Переход от наступления к обороне обычно дело вынужденное. Тем более сейчас, когда до столицы Молдавии Кишинева оставалось не больше 50 километров — три-четыре дня похода при ставших для нас привычными темпах наступления.

Но требовалась передышка. Соединения и части были измотаны боями, тылы подтягивались медленно, а сопротивление врага все возрастало. Наши дальнейшие попытки продвинуться могли привести лишь к напрасным жертвам. Тогда командующий 4-й гвардейской армией приказал перейти к жесткой долговременной обороне.

Создать прочную оборону на участке дивизии стало моей первоочередной задачей. Я знал немало случаев, когда ослабленные наступательными боями части, остановившись и не успев создать организованную оборону, были вынуждены отходить под напором свежих сил противника. Чтобы не случилось такого, требовалось создать прочную оборону.

Стоял апрель, теплый, солнечный. Грунт начинал подсыхать. На всей полосе обороны дивизии развернулись напряженные работы. Создавалась глубокая многополосная оборона полевого типа. Передний край ее проходил по левому берегу реки Реут. В течение месяца солдаты вырыли более семидесяти тысяч погонных метров траншей, окопов и ходов сообщения, создали большое число огневых точек и наблюдательных пунктов, более двадцати минных полей. Это был огромный труд. Но все мы понимали: чем больше мозолей, тем меньше шансов попасть под пулю.

Я почти ежедневно бывал в расположении полков, беседовал с их командирами, они, в свою очередь, часто бывали в батальонах и ротах.

Как и следовало ожидать, лучше других обосновался в обороне 182-й полк Грозова: и провода натянуты, словно по линейке, и стрелки-указатели на углах траншей и ходов сообщения, и «лисьи норы», где боец мог спрятаться от внезапного огневого налета. У Грозова имелась не только схема своей обороны и система своих огневых точек, но и схема обороны противника, система его огня. Он мог в любую минуту сказать, где и чем заняты его люди.

Что касается командира 184-го полка Могилевцева, то в обороне он чувствовал себя неуютно. Этот широкой души, открытый, добрый, мужественный человек всегда рвался в бой. Только наступление, схватки с врагом давали ему полное удовлетворение.

Подполковник Колимбет старался ни в чем не уступать Грозову. Однако ему иногда мешало отсутствие собранности и аккуратности.

Как-то в конце апреля приехал я с группой офицеров штаба в расположение 186-го полка. Колимбет отрапортовал, что личный состав занят работой по созданию оборонительных сооружений.

— Первая траншея отрыта полностью? — поинтересовался я.

— Так точно, товарищ гвардии полковник.

— Отлично, Трофим Алексеевич! — похвалил я. — Давайте тогда пройдемся по ней. И передний край противника посмотрим заодно.

Ходом сообщения мы вошли в траншею на правом фланге и в сопровождении Колимбета двинулись к центру. Траншея действительно была глубокая, отрыта и оборудована на совесть. Даже стрелки с указателями имелись. Прошли километр-полтора и вдруг в конце второго километра уткнулись в тупик. А до левого фланга полка шагать еще порядочно. Приподнялся я на носки, вижу, метрах в четырехстах траншея начинается вновь. Значит, локтевой связи между батальонами нет. Вот так сюрприз!

Посмотрел я на Колимбета — он краснеет.

— Слабовато следит ваш штаб, Трофим Алексеевич, за работами, — сказал я, стараясь быть как можно спокойнее.

А сам одним махом выбрался наверх и двинулся открытым полем к следующей траншее. Офицеры штаба и Колимбет — за мной. Шагаем на виду у противника, злость моя постепенно начинает остывать.

То ли у немцев в это время наблюдатели задремали, то ли снайперов на том участке не оказалось — только ни одного выстрела не прозвучало. Спрыгнули мы в траншею, двинулись дальше. Ни слова укора не сказал я Колимбету, но, когда вернулись в штаб полка, собрал командиров подразделений и провел небольшую беседу о том, как важно постоянно и вовремя проверять выполнение собственных распоряжений.

Ночью Колимбет исправил свою оплошность — четырехсотметровый участок был пересечен траншеей.

Об этом и о многом другом беседовал я с курсантами учебного батальона, который мы организовали для подготовки младших командиров. Вообще-то занятия с ними — по тактике, строевой подготовке, изучению оружия проводили командиры батальонов. Мне же хотелось познакомить молодых курсантов с воинской этикой, привить им нравственные качества, необходимые командиру, пусть даже пока и младшему. Никаких уроков я, конечно, не устраивал, а просто в перерыве между полевыми занятиями подсаживался к курсантам, расположившимся на отдых где-нибудь в саду под цветущей черешней, и начинал разговор, незаметно переводя его в нужное для меня русло.

Однажды рассказал ребятам о моем первом отделенном командире Колдыбаеве.

— Неужели даже фамилию помните? — удивился курсант Плотников, юноша лет девятнадцати, курносый, с густо высыпавшими на лице веснушками.

— Помню, и, наверное, не я один. А вы фамилию своего первого отделенного помните? — в свою очередь спросил я.

Плотников задумался на секунду-другую.

— Нет, не помню, товарищ гвардии полковник.

— А сколько времени в армии?

— С конца сорок второго. Года полтора набежало.

— Значит, плоховат был ваш отделенный. Что же касается Колдыбаева, то мы его очень уважали, даже любили. Готовы были за него в огонь и в воду.

— Он что, добрый был? — придвигаясь ко мне, спросил другой, еще более юный курсант Лавка.

Я не мог сдержать улыбки.

— «Добрый»… Разве этим характеризуется отличный командир?! На службе, к тому же на военной, да еще в условиях фронта, доброта иногда выходит боком.

— Почему?

— Да потому, что она может погубить людей. Пожалел командир уставших бойцов, не выставил часовых — тут фашисты их и накрыли. Нет, товарищи, Колдыбаев не был добрым. Он отлично знал свое дело, знал уставы, умел показать любой прием так, что хотелось ему подражать. И знаете, что он при этом всегда говорил? «Делай лучше меня!» И старались, делали лучше, хотя требовалось для того пролить немало пота. И еще заметьте: Колдыбаев никогда не грозил наказанием, но не было случая, чтобы он не добился выполнения приказа точно и в срок. Отчего бы это, как думаете? — Я оглядел своих молодых собеседников.

— Хороший, наверное, был человек, — уставившись на меня карими наивными глазами, предположил Лавка.

Плотников усмехнулся:

— Добрый опять, что ли? — Засмеялись и другие. — Я так думаю, товарищ гвардии полковник, — продолжал Плотников, — справедливый был человек ваш Колдыбаев.

— Правильно: справедливый, честный, правдивый, искренний и человечный человек. И еще очень требовательный к себе. Мы бежим с полной выкладкой, и он бежит с полной выкладкой, мы ходим в увольнение раз в неделю, и он — раз в неделю, мы питаемся из ротного котла, и он — из него же, хотя родные его жили через две-три улицы от казармы. При всем том учтите, что вставал он раньше всех, а ложился всех позднее.

— Выходит, товарищ гвардии полковник, командиром быть труднее, чем рядовым? — заметил Лавка.

— Да уж, товарищ Лавка, легкой жизни у вас не будет. — Слова мои вызвали дружный смех. Я жестом успокоил курсантов: — Вот говорят, товарищи: «Солдат рождается в бою». Хочу спросить, согласны ли вы с этим.

Курсанты удивленно переглянулись.

— А что же тут неправильного? — спросил Плотников.

— А то, что солдат — заметьте, это слово имеет широкий смысл, оно относится и к рядовому, и к командиру — должен родиться не в бою, а еще до боя. Потому что в бою он может погибнуть, не успев родиться. Понятно, что из этого следует?

— Так точно, товарищ гвардии полковник, — за всех ответил Плотников. — Пока затишье, надо учиться воевать как следует, а бой будет проверкой наших знаний и умения, экзаменом на солдатскую зрелость.

— А вот еще говорят: «Смелость города берет». Правильно это? — спросил Лавка, в голосе которого слышался полемический задор.

— А почему же нет. Недаром другая русская пословица гласит: «Трус не любит жизни — он только боится ее потерять». Трус ведь всегда пассивен, бездействие как раз и губит его. Отважный, наоборот, любит жизнь страстно, он борется за нее, стремится быть смелее, хитрее, быстрее врага и потому побеждает. Тут, товарищ Лавка, уместно вспомнить слова великого Суворова. А он говорил, что храбрость, мужество, отвага повсюду и при всех случаях боевой обстановки необходимы, только тщетны они, если проистекают не от искусства, не от мастерства войны… У вас, товарищ Лавка, есть что возразить генералиссимусу Суворову?

Опять всеобщим смехом были встречены мои слова. Заразительнее всех смеялся румяный юнец Гриша Лавка. А я пытался угадать, как поведут себя в бою эти будущие командиры отделений. И любознательный, задиристый Лавка, которому бы еще в десятилетке за партой сидеть, и насмешливый, схватывающий все на лету Плотников (однофамилец бойца из 106-й стрелковой бригады), и другие. Но что гадать — время покажет…

Чудесна земля Молдавии! Цвела она весною 1944 года особенно пышно и щедро, будто торопилась раскрыть перед нашим солдатом-освободителем всю красоту свою, будто просила побыстрее вызволить ее из фашистской неволи.

Кипенно-белые, с розоватым налетом, словно облитые светом зари, сады источали берущие за душу весенние ароматы; деловито гудели рои пчел…

Особенно много работы было сейчас у разведчиков подполковника Кустова. Благодаря их стараниям мы знали номера и примерные силы стоявших перед нами немецких частей, имена их командиров и даже характер и привычки некоторых из них.

Как-то утром подполковник Кустов доложил мне: вернувшиеся из ночного поиска разведчики сообщили, что с передовой исчез один из пехотных полков противника.

— Как это «исчез»? — удивился я.

Кустов развел руками.

— Разведчики пытались установить пункт передислокации, но тщетно. Никаких следов. Разрешите связаться с разведкой корпуса?

— Действуйте.

Через два-три дня разведчики установили: после пополнения полк как резервный отведен в глубину обороны. При этом им удалось установить точные координаты его расположения.

Показав мне на карте место, куда отведен полк, Кустов сказал:

— Отдыхают фрицы, Иван Никонович. Умаялись. Надо бы им напомнить, что они не у себя в фатерланде…

В тот же день я доложил командиру корпуса о гитлеровской части, которая, не зная ни тесных траншей, ни укрытий, ведет безмятежную жизнь в своем ближайшем тылу, причем в пределах досягаемости нашего огня. Ночью на участок дивизии прибыл полк «катюш», а рано утром он дал несколько залпов по врагу.

Потом разведчики сообщили результаты работы гвардейцев-минометчиков: десятки машин целый день вывозили убитых и раненых гитлеровцев.

Штаб корпуса обеспокоила попытка немецкого командования накопить резервы. Это могло означать, что противник стремится укрепить свою оборону на случай нашего наступления. Но это же могло свидетельствовать и о том, что немцы сами готовятся нанести удар. Помочь разобраться в ситуации могла только разведка.

Командир корпуса приказал нам добыть «языка». Добыть именно на участке 62-й гвардейской стрелковой дивизии, которая стояла на кишиневском направлении к юго-западу от Оргеева.

Начальник разведки дивизии подполковник Кустов тщательно подготовил операцию по захвату «языка». Он изучил местность и характер обороны противника на протяжении всей полосы обороны дивизии; наметил объект поиска — офицерский блиндаж, а возможно, и штаб немецкого подразделения, засеченный нашими наблюдателями; договорился с артиллеристами и минометчиками об огневой поддержке; определил место перехода линии фронта, перед которым саперы должны сделать проход в минном поле…

Когда все было подготовлено, шестеро разведчиков ночью ушли за «языком». Они благополучно миновали первую траншею, подкрались к намеченному блиндажу, сняли часового. Толкнулись в дверь блиндажа — она оказалась запертой изнутри. Тогда одному из разведчиков лейтенант, возглавлявший группу, приказал вышибить дверь, по возможности одним ударом. От мощного толчка дверь распахнулась. В блиндаже оказались два офицера. Один из них был убит в короткой схватке, другому удалось связать руки и заткнуть рот кляпом. Разведчики вывели «языка» из блиндажа, он не упирался. Проскочили первую траншею. Группа прикрытия автоматным огнем уничтожила появившихся вражеских солдат. В небо взметнулась осветительная ракета, но в ту же секунду ударили наши пушки и минометы…

«Языка» благополучно доставили в штаб дивизии, а оттуда в штаб корпуса. Он оказался обер-лейтенантом, командиром роты. Офицер показал, что ничего определенного о наступлении не слышал, знает лишь, что части, занимавшие оборону, постепенно заменяются свежими.

Такое сообщение насторожило нас. На участке 182-го полка немецкие траншеи уступом вдавались в нашу оборону. В случае атаки гитлеровцев это давало им преимущество. Грозов решил улучшить свои позиции. Он доложил мне свой план, и я его одобрил.

В ночь на 9 мая 1944 года 1-я рота 182-го полка бесшумно подползла к первой траншее врага, стремительно атаковала противника и ворвалась в траншею. Гитлеровцы, опомнившись, бросились в контратаку, но были отбиты. До рассвета они несколько раз пытались вернуть утраченные позиции, однако все безуспешно. Очень мешал роте немецкий пулеметчик, засевший на ее фланге. Тут опять отличился сержант Александр Третьяков, которого я помнил по боям на южнобугском плацдарме. С гранатой в руке сержант ползком подобрался к пулемету и уничтожил его. Это позволило отделению Третьякова выдвинуться далеко вперед. На рассвете на десятерых смельчаков бросилось до взвода гитлеровцев. Началась рукопашная. Победили в ней бойцы Третьякова. Остатки немецкого взвода бежали.

За мужество и стойкость, проявленные в этом бою, сержант Третьяков был представлен к ордену Красного Знамени.

В один из последних дней мая состоялось вручение орденов и медалей бойцам, сержантам и офицерам, отличившимся в наступательных и оборонительных боях последних месяцев.

В списке награжденных я увидел знакомую фамилию — Воронец. Уж не тот ли это Костя Воронец, которого со своим оружием я сосватал Грозову под Буртами? Позвонил командиру 182-го полка, он подтвердил — тот самый. Ныне боец отделения сержанта Третьякова. Проявил отвагу в рукопашной схватке, уничтожил двух фашистов, сам был легко ранен, но остался в строю.

В полдень награжденные собрались около штаба дивизии. Из помещения штаба на улицу вынесли два стола, на которых по порядку списка были разложены коробочки с орденами и медалями. Начальник штаба дивизии Василий Зиновьевич Бисярин построил награжденных в одну шеренгу. После этого я и начальник политотдела дивизии подполковник Санин приняли рапорт, поздоровались с солдатами и офицерами.

Санин произнес короткую речь. Несколько слов сказал и я. Затем начальник штаба стал вызывать награжденных.

Подходили молодцеватые комбаты: Данько, Борисов, Асташин, Зубалов. Майор Сентюрин, представленный к ордену Отечественной войны I степени, незадолго перед тем был отозван на курсы при Военной академии имени М. В. Фрунзе. Подошел к столу сержант Третьяков. Широкоплечий, выправка отменная. На груди уже сверкают медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».

Одним из последних был вызван рядовой Воронец. Я вручил ему медаль «За отвагу», поздравил, а затем попросту спросил:

— Ну, что, Костя, постиг солдатскую науку?

— Так точно, товарищ гвардии полковник!

— Теперь очередь за орденом. Хотел бы лично вручить.

— Спасибо, товарищ гвардии полковник!

— Матери пишешь?

— Так точно!..

— Ну, воюй, гвардеец!

Счастливо улыбающийся, красный от смущения, не умеющий сдержать обуревавших его чувств, Костя Воронец повернулся налево кругом, встал в строй.

Церемония награждения закончилась.

На исходе был июль. Завершил свою работу учебный батальон. Курсанты стали младшими сержантами, командирами вновь сформированных отделений. Дивизия была уже укомплектована в соответствии со штатным расписанием. Прибывали из госпиталей, куда я писал запросы, ветераны, в свое время получившие ранения на Днепре, под Корсунь-Шевченковским, на Горном Тикаче, на Южном Буге, на подступах к Днестру и здесь, в Молдавии. Но большую часть пополнения составляла молодежь.

Молодых солдат прежде всего знакомили с традициями и боевыми делами дивизии, с ними беседовали Герои Советского Союза. Затем новичков распределяли по ротам и батареям, где они проходили курс солдатской науки.

За те месяцы, что мы стояли в обороне, наши войска, наступавшие летом в Белоруссии, Прибалтике и в западных областях Украины, в августе вышли к границам Восточной Пруссии и на рубеж реки Висла.

Части правого крыла нашего 2-го Украинского фронта еще весною преодолели реку Прут и вступили на территорию Румынии. Теперь очередь была за нами.

12 августа 1944 года я узнал, что 62-я гвардейская стрелковая дивизия в составе 21-го стрелкового корпуса передается 52-й армии. Значит, наступление не за горами, и наш новый бросок вперед — дело ближайших дней.