— Дуреха! — крикнул отец.
Федька заворочался на койке, зевнул и разжал веки. У окна стояла Клавка, а отец сидел на расшатанном стуле и стучал кулаком по столу, точно вколачивал гвозди.
С похмелья он всегда не в духе. Вчера по случаю субботы и получки у них собрались отцовские дружки, каждый явился с пол-литром. Федька тоже выпил.
— Порядок! — радовался отец. — Если такие дети, династия Ломовых не переведется. И мужики, и бабы у нас — во! — Он вскидывал большой палец с почерневшим ногтем.
Федька восхищенно пялил на него глаза: отец у него будь здоров! Сильный, решительный. Не какой-нибудь там дохляк или чувствительная личность. И никого из себя не строит.
Одно вот плохо: после крупной выпивки у него всегда дрянное настроение и он никого не щадит, пока не опохмелится. Сегодня он взялся за Клавку.
— И чтоб не ходила с ним! — крикнул он (сестра все еще смотрела во двор; плечи и спина у нее были широкие, как у отца). — Он что́, отслужит и укатит, а тебе покажет кукиш: на́ вот, выкуси! Будешь знать…
— А вот и нет, — сказала Клавка.
«Ага, он против того морячка», — сразу понял Федька, потягиваясь и зевая под одеялом. Он хоть и морячок, и ходит в военно-морской форме, и на погонах его «СФ» — Северный флот, но служит в сухопутной части неподалеку от города где-то в горах, в радиолокационной части. Парень он рослый, твердый, видный, да толку-то что, если скоро отслужит; он не осядет здесь, не увезет с собой Клавку. Очень надо ему ее увозить: такую, как она, не увозят, есть девочки и получше. Нетрудно быть получше ее…
— Слушай, что тебе говорят! — учил отец. — Не заглядывай на погоны и нашивки, нашего парня бери, местного, северского, пусть в забое работает, пусть…
— А сам почему не идешь в забой? — сказала Клавка. — Как выгнали, так и остался наверху! У «снежников» работка почище, да и пло́тят побольше, и делать нечего…
Отец замахнулся, но Клавка успела отскочить. А жаль — стукнул бы, ничего бы ей не сделалось: ряху наела — во! Нечего отцу указывать!
Отца и правда лет пять назад сняли с работы — дескать пьет сверх меры и на работу не всегда является, — и он устроился в горнолавинном бюро Сокол-горы. Ну и что с того? Отец знает, что и как… Чего она сует свой нос в мужские дела?
— А ты чего зубы скалишь? — Отец повернулся к нему. — Сбегал бы за углем… Ну?
— Я вчера три ведра принес, — сказал Федька. — Верхом насыпал, некуда класть.
— Не врет? — спросил у матери отец.
— Пока что есть… Ты что это разошелся?
— Не твое дело, стол накрывай!
На полную мощность играло радио.
Передавали курские частушки, с визгом и смехом вторили лихому голосу бойкие певуньи. Отец поднял бурое, толстогубое, с отекшими подглазьями лицо, провел рукой по свалявшимся волосам и вдруг выдавил улыбку:
— У, дают! — Он даже притопнул кирзовым сапогом, вскинул руки и прошелся. С ним не заскучаешь, веселый. — Вставай, сбегай за маленькой! — велел он Федьке. — Ну?
Федьке до смерти не хотелось выползать из-под одеяла, мочить на кухне студеной водой лицо и бежать за водкой.
— Мне не дадут, — сказал он, хотя прекрасно знал магазин, где продавцы продавали водку покупателям и поменьше его.
— Как — не дадут? — возмутился отец. — Раньше ведь давали.
— Так то раньше.
Частушки кончились, и диктор объявил, что сейчас будут передавать Первую симфонию Калинникова.
— Клавка, тогда ты!
— Вот еще! — сказала сестра. — Ты на меня руками, а я буду бегать? Ты культуре сперва научись.
— Куплю я тебе новое платье, жди! — крикнул отец. — У них проси. У них, с кем водишься.
Из репродуктора полилась музыка.
Отец рванул вилку из штепселя, музыка прервалась, точно ее топором отсекли.
— Дождешься от вас чего! Сам пойду… Мать, чтоб через полчаса все было на столе!
— Опять деньги тратить? — запричитала мать. — Когда мы так купим телевизор? Твои-то приятели…
— Ладно стонать. Чтоб все было на столе! — Отец вышел.
— Конвертов купи! — бросила в спину мать. — С розочками!
Федька протер глаза. Надо вставать. Впереди почти весь день. По улице походить, что ли? Ну, конечно, можно и в картишки поиграть в пятой общаге, и по рынку потолкаться с ребятами — все эти торговки жадные и глазастые, да если одну заговорить, а вторую прикрыть спиной, не так-то все прочно лежит на прилавках…
Отец вернулся через час, загремел в коридоре сапогами, закашлял. Вошел в комнату красный, дюжий, в глазах скачут хитринки. Громко стукнув, поставил на середину стола пол-литра.
— А говорил — маленькую! — напустилась на него мать. — Так и за год на телевизор не соберешь! У всех есть, а мы как не́люди!
— Замолкни! И так тошно.
Мать побежала в кухню за снедью.
Отец заходил по комнате.
— Знаешь, кого я встретил в городе? — спросил он у Федьки, улыбнулся и почесал под мышками.
— Кого? — спросил Федька, позевывая.
— Вошел я за конвертами в магазин, купил пяток и вижу у прилавка Путилина, того самого…
«Того самого, что в шею погнал тебя с участка», — хотел было сказать Федька, но, конечно, не сказал.
— Бывшего своего начальника?
— Его… Одет-то как, боже мой! Господин господином. Шляпа. Белая рубаха. Галстук. И говорит научно, точно профессор какой. Академия! Стоит у прилавка, листает книжки, перед ним целая гора их, и все в переплетах.
«Сколько, значит, — спрашивает у продавщицы, — мне платить?» — «Семь пятьдесят пять», — отвечает та. Ну и ну, подумал я, сколько тратит денег! Девать, видно, некуда. Тратил бы на путное, а то на что? Прочитал — и хоть выбрасывай. Да и что их читать? Везде одно и то же, только немножко по-разному заливают… Делать, видно, нечего. Хорошо живется на наших трудовых спинах-то! Удобно. Пошел Путилин к кассе и наткнулся на меня. Думаю, забыл давно. Так нет же. «Здравствуйте, Ломов, — говорит, вежливо так говорит, на «вы», хитер! — Приятно видеть вас в этом магазине…» Я прикинулся, что очень уважаю его и про старое забыл. «Спасибо, Алексей Алексеевич, отвечаю, как же сюда не заходить? Мы хоть и простые люди, а к культуре тянемся…» — «Хорошие слова, — говорит Путилин, — без книги и жизни-то нет настоящей… Правильно я говорю?» — «А то как же», — отвечаю, а сам думаю: ох и бездельник же ты, ох и денег же у тебя! Побыл бы ты в нашей шкуре!
Федька радостно завозился на стуле.
— Ты чего это осклабился?
— А ничего… Так просто…
— Выбирается он из толпы, идет к кассе… Ты что это? Чего улыбаешься? Ответишь или нет?
— А чего отвечать, папаша… Я сынка его вспомнил, Севку.
— Ну и что?
— Такой же он — умненький, ухоженный и вечно с книгой, на улице даже на ходу читает, и такой ученый: на любой вопрос ответит…
Чем больше говорил о нем Федька, чем шире его рот расползался в улыбке, тем сильней чесались кулаки. Давно, ой как давно не отскакивали они от подбородка Севки!
Вдруг Федька вспомнил: недавно про Севку даже в школьной стенгазете писали — про его храбрость: помогал спасать засыпанную лавиной лыжницу… Все остальные трусы, один он храбрец. Федькины кулаки вдруг до хруста сжались. «Добро, узнаешь еще, какой ты…»
И Федька уже почувствовал, как все это произойдет. И потянулся.
Внезапно он вспомнил: сегодня в три часа у их одноклассника Олега (воображала и гений!) собираются ребята их класса. Не все, конечно. Его, например, Федьку, не позвали: не тот, видите ли, уровень. Да начхать ему на этих умников и чистюль, и позвали бы — не пошел, честное слово — не пошел бы. Надо очень. Чаёк небось будут распивать — ха-ха! — с пирожками и по-своему острить, музычку слушать… Плевать ему на них! Но если они думают, что он ниже их, ой, как ошибаются! Кое в чем, может, и не такой он, как они, но кое в чем… Ладно уж. Сами убедятся!
До половины третьего слонялся Федька по улицам, проторчал с приятелем на рынке, но там было скучно: мешали два милиционера. Сердитый и скучающий, зашагал Федька к Северной улице, к Севкиному дому. Постоял немного на другой стороне, против знакомого подъезда.
Обычно Севка был точен, но мог выйти и пораньше, и тогда Федька не перехватил бы его и окончательно погиб бы весь день. Этого нельзя было допустить, и Федька пришел чуть загодя.
Чтобы Севка не заметил его из окна, Федька стоял в переулке и из-за угла посматривал на подъезд. Что-то он долго не выходил. У Федьки даже зазябли ноги. Он побил валенком о валенок, подул в ладони и попрыгал на месте.
«Ничего, сейчас будет потеха, погреюсь», — решил он и снова выглянул из-за угла.
Вышел!
Из подъезда вылетел Севка, юркий, в стеганой куртке — задавака! — и пошел по тротуару. Федька притаился. Севка отошел довольно далеко и скрылся в узком проулке. Тогда-то вот Федька сорвался с места и мелким шагом побежал вслед.
Севка быстро обернулся, но шага не прибавил.
— Погоди! — крикнул Федька. — Не видишь — я иду!
Севка шел дальше.
Федька почти поравнялся с ним, пошел плечо в плечо, повернув к нему голову.
— Привет герою! Совсем выздоровел?
Севка не отвечал. Губы его были сжаты.
— Ты что, говорить разучился? Или язык откусил? Или после такого героизма не ставишь меня ни во что?
— Что тебе нужно? — Севка бешено скосил на него узкие глаза.
Уж это было интересно. Вот здесь-то, когда Севка удостаивал его разговора, все и начиналось: откуда-то снизу подымалась удаль.
— Ничего особенного… Не каждый день увидишь на наших улицах героя.
— Убирайся, — сказал Севка.
В его голосе, в том, как он резко поворачивал к нему шею, как остро взблескивали его глаза, Федька почуял что-то новое.
Прохожий, шедший навстречу им, мог подумать, что идут плечо в плечо два приятеля и ведут обычный разговор про свои дела. Но только прохожий остался за спиной, как Федька снова начал:
— Храбрости у тебя, я вижу, хоть отбавляй.
— Чего тебе надо? — Севка вдруг остановился и в упор посмотрел на него: лицо худое, лихорадочно бледное, губы дрожат…
Ах, как подмывало Федьку в такие мгновения дать ему звучную оплеуху, ему, аккуратненькому и чистенькому! Дать обычную оплеуху — ха-ха-ха! — такую, чтобы щека загорелась, чтобы он взбесился и лопнул от злобы.
Вот стоит он перед ним, такой, казалось бы, неприступный, начитанный, всезнайка — учителя даже заискивают! А ведь все это черт те куда сползает от одной хорошей оплеухи. И такой он становится жалкий, обычный, а ведь Федьку-то, наверно, за человека не считает! Как его умник-отец: захотел — с работы погнал, захотел… Да что говорить!
Федька ухмыльнулся:
— Что мне надо? Ничего не надо… — Он зевнул и потянулся. — Скучно мне что-то… В морду, верно, давно не бил тебя… Скажи честно: хочешь получить в рыло?
Федька ждал, когда тот взорвется. Иначе бить было не так интересно и вроде даже не за что.
Вдруг Севка отскочил и принял стойку боксера на ринге: локти прижал к бокам, выставил кулаки.
— Ого, да ты и вправду героем стал! — Федька вдруг почуял прилив радости: он-то отлично знал, какой из Севки боксер. — Так ты совсем выздоровел или нет? Если нет, дам парочку оплеух, а если совсем — получишь в рыло…
— Ничтожество, — сказал Севка.
— Что я слышу! — Федька почувствовал, как в нем накапливается злость. — А ну, получай!
Не успел Севка отклониться, как сильнейшая пощечина едва не бросила его на тротуар. Он закачался и отскочил, но чудовищный удар в другую щеку свалил его.
Федька стоял над ним и ухмылялся.
— Ну, как настроение? — Он тронул его лоб носком валенка. — Хватит или еще?
Севка вскочил. Два пятна запылали на его щеках.
— Фашист!
Федька вскинул голову:
— Что ты сказал?
— Что слышал! — Севка стоял на изготовку, кулаками вперед.
— Повтори.
— Фашист, — сказал Севка.
Сказал тихо и холодно, и Федьке стало почему-то не по себе. Однако изнутри напирала и лезла злоба. Он пошел на Севку. Севка стоял на месте.
Вдруг Севка бросился вперед. Федька сделал нырок, ушел от удара и снизу стукнул его головой в подбородок. Севка отскочил, и на его лице Федька не увидел боли. Только странную ярость и бледность.
Впереди раздались голоса.
Севка поправил шапочку, плюнул и пошел дальше. Увидев, что идут простые гражданские, Федька побежал за ним. Он тяжело дышал. Его распирало от злобы. И он был счастлив: теперь он знает, что делать с этим сопляком!
— Повезло тебе, — сказал Федька, усмиряя дыхание. — Не они б — изуродовал бы.
Севка не отвечал.
Впереди опять стало пусто. Федька поставил ему ножку и стукнул в грудь. Севка отскочил и, что было совсем невероятно, ударил его ногой под зад.
— Умник! — крикнул Федька, отпрыгивая, и увидел у стены кусок антрацита. Вот бы чем трахнуть его — сразу было бы кончено, и рук марать не надо.
Федька сделал движение к этому куску.
— Трус! — крикнул Севка.
Это слово для Федьки было похуже «фашиста».
— Это я трус? — Он почувствовал, как немеют щеки.
— Кто ж еще? — Севка засмеялся.
Ничего не видя, как слепой, кинулся на него Федька. Но каким-то особым чутьем расслышал, скорей догадался — впереди кто-то появился… Не милиция ли?
Сунул в карманы кулаки и, чтобы как-то успокоиться, прошипел:
— С-с-сука…
Они пошли дальше. Федьку душила злоба, и он не мог идти рядом. Шел чуть сзади и смотрел на узкий, с ложбинкой затылок — всадить бы в него кулак! На неширокие плечики под курткой — изрезать бы ее бритвой! На ноги в тесных брючках — хватить бы по ним железякой!
А Севка и не чуял всей тяжести этой злобы: даже шага не ускорил.
Но все-таки Федька кинул вдогонку:
— Куда убегаешь? Потише, потише… Вот люди пройдут…
— Подонок! — бросил через плечо Сева, бросил так спокойно и просто, точно всегда был уверен, что Федька подонок.
И Федька решил: он не выпустит его живым, он отлупит его, исколотит так, как никогда не колотил. Так, что эта его хромоногая мать и лощеный гусь-отец не узнают своего сынка. Уж на этот раз он покажет ему! Видно, раньше мало бил. Мало. А человек — он такой: чем больше боится, тем сговорчивее и послушней.
Но Федька был осмотрителен. То и дело оглядывался: нет ли поблизости милиции. И вдруг он понял, Севка уходит из его рук: сейчас появится дом Олега, и он ничего не сделает с Севкой — вокруг люди…
— Зайдем во двор, — сказал Федька, — там никто не помешает.
— Иди, если тебе надо.
— Трусишь! — прошипел Федька. — Боишься!
Севка вдруг повернулся к нему и засмеялся в лицо:
— Тебя-то? Слизняка!
Прямой короткий удар в лицо откинул Федькину голову назад, даже зубы клацнули. Федька взвыл, лицо его туго наполнилось кровью. Миг — и он понял, что случилось. Еще миг — и он хотел броситься на Севку, но внутри все кричало: Федька, не лезь на рожон, Федька, осмотрись!
То спереди, то сзади появлялись люди.
У Олегова дома Севка сбавил шаг. Но что мог сделать Федька? Что он мог сделать, если на улице был светлый день и вокруг люди! Особенно здесь, на большой улице, куда они скоро вышли.
Севка пошел к подъезду.
— Иди-иди, повеселись! — процедил Федька, трогая горящее от боли лицо. — Я буду ждать. Я с места не сойду, пока не расквитаюсь с тобой… С грязью смешаю!
Севка вошел в подъезд. Федька подпер столб, вздохнул и полез в карман за сигаретой. Ему было не по себе: дождался, достукался! А все почему? Жалел. Хоть бы раз стукнул по-настоящему… «Ну хорошо ж, погоди ты у меня!»
Вдруг он сообразил: Севка не такой дурак, чтобы выйти из дому одному. Он выйдет с Мишкой Лопатиным или с Вадимом — с этим шутки плохи: насует по первое число; или с Петькой — этот не то чтобы силен, да у них большая семья и защитников потом найдется хоть отбавляй… Или…
Да мало ли с кем он может выйти из дому!
Надо сбегать за приятелями — втроем-вчетвером они справятся с ними. Севку давно не колотили, обнаглел. Таким нужно постоянно ставить синяки, и все будет в порядке…
…Вечер у Олега был в разгаре. Собралось, наверно, полкласса. Поводом для встречи была покупка нового магнитофона — «мага», как выражался Олег, его «ходовые» испытания — «обкатка». В комнате, где стоял «маг», не умолкали говор и хохот. Но громче всех хохотал Сева, и никто не понимал почему. Никто, даже сам он — не вполне. А это, наверно, было оттого, что час назад он впервые в жизни ударил человека. Ударил в лицо. В лицо, которое существует не для того, чтобы в него врезался кулак. Никто не знал, что против Олегова дома, покуривая, толчется стайка мальчишек и ждет его, Севу.
Может, он боится? Нет… Прошло то время… Да и раньше, если быть точным, он не боялся Федьки. Только удивлялся ему и старался убедить, уговорить его стать другим — ведь все рождаются хорошими! — и совсем не собирался сжимать пальцы в кулаки, чтобы врезать их туда, где нос, глаза, рот.
Но выхода не было. И Сева был рад. Был очень рад, и в этой радости было что-то от нервного возбуждения, но совсем немножко, чуть-чуть. Как он залепил ему! Как хорошо было видеть ошеломленное его лицо.
Сева хохотал громче всех, носился дикими прыжками и ни с того ни с сего вдруг стал бороться с Петькой Топорковым и в два счета положил его на лопатки на паркете. Он всегда знал, что не слаб — запросто таскал с рынка пудовые мешки с картошкой, — но кто же думал, что он просто силен? Наверно, и Вадим, их спортивный вождь, взял бы его в хоккейную команду, если бы кое-что знал.
Думает, если у тебя в плечах не косая сажень, так ты уж не способен ни на что… Да, из него не выпирают мышцы, и грудь не колесом… Ну и что с того? Зато он ловок и быстр.
Веселье продолжалось. Ну и смеху же было, когда Олег запустил пленку с записью коротких речей каждого!
Пленка открывалась его предисловием — он излагал цели этой записи: каждый должен сказать что-то самое важное для себя, и потом, ровно через десять лет, окончив институты, академии и техникумы, вернувшись сюда от станков, лабораторий и пультов управления ядерных подводных лодок, из рудников и геологических экспедиций — не дай бог, из тюрем и пивных! — они снова скажут все поочередно о своей мечте, запишут и запустят старую пленку. И сразу станет ясно, кто кем был и кем стал… Историческая запись!
Кончил свою речь он так:
— От имени спортсекции Дворца культуры горняков и своего папы (ее отец был директором дворца) слово имеет спортивная звезда Северска Ирина Семенкина!
Ира со смехом прорвалась к микрофону и, потряхивая золотистыми локонами, сверкая раскрасневшимися щеками, с отчаянным блеском серых глаз прокричала:
— Главное, что нужно в жизни, — энергия, воля и преданность в дружбе… Верно ведь? Я хочу, чтобы мы никогда не были кислыми, мелкими и слабыми, чтобы мы любили ветер, солнце и большую-большую дружбу…
Сева покосился на Вадима. Тот сидел в углу, крупный, большелицый, коротко подстриженный — вот у кого плечи-то! — и угрюмо смотрел на цветную керамику на стене. «Вот для кого она все это говорит, — подумал Сева, — а он по-прежнему плохо ее слушает…»
Кончила говорить Ира, и пленка опять донесла четкий голос Олега:
— А теперь слово имеет Мишка Лопатин… Прошу, Михаил.
— Ну чего вам? — неторопливо начал Мишка. — Нечего говорить, все ясно. Подам в наш техникум, стану мастером, ну, а дальше по батиным стопам — в рудник…
— Может, даже бригада отца будет под твоим начальством? — задал вопрос Олег.
— Вполне возможно, — охотно согласился Лопатин и умолк.
— А что нам скажет Боря Орехов? — спросил Олег. — Тоже пойдешь по отцовской линии — на обогатительную фабрику флотатором?
— Нет, он будет дробильщиком, — сказал Пирожков и застучал ключом по микрофону, изображая грохот дробильного цеха, и все почему-то засмеялись.
— Бросьте вы, — вмешался Мишка, — у него рост космонавта, и поэтому…
— …он первый высадится на Венере! — докончила фразу Ира, и от смеха у потолка закачалась люстра.
— И высажусь! — крикнул Боря. Это была самая короткая речь перед микрофоном «мага».
Говорили все. Хоть по три-четыре слова, но все. Это уже был фонодокумент, это уже «глаголила сама эпоха», как заявил Олег, одарив всех присутствующих улыбкой и двумя добрейшими ямками круглого лица.
Бежала пленка, донося хохот, реплики, скрип стульев, уговоры выступить — Олег по «рассеянности» забыл выключить «маг». Вот пропел петухом Петька, прококал, как курица, промяукал, проквакал — ни одного человеческого звука не было в его выступлении.
— Тоже ничего, — сказал староста Пирожков, — после столь интеллектуальных речей нужна и разрядка, пауза… Благодарю тебя, Петр, от имени класса.
Однако Петька не смутился — это было слышно по его голосу:
— Пожалуйста! Больше не надо? Я могу и по-собачьи, и по-тюленьи…
— Спасибо, Петенька, покамест не надо.
— Если надо будет — попросим, — вставила Вика, смуглая, красивая Вика, с тонкими золотыми сережками в ушах, с такими глазами, что и посмотреть на нее страшно. И лучше бы не смотреть. Что Сева и старался делать. Но с ней, кажется, все кончено: на той последней лыжной прогулке, когда они с ней встретили Пирожкова и Сева сказал ему все, что думал про него, тогда-то вот все и оборвалось у них. Он это почувствовал. Она держалась по-прежнему доброжелательно, но все было не то.
Вдруг «маг» разразился мелким смешком.
— Ты, Пирог, ты! — завопил Петька. — А ну, чего ты нам выдашь?
Староста «выдавал» вот что:
— Обзавелся техникой? Поздравляю тебя, Олег! Отличная машина. Теперь ты стал опасным человеком, того и гляди запишешь что-либо неположенное и прокрутишь, где не следует.
— Меряешь всех на свой аршин! — завопил Петька.
— Стоп! — осадил его Вадим.
— …Надеюсь, твоя техника, как и всякая современная техника, послужит на благо человечеству…
— А нельзя поближе к теме? — перебивая старосту, крикнул Шурка Сургучев, и это аккуратно отпечаталось на пленке, которая с мягким шелестом моталась с катушки на катушку.
— Можно, дорогой, можно, ненаглядный! — хихикнул Пирожков. — Я уверен, приятели, что мы далеко шагнем в жизни и принесем много пользы…
— …собственному карману! — вставил с пленки Сева и увидел, что Вадим, сидевший у стены, мужественно борется с улыбкой.
Сева не слышал, что ответил с той же пленки староста. До него лишь донесся взрыв хохота.
Сева подошел к окну и приоткрыл штору. На той стороне улицы, у фонаря, толклась группка мальчишек, среди них, конечно, был и Федька.
Сева задернул штору, а то ребята заметят, подумают чего… Он не боится больше Федьки. Не боится, и баста! Может, все стало наоборот. Иначе зачем тот притащил сюда целую свору подобных себе?
Начались танцы. «Маг» кидал им под ноги то «фокс», то вальс, то твист. Ребята хохотали, дурачились до упаду, и громче, резче всех смеялся Сева. Когда он танцевал с Кирой, его так и вело, так и тянуло к окну — стоят они там или ушли? Но, презирая себя, он старался держаться подальше от окна.
Никто, никто в этой шумной, отданной им на вечер квартире не знал, что дом под наблюдением, что он оцеплен.
Никто.
Никто, кроме Севы.
Быстро летело время. Стрелка часов подползла к десяти.
Мать Олега позвала ребят пить чай. Чай был вкусный, краснодарский. Из свежих пирожков с мясом так и капало масло, стоило чуть нажать; хрустели серебристые бумажки «Мишек косолапых». За столом было тесно; чай пили с хохотом, задевая друг друга локтями, иронизируя и веселясь. Олег всем улыбался и грозился принести сюда «маг» и записать все это шумное безобразие.
Потихоньку ребята стали расходиться.
И здесь Севе стало плохо. Нет, он не боялся, что Федькины дружки навалятся на него где-нибудь в темноте, — было неприятно, что он слишком много думает о них.
Первым уходил Пирожков.
— Куда так рано? — пытался удержать его, правда, не очень настойчиво, Олег.
— Дела. — Староста повертел возле лба пальцем.
И Сева увидел, какое напряженное стало у Вики лицо, как покраснели и без того смуглые ее щеки.
«Ну-ну, одевайся, — приказал ей про себя Сева, — чего медлишь? Он будет рад пройтись с тобой и до дому проводит. Он так тебя понимает… Ну чего же ты, дурочка, ведь не пойду с тобой. Не хочу, чтобы видела, как эти мальчишки… Впрочем, они, может, и не решатся напасть на меня, увидев, что я не один».
И сам чуть не заорал на себя: «Ты чего, боишься?»
— Адью! — сказал Пирожков, кланяясь и благодаря мать Олега и его самого, и шаркающей походкой, спиной вперед пошел к дверям.
Вика беспомощно оглянулась на него, потом — на Севу. «Ну чего ж ты? — подумал Сева. — Беги, беги, пока не поздно!» А сам знал, что Вика не побежит за Пирожковым. Знал, но легче от этого не становилось.
Потом ушел Шурка, единственный мальчишка, одетый в школьную форму — ничего другого у него просто не было и он не ходил домой переодеваться. За ним исчезли Мишка с Борей. Сева вздохнул: это были хорошие ребята, и с ними было как-то уверенней и спокойней. Особенно в этот вечер.
— Может, пойдем, Ир? — спросила Вика и незаметно бросила взгляд на Севу.
«Иди-иди, — сказал Сева про себя, — я ничего не слышал».
— Хорошо, — ответила Ира, — скоро.
И только она сказала это, как вдруг страшно заторопился Вадим, кинул на шею шарф, ринулся к дверям и был таков. «Вот бы с кем уйти — полная гарантия безопасности!.. Хватит, перестань так думать».
Глупо и смешно, но все это началось восемь лет назад, когда он пришел в первый класс — не пришел, мама привела! — и увидел за партой маленького щекастого крепыша — Федю. Федя всегда стоял в сторонке и посмеивался. Первую пощечину он влепил Севе в третьем классе за то, что Сева не подсказал ему чего-то: Федька стоял у классной доски и пялил на него глаза, а Сева смотрел в парту.
Когда он шел домой, Федька побежал за ним. Сева не удирал, но Федька крикнул:
— Постой-постой, бить не буду.
И догнал. Спросил:
— Жалко было?
— Ничего не жалко. Выучить не мог?
И увидел почти вплотную прозрачно-голубые улыбающиеся глаза. И вслед за тем — пощечина.
Сева отскочил и схватился за щеку.
— Как тебе не стыдно! — крикнул он.
— Мало? — Федька, не переставая улыбаться, пошел на него.
Сева попятился.
— Уходи, — сказал он, — уходи отсюда!
— Ладно! На этот раз хватит. — Федька обогнал его и неторопливой походкой побрел к дому.
В глазах Севы собирались слезы. Как же это можно — подойти и ни с того ни с сего стукнуть? Не объявляя войны. Просто так… И за что?
У книжного магазина его нагнал Петька.
— Ты чего грустный? Ревел?
— Сам, наверно, ревел! — озлился Сева и пошел в обратную сторону; да и как можно было признаться, что вот сейчас ты получил оплеуху?
«Все равно не буду подсказывать, ни слова не подскажу!» — поклялся Сева.
Второй раз Федька поколотил его за другое — за отца, изгнанного с того участка рудника, где начальником был отец Севы. И после бил его Федька, но не часто и неизвестно за что… Неужели все за отца? Как-то у них было обсуждение книги о моряках-подводниках, о войне на Баренцевом море, и Сева несколько раз выступал — книга его поразила. Ему даже хлопали. Потом ребята шли группкой из школы. Незаметно все разбрелись по своим домам и улицам, и с Севой остался один Федька, хотя ему давно было пора отколоться, — они прошли его дом.
— Ух, и книга! — сказал он, блеснув глазами.
Сева молчал.
— Потрясающая! Ты так много читаешь, так помнишь все, так разбираешься…
«К чему он клонит?» — думал Сева.
— Столько ты знаешь! И такой умный, дисциплинированный.
Сева ускорил шаг, но Федька не отставал.
— Тебя так хвалят учителя! Ведь правда хвалят? — Глаза его светились веселостью.
Сева не ответил.
— Ну, чего молчишь? Или я вру? — Федька огляделся.
Вокруг ни души. И не успел Сева рта раскрыть — стремительный удар в нижнюю челюсть, и он на земле. И тотчас ощутил тупой удар, в зад, потом в бок — Федька бил ногой.
Сева вскочил.
— Ты… — крикнул он и захлебнулся от слез, боли и унижения. — Что тебе надо? Думаешь, буду подсказывать? Думаешь, я боюсь тебя?
— Я ничего не думаю. — Федька ткнул его пальцем в нос.
— Как тебе не совестно! — крикнул Сева. — Что я тебе сделал плохого?
— Ты? А ничего!
— Что ж ты… — По лицу Севы вдруг потекли слезы, он судорожно прижимал к боку сумку, и пальцы его рук сжимались в кулаки. Но он и подумать не мог, чтобы этими вот кулаками съездить в его голубые, беспечно-ленивые глаза.
— Что ж ты лезешь ко мне?
А сам подумал: «Какие жалкие слова! От него надо убегать или драться с ним». Но Сева никогда не дрался и убегать не убегал, это ведь стыдно — убегать.
Месяца три после этого Федька не трогал его, а потом Сева опять был поколочен в собственном подъезде. Он не мог понять причины его злобы и, наверно, потому, что злобы-то, собственно, и не было: Федька больше улыбался, и его ненависть к нему была странная, какая-то веселая, что ли, ненависть.
Ни с кем Сева не говорил о Федьке, не советовался, не просил защиты. Разве можно говорить о таком! Кто ж поверит, что этот добродушный мальчишка бьет его?
Это был позор, единственный позор его жизни.
Что он мог сделать? А вот что: стать сильным и бесстрашным. Смешно, но Федька помог ему стать таким. Сева начал делать зарядку, чаще бегал на лыжах, обтирался холодной водой и подолгу пропадал на спортивной площадке. На руках, плечах и животе наливались и твердели мускулы. Иногда он даже разыгрывал сценки встречи с Федькой: вот тот идет навстречу и ухмыляется:
«Мое вам!»
«Чего тебе?»
«Немного: парочку оплеух… Давай щеку!»
«Проваливай! Как дам сейчас — вверх тормашками полетишь!»
«Это ты-то?» — хохочет Федька.
«Смотри!» — Сева делает выпад, и Федька кубарем летит от него, кувыркаясь, через канавы, заборы, дома…
Но появлялся живой Федька, такой нестрашный, обыденный, тихонький — вечно в сторонке, не на виду, такой добродушно-мягкий, даже застенчивый, голос его редко услышишь и на переменке. Появлялся Федька, и Сева стискивал свои крепнущие кулаки и опять отскакивал от пощечин и ударов. Впрочем, Федька все реже приставал: может, чувствовал, что Сева становится другим?
Последняя стычка у них была осенью. Федька столкнулся с ним на пустынном дворе, у помойки, подмигнул и дал подзатыльник. Сева весь сжался, налетел на него, замахнулся. Но не ударил… До сих пор не мог он представить, как это можно бить человека.
— Только сунься, — сказал он.
Но Федька-то знал: его можно не опасаться — и хлопнул по лицу.
— У тебя нет совести! — крикнул Сева.
— Зато у тебя ее хватает на всех! А это видел? — Он щелкнул его в лоб.
— Уйди!
— От этого совести твоей не убыло! — Он стегнул его по уху.
— Когда ты наконец будешь человеком?
— А кто тебе сказал, что я человек? Зато ты, ты… Ты такой человек!.. — Он локтем ударил Севу под дых. — Такой человек, что просто восторг берет, и звучит это, как говорится, гордо!
— Тип… У тебя нет ничего святого!
— Ты так думаешь? — На Федькином лице вдруг заиграла бледноватая улыбка. — Зато у тебя есть все, что нужно, а другие могут обойтись и без этого, другие могут иметь только вот что! — Он показал крупный кулак и ударил им в ребра.
Сева тяжело задышал от бешенства:
— Гад!
— Зато ты паинька! Зато тобой не нахвалятся… А я что? Я…
Сева едва увернулся от кулака.
…И вот теперь, когда от Олега расходился народ, а под окном торчал Федька с дружками, чтобы исколотить, а может даже убить его, Сева понял — нет, не понял, это была лишь догадка — это у Федьки от ничтожества, от зависти, и ему, Федьке, нужно доказать себе хоть кулаками: в чем-то он сильней его, Севы…
Все уже ушли от Олега, все, кроме Севы. Мать Олега сидела за чайным столом, слушала их разговор и, прикрывая ладонью рот, зевала. Пора было уходить, но Сева не мог решиться. Он сидел за столом, водил чайной ложкой по цветастой синтетической скатерти и говорил, говорил, говорил.
Наконец мать Олега встала и, с трудом побеждая зевоту, принялась убирать со стола.
— Ну, я пойду, — сказал Сева и тоже нервно зевнул. — Спасибо… Было очень весело.
— Пустяки! — Олег поднялся. — Заходи.
Сева надел куртку, вязаную шапочку, махнул рукой и вышел на лестницу.
«Ну и дурак, — подумал он о себе. — Сосунок ты несмышленый! Еще молочные зубы не прорезались, таких вот и бьют все…»
Бьют? Ну, это мы еще посмотрим.
Вдруг с ним что-то случилось. Его тело залил какой-то странный, крепкий, какой-то отчаянный холод, а кулаки отвердели.
— Все, — сказал он себе негромко, — все… Слова мои кончились. Нет слов, которые понимал бы Федька. Он понимает только кулаки. И я буду бить его кулаками, чтобы он орал, чтобы он визжал и плакал. Он и его дружки. Мало что-то понимать, любить. Мало иметь убеждения. Их нужно уметь защищать, и вплоть до кулаков…
Сева медленно сходил по лестнице. Страха не было.
Дружки? Черт с ними! Пусть налетят — он не отступит. Он был трусом, маменькиным сынком. Наивным, доверчивым, как кролик. А теперь…
Сева вышел из двери и посмотрел на фонарь. Ни души.
Ушли?
Он даже почувствовал огорчение. Зачем так мучился и превозмогал себя? Зачем искал в себе то, что, оказывается, уже было в нем? Но ведь только сегодня понял он это.
А может, они спрятались за углом?
Сева пересек улицу — под фонарем валялись окурки, за углом было пусто. Сева постоял в нерешительности на тротуаре. Что ж делать? Отправиться домой? После того как он все так передумал и приготовился?
Сева оглянулся — улица была пустынна, вдоль нее дул ветер и бросал в лицо крупку. Темные волны гор неуютно нависли над уснувшим Северском.
Нет, домой идти нельзя. Не для того он столько передумал и так долго решался, чтобы пойти домой.
Сева зашагал в сторону, противоположную дому. Изредка попадались прохожие, одиночки и парочки. Проехал на мотоцикле милиционер.
Сева шел по холодному ночному городу и остановился у большого дома с освещенными окнами. Он встал под окнами, задернутыми занавеской — видны только зеленые щупальца абажура.
— Федька! — крикнул Сева, помолчал, подождал и крикнул погромче. И все время смотрел на занавески — не сдвинутся ли. Занавески не шелохнулись.
— Федька! — изо всех сил крикнул Сева.
Квартира молчала, но в ней горел зеленый огонь.
Тогда Сева нашел у подъезда обломок доски, встал на цыпочки и негромко, чтобы не разбить стекло, но требовательно постучал в окно.
Занавеска разъехалась в стороны, и в окне показалось лицо — щекастое лицо девушки с приставленной к бровям ладонью. Лицо тотчас исчезло, и в окне появился Федька. Он был в клетчатой рубашке, с торчащими во все стороны волосами.
Сева в упор смотрел ему в глаза.
Федька подтянулся на руках, стал коленками на подоконник и открыл форточку.
— Чего тебе? — спросил он.
— Выходи. — Сева не отрывал от него глаз.
— Хочешь, чтобы насовал?
— Выходи. — Сева почувствовал, как тяжело сомкнулись его кулаки. — Я тебя жду.
Федька захлопнул форточку, спрыгнул на пол, обернулся в глубину комнаты, потом опять посмотрел на Севу.
Сева загремел обломком доски о стекло — вот-вот расколется. Федька опять открыл форточку:
— Сдурел?
— Выходи!
— А где твои приятели? За домом прячутся?
— Я один… Мне надо с тобой поговорить… Выходи. Ты слышишь?
— Нашел дурака! — Федька спрыгнул на пол, и сразу с двух сторон поехали навстречу друг другу занавески, сужая просвет, в котором стоял Федька.
Потом не стало просвета, не стало и Федьки.
«Может, еще выйдет?» — подумал Сева и стал расхаживать возле окна, дыша в кулак, потому что вдоль улицы дул холодный ветер.
Федька не вышел. Сева постоял еще с полчаса. Нет, видно, не дождешься. Он зевнул и, сунув руки в карманы, пошел домой.
1966