Глава 1

ВЫСТРЕЛ

Аверя издали увидел Фиму. По-старушечьи повязавшись платочком, она сидела под тополем у «Буфета» и торговала семечками. Торговала она странно: сидела чуть в сторонке от корзины, озиралась по сторонам, руки на худых коленках ерзали, и ей было не очень уютно под этим добрым тенистым тополем.

«А еще капитанка!» — подумал Аверя.

Незаметно подойти к Фиме не удалось. Глаза ее, раскосые и быстрые, заметили его и сразу как-то застыли. Руки перестали приплясывать на коленях. Фима еще чуть отодвинулась от корзины, в которой стояли два стакана с калеными пузанками — большой и маленький.

«Никодимовна определила на свою точку, — понял Аверя, — самое расторговое место!»

В «Буфет» входили мужчины, большей частью рыбаки, потому что их городок Шараново исстари был рыбацким городком, — входили, чтобы выпить пива или стаканчик-другой прозрачного виноградного вина.

Кое-кто из рыбаков совал Фиме монетку и подставлял растянутый пальцами карман.

Аверя подошел, играя новеньким блескучим пятаком, и метко пустил его в Фимин подол.

— Отпусти-ка маленький!

Фима подобралась, покраснела, как рачья клешня в кипятке.

— На… И забирай свои деньги. Ну?

И быстро протянула ему насыпанный верхом стакан с прижатым к граненой стенке пятаком.

— Я не жадный. Гони маленький, а пятак прячь.

— Бери, дурной. Бери и проваливай.

— Со своих, значит, не берешь?

— Уходи. — Фима стала оглядываться.

— А если весь класс навалится? Тоже брать не будешь?

Аверя вдруг понял, что сказал лишнее. В серых с синими крапинками Фиминых глазах засветился гнев.

— Ладно уж, давай, — быстро сказал он, — только потом пеняй на себя, что недостача будет. Бабка, поди, на стаканы отпустила товару?

— А тебе что? Я уж и полузгать не имею права?

— Смотри влетит! Не на чем завтра сидеть будет.

— О себе думай! — Фима фыркнула, втолкнула в его карман вместе с пятаком стакан, постучала по донцу, чтобы все высыпалось.

Аверя щелкнул и сплюнул.

— Нормально поджарено. Сама?

— Бабка. Когда не молится — жарит.

— А-а-а, — протянул Аверя, — между семечками и богом время проводит?

Фима хохотнула; в ее глазах засверкало веселье и расположенность к Авере, и ему это понравилось: он любил производить впечатление.

— Наторговала-то хоть много?

— Кое-что. — Фима достала из карманчика носовой платок, развязала и позвякала на ладони мелочью. — Рубля с полтора.

Вдруг Аверя вскинул голову: он услышал отрывисто-радостный лай. Так мог лаять только один пес в Шаранове — пес Выстрел. Фима перестала для него существовать. Лай доносился со стороны базара. Сломя голову кинулся Аверя туда, и от него шарахались бабки с корзинами, полными черешни и первой желтовато-красной клубники.

У магазинчика «Ткани» стоял пограничный «ГАЗ-63»; в кузове его, сидя у левой ноги инструктора Саши, весело полаивал Выстрел, а внизу, на земле, творилось невесть что. Тут были и Аверины дружки — Аким с Власом, и Селька с Ванюшкой, и малыши, и все тянули вверх руки и лезли в кузов машины.

— Одного — вы понимаете по-русски? — одного мне надо! — надрывался Саша, отрывая от борта ребячьи пальцы.

Однако двое — Аким с Власом — уже сидели на борту.

У Авери что-то потянуло внутри, защемило. Выбросив вперед руки, точно ныряя, он врезался в гурьбу. Раздвинул, оттеснил, добрался до борта, дернул за ногу Акима. Тот вскрикнул и полетел в Аверины руки. Аверя мягко принял его и поставил на ноги, затем так же стремительно дернул Власа. Однако Влас успел убрать в кузов ногу.

Выстрел запрыгал на поводке, застучал хвостом в дно кузова, но теперь в его лае не было добродушия.

Саша что-то крикнул собаке, и она умолкла.

Аверя тянул изо всех сил, повис на Власовой ноге, и тот полетел вниз. Аверя поймал его и поставил рядом с Акимом.

— Пока! — Аверя кинул на борт ладони, напрягся и как-то странно, боком, сразу обеими ногами забросил себя в кузов, вывернул занемевшие руки и растроганно, как какой-нибудь президент африканской державы с улетающего из Москвы самолета, помахал дружкам: — До скорого!.. Саша, стучи в кабину!

Внизу вопили и колотили в кузов.

— Ну чего вы, дурачье! — до ушей разинув рот, заорал Аверя, видя, что пограничник не слушается его приказа. — Влас даже не ЮДП! А я заместитель начальника штаба и значок имею — и должен ехать в первую очередь!

Аверя распалился, кричал все пуще и не заметил, как возле машины все стихло.

— Аверьян, спустись, — негромко произнес женский голос.

Сбоку, у акации, совсем не на виду, будто даже прячась, стояла Маряна. На ней был узкий сарафанчик с выгоревшими цветами и черными тесемками купальника, бантиком завязанными на шее. Она сурово смотрела на него. Маряна работала на рыбозаводе, была в их отряде вожатой.

Аверя готов был спрыгнуть с машины, но внизу сгрудилось так много ребятни… Ну как мог уронить он себя перед ней?

— Ты слышал?

Саша при виде Маряны преобразился — растерял всю строгость и локтями оперся о борт, точно о плетень:

— Приходи на танцы, Маряша, ждать буду.

Маряна смотрела не на него. Она смотрела на Аверю.

Аверя набычился, потом, ни на кого не глядя, перемахнул через борт, точно этой лихостью хотел оправдать послушание.

— Мальчики, кто первый забрался в кузов? — спросила Маряна.

— Аким, — пискнул кто-то.

— Влас, — сказал другой голос.

— Аким, ты? — спросила Маряна.

Аким побарабанил пальцами о переплет книги, засунутой за ремень, и поднял на Аверю глаза:

— Нокаутом бы его, да рук на такого жалко. Да и страшно, еще дух испустит — большая физическая сила пропадет.

Аверя ревниво скосил глаза на Маряну и ребят:

— Умник!

Иногда Аверя прямо-таки ненавидел этого всезнайку, к которому — странное дело! — очень неплохо относилась Маряна. Не хуже, чем к нему, Авере. А за что, спрашивается?

— Ну так кто из вас поедет? — Маряна теряла терпение. — Ты, Аким, или Влас?

Ребята, нахмурив лбы, молчали.

— Мне что, пусть едут. — Аверя сплюнул, достал горсть семечек и стал по одной кидать в рот. — Какое счастье — от собаки бегать. Пусть…

Он уже понял, что хватил через край, особенно с Акимом. С ним ухо надо держать востро. Но и отступать было поздно.

— Да чего вы там, ехайте кто-нибудь, ну? — застонал Саша. — В другой раз никого не докличешься, а тут машину готовы сломать.

Аверя отвернулся от дружков.

— Я не поеду, — твердо сказал Аким, — у меня книга не дочитана — Чехов.

— Маряна, повлияй! — взмолился Саша.

— Да вы не бойтесь, — сказал Аверя, — память у меня не злая, никого в ерик не спихну.

— Едем мы или не едем? — раздраженно крикнул из кабины шофер, тоже пограничник.

— Ну, если нет охотников, могу и я: как не послужить родным погранвойскам. — Аверя потянулся и, кряхтя, медлительно, как дед на печку, полез в кузов. Сощурил в щелку глаза, сквозь узкую прорезь, точно бритвой, полоснул по ребятам и кинул назад: — Ехай!

— Маряна, так придешь? — крикнул Саша. — Я немножко поработаю и вернусь…

Взревел мотор. Саша увидел полуоткрытый Марянин рот, но ничего не расслышал и замахал ей рукой. Аверя подошел к Саше, присел на корточки:

— Что будем отрабатывать?

Он хорошо знал всех пограничников Шарановской заставы и, уж конечно, всех служебных собак. Даже по лаю различал.

— Горячий след. — Саша потрепал жесткую гриву Выстрела. — А ты, брат, не промах. Чего учудил!

— А чего? — Аверя наивно заморгал ресницами.

— А того. Знал бы — не взял бы. Не собаку надо посылать по твоему следу, а тебя — по собачьему. Разорвешь. Что зверь. А небось еще в пионерах ходишь. В седьмом ведь.

— В восьмой перешагнул.

— Смотри не причини вреда Выстрелу. Поддавайся. Обеспечь хорошую работу.

— Да уж постараюсь. На клыки, конечно, не полезу. Он ведь у тебя умный.

— Его бы мозги тебе — ничего был бы парнишка. Уважение бы имел. А ему бы твои — все наряды с границы можно бы снять: ни один нарушитель не перешел бы.

— Точно, — согласился Аверя и вдруг во все горло дурашливо завопил: — «Эх, девчонка дорогая! Дорогая ты моя!»

— Ну-ну, ты… Свихнулся?.. Да, чтоб не забыть: скоро ваш отряд идет в патрулирование.

Машина пронеслась по Центральной улице у домов и магазинчиков, обнесенного забором гаража, вылетела на открытое ветру и солнцу шоссе и остановилась против лесничества — домика, белевшего за молодыми посадками.

Саша сделал дугообразный жест, и пес выпрыгнул из кузова.

— Ох, леший, сапоги-то и забыли! — ударил себя по лбу Саша, глянув на Аверины туфли. — Василь, придется тебе пожертвовать.

Шофер вылез из кабины и сплюнул.

— А чем его плохи? Каши еще не просят.

— А если Выстрел цапнет чуть повыше? Давай разувайся. Конечно, если не хочешь сорвать учебную задачу…

— Ох и хитры вы, инструктора! От собак, что ли, научились?

Шофер стащил кирзовый сапог и стал разматывать портянку. Авере сапог был великоват, но не слишком, потому что шофер был не из великанов, а Аверя не из недомерков. Старательно обувшись, чтоб ни складочки, ни морщинки не легло под ступню, облекся в толстый и длинный старый армейский плащ, который не позабыл взять Саша.

— Значит, так. Пройдешь километра два куда хочешь, в любую сторону, — ни я, ни Выстрел смотреть не будем; на половине дороги выбросишь из кармана платок… Есть он у тебя?

— Дома позабыл…

— А что-нибудь другое есть? Я свое передать не могу: запах должен быть твой.

Аверя нащупал в кармане перочинный ножичек — жалко; яблочко-зеленуху постыдился вынуть; леску, намотанную на фанерку, тоже жалко; пачку «Севера» с тремя мятыми папиросками — побоялся: Сашка хоть и свой парень и лет ему не больше двадцати, да эти пограничники себе на уме, всегда что-то скрывают. Еще расскажет Дмитрию Алексеевичу, директору…

Пришлось вынуть дощечку с леской.

— Сгодится?

— А крючок есть?

— Какая же леска без крючка? — обиделся Аверя, считавший себя потомственным рыбаком. — Это у вас, у степняков, леска может быть без крючка, а мы…

— Отставить треп. Откусывай крючок и прячь. Ну, давай, давай. Так-то безвредней будет Выстрелу. Бросишь, значит, леску…

— Не найдет — купишь новую.

— Жадина! Моя собачка работает как часы. Убедишься. А платок носи при себе, если культурный человек, личная гигиена требует… Ну, пошел.

В плаще было жарко, прошибал пот, длинные полы мешали идти. Аверя добрел до кустарника, присел, оглянулся: ни Саша, ни Выстрел не подглядывали за ним — они стояли за кабиной. Однако, задетый тоном инструктора, Аверя решил проучить его.

Местность была пересеченная, с мелкими озерцами, с частым березняком. Местами рос кустарник такой густоты, что в нем можно было спрятаться и от целой своры Выстрелов. В Аверину школу, где был организован отряд ЮДП — юных друзей пограничников, — не раз приходили инструкторы с собаками и рассказывали об их нравах, еде, работе, и ребята помогали тренировать собак: прокладывали следы для поиска или выстраивались в шеренгу и каждый клал что-нибудь из кармана в одну кучу; приходила собака и по запаху любого предмета безошибочно находила владельца…

Сапоги вязли в песке, плащ душил зноем, и скоро Аверя взмок. Но он был очень сильный и шел быстро. Шел зигзагами, петлял, долго кружился возле кривой сосны, перелезал с деревца на деревцо, чтобы не оставлять на песке следа; в двух местах отважно перешел озерца — сапоги-то не свои, не жалко! — потом вынул леску. Сердце его прямо-таки стиснулось, когда он, прощаясь с леской — не одну сотню сомят выловил ею в порту! — положил ее на песчаном бугорке под сквозистой березкой: уж здесь-то ее Выстрел обязан был найти!

«Черт с ней, пусть пропадает! — вдруг решился Аверя, засовывая леску под обнажившиеся корни небольшой елки. — Зато нос им утру!»

Совсем выбившись из сил, он уполз в кусты и, весь скрючившись и завернувшись с головой в плащ, стал ждать. Минут пять напряженно прислушивался — не раздастся ли лай? — и повторял наизусть слова инструктора, как надо вести себя, когда приблизится собака. От напряжения Аверя устал. Задумался. Вспомнил Фиму. Все еще торчит возле «Буфета» с семечками или уже домой умотала?

Грозный лай вбил его душу в пятки.

Страх бился в нем секунду-другую. И вошел он в Аверю не потому, что он был трусом, а потому, что забылся на мгновенье. А еще оттого, что слишком уж быстро раздался этот остервенелый лай.

Мужской голос — он совсем не был похож на Сашин — что-то крикнул. И хотя Аверя знал: все, что от него требуется, — это лежать, он вскочил, закричал, замахал руками, и на него навалилось что-то огромное, тяжелое и сшибло с ног. Он забил ногами и руками и услышал сухой треск — словно небо треснуло от грома.

И тут же услышал голос:

— Фу, фу!

И команду для себя:

— Руки вверх!

Аверя вскинул руки: людей с поднятыми руками служебные собаки не трогают.

Выстрел замолк, и Саша убавил поводок. Из страшной собачьей пасти ниточками тянулась слюна. Черная, жесткая, как у дикого кабана, шерсть торчком стояла на загривке. Выстрел был крепколап, мускулист и тверд в груди.

Саша что-то сунул ему в пасть, и Выстрел, как самая заурядная дворняга, заработал хвостом и захрустел.

— Отлично. — Саша вытер рукавом гимнастерки щеки.

У Авери, мокрого и ослабевшего, сразу отлегло внутри.

— А чего там, конечно, отлично, — сказал он, сбрасывая плащ.

Выпрямился. Отдышался. И вдруг почувствовал холодок на правой ноге. Глянул на ногу, и сердце екнуло: вся правая штанина, вместе с трусами, сверху донизу была порвана. В чудовищной прорехе виднелось незагоревшее тело.

— Не по инструкции вел себя — потому, — заметил Саша, поглаживая Выстрела.

— У-у, зараза! — шикнул Аверя. — Чтоб тебе…

— Бежать не надо было: сапог бы съехал, ну и цапнул бы… Инструкции — они недаром пишутся. А он тебя ничего — чистая работа.

Они пошли сквозь кустарник к машине.

— Как же я теперь домой явлюсь? Через весь город идти-то.

— Не огорчайся, доставим… А вот тебе леска — целехонька, только в одном месте фанерку прокусил.

Аверя, не ощутив радости, сунул в карман леску.

У машины Саша снова сделал резкий полукруглый жест, показывая Выстрелу на кузов; пес упруго подскочил, сжался, разжался в воздухе и очутился в кузове.

Английских булавок у пограничников не оказалось, и Аверя удрученно смотрел на пробегавшие дома Центральной улицы, придерживая разлетавшиеся сзади края штанины.

С ненавистью поглядывал на Выстрела, на его умные карие глаза, на мокрый, вздрагивающий нос и повторял про себя:

«Ух, я бы тебе… Еще улыбаешься… Я бы…»

Саша предложил Авере доехать до заставы и там отремонтироваться, но Аверя наотрез отказался: не вынес бы он смеха пограничников.

— Так как же ты?

— Как-нибудь.

Чтоб ближе было до дому, машина доставила Аверю до начала ериков — длинных нешироких каналов, которые прорезали почти все Шараново и являлись как бы его улицами. По такой улице можно было проехать на лодке или пройти у края по кладям — доскам, постланным на столбики.

— Благодарю, Аверьян! — Саша хлопнул по его руке. — Славно мы сегодня поработали! Ты отлично прокладывал след. Благодарю от всего личного состава…

— Да чего там… — поморщился Аверя, оглядываясь по сторонам, и, видя, что никого вокруг нет, стал сползать с машины.

Машина затарахтела и умчалась, а он прижался спиной к заборчику. Самое скверное, что порвано сзади: выйдет кто-нибудь и увидит, а потом пойдет по всему Шаранову звон…

Пограничники — эти умеют держать язык за зубами, служба у них такая, а взять какую-нибудь Алку или…

Слабый плеск воды заставил Аверю вздрогнуть и еще крепче прижаться к заборчику. По ерику (а точнее, по улице Нахимова, где он жил), отпихиваясь веслом, ехал Акимов дед — дед Акиндин. Лодка была сильно нагружена рифленым шифером и глубоко сидела в воде. Седая борода деда развевалась на ветру, как флаг.

— Пособь-ка! — крикнул он, подъезжая к мостику, доски которого специально для пропуска лодок не крепились к столбикам.

Аверя оглянулся: справа по кладям с сумкой, набитой газетами и журналами, шла почтальонша Вера, и Аверя не посмел оторваться от заборчика.

Дед Акиндин уставился на него:

— Оглох или к смоле пристал?

Аверя молчал.

Дед выбрался на клади, поднял широкие доски мостка и стал ногой проталкивать лодку.

— Приди теперь к нам за яблоками!.. — опустил доски и веслом оттолкнулся от дна.

Шагов двадцать Аверя пробежал благополучно, без единого свидетеля. До дому оставалось метров сто, но здесь было оживленное место: перекресток двух ериков.

Все похолодело у Авери, когда он увидел Алку. Тоненькая, в аккуратненьком голубом платьице, с таким же бантом в волосах, бежала она навстречу ему.

Аверя прилип к камышовому плетню. Проскрежетал зубами: трусов бы не тронул, подлый! А то ведь видно все…

— Здравствуй, Аверьянчик, — запела Алка и красиво посмотрела на него лучистыми глазами. — Ты, говорят, отличился сегодня…

Аверю облил холодный пот: дошло уже?

— Как отличился? — Он стал осторожно прощупывать обстановку.

— На машине уехал. Один. С пограничниками. И с собакой… Ты такой отчаянный!..

Аверя заулыбался. Услышать это после стольких страданий было приятно. Все-таки она ничего девчонка, Алка, понимает его, и такая тоненькая и хорошенькая. Но лучше бы встретилась не сейчас…

— Ну ты чего все стоишь? — Алка подошла к нему.

— А тебе чего? Хочу — и стою.

— Смешно как-то.

— А ты чего остановилась? — Аверя стал сердиться. — Ведь шла куда-то?

— А теперь хочу с тобой поговорить.

— А мне некогда. Иди, куда шла.

— Некогда, а сам стоишь… Сейчас плетень упадет.

— Плевать! — Аверя едва сдерживал себя.

Раздался стук туфелек, и Аверя увидел Фиму с корзиной на руке. Не хватало еще одной!

— Отторговалась? — спросила Алка. — Сколько выручила?

— Тебе не сосчитать.

— А все-таки?

— Сама поторгуй — узнаешь. — Голос Фимы был глух и недобр.

— Мы этим делом не занимаемся. Мама никогда не пошлет меня торговать. Даже виноградом. В прошлом году у нас его было завались сколько, а продавала соседка, тетя Шура. Самим ведь неудобно, мы к тому же пионерки. Что скажут…

У Фимы сузились глаза.

— А мне удобно. Я врожденная торговка!..

— Ну, раз так…

Фима глянула на Аверю и, кажется, все заметила, потому что глаза ее перестали быть холодными, а в краешках сжатых губ неуловимо затрепетала улыбка.

Аверя сделал ей таинственный знак: повел бровью на Алку и тихонько мотнул головой в сторону — уведи, дескать.

— Аверчик, — попросила Алка, — пойдем завтра купаться на Дунаец, туда, где кино крутили… Хорошо?

— Ладно, — тут же согласился Аверя. Он готов был на любое, лишь бы отделаться от нее.

— Только не с утра, а попозже, после двенадцати.

— Ладно.

— Ну, пошли к нам, — заторопила ее Фима и подтолкнула плечом, — я такую книгу сменяла в библиотеке…

Больше Аверя ничего не слышал. Он попятился назад, юркнул в пустынный проулочек, перелез через плетень, сверкнув незагоревшей белизной зада сквозь порванные трусы, и под айвами и черешнями стал красться к своему дому.

 

Глава 2

ФИМА ИЗ «ВТОРОЙ ВЕНЕЦИИ»

Кладь была неширокая, в две доски, и Алка шла не рядом, а сзади. Обдавая шею Фимы теплом дыхания, она без умолку лопотала о том, что на пляже прибавилось еще две палатки туристов. Одна — удивительно красивая, не похожая на остальные, разбитые ранее, наверно, из нейлона, вторая — обычная, какие продают и в их магазине.

В одной из этих палаток, по ее словам, все время раздается музыка, слышится смех, и ее обитатели, видно, не скучают Неподалеку от новых палаток стоит серый «Москвич», на нем, наверно, и прикатили сюда.

Фима слушала ее вполуха: мешали собственные мысли — уж очень не хотелось являться домой с Алкой. Бабка с матерью начнут про семечки спрашивать, деньги подсчитывать. Уж Алка не упустит случая и пойдет по городу языком молотить, что и как.

Жаль, что дом был недалеко, и как ни шла Фима медленно, никак не могла придумать причины, чтоб отвадить Алку.

Помог делу братишка Локтя; в зрелые годы его будут величать Галактионом. Он сидел на приступочке против калитки в их дворик и удил рыбу. Рядом, как воробьи на проводе, сидели еще четыре существа: Федька, по прозванию Лысый, — волосы его были до того белы и редки, что, казалось, их вообще нет; братец Акима, кривоногий и упитанный Саха; молчаливый, но чрезвычайно озорной и отчаянный Толян; четвертый был полосатый котенок Тигрик.

Локтя удил серьезно и обстоятельно, как и подобает дунайскому рыбаку, а остальные рассеянно поглядывали на пробочку поплавка и чирикали кто о чем. Самым заинтересованным лицом во всей этой компании был Тигрик, отпробовавший уже два снятых с крючка малька. Видя, как вокруг поплавка разбегаются круги, он замирал в предвкушении веселого хруста косточек, и худенький хвостик его нервно шевелился на досках.

— Подсекай! — скомандовал Саха.

— Не торопись, дай заглотить, — предупредил Лысый.

— Ну и откусили червя, — холодно констатировал Толян.

Локтя дернул и вытащил пустой крючок. Малыши стали издеваться над ним.

— Дай-ка сюда. — Фима вырвала из рук брата удочку, скатала в пальцах шарик из хлеба, предварительно поплевав на него, чтоб плотнее был, и быстро насадила на крючок.

Воцарилось злорадное ожидание.

Котенок терся об ее ногу и мурлыкал что-то задушевно-кошачье. Наверно, это-то и мешало ей сосредоточиться: под радостное улюлюканье ребятни мальки, сверкнув в воде искрой, то уходили во время подсечки вглубь, то на лету срывались с крючка и шлепались в воду.

Алка, стоявшая рядом, все время канючила:

— Ну чего ты, маленькая? Связалась с кем…

Фима точно не слышала ее.

— И вправду капитанка ты, верно тебя дразнят… Вот возьму сейчас и уйду.

Фима катала в пальцах новый хлебный шарик.

Алка сдержала слово. Когда ее голубенькое платьице исчезло за углом поперечного ерика, Фима подала Локте удочку:

— Держи… Видно, мальки берутся только у мальков, а взрослых не признают.

Подхватила корзинку и толкнула калитку.

К домику вела ровная, усыпанная крупным песком с ракушками дорожка, аккуратно выложенная по краям зубцами кирпичей. Возле домика цвели ирисы. Вокруг росла черешня с айвой, а на грядках поспевала клубника. Домик их, как и все дома Шаранова, был из камыша, обмазанного илом, и был очень стар — лет сто, наверно, простоял; на побеленной стене кое-где чернели молнии трещин. Поэтому-то метрах в пяти от этого дома виднелся новый каркас из сох — жердей, плотно обшитый камышовыми стенами.

Мать, половшая клубнику, выпрямила спину:

— Принесла что обратно? — и запачканными землей руками потянула к себе корзинку. — Боже праведный, и половины не продала!.. Чем же ты это занималась?

— Не нравится — могли не посылать.

— И не посылали б, кабы не бабка. Не видишь — второй день разогнуться не может… — И уже милостивей добавила: — Ну иди покушай.

Первое, что почувствовала Фима, войдя в дом, — запах жареных семечек, и вздохнула: и все это на ее голову! Скорей бы уж бабка поправилась.

Бабка по дешевке покупала на базаре у старух украинок мешок-другой привозных семечек, поджаривала на сковородке и, когда была не в церкви, торговала ими, зарабатывая немало — два-три рубля в день.

Подсолнухов здесь не сажали, потому что уж очень мало было в городе земли. Огородики у домов из ила. Ил выбирался из канав, выбрасывался под стены и вокруг, чтоб не подмыло дом по весне в большую воду, когда тают снега. Поэтому-то и образовались в городе сотни затопленных водой канав-ериков. Сажали на этих огородиках самое полезное и доходное: виноград, клубнику да черешню с айвой. А на подсолнухи не было места.

— Давай сюда. — Бабка протянула сухую и костистую рябоватую руку.

Фима подала платок с завязанными в узел деньгами и пошла на кухню. Плита была уставлена сковородами. От гари запершило в горле.

— А пожевать дадите чего?

— Видишь, занято все… Поешь холодную картошку — вон, в чугунке, или погоди маленько.

Фима достала огромную картошину, насыпала из деревянной солонки соли и, на ходу жуя, вышла из кухни.

В доме было темно от икон. Они давно перебороли белизну известки и черными гроздьями глядели из углов. Тут было крещение Христа, и распятие его на кресте — кровь капала из-под гвоздей на ладонях, — и положение во гроб его, мертвого, снятого с этого самого креста. Была тут, конечно, икона воскресения его: Христос с раскинутыми руками улетал на небо, где белели райские тучки, из которых выглядывали умильные ангельские мордашки. Ох, сколько здесь было всего! Святые угодники, плосколицые, бородатые и пучеглазые, чередовались с горестными — до чего у них скорбные глаза! — богородицами.

Доски икон тускло отсвечивали старой позолотой. Краска, мрачная, глухая, прокопченная, кое-где облупилась.

То в своем большинстве были иконы старого письма, доставшиеся от прадеда, а может, и от прапрадедов, которые жили лет двести — триста назад в центральных губерниях России, не то на Волге, не то на Кубани — теперь точно не установишь — и бежали сюда, в дикие дунайские плавни, после великого раскола, после того, как патриарх Никон ввел свою реформу и велел по-новому и молиться — тремя пальцами, — и по-новому поклоны отвешивать, и книги другие читать. Бежали сюда те, кто хоть на костер готов был идти за истинную старую веру, и потому прозвали их староверами. Бежали сюда еще и потому, что здесь было далековато от царева глаза да и помещичий кнут сюда не доставал. Тут не было ни щепотки пахотной земли, зато Дунай, его гирла и приморские куты прямо-таки кишели рыбой, белой и красной; зато камыш в плавнях день и ночь шевелился от дичи и сам воздух здесь был привольный и легкий…

Жили староверы и под турком, и под румыном, были почти эмигрантами, и звали их, как везде, липованами. По утрам они истово молились, крестясь двумя перстами, как боярыня Морозова на суриковской картине, не пропускали ни одной службы в церкви. Они мостили в плавнях ил, бросали его лопатами, стоя по пояс в воде, ставили на площадках домики, сажали кое-что да на лодках уходили рыбачить на Дунай. В те годы в море ходили редко: под самым Шарановом густо шли на крючки и в сети белуга, и севрюга, и сом…

Рядом, в этом же посаде, скоро начали селиться украинцы, бежавшие сюда из Запорожской Сечи и других мест; они были новой веры, и липоване враждовали с ними, сторонились, плевались, глядя на купола их «хохлацкой» церкви. Неслыханным было делом, чтоб липован женился на «хохлушке».

Все у них было порознь: и лабазы, и говор, и кладбища, и жили они в разных краях посада — Дунаец лег меж ними прочной границей: в сторону моря — липоване, в сторону степи — украинцы.

Долго жили старообрядцы уединенно, блюдя строгость веры, молитвами укрепляя свой дух, готовя себя к жизни в ином, ангельском мире. И только в сороковом году, ненадолго, когда Советский Союз вернул себе Бессарабию, увидели старообрядцы людей со звездами и красным флагом — людей, говоривших, что бога нет, что надо строить хорошую жизнь здесь, на земле, а не готовить себя к жизни, придуманной попами…

Потом война, разруха, карточки… В те времена, когда родилась Фима, над городком возносили свои купола три церкви — две Никольские и одна Рождественская, и видны они были далеко-далеко. Подъезжаешь ли к Шаранову на лодке с моря, на «Ракете» ли со стороны Измаила, в рейсовом ли автобусе с материка, из степи, еще не видно шарановских крыш, а уж над зелеными береговыми лозами и тополями, над холмами да лугами высокомерно и отрешенно посверкивают серебром церковные купола.

Давно притихла вражда меж липованами и украинцами, все чаще игрались между ними свадьбы. Дунаец уже разделял город скорей географически, но гуще, чем в других городах и деревнях страны, валил здесь народ в церкви, и у многих под рубахами на тонких тесемках висели нательные крестики. Старообрядцы ходили в свои церкви, верующие украинцы — в свою, Никольскую, что против базара, с пузатыми, как самовар, приплющенными и сытыми куполами…

Отец вернулся из церкви под вечер, снял старую фетровую шляпу, потеребил темную бородку; как и все старообрядцы, он стал отпускать ее, когда годы подвалили под пятый десяток. (Почему-то люди старой веры считали своим долгом носить в пожилом возрасте бороды.)

— Слава тебе господи, — сказал он, — отменно поговорили с батюшкой, послезавтра еду в Широкое, а сейчас вентеря по ерикам проверю…

Он снял парадный шевиотовый костюм, облекся в замызганную рыбацкую робу, в которой рыбалил в звене вентерщиков возле дунайского устья, и на маленькой смоленой плоскодонке-однопырке пошел с Локтей проверять вентеря — сетки на деревянных обручах, распространенные у дунайских рыбаков.

Крупная рыба в ерики заходила редко, и все же килограмма два-три на юшку иногда попадалось; отец вытряхивал рыбу в лодку и ехал от одного вентеря к другому. Когда-то он брал с собой и Фиму. Но это в те времена, когда с ними жил старший брат Артамон, ныне капитан колхозного сейнера, ежегодно уходившего в экспедиции на Черное море. Потом брат подрос, женился и, вопреки желанию отца, отделился, не стал жить с ними. Ушел, не обвенчавшись в церкви, с «хохлушкой» Ксаной Поэтому-то отец не очень задерживался у городской Доски почета в центральном сквере города, где у памятника Ленину среди других фотографий красуется и фотография его сына.

С тех-то пор и дружба с Фимой пошла у отца на убыль, и он не звал больше дочку с собой на однопырку.

Фима любила воду, плеск волн в борта, запах тины и сырости, но не напрашивалась к отцу в экипаж. Зато мать с бабкой не забывали ее.

— С утра будем обляпывать, — предупредила после ужина мать, — чтоб дома была.

Фима нырнула под одеяло, легла на бочок, скорчилась и долго не могла согреться.

За окном, из сырой темноты заросших травой ериков и болотец с надсадом, с надрывом, металлическими голосами стонали лягушки. От этого стона нельзя заснуть. Он проникает сквозь камышовые стены, сквозь стекла и натянутое на голову одеяло. В этом стоне есть что-то резкое и злое, что-то фантастическое и застарело-нетерпимое, как у молящихся староверок.

А может, не лягушки виноваты в том, что не идет к ней сон, может, всему виной ее неладная, ее расщепленная жизнь? А может, все дело в Аверьке, храбром и равнодушном, с твердыми мускулами на втянутом животе, — в Аверьке, который завтра после двенадцати обещал Алке пойти купаться на Дунаец?

Вот было бы, если б не пришел. Чего не пообещаешь в том положении, в каком он был…

До полудня Фима с Локтей таскали в носилках ил. Он был тяжелый, липкий, зеленовато-черный. Перемешанный с соломой, плотно вмазанный в камышовые стены домов, он надежно, не хуже камня, держал тепло в зимние морозы. Вчерашний ил, прикрытый на ночь от высыхания травой и рогожками из болотного чакана, часам к десяти кончился; пришлось замешивать новый. Ил привозил все в той же однопырке отец, скидывал лопатой на узкую греблю возле плетня. Свалив ил у строящегося дома, ребята тащились назад.

— Н-но! — покрикивала Фима и, топая босыми ногами, толкала носилки.

Локтя взвивался на дыбы, тоненько, как жеребенок, ржал, осаждал назад и так стремительно припускал вперед, что едва не вырывал из Фиминых рук носилки. На всем скаку подлетали к матери и Груне — так звали старшую сестру.

— Тише вы, окаянные, в ерик угодите!

Женщины босыми ногами месили ил. С сытым чавканьем, хлюпаньем и сопеньем шевелился он под их ногами; стрелял и чмокал, когда ноги выдирались из месива; шипел, раздаваясь, как тесто, неохотно отступал, пропуская внутрь черные, измазанные ноги.

На один дом нужно с полсотни таких лодок ила, и отдыхать было некогда. Когда ил был замешан, принялись обляпывать стены. Здесь уж некому было угнаться за Груней! Она и в колхозе была мазальщицей — работала в бригаде подсобного хозяйства и мазала дома на усадьбе их колхоза, одного из самых больших колхозов Причерноморья.

Груня сидела на лесах в расстегнутой от жары кофточке, в грязных мужских штанах, туго обтягивающих худые ноги, и быстро вмазывала, втирала ил в камышовую стену, в щели и пустоты там, где камыш соединяется с жердями каркаса.

Груня была одинока. Ее плоское, рано увядшее лицо — ей было за тридцать — безжалостно изрыла когда-то оспа: метины были и на носу, и на лбу, и на подбородке. На людях она держалась замкнуто, была исполнительна, тиха — и муху не обидит. Но когда Груня молилась, Фима боялась ее. Потому, казалось, всегда молчала сестра и держалась в сторонке, чтоб здесь вот, под скопищем древних икон, вдруг излиться перед богом, не таясь открыться перед ним в потоке слов, славя того, кого она считала всемогущим и мудрым, от которого все доброе и святое на этой грешной, переполненной пороками и страданиями земле.

Прямо холод пробегал меж лопаток у Фимы, когда слышала она эти горячие, эти частые, с придыханиями и всхлипываниями заклинания и просьбы. Мать с отцом молились спокойней, уверенней, а в Груниных словах была униженность и страх, что бог ей не поверит и накажет за безверие подруг, брата и сестры и не даст спасения, не примет в царство небесное.

Как она не понимает, что все это бесполезно? А мать с отцом? До чего же все это дико и странно. Все, кажется, ясно как день: есть только одна жизнь, и она здесь — солнечная, терпкая и соленая, как пот, — только здесь, и больше нигде, разве только на других планетах. А им этого не понять.

Молятся доскам с черствыми, изможденными постом и страданиями ликами, читают пропахшие ладаном, замусоленные церковные книги, напечатанные древнеславянскими буквами с замысловатыми виньетками; как эпилептики, падают в церкви на колени и целуют липкий от сотен губ медный крест и оклад чудотворной иконы…

В тот день, когда Фима явилась домой в красном галстуке, Груня испуганно посмотрела на нее и не сказала ни слова. Но отдалилась от нее, и если разговаривала, так только по делу. Фима была не из робких, но ей было не по себе, когда ее будил по утрам этот страшный, исступленный шепот Груни перед иконами: два ее черных пальца взлетали в мольбе на фоне солнечного окна…

К часу все выбились из сил. Ребята уже не дурачились, не взвивались на дыбы. Фима работала босиком, в трусах и майке. На Локте были одни трусы, по его телу бежал пот, сбегал по тесемке креста и капал вниз. Крестик был дешевенький, свинцовый, с ушком для нитки и вторым крестиком, оттиснутым на нем, и был однажды надет на Локтю попом и стоил по новым деньгам в церкви всего десять копеек.

Фима надеялась, что после обеда мать освободит ее, да не тут-то было.

— Ну, с богом, — сказала мать, — надо торопиться: когда еще отца отпустят…

И Фима с Локтей снова впряглись в носилки.

А дел у нее сегодня была уйма. Во-первых, надо хоть на часок вырваться к Матрене, семидесятилетней бабке, которой она помогала как тимуровка. Во-вторых, она здорово устала, ей наскучила одуряюще однообразная работа, молчание матери и шлепки густой кашицы по камышу. Ах, как тянула быстрая, прохладная вода Дунайца — канала-протоки, который брал начало в Дунае и впадал в море! Там, наверно, уже давно кувыркается Аверька с мальчишками и девчонками…

Впрочем, может, он не пришел?

Вряд ли. Как миленький явился, прибежал и теперь веселит и ужасает своими рискованными номерами ребят, и в их восторженном визге отчетливо слышится голосок Алки.

Как удрать с работы? Ведь до осени еще будут возиться с домом. Мать работает как вол и от других требует того же.

Канючить? Не выйдет. Сказать, что очень устала? Не поверит. Может, сбежать?

Ах, как хочется в воду! В легкую, прохладную, ломящую косточки и обжигающую тело свежестью и радостью.

Фима вдруг вскрикнула и, выронив носилки, повалилась в тень, под стену строящегося дома.

— Ма! — закричал Локтя. — Ма, Фимка упала!

Мать вышла через дверной проем, строго сощурилась на солнце, жилистой рукой убрала с глаз седоватые волосы.

— Чего с тобой? Ушиблась?

Фима держалась грязной рукой за лоб.

— Голова что-то закружилась трошки… С солнца, что ли…

— Галактион, принеси воды, — приказала мать, — а ты посиди немножко, пройдет!

Фима прильнула губами к краю холодной кружки, напилась и осталась сидеть в тени. Скоро мать вышла из проема с носилками.

— Полегчало?

Фима мотнула головой:

— Не. Ни капельки.

— Иди в хату. Полежи.

— А потом я немного погуляю. Ладно?

Мать пошла с носилками к ерику, не сказав ни слова, и это означало — согласна.

Фима юркнула в дом, умылась, подмигнула осколку зеркала у рукомойника, надела чистое платьице, сунула ноги в тапки, выскользнула из калитки, прошла по кладям до угла своего участка, перешла изогнутый, как кошачья спина, мостик, оглянулась и… полетела к Дунайцу.

Она была быстрая, тонконогая, и доски почти не прогибались под ней. На ней хорошо сидело короткое платьице — сама сшила — с пуговками на спине. Она была смуглая, как глазированный кувшин, почти черная; кожа на носу трижды облезла и грозилась облезть в четвертый раз; коленки и локти были в болячках и косых царапинах, глаза смотрели живо и враскос. В мочках ушей, как маленькие акробаты на кольцах, в такт бегу раскачивались «золоченые» сережки из раймага — сорок копеек пара…

Вода отражала ее быстрые ноги, и рвущееся на ветру платье, и заборчики двориков, и тополя с акациями в этих двориках, и тучки в небе. Было знойно, и в ериках, распластав ноги, дремотно, как неживые, лежали лягушки. А может, они устали от своих ночных воплей и теперь отдыхают?

Лягушки, сидевшие на гребле, при ее приближении, как комочки грязи, прыгали в ерики. По воде, как конькобежцы, бегали длинноногие жучки-водомеры.

Как-то здесь снимали кинокартину, и курчавый человек с кинокамерой в руках охнул и сказал:

— Красотища-то какая! Ну, вторая Венеция, и только. Даже, может, красивей… Все здесь естественней, уютней и человечней, чем там, — сам видел. Там точный расчет архитекторов, а здесь сама жизнь…

Ловко обегая встречных бородачей, баб с бельем в тазах, перелетая крутые спины мостиков, перепрыгивая пропасти там, где доски были сорваны и виднелись столбики, летела Фима к Дунайцу, летела по этой самой «второй Венеции», красоту которой не замечала, потому что в других городах не была и не знала, что не все они такие необычные и красивые.

А вон и крыша лодочного цеха, и любимое место их купания, и мальчишки на кладях, и брызги над каналом…

Фима на ходу стала стаскивать через голову платье и, когда добежала до ребят, была в одном темно-синем купальнике. Стряхнула тапки, подпрыгнула, изогнулась и…

 

Глава 3

МАРЯНА

Аверя вынырнул и увидел в воздухе изогнутую фигурку в купальнике. Звонко, почти без брызг вошла она в воду.

Аверя знал, кто может так нырять.

Набрав побольше воздуха, он мгновенно погрузился и, быстро работая ногами, с силой загребая руками, поплыл туда, где должна была вынырнуть Фима.

Вода в канале была мутноватая, и Аверя редко открывал глаза: все равно ничего не увидишь. И все-таки, чтоб схватить Фиму за ногу, для этого стоило не жалеть глаз: вот потеха-то будет!

Стремительно, с акульим проворством мчался Аверя у самого дна, глядел вверх и видел смутное сияние солнечного дня, пляшущие тени у поверхности и смотрел вниз — в холодный, тесный, выталкивающий сумрак глубин.

Фимы нигде не было.

Неужто подалась вбок? Аверя стал крутиться из стороны в сторону, шаря вокруг руками.

Воздух кончался. Все сильней давило на барабанные перепонки. В ушах заныл тоненький комариный звон. В голове чуть помутилось.

Он старался как можно дольше продержаться в глубине, но к горлу уже подкатывала дурнота удушья. И Аверя не сразу, а медленно, словно нехотя, высунулся наружу, рывком головы отбросил с лица налипшие волосы, жадно хватил струю воздуха. И оглянулся.

С бревна смотрела на него в открытом сарафанчике Алка; на воде, крестом раскинув руки и ноги, лежал Аким.

Аверя искал глазами Фиму.

Ее нигде не было. Ого!

Аверя саженками поплыл на середину Дунайца. И тут, метрах в четырех от него, выскочила из воды Фима и брассом поплыла к берегу. Аверя ринулся следом. Фима взвизгнула, засмеялась и снова нырнула. Аверя — за ней, стремительно поплыл под водой, вынырнул и увидел Фимину голову у другого берега.

Аким глядел на Дунаец. На Аверю не смотрел, хотя среди мальчишек было признано, что нет в Шаранове пловца лучше его, и все им любовались.

Аверя не огорчался: завидует! Конечно, Аким — парень крепкий, весь из мускулов, — каждое утро зарядка, а вот хорошо плавать научиться у него нет времени: вечно торчит в библиотеке. Пусть делает вид, что не замечает его…

Зато Алка не спускала с него глаз. Аверя подплыл к берегу, схватился за борт лодки, рывком бросил свое тело в корму и знал, не глядя на Алку, что она любуется вспухшими на его плечах и руках мускулами.

Потом попрыгал на одной ноге, вытряхивая из уха воду, схватил сзади мокрыми руками Алку, — она взвизгнула.

— Сейчас пузыри у меня запускаешь!

Алка подняла на него круглые глаза:

— Не надо, Аверчик, не надо… Насморк у меня с утра, застудилась, видно.

На берег вылезла Фима. С носа, с локтей и мокрых косичек ее сильно капало. Губы от долгого пребывания в воде чуть посинели и мелко вздрагивали. Авере не очень нравилось, что она так здорово плавала сегодня, и он старался не смотреть на нее. Он только вежливо осведомился:

— Замерзла? А знаешь почему? Потому что дохлая. Смотри — одни мослы торчат: на спине каждый позвонок сосчитать можно… — и провел пальцем по ее спине.

Фима отпрянула.

Алка смерила ее взглядом и засмеялась.

— Смотри, стукну! В воду полетишь! — Фима погрозила Авере кулаком.

— Дохлая, дохлая! — завопил Аверя. — Что у тебя за кулак?.. Ну иди пощекочи меня — не боюсь…

— А сам убегаешь? Пусть, кто хочет, заплывает жиром, а я не хочу. Ну куда ж ты убегаешь от моих мослов?

— А слабо вытащить кол, — сказал вдруг Аверя, — он вон там, в трех метрах от лодки. Вишь, сколько натаскали, а этот не дается.

На берегу, рядом с лодками, валялось с десяток толстых кольев. В прошлом году, когда здесь снимали кинокартину, над Дунайцем специально соорудили живописный мостик и с него по ходу съемок, за деньги, предлагали мальчишкам прыгать. Аверя тогда сильно разбогател: заработал пятнадцать тридцать; раз сто, наверно, нырнул в одежде, то с перил, то, словно спьяну, грохался, — подменял одного актера, героя картины, который не пожелал это делать. Вначале репетировал падения и выслушивал указания курчавого человека с кинокамерой, как нужно естественней падать, потом падал, учитывая все пожелания, и его снимали на пленку. Затем мостик разобрали. Но большинство кольев так и осталось в воде. Они мешали лодкам и фелюгам, да и нырять с берега было небезопасно. Ребята привязывали к кольям веревки и выдирали.

— Дурочку нашел! — сказала Фима. — Алку попроси, у нее силы больше — не одни мослы.

— Только мне это и нужно! — закривила губами Алка. — Я такими вещами не занимаюсь.

Фима посмотрела на нее и вдруг быстро подошла к веревке, конец которой валялся на берегу. Намотала на руку и стала дергать.

— Ну-ну, — приободрил Аверя.

— Если не замолчишь — брошу.

— Да я ведь жалеючи, чтоб не надорвалась. Уж очень азартно взялась.

Алка прыснула в ладони.

Фима подергала-подергала — кол, чересчур добросовестно вбитый в дно, сидел прочно. Тогда Фима принялась дергать кол то в одну, то в другую сторону. Кол не поддавался.

Фима давно уже высохла на солнце, и теперь на лбу ее блестели капельки пота. Она отошла к лодке, в которой лениво раскинулся Влас, выпрямилась и… и не с края причала, а в метре от него прыгнула, пролетела над причалом и лодкой — это у мальчишек считалось высшим шиком! — и вонзилась головой в воду.

— Видала? — повернулся к Алке Аверя. — Дает Фимка!

— Ну и что? — сказала Алка. — Зато она плохо одевается, платья на ней, как на пугале, и худущая такая.

— Верно, — вздохнул Аверя, — тощая! Заставили б тебя дома так молиться, не такой стала б.

Алка поправила на коленях сарафан и хихикнула.

— Зато из нее может получиться прекрасный капитан. Евфимия Зябина — капитан крейсера, гордость Шаранова!

— Не крейсера, а какого-нибудь пассажирского, — заметил Аверя. — Крейсеры теперича ни к чему. Сейчас в моде подводные лодки и авианосцы. Пустят торпеду или ракету с ядерной боеголовкой, и точка… Нет, вряд ли будет она капитаном.

— Почему? По-моему, это по ней. И плавает как селедка, и ныряет как угорь, и характерец…

— Мужик и тот не каждый на капитанский мостик забирается. Надо, во-первых, чтоб в мореходку приняли на судоводительский. Кто ж ее примет, девчонку-то? Будто ребят мало. Ходят, наверно, толпами вокруг непринятые-то…

Фима доплыла до места, где торчал под водой кол, нырнула, и вода в том месте закипела, заходила.

— Чего вытворяет! — похвалил Аверя. — Вот девка! Ты, поди, и Дунаец не переплывешь? А тут метров десять, не больше.

— Зато я могу шить и пою красиво, и отец с матерью относятся ко мне хорошо…

— Смотри, смотри!.. — Аверя мотнул головой на канал.

Фима вынырнула, снова погрузилась по веревке, и опять вверху заклокотала вода.

Вот Фима выплыла с огромным колом, выставив его острием вперед, и поплыла к берегу.

Аким с Власом бешено зааплодировали. Алка скривила губы и отвернулась:

— Как мальчишка.

— А это плохо? — Аверя посмотрел на ее округлую румяную щеку с черной щеточкой тугих ресниц.

— А чего ж хорошего?

— Зато она бесшабашная и ничего не боится.

— Не бояться должен мальчишка. А женщине это ни к чему. Ей не ходить с рогатиной на медведя.

— А теперича и мужчины не ходят на медведя с рогатиной…

— Аверчик, не говори, пожалуйста, «теперича» и «трошки».

— Почему? Мой батя так говорит и братан.

— А ты не говори. Не нужно. Это не очень культурно — так говорить.

Кинув руки на край берега, укрепленного от оползней и размыва кольями и досками, Фима подтянулась, закинула коленку на доски, вышла на берег и похлопала себя по животу:

— Ох, какая водичка!

Враскос прорезанные глаза ее на черном от загара лице казались почти прозрачными. Они смеялись и разбрызгивали вокруг веселье и радость.

Аверю немного заело, что она подошла не к нему, а села возле Акима, обхватив руками колени, и о чем-то заговорила с ним. Аверя плохо слышал, о чем они говорили, кажется, о каком-то фантастическом романе, потому что то и дело с их стороны доносился смех и такие словечки, как «астронавт», «кольцо Сатурна», «космическая пыль»…

Чем больше слушал он эти серьезные разговоры и этот смех, тем сильней портилось у него настроение.

А день был погож. По каналу туда-сюда сновали лодки, на моторах и без, грузные каюки и большие весельные магуны. Бородатый дед Абрам, Селькин дядя, транспортировал на канате за моторкой два сосновых бревна — лес тут на вес золота; две женщины везли в лодке кирпич и мотки еще не окрашенных белых капроновых сетей — наверно, из сетестроительного цеха, который помещался возле конторы рыбоколхоза; потом проследовала бабка Назаровна в утлой однопырке, с верхом нагруженной зеленым камышом для скота…

— Отнесешь колья домой! — приказал Аверя Власу, толстому, с добродушными губами.

Неподалеку затрещал мотор, и Аверя увидел брата. Он шел на большой лодке.

— Куда? — завопил Аверя. — На остров?

Брат, сидевший с папироской в зубах у руля, закивал. На островах находились основные огороды шарановцев, и целый день туда и оттуда бегали лодки.

— Ребята, на косочку! — бросил клич Аверя. — За мной!

— А я? — растерянно спросил Влас, видя, как все ребята изготовились броситься в воду.

— Отнесешь домой колья и притащишь нашу одежду на косочку… За мной!

И прыгнул в Дунаец.

За ним сиганула Фима, неохотно плюхнулись Селя с Акимом.

— Нас возьми! До косочки! — орал Аверя, переходя на быстроходный кроль. Он и не обернулся в сторону Власа, потому что был уверен, что тот все исполнит в точности.

Ругаясь, Федот приглушил мотор и в сердцах бросил недокуренную папироску. Он был горяч и прославился по городу тем, что с месяц назад порубал все иконы жениных стариков. Он был механиком на передовом колхозном сейнере «Щука», слыл за весельчака и острослова. Как-то встретил его на базаре директор средней школы и при нескольких членах команды пожурил: ай-яй-яй как получается — в клубе читают антирелигиозные лекции, деликатно разъясняя рыбакам, что бога нет, что мир сотворен не им и все это вранье и поповский дурман, а он, Федот, вроде сознательный, видный в городе человек, живет в доме, где полным-полно зловредных икон, — учительница, заходившая к ним, видела…

Федот был разъярен. Вернувшись домой, он содрал со стен иконы, вынес во двор, схватил колун и стал во гневе рубить их почем зря. Деда дома не было — ушел в церковь, зато старуха вопила дурным голосом, а Алка, случайно очутившаяся рядом, рассказывала всем, что старуха была страшна в своей злобе и горе. «Чтоб бог потопил твой сейнер в море, чтоб ни одна рыбка не попала в твои сети, чтоб сдох ты, как чумной поросенок, антихрист!» — вопила она на всю улицу, собирая у забора народ.

Несколько дней Федот не ночевал дома. Трясло всего от гнева. Сейнер его, как назло, проходил профилактический ремонт в судоремонтных мастерских, и Федот немедленно отпросился на первый попавшийся сейнер, уходивший к крымским берегам.

Вопреки мольбам тещи, бог не потопил его сейнер, не отогнал от сетей рыбу.

Невредимый и по-прежнему шалый, мчался сейчас Федот к огороду.

Его лодка сильно осела под тяжестью ребят. Федот дал газу, и они понеслись против течения к Дунаю.

Моторка шла возле причалов с десятками лодок — район пограничный, и лодки, личные и колхозные, должны стоять не возле домов, а здесь. Нырнули под массивный деревянный мост, перекинутый через Дунаец, промчались у причалов и цехов рыбозавода, главного предприятия города, с подъемными кранами, тележками и навесами; у судоремонтных мастерских с двумя вытащенными из воды сейнерами, стоящими на особых устройствах — слипах…

А вон и острокрышая вышка погранзаставы с наблюдателем справа, и приземистый землесос слева, постоянно углубляющий от наносов исток Дунайца, а вон и сама река, просторная и мутная…

Метрах в ста от косы ребята посыпались через борт в воду и, подбрасываемые волной моторки, поплыли к берегу. Только Аверя с Фимой сидели в лодке. Сто метров — пустяк, стоило ради этого залезать в моторку?!

— Ну, — крикнул Федот сквозь треск мотора, — вались!

— Погоди трошки! — приподнял руку Аверя.

Вход в Дунаец, коса с палатками туристов поодаль, мальчишечьи головы в воде — все это быстро удалялось. Зато низкий румынский берег, в кустах и толстых вербах, со стогами на лугах и редкими домишками, рос.

— Давай! — крикнул Федот.

Если б здесь не было Фимы, Аверя давно бы сковырнулся с лодки. А так не мог. И Фима не хотела прыгать раньше его. Федот схватил лежавшее в лодке весло и хватил им по спине брата, но тот и сейчас не прыгнул.

У Федота от ярости запрыгали губы. Он ринулся на брата с веслом наперевес, как с пикой, точно проткнуть хотел. И тут Аверя не выдержал: перевалился через борт.

Вслед прыгнула Фима, прижав к груди коленки и два раза перевернувшись в воздухе, и, относимые стремительным Дунаем, перекрикиваясь и хохоча, они поплыли к берегу.

Дунай был шумен. Просигналила длинная нефтеналивная баржа и подкинула им добавочную волну. Как реактивный, пронесся пограничный катерок с военно-морским флагом. С десяток моторок и весельных лодок сновали от острова к Шаранову и обратно.

Вот пальцы коснулись илистого дна, еще два гребка, и Фима вслед за Аверей — обогнал все-таки, дьявол! — пошла по мелководью к берегу.

Вода едва покрывала щиколотки ног и была горячей.

На косе уже были Влас с одеждой и Алка.

Песок там был твердый, смешанный с илом, и мальчишки разбросались на нем в разных позах, подставляя под солнце кто спину, кто живот.

— Ой, Маряна, никак! — вдруг вскрикнула Алка.

Все подняли головы. Недалеко от берега шла под парусом лодка. На ней не было мотора — не каждый мог купить мотор, и две женщины изо всех сил гребли против течения: одна — Маряна, все в том же сарафане с красными цветами, вторая — ее старуха мать; на корме сидела их соседка с Придунайской улицы и управляла веслом.

Ребята повскакали с песка и бросились навстречу, в волны и пену. Ветер слабо помогал женщинам. Он то надувал бязевый парус, то проскальзывал мимо и хлопал им, и тогда толку от него было мало.

Лодка пошла к берегу, и Аверя первый вцепился в ее смоляной борт. Подоспел Влас с Селькой, и они резво потащили лодку по мелководью.

— Добрый вечер, тетя Глаша! — крикнул Аверя Маряниной матери. — Идем, Марянка, с нами загорать.

— А разгружать кто будет?

— Брига-а-да, становись! — загорланил Аверя, выворачивая из лодки верхнюю корзину с клубникой.

Вторую подтянул Влас, и ребята зашлепали с корзинами к берегу. Соседка несла ведро с закопченным котелком. Мать Маряны столкнула с мели порожнюю лодку и на одном парусе повела в Дунаец, к причалу, на положенное место.

Скоро ребята вернулись, прошли мимо туристских палаток — их было семь штук, — обошли два «Москвича», «Волгу» и бегом вернулись на пляж.

Народу на пляже прибавилось. Аверя с завистью поглядывал, как высокий парень в очках прилаживал к ступням зеленые ласты, затягивал у лодыжек лямочки. На парне были отличные, с карманчиком на «молнии» плавки, плотно облегавшие тело.

Аверю удивило: несмотря на очки, парень был мускулист, широк и, наверно, запросто положил бы его, Аверю, на лопатки.

Второй парень, сидевший рядом в красных с белой полосой плавках, был кудряв, полноват и явно не спортсмен. Он держал маску и трубку для дыхания под водой.

«Ага, те новенькие, о которых говорила Алка», — сразу смекнул Аверя. Возле туристов на расстеленном брезенте, подложив под головы ядовито-желтые подушки, лежали в ярких купальниках две девушки, повернув к солнцу свои не очень-то загорелые и не очень-то худые спины и бока.

— Ты местный? — спросил вдруг у Авери длинный.

— Ага, а что?

— Вон то Румыния, да? — Он показал подбородком.

— Ну, Румыния, — ответил Аверя. — А что?

— А ничего. Как близко она все-таки! Мы, понимаешь, неплохие пловцы… Как бы тут нечаянно водную границу не нарушить… Докуда Дунай наш?

Аверя слегка насторожился.

— Как раз посередке проходит граница.

— Сам из липован?

— Липован, — угрюмо бросил Аверя и, чтоб показать, что и он не какая-то там деревенщина, спросил: — А вы откуда будете?

— Из столицы нашей Родины… Ну, Аркадий, если погибну, прошу меня считать…

— Только ненадолго, Левка. Не так, как на Богазе…

— Идет. — Шлепая, как большая лягушка, по песку ластами, в овальной маске со стеклом, с дыхательной трубкой в зубах, длинный зашагал к реке.

— С богом! — крикнул Аркадий и стал смотреть, как его приятель лег на воду и поплыл, опустив вниз маску и выставив вверх трубку, как подводная лодка перископ.

Аверя решил кое-что выведать у них:

— Надолго приехали?

— Пока понравится. У вас тут чудно.

— Да ничего. А сами кто будете?

— А ты, однако, любопытный малый, — сказал кудрявый, — думаешь что-нибудь про нас такое?

Аверя мучительно покраснел:

— Ничего я не думаю.

— Ну если так, большое тебе спасибо от себя, от Льва и от обеих представительниц слабого пола. — В прищуренных глазах Аркадия блеснула усмешка. Но дальше парень повел себя необъяснимо. Он, оказывается, совсем не обиделся на Аверю за допрос, потому что неожиданно сказал: — Ты, наверно, здорово плаваешь? Я уж заметил, как великолепно плавают местные ребята.

— Да ничего. Как же не плавать — живем при реке.

— После Льва я поплаваю с маской, а потом дам тебе… Хочешь?

Вопрос был так неожидан, что Аверя смешался.

— Почему бы не попробовать. Можно.

— Тебя как зовут?

— Аверьян.

— Ну, очень приятно… А я — Аркадий. Давай руку. У вас тут столько удивительных старорусских, полузабытых у нас имен, что просто сердце замирает. Я, например, сегодня услышал имя Мавра… Удивительно! У нас только в книгах это встретишь.

— Всякие есть, — поддержал беседу Аверя, ведь могут же они оказаться полезными, и решил блеснуть: — У нас и Мартьян есть, и Викула, и Фока, и Куприян, и Филат, и Леон… — Он вспоминал имена позамысловатей. — А у меня есть брат родной, так его зовут Федот…

— Интересно! — вздохнул Аркадий. — Приехали мы сюда — и как в другой мир окунулись. Здорово! Не похоже на все, что видел. И эти ерики…

— Как вторая Венеция?

— Вот именно. — Аркадий заулыбался. — И эти ерики, и бочки с вином в «Буфетах» и ларьках, и дома из камыша с илом, и раки на базаре, и огромные, как блюда, камбалы… Твой отец кто — рыбак?

— М-г-гу, — произнес Аверя. — А вы кто будете — студенты?

— Были, сейчас на работе: вот он — артист, читает с эстрады юмор, басни и прочее, а я — экономист.

— А-а-а… — протянул Аверя, с неподдельным удивлением глядя на него, потому что за все свои тринадцать лет не видел ни одного живого экономиста. Артистов видел — приезжали из Одессы, а вот экономистов — нет, наверно, он очень важная персона.

Аверя и не заметил за разговором, как из воды вышел Лев с маской, поднятой на лоб.

— Контакт с местным населением! — бросил он.

Так и не удалось в этот день Авере поплавать с ластами и маской.

Знакомый пронзительный визг заставил его подскочить с песка и броситься в глубину пляжа, к старым корявым вербам у плетней. Там лежал конец толстого ребристого шланга, по которому землесос, работавший на Дунайце, гнал со дна протоки воду с илом.

Вода была темно-коричневая, почти черная, била упругой и толстой, с бревно, струей и широким ручьем, проложив в песке руслице, сбегала в реку. Там-то вот, у конца шланга, и раздался визг.

Аверя ринулся туда. Аким с Власом и Фимой держали за руки и ноги Маряну перед самым жерлом шланга, а она вырывалась, билась, вся черная от жидкости, судорожно дергая ногами…

Ее визг не был мольбой о помощи. Просто Маряне было приятно, страшновато и весело — вот она и визжала. Аверя не стал ее освобождать. Помогая Фиме, он отобрал у нее одну Марянину ногу — самому бы две не удержать — и схватил ее железной хваткой. Ах, как ему стало жаль, что так много времени проговорил напрасно с Аркадием и столько упустил! И как это Маряна далась ребятам в руки…

Брызги темной жидкости попадали Фиме в лицо; она щурилась, гримасничала и, едва удерживая вырывавшуюся ногу, хохотала и визжала не хуже Маряны.

— Ну давай мне, давай! — Аверя оттолкнул Фиму, прижал локтем к боку и вторую Марянину ногу и завопил на весь пляж: — В воду ее, в воду!

Они торжественно понесли ее к Дунаю, а Фима бежала рядом, держась за живот от смеха. Маряна дергалась своим негритянским телом: даже щеки и нос и те измазаны.

Зайдя по колено воду, стали раскачивать ее за ноги и руки.

— Раз, два… — громко считал Аверя.

— Ну пустите, мальчики, пустите свою вожатую… Как не совестно… Вот откажусь от вас…

— Два с половиной… — неумолимо считал Аверя.

Увидев, что Лев бежит от палатки, на ходу открывая футляр фотоаппарата, Аверя замедлил счет и, когда убедился, что Лев успел поймать их в объектив, произнес трагическим голосом:

— Три!

Метра на два, с разбросанными руками и ногами, взлетела Маряна в воздух, шлепнулась в воду, тут же вынырнула и, совершенно чистая, сверкая смуглотой плеч, вскочила на ноги и бросилась мстить Авере:

— Предатель!

Аверя увертывался от нее, падал в ноги, хлопался в болотца илистой воды и, наверно, в конце концов попался бы в Марянины руки, если б не Саша, не тот самый пограничник, след для которого вчера прокладывал Аверя…

Он шел через пляж, чуть наискосок от домиков с вербами, шел в полной военной форме, с пистолетом на боку, и среди полуголых купающихся людей выглядел очень странно. Но еще странней было то, что он шагал без своего неизменного Выстрела. Саша по прямой двигался к ним, к Маряне с Аверей. Они не видели его, перебегали с места на место, и ему несколько раз приходилось менять направление.

— Саша! — крикнула Алка, первая заметившая его.

И Маряна перестала преследовать Аверю.

— Здравия желаю! — сказал старший сержант и даже взял под козырек. — Можно вас на минутку? — Он никогда не обращался к Маряне на «вы».

— Ну чего тебе? — Маряна показала отбежавшему Авере кулак.

«Сейчас начнет благодарность выносить от имени и по поручению…» — весело подумал Аверя и почти ничего не расслышал из их разговора, потому что Саша отвел ее в сторонку. Расслышал Аверя только вот что.

— А мне не совестно, — на какой-то его вопрос ответила Маряна. — Ну и что, что я вожатая? Пусть другие, а я — нет… Ерунду ты городишь — мне нравится дурачиться с ними…

Саша заговорил еще тише, и Аверя услышал только несколько разрозненных слов:

— Дистанцию… Нельзя… Уважение…

На эти слова, непонятно зачем сказанные, Маряна только рассмеялась:

— Ну и пусть… Ты вот, доблестный представитель Вооруженных Сил Советского Союза, снисходишь до нас, а я что, хуже? Ну и скажешь же… Что-что? А разве ты приглашал? Не слышала, честно говорю.

Саша еще что-то сказал.

— Постараюсь, — и опять засмеялась. — Когда? В девятнадцать ноль-ноль?

Саша снова взял под козырек, деревянно повернулся через левое плечо и едва ли не строевым шагом зашагал по пляжу назад. Маряна сразу перестала интересоваться Аверей, села в кружке ребят, и он подсел к ним.

— А ты, Фима, сколько раз была у Матрены?

Фима, отжимавшая из косичек воду — искупалась, смывая ил, — сморщила лоб, подсчитывая:

— Разика три.

— Не очень-то много. А обещала…

— Маряша, — запричитала, улыбаясь, Фима, — да все вырваться не могу… Дом проклятый…

— А сюда вырвалась? И не скажешь, что у тебя усталый вид.

Фима сузила глаза и затаила в уголках губ улыбку.

— Так то не полы мыть и не на базар для стариков бегать. И ночью встану, чтоб вымазать тебя илом и бросить в Дунай…

— Ох и хитрющая ты! Я тебе… — погрозила пальцем Маряна. — Чтоб в ближайшие дни сбегала…

— Есть! — Фима вскинула к виску ладошку.

— А ты, Селивестр?

— Был у своего деда раз пять.

— Как дела у Аверьяна?

— Нормально. Жалоб от старушки не поступит. — Аверя нахально посмотрел в глаза Маряне, и его лицо, худощавое с грубым, неровным, обветренным, каким-то пятнистым загаром, было чуть надменным и лихим.

— Проверю.

— Хоть сейчас.

За спиной заиграла румынская музыка: скрипки и цимбалы, обгоняя друг друга, разлились над пляжем и полетели над Дунаем.

Аверя перекатился на другой бок и увидел в руках Льва маленький, чуть побольше «Зоркого», приемничек в кожаном футляре. Лев с Аркадием и две девушки сидели неподалеку от них и прислушивались к голосу Маряны.

Лев поманил Аверю пальцем. Аверя подполз на коленях.

— Кто она такая?

— Маряна-то? Вожатая. А что?

— Аркадь, ты слышишь… Как тебе нравится это имя? Как звучит, а?! А ты не хотел ехать сюда, дурья голова. — Потом вдруг быстро спросил у Авери: — Ты-то в бога веришь?

Готовый к любому вопросу, но не к этому, Аверя смутился.

— А чего в него верить?.. Мне… Мне все равно…

— А бог есть, нет?

— Нет, — проговорил Аверя, — откуда ему быть… Атмосферные явления все это… В школе так говорили, и опять же — Маряна.

— А дед-бабка у тебя есть?

— У кого же их нет?

— Молятся на иконы? Справно молятся на иконы?

— Так они старые.

— А много их у вас?

— Откуда много, только трое: одна бабка, материна, померла, а теперича трое…

Лев пригладил волосы и поморщился:

— Да не стариков, икон.

— Да есть. А вам что?

— Да я так просто.

— А я думал — верующий. У нас в городе церкви богатые. Одну старообрядческую, правда с согласия епархии, закрыли…

— Ну? — Лев заинтересованно придвинулся к нему и серьезно изучал его лицо сквозь большие, в квадратной оправе очки с широкими дужками на ушах.

— А почему закрыли?

— Между батюшками ссора произошла — не поделили они что-то, писали друг на друга архиепископу нашему…

— Как это — нашему?

— Да старообрядческому. Наша церковь особая, мы — за старую веру…

— Ты, я вижу, в этом деле академик…

— Чего там… — Аверя прямо-таки весь зарделся. — Жить здесь и не знать… Вот мой деда такое рассказывал о протопопе Аввакуме…

— Ребята, вы слышите, что он говорит?! — закричал своим товарищам Лев, и они на животах сползлись к Авере. — Об Аввакуме слыхал, и вообще, должен вам сказать, образованнейший малый…

— Аверька, мы уходим! — крикнул Селька.

И Аверя увидел, что все уже одеты. Ах, как не хотелось ему уходить! И он остался бы с этими добрыми, веселыми туристами, если б не Алка, подошедшая к ним.

— Садись, девочка, — предложил Лев, — ты тоже местная?

— Наша, — бросил Аверя, — я вот ее все плавать учу — слабовата.

— Не похоже, что местная.

— Мой папа мастер по лодкам, и я скоро уеду отсюда, — сказала Алка. — Он не сам делает лодки, а руководит, и все в цеху ему подчиняются…

— Вот оно как… — пропела толстенькая девушка в синей купальной шапочке, с ямками на тугих щеках, Вера, как звали ее туристы.

— Аверька, — вдруг сказала Алка, — как тебе не стыдно купаться в таких трусах? Прямо до колен. Все культурные люди купаются в плавках, а ты как деревенщина.

— Отстань, — вяло огрызнулся Аверя, — не продаются они у нас.

— А твои родители молятся на иконы? — спросил у Алки Лев.

Алка, трогавшая на коленях хорошо накрахмаленное платьице, возмущенно посмотрела на него:

— За кого вы меня считаете? Мой отец — член партии, мама активистка, и председатель райисполкома часто бывает у нас в гостях, а вы про бога! Я убежденная атеистка…

— Ого! — воскликнула вторая беленькая девушка — Люда. — И ты никогда не верила?

— Что я, дура какая? Старичкам еще простить можно: жили при русском царизме и под турецкими боярами, темные и невежественные, потому и верили в сверхъестественные силы… А чтоб я?..

— Идейная какая! — Вера похлопала себя по собравшимся в складки бокам.

Алка зарозовела от удовольствия.

— А как же иначе, я как пионерка… — И вдруг перебила себя и показала на уходившую с ребятами Фиму. — Вон ту видите? Так сама помню, как она в церковь бегала. А братишка ее, Локтя, и сейчас ходит с крестиком. И главное — пионер: под красным галстуком носит крестик. Это ведь возмутительно! — При этом Алка выразительно посмотрела в лицо Авере.

— Позор! — отрезал Лев.

— Зато она плавает, как шаран, — вставил Аверя, — как сазан, по-вашему.

— И вся она как мальчишка! Только что не курит. И хочет стать капитаном. Правда, смешно? Настоящей девочке не самое главное — хорошо плавать. Я вот даже и учиться не хочу хорошо плавать. Это для мальчишек, а не для нас, девочек… Что у нее за жизнь: торгует семечками, месит ногами ил, спит под иконами, а их у Зябиных что ворон на лозе…

— Что ты говоришь?! — Лев вскочил с песка.

— Ну, пошли, — сказал Аверя, хмурясь и прерывая Алку, — надо Маряну догнать.

— А я не пойду и расскажу им все.

— Ну и оставайся. Пока.

Аверя быстро оделся и побежал за скрывшимися ребятами.

Ребят он не догнал.

Зато вечером столкнулся с Маряной у Дома культуры. Она была все в том же платье, только без тесемок купальника, узлом завязанных на шелушащейся от загара шее. Маряна жила небогато, со стариками, и, по предположениям Авери, у нее было одно-два летних платья, не больше.

— Тебе Саша сказал что-нибудь? — спросила она.

— А чего? Нет, ни слова. Как с собакой — так я нужен, я и мои штаны, а как без собаки — так другие… Или, постой, что-то, кажется, говорил…

Маряна дала ему легкий подзатыльник.

— Завтра патрулирование. Сообщи связным, чтоб к семи утра все были на месте.

— Есть, — вяло сказал Аверя.

У щита с объявлением, что в Доме культуры открыта школа бальных танцев, а также липси и других, топталась Алка с белыми капроновыми бантиками в волосах и в белоснежных туфельках. Но Аверя лишь краем глаз посмотрел на нее — болтушка!

Откуда-то явился Саша с пограничниками и за руку, как маленькую, повел Маряну на танцплощадку, примыкавшую к Дому культуры. Площадка была ограждена высоким забором, и у входа стояла билетерша. Пограничники и знакомые проходили даром, и Саша запросто провел Маряну внутрь.

Аверя прильнул к щелке в заборе. На длинных скамьях сидели разряженные девушки, тщательно причесанные, отглаженные.

Особенно бросались в глаза две: в ярко-красном и ярко-голубом платьях, таких широких и круглых внизу, точно вентерь на обручах. У них были высоченные, как стожки сена, прически. Девушки стояли у стены, такие необычные, броские (одна работала секретаршей в райисполкоме, вторая — официанткой в чайной), что ребята и подойти к ним стеснялись.

Зеленой группкой толклись у стенки пограничники, робели видно, и поглядывали, как танцуют наиболее смелые пары. С солдатами была и Маряна.

Танцевали больше девушка с девушкой.

Вдруг Саша махнул рукой и потянул Маряну, положил одну руку на ее талию, вторую — ладонь в ладонь, поймал старым кирзовым сапогом такт и поплыл по танцплощадке.

В это время у входа раздался шум. Молодые рыбаки вталкивали на площадку случайно оказавшегося здесь Акимова деда. Дед ругался, мотал седой бородищей, упирался в косяк двери. И все-таки его втолкнули внутрь и загородили выход. Деду надоело ругаться, он засмеялся и протянул руки к билетерше, приглашая на «русскую».

— Пошел, старый. Бородой исколешь, да и на службе я…

На голоса бесшумно нагрянули три дружинника с красными повязками на рукавах. Молодые ребята тут же подались в тень, и Акиндин беспрепятственно, хотя и без явной охоты, вышел с танцплощадки. Чей-то локоть коснулся Авериной руки. Оглянулся — Фима. Она тоже прильнула к щели.

— Завтра в семь к заставе, — сказал Аверя, — на патрулирование. И еще вот что: сходила бы к моему деду, к тимуровскому, полы надо вымыть.

— Хорошо.

Аверя оторвался от забора и пошел по вечерней, полной народа Центральной улице.

 

Глава 4

У ПОГРАНИЧНОГО СТОЛБА

— Смотри, смотри, может, тот? — шепнула Фима и показала на человека, одиноко стоявшего у вербы.

— Своих не узнаешь, — прошипел сквозь зубы Аверя. — Гаврила, рыбак с «Норда».

Они пошли дальше. Миновали пограничный столб. Железобетонный, зеленый, с красными полосами и номером, он стоял в деревянной оградке и сверкал оттиснутым металлическим гербом Советского Союза. Фима знала: такие столбы расставлены вдоль всего Дуная, потому что эта пограничная река только наполовину наша.

«Как смешно, — думала часто Фима, — одна и та же рыба, скажем сом, зигзагами плывущий по Дунаю, то и дело нарушает границу и по десятку раз в день является то советским, то румынским, пока не попадется на чей-либо крючок и гражданство его определится окончательно и навсегда…»

Они шли группкой в три человека. Здесь были последние метры нашей земли, илистой, топкой, заросшей густейшими плавнями, прорезанной заливами и канавами, но родной, которую нужно очень беречь.

Хотя на той стороне реки была и дружеская страна, мало ли кто мог перейти оттуда сюда или от нас туда с важными сведениями, а потом дальше, в другие страны.

— Смотрите за деревьями и на воду, — предупредил Аверя.

В глазах Фимы заплясала дунайская рябь, зашевелились бородавчатые дуплистые стволы старых ревматических верб, залитых по щиколотку водой, — две трети своей жизни проводят в сырости!

За каждым из них, казалось, кто-то прятался, выглядывал и снова прятался.

Считалось, что граница у них тихая, но случалось кое-что и здесь.

Несколько лет назад, как рассказывали, в чайную на Центральной улице зашел незнакомый человек в чересчур потрепанном пиджачишке и чересчур видавших виды рыбацких сапогах, заказал стакан водки, бутерброд с черной икрой, выпил полстакана и стал приглашать к своему столику сидевших рядом рыбаков. На деньги не скупился, хохотал и рассказывал занятные истории и анекдоты.

Буфетчице он показался странным. Она послала судомойку на заставу. Пришли, проверили документы, увели, и скоро выяснилось: крупный агент, хотел уйти на тот берег и, чтоб никто его не заподозрил, решил соответственно одеться, продемонстрировать щедрость души и… И перестарался.

А еще и такой был случай. Ловили наши рыбаки в Григорьевском гирле селедку. В одной из лодок сидели два брата Мокровы; видят, судно под турецким флагом проходит вблизи. А воды-то здесь наши. Не имеет права. Судно уже совсем близко, того и гляди, сеть на винт намотает. Старший Мокров и закричал: дескать, не положено здесь быть турецкому судну. Поняли. Были, видно, на борту знающие русский язык. Отвечают: сбились с курса в тумане. А туман-то нельзя сказать, чтоб очень…

— Оставайтесь здесь! — кричит старший Мокров. — Не имеем права отпустить без проверки. — А сам схитрил: нагнулся к дну лодки, взял черную деревянную ложку тыльной стороной и кричит в нее, точно в телефонную трубку: — Товарищ начальник заставы, задержан турецкий теплоход! Прошу срочно прислать катер… — А сам подмигнул проходившей мимо рыбацкой лодке: чеши, дескать, к рыбоприемному пункту, где есть телефон, свяжись с заставой и вызывай.

Примчался пограничный катер, и офицеры стали разбираться, в чем дело, а Мокровы получили по ручным часам, деньги и благодарность; о братьях и в газетах писали.

А было и такое. Приплыли однажды ночью к нашему берегу на камышовом снопе двое маленьких румын: привели их на заставу как нарушителей; и тут выяснилось: побила их мамка за то, что ведро клубники умяли в погребе, вот и решили они искать справедливости на наших берегах.

— Должны отправить вас обратно, — сказал начальник заставы, — не имеем права задерживать.

Те — в слезы, чуть не на колени становятся, не хотят на тот берег, к мамкиным кулакам. Ничего не поделаешь — отправили и только дали совет: уж коли есть клубнику, так не ведрами, ну а, скажем, поллитровыми банками или, что еще лучше, прямо с грядки рвать…

— Тише ты, в воду свалишься! — зашипел Аверя, хватая Фиму за руку: задумавшись, она споткнулась о неровно прибитую доску. — Смотреть надо глазами!

Фима поежилась, прислушалась. Было тихо, очень тихо, так тихо, что даже слышалось, как на мглистой румынской стороне внятно и одиноко кукует кукушка.

Впереди шел Аверя в кургузом пиджачке, из которого давно вырос. Глубоко на лоб надвинута тесная кепочка. Крупные руки далеко высовывались из рукавов: они то прятались в карман, то пересчитывали пуговицы, то висели без дела, и, конечно, им так не хватало какого-нибудь оружия, скажем пистолета!

Фима давно знала Аверю, так же давно, как знала небо над головой, упругие сучья пирамидального тополя, росшего возле их калитки, как знала отца и мать.

Он жил через два дома от них, маленький и сопливый крепыш. Они в один год научились плавать в ерике, пугали одних и тех же лягушек, а потом, чуть попозже, с одним и тем же бредешком, держась каждый за свою палку, бродили по горло в воде, и на их шеях раскачивались, когда они нагибались к корягам, свинцовые крестики…

Потом эти крестики исчезли: Фима на глазах у матери в порыве ярости выбросила в ерик, а Аверя втихую спрятал за иконой богородицы. Они вместе играли в нырки: бегали друг за другом по воде, падали, норовя ухватить за ногу, подныривали друг под друга, удирали и брызгались. Аверя был силен, смел, напорист. Недаром же, когда в школе организовался отряд ЮДП, его избрали заместителем начальника штаба. Впрочем, из него бы вышел и отличный командир отряда Разве можно его сравнить с Валеркой Кошкиным?! Того избрали, конечно, только потому, что его отец — начальник пожарной команды Шаранова. А если у него, как говорили, и лучше дисциплина, чем у Авери, и он выдержанней, так это еще не значит, что надо выбирать именно его.

Куда ему до Авери! Он, Аверя, один такой на все Шараново, а может, и на весь Дунай. Жаль только вот, не всегда он разбирается, кто его друг, а кто — нет, что хорошее, а что не очень, хоть и красивое внешне…

Они подошли к порту с огромной пристанью и двумя кранами и баржей, стоявшей со вчерашнего дня под разгрузкой: все товары в магазины привозили сюда по воде.

Впереди шел Аверя, и глаза его настороженно смотрели по сторонам. Вдруг он застыл на месте. Фима с Акимом тоже остановились и принялись смотреть туда, куда глядел Аверя.

— Тише, — прошептал Аверя, — не дышите.

— Что там, кто там? — придвинулась к нему Фима.

— Чего там узрел? — вполголоса спросил Аким.

— Тс-с! — Аверя торнул его локтем в живот. — Неизвестный. Снимает местность… Фимка, приготовьсь.

Холодок пробежал по Фиминой спине.

— Как — приготовьсь? — шепотом спросила она.

— На заставу побежишь.

— А где он, где? — заморгал ресницами Аким. — В воде или на берегу? Переплывает Дунай?

— Да вы что, ослепли? Смотрите! — И Аверя показал, куда надо смотреть.

И Фима увидела. Увидела рослого человека в плаще с фотоаппаратом в руках. Он был далеко и сливался с деревьями и кустами. Но Фима четко видела, как он поднес к лицу фотоаппарат — объектив блеснул на солнце — и что-то снял.

— Румынию щелкает, — шепнул Аким.

Фима знала: фотографировать границу, все пограничные объекты и румынскую сторону запрещено.

— Аверь, — вдруг шепнула она, хорошенько приглядевшись. — Какой же это неизвестный?! По-моему, это тот… с пляжа, с которым ты говорил вчера… Смотри, и очки у него… рост тот же…

— Ну-ну! — шепотом запротестовал было Аверя, застыл на месте, впиваясь в незнакомца глазами, потом нехотя согласился: — Вроде ты права… Он.

— А я-то думала… — чуть разочарованно сказала Фима.

Аверя, несколько секунд молчавший, повернул к ней посуровевшее лицо:

— Беги на заставу. Слышишь?

Фима фыркнула:

— Сам беги… Осрамиться хочешь?

— Ты слышала, что я тебе сказал? И в обход, не спугни. И чтоб быстро. А мы с Акимом будем вести наблюдение и следить за ним.

— Не смеши, — сказала Фима.

— И самого Маслова вызывай, начальника, скажи: группа Аверьяна Галкина обнаружила… Ну и все такое…

— Сам…

Аверя вдруг схватил ее за руки и крепко сжал:

— Я тебе приказываю! Приказываю, как заместитель начальника шта…

— Ну сходи, чего тебе стоит? — перебил Аверю Аким. — Он и в самом деле снимает то, что нельзя.

И Фима пошла — пошла не торопясь.

— Бегом! — крикнул Аверя.

Фима пошла побыстрей.

Всю жизнь прожила она на границе, можно сказать у самых пограничных столбов, а никого не задерживала и даже не помогала задерживать. Правда, она много раз бывала на погранзаставе: с отцом, когда его задержали с лодкой за небольшое нарушение режима погранзоны — позже положенного времени возвращался; и когда они всем отрядом ходили сюда на встречу с пограничниками и осматривали их хозяйство: спортгородок, место для заряжания и разряжания оружия, глухую толстую стенку и два пограничных столба, совсем такие же, как на границе, только деревянные, и помещения, где живут служебные собаки…

До заставы было недалеко, с километр, и скоро Фима толкнула калитку у ворот и вошла в огромный, огражденный двор заставы. На вышке под острой крышей расхаживал солдат. Время от времени он смотрел в бинокль в сторону Дуная.

Фима пошла к деревянному дому, на первом этаже которого за стеклянным окошечком всегда — днем и ночью — сидит дежурный.

Он и сейчас сидел там, парень в зеленой фуражке с очень знакомым лицом, хотя имени его Фима не знала.

Она нерешительно постучала в окошко. Ей было неловко — очень уж по сомнительному делу обращалась.

— Чего тебе? — Солдат открыл окошечко.

— К начальнику бы.

— А зачем?

— Надо. Наш отряд ЮДП патрулировал…

— А где же пограничники, которые были с вами?

— Они в другом месте… С теми, кто подальше… А мы у порта…

— Минутку. — Дежурный взял телефонную трубку и отчеканил: — Товарищ майор, докладывает дежурный рядовой Усенко. Здесь школьница требует, чтоб пропустили к вам.

Лицо рядового Усенко было подтянуто и сосредоточенно.

— Есть, товарищ майор, — сказал он молодцевато, положил на рычаг трубку и бросил Фиме: — Беги, третья дверь направо…

Фима пошла по коридору — в нем пахло вымытыми полами, гимнастерками и еще чем-то строго служебным.

Негромко постучала в дверь.

— Войдите!

Раздались быстрые — навстречу ей — шаги.

Вошла. Два стола — один начальника, другой — для совещаний. У стены — железная койка под байковым одеялом. На одной стене — портрет Ленина, на второй — Дзержинского, с пристальным, целящимся взглядом из-под козырька надвинутой на лоб фуражки. На столе начальника — толстая книга с торчащей закладкой («О'Генри», — прочитала на корешке Фима) и телефоны.

А лицо у начальника совсем не строгое, не военное, чуть полноватое, глаза мягкие, синие, добрые и губы не жесткие и вроде бы даже не очень волевые. И вообще — сними с него гимнастерку с погонами, пояс и сапоги, переодень в здешнее — ну рыбак рыбаком…

А говорят, он беспощаден и строг. Многие рыбаки даже недовольны: чуть нарушат погранрежим — штраф или запрещение на какой-то срок выходить на лодке.

— Что стряслось, девочка? — Майор улыбнулся.

И Фима рассказала…

Она так и не успела увидеть, как пограничники забирали нарушителя. Когда Фима вернулась на берег, все было уже сделано и даже ребят там не было.

Часом позже Аверя рассказал ей, как все было. Возбужденный, обрадованный, посверкивая глазами и почесывая кудлатую голову, Аверя стоял у бревна — сидеть он не мог — и говорил:

— Только ты, Фимка, скрылась, мне не по себе: как бы не ушел! Конечно, и мы с Акимом могли бы попробовать задержать, да вдруг у него оружие?! А он ходит себе, ничего не подозревая, и щелкает оборонные объекты. Гад! Мы его выведем на чистую воду! И его дружка надо проверить, и этих, в купальниках, которые на желтых подушечках лежали, их тоже надо…

— Как это его звали? — спросил Селька. — Помнишь, ты с ним…

— Да ничего я с ним… Ругался, и только. Все насмехался, гад, над нашим Шарановом: грязные канавы, вонища и как только вы тут живете, среди комаров и змей? Уходили бы…

— Куда уходили? — резко спросил Аким. — Неужели он так и говорил с тобой? А мне помнится…

— Еще хуже говорил. Все маскировался. То спросит, Румыния ли на той стороне, то начнет уверять, чтоб я ничего плохого не думал, что он не шпион, а очень даже преданный человек… Буду я помнить имя такого? Ничего не помню!

— Дурак он, вот кто! — отрезал Аким. — Настоящие шпионы — они поумней и не будут так открыто фотографировать местность, и никаких объектов здесь нет…

— Тебе завидно, что не ты первый заметил его? Да? Ничего, не бойся, я не жадный. Все мы заметили его по-равному: я, ты и даже Фима…

— Почему — даже? — спросил Аким. — Она что, полчеловека?

— Полтора! — крикнул Аверя и рассмеялся.

Фиме не понравился его смех.

— Пойдем проверим: забрали других или нет? — предложил Аверя.

Ребята ринулись к пляжу, где стояли автомашины и палатки туристов. Палатки и «Москвича» пограничники не тронули.

— Палатки-то на месте, а вот как их содержимое? — улыбнулся Аверя.

— А ты бы хотел, чтоб их всех арестовали? — спросил вдруг Аким.

— Да что ты! Жалел бы их, слезки проливал бы! — передразнил его Аверя.

— Может, они хорошие ребята, а ты…

— Дай бог! — вскричал Аверя.

Его стал злить глупый спор, где все было так ясно. Аверя вообще, насколько помнила Фима, не очень-то любил споры, особенно с таким человеком, как Аким.

— А я б хотел, чтоб они оказались нашими людьми, — сказал Аким, — и это было бы лучше всяких там наград за поимку и…

— Дам в рыло! — вспылил Аверя. — Поговори еще у меня… Я, что ли, за наградами стремлюсь?

— А кто тебя знает. Вон сколько знаком с тобой, а так и не раскусил, что ты за человек… к чему стремишься…

Фима с неприязнью посмотрела на аккуратно зачесанные назад волосы Акима и остроносые туфли фабрики «Буревестник», — он покупал их при ней в обувном магазине за семь рублей. Неплохой вроде парень, а воображает. Ходит в рубахах навыпуск, как приезжие, точит, как червь, книги и уж думает, что можно оскорблять таких ребят, как Аверя.

У Фимы с Акимом всегда были приятельские отношения: с ним и о новых книгах можно поговорить, и о кинофильмах, а сейчас она не сдержалась.

— Не дери, пожалуйста, нос! — крикнула она и отошла за Аверину спину, хотя знала, что Аким с девчонками не дерется. — Он за границу болеет, а не за награду. Сам, наверно, мечтаешь…

«Куда меня понесло! — ужаснулась она. — Ведь все не то говорю!» Даже Авере не понравилось, как она себя вела.

— Прекрати! — Он дернул ее за кофту.

— Тоже мне подпевала! — резанул Аким. — Прячешься за его спину?

Фиме стало жарко и стыдно. Даже пот выступил меж лопаток. Она не нашлась, что ответить. Только крикнула ожесточенно:

— Дурной ты!

Как назло, у пляжа появилась Алка — из девчонок только Фима и Настя Грачева были в отряде.

— Опять Фимка ругается?.. — сказала она. — Грубая, не может без этого… Ну, как ваш улов?

— Одного диверсанта точно и троих под сомнением, — желчно проговорил Аким.

Алка сделала испуганные глаза:

— Мальчики, это правда?

— Это ты вчера им глазки строила, — сказал Аким, — этим туристам?

— Они диверсанты? Это ужасно!

— Заданий от них не получала? — Аким с ухмылкой косился на Аверю.

Алка побледнела, голубенькие глаза ее в черных ресницах замерли, рот приоткрылся.

— Кайся, — проскрипел Аким.

— Дам в морду, — повторил Аверя. — Не трожь ее, она не виновата.

Фима молчала в сторонке и не могла собраться с мыслями и чувствами, нахлынувшими на нее, — так все было сложно и запутанно: ей был неприятен Аким своим отношением к Авере, но с Алкой он вел себя как нужно; с другой стороны, в словах о диверсантах был удар и по Авере. Аверя хороший, но почему он вступается за Алку?

Ничего нельзя понять! Что за штука — жизнь: в хорошем есть и плохое, а в плохом — хорошее; и все это так перемешано, что не так-то просто отрезать ножом, отделить одно от другого. Это в кишмане — рыбьих кишках — нетрудно отделить пузырь с желчью, чтоб все мясо не испортить, а в жизни…

От реки с котлом, наполненным водой, прошли мимо них две девушки в ситцевых платьицах. Лица их показались Фиме знакомыми.

— Куда это Левка запропастился? — спросила одна — Два часа, как пропал, сказал: «Не спится, пойду погуляю», — и нет.

— Вернется. Верно, набрел на что-то.

Девушки скрылись в огненно-красной палатке.

— Съел? — бросил Авере Аким.

— Это еще ничего не значит. Может, они и невиноватые, а один он и скрывает от них…

Фима вдруг хватилась, что пора домой: явилась вчера поздно и убежала тайком ни свет ни заря, когда все спали, чтоб мать не могла запретить ей уйти сегодня из дому.

Потом Фима вдруг вспомнила про бабку Матрену и про Авериного подшефного деда, которому тоже надо помочь. И побежала не домой, а к нему. Часа два таскала воду, мыла полы, сдувала пыль, бегала в магазин за хлебом и едва даже не столкнулась с матерью.

Перед тем как идти домой, решила искупаться. Добежав до реки, сбросила платье и готовилась уже нырнуть с мостков, как вдруг услышала голос Авери.

— Слабо, говорите? А вот смотрите…

Послышался плеск. Фима выглянула из-за кустов, росших у подножия корявой, полуразвалившейся от старости вербы, и увидела…

Нет, в это нельзя было поверить! На кладях на корточках сидел тот самый, в очках, тот самый, длинный, обнаруженный Аверей за неположенной съемкой, и, опустив вниз руки, смотрел на то место, где только что был Аверя.

Вот Аверя шумно вынырнул и поплыл к берегу, держа в руке, поднятой над водой, рака. Рак был крупный, яростно работал клешнями и всеми ножками, а Аверя хохотал.

— Ловите, Лева! Здесь обрыв, а в нем полно их нор… Хотите, еще поймаю?

— А не искусают тебя?

— Надо уметь брать их: за спинку — и тогда ничего, не дотянутся клешнями.

— Ну поймай еще трех: преподнесем Аркашке и двум нашим дамам как подарок от тебя… Не возражаешь?

— А чего? Не.

Аверя стал нырять, выбрасывая из воды ноги. Вода вокруг бурлила, пенилась, и Фима представила, как его пальцы скользят по срезу обрыва, влезают в норки, ощупывают их и, почуяв рачью спинку, берут за шершавый панцирь.

На этот раз Аверя вынырнул с двумя раками. Лев заворачивал их в носовой платок, а Аверька, дрожащий от озноба, посиневший и готовый, снова нырнул.

— Ну как, не напужались? — спросил он Льва, когда одевался. — А на заставе не выговаривали?

— Было… Неприятно, да что поделаешь… Не знал, что у вас здесь так строго.

— Очень. — Морщась, Аверя стал причесываться.

— Обошлось. Теперь умнее будем… А в общем, они неплохие ребята, даже пленку вернули, вырезав несколько кадров.

— Интересно, — вздохнул Аверька и посмотрел на шевелящихся в платке раков. — Раки — что! Теперича у нас никто их не промышляет, мяса у них кот наплакал.

— Ну, это ты брось — первейшая закуска под пиво.

— И под наше вино идет, — с видом знатока сказал Аверя, — да все равно это не промысел. Так только, для забавы. Хотите, я свожу вас на Крымское гирло? Бредешок захватим, будьте здоровы сколько рыбы наловим!

— А застава разрешит?

— А чего ей? Все по-законному оформим, лодку отмечу у причальщика в журнале, и порядок.

— А когда?

— Хоть завтра. Правда, лодка безмоторная, да это недалеко.

— Прекрасно, — сказал Лев. — Ты изумительный парень, Аверьян! А наша компания вместится в лодку?

— Запросто. Я еще Власа захвачу, чтобы с другой стороны заводил бредень, и Ваньку — этот пугать и воду баламутить будет.

— Давай и ту девочку возьмем, — сказал вдруг Лев, — ну, у которой дома жизнь нелегкая, родители религиозные.

Фима вся напряглась.

— А, это Фимку? А зачем она нам сдалась?

— Мне хочется с ней поговорить… Ты у нее дома бывал?

— Мильон раз! Старый дом у них, плохой, стены едва держат иконы.

— Позови ее, пожалуйста.

— Хорошо. Будет кашеварить… Мы такую юшку соорудим — закачаешься.

— Вот и хорошо. Можешь сейчас же прийти за ластами и маской. Через день вернешь.

Они ушли, а Фима так и осталась стоять возле развалистой вербы. Что ж это получается — то крыл его последними словами, то раков для него ловит, роется в иле… И зачем это еще она, Фима, тому потребовалась? Даже купаться расхотелось Фиме. Она оделась и быстро пошла к дому.

 

Глава 5

БЕЗРЫБЬЕ

Лев забрался в палатку.

— Влезай, не стесняйся, — донеслось изнутри.

Аверя просунул голову, влез и присел на корточки. У стенки на надувном матрасе в одних трусах посапывал Аркадий; другой матрас, очевидно Льва, пустовал; на ящичке стоял приемничек в кожаном футляре с ремешком, — однажды на пляже Аверя уже слушал музыку. Тут же лежал рюкзак и валялись ласты с маской и трубкой.

— В этой — мы, в той — женское общежитие. — Лев хлопнул по пустому матрасу, приглашая Аверю присесть.

Аверя присел и зевнул от волнения: никогда еще такие люди не оказывали ему столько внимания.

— Слушай, друг, — Лев улыбнулся, — ты вчера что-то хотел рассказать про ваши церкви и попов, а потом не успел. Прошу. — Он протянул Авере пачку с сигаретами. — Надеюсь, куришь?

Нельзя сказать, что Аверя очень уж курил. Мог даже через нос дым пускать. Но до конца не пристрастился к курению: большого удовольствия оно ему не доставляло.

— А как же! — Аверя потянулся к пачке, хотел лихо вытащить одну, но, как назло, цеплялись сразу три. Он повлажнел от неловкости: у Льва, верно, рука заболела, пока Аверя отделял от трех одну.

Лев был очень вежлив, держался с ним как с равным: поднес горящую спичку вначале ему, потому прикурил сам.

— Слушаю.

— А чего там говорить… Работали две церкви старообрядческие, одну недавно закрыли. Почему? Небольшой городок, а две церкви метрах в трехстах друг от друга и одинаковые, только что названия разные: одна — Никольская, вторая — Рождественская. Ни к чему вроде держать обе. Нецелесообразно.

Лев улыбнулся краешками тонких губ. Он развалился на матрасе, пускал в потолок струи дыма и внимательно слушал. Его длинные ноги, туго обтянутые синими тренировочными брюками, с резинками у щиколоток и на поясе, свешивались, потому что на кончике матраса примостился Аверя. Горбоносое смуглое лицо Льва, досиня выбритое, четкое и напористое, с твердыми губами, все время было повернуто к Авере.

— Ну-ну, это очень интересно…

— Одну, значит, и прикрыли, сам епископ наш согласился, и батюшка обещался сдать ключи, сдать всю церковную утварь в епархию. А у нас церкви — будь здоров!..

— Она внутри была такая же, как и Никольская? — перебил Лев.

— Пожалуй, почище. Бывали в Никольской?

— Захаживали. Ну-ну, дальше.

— Обещался, значит, сдать всю утварь, а колокола, как по закону полагается, должны перейти государству на цветной металл…

— Скажи, а иконы там были?

— Видимо-невидимо, и очень старые, писанные, сказывают, настоящими художниками и еще в древности. На некоторых и Христа-то с богородицей не увидишь — сквозь гарь и копоть едва пробиваются. Едва выглядывают из потемок, как живые.

Лев задрыгал ногами и скосил глаза на Аркадия. Тот все еще спал, слегка посвистывая и отдуваясь. Кожа на полноватой шее под круглым подбородком собралась складками — в таком положении Аркадий казался просто толстяком.

— Ну, и что дальше?

— Уйма недовольных было.

— Еще бы!

— Особенно старики. Даже делегацию специальную командировали в Москву на Рогожскую, в епархию, к главе нашей церкви, чтоб помог. Кучу денег собранных проездили, а ничего не добились: архиепископ не поддержал. Горсовет решил пустить закрытую церковь под какое-нибудь помещение, под склад или что другое, а они ключей не дают. Знаете, какие у нас старики из церковного совета?

— Какие?

— Неподступные. Да и другие дедки не хуже их. Липован за стол не сядет не перекрестившись, стакан воды в киоске не выпьет, мимо церкви не пройдет… Да что там «мимо» — купола издаля увидит, и сама рука тянется ко лбу…

— А ты-то рад, что закрыли?

— Мне все равно: что была, что нет… Бог мне не мешает. Правда бабушка стала как больная, все охает и ахает по Рождественской, отца Василия жалеет. Любили его все, а епархия отправила его в соседний городишко Плавск. А этот, который остался, хочет его со свету сжить…

— Что ты говоришь! — воскликнул Лев и ударил себя по коленям. — Не думал, что такие страсти могут кипеть в вашем городке! И главное, среди кого — среди самих служителей культа… — И, сказав это, он вдруг так громко засмеялся, что Аркадий зашевелился и перестал посвистывать.

Он полудремал: одна рука его сгоняла надоедливую муху, что садилась то на плечо, то на грудь, безмускульную и рыхловатую, поросшую золотистыми волосками.

— А вы думали! — сказал Аверя, польщенный, что его слушают с таким интересом. — Батюшка из Никольской, отец Игнатий, вообще хотел отделаться от нашего, от отца Василия, писал на него, что он венчает дальних родственников, а это по церковному закону не положено, что… Ну и много там всякого.

— И сняли его?

— Нет. Народ отстоял. Стал отец Василий служить в Плавске, а к нам приезжать на службу только по воскресеньям.

— А служат оба в одной и той же церкви?

— Ну да.

— Ой и смех! Аркадий, да проснись же ты, соня! — Лев зажал ему пальцами нос; Аркадий замотал головой и открыл глаза. — Здесь такое рассказывают, а ты дрыхнешь!

Аркадий сел и стал тереть заплывшие со сна глаза.

— Скажи, — спросил Лев, — а почему закрыли именно Рождественскую?

Аверя напрягся, по лбу побежали морщины. Ах, как хотелось ответить и на этот вопрос!

— В точности сказать не могу, но думаю, потому, что Николай-угодник является покровителем всех моряков. Ну, а всякий рыбак — моряк, вот он и помогает нашим рыбачкам. Потому и оставили Никольскую.

У двери раздался женский голос:

— Можно? — И тотчас всунулось полненькое личико с челочкой на лбу — Вера. — Ого, у вас гости… Пошли, ребята, поедим в чайной, спиртовка что-то забарахлила.

— Я не против, — сказал Лев. — А вы знаете, куда мы завтра отправляемся? Не отгадаете. Не буду мучить. На рыбалку. Аверьян зовет. Вот дунайскую юшку отпробуем!

— Прекрасно! — Вера принялась рассматривать ногти. — Как быстро лак слезает…

— Ну забирай ласты и прочее, — сказал Лев, — только смотри потуже на ногах затягивай, а то потеряешь в реке.

— Будьте спокойны.

Туристы стали готовиться, а Аверя, сам не зная почему, все не уходил. Он стоял между двух палаток — ярко-красной и зеленоватой — со снаряжением для подводного плавания, завернутым в оберточную бумагу, стоял и чего-то ждал. А когда все пошли в город, пошел за ними и он.

Они были хорошо и модно одеты: у девушек — открытые цветастые платья, у парней — легкие светлые рубахи навыпуск, узкие брюки и сандалии на босу ногу.

На боку у Льва болтался «Зоркий», у Веры — маленький приемничек; из Москвы передавали последние известия. Аверя шел за приемничком и отчетливо слышал каждое слово.

Чувствовал себя Аверя очень хорошо. Приятно было идти в компании этих ярких, по-столичному одетых туристов, разговорчивых, веселых, которые могут ценить дружбу даже таких мальчишек, как он. Ему очень хотелось оказаться нужным, показать им что-то, предостеречь от чего-то, направить куда-то.

— Поймай-ка Бухарест, — попросил Аркадий, — до него отсюда рукой подать, в Москве не берет.

Вера стала медленно двигать красный диск на передней стенке. Передача наплывала на передачу: четкий мужской голос вдруг разбавлялся грустной музыкой, музыка сменялась свистом и грохотом джаза, а из джаза рождался быстрый, огненно-легкий веселый марш.

— Стоп, — сказал Аркадий, — законсервируй.

Они шли вдоль опустевших полдневных ериков, с распластанными на поверхности лягушками, шли под лязг медных тарелок, под ошалелые стуки барабана и переливы кларнета. Из одной калитки высунулся стриженый малыш и тут же в испуге убрал голову. Бородач, сидевший у кладей на лавочке спиной к дощатому заборчику, поднял на них мутноватые глаза, полные хитрости и лукавства, и провожал их глазами, пока компания не скрылась.

По дороге уточняли подробности завтрашней вылазки.

— Хотите, я возьму еще Алку, — предложил Аверя, но, вспомнив, как она критиковала на пляже его длинные трусы, пожалел.

Спас его Лев:

— Пожалуй, не стоит. Девочка она симпатичная, но, как мне кажется, не ахти как… — Он повертел указательный палец у лба. — Верно?

Аверя не совсем понял, что хотел сказать Лев, но, чтоб не показаться малосообразительным, кивнул:

— Точно… Не ахти.

Шедшие впереди девушки рассмеялись, и Аверя был вне себя от гордости.

— Только Фиму не забудь прихватить.

— Что вы, она такую юшку варит! Я на что уж рыбак, а и то три раза после оближусь.

— Скажи, а отец Василий живет в Шаранове или переехал в Плавск? — спросил вдруг Лев.

Этот вопрос немного удивил Аверю.

Странно, что Лев так интересуется религией. Точно третьим хочет вступить в борьбу двух батюшек за приход в Никольской церкви…

— Здесь… Хотите, покажу его дом?

— А это недалеко?

— Рядом!

— Ребята, я сейчас. — Лев быстро зашагал за Аверей по поперечному проулку.

А сзади раздавались иронические возгласы Аркадия:

— Честное слово, братцы, он с ума сойдет от них: с севера привез — мало, Смоленщину обшарил — мало…

«Чего это ему все мало?» — подумал Аверя, подводя Льва к поповскому дому. Он был такой же, как и все рыбацкие дома, может, более щеголеватый, со свежей белизной стен, с более затейливыми наличниками и новеньким — ни трещинки, ни зазубринки — шифером на крыше…

Возле чайной Аверя спросил у Аркадия:

— Из чего, вы думаете, этот дом?

— Как — из чего? Из камня. — Аркадий окинул взглядом прочный двухэтажный дом с большим и вполне современным обувным магазином внизу: обувь стояла на полках по размерам, и отдельно — мужская, женская и детская. Авере уже покупали полуботинки в мужском отделе.

— А спорим, что нет?

Немало шоколадин и поллитров было проспорено новичками из-за этого дома. Аверя тоже решил огорошить новых знакомых и блеснуть мастерством местных строителей.

— Нет, — сказал он.

— Из чего же тогда? Из дерева?

— Нет.

— Я больше и материала-то не знаю, из чего можно строить… Ага, из железобетонных конструкций.

Аверя покачал головой:

— Из камыша да ила.

Все шло как по-писаному. Лев разбил пари. Спорили на баночку черной икры. Потом в вестибюле перед лестницей вверх, где помещалась чайная, Аверя отломал от беленой стены кусок ила, — и все увидели камышовую стену: желтые стебли были пригнаны плотно, один к одному, — и победоносно улыбнулся.

— Ай-яй-яй! — вскрикнул Лев. — Вот так ил, великий ил… Да здравствует ил — первооснова жизни на земле!

Все четверо громко захохотали; не удержался и Аверя.

— С меня, — сказал Лев и подмигнул Авере, — хорошая будет закуска!

Аверя еще громче засмеялся.

Первым движением его было пойти за ними, он даже сделал несколько шагов по лестнице, но потом решил — неловко: денег у него нет, а смотреть, как они едят, нехорошо. Подумают, набивается на еду.

Аверя вышел наружу в тень, под акацию. Ждать пришлось долго; он присел на тротуар — Центральная улица была асфальтирована. Аверя прислонился спиной к стволу и поглядывал на двери чайной — скоро ли? Кто-то тронул Аверю за кончик уха. Не оборачиваясь, он схватил кого-то, стоящего за спиной, и поймал тонкую руку.

— А, Фимка, — сказал он чуть разочарованно. — Завтра едем рыбалить. Собирайся.

— Не хочу, — ответила Фима.

Аверю словно ударили по голове.

— Что-о? Повтори-ка!

— Не поеду.

И он увидел, что лицо у нее не такое, как всегда, когда она продавала семечки, когда встречала его у ериков. Оно было решительное. Как на Дунайце, когда она прыгала с лодок или плавала. Но не было сейчас той веселости и азарта в ее раскосых, отчаянно прорезанных глазах. Они были холодны и неласковы.

Редко видел ее такой Аверя.

— Фимочка, ты нам очень нужна… Не сердись на меня — ни пальцем, ни словом больше не задену… Ну?

…Фима поехала. Явилась она нарочно с опозданием. Все на причале и в лодке уже ждали ее — четверо москвичей, Влас и Ванюшка из пятого класса, веснушчатый, как ствол орешника, рыжеватый малый, предназначенный пугать рыбу, загоняя в бредень. И лодка уже была оформлена как нужно у причальщика: в лодочном паспорте — школьной тетрадке в корочках от «Геометрии» Киселева — стоял штампик со временем убытия и прибытия; и бредень с казаном принесены; и кой-какая еда к юшке припасена, а Фимы все не было.

Наконец ее тапки застучали по кладям. Поздоровалась со всеми, оглядела и вдруг спросила:

— А где Аким?

Пришлось соврать:

— Упал вчера на кладях, ногу вывернул.

Сказал это Аверя, не глядя в глаза, чужим, утробным баском. Фима, видно, не очень-то поверила ему.

— Хоть жив остался! — В ее глазах блеснуло что-то едкое, чего всегда побаивался Аверя.

Он даже пожалел, что позвал ее: сам бы сготовил юшку не хуже.

— Ну залазьте, трогаем, — сказал он.

Лодка стояла в широком, как пруд, ерике, и в нем отражались и дрожали от легчайшего волнения высокие камышовые плетни, низкие сараи, крытые камышом, и высоченные, в два человеческих роста, составленные шалашом снопы сухого камыша с метелками.

— Какая прелесть! — вздохнула Люда. — Как где-нибудь на Таити: хижины, вода, солнце, только что пальм нет…

— Не говори. — Аркадий уселся на свернутый бредень. — И юная раскосая таитянка. — Он кивнул на Фиму. — Кто бы мог подумать, что здесь так! Ух!

«И чего они в этом находят? — подумал Аверя и ногой оттолкнул от кладей лодку. — Камыша, что ли, не видали? Чудачье! Живут в таком городе, а удивляются разной ерунде».

— Влас, подай-ка бабайки, — попросил Аверя.

Лев насторожился и широко открытыми глазами посмотрел на Аверю:

— Как ты сказал?

— Да это весла у нас так называются.

— А-а-а…

Надев петли весел на штыри в борту, Аверя вывел лодку на середину ерика. Лодка была большая, тяжелая и двигалась медленно, но он греб во всю силу, и лодка пошла быстрей.

Фима сидела на корме, управляла веслом и довольно враждебно поглядывала на Аверю да и на туристов.

Аверя стал прикидывать в уме, чем мог провиниться перед ней, но так ничего и не нашел. То все было в норме: дружила, уважала, семечками задаром угощала, вечно торчала рядом, подчас даже всовывала свой остренький носик в сугубо мужские дела, и приходилось всякими способами избавляться от нее, а то… Ну какой овод ее укусил?

Вот лодка прошла под мостиком с березовыми поручнями, скроенными из еловых столбиков и досок, и вошла в узкий ерик, покрытый у берегов зеленой ряской. Местами ветви склоненных ив холодной листвой касались их лиц.

За поворотом увидели рыбаков: двое малышей, свесив с кладей ноги, удили мальков.

— Эй, Саха! — крикнула Фима кривоногому мальчонке с выбитым передним зубом. — Где Аким?

— С книгой! — Саха обреченно махнул рукой. — Какого-то Хмин… Хвин… Хмингвея читает — про африканские холмы и львов. Не вытащишь его!

Лев залился мелким истерическим смешком. Даже лицо руками закрыл, и только плечи его все сотрясались, как от падучей.

Аркадий тоже почему-то заулыбался, улыбались и Вера с Людой. Зато Аверя дико покраснел, куснул губу и насупился. Фима же передернула плечами, отвернулась от Авери. Правя веслом, она смотрела в воду, словно хотела проникнуть взглядом до самого дна и увидеть там что-то очень важное для себя.

Аверя греб из одного ерика в другой и нервно посвистывал. Люда не выпускала из рук «Зоркий», то и дело щелкала им, и не успела лодка выбраться из сложной системы ериков в Дунаец и через него в Дунай, как она доконала пленку и полезла в сумку за другой кассетой.

Потом их принял на свои волны Дунай и понес по одной из проток. Авере больше не нужно было напрягаться; он отдыхал и, скорее для вида, чем для дела, погружал и поднимал тяжелые весла.

Впереди были безлюдные низкие берега с редкими телефонными столбами. По правую руку шел длинный, заросший кустами и камышом, принадлежащий нам остров.

Изредка навстречу шли самоходные баржи и моторки; повстречался и колхозный сейнер «Рыбец». Аверя помахал двоюродному брату Мишке и во все горло крикнул:

— Много взяли?

Мишка что-то крикнул, но ничего нельзя было разобрать.

— Потише ты, лодку своим криком потопишь, — бросила Фима и как-то странно улыбнулась.

Аркадий почесал ухо и подмигнул Авере.

Авере все это очень не понравилось, и он решил: больше потакать ей нельзя.

— Ты куда правишь? Когда скажу — к берегу, тогда и будешь. Прямо держи.

— Не волнуйся, знаю. А утомился — дай Ванюшке бабайки, он не хуже тебя справится. Охотник ты вниз грести…

Аверю прямо-таки обожгла обида.

— Делай, что говорят, и точка! — Он так рассердился, что не мог придумать ничего более остроумного и хлесткого.

Его утешало то, что другие члены экипажа вели себя по-иному. Стоило Авере сказать Ваньке: «Дай-ка напиться», как тот перегибался через борт, черпал кружкой воду и подавал. Влас тоже с готовностью смотрел на Аверю и несколько раз заикался, чтоб он и ему дал немного погрести, хотя бы одним веслом.

— Погоди.

Аверя щегольски подымал и опускал весла, и течение стремительно несло лодку.

Мальчишки повиновались, и он старался покрикивать на них, говорить баском.

Одна Фима взбунтовалась и плохо поддерживала авторитет Авери. Она словно похудела за этот час, и тонкие брови ее так переломились углом вниз на переносице, отчего глаза еще более смотрели враскос. Ох и вредина она, оказывается!

Туристы жадно глядели по сторонам, щелкали аппаратом, кратко переговаривались меж собой.

— Далеко осталось? — спросила Вера.

— Сейчас пристанем, ополоснем бредешок — увидите, что у нас водится… Не обижаемся на Дунаюшко, кормит покамест рыбака.

Наконец лодка ткнулась в дно. Аверя сбросил брюки, в трусах проворно спрыгнул в воду и потащил лодку к берегу. Бултыхая ногами, слез и Влас и стал помогать.

— Фимка, собирать хворост, и побольше! — приказал Аверя. — Чтоб юшка была — во!

А когда она вместе с другими очутилась на берегу, подошел к ней и тихонько спросил:

— Ты чего это?

— Ничего. Сам все знаешь, не прикидывайся.

Аверя ничего не понимал.

— Что я знаю? Хоть бы людей постеснялась. Что подумают о нас?

— Очень плохо. Что ж им еще подумать?

Аверя насторожился:

— Это почему же?

— Объяснять надо?..

— Угу. — Аверя выдавил улыбку. — В компании с тобой и твоим Акимом вовсе оглупел…

— Да, — с жаром сказала вдруг Фима. — Аким прав был, а я тебя защищала… С утра ты называешь человека шпионом и гадом, а в полдень унижаешься перед ним, ползаешь в иле и ныряешь за раками…

— Ты откуда знаешь? — Аверя нахмурил лоб.

— Видела… Ходила купаться и видела.

Вдруг Аверя рассмеялся и хлопнул себя кулаком по лбу:

— Ах, подумаешь какое дело! Ну и что в этом такого? Да, и сейчас повторяю: думал, шпион, а потом выяснилось, что нет. Отличный парень. Так что же я должен делать — сторониться его? Так?

— Ты даже не понимаешь…

— Что я должен еще понимать? Твои глупости? А я тебя считал, Фимка, умней, и вообще…

— Холуем не будь, вот! — прервала его Фима. — Не выслуживайся перед ними. Себя держи как надо, ты ведь…

— Замолчи! — Аверя покраснел, и кулаки его сами по себе сжались. — Не тебе меня…

В это время к ним подошел Лев, уже раздетый, как и другие туристы, в одних плавках; спросил, что надо делать, и, видно, это спасло Фиму от Авериных кулаков.

— Может корзинку для рыбы носить, — сказал Аверя.

— О, это прекрасная должность! Где можно получить корзинку?

— Ванька, подай корзинку и тащи сюда бредень! — крикнул Аверя.

— Иду! — Ванюшка бегом принес намотанный на две палки бредень.

Аверя с Власом раскатали его над водой, зашли поглубже, и от течения полотно сети выгнулось дугой.

Далее, уже полусогнувшись над водой, потому что одна рука обхватила палку с сетью у самого дна, Аверя пустил на берег целую серию приказаний:

— Фимка, найди камни под очажок и собирай хворост! Ванька, бери какую-нибудь палку и скорей сюда! Остальные могут загорать и заготовлять топливо.

Желающих собирать хворост оказалось не так уж много. Люда, видно, задалась целью поскорей доконать вторую пленку. Вера — она, как и Люда, была уже в купальнике, — выше колен утопая в вязком холодном иле, с криком и хохотом тащилась сзади. Лев тоже вошел по пояс в воду и захромал с плетенной из чакана корзинкой — с такими корзинками шарановцы ходят на базар.

Аркадий, скрестив на жидковатой груди руки, ничего не делал. Он смотрел по сторонам и улыбался:

— Ну и смех! Ну и диво!

— Загоняй! — завопил Аверя.

И Ванюшка, взбаламучивая ногами воду, вовсю работая палкой, ринулся к движущемуся на него бредню. Четыре руки быстро подняли края сети.

— Ой, что это? Покажите мне, покажите! — К бредню ринулась Вера.

— Ничего особенного, — заметил Лев, — раки. — Он стал хватать их за спинки и бросать в корзинку.

Ему усердно помогал Ванюшка.

— Да куда вы их! — сказал Аверя. — Мы поехали не за раками, надо время беречь.

— Ничего-ничего. — Лев отрывал от сети рака, зацепившегося клешней за нитки. — Какая ушица без рака?

Во второй раз бредешок подвели к самому берегу. Ванюшка вопил во всю глотку и так старательно топал ногами и колотил по воде палкой, чтоб выгнать из всех тайников рыбу, что сильно обрызгал Аверю, и пришлось на ходу поддать Ванюшке коленом по мягкому месту.

На этот раз в сети оказались маленький шаранчик и с десяток разнокалиберных черно-зеленоватых раков; они норовили удрать, копошились и ползали, путаясь в ячеях.

— У-у-у, зараза! — Аверя в порыве злости стал вытряхивать раков из сети, однако девушки закричали на него и двумя пальчиками с визгом и криками принялись выбирать их.

Аверя грустно стоял в сторонке, опершись на палку бредня. В третий раз попались две плотички и десятка полтора раков.

— Не можешь ты гонять! — вздохнул Аверя. — Давай, Власик, мы сами.

Они долго шли с сетью. Аверя шел с глубокого конца, и временами ему приходилось плыть, загребая одной рукой. Довели сеть до места, где росла гигантская бородища зеленых, извивающихся по течению водорослей, обвели их бредешком, воткнув двумя заостренными концами в дно, и с шумом, баламутя ногами воду, бросились топтать водоросли; им помогал и Лев с Ванюшкой; потом быстро вырвали из ила палки и подняли сеть.

Пять небольших рыбешек и охапка раков прибавились в корзине.

К берегу подошла Фима, вошла в воду и, приподымая подол платья, заглянула в корзину:

— Ну и поймали!

— Не здесь, так на том берегу поймаем! — крикнул Аверя.

— И там не поймаешь! — уверила Фима.

Лев поудобней пристроил на носу сползшие очки и, состроив хитрейшую рожицу, подмигнул Вере:

— Ведь поймем, правда? Так поймем, что никто нас не поймет.

Вера заулыбалась ямочками на тугих щеках.

Фима исподлобья поглядела на Льва и, постепенно опуская подол, ушла на берег.

— Что это с ней сегодня? — спросил у Авери Лев.

Тот пожал плечами, почесал темя и нахмурился:

— Характерная. А нам придется к тому берегу податься… У нас как когда — то там, то здесь…

Смотав бредень с запутавшейся в нем травой и мелкими невыбранными раками, погрузились в лодку, и Аверя снова сел за весла. Фима с Верой остались разжигать костер. У берега, куда минут через десять подъехала лодка, густо рос зеленый камыш, и в нем можно было ходить, как в джунглях: плавни наступали на реку.

Здесь нельзя было повернуться с сетью, и Аверя с Власом ставили бредень неподалеку, а сами выгоняли из зарослей рыбу. И тут ее было не густо. Редкая рыбешка забегала в сеть, зато раков было хоть отбавляй. Они беспрерывно шуршали в корзинке, наиболее резвые по спинам других вылезали наружу, и Лев предупреждал их бегство, стряхивая внутрь.

— Дела… — вздохнул Аверя, когда они отправились на лодке назад. — Не помню, когда такое было.

Теперь управлял лодкой Влас. Ванюшка сидел в его ногах. Люда со Львом на заднем сиденье, а Аркадий с корзиной устроился на днище перед Аверей. Раскрыв корзину, он трогал пальцами раков; взял одного за панцирь, перевернул кверху ногами и, рассматривая его, улыбнулся.

— Панцирь — что у рыцаря средневекового! Да и хвост в отличных латах. А глазищи — ну как фары «Москвича». Смех! А это что еще такое? — Рот у Аркадия открылся от изумления. — Смотрите, рачата! Крошечные, еще прозрачные рачки, но точно как большие! — Он протянул Авере рака, на панцире и животе которого шевелились мельчайшие, не больше муравьев, рачки…

— Видал. — Аверя вздохнул и налег на весла: сейчас плыть было труднее — сильно сносило течением. — Из икры только-только повылазили…

— А ты, Левка, видел? — Аркадий протянул рака.

Лев двумя пальцами взял его за спинку и долго рассматривал с Людой.

— Забавно, — сказал он, возвращая рака. — Давай-ка, Аркаша, поменяемся местами.

И, держась за плотные плечи Люды, двинулся на его место.

«Помочь хочет, что ли?» — подумал Аверя. На него снизу смотрело горбоносое, худощавое лицо.

— Знаешь что… — тихо сказал Лев и опустил за борт руку, так что сквозь пальцы журчала вода. — Мне нужно несколько икон. Поможешь достать? На новые я уже не претендую, бог с ними, с новыми… Согласен и на старье, на закопченные и треснувшие.

— Эх, да поздно ты мне!.. — Аверя чуть покраснел, назвав Льва на «ты». — Сказали б раньше. Мой Федот штук семь порубил во дворе топором…

— Что ты говоришь! — Лев внезапно повысил голос. — Топором! Да я бы купил их… Деньги бы отдал… Может, их еще спасти можно… Покажешь мне их?

— Вряд ли. На дощечки наколол. Самовар впору растапливать. Если хочешь, посмотри, может, что и уцелело.

— Я их реставрирую, склею… Сегодня, хорошо?

— Можно и сегодня. — Аверя стряхнул со лба капли пота.

Когда они вылезли на берег, Фима уже развела огонь в наскоро сложенном из камней очаге. Она потрошила пойманную рыбу, снимала деревянной ложкой с ухи пену, солила, перчила, подкладывала лавровый лист.

Аверя тем временем нарезал ножом две большие, слабо просоленные дунайские сельди — одну из вкуснейших рыб на свете! — и вздохнул:

— Нет улова, так хоть это пожуем… — И тут же совсем другим голосом приказал: — Влас, а ну распутывай сеть, живо! И выбери все водоросли: останется хоть одна травинка — к казану не подпущу. Ясно?

— Ага. — Влас, прихрамывая, поплелся к лодке.

— А ты, Иван, чего баклуши бьешь? Марш за хворостом, ну?

— Да пусть сидит, устал, наверно, — вступилась за него Люда. — Давай я схожу.

— Ничего он не устал, притворяется! Кому сказано!

Ванюшка поднялся с земли.

— Не смей идти! — крикнула вдруг Фима, сверкая глазами. — Сиди здесь, понял? Ты что, в работниках у него? За юшку нанялся?

Ванюшка затравленно смотрел то на Аверю, то на нее, не зная, кого слушаться.

— Давно не ревела? — Аверя холодно блеснул в ее сторону глазами.

— А ты… ты… — Голос ее как-то сломался, осекся. — В батраки нанялся вот к этим? А?

Аверя налился кровью, левое веко его задергалось, как у контуженного. Он часто задышал.

— Иди, чтоб тебя!.. — завопил он вдруг на Ванюшку, и ему стало легче.

Ванюшка проворно побежал, стал ползать по земле, собирая хворост, то и дело поглядывая на Аверю и всех, кто был у костра. Фима уселась в сторонке.

Вначале, по рыбацкому обычаю, почерпали из мисок рыбный отвар — его было немного, потом, отдельно, съели рыбу: едва досталось по рыбешке на рот. А уж потом принялись за раков.

Аверя с остервенением вывалил в казан с кипящей водой треть раков. Они заполнили весь котел, заметались, зашевелились, потом понемногу притихли и стали краснеть.

Сваренных раков Аверя ивовой рогулькой вывалил из казана на траву и снова засыпал полный казан.

Все начали хрустеть клешнями, панцирями, шейками, доставая из них белое, покрытое розоватой пленкой, вкусное, чуть сладковатое рачье мясо.

Фима, подвернув под себя босые ноги, отворачивала панцирь, выедала и высасывала содержимое. Ловко извлекала из раковой шейки полосатый хвост, жевала и выплевывала тонкие ножки.

Аверя не узнавал ее. Он не знал, что люди могут меняться за такой короткий срок. Ну что она взъелась на него? Почему при всех оскорбляет? Будь это не она, а кто-то другой, уж он показал бы. Совсем распустилась…

— Ну как вам раки? — спросил он у Люды. — Не повезло нам, извините уж… На безрыбье, знаете, приходится… хоть раки…

— Замечательно! И нечего тут извинять… Никогда не ела таких свежих и в таком количестве.

— У нас ведь все не так, — поддержала разговор Вера. — Да и бывают они редко.

— А вам? — обратился Аверя к Льву и Аркадию.

— Слыхал, что наши бабайки сказали? Присоединяемся. Целиком, — жуя, сказал Лев.

Аверя засиял. Вдруг он вскочил, подбежал к куче раков, схватил обеими руками ворох и отнес Люде, второй ворох — Вере, затем — мужчинам. У казана осталась небольшая кучка.

— Кушайте, пожалуйста, — сказал он, — кушайте на здоровье…

— А ребятам что? — поднял голос Аркадий. — Мы ведь, можно сказать, и не ловили.

— Кушайте, внимания на них не обращайте… Живут около этих раков. Не впервой… Наедятся еще. Раки от них не уползут.

— Точно, — подтвердил Влас, выбиравший из оставшейся кучки рака покрупнее.

Фима встала, начала искать тапки. Нашла, сунула в них ноги, взяла свой порожний мешочек — все было высыпано в общий котел.

— Ты что? — Аверя поднял голову.

— Ничего. Глаза ее вдруг гневно блеснули. — Ненавижу тебя! У… Ты… Подхалим! — Она резко повернулась от них, жующих и хрустящих, от их ртов и недоуменных глаз, повернулась и быстро пошла прочь.

— Какая! — сказала Вера. — А личико-то добродушное.

— Я ей дам еще! — Аверя сплюнул сквозь зубы. — Она у меня за такие слова ответит! Никто так не обзывал меня… Жадина! Раков пожалела… Да я их… — Он вдруг вскочил и в сердцах стал с яростью топтать лежавшую перед Власом и Ванюшкой жиденькую кучку.

Аркадий внимательно смотрел на него.

— Ух ты какой, оказывается! Да вы стоите друг друга. — Он провел рукой по волосам. — Нельзя так с ней: девчонка ведь все-таки, слабый, так сказать, пол.

— Ну и что? — остервенело спросил взъерошенный Аверя.

— Нельзя так с ней… Понимать надо. Не рыцарь ты, братец.

— Не знаете вы ее, она хуже другого мальчишки! Только кажется тихонькой. Уж я знаю! Будешь здесь рыцарем…

В разговор вступил Лев. Он покачал головой:

— Ты должен помириться с ней. Нельзя же так.

— А зачем мне с ней мириться? — прямо-таки напустился на Льва Аверя. — Мне что, скучно без нее? Солнце без нее не светит?

— Вот какой ты несносный… — Лев вздохнул. — Мне неприятно, что ссора случилась во время нашей поездки. Словно мы виноваты в чем. Помирись с ней. Прошу тебя…

Аверя подпер кулаками подбородок, уткнув локти в колени.

— Обещаешь?

— Если сама прибежит. А чтоб я первый…

— Первым — нет?

— Ни в какую!

— Какой характерный! — весело пропела Вера. — Не хуже Фимы.

Через час лодка плыла назад по Дунаю.

Против ветра и сильного течения трудно было идти, и Аверя напрягал все мышцы. Лодка медленно продвигалась вверх, или, как говорили в здешних местах, в гору. Весла скрипели, пеньковые петли стонали, и Аверя несколько раз брызгал на петли воду, чтоб не перетерлись.

Его лицо напряглось, на лбу и руках вздулись жилы, и он, сколько было сил, упирался ногами в ребра лодки. На руле сидел Влас и правил веслом, тоже через пеньковую петлю продетым на металлический штырек у кормы.

Авере было очень неприятно: Фимка опозорила его в глазах туристов. Рыбалка и без того не удалась, и все же они были довольны раками. Да Фимка все отравила. Но мысли о ней все реже и реже мучили Аверю, потому что грести становилось все труднее. Лодка была перегружена, и он скоро начал выдыхаться.

— Дай мне одно весло, — попросил Ванюшка.

— Сам справлюсь, — буркнул Аверя, да и не он буркнул, не он, а что-то сидящее в нем, упрямое и независимое от него, и через секунду он пожалел, что не согласился.

«Давно пора мотор завести, — подумал он вдруг, — поставить «шестисилку» — «Л-6». Налил бензина, дернул ногой рычажок — и готово! Застучал, затарахтел, понес тебя с любым грузом, только рулем управлять не забывай. А ведь лет пять назад в Шаранове был один-два мотора, а теперь их столько, что и рыба, наверно, хуже ловится в Дунае, потому что распугана всей этой техникой… Придется отца уламывать, чтоб меньше пил, на мотор собирал, — не так это дорого, если разобраться. Вот продадут всю клубнику и купят мотор…

Ветер крепчал, бросал в лицо пену.

— А она не заблудится? — спросила вдруг Люда.

— Дойдет.

— А места там не топкие?

— Выберется.

У Авери просто не было времени думать сейчас о постороннем. Он стал держать курс на тот берег, под укрытие острова: там и ветер не так дует и, говорят старики, там и течение не такое сумасшедшее.

— Подвинься, помогу, — сказал вдруг Лев.

— А вы можете? Смотрите, мозоли натрете. — Уж очень не хотелось ему впрягать в это дело приезжих.

— Не хочешь — не надо. — Лев пожал плечами.

Авере было трудно. Даже паруса захватить не догадался, дурень! Он вдруг вспомнил Маряну, ее лодку, под парусом шедшую с острова. Как бы она себя вела, если б очутилась с ними в лодке и ловила этих злополучных раков? Может, он и в самом деле слишком покрикивал на ребят и выслуживался перед приезжими?

Но ведь они гости, это понимать надо… Потом, дали ему на день ласты и маску, и он до вечера плавал, плавал тайно, чтоб никто не увидел и не стал просить: потеряют еще. Правда, в эту пору вода в Дунае мутная, но кое-что он все-таки увидел: змееподобные водоросли, искорки рыбешек и клешнястых раков на дне… Эх, жаль, сегодня надо возвратить маску с ластами.

Руки его стали затекать, пальцы едва держали толстые весла.

Аркадий шагнул к нему, отодвинул Аверю плечом — Аверя и не сопротивлялся, — взял обеими руками весло, и они, стараясь грести в лад, ударили ими по воде.

— Скоро опять загребем к тому берегу, — выдавил Аверя, — а то перед Шарановом Дунай будет широк — с километр.

— Идет, — сказал Аркадий, — дашь тогда команду.

 

Глава 6

КОРЫТНЫЙ БОЙ

Фима быстро шла по едва заметной тропке. Временами тропка терялась в болотце, и под ногами чавкала вода. Тапки промокли насквозь. Осока, шершавая и острая, хлестала по ногам.

Фиму душила обида. Нет, обидно было не из-за тех слов, которые бросил ей Аверька. Ее сердило не его самоуправство и покрикивание на Ванюшку и Власа. Нет. Все это было пустяком. Он стал совсем другим, когда в их город приехали эти туристы…

Нет, он таким не стал. Он таким был давно. Может, не всегда, но давно. И она не заметила, когда…

До сих пор не подозревает Лев, что это именно Аверька задержал его и говорил о нем такие вещи, а потом…

В одном месте Фима согнала с берега трех белых цапель, в другом — рябого журавля, охотившегося за лягушками. До Шаранова шла она долго, часа два, а может, и больше, прежде чем увидела крайние полузаросшие ерики, кое-как постланные клади…

Черная гадюка быстро переползла перед ней тропинку.

Фима вскрикнула, отпрянула, прыжками добежала до кладей, вспрыгнула на доску и быстро пошла. Потом чуть умерила шаг: куда торопиться?

Мать сразу же отправит на стройку дома. Может погнать на Центральную с семечками. До чего это противное дело — лучше уж ил месить и мазать стены, чем сидеть возле корзинки и смотреть на проходящих, и ведь почти все знакомые! Когда мимо проходят ее учителя, она отворачивается или смотрит вниз, а когда однажды мимо прошагал директор школы Дмитрий Алексеевич, так она прямо со стыда лицо в платок уткнула.

Сидит, как какая-то жадноватая бабка, которая и стакан-то верхом насыпать жалеет. А что сделаешь? Мать прямо сказала еще два года назад: «Не нравится — на все четыре стороны, крест можешь и не носить, бесстыжая, но чтоб по дому все делала, что велю. Кто не работает, тот и не ест, — это еще в Библии сказано, хоть и красуется теперь на улице на красных полотнищах».

До чего же неладная у нее жизнь! А тут еще этот Аверя… Ну был бы он другим — обидно не было бы. А то ведь Аверя — смельчак и силач, такой веселый и азартный, с ним и минуты не заскучаешь, и вдруг такое… Даже в голове не укладывается.

Брату Артамону хорошо — ушел. Стал капитаном сейнера. Как женился на Ксане, так привел по ерику к дому лодку, погрузил в нее свой скарб: два чемодана, связку книг, радиоприемник «Аккорд», несколько складных бамбуковых удочек и спиннинг, узел с простынями и подушками, — погрузил, помахал ей и родителям рукой и отчалил. Ксана, ладненькая, с веселыми глазами, босая, шла рядом с мужем и поднимала на пути лодки невысокие мостки: под высокими Артамон проезжал согнувшись… Вот и все. Почти без ссор, без ругани. Не пожелал — и уехал. Отец хотел было поругаться с ним, пошуметь накануне, да Артамон, хоть и капитан, да не любитель шума и всякого такого.

— Спокойней, батя, — сказал он, — и на хохлацкой стороне мне будет неплохо: они нам отдают полхаты. А со временем и сами отстроимся. Помогать тебе буду по-прежнему. Не думай и в уме не носи, что зло на тебя таю. Приходите с матерью — добрыми гостями будете.

— Некогда нам на вашу сторону шататься. Плохо ты с нами поступил. Что старики говорить будут?

— Как бы я жил, отец, в одной комнатушке? Не холостой ведь уже.

— Хотел бы — жил бы. В новом доме побольше выделил бы. Две не могу — у меня и Грунька с Фимкой, и бабка, и Галактион. Все так получается, когда бога забывают. Грех большой на себя принимаешь. Не будет тебе спасенья.

— Чего опять про это, отец! Уже немало говорено, думаю прожить без бога как-нибудь, и уж здесь мы с тобой не сойдемся ни в какую.

— Езжай. — Отец махнул рукой и пошел в дом не оборачиваясь.

Мать — та мало говорила, та больше плакала, и отец сказал ей в первый вечер:

— Ревешь теперь? Реви… Не уследила. Я-то все на рыбе, по гирлам да кутам маюсь, а ты из хаты не вылазишь, при детях все… Откуда же они у тебя такие? В церкву, видать, плохо водила, слов к ним не знала, ласки в душе не держала. Суровая ты с ними больно…

— А Груня… — отвечала мать. — Моя она дочка, Груня, послушливая, сердешная… А Локтя?

В этом мать была, пожалуй, права. Впрочем, в отношении Локти не совсем. По утрам Фиму будил материнский окрик:

— Локтя, к иконам!

Мальчонка долго ворочался в постели, протирая глаза, зевал. Тогда с него летело сорванное одеяло. Он умывался, становился под иконы, тоненьким голоском бормотал «Отче наш». Все это когда-то велели проделывать и Фиме, но только до четвертого класса. В четвертом она сказала — нет. Один галстук ее мать сожгла, другой спрятала невесть куда. Поколачивала, не давала есть, рвала библиотечные книги. Фима скрывала это в школе. Стыдно было такое говорить о матери.

Третий галстук — на покупку его дал деньги Артамон — мать не тронула.

Многое изменилось в ее жизни. Даже смешно было, что когда-то, маленькой, ей нравилось ходить с матерью в церковь, торжественную и высокую, всю в позолоте таинственных икон, в разноцветных стекляшках окон, нравилось слушать церковный хор, прерываемый иногда голосом священника. Даже сам запах церковных свечек, мигание языков огня, подпевание женщин в белых платочках — почему-то все в их церкви ходят в белых платочках, и у нее такой был, только маленький, — во всем этом было что-то загадочное и странное.

«Все от бога, — говорила мать. — Хочешь быть счастливой — молись; хочешь хорошо учиться — молись; хочешь, чтоб отец поймал много рыбы и хорошо заработал, — молись…»

И Фима молилась. В церковь она ходила, как в кино.

Комнатка Артамона освободилась, но не стало в отцовском доме просторней и светлей. Несколько икон, которые брат вынес из своей комнаты, вернулись на свои привычные места. Вначале Фима думала, что только мать такая упорная, что с отцом легче договориться. Ничуть не бывало. Разве что отец был сдержанней и принимал спор. Узнав в школе, что Гагарин на своем «Востоке» впервые взлетел в космос, Фима ворвалась домой:

— Отец, слыхал? Где ж он, твой бог? Если б Гагарин увидел его — сказал бы.

Отец, расчесывавший у зеркала бороду, холодно посмотрел на нее:

— А он и не хотел ему показываться. Велика честь.

— За тучку спрятался? Или куда еще?

— Спаситель нам не докладывает. Его дело.

— А чего же он пустил туда космонавта? Он ведь всемогущ. Мог бы и не пускать.

— Знать, такая его воля. Захотел — и пустил.

— Как же мог он это захотеть, если Гагарин своим полетом доказал, что в природе все не так, как пишет Библия?

— Не нам знать. Иди-ка лучше помоги матери грядки вскопать. Больше пользы будет, чем насмехаться над родителями.

— Ох и жалко мне тебя, отец!

— Ну иди-иди, некогда мне с тобой… Много тут вас развелось. На разные лекции тащут… Деды что, глупые были?

— Не глупые, а темные! — запальчиво вставила Фима.

— Я тоже, может, у тебя темный?

— Конечно же, самый что ни на есть темный!..

Отец резко повернул к ней лицо:

— Проваливай отсюдова… Ну? Чтоб дети в старое время такое отмочили родителю своему… Вон!

Хоть не дрался. Вот так и жили они. Даже Локтя и тот плохо слушался Фиму. Бубнил молитвы и, нарядненький, причесанный, прилизанный, ходил с матерью в церковь.

— Дурачок, — говорила ему Фима, — где он, твой бог? Помог ли он тебе хоть раз?

Локтя хлопал глазами и пожимал плечиками.

— Мама говорит, что да. Если б не господь, у меня бы скарлатина не прошла: мама все молилась за меня.

— Врачи тебя спасли, а не ее молитвы.

— Не знаю, может быть… Лысый сказывал, что видел на кладях черта, сидел и жрал Пахомову корову, а хвост с кисточкой в ерик свисал…

— А ты и уши распустил?

— Да, — серьезно отвечал Локтя, — наверное, бога нет… Не буду больше верить.

А через день бабка кричала:

— Локтя, чисть ботинки. В церкву!

И Локтя бросал недовырезанный кинжал, чистил ботинки и чинно шагал с высокой, негнущейся, как весло, старухой в церковь…

Визг, вопли, плеск воды отвлекли Фимку от мыслей. На широком водном пространстве, там, где сходилось несколько ериков, образовав что-то похожее на пруд, развернулся морской бой, а точнее — корытный. Десятка два малышей на металлических корытах носились по пруду и с воплями брызгались водой. Острая зависть кольнула Фиму. Давно ли сама участвовала в таких вот боях! Утащит потихоньку у матери корыто, спустит с кладей, сядет в него и, работая, как веслами, двумя фанерками, понесется по знакомым ерикам…

Что делать! Лодку у взрослых не выклянчишь, с собой на рыбалку берут редко — не до игр взрослым: надо рыбу ловить, чтоб домой вернуться не с пустыми руками. А желание поплавать в какой-нибудь посудине у рыбацких детей велико…

Был среди ребят и Локтя. Он важно сидел в огромном — и Фима здорово плавала в нем! — оцинкованном корыте и, отчаянно работая руками, брызгался, лил воду, как водомет, в корыто рыжеватого Толяна. Конечно, Локтя сидел не в каком-то там корыте, а в новейшем, оснащенном ракетами с ядерными боеголовками судне!

Судно Толяна быстро наполнялось водой, но его брат — Костик, сидевший в том же корыте за братниной спиной, — усиленно выливал воду ладонями, сложенными в черпачок. Рядом с Локтей, борт о борт, отважно сражались кривоногий Саха и Лысый. Один Толян почему-то воевал не на их стороне.

В неразберихе и горячке боя невозможно было понять, кто против кого воюет.

Локтя сражался отчаянно; крестик на его шее взлетал на тесемке, болтался из стороны в сторону. Чтоб крестик не мешал, не кололся, Локтя откинул его назад, и теперь он прыгал на лопатках. Чтоб он не потерялся и его нельзя было снять, мать хитро завязала тесьму вокруг шеи.

Увидев, что корабль брата потихоньку наполняется водой, Фима крикнула:

— А воду кто будет черпать за тебя? Дуралей!

И ушла. Ей было не до боя. Хорошо бы сходить сейчас к Маряне и рассказать обо всем. Она поймет. Недаром старшая пионервожатая как-то сказала ей: «Ты, Марянка, сама еще не выросла из галстука, и тебе он очень идет». Лучше не скажешь. Второй год она у них в отряде, а все и забыли прежнюю — Нюську, десятиклассницу, плосколицую и скучную: даже бегать по-настоящему не умела или считала это ниже своего достоинства. Даже кричать и смеяться не научилась за свои семнадцать лет! Голос у нее какой-то однотонный: бу-бу. Как заладит на одной ноте, так даже про Курчатова слушать не хочется! И все были как-то сами по себе.

А с Маряной все по-другому: бегать — даже Аверька ее не перегонит; хохотать — в этом она тоже мастер; станет рассказывать об Америке — словно сама выходила на демонстрации с неграми. Впрочем, не очень-то любила Маряна сидеть в классе и рассказывать о чем-либо: таскала ребят на сейнеры, в холодильник рыбозавода, где даже в тридцатиградусную жару, как на Новой Земле, ниже сорока; даже на рыбопункт в Широкое возила — добилась специальной фелюги для ребят.

Она и летом успевала кое-что сделать. А ведь времени-то у нее в обрез: на патрулирование и то не смогла выбраться…

Пойти бы к ней. Да она на рыбозаводе. Там у нее работы будь здоров: то и дело приезжают суденышко «Байкал» да фелюги с рыбой.

Не до Фимы ей сейчас. Да и неловко жаловаться на Аверю — еще подумает чего… Нет, с ней можно поговорить просто так, и не о нем, а просто обо всем, вспомнить про Одессу, куда они должны поехать всем отрядом в начале сентября… Ох, как хочется Фиме побывать на Потемкинской лестнице и особенно в порту! Говорят, там порт громадный и пришвартовываются у стенки суда из всех стран мира. Скоро туда придет «Слава» — матка китобойной флотилии, промышляющей у ледяной Антарктиды китов. Побывать бы на ней!

Фима и не заметила, как добрела до дома.

— Корыто не брала? — закричала на Фиму мать, выскакивая из калитки.

— Зачем мне твое корыто!

— Может, Локтя стащил?

— У него и спрашивай.

— Не видала его?

— Больше у меня нет дела, как за ним следить! — фыркнула Фима.

Мать в сердцах хлопнула калиткой и пошла к дому, — как только работать не позвала? Фиме не захотелось идти к себе, и она решила погулять по соседним улицам-ерикам.

Долго гулять не пришлось. По доскам застучали чьи-то твердые босые пятки, и ее дернул за платье Саха. Лицо у него было мокрое, замурзанное и очень бледное.

— Фи… Фи… Там… там… Лок… Лок…

Что-то толкнуло ее изнутри.

— Что случилось? — Она схватила за плечи и затормошила Саху. — С Локтей?

— Д-да-а… — выдавил Саха.

— Что же, что? — Ее уже всю трясло.

— У-у-у-у…

— Что «у-у-у-у»? — передразнила она его. — Ты паровоз или человек?

— У-у-топ! — наконец выговорил Саха, и стала видна брешь выбитого в драке зуба.

— Где? — закричала Фима.

Саха помчался по кладям, она — за ним.

Бежали целую вечность. Саха остановился у глубокого ерика, в котором уже не стрелялись водой «боевые корабли», а уныло покачивались обыкновенные корыта. Большинство команд покинули свои «суда» и, дрожа от холода и испуга, жались на мостках.

Двое ребят постарше ныряли в ерике.

Фима скинула платье, бросилась с мостков и стала носиться у самого дна, прочесывая ерик. Он был широк, этот ерик, но для нее, привыкшей к Дунайцу и даже Дунаю, он казался не больше лужи.

Ее руки лихорадочно обшаривали вязкое, холодное дно.

Вот она нащупала Локтю, схватила за плечо и тотчас вынырнула.

— Подержите! — крикнула она, держась за край клади и подтягивая к ребятам брата.

Ребята, стоявшие вверху, с плачем и криками бросились наутек. Мальчишки постарше, искавшие Локтю, подплыли, поддержали его. Фима вылезла на доски, подняла Локтю — он слабо зашевелился — и стала делать искусственное дыхание: подымать и опускать его руки.

Изо рта Локти полилась вода, его стало рвать чем-то зеленым, и скоро, бледный, вялый, он уже сидел на досках, прислонившись к плетню. Когда он совсем отошел и кровь потихоньку стала приливать к лицу, он вспомнил все, что было, дико испугался и заплакал.

— А корыто где? — сердито спросила Фима.

— Оно вон там затонуло. — Черноволосый паренек показал рукой.

Фима нырнула, быстро нашарила корыто и за веревку с помощью ребят вытащила на клади.

— Ох и попадет тебе от мамки! — крикнула Фима. — Корыто ей надо.

Локтя нервно теребил на шее петлю от крестика. Потом посерьезнел, сморщился, по груди побежали слезы, и его прорвало, да так, что, наверное, за плавнями, в степи было слышно.

— Замолкни ты у меня, а то как дам сейчас! — закричала Фима. — Как тонуть, так ничего — не ревешь, а как домой идти, так…

Она взяла за край корыто и потащила по кладям. Локтя, утирая слезы и все еще всхлипывая и размазывая грязь на щеках, плелся сзади.

Вдруг Фима остановилась, столкнула корыто на воду, опустилась в него, силой втянула Локтю, посадила у себя меж коленями, загребла ладонями и двинулась к улице Нахимова.

Перед ее лицом было худенькое, в гусиной коже, тельце брата с крестиком меж лопаток, и ей вдруг стало остро жаль его: растет один, с малышами, все его братья и сестры слишком оторвались от него по возрасту, и, в сущности, им нет до него дела. Ох, Локтя, Локтя!

Фима мчалась, кое-где вспугивая удивленных гусей, которые считали себя полноправными хозяевами ериков, сутками плавали и ныряли тут, показывая небу свои хвостики и пожирая насекомых и водяную траву. В одном месте ребят облаял пегий ушастый щенок, лаявший для солидности басом. В третьем месте они едва не завалили мостик, стукнувшись об него с разгона. Ничего, корыто не помялось.

Фима не причалила к своей калитке. Остановилась за углом, помогла Локте вылезти на клади.

— Сразу домой не иди, дай мамке остыть… Что брал корыто — не признавайся. Я его незаметно внесу.

Локтя смотрел на нее восхищенно, был еще более жалким, и Фима подумала: «Какой же он еще неразумный криволапый щенок!»

— А ты как же?

— Как-нибудь…

Чьи-то шаги заскрипели неподалеку, и Фима втиснула себя с корытом под доски. Над головой прошагал дед Акиндин, — на ее волосы посыпалась пыль.

Когда шаги замолкли, Локтя высунулся из-за толстой лозы и дал ей сигнал:

— Можно… Никого.

Фима вылезла наверх, перевалила через заборчик в огород корыто и незаметно потащила его в сарай.

 

Глава 7

«КАПИТАН СХОДИТ ПОСЛЕДНИМ»

Два дня помогала Фима обмазывать дом. Работников на этот раз было негусто. Груня на рыбоприемном пункте Широкое строила с колхозной бригадой клуб. Отец тоже был на лову. Бабка Никодимовна чуть оправилась и подносила ил.

Локтя выполнял подсобную работу: подавал инструмент и воду, чистил к обеду картошку, бегал за хлебом, сыпал уткам кукурузное зерно; однажды был даже послан торговать семечками и принес рубль сорок пять копеек.

Два дня Фима не выходила в город. Иногда вспоминала об Авере. Верно, все-таки он не так виноват, как ей казалось. Плохо, конечно, что он так быстро сдружился с тем, кого два часа назад обзывал гадом. Ну что ж, взрослые говорят, без недостатков людей не бывает. А то, что он угождал этим туристам и покрикивал на своих — хотел похвастаться властью, — он ведь из таких… К тому же они гости, москвичи, может, скоро уедут… Почему бы не показать им свою щедрость?

На третий день после обеда мать сказала ей:

— Чего не пожалуешься? Притомилась ведь?..

— Ничего, — сказала Фима.

— Вижу я твое «ничего», иди прогуляйся… Лицо у тебя от работы стало плохое, загар начал слазить.

— Могу пойти, мне все равно. — Фима пожала плечами. — А Локтю отпустишь?

Мать сморщила лоб, поглядела на нее, потом перебросила усталый взгляд на сына:

— У тебя что, дружков, окромя него, нету?

— Не хочешь — не отпускай, пойду одна.

— Ну пусть идет, только смотри у меня… Чтоб… Сама понимаешь…

Наверно, мать боялась слишком сильного влияния ее на своего меньшого.

Они умылись, переоделись и вышли.

Три дня не хотела Фима видеть Аверю. Может, поэтому и возилась с такой старательностью с илом. А теперь ничего, теперь она не возражала бы, если бы он встретился. Ну, поздоровались бы, может, перекинулись бы словом-другим…

Пройдя последний ерик, вышли к закрытой Рождественской церкви. Локтя чуть отстал и быстренько перекрестился двумя пальцами, по-старообрядчески.

Фима сделала вид, что не заметила. Церковь белела прочным камнем, огромная, массивная. Купола ее улетали вверх, свежевыкрашенные серебристой краской, и по ним соскальзывали лучи послеобеденного солнца. Церковь была ограждена новенькой металлической оградой, над калиткой высился ажурный крест.

И закрытая, церковь излучала тяжелую прохладу и мощь и совсем не собиралась сдаваться.

Увидев новый купол ее, Фима вспомнила прошлогоднюю историю и сказала брату:

— Отремонтировали… Помнишь, как горел купол? Молния угодила в крест.

— Помню.

— Совсем обнаглела молния — Илья-пророк послал в святой крест. Бога не побоялся.

Локтя молчал.

— Дрянь, видно, дела на небе, если по своему же кресту бьют, на котором был распят ихний Христос. Но ты, Локоток, не огорчайся: поставили к кресту громоотвод и весь электрический заряд теперь будет уходить в землю.

— А чего мне бояться?

— А вдруг сожжет? Куда тогда будешь ходить молиться с мамой?

Локтя ничего не отвечал.

— Тогда в другую церковь пойдешь, у нас ведь их две… Тебе повезло.

Локтя обиженно надул губы:

— Я хожу с мамой просто так — водит, ну и хожу. Я маленький и должен слушаться.

— А как же. Особенно если страшно ремня.

В это время они увидели Маряну. Она летела по тротуару; платье било по коленям и вилось сзади, как волна за пограничным катером.

— А-а, Фим, привет! — Она с ходу остановилась. — Эх и Аверька! Маху дал, а?

Фима посерьезнела: может, хочет разыграть?

— А зачем тот снимал, что не положено? Правильно задержал.

— Ты куда сейчас? — спросила Маряна.

— С братишкой хочу погулять. Три дня месила тесто для новой хибары.

— А… — Маряна о чем-то задумалась. Потом вдруг спросила ее: — Была в кино?

— Некогда. И деньгами батя не сорит.

— Слушай, вчера привезли новую картину. Сходи. Обязательно.

— Что за кино?

— Понравится. Очень даже. В твоем духе. Ну, я побегу. Ведь с работы отпустили: надо Машку посетить, прихворнула что-то. Да еще в магазин забежать — купить что-нибудь ей. А тебе вот, — Маряна протянула Фиме блестящую монету, — полтинник.

— Да что ты, Маряша! Не нужно мне. Что я сама не…

— Бери, и точка… Всего!

И не успела Фима придумать, как лучше возвратить деньги, Марянино красноватое платье уже летело далеко впереди.

— И на меня хватит? — спросил Локтя.

— Если сядешь на первый ряд — хватит Будем сидеть порознь, хорошо?

— Спрашиваешь еще…

Они подошли к порту: к причальной стенке, укрепленной бревнами, к кучам досок, к громадной пристани и плавучему крану с длиннющей шеей.

Фима любила приходить сюда, по сходням взбегать на пристань, куда ежедневно пристают несколько речных трамваев из города Измаила, до отказа набитых рыбаками и бабками с корзинами, испачканными клубникой (торговали в районном городе, где цены дороже), служащими и просто любопытным людом… Три раза в день подлетала к пристани «Ракета» на подводных крыльях и тоже высаживала людей.

Когда-нибудь, наверное, не будет тихоходных судов, все будут летать, как «Ракета»: в эпоху космических полетов нельзя по-черепашьи ползать по морям-океанам. Фима обязательно станет к пульту управления одного из таких вот судов, и они в три часа долетят до Каира, а в полдня — до Нью-Йорка.

На рейде покачивались на якорях три самоходные баржи: их перегоняли из Чехословакии в наши порты. С барж доносилась музыка.

Они были новенькие, блестящие, белоснежные, и старое слово «баржа» — что-то закопченное, черное, неуклюжее — никак не подходило к ним. Это были корабли с двигателем, рубкой и каютами для команды, но три четверти выдвинутого вперед корпуса предназначалось для грузов.

Сирена прорезала тишину дня.

— «Ракета»! — Локтя бросился к пристани.

Прочертив дугу, острогрудое, как космический снаряд, летящее над волнами судно снизило скорость, чуть опустилось и легко подкатило к пристани.

Фима побежала за Локтей: всегда жгуче интересно посмотреть, кто новый приехал сегодня. Фима взбежала на пристань и замерла.

У трапа, уже перекинутого на борт «Ракеты», стояли Аверя и Лев. Они пристально смотрели вперед, кого-то дожидаясь. Цепочкой, по одному, поднимались пассажиры из люка и ступали на трап.

Вот вышли два пограничника, — лица у Авери и Льва серьезны; вот появился толстобрюхий парикмахер Леон, — они слабо кивнули ему; вот вышел директор школы Дмитрий Алексеевич с сыном Петькой, — вежливо поздоровались с ним; вот вынырнул поп, отец Василий, рослый, в шапочке, с волосами, заплетенными косичкой, и в длинной дорогой рясе…

— Здравствуйте, отец Василий, — смущенно пролепетал Аверя, — с вами желает познакомиться мой товарищ, он из Москвы и очень хотел бы…

Тут вперед вышел Лев, учтиво улыбнулся и как-то быстро и весело заговорил с попом.

Фима не слышала, о чем: она сразу отпрянула. Хотела найти Локтю, но так и не нашла — затерялась в толпе; сбежала по трапу и остановилась у горы порожних ящиков из-под консервов.

Лев с попом, оба высокие и заметные, прошли вперед. За ними, точно лишний и ненужный, проследовал Аверя. По случаю прогулки он принарядился: на серую рубаху надел отглаженный, только в двух местах штопанный чешский пиджачок, свои неизменные полуботинки до блеска начистил. И вся эта парадность так не вязалась с опущенной головой, с неуверенной, вялой, совсем не аверинской, искусственно замедленной походкой, — он не решался обогнать их, но и не был уверен, что их можно оставить вдвоем, потихоньку отстать и уйти куда-нибудь.

Когда приезжие прошли вперед, Фима вышла из-за укрытия. Ее мучил вопрос, о чем говорит Лев с попом. Она тут же вспомнила, что Лев не раз в ее присутствии заговаривал о религии, о церквах. Зачем ему понадобился поп?

Приехать из такого города, как Москва, в котором она мечтала побывать хоть часок, и в их захолустье интересоваться самым неинтересным, что только может быть на свете, от чего не первый уже год спасается она бегством и никак не может спастись? Это было выше ее понимания.

Попутно она вспомнила другого попа — отца Игнатия. Тот был полной противоположностью этому. Этот был франтоват и величествен; тот, решивший столкнуть этого, в быту мало чем отличался от простого рыбака («Работал под рыбака», — как сказал однажды Дмитрий Алексеевич), ходил по улицам во внеслужебное время в тапках на босу ногу; старенькая ряса скорей напоминала халат рабочего на рыбоприемном пункте, да и лицо у него было не надменно-холеное, значительное, а простецкое: нос картошкой, щеки подушечками — они немного перекосились и нарушили симметрию — и глаза глядели доверительно, даже грустно… И вот он, такой простоватый и неблестящий, такой будничный поп, переборол, пересилил, перехитрил этого, который так величественно шел сейчас, и благосклонно слушал Льва, и сам говорил что-то мягко и вкрадчиво, как и пристало служителю культа, и лицо у него было упитанное, почти без морщинок, хотя в заплетенных в косицу волосах было немало седины.

— Ах, вот ты где, а я тебя ищу! — Локтя схватил ее за руку. — В кино пойдем, да?

Он сильно потянул ее за руку, лопоча о каких-то тральщиках и ракетоносцах, и, конечно, наткнулся на Аверю.

Тот заметил Фиму и протянул ей руку:

— Все злишься?

Фима давно простила ему многое, но, как только задал он этот вопрос, нахмурилась, надулась, точно и вправду еще сердилась.

— Не надо, — сказал он, — мало ли что могу я брякнуть…

Фима помолчала и пошла вперед, стараясь не смотреть на него. Ей всегда хотелось дружить с ним, бегать купаться на Дунай и играть в нырки, хотя это было и страшновато. И никогда не ссориться. И сейчас вот Локтя помог встретиться им. Точно и не было ссоры. Странно, но именно сейчас их дружба казалась ей, как никогда, крепкой и доброй…

На старом тополе Фима увидела вдруг рекламный плакат. На фоне бушующего моря написано зигзагами молний: «Капитан сходит последним». А рядом — силуэт военного корабля и темный профиль моряка.

Про эту картину, верно, говорила Маряна.

— Сходим, — сказала Фима, не глядя на Аверю.

— Рад бы, но… — Тут Аверя похлопал себя по карманам и пропел: — «Штаны без звона у меня».

— А у меня вот. — Фима показала полтинник. — Тоже не мои, Маряна дала.

— Так нам хватит, возьмем самые дешевые! — обрадовался Аверя.

— А этот человек? — Она кивнула на неровно, волнами стриженную голову Локти. — Обещала…

— Подумаешь! Поручи это мне.

Аверя тут же взял монету, отвел малыша в сторону и заговорил о чем-то. Потом подошел к киоску, где продавали мороженое, пристроился к очереди. Мороженое в Шаранове продавали редко, и, по отзывам тех, кто ел его в Одессе, в Киеве и особенно в Москве, было оно отвратительное, с кристалликами льда, пахнущее кислым молоком.

Ни Фима, ни Локтя проверить этого не могли, и оно им казалось великолепным.

Аверя примазался к знакомому рыбаку у окошечка и получил вафельный стаканчик. Торжественно вручил его Локте, снова что-то тихо сказал ему, и тот, улыбаясь во все лицо, отошел и принялся деятельно слизывать мороженое, криво наложенное в стаканчик. Так же без очереди Аверя купил билеты в кино, и они пошли в зал. Здание кинотеатра было новое, большое — одно из красивейших зданий в Шаранове — и было построено все из того же ила.

Кинотеатр работал без контролера. Они опустили в стеклянный ящичек билеты, разыскали в полутьме свои места, и скоро началась картина. На вспыхнувшем экране появился эсминец. Матросы отрабатывали учебные задачи, стреляли по щитам в море, отбивали учебные воздушные налеты. Один усатый весельчак ловко накладывал пластырь в трюме судна на «пробоину» от «торпедировавшей» его «вражеской» подводной лодки. На усатого со всех сторон лилось, а он, по пояс в воде, не растерялся, отдавал команды и подтрунивал над перепуганным безусым новичком.

А потом была настоящая война, и бомбы, пачками летящие на наши города из бомболюков немецких «юнкерсов», и осада Одессы, и боевые выходы в море, и потопление этим эсминцем двух вражьих подводных лодок и нескольких транспортов с войсками…

С экрана в зал плыл дым, летели крики умирающих и стоны раненых; в лица Фимы и Авери долетали соленые брызги от взрывов снарядов…

Но счастье изменило эсминцу: нашла его в открытом море торпеда. Эсминец стал заваливаться набок, тонуть, окутанный дымом и пламенем. Самые нервные сразу же попрыгали за борт; более выдержанные стали выполнять приказы командира и спускать шлюпки и спасательные плотики…

Капитан ходил по судну, отдавал приказы.

Усатого весельчака он чуть не пристрелил из пистолета, потому что тот стал вырывать спасжилет из рук контуженного матроса. Старший помощник, легко раненный осколком дерева в руку, потерял речь и, словно парализованный, смотрел на все вокруг.

Капитан распорядился, чтобы с партией раненых помощника опустили на одну из последних шлюпок. В артпогребе взорвались снаряды, и на тонущем судне началась паника. Капитан приказал последним оставшимся на борту проверить все помещения: не остались ли где раненые. И выяснилось — остались. В одной из кают от взрыва заклинило дверь.

Эсминец все глубже оседал и погружался, объятый пламенем, а матросы взломали дверь и вынесли раненых на шлюпку. Потом капитан велел последней горстке самых храбрых и верных покинуть судно.

«А вы, товарищ командир? — крикнул в грохоте и пламени один из матросов. — Пять минут — и судно взорвется. Воронкой засосет — не выплывете…»

«Выполняйте приказ!» — крикнул капитан.

Шлюпка отплыла. Он остался на судне. Он еще раз обошел все, что можно было обойти, проверил каждую каюту, камбуз, мостик и уже с почти затонувшего судна сошел на последний спасательный плотик…

Сверху смотрели звезды, когда Фима с Аверей возвращались из кино. Фонарей на ериках не было, им светили редкие огоньки окон. Чтобы не свалиться с кладей, шли, касаясь рукой заборчиков.

После этой картины ни о чем не хотелось говорить. Все казалось мелким и несерьезным. С надсадом скрежетали лягушки, ухала какая-то птица, и где-то на Дунае оглушительно трещал лодочный мотор…

— Слушай, — сказал Аверя, когда они подошли к ее дому, — дай, пожалуйста, для ребят одну икону. У вас ведь их так много. Никак не могут найти хорошую. Все печенки проел мне Лев. Просто помешался на них. Привел я его домой в тот день, как вернулись с рыбалки, принес порубанные Федотом… И что ты думаешь? Чуть не плакал над ними: «Такие вещи погубил!..» Складывал на траве по дощечкам и палочкам, как малый — кубики. Сложил две иконы, взял с собой: склеивать будет…

— Хорошо, я принесу.

— Да какую постарей, не очень заметную, чтоб родители не хватились.

— Хорошо. Ту, что в моей комнате. Георгий-победоносец на скаку пронзает копьем змия. Небольшая она.

— Давай. Только потише.

— Ничего, я одна. Груня — на Широком.

Фима исчезла в потемках и явилась не скоро — минут через десять: все приходилось делать в потемках. За стенкой похрапывали мать с бабкой. Когда она снимала со стены тяжелую доску, внутри тревожно заныло, засвербило. Но отступать было поздно. Прижав к груди икону, выскользнула из дому и передала через забор Авере. Тот приблизил к ней лицо, разглядывая изображение.

— Чушь какая-то, — сказал он. — Не знаю, понравится ли ему. Ребенок может так нарисовать. Но что старая — так это точно. Словом, ничего.

Фима стояла у заборчика и молчала.

— Ну, до завтрого… Ты как-нибудь сдвинь остальные иконы, чтоб не так было заметно, чтоб голого места не оставалось на стене… Ну, пока.

— Спокойной ночи.

Фима пошла к дому, а в глазах ее все еще клокотали волны, заваливался на нос эсминец и спрыгивал на последний плотик капитан — человек, который по морскому закону должен сходить со своего корабля последним.

 

Глава 8

ГЕОРГИЙ-ПОБЕДОНОСЕЦ

На всякий случай Аверя спрятал икону под пиджак и прижал локтем к боку. Хорошо бы отнести ее сейчас Льву. Да поздно. Наверно, уже спят. И тащиться к Дунаю в темноте не очень-то приятно: не раз за свою жизнь падал Аверя в ерики, а сейчас он в лучшей одежде да еще с иконой.

Он пошел домой.

Засыпалось плохо. Все думал: понравится ль икона Льву. На взгляд Авери, она никудышная, но у этого странного парня свои вкусы. По его просьбе Аверя исходил с ним немало рыбацких домиков — домики тех, у кого были или должны быть, по Авериным предположениям, иконы. Происходило это чаще всего так. Они заходили в один из «Буфетов». Лев заказывал два стакана местного сухого вина. Они стояли, облокотившись об огромную бочку, и потихоньку попивали. Народу тут обычно битком. На днищах порожних бочек резали для закуски селедку, потягивали из стаканов и вели бесконечный пьяноватый разговор обо всем на свете. Но разговор все время соскальзывал на путину, на сейнеры и погоду.

Почти всех знал здесь Аверя. Завязывалась беседа. Лев тут же предлагал стакан вина и через час как самый лучший друг помогал какому-нибудь старику добраться до жилья и, приглашенный на чай или пообещав сфотографировать семью, входил в дом как гость.

Две иконы ему подарили, три — продали, но, отзываясь о них, Лев брезгливо морщился:

— Ерунда, конец восемнадцатого.

Аверя про себя вычислял: ого, конец восемнадцатого века — это, значит, тысяча семьсот какой-то год… Какая старь! Тогда, пожалуй, и Шаранова-то не было. А для него это плохо…

Или вот еще что странно: когда Льву попадались отлично и четко выписанные иконы, сверкавшие краской, — ну совсем из магазина! — он еще больше кривился, точно ел клюкву.

— Безвкусица какая! Кисть в руках не умел держать, богомаз проклятый! Беру только для обмена, а то бы и не повез: груз лишний…

Не успел Аверя утром и глаза открыть, как вспомнил об иконе, спрятанной под матрасом. Когда в комнате никого не было, вытащил ее, стал рассматривать и совсем разочаровался. То, что она была старая в смысле века написания, может устроить Льва. Но ведь краска-то на ней местами сильно пожухла, кое-где были темные пятна и копоть. Вряд ли ее очистишь когда-нибудь.

Едва дождавшись завтрака, Аверя поел, спрятал под пиджак икону и помчался к Дунаю.

Все были в сборе, пили чай, шутили о том-сем.

— Принес? — спросил Лев.

— Да вот припер кое-что, — на всякий случай небрежно сказал Аверя, вытащил из-под пиджака тяжелую доску и протянул Льву.

Лев глянул на нее, и руки у него задрожали. В первый миг он задохнулся и не мог ничего сказать. Потом взял икону прыгающими пальцами, подробно осмотрел всю, ощупал своими цепкими глазами тыльную сторону ее, сухую, массивную, потемневшую от времени, — слабо выгнутую доску с широкими клиньями, чтоб не рассохлась, не треснула, — и выдохнул:

— Ух! — Потом более членораздельно добавил: — Вот это да! И в Третьяковке такой нет!

— А что, там иконы есть? — удивился Аверя.

— Разумеется. Экспозиция начинается с отдела икон, несколько залов. И вообще я должен тебе сказать: всякое искусство начинается с икон, а я считаю так: и кончается. Ничего лучше не создали еще люди.

Аверя прямо-таки присел.

— А Шишкин? — сказал он. — А «Запорожцы» Репина?.. У него еще есть «Бурлаки». Мы в школе…

— Дорогой мой! — вскрикнул Лев. — Иконы — это все!

— Ну, ты уж чересчур так, — проговорил Аркадий, брившийся у круглого зеркальца на складном столике. — Ты просто немного больной человек…

— А Матисс — он тоже больной? Ты не знаешь, наверно, такого факта, а я знаю: до революции он приезжал в Москву и посетил галерею Третьякова. Он спокойно обходил зал за залом, у некоторых картин немного задерживался, но очень ненамного — все это он уже знал и видел, хотя ни разу не был в России. Но как только подвели его к иконам, остановился, замер, застыл! Вот… А ты?

— А кто такой Масисс? — робко подал голос Аверя.

— Матисс — надо говорить. Кто он? Величайший французский художник-декоративист, ярчайший и оригинальнейший. Он первый понял всю радость открытого цвета — красного, синего, зеленого… Надо знать таких, хамингваи вы, хамингваи!..

— А-а-а… — протянул Аверя, ровным счетом ничего не понимая.

— А иконы тут при чем? — Аркадий провел помазком по верхней, подпертой языком губе.

— Если б не они, может, не было бы и Матисса… Монументальность, обобщенность — ни одной мелкой, дробящей впечатление детали, лаконизм и простота…

— Модные словечки!

— И все это он взял у икон, и в особенности — у русских икон!.. Ах, какой ты мне сделал подарок, Аверя, век не забуду! Будешь в Москве, обязательно заезжай ко мне. Даже можешь остановиться у меня. Приму… Ах, какая штука! Пожалуй, лучшая из моего собрания, а у меня за двадцать пять перевалило, и всё только старые…

Авере прямо неловко было, что он доставил столько радости этому бурному человеку с горящими глазами.

— Может, у нее еще такие есть? Да, конечно, наверно есть… Ведь она сняла первую попавшуюся.

— Да, — подтвердил Аверя, чувствуя, к чему клонит Лев.

— Слушай, а если я подарю тебе ласты и трубку, ты не сможешь попробовать еще?

— Трудно, — вздохнул Аверя. — Не знаю еще, как с этой кончится. У нее старики лютые и верят в бога люто. Мой-то батя тоже немного верит, да как-то весело и не молится, а они лютые!..

— А может, обойдется? Я б, пожалуй, и с маской расстался. Тебе она нужней… Хочешь маску?

— Зачем вы это говорите? — У Авери заколотилось сердце: ах, как хотелось ему получить все это насовсем!

— На, забирай. Для хорошего человека ничего не жалко. — Лев протянул ему маску — продолговатое стекло, обтянутое резиной, — маску, какой не было ни у кого в Шаранове.

Она очутилась в Авериных руках. Он совсем не хотел брать ее, потому что знал, как трудно будет просить Фиму снять со стены еще одну икону, но маска каким-то образом очутилась в его руке. Он не брал ее — просто свел вместе пальцы — и вдруг почувствовал ее прохладную тяжесть.

— И ласты получишь. Притащи две, и постарее… У них ведь много… Обойдется.

Аверя весь пылал. Он становился единовластным владельцем такого богатства!

— Не удастся — что ж, придется вернуть, — сказал Лев.

Аверя все понимал.

Лев опять взял в руки икону, зачем-то подул на нее, нежно прикоснулся тыльной стороной ладони.

— Георгий… Как выразительно, сколько экспрессии в повороте тела, в руке! А какое благородство в тонах! Вроде приглушен главный цвет, но он орет, орет!

Аверя смотрел на него и растерянно улыбался.

— Попробую, — проговорил он.

— Слушай, — сказал вдруг Аркадий, — прошу тебя: оставь Аверю в покое. Неужели мало всего того, что он тебе сделал? Ты просто жаден, а жадность до добра не доводит — Голос Аркадия звучал жестко и холодно. — Думал, сам поймешь, и не хотел тебе это говорить, а приходится. Ты собираешь эти иконы только потому, что это модно, только потому, что у тенора вашего концертно-гастрольного объединения Гришаева их двадцать семь штук, а у куплетиста Катькина — тридцать одна. Тебе приятно поразить ими гостей, подчеркнуть, что ты не отстаешь от времени и понимаешь толк в настоящем искусстве, а на самом деле ты… — Аркадий начал сердиться.

Лев покраснел, надулся, и Аверя поспешил из палатки.

Маску и трубку на всякий случай он спрятал под полу пиджака. Аверя шел по улице Железнякова и думал, как бы лучше подъехать к Фиме, и ничего не мог придумать.

Он даже не слышал, как с мчавшегося сзади грузовика кто-то кричал ему. И уже когда грузовик почти поравнялся с ним, Аверя очнулся.

— Ну, поехали? — крикнул ему Саша, и пес Выстрел подтвердил лаем; что не прочь снова схватить его клыками, если будет глупить.

— Не, — закачал головой Аверя, — сегодня мне недосуг.

— А то садись, вне конкуренции будешь… Поработать с собачкой надо.

«Видно, на границе ей маловато работы, — подумал Аверя, — тренируют, чтобы по следу идти не разучилась».

— Ну смотри. — Саша кивнул ему с машины, а Выстрел отрывисто тявкнул на прощание.

Аверина голова была занята другим. Даже Алка, которую он повстречал на Центральной улице у детской библиотеки, мало заинтересовала его. А вообще-то он любил говорить с этой звонкой красивой девочкой. Купаться с ней не пойдешь — с тоски подохнешь, в нырки играть она не умеет: увидит плывущего по Дунаю ужа и орет как резаная.

Зато беседовать с ней бывает приятно. Особенно слушать ее. Чего только не знает она! И когда в обувной магазин привезут синтетические сандалеты по четыре рубля, и у кого сейчас на руках библиотечная книга про диверсантов «Это было на Дунае», и почему отец Коськи Заречного ушел из семьи и поселился в доме номер семнадцать, где надпись «Злая собака» и в подтверждение нарисована страшная пасть с торчащими кривыми клыками, и…

Все знала она, буквально все, что творилось в Шаранове.

— Ты куда так торопишься, Аверчик? — остановила она его. — Давай походим.

— Зачем? — спросил Аверя.

— Поговорить хочется. Давно не видала тебя.

— Как-нибудь в другой раз.

— Слушай, а ты знаешь, что…

Целый час пробродил он с Алкой, и у нее ни на минуту не закрывался рот. Потом, когда все главные новости были выговорены и ничего интересного нельзя было ждать, Аверя отделался от Алки, сославшись на то, что отец велел прийти сегодня пораньше. А сам полетел к Фиме.

Как вот только лучше подъехать к ней, как объяснить, чтоб правильно поняла: совсем не из корысти хочет он раздобыть эти иконы — все ребята будут нырять и плавать с этими ластами и маской. Можно даже через Маряну организовать секцию подводных охотников…

Спрятав под лопухом своего огородика то, что дал ему Лев, Аверя зашагал к домику Фимы.

Он шел по кладям, подыскивая слова помягче и поубедительнее, и вдруг услышал крик.

Кричала Фимина мать. Крик был хриплый, надрывный и какой-то слепой. Какой-то яростный и дикий был этот крик. И вслед за ним — плач. Ее, Фимин, плач.

— Убить тебя после этого мало! Убить!

Следовали громкие удары кулака, а может, и палки обо что-то мягкое, живое, и слышался плач. Он то прерывался, то возникал. Это был плач взахлеб, горький и тяжелый. Фима что-то кричала сквозь слезы, что-то твердила. Но удары заглушали и прерывали эти слова и плач.

Аверя ринулся обратно. Он бежал по кладям к Дунаю, бежал и только сейчас начинал понимать, что наделал. Он бежал к мосту через Дунаец, бежал к воротам рыбозавода.

Старичок вахтер, сидевший на ящике из-под рыбы, знал Аверю и пропустил. Аверя пробежал вдоль коптильни, мимо грязноватой горы крупной соли. Пересек путь автокара, перевозившего из цеха в цех рыбу, и подбежал к причалу, что у посолочного цеха.

Здесь под навесом орудовали три работницы — принимали с фелюг и взвешивали рыбу. Маряна в жестком фартуке на черном халатике и резиновых сапогах поливала из шланга огромных, только что выпотрошенных белуг, лежавших на тележке.

Тугая струя шланга хлестала по спинам и мордам, раздвигала створки вспоротых животов и вымывала кровь.

Аверя схватил Маряну за рукав и громко зашептал:

— Маряша, идем… Фимку убивают…

Маряна направила струю шланга в пол, и струя остервенело забила по резиновым сапогам подруг.

— Мамка ее… Совсем озверела… Кабы успеть…

Маряна сняла фартук, развязала сзади тесемки халата.

— Девки, — сказала она, — мне тут отлучиться надо на часок. Если будут спрашивать, наплетите чего-нибудь.

— Опять твои пионеры? — Толсторукая рыжая Кланя покосилась на Аверю и затараторила: — Ох, Маряша, дивлюсь я тебе. Или делов других нету? Таких парней отшиваешь! Ну чем плох Сашка? А этот инженер из лаборатории… Остаться тебе вековухой…

— Слыхали, что просила?

Из дежурки посолцеха вышел толстый мастер Дубов:

— Маряна, ты нам нужна… На подходе «Байкал». На нем две белуги икряные, килограмм по полтораста, надо обработать.

— Иван Сидорович, — сказала Маряна, — через час приду… Вон Маруська не хуже меня примет. Она…

— Я не хочу, чтоб Маруська. Опять не как зернистая пойдет, а как паюсная…

— Иван Сидорович, не заставляйте меня…

— Если уйдешь…

Маряна швырнула халат на тачку, закинула руки, поправляя волосы, и туго обтягивающее ее штопаное платьишко угрожающе затрещало.

— Уже ухожу.

И пошла через двор завода, пошла быстро и решительно, а за ней, едва поспевая, припустился Аверя. Он бежал рядом и, задыхаясь, рассказывал все, что слышал в Фимином дворе.

— Ну что они хотят от нее? — словно сама у себя спрашивала Маряна. — Думала, оставили в покое, так нет…

Платочек на ее волосах рвался и хлопал концом, платье отскакивало от коленей — так быстро она шла.

Потом шаги ее замедлились. Вот и ограда Фиминого дома. Вот сам дом.

Маряна остановилась.

Из-за ограды доносился плач. Он уже не был прерывистым. Теперь он был ровным и горьким.

— И за что она ее так? — шепотом спросила у Авери Маряна.

Аверя уткнул в доски кладей глаза.

— Не знаю, — едва выдавил он.

Солнце уже клонилось к закату, было тихо, где-то в соседнем ерике под днищем плывущей лодки хлюпала вода, а они, Маряна и Аверя, стояли у ограды, точно не знали, что делать. Кроме плача, со стороны домика доносились два женских голоса: крепкий, зычный, непримиримый и надтреснутый, скрипуче-старческий.

— Пойдем отсюда, — неожиданно сказала Маряна и повернула назад.

Он схватил ее за руку и не пустил:

— Зачем же я бегал за тобой? Ты должна зайти к ним и поговорить… Она ведь из твоего отряда-то, Фимка…

— Я не знаю, о чем и как с ними говорить, — тихо сказала Маряна. — Да и не послушают они меня… Напорчу только, — и медленно пошла прочь от домика.

Аверя не стронулся с места. Он остался стоять, где был.

— Маряна, — громко зашептал он, — вернись… Ведь если не ты, так кто ж другой?

Она уходила все дальше.

— Струсила! Забоялась и струсила! — закричал он вслед. — А мы-то, мы-то, дураки, мы считали тебя…

Маряна, наверно, ничего уже не слыхала, потому что была далеко.

Он стоял, и ему было стыдно. Стыд жег его. Раскаленным докрасна гвоздем входил в его сердце. Ведь он не сказал Маряне, в чем дело, не признался… Какое имел он право кричать ей такое!

Аверя постоял еще немного у ограды, свесив голову, и поплелся домой. Но не успел он сделать и десяти шагов, как все понял и сообразил.

Он знал, что должен делать, чтоб выручить Фиму. Знал. Он во всем виноват, он и расхлебает это дело. Не ожидал же он, что так все обернется…

Сбегав домой, Аверя вынес ласты, подобрал в ограде под лопухом маску с трубкой и быстрым шагом пошел, почти побежал к Дунаю.

Вот и зеленая палатка и красная, девичья, рядом с ней.

— Можно? — Он остановился у завешенной двери.

— Заходи, — разрешил заспанный голос Аркадия. — Ты что это все приволок назад?

— Где Лев? — спросил Аверя и сбивчиво продолжал: — Больше не смогу… Фимку избили за эту… Отдайте мне ее.

Лицо у Аркадия стало озабоченным, по лбу побежали морщинки:

— Сколько раз говорил ему: так где там! Ушел он куда-то, кажется, кто-то обещал ему еще несколько икон. Попозже зайди, а это можешь оставить.

— Арк… Дядя Аркадий, — горячо попросил вдруг Аверя, — выдайте мне, пожалуйста, ту, что я принес… Ведь Фимку прибили из-за нее…

— Ах ты, какое дело! — забормотал Аркадий и в досаде замахал руками. — Ну на кой черт совался ты в эту историю, клянчил у Фимки?! Плюнул бы на все это…

— А я не знал. Откуда я знал, что так…

— Ну идем, он их держит в машине.

Аркадий, как был, в трусах, босой, без майки, подрагивая своим полноватым, не сжатым мускулами телом, достал из-под надувного матраса ключик от машины, вышел из палатки. Потом открыл заднюю дверцу «Москвича» и начал греметь досками икон в грубом мешке из-под муки.

— Что на твоей, забыл?

— Всадник там с копьем. В дракона вонзает… — торопливо ответил Аверя и от радостного прилива сил взъерошил на голове волосы. Он уже решил, что икону вернет Фиме не сразу, не сегодня, а дня через два и обязательно выдумает для Фиминой матери какую-нибудь правдоподобную историю насчет ее пропажи…

Аркадий минут пять стукал досками, роясь в мешке, потом вылез из машины, весь потный и красный. Вылез без иконы. Аверя прямо опешил.

— Что? — спросил он. — Не нашли? Дайте я… Я в одну секунду…

Аркадий с силой захлопнул дверцу — как только не погнулась? — щелкнул на ключик и сказал:

— Пусть сам тебе отдает. Позже приходи. — И, не глядя на Аверю, пошел к палатке и, не оборачиваясь, кинул через плечо: — Ну, кто тебя тащил?.. Головы нет на плечах, что ли? Ах ты!.. — и скрылся в палатке.

Поздно вечером, когда сумерки окутали Шараново и на Центральной улице зажглись огни, Аверя снова двинулся к лагерю.

Проходя возле закрытой церкви, вдруг заметил во дворе на фоне выбеленной стены две темные фигуры и услышал легкий скрип закрывающейся церковной двери.

Аверя, прижавшись к дому, замер.

Фигуры вышли из металлических воротец. Один человек что-то говорил другому, вроде благодарил. Потом обе фигуры пожали руки и разошлись в разные стороны. Одна прошла близко от Авери, и он вдруг понял: отец Василий! А второй… Аверя сразу догадался, кто был второй.

Переждав немного, Аверя пошел за Львом, прячась в глубокой тени домов. Народу на улице почти не было, и идти за ним было опасно: стоило Льву обернуться — заметил бы. Лев нес, прижав к боку, что-то тяжелое, завернутое в материю.

Вспоминая после этот вечер, Аверя сам не мог понять, почему не подошел ко Льву, а стал красться за ним. Наверно, потому, что выход двух людей из закрытой церкви, разговор вполголоса в сумерках — все это было как в книгах про шпионов из библиотечки военных приключений, которые он обожал, все это было так таинственно, что он и не мог поступить иначе. Когда Лев скрылся в палатке, Аверя быстро подбежал к ней с той стороны, где не было окошечка, и услышал его голос:

— Ну, старик, и везет же мне! Такой сегодня денек… Смотри, сразу четыре штуки, и совсем, если разобраться, по дешевке… В Москве одна стоит столько, как здесь — все четыре.

— Пошел ты со своими иконами, дай спать! — пробубнил спросонья Аркадий.

И Аверя понял: сейчас самая пора прийти за своим Георгием.

Он отполз в сторонку и громко, преувеличенно громко стуча полуботинками, подошел к палатке и твердо спросил:

— Можно?

— Аверя? Тебе чего? — Лев, видно, уже знал о цели его прихода, потому что голос его нельзя было назвать ласковым. Тут же он добавил: — Значит, это ты донес на меня, ты? И молчал?

— Не я! — в пылу, сам не зная, зачем врет, крикнул Аверя. — Кто вам сказал, что я? Не я!

— Сказали… Зачем пожаловал?

Аверя, вспотевший, с горящими ушами, сбивчиво объяснил.

— Завтра утром приходи, не хочу сейчас рыться в машине. Пока…

Аверя, опять громко стуча полуботинками, отошел и притаился в сторонке, не очень далеко от палатки: ах, как помогали ему жить маленькие книжки из военной библиотечки приключений!

Минут десять палатка молчала, потом послышался негромкий голос Льва — он тоже, видно, читал эти книги и говорил так, что ничего нельзя было разобрать. Зато Аркадий проявил полное незнание шпионской литературы, потому что совершенно пренебрегал осторожностью и говорил чуть ли не в полный голос:

— А я думал еще с недельку здесь пожить… И, знаешь, все это мне вконец осточертело! Я приехал сюда отдыхать, а не… (Тут Аверя не разобрал.) Чтоб снова ввязался с тобой в поездку…

Лев опять что-то прошептал, но так, что Аверя и слова не расслышал.

Аверя уходил домой поздней ночью, и от горечи и беспокойства, от каких-то новых и неопределенных, очень трудных и непривычных для него мыслей у него прямо разрывалось сердце. Утром он явился на то же место. Огненно-красной палатки и «Москвича» как не бывало. Однако зеленая палатка, в которой жили парни, осталась. Аверя не знал, что делать, и в нерешительности присел неподалеку.

Вдруг из палатки донеслись женские всхлипывания и голос Аркадия:

— Да перестань ты, слышишь? Встречу его в Москве — не поздороваюсь.

— Но зачем было так сразу, — сказала женщина, — и так грубо, хоть бы слова выбирал, он бы не обиделся так…

— Слова? — с усмешкой произнес Аркадий. — Проймешь такого словами! Он… он и не понимает, что наделал…

— Куда ж мы теперь с палаткой и всем имуществом? На себе потащим?

Аверя слушал, не стронувшись с места.

— Довольно, — сказал Аркадий, и это слово, и все, что он говорил до этого, так не вязалось с ним, с его вялым лицом и рыхловатой фигурой. — Я не знаю, как посмотрю в глаза этому мальчишке, ведь он явится скоро… И почему не отдал ему вчера эту икону…

Дверца палатки шевельнулась. Аверя вскочил и со всех ног бросился с пляжа.

 

Глава 9

ЧЕТВЕРО В МОРЕ

Фима легла спать не поужинав. Да мать и не поставила ничего на кухонный столик. Легла, не раздеваясь, и лежала, уткнувшись в подушку. Такого еще не было. Фима думала, что родители смирились. А значит, нет. Молчали, терпели до поры до времени, ждали… Чего ждали? А может, просто нервы не выдержали…

Конечно, дело не только в этой иконе. Фима перебирала в памяти каждый день и час своей жизни в отцовском доме, вспоминала Артамона; перейти бы к нему…

Она лежала неподвижно, вдавив в подушку лицо, и не плакала, даже не всхлипывала. Ее плечи, руки, щеки, бока не горели, не ныли от ударов, хотя кое-где, наверно, остались синяки. Все это было так мелко и ничтожно по сравнению с тем, что надвигалось на нее, захлестывало, как прибой, поднимало вверх на волну, с которой далеко видно.

Фима вдруг впервые поняла совершенно ясно и отчетливо: в этом доме ей больше делать нечего.

Она не знала, спала ли хоть час. Все-таки к утру она, кажется, уснула и немного поспала. Ее разбудил Локтя. Он стоял возле койки, непривычно серьезный, с насупленными бровками, решительными глазами, и шептал:

— Фим, больше так не будет… Не будет…

— Уйди, — сказала Фима. Ей было неприятно, что кто-то хочет посочувствовать ей; но ведь Локтя и не сочувствовал. — Останься, — вернула она его.

Встала, причесалась.

— Я больше не буду здесь жить, — сказала она. — Не хочу.

— А что ж ты будешь делать?

— Поступлю куда-нибудь в техникум. Ведь кончила семилетку.

— Не уходи, Фим, — попросил Локтя, — мне без тебя будет плохо.

Фима посмотрела на него и вздохнула.

Услышала за окнами знакомый говор и выглянула в оконце. За оградой по ерику плыла Маряна со своим отцом.

Отец стоял в колхозной моторке и отталкивался веслом.

Не обращая внимания на мать, копавшуюся в огородике, Фима выскочила на клади и очутилась рядом с лодкой:

— Маряна, куда ты?

Маряна испуганно посмотрела на Фиму, лицо ее напряглось от каких-то мыслей, и тут же все это соскользнуло, и оно стало, как всегда, оживленное:

— За ракушей с батей собрались. Надо под пол подсыпать и возле дома. Не хочешь с нами?

— Очень даже! — Фима готова была броситься и расцеловать Маряну: хоть к черту на кулички убежать бы сейчас от всего этого!

— Бать, остановись.

Отец ее, коренастый курносый бородач в сатиновой косоворотке с расстегнутым воротом, собрал над глазами торчащие во все стороны брови.

— А ракушу куда класть будем?

Возле Фимы появился и Локтя. Он тоже жадно смотрел на лодку.

— И тебя? — спросила Маряна.

— Ошалела ты, девка! — возмутился Марянин отец. — Тогда сама езжай с энтой компанией, а меня уволь. Выговора из-за них получаешь, дом забываешь — и все мало.

Он сердился, из-под его усов вылетали злые, как оводы, слова. Он хмурил лоб, кривил в гневе щеки, но лицо его сердитей от этого не становилось: уж слишком несолидным, несерьезным делал его короткий, картошкой, курносый нос.

— Хватит, — засмеялась Маряна, — лодка у тебя огромадная, а это что — дети, пустяшный груз, и на ракушу хватит, и еще останется… — И, видно, отлично зная характер отца, крикнула: — Залазьте!

Фима села на ватник Маряниного отца. Локтя устроился на носу, и отец стал молча отпихиваться веслом. Мимо них по кладям проходили жители: кто черпал с приступочек у калиток воду ведром, кто нес из магазина кругляк белого хлеба, прижав его к боку, кто, присев на корточки, мыл в воде старую черепицу.

Со всеми Марянин отец здоровался.

Фима сидела отвернувшись. Не хотелось никого замечать. И все-таки худшее, чего она боялась, случилось. Впереди, на лавочке, сидела Алка в коротеньком нежно-лиловом платьице и с таким же бантом в волосах.

Увидев их лодку, она вскочила и бросилась навстречу.

— Здравствуйте, здравствуйте! — затараторила она. — Как я рада, что вас увидела! Ну, как ты себя чувствуешь, Фима? Я так переживала за тебя, точно это меня исколотили…

Фима угрюмо смотрела в черные ребра лодки и чувствовала, как тяжело отвисают вниз щеки и плечи, как тянет на груди и спине платье, хотя была худа, легка и платье было свободно.

Алка шла за лодкой и возмущалась:

— Этому надо положить конец! Маряна, ты, как вожатая, обязана собрать отряд или даже настоять, чтоб собрали дружину, пригласить на сбор Дмитрия Алексеевича и Фиминых родителей и пристыдить их, получить с них слово, что больше такого не…

— Алла, иди займись чем-нибудь, — мягко прервала ее Маряна, — вон сколько воробьев на вашей черешне…

Алка застыла с открытым ртом.

— Да, да, о тебе же беспокоюсь: ведь с кладей чуть не свалилась в ерик в таком хорошем платье… Когда говоришь, надо смотреть под ноги. Сходи, девочка, сходи — попугай воробьев…

Алка прямо-таки растерялась.

— Хорошо, Маряна, — сказала она, — пойду…

Лодка пробиралась к каналу, выбирая наиболее глубокие ерики, чтоб не задеть винтом дно.

Иногда под мостами приходилось нагибаться, почти ложиться, чтоб проехать. На Дунайце отец положил весло и сильным толчком ноги завел мотор. Резко пахнуло бензином, стук двигателя ударил по ушам, и лодка понеслась по Дунайцу в сторону моря.

Канал был естественный — он представлял собой одно из гирлец Дуная и по сравнению с рекой раза в два сокращал путь к морю. Он был глубок, но у места впадения в море (да и само море там) был мелок, и по нему ходили только лодки да не сильно загруженные фелюги.

Быстро проскочили Шараново с домишками и кладями, с тополями и акациями на греблях и вылетели в плавни, в зеленую равнину с колышущимися до горизонта камышом и чаканом. Говорить из-за треска мотора было неудобно, и все молчали. Молчать было не скучно: день был яркий, добрый, и от скорости их обдувал свежий ветерок, ерошил на Локте слегка отросшие волосы.

Маряна сидела рядом с Фимой, и ее крепкое горячее плечо то и дело плотно прижималось к ее плечу. Фима видела ее профиль — задиристо вздернутый нос, смешливые губы и упрямый, выставленный навстречу ветру подбородок.

Иногда Маряна подмигивала ей, Фима улыбалась, и временами ей даже хотелось смеяться.

Скоро они вылетели в море, в его синеву, беспредельность, в блеск гребешков и ветер. Берега были в песчаных косах. Кое-где они заросли камышом и кустарником. По горизонту, усиленно дымя, карабкался крошечный, как букашка, пароход…

— Была в кино? — спросила Маряна.

— Ага. Только мне неловко. Я верну…

Маряна заткнула ей рот, засмеялась, и Фима чуть не упала с сиденья навзничь. Оправила волосы. Оглянулась.

Море слабо поворачивалось, то сверкая, как гигантское зеркало, то оказываясь в тени. В разных направлениях его пересекали шершавые ветреные полосы, и Фиме стало свежо и привольно.

Не в первый раз видела она море, и оно всегда тянуло ее. Оно пустынно, но полно жизни, сурово, но все в красках и переливах. В море никогда не скучно. Брат Артамон водит по нему сейнер, но никто не знает, что будет водить она, Фима. Может, сто раз латанную баржу, как злословил Аверька. Может, неведомый еще корабль, который живет только в чертежах конструкторов, что-то вроде реактивного судна, остроносого, узкого, как космическая ракета…

Мотор вдруг замолк. Лодка колыхалась на собственных волнах. Маряна сдернула сарафан, посмотрела вниз и спрыгнула в воду. Здесь было по пояс.

Отец подал ей лопату, взял что-то наподобие большого сака — железный обруч на черенке, нетуго обтянутый сеткой, — и сказал:

— Давай.

Маряна вонзила в дно лопату и вывалила в подставленный отцом сак мелкую гальку с ракушками и песком. Песок потек в воду, замутив ее, а ракушки остались в ячейках.

— Пойдет? — спросила Маряна, прежде чем снова вонзить в дно лопату.

Отец ответил не сразу. Взял из кучи ракуши горсть, поднес к глазам, стал рассматривать, перебирать белые и серые раковинки, то продолговатые, то круглые с загогулинками, то совершенно целые, то поломанные. Потом выбросил горсть в море.

— Не пойдет? — Маряна встряхнула головой.

— Рой.

Локтя, довольный больше всех, сбросил рубашку и, свесившись с борта, стал смотреть на дно.

— Ой, мальки, целая стая! — Он сунул руку в воду.

Крестик постукивал о борт лодки.

Сбросила свое платье и Фима. Стараясь хоть как-нибудь помочь, она, чтоб не обрызгать Маряниного отца, осторожно спустилась в море — вода ей была почти по грудь — и стала ногой разрывать ракушу. Она была не везде в море, эта ракуша, которой рыбаки любят украшать землю перед своими домиками. Везде были песок да ил. Ракуша была только в некоторых местах, и шарановцы хорошо знали эти места.

Работали часа два без перерыва. Фима поддерживала снизу лопату, когда Маряна начала уставать, и помогала поднимать ее, а то и сама сыпала в сак горсти ракуши. Потом стала загребать ее лодочным черпаком.

Найдена была работа и для Локти. Он перебирал ракушу, выбрасывая ломаную. Наиболее красивые и редкие ракуши — голубоватые и розовые с волнистыми узорами, похожие на перламутр, — откладывал в сторонку, оттуда — в нос лодки, для себя.

— Перекур, — сказал отец и прилег в корму, накрыв лицо картузом. Треснутый козырек закрывал глаза и лоб, сам картуз — лицо, но всего лица спрятать не мог, и наружу торчала подстриженная рыжеватая борода.

Маряна с Фимой передохнули и пошли купаться.

Локтя заныл, просясь к ним.

— Ну, прыгай в воду, здесь мелко. — Фима поманила его рукой.

Он прыгнул и пустил пузыри, забарахтался, забился: вода ему была по брови, а плавать он не мог. «А еще дунаец! — подумала с грустью Фима. — Сейчас же буду учить. Я-то научилась, когда была года на два моложе его…»

Она подхватила братишку, подвела под живот ладонь, подождала, пока тот отфыркается, и отпустила:

— Плыви.

Потом Фима посадила уставшего Локтю в лодку, а сама с Маряной пошла поглубже, и они поплыли. Вода здесь была не очень соленая, но теплей, чем в Дунае, и плылось легко и приятно. Временами над морем пролетали большие черные бакланы, пристально вглядываясь в воду: искали рыбу.

Маряна плыла впереди; подмокшие на затылке волосы ее смешно слиплись. За ней неслась Фима. Она не жалела волос, мочила их в воде, ныряла и открытыми глазами смотрела на зеленоватое, переливающееся, все в бликах и белых пятнах дно. Потом Маряна легла на спину и раскинула по сторонам руки. Фима подплыла к ней.

— Ты вчера видала Аверю? — спросила вдруг Маряна.

— Нет, а что? — Фима насторожилась.

— А я думала, он сам к тебе заявится. Потом, когда я решила, что лучше не входить… Значит, побоялся. Чувствовал какую-то вину…

«Хочет, чтоб я рассказала ей все, — подумала вдруг Фима. — Интересно, говорил ли он ей, как просил у меня эту икону? Мне все равно. Возьму и расскажу…»

Маряна лежала на спине, смотрела в синее-синее небо, и ее слегка колыхала волна. Изредка струйки перебегали по ее ногам, сильным и загорелым, по животу, по шее, омывая выступавшую грудь.

И Фима все рассказала.

— А он тебе говорил что-нибудь про Алку?

— Ни словечка.

— Ну и правильно. Мужчина не должен уподобляться бабам базарным. И особенно про женщин плохое говорить не должен… Так вот, Алка, оказывается, все время торчала в палатках у этих туристов, особенно в красной, где жили Вера с Людой, выспрашивала их о последних столичных модах, о том-сем и, конечно, языком трепала про Шараново… И про Аверю наболтала, как он заметил Льва с фотоаппаратом и велел тебе бежать на заставу…

— Что ты говоришь? Почему ж я этого не знала?

— Я сама это узнала сегодня утром, когда Аверя забежал и рассказал обо всем… Говорит, спать не мог, держать в себе не мог это… Кто бы подумал, что все так обернется? Когда мне в райкоме комсомола поручали ваш отряд, я взялась не раздумывая: люблю быть на людях, веселье люблю, шум, смех, споры… А что оказалось? Как обернулось? Ох, не игра все это, оказывается, совсем не игра… Не травой надо быть, а солнцем…

Фима смотрела ей в глаза и все понимала. Даже холодок продрал по коже, пробежал по лопаткам, когда дошла до нее вся суть Маряниных слов. В мире есть трава и солнце: трава — в общем, хорошая и нужная — под ногами, солнце — вверху. Трава растет везде, где только можно, бездумно и беспечно. Есть люди, которые живут, как живется, без больших помыслов, мечтаний и целей, и есть другие люди, которые хотят добра и счастья для всех и сражаются за правду и честь. Жизнь этих людей излучает свет и радость, как само солнце, и надо быть только таким, только солнцем!

— Маряшка! — донеслось с лодки.

Маряна перевернулась со спины, и они поплыли к лодке.

Отец развязал сумку из-под противогаза, постлал на коленях вафельное, не первой свежести полотенце, разложил пучки зеленого лука с белыми головками, редиску. Потом нарезал на куски хлеб и принялся резать на дольки большого копченого шарана.

Спазма перехватила Фимино горло, когда она увидела все это: со вчерашнего вечера ничего во рту не держала! И есть ведь не хотелось.

Локтя сидел на носу, держа на ладошке раковину, и рассматривал дымчатый, лиловато-синий рисунок на створке.

Марянин отец смачно захрустел редиской; борода его так и ходила вся.

— А вас что, приглашать надо? — Маряна посыпала солью хлеб.

Первым подполз к полотенцу Локтя, ухватил дольку шарана и стал зубами срывать золотистую, в чешуе кожицу. Фима еще немного крепилась, потом и она придвинулась, застенчиво протянула руку и взяла копченый хвостик.

— Лук бери и редиску! — приказала Маряна.

После еды поменяли еще два места, выбирая самую крупную и красивую ракушку. Локтя до того втянулся в дело, что даже покрикивал на Маряну, когда на ее лопате оказывался один песок, выбрасывал за борт ракушечный бой.

— А про отца Василия ничего не знаешь? — вполголоса спросила Маряна.

— Откуда?

— Так вот… Это все от Авери… — полушепотом сказала Маряна, чтоб отец не слыхал. — Утварью закрытой церкви торгует… Четыре иконы вчера Льву продал…

— Что ты говоришь?! — воскликнула Фима и вдруг вспомнила пристань, подошедшую «Ракету» и Аверю, знакомящего попа со Львом, и вежливый разговор их.

— А туристы-то переругались насмерть, разъехались.

Локтя поднял на них чуть раскосые, как и у Фимы, глаза. Маряна вдруг спохватилась:

— Работай… Нечего подслушивать старших… Мало ли о чем мы хотим поговорить.

Локтя надулся:

— Я работаю… Ты не забыла, завтра нам опять дом обмазывать? Или сбежишь?

— Ох, этот дом! — Фима насупилась. — Когда же наконец станут у нас строить не из этого чертова ила?

— Сбежишь? — опять спросил Локтя.

— Это уж мое дело: захочу — сбегу, захочу — нет.

— Не сбегай, Фима, не надо, мама жаловалась с утра на поясницу и…

— Там видно будет. Работай.

 

Глава 10

А УТРОМ…

Фимины ноги вязнут в иле, она топчет крутую жижу, перемешанную с соломой, тяжело перебирает ногами. Груня, получившая в бригаде отгул, мажет во второй раз просохшие стены. Мать бросает ил из лодки на греблю.

Солнце взошло не так давно, и его косые лучи пробиваются сквозь заросли акации: эти деревья любят здесь сажать, и не только потому, что тут они хорошо растут, но и потому, что ствол у них твердый, тверже дуба, и всегда идет на жерди для каркаса дома — не поломаются, не подгниют.

Ил шуршит, чавкает, чмокает под Фимиными пятками, а сзади — шлеп-шлеп-шлеп — с материной лопаты слетают, сползают огромные темные лепешки…

Локтя снует по дому — готовит завтрак. Когда нужно будет, Фима позовет его, и они потащат груженые носилки к дому, и она тоже начнет мазать.

По телу бежит пот, щиплет глаза. Тупо ноют коленки.

Могла б отказаться: «Не хочу, и все». — «Уходи из дому вон!» — «Пожалуйста!» И она уйдет, обязательно уйдет! Это никогда не поздно. Но бежать она не хочет. Это самое простое. Странно, но именно сейчас, после всего, что случилось, какая-то сила удерживает ее здесь, дома.

Вдруг где-то совсем рядом Фима услышала ребячьи голоса. Все знакомые. Вот чуть сиплый голос Власа. Вот резкий — Акима. А вот тоненький — Ванюшки… Даже Аверя тут! И куда это они собрались всей гурьбой? Верно, куда-нибудь на экскурсию. А ее-то и не позвали. Думают, если у нее мать такая строгая, то она уж и уйти никуда не может…

Стукнула калитка, показался Влас:

— Приветик!

На нем донельзя изношенные штаны и видавшие виды брезентовые туфли; большой палец выглядывает из дыры. За ним — Ванюшка, Аким, Селька, Сергей, Лука, Нинка, Василь… А вот и Аверькина голова маячит, и все в каком-то грязном тряпье. Кое у кого на плече лопата.

Мать так и застыла в лодке с лопатой на весу, — ил капает на ноги. Фима замерла в месиве, точно ноги вырвать не может. Груня с лесов обернулась — никак не поймет, что такое. Локтя испуганно вытаращился из дверей дома…

— Батальон, смирно! — проревел Аверя.

Ребята с хохотом опустили лопаты.

Тогда Аверя, чеканя шаг, подошел к ерику, где в лодке стояла Фимина мать, поднес ладонь к виску и громогласно заревел:

— Товарищ начальник, строительный батальон номер один по приказу дружины средней школы города Шаранова в ваше распоряжение прибыл! — и так закатил, так чудовищно выпучил глаза, что оба дома, новый и старый, задрожали от хохота.

Мать опустила лопату, вздохнула, посмотрела на двор через ограду и крикнула:

— На клубнику там не посматривайте! Не для вас сажена.

Фима отвернулась и вытянула ноги из месива.

Ладонь опять взлетела к Авериному виску.

— Пришли не клубнику кушать — строить пришли!

— Ладно вам, дурошлепы. — Мать нагнулась и всадила лопату в ил.

Аверя подмигнул ребятам, выскочил из туфель, засучил повыше драные брюки из «чертовой кожи» и принялся с таким остервенением месить ил, что Фиме там делать было нечего. Она отошла в сторонку.

По ерику подъехал на лодке Федька Лозин. Аверя повернулся к нему и дал команду:

— Федор, хватай Сельку — и за илом!

Мальчишки уехали к Дунайцу. Девчонки стали подносить к дому ил и подавать Груне. Одна девчонка взобралась на леса и тоже стала вмазывать ил в камышовую стену.

— А умеешь? — недобро спросила бабка.

— Не так что — прогоните, батя оставался доволен.

Это говорила дочка заведующего подсобным хозяйством колхоза, куда входила и Грунина бригада мазальщиц.

Все нашли себе работу. Кое-кто подправлял шатающийся плетень и укреплял столбики, на которые опирались доски кладей. Девочки возились на цветочной клумбе, выпалывали сорную траву.

Фима была ошеломлена. Она вспомнила, что не с такой уж охотой ходила мыть полы к бабке Матрене, а тут столько народу привалило — чуть не весь отряд! Не верилось просто. И, улучив момент, она тихонько спросила у Авери:

— Маряна все подстроила?

— Какая Маряна? Да где ты видишь Маряну?

— Не придуривайся. Она. Кто же еще?

Фима не сомневалась. Кто, кроме нее, догадался бы! Одна она у них такая, Маряна, и это ее работа!

— Думай как хочешь. — Аверя вздохнул, шмыгнул носом и как-то сразу превратился из горластого и неунывающего парня в обычного и понятного. — Фим, — сказал он негромко, — ты на меня не особенно… Плохо я это… Глупо все как-то, по-дурацки получилось…

— Да что ты, чудак! — заспешила Фима, боясь того, что он мог сказать дальше. — Пустяки какие! Иди лучше носилки тащить помоги…

И Аверя, приободренный, что она не заставила его говорить то, что так трудно было сказать, поспешно отошел от нее. И тут Фима услыхала, как мать позвала Локтю.

Босой, в одних трусиках подбежал Локтя к матери; она уже выбросила из лодки весь ил и стояла на гребле, опершись о лопату.

— Где твой крестик? — в упор спросила она.

И тут Фима увидела, что Локтя и вправду без креста.

— Нету! — Локтя отскочил от матери, точно ждал удара. — Выбросил, в море выбросил! — и еще дальше отскочил.

Мать побледнела. Пальцы, сжимавшие ручку лопаты, побелели.

— Как ты смел?

Локтя ничего не ответил. Склонил лобастую голову, и одно ухо его слабо пошевелилось.

Потом тяжело и медленно сказал:

— Не хочу.

Мать влезла в лодку, оттолкнулась ногой и опять поехала за илом.

Ребята продолжали работать. Скоро мать приехала. Ребята не дали ей разгружать ил, потому что многим нечего было делать, — с лопатами наперевес бросились трое к лодке. Мать побрела к лесам, на которых сидела Груня. Бабки рядом не было. Где ж она?

Фима нашла ее в доме: бабка торопливо пересыпала из мешочка в корзину жареные семечки, и Фиму вдруг бросило в краску.

— Хоть этот вечер потерпела бы!

— Не указывай! — буркнула бабка. — И кто тебя просил нагонять столько? Попробуй накорми теперь всех… Сами бы справились…

— А я и не звала их! — Красная от стыда, Фима выскочила наружу.

Мать больше ни на кого не кричала. Она вместе с Груней молча вмазывала в стенку плотный и клейкий, как бетон, ил. Фима подавала и, подавая, краем уха услышала:

— Одна ты у меня осталась, Грунюшка. — Мать всхлипнула. — И зачем растила детей, ночи не спала, дня не видела?.. Локтю и того увели… Нет нынче у детей послушания и веры. И не надо их таких, не огорчайся, что своих не имеешь… Есть у меня старик да ты… И больше никого.

Фима не могла слышать ее голоса. Она отошла от дома и стала помогать разгружать лодку. Скоро приехали на другой лодке Федька с Ванюшкой, и работы прибавилось. Фима бросала тяжелое, убегающее с лопаты месиво, и вдруг ей стало пронзительно жаль мать: она все-таки много сделала для нее, для своих дочерей и сыновей и только не смогла понять одного: время их другое, и они не могут жить по законам времени, которое кончилось…

Ну как это ей объяснить?

1963