. Стуча ногами о металл, они стали спускаться по лесенке на спину лодки.

— Дядя, — спросила Маринка, — а зачем это — отдать концы?

Матрос нагнулся к ней:

— Это тросы так называются. Видишь, как ветер разыгрался? Чтоб лодку не било о пирс, нужно лучше закрепить ее тросами.

И он снова заходил у края пирса, как грудного ребенка, баюкая в руках пистолет-автомат. Больше Маринка не боялась, что ветер унесет ее в сопки, и была рада, что матрос отпустил ее руку.

Между тем на темной спине лодки; от носа до кормы, быстро задвигались силуэты людей, потом на домике пронзительно ярко вспыхнул глаз прожектора, и Маринка поняла, что никакой это не домик, а рубка — она возвышается над корпусом, и на ней нарисована пятиконечная красная звезда и большая белая цифра.

Широкий луч прожектора освещал людей, которые отдавали по распоряжению отца дополнительные швартовые концы.

Зажглись прожекторы и на других лодках. Видно, и там решили получше укрепить свои корабли.

Потом отец по тому же качающемуся трапу сошел на пирс. Минуты три он постоял так, глядя на лодку, о чем-то поговорил с матросом. Корабль бросало гораздо меньше, это и Маринка видела.

Она подошла к отцу и громко сказала:

— Теперь лодку не побьет о пирс, да?

Отец засмеялся, не смог удержаться и матрос.

— Ну, Маринка, пойдем. Ты, я вижу, здорово разбираешься в морском деле. Тебя хоть командиром лодки назначай.

— Пожалуйста, — серьезно сказала Маринка.

И мужчины опять рассмеялись.

Отец взял ее за руку.

— До свидания, дядя! — вежливо сказала она матросу в полушубке.

— Спокойной ночи, Маринка. — Матрос помахал ей рукой и опять принялся ходить по краю пирса.

— Ты не плакала? — спросил отец, когда они уже шли по городу.

Его вопрос показался ей странным: да как можно плакать, если рядом был такой добрый человек, этот матрос в полушубке!

— Нет, — сказала Маринка, — и не думала..

— Ну и хорошо. Умница.

Ветер свистел не умолкая. В губе протяжно ревел буй. Дома стояли темные, и город казался безлюдным, незнакомым, чужим. Но так только казалось. Маринка впервые ступила, на полшага ступила в этот тревожный и суровый взрослый мир — мир, в котором надо вскакивать ночью и бежать на пирс, чтобы распорядиться получше закрепить подводные лодки; мир, в котором люди, рискуя своей жизнью, бросаются в ледяную воду, чтобы спасти других людей; мир, в котором действуют непреложные воинские приказы; мир, полный студеного ветра, шторма, острых брызг и неуюта, где не любят жалоб, уныния и слез.

Но сколько доброты и тепла разлито в этом суровом и жестком мире!

— Слушай, Маринка, — сказал вдруг отец, повернувшись к ней лицом, когда они дошли до своего дома. — Ты, я знаю, у меня храбрая девчонка.

— И теперь я ничего не боюсь, — гордо сказала она, — ну ничего-ничего. И ни разу не заплачу.

— Я хочу сказать тебе, Маринка… Хочу сказать… Она вся потянулась к нему:

— Что, папа?

— То… — тихо произнес он и запнулся, — то, что у нас с тобой нет больше мамы.

Вначале Маринка не поняла:

— Совсем нет?

— Совсем…

— И не будет?

— И не будет. Она умерла.

Маринка уткнулась в его меховую куртку. Плечи ее вздрогнули. Но она не плакала. Она не могла плакать. Отец еще что-то говорил ей, но она не слышала: его слова заглушил дикий порыв ветра, и, чтобы дочка не упала, отец подхватил ее на руки.

Ветер ураганной силы нес снег, в губе клокотала и пенилась вода, а над черными каменными сопками, окружавшими Матросск, негасимо горели маячные огни.

1960