1. БРАНЬ В ОРДЕ

Два претендента на великокняжеский стол явились к Тохте почти одновременно, князья тверской и московский. Что и говорить, хитрому хану доставляло удовольствие натравливать их друг на друга. Он говорил приближённым:

   — Я стравлю этих двух пауков, и чем сильнее они возненавидят друг друга, тем лучше для нас. Хе-хе-хе.

Он ласково встретил Юрия Даниловича, великодушно поблагодарил за привезённые подарки и выход. Спрашивал почти с отеческой теплотой:

   — Хороший ты князь, Юрий, почти как сын мне. Чем я могу помочь тебе?

   — Великий хан, — говорил Юрий, поднимаясь с колен после поклонов, — после смерти князя Андрея ярлык великокняжеский должен был наследовать мой отец, князь Данила.

   — Да-да-да, — кивал ласково Тохта.

   — А от отца этот ярлык должен наследовать я.

   — Верно, Юрий, совершенно верно.

   — Но отец мой умер раньше Андрея Александровича.

   — Какая жалость, — сочувствовал хан, щуря глазки.

   — И теперь на великокняжеский стол замахивается тверской князь Михаил, который не имеет на это никаких прав.

   — Конечно, конечно, Юрий, не имеющий прав не может стоять на твоём пути.

Ах, как пело сердце Юрия Даниловича: «Какой славный этот Тохта, как всё понимает. Как сочувствует».

   — Ступай, Юрий, отдыхай. Охоться, забавляйся. Мы подумаем. Посоветуемся. Всё учтём.

И князь Юрий удалился, окрылённый надеждой, и, встретив у своей кибитки милостника Романца, сказал ему:

   — Всё. Хан мою руку держит. Не видать Мишке ярлыка великокняжеского.

   — Ну и слава Богу, — крестился радостно Романец.

И Юрий Данилович отправлялся на охоту в сопровождении своих гридей и татарских нукеров, благо здесь, в низовьях Волги, был настоящий охотничий рай. Птицы носились тучами. Стоило в эту «тучу» пустить стрелу, и почти обязательно она попадала в цель, редко промахивалась.

А через день-другой звали к Тохте князя Михаила Ярославича. И он, представая перед великим ханом Золотой Орды, падал на колени и бил лбом в землю, приветствуя хана.

   — Встань, Михаил, — великодушно разрешил хан. — Ты привёз большой выход, намного более московского, и я рад этому. Испей со мной кумыса.

Михаил пил кислое кобылье молоко, пересиливая христианское отвращение к этому поганскому напитку. Пил, приняв чашу, именуемую пиалой, из рук самого хана.

   — Вкусно? — щурясь, с улыбкой спрашивал Тохта.

   — Очень, — лукавил Михаил.

   — Наш кумыс шибко полезный для здоровья, — говорил хан. — Если его всё время пить, ты всегда будешь чувствовать силу и бодрость. И всегда будешь хотеть баба... Хе-хе-хе.

   — Великий хан, — поставив порожнюю пиалу, приступил князь Михаил к главному. — Как ты знаешь, у нас на Руси умер великий князь Андрей Александрович, а без великого князя, сам понимаешь, на земле разброд начинается и шатание, никто никого не слушается. И поскольку из нашего рода я остался старшим, прошу тебя дать ярлык великокняжеский мне.

   — Да-да-да, —кивал Тохта, —конечно, на великом столе должен быть старший из рода. Если будет великим князем молодой, кто ж его станет слушать? Молоко на губах не обсохло, а он уж великий князь! Нехорошо, неправильно. Ты совершенно прав, Михаил.

«Всё, Юрочка, — думал, веселея от сладкой речи хана и от кумыса, князь Михаил, — мимо тебя ярлычок-то, мимо».

   — Ступай, Михаил. Отдыхай. Охоться, бери моих нукеров. Мы посоветуемся, подумаем. Ты прав, конечно. Нечего щенятам учить старых псов, хе-хе-хе. Верно?

После ухода князя Тохта взглянул на своего ближайшего советника, спросил, ухмыляясь:

   — Ну, что скажешь, Таитемир? Хорошо я взбодрил их?

   — Хорошо, Тохта. Но ярлык-то великокняжеский один.

   — Вот и славно. Пусть погрызутся над одной костью.

   — Но они могут горло друг дружке перегрызть.

   — А мы на что? Здесь не дадим. А на Руси пусть грызутся. Имар-Ходжа, скажи своим соколятникам, пусть устроят так, чтоб они ещё на охоте столкнулись. Вот потеха-то будет.

   — Хорошо, повелитель, я постараюсь.

Сысой встретил князя встревоженным взглядом.

   — Ну?

   — Ярлык мне обещан.

   — А недавно эта рожа Романец мне встретился, даже язык показал: не видать, кричит, вам ярлыка.

   — Слушай больше дураков.

Ночью в своей кибитке, предоставленной ему татарами для жилья, он долго не мог уснуть.

   — Ярославич? — позвал из темноты Сысой.

   — Ну что?

   — Мне один поганый говорил, что надо хорошенько Имар-Ходжу одарить, его шибко Тохта уважает, он за тебя похлопочет перед ним.

   — Да я уж вроде всех одарил. И ханшу.

   — Этому надо добавить.

   — Хорошо. У тебя там что-нибудь осталось?

   — Да, ещё несколько сороковок соболиных.

   — Завтра возьми две-три, сходим к нему.

На следующий день пошли вместе к кибитке Имар-Ходжи, она у него оказалась красивой. Все кошмы были почти белыми, а по белому изукрашены мудреным орнаментом из красной ткани.

Увидев входящего князя, а особенно за спиной его слугу с мешком, догадался татарин, с чем идёт гость, вскричал радостно:

   — О-о, князь Михаил, как я рад, что пришёл ты ко мне.

«Ещё бы не радоваться, морда поганая, — подумал Михаил. — Узрел мешок у Сысоя».

   — А я только что думал, не позвать ли тебя на охоту, — продолжал Имар-Ходжа, — нынче в заливах так много гусей, лебедей.

   — Но это ловища ханские, позволит ли он?

   — О-о, он сам мне сказал: съезди с гостем дорогим на охоту, пусть отведёт душу, порадует сердце.

   — Имар-Ходжа, я слышал, твои женщины очень любят соболей.

   — О-о, эти женщины, им всегда хочется выглядеть лучше всех. Каждая считает себя самой красивой.

   — Вот я принёс несколько «сорочек». — Михаил махнул Сысою, тот широким жестом вытряхнул из мешка три «сорочки». Мех зашрал, заблестел на кошме. Сысой туг же вышел, удалился.

   — Прошу, Имар-Ходжа, прими этот подарок от чистого сердца.

   — Спасибо, Михаил, спасибо, — заулыбался татарин. — Ты очень щедрый князь. Я думаю, что только ты достоин ярлыка великокняжеского.

   — Похлопочи, Имар-Ходжа, перед Тохтой, замолви словцо.

   — Я замолвлю, конечно, но понимаешь, Юрий обещал хану большой выход — по гривне с двух дымов.

   — Имар-Ходжа, дым — это один очаг, а у очага может находиться и три и пять человек, а если семья большая, то и все десять. Представь, что ж это будет за выход, если, скажем, с десяти человек будет одна гривна?

   — Конечно, это мало, — согласился татарин.

   — А я обещаю гривну не с дымов, а с людей. С двух человек одну гривну. Как?

   — О-о, это очень хороший выход будет. А если Юрий предложит больше?

   — Не предложит, Имар-Ходжа, он недавно ходил воевать, у него казна пуста.

   — Хорошо, Михаил, я всё понял и донесу Тохте. Не сомневаюсь, что ярлык великокняжеский получишь ты. Аллах свидетель, я буду за тебя. Садись и выпей со мной кумыса, ты у меня дорогой гость.

Князь Михаил, сняв сапоги у входа, прошёл и сел на кошму рядом с хозяином кибитки, с трудом подогнул под себя ноги по-татарски, взял из рук татарина пиалу с кумысом.

«Господи, прости мне грех сей неумышленный, пью погань не ради желания, но по принуждению лихому», — пробормотал про себя Михаил и выпил до дна.

   — Вкусно? Правда? — спросил татарин.

   — Правда, — согласился Михаил поморщась, едва удерживаясь от желания сплюнуть.

   — А что морщишься?

   — Кисло. С непривычки.

   — Ничего, привыкнешь.

И Имар-Ходжа снова начал наполнять Михайлову пиалу.

   — Спасибо, Имар-Ходжа, я больше не хочу. Я пойду.

   — Сиди, Михаил. Нехорошо убегать из гостей, выпив всего одну пиалу. Неуважительно по отношению к хозяину.

   — А сколько ж надо?

   — Не меньше трёх, а лучше пять, — отвечал татарин и, поднеся свою пиалу ко рту, добавил: — А ещё лучше семь.

«Господи, — взмолился Михаил, — я же на век опоганюсь».

Однако после третьей пиалы он почувствовал лёгкое приятное головокружение и уже не вспоминал о своём грехопадении.

«A-а, была не была, попрошу своего духовника Марка, он замолит».

И уж поганское питьё не казалось ему таким противным. Наоборот, даже глянулось, как оно отдавало в нос. После пятой пиалы Имар-Ходжа похлопал в ладони и, когда на входе появился молодец, сказал ему:

   — Агач, завтра съезди с моим другом, князем Михаилом, на охоту. На Жёлтой протоке много гусей. Пусть постреляет мой друг.

   — Хорошо, — отвечал нукер.

   — Да смотри, чтоб никто не чинил ему обиды.

   — Я понял, аке.

К выезду на охоту Сысой подготовил два лука — князю и себе. У одного ослабла тетива, он подтянул её, пока она не «запела», как струна на гуслях. Проверил все стрелы, некоторые пришлось подтачивать на камне, набил стрелами два колчана.

Кроме Сысоя князь взял с собой ещё двух гридей. Выехали верхами на зорьке. Впереди ехал Агач, возле которого бежали две собаки, за ним следовали гуськом остальные.

Не доезжая Жёлтой протоки, остановились и дальше пошли пешком, оставив коней под присмотром одного из гридей.

Через высокий камыш добрались до воды. Агач молча поднял руку, призывая спутников к тишине и вниманию. Чистая вода просматривалась через камыш, оттуда доносилось кряканье, гоготание, свидетельствовавшие о множестве птиц на протоке.

Собаки настолько взволновались близостью дичи, что Агачу пришлось взять их на сворку и всё время поглаживать, успокаивая. Знаками татарин предложил охотникам изготовиться, и князь Михаил с Сысоем, достав из сагайдаков луки и из колчанов стрелы, возложили их на тетиву.

Над ними стремительно пронеслась стая уток, и Агач отрицательно покачал головой: не стреляйте.

Но вот с протоки донеслось хлопанье больших крыл, оттуда стали подниматься в воздух гуси.

Первый гусь проплыл над их головами столь неожиданно, что они не успели натянуть луки. Гусь загоготал, видимо предупреждая собратьев об опасности. Но следующему гусю Сысой прямо в брюхо всадил стрелу и тут же выхватил из колчана другую. Раненый гусь вздрогнул, но продолжал лететь, заметно снижаясь. Агач спустил одного пса, и тот помчался в ту сторону, куда улетел подбитый гусь.

Князь первого своего не поразил, но слышно было, как стрела шоркнула по перьям крыла. Только в третьего ему удалось попасть, и Агач спустил со сворки второго пса, и тот умчался догонять снижающегося подранка.

Сысой подбил ещё одного и, поскольку псы ещё не вернулись, побежал за ним сам, стараясь не выпускать из виду.

Гуси, обнаружившие наконец опасное место, стали облетать его стороной, и стрелять по ним уже было бессмысленно.

Где-то взлаяли собаки и послышалось рычанье, визг и грызня.

   — Ых, — крякнул Агач, — чужие псы оказались. Идём, а то порвут друг дружку, — и побежал в ту сторону.

Князь Михаил пошёл за ним, на всякий случай держа лук со стрелой наизготове. На него выскочил Сысой с гусем в руках.

   — Что там случилось? — спросил князь.

   — Кто-то здесь недалеко охотится, и его собака наскочила на нашу.

Они устремились туда, откуда слышался визг и рычание, верный признак собачьей драки.

   — Тэт, тэт! — кричал Агач, видимо пытаясь разнять дерущихся псов.

На поляне, куда князь с Сысоем наконец выскочили, вились волчком три пса, клацая зубами и рыча друг на дружку.

И лишь когда появился хозяин чужого пса, тоже татарин, собак удалось растащить. Видимо, псы сцепились за добычу, в азарте драки позабыв о ней, и подраненный гусь забился в камыши, пытаясь уйти. Агач отыскал его в нескольких шагах от собачьего поля боя. Вышел с ним на поляну.

   — Однако, Агач, это наш гусь, — сказал татарин.

   — С чего ты взял, Сарык?

   — Мой князь поразил его.

   — Нет, мой, — отвечал твёрдо Агач. — Я своими глазами видел.

Но вот за спиной Сарыка явился князь Юрий, увидев Михаила Ярославича, молвил с ухмылкой:

   — И тут ты на чужое заришься?

   — А может, это ты, Юрий? Ты ведь до чужого охотник.

   — Погоди, погоди, Михаил, скоро ты запоёшь по-другому.

Разговор князей шёл под яростный лай собак, взятых хозяевами на сворки и оттого злящихся друг на друга того более.

   — Это что ж ты имеешь в виду?

   — А вот получу ярлык, тогда узнаешь.

В словах Юрия слышалась такая уверенность в своей победе, что Михаил невольно думал: «Неужто Ходжа меня за нос водит?» Но вслух сказал едкое:

   — Отрасти хоть усы, отрок, тогда и ярлык проси.

Слово «отрок» звучало для князя как оскорбление, поэтому он и отвечал тем же:

   — Да уж старых пердунов-то спрашивать не будем.

Михаил засмеялся неуклюжему намёку на его возраст, поскольку ему было всего тридцать три года — возраст Христа. Но что делать, для восемнадцатилетних тридцатилетние уже стариками кажутся.

Вечером Имар-Ходжа описал Тохте стычку князей на протоке, устроенную им его соколятниками Агачем и Сарыком. Рассказывал с их слов.

Тохта хохотал, слушая рассказ Имар-Ходжи, смеялись и его салтаны, сидевшие у трона. Отирая слёзы, выступившие от смеха, Тохта спрашивал:

   — Так говоришь, как псы лаялись?

   — Да, повелитель. Агач говорит, боялся, как бы не сцепились драться.

   — Ну, это хорошо. Хе-хе-хе. Пусть ссорятся, нам корысть с того будет. Кто из них сегодня сильнее?

   — Агач говорил, что если б сцепились, Михаил бы одолел, у него нукер — богатырь.

   — Я не об этом, Имар-Ходжа, при чём тут Агач? Я спрашиваю, кто сильнее как князь?

   — Наверное, Юрий. У него помимо Москвы Переяславль, там наместником младший брат, Можайск захватил, целит на Рязань.

   — Ишь какой прыткий мальчик.

   — Да, у него и князь рязанский в плену.

   — Нехорошо. Ему ярлык великокняжеский нельзя давать.

   — Я тоже так думаю, Тохта. Тем более Михаил обещал увеличить выход намного более, чем даёт Юрий.

   — На сколько?

   — Ну, Юрий обещал гривну с двух дымов, а Михаил с двух человек. Это будет намного больше.

   — Значит, считаешь, Михаил ярлык заслуживает?

   — Конечно.

   — Да, — молвил Тохта, задумавшись. — Юрию нельзя давать усиливаться ни в коем случае. Если он в молодости столь жаден до уделов, то что будет дальше. Таитемир!..

   — Я слушаю, повелитель.

   — Ярлык на великое княженье вручишь Михаилу и скажи ему, что, мол, я недоволен, что рязанский князь томится в порубе. Пусть освободит его.

   — Но он же в Москве у Юрия.

   — Вот-вот. Раз станет великим князем Михаил, пусть прикажет своему голдовнику Юрию освободить рязанца. Хе-хе-хе. Интересно, как он его послушает.

   — А Юрию что сказать?

А Юрию дай ярлык на Москву лишь и скажи, мол, Михаил больше его выход обещал, чтоб знал, что великий ярлык штука недешёвая.

   — Когда вручить прикажешь?

   — Не спеши. Пусть недельку ещё погрызутся. Может, глядишь, что ещё учудят. Потешат нас.

Тохта знал своё дело: обязательно надо ссорить русских князей, никому не давая усиливаться. Сильный князь опасен, ещё, чего доброго, и выход платить откажется.

Через три дня Тохта отправился со своими нукерами охотиться на лебедей, а ещё через несколько дней Таитемир пригласил к себе Михаила Ярославича и торжественно произнёс:

   — Князь Михаил, наш повелитель великий хан Золотой Орды Тохта жалует тебе ярлык на великое княжество над Русью и надеется, что ты установишь там мир и любовь. Великий хан недоволен, что ваш брат Константин Рязанский томится в порубе.

   — Но это в Москве, Таитемир. Не у меня.

   — Великий хан знает об этом. Он велел передать тебе, что надеется: ты, став великим князем, освободишь брата своего, вернёшь ему отний стол.

   — Я постараюсь, Таитемир, — сказал Михаил Ярославич, принимая ярлык — грамоту с золотой печатью.

Он был доволен, что наконец-то восторжествовала справедливость, а главное, Тохта, в сущности, повелел ему прищемить хвост этому московскому сопляку.

«Ну, держись, Юрий Данилович!»

 

2. МОСКВУ НА ЩИТ!

Великокняжеский стол находился в стольном граде Владимире, там же, где была и митрополичья кафедра. Прямо из Орды Михаил Ярославич направился во Владимир, дабы получить благословение митрополита и утвердиться на великом столе. И первое, что он сделал, — посетил Рождественский монастырь и в церкви Пречистой Богородицы благословил на служение отчине, перекрестил и дал приложиться к восковой ручке своей.

Глядя на митрополита, с горечью думал Михаил Ярославич: «А ведь не жилец он, нет, не жилец», и, гоня от себя мысль грешную, шептал опять же: «Прости меня, Господи».

Из Владимира в Тверь ехал князь Михаил по первопутку в санях вместе с милостником Сысоем, гриди скакали вершними следом. Ехал князь с просветлённой, словно омытой святой водой душой, умиротворённый и благостный. И встреча с милой сердцу женой Анной Дмитриевной и сыновьями Дмитрием и Александром, за его полугодовое отсутствие изрядно подросшими, — всё отвечало его приподнятому настроению и счастливому окончанию важного дела — он вокняжился.

Но первая же новость, сообщённая Александром Марковичем, безжалостно сбросила его с высоты на грешную землю.

   — Убит Акинф.

   — Как? Где? Кем?

Александр Маркович, кая себя последними словами, поведал князю эту печальную историю, сообщённую ему самовидцами, до самого конца, до отрубленной головы.

   — Это я виноват, князь, только я, — сказал Александр Маркович, — что позволил ему идти на Переяславль.

   — Не кай себя, Александр Маркович, ты ни при чём. Так Богу было угодно. Велик ли урон понёс полк?

   — Немалый, Михаил Ярославич, едва ли половина воротилась оттуда.

   — А Давыд?

   — Тоже погиб.

   — Иван с Фёдором?

   — Эти уцелели.

   — Позови их.

Братья Иван и Фёдор Акинфовичи пришли, стали в дверях, скинув шапки, имея вид виноватых нашкодивших отроков.

   — Садитесь, — кивнул князь на лавку.

Прошли, отчего-то ступая на цыпочках, словно разбудить кого-то боясь, сели.

   — Ну что, молодцы, не уберегли батюшку?

   — Не уберегли, князь, — в один голос согласились братья.

   — Как же так случилось-то? А?

   — Дык вот, — начал Иван, —он нас послал в зажитье, а сам, значит, остался... А тут москвичи сзаду... А я ему, батюшке-то... как чуяло сердце-то, говорил надысь: надо бы дозоры в тыл послать. А он грит: не надо, князь, грит, в Орде, нечего, грит, бояться... А оно вишь как обернулось...

   — Да, — вздохнул князь, — обернулось бедой. Жалко. Очень жалко Акинфа, такой воевода и так оплошал.

Михаил встал, стукая кулаком в ладонь, заходил туда-сюда по горнице, думая о чём-то. Наконец молвил:

   — Вот с кем теперь на Москву идти?

Сказал, ни к кому не обращаясь, вроде бы себе, но братья опять же в один голос спросили:

   — А мы?

Князь быстро взглянул на братьев, словно только что обнаружил их присутствие.

   — Да-да, конечно, с вами, — и серьёзно, без тени насмешки, добавил: — С тобой, Иван Акинфович, и с тобой, Фёдор Акинфович. Вы за отца первые местники, но и я тоже не последний.

И начался скорый набор ратников в полк. Наёмщики ездили по весям, забирали здоровых, крепких мужей, обещая жизнь сытую, весёлую и, конечно, прибыльную: «Захватите какой град, всё ваше. Бери, что видишь, неси, сколь подымешь!» Кто ж на это не обзарится? О том, что можно загинуть под тем «градом», ни слова, ни полслова. Но каждый знает: можно. Но каждый думает: «Только не я». Каждый верит, что уж его-то обязательно минет стрела калёная, копьё точёное: «В кого угодно, но не в меня».

Даже збродни, вчерашние разбойники, караулившие у дорог с палицей одиноких путников, и те обольщались такими посулами, записывались в ратники. А что? На походе кормёжка дармовая, ни тебе забот о брюхе, ни тебе раздумий о дне грядущем. И наконец, все грехи прощаются, а уж у разбойничков их что блох на собаке.

К середине декабря полк был готов. И хотя из Владимира пришла весть печальная — скончался митрополит, великий князь решил выступать, идти на Москву.

Ему, наверное, лучше б было явиться туда великим князем, как явился он во Владимир, возможно, и ворота б ему кремлёвские отворили, возможно, и встретили б с честью. Возможно. Но он пришёл к Москве завоевателем, мстителем за свершённые москвичами злодеяния. У Михаила Ярославича были свои понятия о чести, освящённые библейским постулатом: око за око, зуб за зуб. И всё это подогревалось ещё личной неприязнью к Юрию Даниловичу, доставившему ему столько хлопот и унижений в Орде. «Сопляк. Мальчишка. Засранец» — лишь так в мыслях он величал хозяина Москвы.

Но Москва, предупреждённая дозорными, затворила все ворота, предварительно впустив в Кремль всех посадских, сбежавших из своих домов под защиту крепостных стен. Так что когда тверичи подошли к городу, то им достались почти опустевшие посады, где они смогли найти разве что обезножевших старух и стариков да стаи брошенных собак и кошек. Со зла ли на скудость добычи или из своеволия кто-то из ратников поджёг несколько изб. Однако великий князь мигом пресёк эту забаву, велев публично повесить всех зажигальников, — слишком горький опыт имел он во взаимоотношениях с огнём.

Два раза тверичане пытались взять Москву приступом, но всякий раз откатывались от дубовых стен, осыпаемые с заборола камнями, стрелами и даже брёвнами.

Чувствуя, что, не имея пороков, ему Москву не взять, Михаил Ярославич решил начать переговоры и послал к воротам бирюча, который возгласил громко:

   — Великий князь Михаил Ярославич приглашает к себе князя Юрия Даниловича для ведения переговоров и заключения ряда.

Однако с приворотных веж отвечали срамными словами и действиями:

   — А этого не хотите?

Бирюч, как ему и велено было, три раза прокричал своё обращение и ушёл несолоно хлебавши. Однако и на следующий день он явился с таким же возглашением, и на третий. В третий раз, закончив орать приглашение, бирюч добавил:

—...Ежели князь Юрий Данилович и на этот раз откажется, то великий князь вынужден будет сжечь всю Москву.

На этот раз срамословий с веж не последовало, и вскоре наверху явился сам Юрий Данилович. И крикнул оттуда:

   — Передай великому князю: я выйду из ворот с семью гридями, но вместо меня должны войти в Кремль семь заложников во главе с воеводой.

   — Ну что ж, — сказал Михаил Ярославич, выслушав бирюча. — Блудливая свекровь и невестке не верит. Кто пойдёт в заложники?

   — Я, — вызвался Фёдор, стараясь опередить Ивана.

   — Не боишься?

   — А чего бояться-то, у тебя, чай, за мою голову княжья будет.

   — Ну что ж, Фёдор Акинфович, возьми семь гридей, кому доверяешь, и ступай к воротам. Заодно скажи там москвичам, что-де пришёл великий князь не разорять их, а покарать виновных пред ним и что даже в своём полку он повесил зажигальников ради бережения московских посадов. Выдадут мне убийцу Акинфа, и я тотчас уйду.

Заложников до ворот провожал Сысой с тем, чтобы оттуда провести уже князя Юрия и его спутников к ставке великого князя. Михаил Ярославич занял просторный терем, брошенный хозяевами, видимо боярами, в Занеглинье.

Юрий взял с собой на переговоры Родиона Несторовича, милостника Романца и ещё пять ближних гридей. В горницу, где сидел Михаил Ярославич, Юрий вошёл только с Родионом.

   — Здравствуй, князь, — сказал коротко, едва кивнув.

   — Здравствуй, Юрий. Садитесь, — указал на лавку Михаил.

Когда боярин и князь уселись, Михаил Ярославич, кашлянув, заговорил:

   — Князь Юрий, исполняя приказ хана Тохты, я требую выдать мне князя Константина Романовича.

   — Зачем? — спросил Юрий, прищуря глаза.

   — Затем, чтобы вернуть его на законное место, на рязанский стол.

Повисла долгая пауза. Князь Михаил видел, что это требование застало Юрия врасплох, он не был готов к нему. И не мог даже посоветоваться с боярином, которого наверняка пригласил для этого.

   — Я не могу его тебе вернуть, князь Михаил, — наконец вымолвил он.

   — Почему?

   — Дело в том, что он умер.

   — Когда?

   — Вчера.

«Врёт, сволочь, врёт», — подумал князь Михаил, а вслух сказал:

   — Как же так? Жил-жил, ещё с твоим отцом в шахматы играл — и вдруг помер? У тебя помер. А?

   — Но я могу представить тебе его тело.

«И ведь представит, гад, обязательно представит».

   — Нет. Не надо, — выдавил Михаил, понимая, что, настаивая на выдаче князя (тела его), он обречёт его на гибель.

«Обыграл, опять обыграл меня сопляк».

   — Теперь ещё вот что. Под Переяславлем был убит мой боярин, воевода Акинф.

   — Он был и моим боярином, — заметил с усмешкой Юрий.

   — Над его телом надругались, срубили ему голову, взоткнули на копьё. Ты должен выдать мне его убийцу.

   — Но, князь, это война. Акинф пришёл под Переяславль не в цацки бавиться, а тоже убивать. А получилось наоборот. О каком убийце может идти речь? Сражение шло на равных: кто кого. И потом, где я найду теперь его убийцу? Смешно даже.

Юрий знал, что убийца Акинфа сидит с ним рядом, даже локтем касается его, но чтоб выдать Родиона?

Михаил понимал, что и здесь он проигрывает, ведь, в сущности, «мальчишка» прав, война есть война и Акинф сам пришёл и нашёл свой конец, его никто не гнал туда. Сам, всё сам.

   — Хорошо, — сказал Михаил, давая возможность к отступлению и себе и гостю. — Ты опроси всё же своих гридей. Можешь?

   — Конечно, могу.

   — Может, кто-то видел, как и кто убил Акинфа?

   — Я сегодня же узнаю, — сказал Юрий с такой уверенностью, словно убийца уже у него в кармане. — И завтра представлю его тебе. Делай с ним что хочешь.

Михаил Ярославич кивал головой, отлично понимая, что никого он не представит. Обиднее всего было, что и «мальчишка» видит его проигрыш и, видимо, в душе торжествует победу.

Едва Юрий вошёл в детинец, как тут же подозвал к себе Романца.

   — Возьми с собой Иванца, и идите в поруб, где садит князь Константин, прикончите его.

   — Зарезать?

   — Нет. Чтоб никаких следов, как бы умер своей смертью. Может, завтра Михаилу захочется убедиться в его смерти?

   — Хорошо, князь. Мы подумаем.

   — Нечего думать, дурак! Чтоб через час доложил мне о сделанном. Иди.

Князь Константин Романович сидел в порубе-тюрьме, пристроенном к стене на спуске к реке недалеко от Тимофеевских ворот. Посадили его туда вскоре после смерти Данилы Александровича и словно забыли. Раз в день старик приносил ему скудную пищу, обычно хлеб с водой, лишь иногда баловал горячим варевом. Вместо постели на пол темницы был брошен ворох соломы. Когда начались холода, старик сторож принёс и бросил ему драный овчинный тулупчик с валенками.

   — Оболокайся, а то заколеешь, — пробурчал дед.

Если летом вверху через продух, прорубленный вполдерева, чуть-чуть брезжил свет, то зимой продух заткнули сеном, дабы сохранять тепло в неотопляемом порубе, и поэтому здесь было совсем темно. Лишь когда приходил старик и открывал дверь, виделся узнику в эти мгновения дневной свет.

   — Как там? — спрашивал князь Константин.

   — Ничего хорошего, князь, — отвечал старик, считая, что это хоть как-то утешит высокого сидельца, мол, здесь плохо, но и на воле «ничего хорошего».

Когда на забороле началась беготня, какие-то крики, всё это доносилось и до заточника, поскольку поруб был прирублен к внешней стене крепости. И он спросил вошедшего сторожа:

   — Что там случилось, дедушка?

   — Осадили нас.

   — Кто?

   — Тверской князь Михаил Ярославич.

Эта новость обрадовала узника. «Господи, пусть падёт Москва, — с жаром молился он. — Пусть её возьмёт Михаил. Господи, пособи ему». Константин понимал, что с падением Москвы хоть как-то изменится его судьба. Не важно как, но лишь бы изменилась.

Но вот отворилась дверь и донёсся весёлый разговор:

   — Князь должен спать на перине.

В поруб ввалились два молодца в полушубках. У одного в руках была перина, судя по шуршанию набитая сеном, у другого — подушка.

   — Ну вот, князь, — молвил один весело, — будешь спать, как во дворце.

Не нравились Константину Романовичу эти зубоскалы, что-то в них настораживало его.

   — Вы бы прикрыли дверь, выстудите клеть.

   — Ничего, ничего, князь, ечас постелим тебе ложе и прикроем...

Перину бросили к стене, и один из парней насмешливо предложил:

   — Изволь почивать, князь.

   — Ступайте вон!

   — Хы. Гля, он не хочет, — почти с издёвкой сказал другой. — Так мы уложим.

И, подскочив, повалил князя на перину, крикнув другому:

   — Давай. Я держу ноги.

Тот, другой, накрыл лицо князю подушкой, прижав голову несчастного к перине. Обессиленный многомесячной скудной пищей, Константин почти не сопротивлялся. Через некоторое время Иванец, державший ноги, спросил:

   — Ну как? По-моему, уже.

   — Да, кажись, кончился, — сказал Романец, снимая подушку с лица князя. — Готов.

   — Ну вот, — проворчал Иванец, — стоило огород городить: давай перину, давай подушку. Зажали б хлебало ладонью, и всё... Он почти и не дрыгнулся.

   — Кто его знает. Зато с подушкой надёжнее.

Романец явился к князю Юрию, встал в дверях, подперев плечом косяк.

   — Ну? — поднял глаза Юрий.

   — Помер.

   — Не поранили? Ниче?

   — Нет, чист, как новорождённый, — осклабился Романец. — Но сторож сказал, что, ежели оставить на ночь, крысы объедят.

   — Вели сгоношить гроб и отнести его в церковь, отдайте иереям, скажите, преставился, мол. Пусть отпевают.

   — В какую церкву?

   — В Константино-Еленинскую.

На следующий день при встрече с Михаилом Ярославичем князь Юрий напомнил:

   — Ты давеча о Константине интересовался. Отпевают уж. Не хочешь взглянуть?

   — Нет, — нахмурился Михаил.

   — Може, тело возьмёшь?

   — Нет, сказал. Отправь в Рязань, пусть жена и дети оплачут.

   — — Ладно, — пожал плечами Юрий. — Раз великий князь велит, отправлю.

Чтобы хоть чем-то оправдать свой приход под Москву, князь Михаил настоял на заключении ряда-договора, в котором Юрий должен был признать его великим князем и права Михаила на Владимир и Новгород и впредь не искать под ним его прав, предоставленных ему ярлыком Золотой Орды.

Полагалось по заключении такого ряда целовать обоюдно крест, как бы призывая Бога в свидетели и утвердители. Но Михаил не стал этого предлагать, а Юрий не напомнил.

Михаилу Ярославичу сердце претило целовать крест убийце. Он был убеждён, что Константин умер не своей смертью.

Юрию Даниловичу тем более ни к чему было крестоцелование, так как он уже задумывал кое-что против Михаила, а совершать грех — переступая через крест — даже он не хотел.

Укрепили ряд лишь своими подписями и печатями. И расстались помирившись, но непримиримыми.

 

3. ГОСТИ НА ГОСТИ

Сысой вошёл в горницу к князю, сообщил:

   — Михаил Ярославич, к тебе гости.

   — Кто?

   — Даниловичи.

   — Какие Даниловичи? Чего городишь?

   — Известно, московские.

   — Кто именно?

   — Афанасий с Александром.

   — С чем они?

   — С жалобой.

   — Давай их сюда.

Юные княжичи вошли промерзшие, продрогшие. Афанасий поминутно швыркал носом, втягивая набегавшие сопли.

   — Михаил Ярославич, — заныл Александр. — Мы к тебе со слезницей.

   — Вы садитесь к печке ближе, закалели, поди? Сысой, вели принести горячей сыты.

Отроки сели к печке, прижавшись к ней спинами. Были они жалкими, сиротливыми. Михаил невольно вспомнил своё отрочество, тоже ведь без отца рос, но в таком виде, кажись, никогда не пребывал.

   — Что стряслось-то, рассказывайте.

   — Михаил Ярославич, — начал опять Александр, всхлипнув. — Юрий дерётся, — и заплакал.

Поддержал брата и Афанасий, тоже заревел, мешая слёзы с соплями:

   — А мне... а мне... дык... дык... чуть ухо не оторвал.

Ревели Даниловичи в два ручья дружно и откровенно.

Видно, всю дорогу крепились и наконец здесь, ощутив сочувствие и участие, не удержались.

Сысой принёс корчагу с сытой, обливную кружку.

   — Напои их, — кивнул Михаил. — Тёплое хоть?

   — Да согрели в поварне.

Сысой наполнил кружку и, держа её в своих руках, стал поить отроков. Поил, с великим трудом удерживаясь, чтобы не рассмеяться. Отчего-то веселила его эта картина — поит двух княжичей, как новорождённых телят. Но князь был серьёзен.

   — Ступай. Позови Александра Марковича.

Попив горячей сыты, отроки несколько успокоились и согрелись.

   — Ну, рассказывай, Александр, что там у вас стряслось?

   — Мы с Афоней игрались наверху, катали шары и бочку.

   — Какую бочку?

   — Да нам бондари подарили, такую крашеную, чтоб игрушки складать.

   — Ну?

   — А она покатилась на лестницу, а по ней Юрий подымался, она ему по ногам ударила. Он и озверел.

   — От этого озвереешь, — улыбнулся Михаил. — Знаешь, как сюда под колено больно?

   — Так мы же не нарочи.

   — Ну, а дальше?

   — Дальше... Налетел и давай нас волтузить. Афоне вон едва ухо не оторвал, велел нас в холодную запереть, всё кричал: видеть вас не желаю. Мы день-ночь просидели, а потом Борис нам отпер и сказал: скачите в Тверь, пожальтесь великому князю. Там, говорит, хорошо, никто вас не обидит. Ну, мы и поскакали.

Пришёл Александр Маркович, уже от Сысоя зная о случившемся.

   — Глянь, Александр Маркович, как понравилось у нас Даниловичам. То один был, а туг сразу двое.

   — Тот, Борис-то, и уезжать не хотел, у вас, говорит, лучше.

   — Он-то их и надоумил. Что будем делать?

   — Наперво покормить надо, потом в бане попарить, вон у младшего соплей пуд.

   — А коней наших? — спросил Александр.

   — Коней покормят, приберут. Не бойся. Распорядись, Александр Маркович.

Братья отправились за пестуном. На пороге вскоре появился улыбающийся Сысой.

   — Чего скалишься? — спросил князь.

   — Нет, Ярославич, это ж смех, к тебе в полон Даниловичи сами бегут. Без нас Бориса привезли, теперь вот Афанасий с Александром прибежали. С Юрия можно выкуп за них требовать.

   — Не мели ерунды.

   — А что? Попадись твои дети Юрию, он бы не посовестился.

   — Я не Юрий, слава Богу. Он избил детей, куда ж им деться?

   — Почему же они в Переяславль к родному брату не сбежали, а к тебе явились?

   — Откуда я знаю, говорят, Борис посоветовал.

   — Что же мы с ними делать будем?

   — Как что? Пусть живут, чай, мне они тоже не чужие, да и с отцом ихним мы друзья были.

   — С отцом-то друзья, да вот с сыном недруги. Не волчат ли будешь вскармливать, Ярославич? Гляди.

Князь Михаил понимал, что в словах Сысоя есть и некая истина, не зря же он напомнил русскую пословицу — сколько волка ни корми, он всё в лес глядит. И в этих отроках рано или поздно кровь скажется Данилова, на него-то, может, и посовестятся идти, а на детей его вполне могут.

Но что делать? Он великий князь, ему надлежит разбираться и в таких делах. И не только в ссорах меж братьями.

Не прошла и неделя после появления младших Даниловичей, как прискакал течец из Нижнего Новгорода. И Сысой, вводя его к князю, молвил с усмешкой:

   — Во, Ярославич, как говорится, гости на гости, хозяин в радости. Теперь из Нижнего со слезницей.

   — Князь, — бухнулся тот на колени. — Спаси нас.

   — В чём дело, говори толком.

   — В Нижнем Новгороде мизинные вече скричали и на том вече приговорили всех бояр, служивших Андрею Александровичу, на поток и отнятие живота.

   — И что?

   — Многих побили. Моего отца и мать убили тож, я едва ускакал. Спаси, Михаил Ярославич, утишь замятию у нас.

Позвали к князю Ивана Акинфовича, тот признал в нижегородце знакомца:

   — А, Стёпша, что случилось?

   — Беда, Иван, отца с маткой убили. Дом разграбили, да и не у нас одних.

   — Кого ещё?

   — Семёновых, Волковых, Жостовых и ещё многих.

   — Надо было с нами уходить, когда Андрей Александрович помер. Не захотели?

   — Кабы знать-то. Кто ж на замятию думал.

   — Это Степан, сын Толниевых, — пояснил Иван князю. — Мы в детстве даже бавились вместе.

Михаил Ярославич задумался. Вот уж действительно гости на гости, собирался ехать по теплу в Великий Новгород, а тут на тебе, Нижний взбунтовался.

   — Ну что ж, придётся утишивать ваших вечников, — сказал наконец князь. — Иван, готовь дружину младшую. Едем. А ты, Степан, если вспомнишь кого из рьяных вечников, составь мне список, чтоб было с кого начать.

Уезжать Михаилу Ярославичу очень не хотелось, княгиня опять была беременна. Однако нижегородская замятия могла перекинуться на другие города. Сама Анна Дмитриевна сказала:

   — Езжай, Миша, за меня не бойся, даст Бог, всё обойдётся, чай, не впервой.

По прибытии великого князя Нижний Новгород насторожился. Все понимали, зачем прибыл он. Виноватые попрятались, затаились. Обиженные надеялись на правый суд и защиту.

Михаил Ярославич сначала решил осмотреть, что натворили вечники, поехал на коне от одного разорённого двора к другому разграбленному, всё более и более мрачнея. Убитых давно прибрали, схоронили, оплакали. Но на каждом подворье, подвергшемся потоку, было запустенье и тишина. Вдова боярина Жостова, увидев великого князя, заплакала, закричала:

   — Князь, где ж твоя грозная рука? Почему ты не караешь злодеев?

Михаил Ярославич придержал коня у жостовского подворья. Женщина приблизилась к нему, не переставая плакать и призывать грозу на злодеев. Уловив паузу в её причитаниях, князь спросил:

   — Кто грабил твой двор?

   — А? — сразу вроде не поняла Жостиха.

   — Я спрашиваю, кто грабил ваш двор?

   — Митька Сыч со своими поспешителями, он и мужа убил, и брата его. А за что? А? Что он ему плохо сделал?

Князь обернулся к Сысою со Степаном:

   — Найдите мне Сыча.

В первый же день к князю было приведено более двадцати вечников, участвовавших в замятие, но Сыча между ними не было. Князь велел запереть их в поруб, а местному тысяцкому приказал:

   — Завтра утром будем судить, чтоб были при мне два-три местных тиуна и послухи.

Уже в сумерки князь отправился с Сысоем и Степаном Толниевым к последнему ночевать. В его пустом тереме уже обосновался повар князя и несколько ближних слуг его.

На подходе вдруг из темноты прилетела, взвизгнув, стрела, и угодила Михаилу в верх шапки, пробив её насквозь. Сысой кинулся в ту сторону, откуда прилетела стрела, и, увидев, как кто-то влезает на заплот, пытаясь перелезть через него, Сысой выхватил засапожник и с силой швырнул его в убегавшего. Тот опрокинулся навзничь и, хрипя, упал под заплотом. Нож угодил ему в спину меж лопаток.

Когда подбежали князь со Степаном, Сысой стоял над поверженным, отирая нож о полу его кафтана. Рядом валялся лук. Степан склонился над убитым, заглянул в лицо и, выпрямившись, сказал:

   — Это Сыч. Митька Сыч.

   — Сволочь твой Сыч, — сплюнул Сысой.

   — Почему мой?

   — Не мой же. — Сысой обернулся к князю: — Ярославич, тебя не зацепило?

   — Есть маленько.

Михаил Ярославич держал в руке шапку с застрявшей в ней стрелой.

Уже в доме при свече Сысой осмотрел голову князя. Стрела чиркнула ему самую макушку.

   — Чуть бы ниже — и... — заметил Сысой и выругался по адресу стрелка: — Меткий, гад.

   — Он, Сыч-то, с двадцати шагов в яблоко попадал, — сказал Степан.

   — Оно и видно, если б не сумерки, и тут бы не промахнулся. Завысил чуть.

   — Но и ты ж меткач.

   — Он на заборе-то был как на ладони, с чего мне было промахиваться? Степан, давай ветошку какую-нито.

Сысой промокнул на голове князя крохотную ранку, посыпал пеплом и перевязал, протянув мутузку через подбородок, прижав ею на макушке ветошку.

   — Что ж это за город, — возмущался он. — Великому князю впору в боевом шлеме ходить, как на рати.

   — Да, — вздыхал Степан. — Царство без грозы — что конь без узды. Как помер Андрей Александрович, так и началась смута и шатание промеж людей.

   — Ничего. Заутре грядёт вам гроза, — пообещал Сысой.

На следующий день на Торге, взобравшись на прилавок, горластый бирюч громко читал княжье повеление:

   — Я, Михаил Ярославич, великий князь, милостью Божьей и царским утверждением царя Золотой Орды великого хана Тохты, уязвлённый нижегородской замятней, случившейся в моё отсутствие, повелеваю: всех вечников возмутителей и убийц предать смерти через повешение и утопление, дабы впредь иншим неповадно было мутить и возмущать народ. Всё имение казнимых подлежит продаже в выплату пострадавшим хотя бы части понесённых убытков. И в грядущем наказание ждёт всякого, посягнувшего на чужое имение и живот.

Повеление сие Михаил Ярославич написал после того, как убедился, что суд, задуманный им, состояться не может из-за отсутствия послухов. Они были, и было их немало, но всё, боясь мести, боялись оговаривать вечников. Тогда он собственной властью распорядился повесить всех вечников-возмутителей прямо на площади, сообщив об этом на Торге всему городу. Повешен был даже уже мёртвый Сыч. Несколько человек подверглись утоплению в Волге, и тоже на глазах множества народа.

— Пусть смотрят, — сказал Михаил Ярославич. — Злодеям в назидание, доброму в радость, обиженным в утешение.

 

4. ПО-ХОРОШЕМУ

Святослав Глебович, пленник Юрия, узнав о смерти в порубе князя Константина, сразу смекнул, в чём дело: «Эге, этак он и до меня доберётся, надо бежать, пока не поздно». Князь вооружился, насколько позволял полон, вооружил своих гридей и велел им ночевать с ним вместе в горнице дворца, предоставленной Юрием в его распоряжение.

   — Если придут за мной, будем рубиться насмерть, — предупреждал князь своих. — Ночью никому не открывайте.

И гриди вместе с князем запирались на ночь на крепкий засов и спали с оружием, ожидая каждую ночь нападения.

Юрий Данилович, узнав о страхах своего пленника, долго смеялся:

   — Нет, каков можаец? В моём дворце себе крепость устроил. Надо будет к месту определять его, а то зажился.

   — Може, и его туда же? — склабился Романец. — За Константином?

   — Ты что, меня хошь к окаянным причислить?

   — Что ты, князь? Я как тебе лучше хочу...

   — Мне самое лучшее посадить его на брянский стол, подальше от Москвы, чтобы он не искал подо мной.

Идти одному в горницу к пленнику Юрий Данилович не захотел, видимо опасаясь за жизнь. Мало ли что может взбрести князю-пленнику в его положении. Подловил Святослава, когда он выходил из церкви.

   — Ну что, князь, пойдёшь Брянск добывать?

   — С кем?

   — Как с кем? С дружиной.

   — Где я её возьму в полоне-то?

   — Я дам пару сот отчаюг, они тебе не то что Брянск, Сарай смогут захватить, — пошутил Юрий.

   — Всё шутишь, князь.

   — Я серьёзно, Святослав Глебович. Думаю, и тебе чужой хлеб не сладок.

   — Это верно, полыни горше.

   — Но с условием, Святослав.

   — Каким? Говори.

   — Ты никогда не станешь искать стола можайского. Никогда.

   — Хорошо. Но и я условие тебе хочу выставить.

   — Какое?

   — Двести, как ты говоришь, отчаюг должны быть безоружными.

   — Вот те раз. Это почему же?

   — Их оружие должно быть на телегах. Когда подъедем к Брянску, я выдам им его.

   — Да да, конечно, — легко согласился Юрий. — На походе к чему оно. В обозе должно ехать, как и положено.

Он понимал, что Святослав не только из-за этого ставит такое условие, но и бережения ради. А ну, эти «отчаюги» сговорены убить князя в пути?

«Не доверяет мне. Ну что ж, он прав. Я бы тоже не поверил, наверно».

Юрий Данилович действительно собрал для дружины Святославу Глебовичу настоящих висельников, бывших разбойников, татей, от которых решил освободить не только порубы, но и Москву.

Освобождение заточников было преподнесено им как милость московского князя. Романец объяснял им:

   — Ныне вам предоставляется свободная сытая жизнь. Вы вступаете в дружину князя Святослава, и он будет обеспечивать вас питанием и портами. А когда вы добудете ему стол, то каждый получит по десять гривен. Но помните, каждый, пытавшийся сбежать от князя, будет немедленно повешен.

Конечно, такой народ даже виселицей не напугаешь, поэтому дружина Святослава Глебовича, выступая из Москвы, состояла едва ли не вполовину из колодников, которых не рискнули освобождать сразу из оков.

   — Пусть в пути заслужат свободу, — сказал Юрий Данилович, провожая своего пленника-князя. — А колодки сымай с них не ранее чем через три перехода, да и то не со всех сразу.

М-да, дружина эта не очень нравилась Святославу Глебовичу. Но что делать? Как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят. Бери, что дают, да ещё говори спасибо, что самого из полона отпускают, в сущности, даром.

Впрочем, где уж даром, если Можайск отобрали. Правда, разрешил Юрий взять с собой часть можайской дружины, на которую мог бы опереться князь в случае, если б выпряглись висельники.

Из Москвы на Киевскую дорогу выехало несколько десятков телег, груженных не только оружием, но и крупой, мукой, хлебом, вяленой рыбой и большими котлами для варки хлёбова.

За телегами тащились колодники, а замыкали шествие можайские дружинники, имевшие при себе оружие и тайный приказ князя: убивать всякого татя на месте за попытку к побегу или к возмущению товарищей.

Однако колодники, насидевшиеся в порубах, наголодавшиеся, были рады и такой «свободе», и если переговаривались в пути, то лишь о том, чем их будут кормить на остановке. Ни один не обмолвился о побеге.

Милостник князя, Гаврила Квач, глядя на колодников, вздыхал:

   — Каки это вояки, князь? Ветер дунет, с ног собьёт.

   — Ничего. До Брянска откормим. Вели ребятам дичинки побольше добывать. На мясе быстро поправятся. Да, Гаврила, приметь среди татей, кто у них верховодит, кому они более в рот глядят?

   — Прибить велишь?

   — Там видно будет. Скажешь мне.

От Москвы отошли всего поприщ на пять-шесть, когда князь велел остановиться и варить кашу покруче и пожирнее и кормить велел всех досыта, до отвала. Однако повар предупредил:

   — Нельзя сразу-то, Святослав Глебович.

   — Почему?

   — Объедятся, передохнут.

   — Ну гляди, тебе видней.

Подъехал вершний Квач, сказал негромко:

   — Присмотрел я, князь, кого просил ты.

   — Покажи.

   — А эвон, что сидит у берёзы прислонясь, чёрный как головешка, бровища что усы, зенки-плошки.

   — Как его зовут?

   — Вроде Фал алей.

   — Позови его ко мне.

Гаврила поехал, поговорил с колодником, тот нехотя поднялся, направился к князю. Квач ехал за ним следом. Князь взглянул на подошедшего детину, сказал миролюбиво:

   — Ну что, Фалалей, послужим? Али за старое?

   — Старое на Москве осталось, — пробасил мужик.

   — Это точно, — сказал князь и кивнул Квачу: — Гаврила, сбей с него колодки к чертям.

Колодки полетели в костёр. Фалалей, потирая освобождённые запястья, пробасил почти ласково:

   — Спасибо, Гаврила.

   — Ну вот, ты совсем свободен, Фалалей, — заговорил Святослав Глебович. — Сейчас поешь и... Куда б ты хотел?

   — Да уж куда поведёшь, князь, — усмехнулся тот, —Не в петлю ж.

   — Такого орла, да в петлю... Я назначаю тебя сотским, Фалалей. Да-да. Чего глаза таращишь?

Колодник и впрямь был ошарашен таким назначением, подозревая какой-то подвох.

   — Гаврила, подбери в моей телеге сотскому хороший кафтан, портки, шапку... Вот сапог на твою лапу, пожалуй, не сыщется.

   — Дык я... дык ладно, — мялся Фалалей, всё ещё не веря в случившееся.

   — А поскольку ты сотский, Фалалей, то отвечаешь за всех своих товарищей, если кто сбежит из них...

   — Это от котла-то? — усмехнулся Фалалей. — Зверю на закусь?

   — Вот именно, — согласился князь с веским доводом. — В Москве петля, в лесу зверь, а здесь хлеб с кашей. Ты прав. Поскольку в порубах вы наголодались, то сегодня и завтра вас будут кормить чуть. Сам понимаешь! Но далее все будут есть от пуза, чтоб быстрее сил набраться. Понял?

   — Чего ж не понять.

   — Если что случится в твоей сотне, я с тебя, Фалалей, спрошу в первую голову.

   — Эт само собой.

   — А чтоб они сразу признали в тебе сотского, возьми на возу топор, клещи и сбей с них оковы. Сам сбей.

   — Со всех?

   — Это сам решай, ты сотский. Можешь кому и оставить. Да можешь сказать им, что князь Юрий Данилович велел сбивать колодки только после третьего перехода, а я велю сбить туг же, на первой остановке. Может, зря? А? Фалалей?

   — Нет. Что ты, князь. Это хорошо, это дело доброе, а за добро злом кто ж платит.

   — Ну хорошо, Фалалей, ступай. Переодевайся и сбивай колодки. И в будущем можешь называть меня по имени-отчеству Святославом Глебовичем. Я тебе разрешаю. Пока тебе.

Ночью, когда улеглись спать, Гаврила, лежавший около, ворчал негромко:

   — Экого зверя в сотские воспроизвёл, Святослав Глебович.

   — А с ними-то, висельниками, такой и должен быть.

   — И ещё топор ему доверил.

   — А что? Он не воротил топор на воз?

   — Воротил. А если б он топором кого из наших?

   — Он уж теперь и сам наш, Гаврила. Не переживай. Или, может, ты сам к ним хочешь сотским?

   — Я ещё не спятил пока.

   — Ну и я тоже. Спи. Сам же мне Фалалея привёл.

   — Я думал, чтоб наказать, а ты его эвон, в начальники подкинул.

   — Для того и подкинул, чтоб нашим стал.

Нет, Святослав Глебович не промахнулся, выделив в командиры колодникам Фалалея. Освободив от оков своих сотоварищей по заточению, он взял над ними такую власть, что они стали выполнять его такие приказания, на которые он даже голос не подавал. Стоило ему, сидя у затухающего костра, кивнуть на огонь и тут же взглянуть на кого-то, как тот вскакивал и бежал в кусты искать сухого валежника для костра.

Двигалась дружина Святослава Глебовича не спеша, не переутомляясь. Ратники — вчерашние колодники — набирались сил, отъедаясь на дармовых харчах, не принимая участия даже в ловах. Загоняли вепря или лося можайские дружинники князя, снабжая свежатиной весь отряд.

Фалалей всё чаще наведывался к княжескому костру по вызову самого князя и вскоре стал даже с ним есть с одного блюда. Святослав Глебович присматривался к своему новому сотскому, к его действиям в сотне, всё более и более проникаясь к нему доверием. И однажды, когда они, поджарив на костре бок вепрятины, ели его, отрывая куски руками, князь сказал:

   — Если вокняжусь в Брянске, сделаю тебя, Фалалей, тысяцким.

Сотский промолчал, лишь хмыкнув, пожал плечами.

   — Что? Не потянешь? — спросил Святослав.

   — Отчего не потянуть?

   — А что хмыкаешь?

   — Так ведь я тать, Святослав Глебович.

   — Ну и что? Вчера был тать, нынче сотский, сотня тебя слушается и даже боится. Значит, ты муж с головой. Почему бы завтра тебе в тысяцкие не выйти?

   — Так из мизинных же я, Святослав Глебович.

   — В Москве был мизинным, в Брянск войдёшь вятшим.

И опять ночью под ухом князя зудел Квач:

   — Это ж надо — татя в тысяцкие.

   — Помолчи, Гаврила, я знаю, что делаю.

Святослав Глебович понимал, что с таким полком, какой он ведёт в Брянск, город в открытом бою не взять. Значит, нужна какая-то хитрость, на которую более всего и способен тать.

Поэтому на следующий день вечером, удалив всех от своего костра, даже и Квача, князь остался у огня с Фалалеем.

   — Хочу с тобой посоветоваться, Фалалей. Мне нужно занять брянский стол как можно тише, не проливая крови.

   — А кто там сейчас?

   — Там сидит мой племянник, Василий Александрович. Сам понимаешь, это не дело — у племянника стол, а дядя в изгоях.

   — Конечно, несправедливо, — согласился Фалалей.

   — Мне надо как-то мирно попросить его уйти из Брянска. Уйти по-хорошему.

   — Ну, по-хорошему он вряд ли уйдёт, Святослав Глебович. Придётся его силой вывезти.

   — Ну, силой так силой, но чтоб ни-ни, ни един волос с его головы чтоб.

   — Что ты, Святослав Глебович, рази я не понимаю.

   — Но как это сделать?

   — А сделаем так, Святослав Глебович, — сказал Фалалей и наклонился к костру. — У нас мясо, кажись, подгорело.

Жарившееся на костре мясо, за которым обычно следил Гаврила, на этот раз оставшись без присмотра, и впрямь крепко подгорело. Однако, выхватив его из огня, князь и сотский ели и такое, продолжая разговор. Впрочем, на этот раз говорил Фалалей, посвящая князя в план захвата города, и получалось у него очень даже красиво.

   — А получится так? — усомнился князь, выслушав до конца сотского. — Уж больно складно у тебя.

   — Получится, Святослав Глебович, если все будут точно исполнять то, что я сказал.

   — Я предупрежу всех об этом. Но и ты ж скажи своим, что в город мы приходим хозяевами, не завоевателями, чтоб не вздумали грабить людей. Возьму казну, всех оделю, как обещано.

   — Не будут, Святослав Глебович, кого первого замечу, сам повешу. Они у меня вот где. — И Фалалей показал сжатый кулак.

   — И я своё слово помню, будешь тысяцким в Брянске, — пообещал князь Святослав.

На том и разошлись.

Примерно за три поприща до Брянска обоз остановился, и Фалалей сам стал вооружать свою сотню. Увы, оружие, отпущенное московским князем дружине Святослава Глебовича, не отличалось разнообразием и остротой. В основном это были копья-сулицы с уже поржавевшими, затупленными наконечниками, несколько мечей, тоже в запущенном виде, две татарские сабли, пяток палиц и с десяток луков без колчанов, несколько щитов и ни одной кольчуги. Видимо, всё это было когда-то собрано на поле боя, где-то валялось и наконец было щедро подарено Юрием Даниловичем своему пленнику, бывшему можайскому князю.

   — Нежирно, — сказал Фалалей, подойдя к князю. — Ну да дарёному коню в зубы не смотрят.

   — Что ж ты не смотрел? — пенял Святослав Квачу.

   — А что было смотреть? Сказали: здесь оружие, закрыли шкурами от дождя, мол. Езжайте, пока не передумали. Сам знаешь, как из Москвы спешили.

   — Ладно, — сказал Фалалей, — всё равно оно нам не должно понадобиться. Я еду, Святослав Глебович, как договорились. Ворота возьму, выброшу белый стяг.

   — Только, пожалуйста, без крови, Фалалей.

   — Я ж обещал, Святослав Глебович. Всё будет тихо-мирно.

С приворотной вежи сторожа увидели, как из лесу выехала телега, к которой была привязана целая связка пленных, сопровождаемая оружными воинами. Один из них, щёлкая ремённым кнутом, поторапливал несчастных:

   — А ну-у, пошевеливайтесь, скоты!

   — Кто это, Федот? — спросил один сторож другого.

   — Ты что? Слепой? Полон ведут. Наверно, збродней половили в лесах. А то ить проезду от их нет.

Сторожа все высыпали к воротам, с любопытством смотрели на подымающуюся в гору процессию. Не каждый день пленных пригоняют. Переговаривались:

   — Ты гля, хари-то вроде христианские, не поганские.

   — Куда ж их гонють?

   — На Торг, наверно.

   — Не-е, скоре к князю на суд. Кто ж збродней в рабы покупать станет.

   — Федот, отчиняй ворота.

Ворота со скрипом отворились. Первой въехала телега, за которой тащились привязанные друг к другу пленные. Чернобородый детина шагал за ними с кнутом.

   — И куда ж ты этих злодеев? — спросил сторож чернобородого.

   — К Василию Александровичу на суд, куда ж ещё.

   — Ну, а что я говорил, — обернулся сторож к своим.

Но уже в следующее мгновение огромная потная ладонь закрыла ему рот и нос, а большим пальцем даже глаз больно придавила. Вся приворотная стража, не успевшая даже понять, в чём дело, была скручена, связана теми самыми верёвками, на которых только что тащился полон. В рот каждому были забиты кляпы, всех втащили в сторожку и сложили на полу.

   — Вот что, ребята, — сказал им чернобородый, — убивать вас никто не будет. Главное, не трепыхайтесь. И не базлайте. Кто забазлает, получит по башке палицей. Тит, карауль их.

Святослав Глебович спокойно въезжал в ворота на коне в сопровождении гридей. Фалалей встретил его.

   — Езжай во дворец, Святослав Глебович.

   — А гридница?

   — Гридницу ребята заперли вместе с гридью.

   — А окна?

   — У окон тоже стоят с копьями. Так что делай всё, как задумал.

И князь ехал ко дворцу. Шагом, как и советовал Фалалей. («Скорая скачка всполошит город»). Встречные сдёргивали шапки, кланялись, признавая во встречном богато одетом всаднике важного господина, возможно, даже князя. Фалалей шагал у стремени, на подъезде к княжескому подворью напомнил Квачу:

   — Гаврила, забыл?

Тот стегнул коня, переводя на хлынь, поехал вперёд и, въехав в ворота, громко возгласил:

   — Встречайте князя Святослава Глебовича! Эй! Оглохли? На пороге князь Святослав Глебович!

Князь въехал во двор, слез с коня, передал повод гридю и в сопровождении Фалалея и Гаврилы направился к крыльцу, придерживая левой рукой рукоять меча.

Наверху на крыльце появился князь Василий в белой сорочке и зелёных портах. С напряжением всматривался он в лицо гостя, подымавшегося по ступеням, наконец промолвил:

   — Нетто дядя?

   — Он самый, Вася, — отвечал Святослав и, подойдя, обнял племянника, кольнул бородой трижды, что должно было означать поцелуй. — Ну, веди в горницу.

   — Не ждал, не гадал, — отвечал смущённо князь Василий. — Так бы ветрел, не узнал бы.

   — Ты тоже изменился, брат, заматерел.

Они поднялись во дворец, прошли в горницу. К удивлению хозяина, за гостем вошли и милостники его, сели на лавку у двери.

   — Може, что выпьешь с дороги, Святослав Глебович? Мёду?

   — Вели принести сыты.

Князь Василий позвал кого-то, послал за сытой. Сел к столу, у которого уже сидел гость, спросил:

   — Как здоровье?

   — Спасибо, слава Богу.

   — У меня слух был, что тебя полонил князь московский.

   — Правильный слух.

   — Откупился?

   — Угу. Откупился, Вася. И чем, думаешь?

   — Чем?

   — Уделом, брат. Вот так.

   — Неужто?

   — Ещё как ужто, Вася. Проглотила мой удел Москва, проглотила и не подавилась.

Принесли корчагу с сытой, обливные кружки. Святослав сам налил себе, попил, кивнул милостникам:

   — Фалалей, Гаврила, пейте.

Заметив лицо племянника, удивлённое бесцеремонностью милостников в присутствии князей, Святослав сказал:

   — Это мой тысяцкий Фалалей, а это милостник Гаврила.

   — И как же ты теперь, Святослав Глебович?

   — Как? Вот прибыл на твой стол.

   — То есть как? — насторожился князь Василий.

   — А так, Вася. Твой отец — мой брат — имеет стол смоленский. Отчего же я без стола должен быть?

   — Но я-то при чём?

   — А я при чём?

   — И куда ж мне?

   — А хотя бы в Смоленск, к отцу. Ты счастливчик, у тебя отец. А мне куда прикажешь? Я полный сирота. Верно? Так почему же я должен болтаться как дерьмо в проруби, а ты благоденствовать на столе?

   — Но Брянск — мой город.

   — А теперь мой будет, Вася. И не трепыхайся. Ты молодой ещё, найдёшь себе место. А я стар зайцем-то скакать. Стар.

   — Но это уж позволь... — хотел возмутиться князь Василий.

Но Святослав Глебович перебил на полуслове:

   — Слушай, Василий, не будь дураком. Вот мигну своему тысяцкому, и ты в мгновение ока живота лишишься. Ты этого хочешь?

   — Но это... это ж разбой, — прошептал, бледнея, Василий.

   — Точно, Вася. Меня вот так же князь московский к стенке прижал. Куда было деться? Уступил удел, подавись ты, думаю. Зато, может, и жизнь сохранил. Рязанский вон князь упёрся, так он его в порубе как котёнка придушил. И теперь пожалуйста, Коломна уже московской стала. Тебе что, хочется как рязанцу?

   — Но я могу позвать своих гридей.

   — Не успеешь, Вася. А ведь я тебе предлагаю миром разойтись. Бери телеги, складывай своё имение, жену, казну... Да, да, и казну, и езжай как стемнеет. Мой тысяцкий проводит тебя. А что касается твоих гридей, они все заперты моими воинами в гриднице. Не позовёшь. Соглашайся, Василий, соглашайся, пока я прошу по-хорошему. По-хорошему из любви к брату.

   — Но они ж тебя не признают, мои гриди, бояре.

   — Признают, Вася. Ещё и полюбят. Знаешь, почему? Потому что я никого пальцем не трону, не обижу. Видишь, и тебя не хочу обижать. Прошу по-доброму; пока не зли родного дядю.

Князь Василий отказался собирать обоз для своего убытия, и Святослав Глебович поручил это местному дворскому и своему Гавриле.

А вечером, уже в темноте, князя Василия вместе с семьёй и ближними слугами вывезли из Брянска. Сопровождал обоз Фапалей со своими гридями. Перед отъездом Святослав Глебович наказал ему:

   — Смотри, чтоб не вздумали твои насильничать над ними.

   — Святослав Глебович, я же всё придумал. Неужто я стану и нарушать?

Обоз правился на Смоленскую дорогу. Фалалей воротился через два дня, вошёл в горницу к князю, волоча тяжёлый кожаный кошель. Поставил его на стол.

   — Что это? — удивился Святослав.

   — Казна брянская, Святослав Глебович.

   — Ты что? Ограбил его?

   — Зачем, князь? Увёл тихо, мирно. Они если спохватятся, так в Смоленске уж.

   — Нехорошо, Фалалей, — сказал, тая усмешку, князь, и тот понял всё наоборот.

   — Я подумал, Святослав Глебович, чем же ты будешь расплачиваться с нами? Ведь ты ж по десять гривен обещал.

   — Да, это верно, Фалалей, обещал. Я как-то не сообразил. Но что ж он так казну спрятал, Василий-то, что ты достал её?

   — Э-э, нет, он хорошо спрятал, очень хорошо. На дне бочки была, под тряпьём разным. Поэтому и думаю, что не скоро хватятся, в Смоленске разве заглянут.

   — А признайся, Фалалей, с такой казной не хотелось тебе на волю рвануть? А?

   — Хотелось, князь, — признался Фалалей. — И ребята звали.

   — Так что ж ты?

   — Ну, наперво тебя пожалел, Святослав Глебович, как ты тут без меня да без казны будешь оборачиваться. Ну, и потом посчитал, что лучше тысяцким быть, чем татем. А? Больше уважения.

   — Правильно посчитал, Фалалей, — засмеялся князь.

 

5. ДВУХКУННАЯ ПОКУПКА

Родион Несторович отфохал себе дворец за Неглинной не хуже княжеского. Мог бы и лучше, но умный боярин понимал — задевать самолюбие князя себе дороже. А потому, давая наказ городовику-строителю на постройку хором, так и сказал:

   — Пусть будет чуть пониже, чуть поменее, но не хуже, чем у самого.

Терем отстроили, отстрогали и резьбой изукрасили, что пасхальное яичко. Двор загородили, ухватив земли десятины три. Оно и понятно, тут и конюшни, сараи, амбары, кузницы, медовуши, клети жилые для челяди, поварни и даже собственная ткацкая и бондарня. Мало того, вокруг подворья боярского настроили своих клетей его слуги и собственные гриди. Срубили и свою церкву.

Родион Несторович, приведший с собой из Киева чуть ли не две тысячи душ и оттого ставший в Москве вторым человеком после князя, имел среди челяди мастеров почти по любому ремеслу. Кузнецы его могли что угодно отковать: и меч, и копьё, и топор. Древодельцев было у Родиона своих около двух десятков. Оттого и отстроился он быстро. Своя ткацкая, свои швецы у боярина, могут такие порты, или кафтан, или даже шубу сшить, что не угадаешь, московского они пошива иль царьградского.

На новоселье своё пригласил Родион Несторович князя Юрия Даниловича с ближними боярами. Приехал высокий гость вершним в сопровождении тысяцкого Протасия и нескольких милостников. Хотел Родион встретить князя у ворот, да приворотный сторож-разиня не успел загодя предупредить хозяина, пришлось встречать у крыльца.

   — Ну, кажи, как устроился, — сказал Юрий Данилович, слезая с коня и передавая повод подбежавшему слуге.

   — Милости прошу, дорогой князь, в хоромы, откушать хлеба-соли и медов наших, — расплылся боярин в лучезарной улыбке.

   — Ты кажи, кажи хозяйство, — повторил гость, не спеша вступать на крыльцо.

   — Пожалуйста, — молвил Родион Несторович радушно, хотя по интонации можно было догадаться, что это ему почему-то не по шерсти пришлось.

Он подозвал кого-то из слуг, приказал коротко:

   — Беги. Предупреди всех.

И когда Родион повёл высокого гостя осматривать двор, то все работники встречали их у дверей, низко кланяясь подходившему князю.

Первое, чем заинтересовался князь, это была конюшня. Если медвяницу прошёл, даже не взглянув на кланяющихся ему медоваров, то у конюшни остановился и даже кивнул конюхам, дружно поклонившимся ему. Мало того, сказал:

   — Ну что, молодцы, кажите скакунов.

Не нравилась эта дотошность князя Родиону Несторовичу, не нравилась. Опасался он возбудить в нём зависть, не зря ж хоромы строил «чуть пониже, чуть помене». Но что делать? Назвался груздем... И повёл сам князя по конюшне.

Юрий Данилович с интересом разглядывал в стойлах коней, возле некоторых останавливался и делал довольно точные замечания:

   — А этот, видать, норовистый.

Конюхи, шедшие следом, переглядывались, выразительно кивали головами: «Ты гля, точно».

   — Ну, а этот, наверно, весьма резв. Весьма.

   — Угадал, Юрий Данилович, — сказал Родион. — Не зря Вихрем зовётся. На нём я под Переяславлем Акинфа срубил.

   — За Акинфа тебе ещё раз спасибо, Родион Несторович, — усмехнулся князь. — Надеюсь, это не последний из моих недругов?

   — Конечно, Юрий Данилович. О чём речь?

И чтобы предупредить возможную просьбу князя отдать ему Вихря (уж очень долго тот осматривал коня), Родион молвил:

   — Мы с Вихрем ещё не одну голову кинем к твоим ногам, князь.

Понял ли Юрий неуклюжую уловку боярина, Бог весть, но, похлопав по крупу Вихря, произнёс:

   — Хорош, хорош, — и проследовал дальше.

Заглянул Юрий Данилович и в загородку, где содержались кобылы. Там Родион Несторович решил расщедриться:

   — Выбирай любую, князь. Дарю.

   — Я подумаю, — усмехнулся Юрий.

От мысли, что князь догадался о его уловке, там, в загородке жеребцов, боярин даже покраснел.

Потом прошли к кузнице, откуда доносился звон наковальни. Боярин было хотел возмутиться, что кузнецы не встречают князя у дверей, как велено было. Но старший кузнец опередил его:

   — Железо раскалили, Родион Несторович, ковать надо было. Прости.

В кузницу князь не стал входить, постоял в дверях, посмотрел на удалую работу молотобойца и, обернувшись к тысяцкому, сказал:

   — Примечай, Протасий, куда наконечники да копья заказывать можно.

   — Да я уж смекнул, Юрий Данилович, — отвечал тысяцкий.

   — Железо токо давайте, — сказал Родион Несторович. — Накуём хоть гору.

Возле поварни встретили гостя женщины-поварихи. Одна молодка держала поднос со свежими пирожками. Поклонившись, предложила:

   — Отведай, пресветлый князь, только что с жару.

Юрий внимательно глянул в лицо девушке. Сероглазая, пухлогубая, краснощёкая, видно, пироги не только печёт, но и потребляет вдоволь.

   — А какие у тебя, красавица? — спросил Юрий.

   — Эти вот с зайчатинкой, эти с визигой, а энти сладкие, с ягодкой.

Тут Родион Несторович, поощрённый вниманием гостя к пирогам, молвил не без гордости:

   — Лучшая моя пирожница, такую в Москве не сыщешь.

   — Попробуем, — сказал Юрий, беря пирожок с визигой. Откусил. Качнул головой: — И верно, вкусно. Протасий, пробуй.

Тысяцкий взял пирог, за ним потянулся к пирогам и Романеи и, подмигнув девице, молвил со значением:

   — А я с ягодкой люблю.

Девица зарделась маковым цветом.

   — Вот эти пожалте.

Ещё князь посетил соколятню, она оказалась у боярина почти в запустении — сидели на седале два старых ястреба.

   — Э-э, Родион Несторович, это не ловцы, — молвил Юрий Данилович с нескрываемым удовольствием. — Приходи ко мне, я тебе подарю парочку крепкокогтистых соколов. Эти не промахиваются.

   — Спасибо, Юрий Данилович, — отвечал боярин, довольный, что хоть соколятня не в зависть гостю стала.

Обойдя весь двор и вернувшись к крыльцу, князь заметил:

   — У тебя, Родион Несторович, прям город свой, всё-то есть здесь, и даже портомойня.

   — В нашем богатстве твоя сила, князь, — отвечал боярин вполне искренне. — Пожалуй за стол теперь, Юрий Данилович. А то, поди, всё простыло там.

В светлой горнице был уставлен закусками и корчагами с медами невеликий стол. За него и уселись хозяин с сыном Михаилом, князь с тысяцким, нашлось местечко и для милостника Романца.

Родион Несторович сам разлил хмельное по чаркам, взял свою.

   — Ну, Юрий Данилович, спасибо тебе, что не побрезговал нашим домом, освятил своим приходом наш двор и наше новоселье. Твоё здоровье, князь.

Выпили по чарке, хозяин сразу начал наливать по второй. Юрий понял, что все ждут его слова.

   — Ну что, Родион Несторович, я рад, что ты пустил на Москве крепкие корни и уже на рати успел доказать преданность нашему дому и что, глядя на тебя, потянулись к нам другие бояре из Киева. Чем больше прибудет к нам таких людей, как ты, тем сильнее будет наша Москва. Уже сегодня, опираясь на таких людей, как ты, Родион Несторович, я могу справиться с любым княжеством, которое захочет потягаться с Москвой.

   — Я подумал, Юрий Данилович, что теперь никто того не захочет, — ввернул словцо Родион.

   — Есть некие, которым неймётся нас копьецом пощекотать. Есть, — сказал Юрий Данилович, опрокидывая в рот очередную чарку.

После третьей чарки князь высказал пожелание музыку послушать.

   — Счас будут лицедеи, — с готовностью отозвался хозяин. — Михайла, зови.

   — У тебя, никак, и лицедеи свои? — удивился князь.

   — Да нет, Юрий Данилович, то мой конюх и тесляр выкомаривают.

Явились музыканты, один с двенадцатиструнной кобзой, а второй с ложками.

   — А ну, вдарьте мою, — приказал Родион.

Грянули струны кобзы, ложечник запел:

После песни князь взглянул испытующе на взгрустнувшего Родиона, спросил:

   — Уж не скучаешь ли по Киеву, Родион Несторович?

   — Скучаю, князь, — вздохнул боярин. — Но того уж нет там, о котором песня пелась. Нет. После Батыя всё ещё не оправился город. Да и вряд ли оправится, покою там никакого от поганых. Митрополит не зря ж утёк во Владимир. А ну, хлопцы, плясовую.

Музыканты заиграли плясовую, откуда-то как чёрт из-под лавки выскочил лихой плясун и так затопал, что половицы заходили ходуном, на столе чарки закачались.

Князь не заметил, когда из-за стола исчез его милостник Романец. Потом пили ещё. Захмелевший князь угощал музыкантов. Они исполняли ещё песни, и грустные и весёлые.

Начало темнеть, и слуги внесли два трёхсвечных шандала, установили меж блюд на столе. Веселье продолжалось.

   — Я выйду по нужде, — шепнул в ухо князю Протасий, поднимаясь из-за стола.

   — Глянь там, куда Романец пропал.

   — Хорошо.

Тысяцкого долго не было, а когда появился в дверях, поманил к себе князя, чтобы сказать что-то.

Тот вылез из-за стола, кивнув музыкантам, чтоб продолжали, подошёл к тысяцкому.

   — Худо, Юрий Данилович, — зашептал Протасий. — Романец какую-то девку сильничает за поварней.

   — Да ты что?

   — Ей-богу.

   — И ты не вступился?

   — Так там уже того... вершится, что мне его, за яйца стягивать?

   — Тьфу. Ну, я ему покажу, — разозлился князь. — Иди за стол, я тоже вроде до ветру отлучусь. Ну, я ему покажу в гостях гадить.

Юрий Данилович вышел на крыльцо. С звёздного неба улыбался молодой месяц, пытаясь хоть чуть осветить притихшую землю. Князь решительно направился к поварне и посреди двора столкнулся с Романцом.

   — Ты?

   — Я, — отвечал милостник.

   — Где был?

   — Ну это... справил нужду и... это...

   — Не ври, стервец, — ухватил князь его за грудки. — Ты что ж, сукин сын, пришёл в гости, а сам сильничать?

   — Я не сильничал, Юрий Данилович.

   — Как не сильничал, когда тебя только что Протасий видел на девке.

   — Но она сама... Ей-ей, сама, по обоюдному согласию. Ей-ей, Юрий Данилович.

   — Я тебе, стервец, всыплю по-обоюдному. Иди за стол. Ну! Погоди, я отолью, вместе пойдём.

Князь прямо посреди двора справил малую нужду, поглядел на месяц. Романец стоял переминаясь. Юрий спросил:

   — Как девка-то?

   — У-у, — обрадовался Романец смене настроения господина. — Ягодка, ей-ей, Юрий Данилович.

   — А если я тебя женю на этой «ягодке»?

   — А можно?

   — А чего ж нельзя-то. Спортил девку, надо покрыть грех.

   — Не, Юрий Данилович, она уж распочатая была. Она мне ещё днём мигнула. Я ж говорю, всё по согласию.

   — Так женишься али нет?

   — Если можно, то беспременно, Юрий Данилович, но она из рабынь, говорит.

   — Значит, купим. Как её звать?

   — Стюрка.

   — Стюрка, — повторил князь. — Гм. Стюрка. Ну, идём, жених.

Они вернулись в горницу, где музыканты наяривали какую-то весёлую мелодию. Сели за стол к уже наполненным чаркам. Князь взял свою, выразительно кивнул в сторону кобзаря, тот тут же кончил играть.

   — Родион Несторович, — начал Юрий, — нам у тебя понравилась одна девица-рабыня, не продашь ли её нам? А?

   — Господи, Юрий Данилович, да я буду рад подарить тебе любую.

   — То не мне, Родион, вот милостнику моему понравилась одна.

   — Да не всё ли равно, тебе ли, милостнику. Дарю.

   — Нет, Родион Несторович, ты ж её покупал?

   — Да.

   — Вот и нам продай. Назначай цену.

   — Ну как это? Я — да с тебя, — смутился боярин.

   — Вон с него, с него, — указал, улыбаясь, князь на Романца.

   — A-а, продавать так продавать, — махнул рукой боярин. — Гони две куны за девку.

   — Две куны? — удивился князь. — Ты серьёзно?

   — Серьёзно.

Обернувшись к Романцу, князь скомандовал:

   — Плати, дурак, пока купец не раздумал.

Романец сунул руку в карман, вытащил несколько монет, молвил разочарованно:

   — У меня лишь ногаты, кун нет.

   — Гони ногату, — засмеялся Юрий, — чай, не обеднеешь.

И все за столом рассмеялись: столь мизерной была плата, назначенная за рабыню.

   — Вы хоть скажите, какую девку покупаете? — поинтересовался наконец хозяин, принимая ногату.

   — Спорку.

   — Стюрку?! Эх, — крякнул Родион.

   — Что? Уже и пожалел?

Родион Несторович поскрёб потылицу.

   — Да это ж моя пирожница. Ну что делать? Слово дадено — девка дарена.

   — Куплена, Родион Несторович, куплена, — смеясь, поправил Юрий Данилович. — Вот и обмоем покупку. Романец, пей, чертяка, задарма девку получил. Да благодари хоть.

   — Спасибо, Родион Несторович, — бормотал растроганно Романец. — Спасибо, Юрий Данилович. Век не забуду этого... Век благодарен буду... Спасибо.

Вскоре изрядно захмелевшие гости засобирались домой. Поднялись из-за стола, благодарили хозяина, желали дому его новому благополучия: не гнить, не гореть, не разваливаться.

Вышли во двор. Гриди подъехали, подвели гостям коней. Романец помог затяжелевшему князю взобраться на седло, разобрать поводья. И только подошёл к своему и занёс ногу к стремени, как Юрий Данилович сказал:

   — Да, а где ж наша двухкунная покупка? Родион Несторович?

   — Я завтрева пришлю. Спит пока девка.

   — Э-э, нет. Сейчас давай, боярин. Утром ещё передумаешь. Мы ещё и не зрели, чего там купили.

   — Михайла, иди разбуди Стюрку, — сказал Родион Несторович. — Тащи сюда. Да не рассусоливай, люди ж ждут.

   — А где она спит-то?

   — Ну где? В клети каля поварни.

Сынок боярский и впрямь рассусоливать не стал (с рабыней-то этого ещё не хватало), приволок девку в ночной длинной домотканой сорочке, простоволосую. Она была испугана.

   — Могла б накрыться, дура, — выговорил ей боярин.

   — Так они ж меня выдернули, рта раскрыть не дали.

   — Ну ладно. Вот что, Стюрка, тебя купил эвон тот молодец княж. Поняла?

   — Ага.

   — Ты теперь в его воле.

   — Ага.

   — Сейчас поедешь с ним.

   — Ага.

   — Чего заагакала, как сорока, — озлился Родион.

Но, видно, до Стюрки наконец дошло, что её отдают как раз тому, кто её только что так сладко тискал за поварней. И она опять же «агакнула», не скрывая радости.

   — Тьфу, — сплюнул Родион Несторович.

И все рассмеялись. Смеясь, князь скомандовал:

   — Ну, давай садите её, да едем.

   — Сюда, сюда, — похлопал Романец своего коня по крупу. — Ко мне.

   — Михайла, пособи ей, — приказал Родион Несторович.

Тот подвёл Стюрку к коню, подхватил под мышки, подкинул. Она взвизгнула от щекотки. Вцепилась в Романца. Ноги Стюркины оголились выше колен.

   — Прикройся, срамница, — зашипел боярин.

   — Ды как я, — пыталась девка подтянуть подол на коленки. Их только и прикрыла.

Князь с тысяцким поехали вперёд, за ними Романец с своей двухкунной покупкой, а с ним рядом и следом другие княжьи гриди, начавшие сразу зубоскалить:

   — Романец, дай хошь пощупать. А?

   — Гляди, сотрёт «маньку», не склеишь.

   — Гы-гы-гы, хе-хе-хе.

Видно, смешки донеслись до князя, и он догадался, с чего развеселились его гриди. Обернулся, сказал громко:

   — Прекратите, жеребцы. Кого услышу, всыплю сотню плетей.

И сразу стихли гриди, как утопли. Через мост въехали в Боровицкие ворота и, когда прибыли к княжьему дворцу, Юрий Данилович неожиданно легко спрыгнул на землю, кинул повод, подошёл к Романцу, протянул руки вверх к его спутнице.

   — Ну, девонька, давай пособлю сойти.

   — Да что ты, Юрий Данилович, — залепетал Романец. — Да я сам. — Мигом слетел с седла.

Князь видел расширенные глаза Стюрки, не то от испуга, не то от волнения. Приказал:

   — Ну, падай, я держу.

И девка, ойкнув, повалилась в горячие руки князя. Юрий ощутил под руками её тёплые подмышки, под большими пальцами упругие груди и почувствовал, как пересохло во рту, застучало в висках и вспыхнуло в нём неутолимое желание. Поставил её на землю.

   — Ну, идёмте во дворец, — сказал князь и обернулся к Романцу. — Живо распорядись насчёт огня.

Гриди уводили коней на конюшню. Романец кинулся к поварне, споткнулся, упал, выругался. Вскочил, побежал дальше.

   — Иди за мной, я путь ведаю, — сказал князь девке и пошёл к крыльцу.

Она шла за ним, притихшая, робкая, давно усвоившая, что следует за щупаньем грудей.

На крыльце возле балясины, князь остановился, остановилась и Стюрка на ступеньку ниже. Молчали. Наконец в стороне поварни явился огонёк-другой, то шёл Романец с шандалом, прикрывая огонь ладонью, дабы ночная сырость не погасила свечу.

Когда он стал подниматься на крыльцо, князь сказал:

   — Иди вперёд. Свети.

   — Куда прикажешь, Юрий Данилович?

   — В опочивальню. Куда ж ещё?

Они так и шли по переходам — впереди Романец, с шандалом, освещая дорогу, за ним князь и сзади Стюрка. Поднялись наверх, вошли в опочивальню.

   — Поставь на столик у ложа, — сказал князь, опускаясь на лавку. — А ты, — обратился к Стюрке, — сыми мне сапоги.

Девка присела перед князем на колени, ухватила правый сапог за носок и пятку, потянула за пятку. Романец, поставив шандал на столик, стоял там.

   — Ну, ты чего? — взглянул на него князь. — Ступай вон.

   — Так я... это...

   — Ишь ты, ещё сладкого захотел? Теперь мой черёд. Ступай, ступай. Ну!

Романец, посапывая, вышел, осторожно прикрыл дверь.

Девка сняла с князя сапоги, поднялась с колен, стояла, теребя пальцами свою домотканую сорочку.

   — Иди ложись, Стюр, — сказал негромко Юрий. — Я счас разденусь. Приду.

Она подошла к ложу, несмело наступила на край его коленкой. Князь засмеялся коротко, ободрил:

   — Смелей, Стюр. Лезь под одеяло.

Сам, быстро раздевшись, прошёл босым до ложа, дунул на свечи сильно, погасил их и, взвизгнув от восторга, прыгнул на ложе и, дрожа всем телом, схватил девку, притянул к себе. Она привычно раскрылась ему навстречу. Жаркая. Желанная. Шептала ласково:

   — Сюда, сюда... Вот... Милый... Хороший.

Он был неистов, неумолим и, казалось, нескончаем. Даже она утомилась.

Отдышавшись после первого сближения, Стюрка задремала. И казалось, лишь смежила веки, как он полез к ней снова. Ничего не попишешь — князь. Пришлось Стюрке с прежней страстью являть своё постельное мастерство.

«Ну, теперь-то, наверно, успокоится», — подумала после этого, вновь пытаясь уснуть. Он опять разбудил её, требуя новых ласк.

Оставил девку в покое лишь после третьих петухов. Уснул наконец. Крепко. Умиротворённо.

Уснула и она. Однако привычка к раннему пробуждению не дала Стюрке долго спать.

Проснувшись, она, стараясь не шевелиться, внимательно рассматривала спящего князя, изучая его лицо. Оно было ещё юно, с по-детски припухлыми губами. «Миленький ты мой, — думала ласково Спорка. — Поди, баб-то ищо не знал. Наголодался-то. Четыре раза набрасывался. Нет, кажись, пять? Ну да, пять раз. Откуда и сила бралась? Эвон трудился как. Ажник с лица спал, глаза эвон ввалились».

А во дворце уже слышны были чьи-то шаги, скрип лестниц, негромкие голоса. Со двора доносились разговоры, фырканье коней, мык коров. Весь двор проснулся, жил дневными заботами. А князь всё ещё спал. Слышно было, как кто-то подходил к двери и, постояв несколько, удалялся. Стюрка догадывалась: «Романец, наверно. Он же купил меня. Бедненький. Надо после пожалеть его. Он же платил, а князь пользовался».

Она не дождалась, когда проснётся князь. Устав ждать его просыпа, сама вновь уснула. А проснулись вместе — уже перед обедом.

   — Ну, как спалось, Стюра? — спросил он ласково.

   — Спасибо, князь, хорошо.

   — Зови меня просто Юрий Данилович, Стюра.

   — Хорошо, Юрий Данилович.

   — И никому я тебя теперь не отдам, Стюра. Никому, — сказал он твёрдо. — Ты теперь моя.

   — Как вам будет угодно, Юрий Данилович.

Он долго разглядывал её лицо, гладил её русые волосы. Наконец спросил:

   — Стюр, а кто тебя первый из мужчин? А?

   — Когда нас под Краковом пленили, в первую же ночь в полоне, который сторожил нас, затащил меня в кусты и...

   — А потом?

   — Потом, когда на Почайне Родион Несторович купил меня. И он тоже не раз приходил.

   — Ах, старый хрен. А потом?

   — Потом сын его, Михаил, прилабунивался, пока не женился.

   — Ого, много ж у тебя было! — воскликнул с оттенком ревности Юрий.

   — Но я ж рабыня, Юрий Данилович. Меня кто хочет, тот и берёт.

   — Но больше никого не было?

   — Больше никого.

   — Так-таки никого?

   — Ей-ей, Юрий Данилович, никого.

   — А Романец вчера за поварней?!

   — Ой, прости, Юрий Данилович, я забыла про него, — смутилась Стюрка. — А потом, он же купил меня.

   — Купил, — нахмурился князь и вдруг, зло блеснув очами, сказал: — Заруби на носу, девка. Теперь вот твоё место, здесь, у меня под боком. Поняла? Ежели узнаю, с кем вновь случилась, задеру рубаху на голову, завяжу и утоплю в Москве.

Стюрка жалко улыбнулась, словно не веря в угрозу.

   — Да как я посмею, Юрий Данилович, да рази я не понимаю.

   — Смотри. А сейчас выгляни, кто там есть, скажи, пусть мне рассолу принесут.

Стюрка выскользнула из-под одеяла, прошлёпала к двери, отворила её. Никого не увидев, вышла в коридорчик, прошла к лестнице. Там на ступеньке сидел Романец. Увидев её, вскочил, подбежал, схватил за руку.

   — Стюрка, я заждался.

Она вырвала руку, толкнула обеими в грудь, он, оступившись, загремел по лестнице. Поморщившись, поднялся внизу, спросил, хватаясь зарёбра:

   — Ты сдурела, сука?!

Стюрка, прищурившись зло, процедила:

   — Иди неси князю рассол, а мне сыты, — и, повернувшись, пошла назад, крикнув не оборачиваясь: — Да поживей!

 

6.

ЗОЛОТЫЕ ПОЯСА

Не в самое лучшее время вступил Михаил Ярославич в Великий Новгород. Беспрерывные дожди вымочили всё обилие, погубили урожай. Начинался голод.

На Городище — княжеской резиденции — осталось мало сторожей, и амбары тамошние уже несколько раз обворовывали.

   — Беда, князюшка, — жаловался дворский Никита, — ни глаз, ни рук не хватает. Голодный народишко страшней зверя. Более десяти стогов сена украли, в двух амбарах зерно повымели.

   — А что ж сторожа-то?

   — А что сторожа? Тож вроде меня пеньки трухлявые. Даже который заметит татей, боится подойти к имя. Убьют ведь. Я ж говорю, озверели людишки. У сторожа и осталось занятие, чтоб утром донесть: «Ночью, мол, то-то и то-то украли».

   — Так дело не пойдёт, — сказал князь, — этак и меня по миру пустите. Сысой, позови Фёдора.

Когда явился Фёдор Акинфович, князь сказал ему:

   — Придётся тебе, Федя, за наместника моего здесь остаться. Чего мнёшься?

   — Да я уж пробовал, Михаил Ярославич, мне тут от ворот поворот давали.

   — Ну, это вы без меня с Марковичем затеялись телегу поперёд коня пускать. Сейчас я здесь, соберу вече, там и поговорим.

   — Кто в такое время на вече явится, — усомнился Сысой.

   — Золотопоясые явятся, мне и довольно. Мизинным, конечно, ныне не до веча. Так вот, Фёдор, ныне ж усилишь охрану Городища, видишь, дворскому не под силу, того гляди, самого украдут.

Вече собрали на владычном дворе. Архиепископу Феоктисту неможилось, он лежал в своей опочивальне, когда Михаил Ярославич приехал туда и первым долгом пришёл к нему.

   — Немочен я, сын мой, — вздыхал старец. — Ничем-то тебе пособить не могу. А надо бы.

   — Что делать, владыка, все будем такими, всяк в своё время. Лежи спокойно, не переживай.

   — Как не переживать, сын мой, ты глянь, что ныне творится. А тут я выпрягся. О чём прошу тебя, Михаил Ярославич...

   — Говори, владыка.

   — Я уж служить не могу, уйду в монастырь, там доживать буду.

   — В какой, отче?

   — В свой родной, Благовещенский. Хочу, чтоб на моё место поставили духовника моего, отца Давыда. И ты бы поддержал его и бояр бы наклонил в его сторону.

   — Я-то поддержу, владыка, но ведь его должен рукоположить митрополит.

   — Что делать? Митрополита ещё нету ныне, но, я думаю, вскоре патриарх Афанасий поставит нам его.

   — А кого? Не секрет?

   — Какой секрет. Владыка Пётр поехал в Царьград к патриарху. Его должны поставить. Не знаю, доживу ли до его возвращения. Но как он воротится, пожалуйста, сын мой, поддержи перед ним отца Давыда в моё место.

   — Хорошо, отец святой, поддержу, будь покоен.

   — А ныне, коль собрал ты вече, утверди Давыда в архиепископы. Митрополит никогда впопрек вечевому решению не вступает. Обычно соглашается. Поддержи, сын мой.

   — Хорошо, владыка, не беспокойся. Будет Давыд архиепископом.

   — И ещё. Ныне голод начинается. И хотя умерших, собирая по улицам, будут свозить к скудельницам, пусть служат панихиды по ним. Обязательно. Они, чай, тоже христиане и отпевания достойны, как и все прочие.

   — Ну, это хоть и не моя забота, но я прослежу.

   — И вот ещё что, князь. Слыхал я, что Ермила Клин ватагу собирает на Волгу идти, купцов грабить. Оно и понятно, голод не тётка, а славяне таким промыслом и в добрые годы не брезговали. Конечно, приказа твоего да вечевого они вряд ли послушают, но надо попытаться убедить дураков, что по Волге хоша ниточкой, а какой-никакой хлебушко до Новгорода дотекает. А ежели они перерубят эту ниточку, так ведь вымрет град-то наш.

   — Вымрет, — согласился Михаил Ярославич, — тут ты прав, владыка.

   — А посему и ты сам и вече попытайтесь заворотить эту ватагу на заход, на немцев. У них хлебушек никогда не переводится.

Золотые пояса — знак знатности — в Новгороде чуть более ста бояр имели. Это были самые богатые новгородцы, имевшие не только свои лавки по Торгу, но и деревеньки, и земли, и ловища. Эти златопоясные и в голодные годы не голодали, а некоторые ещё и богатели, если вовремя хлеб припрятывали, продавая его потом втридорога.

Именно из златопоясных, как правило, выбирались посадники, тысяцкие, сотские, старосты кончанские.

Около сорока человек расселились по лавкам во владычной горнице. На тот случай, если приговор вече писать придётся, сел за стол с пергаментом, писалом и чернилами Данила-писарь. Обычно на этих боярских советах говорок, смех, шутки перекатывались по лавкам, ныне ж тихо, словно покойника внесли.

   — Господа новгородцы, — начал негромко князь, встав у стола, — получив от золотоордынского хана ярлык на великое княженье, прибыл я к вам, дабы сесть на ваш столец, принять под свою руку ваш город. Сердце моё кровью облилось при виде запустения и на улицах ваших, и на Торге. Даже мысль явилась, а стоит ли мне вешать себе на шею ваше неустройство и нищету?

   — Нищета уж перемерла, князь, — вздохнул кто-то на лавке.

   — Это верно, — согласился Михаил Ярославич, — все паперти церквей словно выметены. Голод в первую голову убогих прибирает. Но ежели так и далее пойдёт, то и работных он душить учнёт.

   — Да уж душит, — пробормотал Данила.

   — И ныне, господа новгородцы, мне не о выходе думать приходится, который ждёт от меня царь Тохта, а о спасении людей ваших. Но беда не приходит одна, как молвится: пришла беда — отворяй ворота. Владыка новгородский Феоктист вельми болен. Просил он меня слёзно предложить вам в его место отца Давыда. Как вы на это смотрите, господа?

   — Пущай Давыд встанет, — подал голос Степан Душилович. — Феоктисту видней, кого восприемником звать.

   — Может, кто по-другому думает? — спросил князь, обводя взором полавье.

Таковых не сыскалось, и Михаил Ярославич кивнул Даниле: пиши. Тот, умакнув перо в чернила, застрочил по пергаменту мелким бисером буковок.

   — Теперь мне нужен в Новгороде мой посадник, — молвил князь, подчеркнув слово «мой».

Раньше, может быть, вятшие и обиделись бы: почему, мол, «твой», мы, мол, своего изберём, но ныне время не то. Смолчали.

   — Я хочу в посадники Михаила Климовича, он человек разумный, а в тысяцкие ему — Ивана Дмитриевича. Как, господа? Согласны ли?

И он ещё спрашивает. Да в такое время не всяк за этот гуж и ухватится. Но Михаил с Иваном согласились. Михаилу, тому не впервой, пусть гонорится.

   — И ещё я хотел бы, чтоб организовали мы здесь общими силами кормление хотя бы раз в день голодающих.

   — Эге, — подал голос Яков Гостята, — на дармовщину-то весь город сбежится, передавят друг дружку. Да и потом, кому ж схочется от себя отрывать кусок в такое-то время?

   — Ну, а как же быть-то, господа златопоясные? Не поделитесь ныне, завтра голодные на поток ваши закрома провопят.

   — Эт так, — согласился уличанский староста Беек. — Скидываться надо. На рать скидывались, отчего тут-то упираться?

   — Я бы в немцы за хлебом поехал, — сказал Гостята, — так в пути пограбят. На море Варяжском пираты шныряют, не отобьёшься. Вон Митьку Слепцова как есть до нитки обобрали, хорошо хоть, живота не лишили.

   — А може, наймёшь Ермилу с его ватагой для охраны-то? — молвил Михаил Ярославич.

   — Э-э, Ермила заломит, что никаким хлебом не расплатишься. Да и он, слышал, на Волгу гулять собирается.

   — Вот и плохо, что на Волгу. Владыка просил отговорить его от Волги. Да и я, если захвачу его с разбоем там, не помилую. Михаил Климович, ты как посадник найди Ермилу, отговори его от худого. Пусть лучше с Гостятой плывёт, чрез море Варяжское от пиратов охраняет его.

   — Он же запросит кучу серебра.

   — Верно. Вот и надо Гостяте помочь в этом, собрать ему со всего мира для найма ватаги.

   — Правильно молвишь, — поддержал Степан Душилович.

Загудело полавье одобрительно: «Пра... Верно... Мы завсе...»

Нашлись и спутники Гостяте — Онфим Рыжко да Ждан Гурята — тоже люди не бедные. Сразу почуяли, что большой корыстью пахнет, обещали по два струга снарядить.

   — Ну вот, — радовался князь, — пойдёте в семь-восемь стругов да с ватагой удалых молодцов — никакой пират вас не тронет.

   — На Ермилу ежели какие налетят, — сказал, ухмыляясь, Степан Душилович, — так от него без порток побегут, ежели вырвутся.

Уже в темноте воротился Михаил Ярославич на Городище. Печи были протоплены, хотя и надымили порядочно, но всё ж в горницах жилым запахло. С поварни принесли ухи и калачей. Вместе с князем сели Сысой и Фёдор Акинфович.

   — Ну как вече? — спросил Фёдор.

   — Да ничего вроде. Приговорили сбирать с вятших по пять гривен, с мизинных по две ногаты.

   — Это для чего же?

   — Ватагу нанимать и голодающих подкармливать. Беску велели поварню для них ладить. А как у тебя?

   — Сторожей расставил и уж успел прибить одного татя.

   — Как?

   — Ну, как? Дубинкой.

Михаил Ярославич даже ложку отложил, посмотрел задумчиво на огонь свечи, молвил, вздохнув:

   — М-да. Дубинкой голод не избудешь, Федя.

   — Ну, а что делать? По Русской-то Правде, коли вор на месте захвачен, убивать можно.

   — Можно. Кто спорит? А токо жить-то всем хочется.

   — А дворский доволен был, так и сказал: так, мол, им и надо.

   — Ну, дворский никогда не голодал. И потом, он им простить стогов не может и амбары пограбленные. А голодный и архиерей украдёт.

   — А как наместничество мне? Приговорили?

   — Приговорили. Куда они денутся. Так что, Федя, останешься за меня. С посадником и тысяцким не ссорься, они мою сторону держат. Городище не давай растаскивать. Ну, и дворского найди помоложе, Никите давно на покой пора. А я в Тверь ворочусь, а то кабы там Даниловичи мне чего нового не удумали. С них может статься.

 

7. А ТЕПЕРЬ ПО-ПЛОХОМУ

Князь Василий Александрович, изгнанный дядей из Брянска, отправился в Золотую Орду искать на него управу. И хотя явился он туда почти нищ и гол, до Тохты добрался-таки. Возможно, оттого, что наобещал салтану Таиру «золотые горы» в будущем, если удастся отобрать назад Брянск. Таир-то и помог ему выйти на хана.

   — Нехорошо, нехорошо отбирать столец у родственника, — сказал Тохта. — Мы воротим тебе город, князь. Вот Таир как раз и пойдёт с тобой со своим туменом. Таир, ты готов?

   — Как прикажешь, повелитель.

   — Сходи. Накажи возмутителя спокойствия. А ещё лучше, приведи его нам в колодках.

   — Хорошо, повелитель. Я приведу его к тебе на аркане. И князь Василий повёл татарский тумен на свой город.

   — Брянск, в пути об одном Таира прося:

   — Только, пожалуйста, не сжигай город.

   — Как получится, Василий. За всеми ведь не уследишь. Найдётся любитель огня и подожжёт.

   — А ты прикажи, чтоб с огнём не баловали.

   — Прикажу, прикажу. Пусть с девками балуют. Хе-хе-хе.

   — С девками пусть, — вздыхал князь, — но только не с огнём.

Василий Александрович понимал, что Брянску дорого обойдётся приход татар. Но что было делать? У кого просить заступы? У великого князя? Так он с Москвой не может разобраться, до Брянска ли ему. У отца? Так отец сам со дня надень ждёт нападения Москвы, с мечом спать ложится. Как ему оставлять Смоленск, который уже не раз осаждали соседи? Именно отец, князь Александр Глебович, и посоветовал сыну просить войска у Тохты.

   — Понимаешь, Вася, стоит мне оставить свой город, как сюда немедля явится или Юрий Московский, или Андрей Вяземский. Так что прости, сынок, ничем пособить не могу.

   — Разве я мог ожидать такого от родного дяди?

   — Хэ, дурачок. А Фёдор Ярославский разве мне не дядя? А посмотри, чего он мне натворил с посадами. Доси отстроить не могу. Город не смог взять на щит, скотина, так в отместку все посады пожёг. Ну, Бог-то его и наказал за это, вернулся из-под Смоленска да и помре тут же. Сейчас, поди, там перед Всевышним ответ держит.

А меж тем в Брянск из Киева прибыл новый митрополит Пётр, только что рукоположенный царьградским патриархом Афанасием.

Князь Святослав Глебович встретил его с высокой честью и нескрываемой радостью. Присутствие митрополита в городе как бы освящало законность владения Брянском князем Святославом. Для того чтобы наклонить его священство на свою сторону, устроил князь во дворце почестной стол для митрополита, пригласив на него всех вятших людей города. Пусть все видят, все знают; сам митрополит оказывает князю Святославу честь. При всех принял князь от митрополита благословение, как бы заручаясь через его священство поддержкой Всевышнего.

Впрочем, брянцы не очень расстраивались, когда узнали, что сел у них на княженье другой князь. Некоторые даже радовались, что обошлось без драки и крови. А дружинников брянских Гаврила Квач убедил, что князь Василий сам решил бросить город, отдать его родному дяде. Старая дружина была распущена, и тысяцкий Фалалей стал сам набирать новую, по-своему определяя: кто не выдаст на рати. Многие его товарищи по московскому заточению вступили в дружину, а некоторые, получив обещанную плату, ударились в разгул и воротились к своему прошлому занятию. Кто к воровству, кто к нищенству, а иные и к разбою, подтверждая поговорку — чёрного кобеля не отмоешь добела.

Тысяцкий неволить таких не стал, но предупредил:

   — Идите на волю, но начнёте шалить, под землёй найду. Тогда не обижайтесь.

И когда на посаде, под горой у Десны, была вырезана семья, Фалалей, побывав там и осмотрев избу, сказал:

   — Дело рук Рогатого.

   — Кто это? — спросил Квач.

   — Найду — увидишь.

   — Ой ли, — пожал плечами с недоверием Гаврила.

Но Фалалей отыскал убийцу, с помощью Тита повязал его и привёл к крыльцу княжескому.

   — Вот, Святослав Глебович, душегуб. Суди. Что присудишь, тому и быть.

Рогатому присудили то, что заслужил, — отнятие живота через повешение. Под горой за Торгом изладили виселицу. Приведя злодея на Торг, громко зачитали вину его и приговор князя. И повесили.

   — А князь-то ноне у нас молодец. Нашёл душегуба. А? — поговаривали в городе.

   — Справедливый. Не то что энтот.

Святослав Глебович доволен был тысяцким, хвалил его:

   — Молодец, Фалалей. Но как ты узнал, что это Рогатый натворил?

   — А просто, — отвечал тысяцкий. — Ежели хотите, идёмте на Торг, я вам всех татей покажу.

   — Ну, ты с имя на Москве в порубе парился, — говорил Квач. — Как тебе их не узнать?

   — Московские не в счёт. Я любого брянского за версту определю.

   — Вот уж верно, — склабился Гаврила, — рыбак рыбака видит издалека.

Фалалей не обижался. Посмеивался. Зато, когда он появлялся на Торге, все тати словно истаивали, справедливо полагая, что бережёного Бог бережёт: от Фалалея далее — шкура целее.

В окрестностях Брянска появились татарские конники. Сперва по два, по три, потом явились дюжиной, обскакали вокруг город и исчезли.

   — Худо, князь, — сказал явившийся во дворец воевода Дмитрий Хлопко. — Это татарские разведчики. За ними жди тумена. Надо готовиться.

   — Давай вооружай жителей. Будем отбиваться.

   — Да. Отбиваться, — вздыхал воевода. — Что-то не упомню, кто у нас отбился от поганых.

   — Хорошо. Встретим в поле, — сказал князь. — Коловрат в поле громил их, и весьма успешно.

   — Громил-то громил, а как кончил?

   — Славно кончил. Даже Батый, сказывают, хвалил его.

   — Хых. Мёртвого уж.

   — Тебя не поймёшь, воевода: и в телегу не лягу, и пешком не пойду. В крепости не отбиться, в поле убьют. Что ж теперь велишь? Сразу сдаваться? Лапки кверху?

   — Да нет, что ты, князь. Я понимаю, рати не миновать. Но хочется ж удачи.

   — Собирай полк побыстрее. Будет и удача.

На следующий день Квач, войдя к князю, сообщил:

   — Святослав Глебович, к тебе гонец с грамотой.

   — От кого?

   — Говорит, от князя Василия Александровича.

   — От князя Василия? — удивился Святослав. — Ну давай, где он там?

Гонец вошёл, поклонился и, молча вынув грамоту, протянул Святославу. Князь сорвал печать, развернул пергамент. Грамота гласила: «Святослав Глебович, выходи в поле, и пусть рассудит нас Бог. Василий».

   — Ух ты, — усмехнулся князь и спросил гонца: — С кем пришёл князь Василий?

   — С ордой.

   — А кто орду ведёт?

   — Салтан Таир.

   — Ну что ж, передай князю Василию, я готов преломить с ним копьё.

После отъезда гонца князь призвал тысяцкого:

   — Готовь мою дружину, Фалалей, приспел час драки. Завтра выступаем.

   — Да у меня они готовы. Коней не хватает.

   — Забери у жителей. Говори, после рати воротим.

   — Воротим ли?

   — Всё равно обнадёживай. Нам не отдадут, поганые отберут.

Засуетились брянцы, забегали как муравьи в потревоженном муравейнике. Вооружились всем, что под руку попадало, даже вилами, топорами, а то и просто дубинками. Приходилось спешить, выступление было назначено князем на утро.

Вечером, уже в темноте, появился у князя митрополит Пётр.

   — Сын мой, примиритесь. Вы же не чужие, чай.

   — И ты уже знаешь, священнейший.

   — Знаю, всё знаю. Умоляю тебя, поделись, уступи ему какой-никакой город. Ведь русские ж вы.

   — Мы-то русские, священнейший. Но он-то с татарами пришёл. А что касается делёжки, то брянцы только меня хотят, о Василии и слышать не желают. Я их поведу, и мы ещё тряхнём и Василия, и орду его. А ты, владыка, молись за нас.

Не смог митрополит убедить князя примириться с племянником. Святослав Глебович был уже в бронях и настроен на сечу, никто и ничто уже не могло заставить его повернуть вспять. Он принял вызов князя Василия, ворча про себя: «Щенок. Я научу тебя уважать старших».

После ухода митрополита князь вызвал к себе воеводу и тысяцкого и стал давать им последние наставления:

   — Как только выходим в поле, ты, Дмитрий, со своими брянцами остановишься на правой руке от меня, ты, Фалалей, — на левой. Я буду с дружиной в центре. Встану чуток впереди и приму их первый удар. Когда я ввяжусь в сечу, вы постарайтесь крыльями охватить поле сражения и навалиться на них с двух сторон. Князя Василия лучше взять живым, татар убивать всех, всё равно их никуда не продашь.

   — Это, Святослав Глебович, если они нападут, — заговорил Фалалей. — А что, если они будут ждать нашего удара? Так и будем стоять?

   — В этом случае я дам тебе знак трубой, трижды длинно протрубив, и ты со своими конными пойдёшь в обход полку князя Василия. Ударишь им сбоку, я — в лоб, а воевода будет довершать.

Наставления Святослава Глебовича дышали такой уверенностью, что воевода Хлопко подумал: «Наверно, победим всё же мы».

Сам князь действительно был уверен в удаче, поскольку за год правления своего он завоевал уважение брянцев, так, по крайней мере, считал сам. Да и тысяцкий его, Фалалей, навёл порядок в городе, нагнав страху на збродней и татей.

Однако, сколь ни обстоятельно было продумано предстоящее сражение, всё началось совершенно иначе.

Едва брянский полк явился в поле, как татары всей силой ударили по правому крылу, поскольку всё оно состояло из пеших воинов и для конницы представляло лёгкую добычу. В первые же мгновения сечи пал воевода, а пешцы, побросав стяги, резво побежали назад и врассыпную, не оказав коннице никакого сопротивления.

И вершние татары, воодушевлённые столь лёгкой победой, с криками «алл-а-а», сверкая саблями, рубили бегущих как капусту.

И всё это происходило на глазах у дружины князя и никак не способствовало поднятию боевого духа её.

Взбешённый столь позорной нестойкостью брянцев, Святослав Глебович понял, что если он будет стоять, то татары, изрубив его правое крыло, ударят ему в спину. Поэтому он, выхватив меч, крикнул трубачу:

   — Играй сечу! Ну!

Фалалей, стоявший на левом крыле, тоже видел начало и вполне оценил ход татар: «Всё правильно. Смять слабых, напугать сильных. Не дурак этот Таир».

Увидев, как князь повернул свою дружину и ударил на татар, Фалалей понял, что никаких трубных знаков от князя ему уже не дождаться, надо просто идти на помощь Святославу Глебовичу.

   — За мной, робята! — крикнул он, направляя коня туда, вслед княжеской дружине.

Увы, «робята» не очень-то спешили за своим начальником, видимо ошеломлённые столь молниеносным успехом татар. Но деваться некуда, убегающего срубят наверняка, а дерущегося — ещё «надо посмотреть».

Дружину князя встретила туча татарских стрел, и одна из них угодила Святославу Глебовичу прямо в щёку. Ощутив это как оглушительный удар, он невольно опустил меч и, бросив повод, ухватился левой рукой за щёку, из которой хлестала кровь.

   — Что с тобой, князь? — подскакал к нему Квач.

Но князь не мог говорить, рот заполнялся кровью и крошевом выбитых зубов. Святослав Глебович видел озабоченное лицо милостника, в какое-то мгновение саблю, сверкнувшую за его спиной, выпученные глаза Гаврилы, валящегося из седла. Это было последнее, что увидел князь Святослав. Следующим был он сам. Его срубили вслед за милостником.

Сеча началась не победы ради, но спасения для. Брянцы, потеряв, в сущности, всех своих начальников, рубились, спасая каждый жизнь свою. Рубились отчаянно, порой не разбирая, где свой, где татарин. Рубился и Фалалей. Однако, не имея навыка владения оружием, он вскоре, получив сильный удар по потылице, потерял сознание и свалился с седла.

Очнулся Фалалей уже ввечеру. Увидев над собой синее небо и облака, подкрашенные лучами заходящего солнца, понял, что жив, и не очень-то обрадовался. Шлема на нём не было, он, видимо, свалился при падении. Но голова была цела, хотя внутри гудела как колокольня.

Фалалей приподнялся, сел, увидел поле, заваленное трупами, коней, бродивших без хозяев. И татарина, едущего к нему.

«А вот и смерть моя», — подумал как-то безразлично.

Но татарин, подъехав, слез с коня, деловито отвязал от луки верёвку. Подошёл к Фалалею и, улыбаясь, спросил:

   — Здоров? Али помирай собрался?

   — Здоров, — прохрипел Фалалей и стал подниматься, намереваясь ухватить татарина за горло. Однако едва встал, пошатываясь, как татарин ловко заломил ему руки и мгновенно захлестнул петлёй. Похлопал по плечу Фалалея почти ласково:

   — Добрый раб будет. Айда плен, бачка.

 

8.

МОЛОДО-ЗЕЛЕНО

Великий князь Михаил Ярославич, отъезжая в очередной раз в Орду с выходом, призвал к себе сына Дмитрия.

   — Ну что, Митя, останешься за меня. Потянешь ли?

   — А чего тут мудреного, — обиделся сын.

   — Это верно, — усмехнулся Михаил наивности отрока. — Мудреного ничего нет землю в мире соблюдать. Но, пожалуйста, сынок, не вздумай ратоборствовать без меня.

   — Была нужда, — отвечал Дмитрий. — Как будто у меня других дел нет.

Великий князь не зря наказывал сыну не ратоборствовать. Юный княжич, наслушавшись в своё время от кормильца Семёна рассказов о ратях и победах своих предков, уже с десяти лет стал рваться на рать. На какую? А на любую, лишь бы мечом помахать да из лука пострелять. Для этого собрал мальчишек, своих ровесников, вооружил их, учил стрелять, скакать и рубить, разумеется, для начала лозу. А один раз, посадив их на коней, с воем и свистом налетели на Затьмацкий посад, напугав до полусмерти всех женщин и детей, вообразивших в сумерках, что напала орда.

Конечно же княжич мечтал о настоящей рати, не игрушечной. А тут такое везение: отец надолго уезжает, оставляет его за себя.

Михаил Ярославич мог бы оставить за себя Александра Марковича, как и в прошлые разы, но ему не очень понравилось давешнее хозяйничанье кормильца, приведшее к гибели Акинфа. Да и неможилось Марковичу, старел пестун. К тому же хотелось поручить княженье старшему сыну. Пока на Руси относительно тихо, пусть похозяйничает. Надо ж когда-то начинать.

Но едва великий князь отъехал, как Дмитрий Михайлович велел всем кузням ковать оружие и стал собирать дружину.

Забеспокоилась старая княгиня Ксения Юрьевна, призвала к себе Александра Марковича:

   — Послушай, что это внучек засуетился? Оружие куёт. На кого он собрался?

   — Ксения Юрьевна, он и при отце суетился. Пусть его тешится. За князя остался.

   — Гляди, Маркович, кабы не натворил чего отрок, с тебя голова-то полетит. С него что спрашивать, молодо-зелено, ты будешь в ответе. Вчерась видела, как и Александра за собой таскать начал.

   — Ну, братья ж, как не добавиться вместе. И потом, у Александра свой кормилец есть. Поди, уследит.

Однако Дмитрию Михайловичу исполнилось уже двенадцать лет, и он считал, что кормилец ему уже не нужен. Мало того, он просто мешает.

Натаривая свою молодую дружину, княжич часто уводил её в поход, из которого ворочался через день-два, искусанный комарьём и голодный как волк. Посему сборы к следующему походу, начавшиеся с заготовки круп, муки, котлов, сухарей и вяленой рыбы, ни у кого не вызвали никакого подозрения.

Дмитрий Михайлович выступил на этот раз с обозом, но не вернулся, как обычно, ни через два и даже три дня, а на пятый явился его кормилец и сразу отправился к Александру Марковичу.

   — Ну? — увидев его, воззрился пестун.

   — Беда, Маркович.

   — Что-о? — побледнел тот.

   — Он пошёл ратью на Новгород.

   — На какой Новгород? Ты в своём уме?

   — На Нижний Новгород.

   — Что он там потерял?

   — Говорит, там замятия и он, как наместник великого князя, должен подавить её.

   — Какая замятия? О чём ты говоришь?

   — Он сказал: спросите Александра. Он всё знает.

Позвали младшего княжича. Александр Маркович подступил к нему:

   — Александр Михайлович, ты знал, что княжич Дмитрий отправился на Нижний Новгород?

   — Знал.

   — Почему не сказал?

   — Он мне не велел.

   — С чего он взял, что там замятия?

   — А оттуда купец приплыл с хлебом, мы с Дмитрием как раз на берегу были. Митя спросил: как, мол, там дела? Купец ответил, что едва Нижний проскочил, что там опять замятия. Ну Митя и решил пойти туда усмирять. Говорил: отец, мол, их усмирял, сейчас я им покажу, где раки зимуют.

   — Тебя не звал с собой?

   — Нет. Я просился, но он сказал, что Тверь без князя нельзя оставлять.

   — И тебе, конечно, поручил?

   — Да. Мне. Так и сказал, остаёшься за меня.

Кормильцы переглянулись и в другое время рассмеялись бы, но тут было не до смеха.

   — Так что? Он прямо на Нижний рванул? — спросил Александр Маркович.

   — Не. Он сказал, зайдёт во Владимир.

   — Зачем?

   — За благословением к митрополиту.

   — Ладно. Ступай, Александр Михайлович, да не говори пока великим княгиням ничего.

   — Я что, маленький — баб в мужские дела мешать.

Ничего не поделаешь, княжичей в воины посвящают в трёхлетием возрасте, а уж в десять они «сам с усам». А в двенадцать вон уж и на рать побежал.

Когда княжич ушёл, Александр Маркович наконец спросил Семёна:

   — Но ты-то, ты, кормилец, должен был отговорить его. Задержать.

   — А я, думаешь, молчал? Но ему вожжа под хвост попала. Рассвирепел и едва плетью меня не отходил. И прогнал. Да-да, Маркович, именно прогнал. Поэтому я и вернулся. Если б он меня не выгнал, ты б доси ничего б не ведал. Думаешь, Александр сказал бы тебе? Как же, жди. Это он разговорился, потому что видит, что всё открылось.

Ну что ж, Семён был прав. Действительно, без его возвращения всё обстояло бы ещё хуже. Княжича с дружиной нет. Где он? Что с ним? Где искать его? Теперь хоть, по крайней мере, известен путь его и намерения.

   — Вот что, Семён, бери с собой двух-трёх отроков, заводных коней и гони что есть духу во Владимир к митрополиту Петру. Пусть отговорит дурачка.

   — Успею ли?

   — Должен опередить его. Он с обозом, ты налегке и должен обогнать дружину. Скачи. И немедля. Сейчас же.

   — Но я не думаю, что митрополит благословит отрока.

   — Ясно, что не благословит. Но этого мало. Надо отговорить мальчишку, а кроме владыки, уж никто не сможет этого.

Во Владимире Семён поймал митрополита после службы по выходе из храма.

   — Святый отче, я только что прибежал из Твери по очень важному делу.

   — Пройдём ко мне, сын мой, — пригласил владыка.

В келье, имевшей лишь стол, лавки и образа в переднем углу, митрополит Пётр, перекрестившись, сел к столу, снял с головы митру. Налил себе сыты в обливную кружку, спросил Семёна:

   — Будешь?

   — Буду, владыка.

Налил Пётр и гостю в другую кружку. Медленно выпил свою, отёр рукой усы.

   — Ну так что стряслось у вас, сын мой?

   — Княжич Дмитрий, оставшись за отца, отбывшего в Орду с выходом, собрав себе дружину, отправился ратоборствовать на Нижний Новгород.

   — Как? — поднял в удивлении мохнатые брови митрополит. — Насколько я знаю, он ещё отрок.

   — Вот именно, владыка.

   — И при чём тут Нижний?

   — Кто-то сболтнул ему, что там замятия.

   — Какая замятия? Там на стольце Михаил Андреевич. У него всё вроде спокойно.

   — Отрок вообразил себя новым Святославом, рвётся на рать.

   — Хых, — улыбнулся митрополит. — Дитё. Что тут сделаешь? Кормилец, видно, красиво расписал ему Святослава.

   — Было такое, было, — вздохнул Семён, не уловив, в похвалу ли кормильцу молвлено или в осуждение, а потому опасаясь, не спросит ли старец: а кто ж был у него пестуном?

Но митрополит, слава Богу, не поинтересовался, заговорил о другом:

   — Да и родители у них перед глазами, без драки года не проживут. Вот княжичу едва ль не с пелёнок вдалбливают: твоё дело — рать. И не у таких голова вскруживается. Вон в прошлое лето, когда я из Киева ехал и Брянск проезжал, схватились за город дядя с племянником. Уж как уговаривал: помиритесь, поделитесь. Так нет: «Поле нас рассудит». Ну и что? Племянник Василий татар навёл, дядю Святослава убил, город захватил. Татары в грабёж ударились. Мы с епископом брянским запёрлись в храме, молились Всевышнему. Видно, дошла молитва, заслонил нас от поганых. Даже в дверь не ломились грабители, а мы уж готовились смерть принять. Ты пей, сын мой, пей ещё, вижу, как ты на корчагу смотришь. Пей, сынок.

Семён налил себе сыты до краёв, с дороги и впрямь пить сильно хотелось.

   — Ну, я думаю, Дмитрий-то тебя послушает, святый отче.

   — Надеюсь, сын мой, надеюсь. А почему епископ Андрей не удержал отрока? Это ж его прямой долг.

   — Так ведь он никому не сказал, что идёт на рать. Думали, просто бавиться пошёл, как не раз бывало.

   — Как скоро он подойдёт?

   — Я думаю, через день-другой.

   — А не пройдёт ли он мимо нас?

   — Не должен бы, владыка, он хочет у тебя благословения просить.

   — Благословения? На рать?

   — Ну да.

   — Охо-хо, — тихо засмеялся святой старец. — Дитё, есть дитё. Ну что ж, благословим. А ты, сын мой, располагайся на моём подворье. Как звать-то тебя?

   — Семён, владыка.

   — А по батюшке?

   — Ильич, владыка.

   — Располагайся, Семён Ильич, будем ждать вашего поршка. Надеюсь, уговорим, уломаем. А иначе ж какие мы святые отцы?

Дмитрий Михайлович прибыл с дружиной через два дня, в город входить не стал, разбил шатры под горой у реки.

Митрополит Пётр встретил у себя княжича Дмитрия ласково, перекрестил, дал поцеловать длань свою. Спросил, тая в бороде улыбку добродушную:

   — Что, сын мой, уж не Владимир ли пришёл на щит брать?

   — Нет, что ты, отец святой, — отвечал вполне серьёзно мальчик, не уловив иронии.

   — А куда ж это батюшка послал тебя?

   — Он не посылал.

   — А кто ж?

   — Я сам, владыка. Хочу на Нижний Новгород идти.

   — Зачем?

   — Ну как? Там опять замятия началась, как в прошлый раз. Тогда отец подавил её, ну а сейчас я должен. Он же меня за себя оставил.

   — Великий князь? — спросил митрополит с оттенком недоверия. — Тебя?

   — Да.

   — Вот видишь, тебе, в сущности, доверена Русская земля, сын мой. Ты должен гордиться такой высокой честью.

   — Я горжусь, владыка, — чистосердечно признался княжич, чем сильно умилил святого старца.

   — А зачем же рать на Нижний ведёшь?

   — Так я ж говорю, замятия там.

   — Кто это тебе сказал?

   — Купец, плывший с Низу с хлебом. Пока, говорит, Нижний проходил, душа в пятках была.

   — Ну, у купцов, с товарами плывущих, душа всегда в пятках от страху. За каждым мысом и скалой разбойники чудятся, а то и впрямь таятся там.

   — А как же быть, владыка?

   — Давай, сын мой, пошлём в Нижний течца поспешного из твоих отроков к князю Михаилу Андреевичу. Ежели там действительно замятия, я благословлю твой меч и твой полк. Но ежели нет, то сам понимаешь...

   — Хорошо, владыка, — легко согласился княжич.

   — Завтра у меня божественная литургия в Дмитровском соборе, приходи, сын мой, со своими милостниками.

А вечером митрополит Пётр говорил кормильцу Семёну:

   — Ничего, пождёт гонца, поостынет отрок, не столь огорчителен отказ будет.

Две недели прождал ответа из Нижнего Новгорода Дмитрий Михайлович, через каждые два-три дня являясь к митрополиту в тайной надежде, что он благословит поход его. Но митрополит Пётр, не отказывая, не спешил с благословением.

   — Пождём, сын мой, пождём. Ежели замятия, ни часа не задержу тебя.

Хитрый старец знал, что нет там никакой замятии и никакого благословения на рать он не даст, но, жалея отрока, щадил его обострённое самолюбие:

   — Пождём, сын мой.

Воротившись, течец сообщил, что никакой замятии не было, что всего лишь с месяц тому на Волге поймали шайку разбойников и по приказу Михаила Андреевича всех живота лишили через утопление. Вот и всё.

Княжич Дмитрий был расстроен, митрополит утешал его:

   — Не горюй, сын мой. Этих ратей на твой век хватит. Не спеши. А ныне езжай домой, кланяйся от меня великим княгиням Ксении Юрьевне да матушке твоей Анне Дмитриевне. Они, поди, уж по тебе не один рукав слезами омочили. С Богом, сынок, а я буду молиться за тебя.

С тем и отъехал из Владимира Дмитрий Михайлович. Обескураженный и сердитый. Так хотелось сразиться. И не дали.

 

9. БАБУШКА И «ИДОЛ»

Великая княгиня Ксения Юрьевна захворала. Сколь ни старался лечец пользовать её разными травами, она не поправлялась. И упорно твердила:

   — Это меня Митька-идол в могилу гонит. Тоже мне великий князь выискался. Это ж надо додуматься идти ратью на Новгород. У самого сопли вожжей висят, а он нате вам. Воин вылупился.

   — Но ведь он вернулся живой-здоровый, — пытался лечец успокоить больную княгиню. — И слава Богу.

   — Слава Богу? Да? Слава Богу, — чуть не плача лепетала Ксения Юрьевна. — А я из-за него, идола, три недели глаз не смыкала, исть не могла.

Любила старая княгиня «идола Митьку», души в нём не чаяла. И пока он там «ратоборствовал», она действительно и сама извелась, и других измучила. На невестку Анну Дмитриевну шумела:

   — Какая ж ты мать? Где у тебя сердце? Ребёнок пропал, а ты не чешешься.

   — Ну, что вы, мама. Никуда он не пропал. Вон Александр Маркович послал Семёна во Владимир к митрополиту, задержат они его. Обязательно задержат.

   — Господи, — всхлипывала Ксения Юрьевна. — И никому дела нет. Он, поди, там и не поест толком. А Семён-то тоже хорош, а ещё пестун называется, кинул ребёнка одного, сбежал.

   — Он не сбегал, мама. Дмитрий сам прогнал его от себя. Семён, наоборот, уговаривал его не ходить, домой воротиться.

   — Плохо уговаривал, кормилец называется. И Маркович тоже хорош, век прожил, ума не нажил.

   — Александру Марковичу нездоровится.

   — А мне здоровится? Мне здоровится? Сердце на ниточке висит. Одна за всех думай. Миши нет, всё вразнобой пошло. Митька на рать побежал, Ляксандру чуть глаз не вышибли, Константин с коня свалился, едва шею не свернул. Ты ж мать, пошто не следишь?

   — У Константина кормилец есть, — отвечала невестка. — С него за это спрос.

   — Вот и спросила б.

   — Я поругала его, он сам сильно переживал.

   — Надо не ругать было, а высечь.

   — Зачем же его ронять перед воспитанником, мама? Вон Миша однажды изругал Семёна при Дмитрии, а тот тут же перенял, И ныне Семён пытался удержать его от той рати, так он его чуть не избил. Нет, пестуна надо высить перед дитём, не унижать, мама.

   — И всё-то ты знаешь, Анна. Охо-хо. Явится идол, пусть ко мне немедля волокут. Я ему задам баню.

И едва Дмитрий Михайлович въехал на родное подворье, как конюший Митяй, принимая коня, сказал ему:

   — Беги, Дмитрий Михайлович, до старой княгини. Извелась ведь сердешная, того гляди, помрёт.

   — Что с ней?

   — Ведомо что. Тоска сердце съела.

Взбегая в терем Ксении Юрьевны по лестнице, внук прыгал через две-три ступени. Ворвался в покои её запыхавшийся, встревоженный.

   — Бабушка, что с тобой?

   — Митенька, — пролепетала старуха и даже попыталась приподняться на ложе, но не смогла. — Милый мой.

Княжич подбежал, сел на край ложа, с нежностью смотрел на дорогое лицо, изменившееся, исхудавшее, потемневшее. Выцветшие глаза княгини полнились слезами.

   — Ну что ты, бабушка. Видишь, я живой-здоровый. Не плачь.

   — Это я от радости, Митенька, — всхлипывала старуха. — Уж и не чаяла зреть тебя, вся душа изболелась.

   — Что со мной могло случиться?

   — Ой, не говори так, милый. Вон Александр Данилыч Московский намного ль старше тебя, а уж отдал Богу душу. А чаял ли?

   — Что с ним? Я не знал.

   — Сказывают, на ловах не то под вепря угодил, не то под лесину. Помер Александр, а ведь он тебе сродник.

Не сговариваясь, оба перекрестились: Царство ему Небесное. Ксения Юрьевна, едва осенив себя, протянула исхудавшие руки к внуку:

   — Дай я тебя обниму хоть, Митенька. К сердцу прижму.

Княжич наклонился, она прижала его голову к груди, целуя в маковку, шептала:

   — Милый внучек, как я скучала по тебе. Как молилась за тебя, Бог, видно, услыхал мою молитву, воротил тебя.

   — Митрополит воротил, бабушка, митрополит Пётр.

   — Ну, дай ему Бог здоровья. Чего ты там потерял, в этом Новгороде?

   — В Нижнем Новгороде, бабушка, — поправил княжич старуху.

   — А всё едино, будь они неладны, что Нижний, что Великий. Мише одни хлопоты да заботы от них, никакого прибытка.

Ксения Юрьевна долго не отпускала внука, словно боясь, что он опять исчезнет. А когда он собрался уходить, чтобы повидаться наконец с матерью, старуха попросила:

   — Митенька, о чём попрошу тебя, пожалуйста, в эти дни не уезжай никуда, ни на ловы, ни на рыбалку. А?

   — Почему, бабушка?

   — Так ведь я вот-вот помереть должна. Хочу, чтоб хоть ты при мне был.

   — О чём ты говоришь, бабушка? Ты ещё поправишься. Отца дождись хоть.

   — Нет уж, видно, Мишеньку не дождаться мне — Опять на глазах её явились слёзы. — Хорошо хоть, тебя увидела, Митенька. С матерью повидаешься, пришли ко мне её. Наказать кое-что надо, а то забуду.

Когда Анна Дмитриевна вошла к свекрови в опочивальню, ей показалось, что старуха уснула, и она было повернулась уходить.

Но с ложа раздался тихий голос:

   — Куда ж ты? Я жду тебя.

   — Я думала вы спите, мама.

   — Не сплю я. Какой сон, когда смерть в головах стоит. Там уж отосплюсь. Я что звала тебя, Анна. Прошу тебя — воротится Миша из Орды, не сказывай ему про Митин поход.

   — То ли он не узнает, всей дворне рот не закроешь.

   — Можно приказать заранее: помалкивать, кто скажет, мол, тому плетей.

   — А митрополит? Что вы, мама, шила в мешке не утаишь.

   — Да-да-да, — с огорчением согласилась Ксения Юрьевна. — Я про него забыла. Но всё равно не вели Митю наказывать. Мало ли глупостей мы в отрочестве творили.

   — Я думаю, Михаил не будет сердиться, тем более что всё кончилось благополучно.

   — Дай Бог, дай Бог. Ну а если разгневается, скажи, что мать перед смертью за Митю просила. Скажешь?

   — Скажу, мама. Ладно. Вы бы отдыхали уж, сколько ночей не спали из-за Дмитрия.

   — Ой, не говори, девонька. Кажись, вся душа выболела из-за идола. Я уж его и так изругала почём зря. Будет с него. Он умница, всё понял.

   — Ой ли, мама?

   — Да-да, ругала на чём свет стоит, — подтвердила старуха, уловив в интонации невестки нотки сомнения.

Но та точно знала — лукавит старуха. От рождения она любила старшего внука, потакала всем его капризам и прихотям. Баловала без меры. И всегда заступалась, даже тогда, когда «идол» заслуживал наказания. И даже теперь, на пороге вечности, пыталась хоть как-то заслонить его от возможных в грядущем неприятностей.

   — И ещё, Аннушка, просьба последняя. Положите меня рядом с моим мужем, великим князем Ярославом Ярославичем. Он уж, поди, заждался меня.

   — Хорошо, мама.

   — Вот и ладно, милая. Ступай. Мне и впрямь поспать надо, на сердце полегчало чуть.

Почти, двое суток Ксения Юрьевна спала без просыпа. Сон был столь глубок, что близким метилось: жива ли? Несколько раз княгиня Анна входила в опочивальню свекрови, на цыпочках приближалась к ложу, прислушивалась к тихому дыханию спящей, присматривалась к едва вздымающейся груди. Убеждалась: жива, слава Богу. И так же тихо удалялась.

   — Ну? — спрашивал Дмитрий мать.

   — Спит. Из-за тебя, идола, измучилась бедная.

Однако, проснувшись через два дня и испив сыты, засобиралась Ксения Юрьевна к вечному сну. Прогнав от себя лекаря, молвила тихо и спокойно:

   — Зовите епископа, пусть соборует.

Епископ Андрей, явившийся по зову, свершил над ней таинство пострижения в святой ангельский чин, нареча её Оксиньей, прочёл требуемые при сем молитвы и удалился.

Не по голосу, которого уже и слышно не было, а по шевелению губ старухи догадалась Анна Дмитриевна — зовёт «идола» своего, Митю. Послала за ним слугу.

Тот, явившись в опочивальню княжича, потряс спящего за плечо:

   — Дмитрий Михайлович...

   — Ну? В чём дело?

   — Дмитрий Михайлович, великая княгиня бабушка зовёт тебя.

   — Что с ней?

   — Кажись, помирает уже.

   — Я счас... счас, — засуетился княжич. — Подай сапоги... там под лавкой.

Он пришёл в опочивальню, освещённую трёхсвечным шандалом, стоявшим на столике у изголовья. Напротив ложа умирающей сидела на лавке Анна Дмитриевна, кивнула сыну:

   — Сядь около... тебя звала.

Дмитрий опустился на ложе старухи, пытался увидеть её глаза и не мог, слабый свет свечей, падавший сбоку из-за изголовья, освещал лишь лоб бабушки, кончик заострившегося носа и подбородок.

Он не заметил, как тихо скользнула рука бабушки и коснулась его руки. Едва не отдёрнул свою: столь холодна была её маленькая иссохшая длань. Холодна, как сама смерть.

После полуночи великая княгиня Ксения Юрьевна тихо скончалась, а её «идол» даже не заметил этого. Убаюканный тишиной, он задремал и очнулся от возгласа матери:

   — Всё. Встань, Дмитрий, бабушки уже нет.

 

10. НАСТАСЬИНА ОПАРА

У стряпухи Настасьи в канун Семёнова дня забот полон рот. И главная, пожалуй, из них — замесить добрую опару, дать ей два раза подняться в деже и обмять столько же, добавляя жира, яиц, муки. Угадать, чтоб не перекисло, и настряпать из теста к празднику кренделей, калачей и разных завитушек на радость детве и себе, чтоб до Рождества Пресвятой Богородицы хватило. Ну и, конечно, мужу, который ныне в отъезде и в бересте, присланной днями, обещался на Рождество быть. Он вроде и недалече от Новгорода — в Трегубове, а всё ж не дома. К его приезду расстаралась Настасья, наделала из проса бузы по-татарски. Приедет муж, выпьет на радостях и приголубит хозяйку.

Что-что, а уж стряпать да готовить сочива разные и питьё мастерица Настасья. К вечеру хорошо протопила Настасья свою глинобитную печь берёзовыми дровами, сгребла в загнетку пылающие угли, укрыла в горячей золе.

Развела опару в деревянной деже, поставила на тёплую печь. Покормила чечевичным сочивом детишек — двух мальчиков-погодков пяти и шести лет, уложила спать в другой половине избы. Третьему — младшему, пятимесячному — дала грудь. Насосался парень, уложила в люльку, подвешенную к потолку. Прилегла тут же на ложе, покачала люльку, пропела немудрёную песенку: «Баю-баюшки-баю, жил татарин на краю... А-а-а, а-а-а, баю-баюшки-баю...»

Уснул сосун, и сама Настасья вскоре задремала. Ей ныне спать сторожко надо: опара на печи. Усни крепко, проспи — всё тесто вылезет из дежи, попадает на печь. Потому стряпуха спит чутко, как курица на насесте, и во сне опара из мыслей не уходит.

В этом деле ей и сынок добрый поспешитель. За полночь заворочался, закряхтел. Вспопыхнулась Настасья. Поймала люльку за край, сунула руку под ребёнка. Так и есть, обмочился мужик.

Вынула из люльки, завернула в сухое, сунула в ротик ему сосок груди. Зачмокал. Засосал. Заработал.

Покормив, уложила в люльку, качнула и пошла в кухню. Ощупью нашла рукой дежу на печи. Тесто в деже уже горой, пупом поднялось, ещё бы чуть, и повалилось из неё.

«Милый мой, — думает ласково Настасья про сынишку, — в аккурат мамку разбудил. Подошла опара».

Взяла там же с печи из шелестящей кучи завиток пересохшей бересты, прошла к челу печи, разгребла золу в загнетке, выкатила красный уголёк, приложила к нему бересту. Подула на уголёк, взрозовел он, вспыхнула береста, загорелась.

Настасья тут же правой рукой достала из-за трубы длинную лучину (их там много наготовлено-насушено). Подожгла её с конца, кинула в печь бересту догорать. Лучину вставила в светец, прибитый к столбу, подпирающему у печи матрицу. Лучина горела ровно, почти без треска.

«К ведру, — подумала удовлетворённо женщина. — Не трещит, не искрит, слава Богу».

И только начала подмешивать тесто, как услышала стук в ворота, встревожилась: «Кого это нелёгкая нанесла среди ночи. Збродни, поди». И продолжала месить.

А в ворота стук ещё сильнее, ещё настойчивее и даже крик вроде: «Настасья!»

«Господи, неужто Олекса?»

Наскоро охлопав руки от теста, побежала во двор.

   — Кто там?

   — Это я, Настасья. Отворяй.

   — Олекса, милый, — засуетилась Настасья, признав голос мужа. — Не ждала, не чаяла.

Дрожащими руками вынула слегу из проушин, бросила наземь, растворила ворота, увидела, как, довольно всхрапнув, Буланка потянул телегу во двор. Заехав во двор, Олекса соскочил с телеги, обнял жену, наскучавшуюся о нём. Спросил ласково:

   — Не ждала?

   — Ты ж в бересте писал, что к Рождеству будешь. Не чаяла.

Кинулась к воротам, затворила, вложила в проушины слегу-запор. Перекрестилась: слава Богу, все дома теперь.

   — Пособи-ка, Насть, — позвал муж, подвигая на край телеги тяжёлую кадь.

   — Что это?

   — Мёд. Полную кодовбу наломал. До Купалы хватит. А мы на неделю ране управились. Подумали: айда домой, ребята, Новый год встречать. Чего нам до Рождества в лесу киснуть.

   — Ну и правильно. Токо я не успела настряпать, опару вечор завела.

   — Настряпаешь.

Они втащили кодовбу в амбарчик, расчистили ей в углу место, установили. Вышли и опять вместе стали распрягать Буланку. Настасья от радости забыла и про стряпню, подхватила хомут с дугой, унесла в сарай, повесила на вешало.

Когда, управившись во дворе, они подошли к избе и открыли дверь, навстречу им полыхнуло пламя, охватившее всю переднюю половину.

   — Дети-и-и! — крикнула истошно Настасья и кинулась на огонь, через пекло к двери, ведшей в другую половину избы.

Среди ночи наместника разбудил слуга:

   — Фёдор Акинфович, Фёдор Акинфович, беда! Вставай.

   — А? Что? — подхватился Фёдор.

   — Беда. Новгород горит.

Фёдор одевался в темноте, на ощупь искал сапоги, натягивал их. Спрашивал:

   — Какая сторона?

   — Кажись, Софийская. Отсюда не угадаешь.

   — Вели седлать коней.

   — Уже седлают.

Хотел наместник скомандовать всем ехать в Новгород помочь тушить, но дворе кий отсоветовал:

   — Фёдор Акинфович, нельзя Городище обезлюживать. В Новгороде людей своих хватит. А ну у нас что стрясётся...

«Он прав», — подумал Фёдор и поскакал в сопровождении двух слуг в сторону полыхающего города.

Навстречу им нёсся тревожный гул колоколов, разрасталось впереди зарево, охватывая, казалось, полнеба.

На подъезде к городу стало ясно, что действительно горит Софийская сторона. На фоне зловещего зарева высились тени глав храма Святой Софии. Скакавший обочь слуга крикнул:

   — Неревский конец горит.

   — Вижу, — отвечал наместник, и сердце его захолонуло от страшной мысли: «Кабы до Софии не добрался огонь».

При въезде в город слуга крикнул:

   — Скачем по Славной улке, так ближе.

Они скакали по улице, по которой уже бежали люди в сторону Великого моста. Миновали Никольский собор, оставив его слева, справа храм Параскевы и вымчались на Великий мост. На мосту, перегоняя друг друга, гремя вёдрами, бежали люди. Кричали бестолково, тревожно:

   — Откель началось?

   — С Холопьей улицы.

   — Так и Козмодемьянская вон пластает.

   — Это уже перекинулось.

   — Надо нашу заступницу отстоять.

На Софийской стороне у берега муравьиной кучей копошились люди, кто с вёдрами, кто с баграми. Над толпой — крик, рыдания, видимо, сюда, к реке, сбегались и погорельцы. Кое-как отыскал Фёдор посадника:

   — Михаил Климович, как случилось-то?

   — Кто знает. Началось с Холопьей. Все ж спали. Сейчас вон две церкви уже занялись.

   — Надо заливать водой крыши, не пускать пламя на Софию.

   — Да я уж послал туда тысяцкого. Хорошо хоть, ветра нет.

   — К утру подымется.

   — До Святой Софии всё равно не допустим. Но улицы четыре-пять заметёт красный петух.

Но посадник недооценивал «красного петуха», к утру он смел около десятка улиц и пять церквей, уничтожив не только строения, но и немало людей и скота. Но к Святой Софии — новгородской заступнице — его не допустили. Защищая подступы к ней, погибли в огне девять человек из наиболее рьяных тушителей.

Пожар продолжался и днём, но уже не с той силой. Удалось не допустить огонь до Людиного конца. Если б он проскочил туда, то бы и Софию не удалось отстоять.

Оставив коня слуге, наместник пешком пробирался по берегу между несчётной толпой погорельцев, лишившихся всего: крова, имущества, живности, а то и родных и близких. Слёзы, рыдания, вопли неслись отовсюду. Тут же бродили коровы, овцы, спасшиеся от огня.

У моста какой-то мужик рвал на себе волосы, бился головой о стояк быка, кричал истошно одно и то же:

   — Это я... Это я... Это я... Это я...

   — Кто это? Что с ним? — спросил Фёдор кого-то.

   — Олекса с Холопьей улицы. Кажись, помешался. У него жена с тремя детьми сгорела.

   — От этого тронешься, — вздохнул кто-то. — Бедный Олекса.

Новгород, едва пережив голод, впадал в новую печаль, не менее страшную и неизбежную. Но и тут находилось утешение:

   — Слава Богу, хоть на Торговую сторону не перекинулось.

А если б перекинулось? И тогда б сыскался славянин-утешитель: «Слава Богу, до Городища не дошло».

В любой беде можно отыскать утешение, ежели хорошо покопаться в несчастьях. На это у славянина всегда достанет ума и нахальства: «Слава Богу, хоть я уцелел».

 

11. ХАН УЗБЕК

[192]

На земле никто не вечен. Как бы велик и величествен человек ни был, приспеет и его время умирать. И уж никакое богатство, никакой лечец не сможет продлить ни на мгновение жизнь, пусть самую драгоценную и всеми любимую. Может, оттого и живёт человечество, что смерть никому не даёт задерживаться на лике земли более отведённою срока: «Дай другим родиться и пожить».

В 1313 году приспел час и Тохты, великого хана, процарствовавшего двадцать два года, заканчивать свой земной путь. Хитрый был Тохта, понимая, что передача трона малолетнему сыну обязательно приведёт к смуте, а там и к гибели наследника, он назначил своим преемником молодого племянника Узбека.

Хотел взять с него слово не трогать малолетнего сынишку, но раздумал. По себе знал цену такому слову, сам своего благодетеля Ногая убил в своё время, нарушив все клятвы, ему данные. А брать слово с преемника, значит, невольно указывать ему на грядущую опасность со стороны ханича. И он, племянничек, обязательно постарается избавить себя от грядущих забот. Нет, нет, нет. Пусть растёт сынишка и не оглядывается.

Воцарившись, Узбек тут же отправил на Русь во все княжества стаю гонцов с требованием всем князьям и даже отцам церкви явиться немедленно в Золотую Орду. Никакие отговорки не принимались, а неявка кого-либо грозила неслуху большими неприятностями, вплоть до отнятия не только стола, но и живота.

Получил столь категоричный вызов и великий князь Михаил Ярославля, совсем недавно воротившийся из Орды. Призвал к себе старшего сына.

   — Ну что, Дмитрий, опять остаёшься за меня в Твери. Надеюсь, теперь-то уж не оплошаешь, по сорочьим вестям не поведёшь полк?

   — Не поведу, отец.

   — Но и не прозевай, сынок, момента. Не дай захватить себя врасплох. Если приведётся уходить на рать, оставляй город на брата Александра, пусть привыкает. Оба слушайтесь моего кормильца Александра Марковича, он стар уж, но вельми мудр муж. За Новгородом следи, с ним ухо востро держать надо.

   — Он ведь выгорел шибко, до замятии ль ему?

   — Славяне всегда найдут причину взбунтоваться, поперёк пойти.

   — А как следить-то?

   — Читай грамоты наместника Фёдора и вникай. Мне будут приходить грамоты и от Данилы Писаря, распечатывай, читай.

Наместник чего может и не заметить, а Данила живёт меж жителей, изнутри всё видит.

   — А ещё есть кто из новгородцев, тебе преданный?

   — Конечно, есть. То посадник Михаил Климович, сотский Игнатий Беек. Но грамоты, скорее всего, будут от Фёдора и Данилы. Отвечай им сразу, тем же оборотом, с кем придёт послание от них, чтоб на гонца не тратиться. Ну, и матерь слушайся, сынок, она тебе худого не присоветует. Да не морщься, не морщься.

   — А я и не морщусь, — смутился Дмитрий.

   — Эх, Митя, я ж тебя насквозь вижу, думаешь: не хватало ещё баб слушать. Нет, дружок, мать другой раз и послушать не грех. Будешь не будешь по её делать, но выслушать обязан. Она же всё же...

Однако княжичу Дмитрию, видно, и отцовские наставления не очень-то нравились. Спросил прямо, перебив его рассуждения о княгине:

   — Так идти мне на Новгород в случае чего или нет?

   — Нет.

   — А на Москву?

   — И на Москву тоже не лезь. Я тебе говорю на тот случай, если кто на Тверь пойдёт. Тогда вооружайся и выступай. Акинф вон воин не тебе чета, а полез на Переяславль и голову потерял. Так что, Митя, сам не задирайся. Не петушись.

Так наставив четырнадцатилетнего сына, отправился Михаил Ярославич в Орду. Поехал через Владимир, где присоединился к нему и митрополит Пётр, тоже получивший приказ нового хана золотоордынского явиться за ярлыком.

В пути гадали великий князь с владыкой: каков новый хозяин Орды?

   — Новая-то метла... — вздыхал Пётр.

   — Твоему-то полку, святый отче, бояться нечего.

   — Это отчего же?

   — Ну как? Ещё с Батыя с вас, иереев, ни тебе выхода, никакой дани не требуют. Не жизнь — малина.

   — Что ты говоришь, князь? Какая «малина», когда паству нашу мордуют все кому не лень. И не токмо татары, но и вы ж.

   — Охо-хо, владыка, мы ж тоже не своей прихоти ради. С нас хан дерёт, мы — с людей.

   — Но вы ж, князь Михаил, и меж собой никак не уладитесь. Эвон на моих глазах Брянск татары обчистили до нитки, и всё не без участия русского князя.

   — Да. А что там было-то?

   — Ничего хорошего. Юрий отнял у Святослава Можайск, тот у своего племянника Василия оттягал Брянск. А Василий ничего умнее не придумал, привёл на дядю татар. Я как раз ехал из Киева, пытался примирить их. Но куда там. Сцепились в поле, аки псы. Сколь народу побили. Ну и что? Святослав голову сложил, Царствие ему Небесное, кто из его дружины уцелел, в полон татары угнали. Но и этого мало. Князю Василию чем-то ж надо было рассчитываться за помощь. Почитай, три дня в городе невообразимое бесчестье творилось. Грехов-то, грехов-то сколь, прости Господи, — вздохнул митрополит.

   — Ну, а дальше?

   — Дальше? Дальше князю Василию как-то надо избавиться от помощников. А как? Ничего умнее не придумал, как толкнул их на соседа, карачевского князя Святослава Мстиславича.

   — И что?

   — А то ж самое: Карачев разграбили, князя убили. За что, спрашивается?

   — Ну, это надо смотреть, кто начал, владыка. Сам же говоришь, Юрий Московский...

   — Да, — согласился митрополит, — тут, пожалуй, его грех, Юрия Даниловича.

   — У него это не один грех. На нём грехов — как на собаке репья. Он уж себе и Коломну оттягал, удалив рязанского князя.

   — Ох, грехи наши, ох, грехи, — вздыхал митрополит, мелко крестясь. — Не ведаю, как и замаливать.

Михаил Ярославич и жалел святого старца, и был благодарен ему, что в своё время удержал Дмитрия от рати, и где-то втайне завидовал митрополиту: ни тебе рати, ни тебе выхода, одна забота — молись за души заблудших, в грехах погрязших. А как князю не погрязть? Пока дань соберёшь, сколь мизинных изобидишь, сколь слёз насмотришься, воплей наслушаешься. Нет, куда ни кинь, на святом столе легче сидеть, чем на княжеском. Со святого стола лишь смерть ссадит. А с княжеского? Если не сосед, то родственничек, того гляди, спихнёт.

Хан Узбек принял великого князя и митрополита Руси в своём дворце вместе, удостоив их высокой чести: не вставать перед ним на колени. Узбек был молод, с усиками в ниточку, с бородкой, едва пробившейся, с тонкими губами, о которых подумалось князю Михаилу: «Зол вьюноша, ох, зол».

К трону хана вели три позлащённые ступени, с одной стороны от него сидела его жена, совсем юное существо, богато одетая и напоминавшая куклу. Сколь ни смотрел на неё Михаил, ни разу так и не увидел, как она открыла рот или хотя бы моргнула глазами.

По другую сторону трона располагались ближайшие советники хана, среди которых князь увидел своего давнего знакомца, Имар-Ходжу. Встретившись взглядом с ним, уловил его поощрительный кивок и улыбку. И даже вроде на сердце полегчало у Михаила: «Хоть один друг среди них. Ну, не друг, так хоть доброжелатель».

Расспросив, по обычаю, высоких гостей о дороге и здоровье, хан Узбек спросил Михаила:

   — Ты ведь, Михаил, не простой князь, а великий, отчего ж из года в год выход уменьшается? А?

   — Пресветлый хан, у нас почти подряд два года случились неурожайные. В первый год дожди погубили всё обилие, и от голода умерло много людей. А на другое лето на хороший хлеб навалилась мышь, расплодившаяся столь густо, что люди опять остались без хлеба. И опять голод и вымирание целых деревень. С кого ж собирать дань?

   — Я уже слышал об этом, Михаил. И всё же должен напомнить тебе о главной твоей обязанности: о сборе дани и полагающемся нам выходе. Если не можешь хлебом, так вези мехами, мёдом.

   — Я стараюсь, великий хан. Но, как ты знаешь, помимо выхода у меня и других дел много. Оборона княжества. Замирение.

   — Ну, в этом я постараюсь тебе помочь, Михаил. Все твои подданные князья будут у меня здесь. И всем накажу, чтоб тебе не перечили и не мешали править.

   — Спасибо, великий хан, — искренне произнёс Михаил Ярославич. — Это снимет с моих плеч лишнюю заботу.

   — Итак, договорились: твоё дело — выход, а уж об остальном я позабочусь.

   — Договорились, — согласился Михаил и уловил, как радостно заулыбался Имар-Ходжа, видимо тоже довольный таким исходом.

«Ишь, чёртушка косоглазый, поглянулись ему мои соболи. Ещё бы не поглянуться, от собольих шкурок не только красота исходит, но из кибиток все кусачие насекомые разбегаются. Без собольих мехов они б давно загрызли поганых».

Затем, поздравив митрополита Петра с назначением его на высокий пост в церковной иерархии, хан спросил:

   — Ты что, действительно привёз нам нового епископа, Пётр?

   — Да, великий хан, я привёз отца Варсунофия на сарайскую епископию.

   — Это, значит, вместо Измаила?

   — Ну да.

   — Что так?

   — Прости, великий хан, не хотелось бы мне в дела церковные людей мирских посвящать.

   — А ты посвяти, владыка Пётр, посвяти, — усмехнулся лишь краем рта Узбек. — Ну, меня хотя бы. Учти, я ещё ни к какой вере не пристал. Выбираю: то ли к твоей, православной, прислониться, то ли к мусульманской. А?

   — Я был бы счастлив принять тебя, хан, в лоно нашей Церкви.

   — Подумаю, владыка, подумаю. Но ты не ответил на мой вопрос, чем тебе не угодил Измаил?

   — Во-первых, он уже стар, пора на покой. И потом, епископ Варсунофий крепок в вере и обширен в знаниях. А на Измаила были жалобы от сарайских христиан.

   — Как? Саранские христиане ещё и жалуются на своего владыку?

   — Увы.

   — Эти рабы на святого отца?

   — Перед Богом, хан, все равны без изъятия. И Христу близки более бедные, униженные и обиженные в этой жизни.

   — Значит, ваш Бог любит только бедных?

   — Я так не говорю, но молитва бедного скорее дойдёт до Всевышнего, чем просьба богача.

   — Ну что ж, спасибо, владыка Пётр, что просветил меня. Но у меня к тебе есть ещё вопрос.

   — Пожалуйста, великий хан. Если смогу — отвечу.

   — Отчего это в твои монастыри людишки бегут, как дети к маме?

   — Ты, великий хан, почти ответил на свой вопрос. Куда ж им притекать от бед и горестей, как ни к церкви, ни к роднику православной веры.

   — Угу, — буркнул Узбек, но в тоне слышалось не согласие, а отрицание. — Так-так.

Наконец, нахмурившись, хан сказал:

   — А я думаю, владыка Пётр, что в монастыри не к Богу сбегаются людишки. Нет. От дани бегут. Платить не хотят. Или не так?

«А ведь он отчасти прав, — подумал князь Михаил. — В монастырях и числа не было, и от дани поэтому освобождены. Петру не в дугу сей вопросец».

Но митрополит неожиданно согласился с ханом:

   — Ты прав, великий хан, есть и такие лукавцы. Не бывает же стада без паршивой овцы, ты это лучше меня знаешь.

   — Хэх, — усмехнулся вполне удовлетворённо хан. — И ты, выходит, прав, владыка Пётр.

   — Выходит так, великий хан.

Они возвращались от хана к своей кибитке, отведённой им татарами, если и не в восторге от встречи, то вполне удовлетворённые. Хан на прощанье подтвердил их высокие права, пригласил на завтрашний почестной пир. Чего ещё надо?

   — Ну, как он тебе показался, владыка?

   — Не дурак. Стелет мягко пока, — вздохнул митрополит.

Князь Михаил засмеялся:

   — Уж не хочешь ли сказать, что жёстко спать будет?

   — Вполне, сын мой, вполне. Очень уж он за Измаила цеплялся.

   — Кстати, ты его действительно смещаешь из-за старости?

   — Кабы так, Михаил Ярославич. Не из русских он. Слаб в вере. Говорят, «Отче наш» так коверкает, что не узнать.

   — Так как же он в епископы угодил?

   — Не ведаю, сын мой, не ведаю. Но полагаю, Тохта надавил на Максима, Царство ему Небесное, он и благословил неуча на сарайскую епископию.

   — Что ж ты так хану не сказал?

   — Эге, сын мой, у Измаила-то корни поганские, хан бы воспринял это как оскорбление его народа. Нельзя так, нельзя.

   — Выходит, ты лукавил, святый отче?

   — Выходит, — вздохнул Пётр и перекрестился. — Бог простит меня, блага ради согрешил.

 

12. НОВГОРОДСКИЕ ШАТАНИЯ

Поздно вечером на Городище приехали посадник Михаил Климович с Игнатом Веском. Прошли в горницу к наместнику, запёрлись у него, велели одному из воинов никого не пускать даже близко к двери. И однако, несмотря на принятые меры против подслушивания, разговор начали едва ли не шёпотом.

   — Худо дело, Фёдор Акинфович, — молвил посадник. — Сказывал тебе: не жми на славян, сорвутся. Вот, пожалуйста, вчера вече было, на тебя жалоб воз.

   — За что?

   — А то не знаешь? Ты выход трясёшь, а в городе бездомных тьма.

   — Но Орде чхать на наших бездомных, им выход давай.

   — Орде, может, и чхать, но ты этим ставишь палки в колеса великому князю, Фёдор.

   — Я?! — ахнул наместник. — Я — палки в колеса Михаилу Ярославичу?

   — Именно ему, Фёдор Акинфович. Именно Михаилу Ярославичу.

   — Да князь Михаил благодетель нашей семьи, да я за него...

   — Верю, что за него ты живота не пожалеешь. Но что ему пользы от этого? Ему нужно, чтоб город его сторону держал, а из-за тебя славяне уже готовятся ему путь указать.

   — Из-за меня?

   — Да, из-за тебя, Фёдор. Не забывай, ты наместник его. Ты отступился, а спрос с него, с князя Михаила.

   — Ну а ты-то, вы-то были на вече?

   — Были.

   — И не вступились?

   — Фёдор, ты что, вчера родился? Я ведь тоже поставлен Михаилом, кто ж меня слушать будет? Беек вон высунулся, так его чуть не побили.

   — Да. Дело сурьёзное, — поддакнул Игнат, — замятней пахнет.

   — А кто мутит-то? Есть же заводилы?

   — А как же. Старые посадники Михаил Павшинич, Юрий Мишинич, да и Душилович с закрытым ртом не сидел.

   — Так повязать их — и в поруб.

   — Ты что, Фёдор? Спятил? Это ж всё равно что горящую лучину в бересту кинуть.

   — Но что ж делать?

   — Я ж тебе говорю, надо было меня слушать. Тут треть города выгорела, а ты со сборами этими. И потом, кто-то видел, как ты на Торге жене украшение покупал.

   — Но я на свои деньги.

   — А славяне считают, что на ихние.

   — Но ей-богу, на свои брал.

   — Теперь иди доказывай. В общем, знай, Фёдор, против Михаила Ярославича здесь теперь крепкий круг вятших подымается.

   — А мизинные?

   — Мизинные никуда не денутся. Пойдут за ними, хлеб-то у богатых. А за хлеб ныне люди на любой грех готовы.

   — Что же делать? Михаил Ярославич в Орде.

   — Вот-вот. Он в Орде, а Юрий-то Данилович в Москве.

   — Ну и что?

   — А то, что они хотят его на стол звать.

   — Как? Ведь Новгород испокон за великим князем был.

   — Был, да как бы не сплыл, Федя. Новгород всегда старался вольным в князьях быть.

   — Но что им плохого сделал князь Михаил Ярославич?

   — Невский вон сделал славянам одно хорошее, и то выгоняли. Так что не ищи, Фёдор Акинфович, причину, которую сам створил.

   — Михаил Климович, ты меня обижаешь.

   — Не время обижаться, Федя. Не время. На всякий случай готов будь.

   — К чему?

   — Как к чему? К побегу.

   — Да вы что, мужи? Как же я буду в глаза Михаилу Ярославичу смотреть?

   — Наше дело, Акинфыч, было предупредить тебя: зреет замятия. А там сам решай.

Стюрка, вчерашняя рабыня, накрепко привязала к себе Юрия Даниловича. От её прелестей совсем потерял голову молодой князь. И сам не заметил, как начал исполнять безукоснительно просьбы своей наложницы.

Уже во вторую ночь их жаркой любви попросила Стюрка князя выкупить у Родиона Несторовича и её тётку.

   — А то мне скучно тут. Все на меня косятся. А тётка Мотря родной человек, всё ж будет повеселее. Да и к тому же она мастерица по шитью. Выкупи её, Юрий Данилович, не прогадаешь.

   — Ладно. Будет тебе Мотря, — отвечал князь, задыхаясь от страсти.

И уже на следующий день привезли Мотрю во дворец. Стюрка обняла её, шепнула радостно:

   — Вот и опять мы вместе.

Никакого родства меж ними не было. Встретились они в плену, когда их, забитых в колодки, гнали в Киев. Мотря — крестьянская девушка, не очень привлекательная, невольно потянулась к Стюрке, по её понятиям, ослепительно красивой, и даже стала ей прислуживать. Хотя прислуживание в плену между двумя колодочницами сводилось лишь к уступке лучшего места на ночлеге, большего куска хлеба, брошенного стражей. Но это в полоне и более ценимо. Там они и поклялись никогда не расставаться. Даже хотели было назваться сёстрами, но Мотря, справедливо оценя свою незавидную внешность, молвила:

   — Давай, Стюра, буду я тебе тёткой. Ну какая я тебе сестра с моей-то рожей.

На том и порешили и своим спутникам по несчастью вдалбливали, что они родственницы. Когда их привезли в Киев на Почайн, чтобы везти оттуда водой в Царьград на невольничий рынок, на их счастье, появился там Родион Несторович. Увидел красивую полонянку, предложил за неё хорошую цену, заранее предвкушая обладание ею. Та вдруг разрыдалась:

   — Без тёти не пойду.

Пришлось Родиону Несторовичу раскошелиться на «тётю», правду сказать, в дальнейшем он ни разу не раскаялся в этом. Мотря оказалась сущим кладом. Обшивала не только его семью, но и даже дворню боярина.

Появившись при дворе князя, Мотря первым делом обшила, нарядила «племянницу». Сделала из неё, как говорила, куколку. Сшила несколько шёлковых исподних сорочек, вышив их золотой нитью по оплечью. Длинный летник, надевавшийся поверх сорочки, Мотря украсила по подолу золотой тесьмой и бахромой, а застёжки, на которые застёгивался летник под самый подбородок, надёжно прикрывая грудь, пришила из золота. Кроме этого, изготовила Мотря опашень из алого рытого бархата с серебряными пуговицами снизу доверху. Всё изготовила «тётка» своей «племяннице» в какие-то две-три недели. Кика Стюрки на очелье блистала жемчугами и драгоценными камнями.

Увидев её в блеске всех этих одеяний, Юрий Данилович решительно заявил:

   — Всё, Стюра, ныне ж садишься со мной за почётный стол. У меня гость.

   — Кто, Юрий Данилович?

   — Князь ржевский — Фёдор Александрович.

Вознеслась Стюрка в такую высь, что даже Романец, купивший её некогда за цену жареного цыплёнка, боялся не то что тронуть, а и взглянуть на свою «покупку». Ему недвусмысленно князь пригрозил:

   — Позаришься на Стюрку, посажу на кол.

Угроза была столь серьёзной, что Романец даже на «тётку»-страшилу не желал зариться, хотя та однажды намекала дураку на своё к нему благорасположение. Ну её к лешему, слишком горячо возле «тётки» с «племянницей». От греха подальше. Довольно с Романца было коровницы, ютившейся в клети на задах коровника.

На почётном застолье Стюрка сидела рядом с князем, сияя своими очельями и ожерельями, всё ещё не веря, что сие происходит в яви. Слов нет, она была красивой, невольно привлекая к себе внимание князя ржевского. Все эти красноречивые взгляды гостя на Стюрку тешили самолюбие Юрия Даниловича. Весь вид его, казалось, говорил: вот какие у нас есть, да не про вашу честь.

За столом присутствовал и самый ближний боярин князя Родион Несторович, которому не нравилось, что на самом почётном месте сидит его вчерашняя рабыня Стюрка-пирожница. Но опытный воин умело скрывал своё неудовольствие, стараясь попросту не замечать Стюрку, не удостаивать её даже мимолётным взглядом.

Между тем разговор за столом шёл серьёзный:

   — Фёдор Александрович, о чём я хотел тебя просить, — заговорил после второй чарки князь Юрий. — У меня днями были послы из Новгорода. Зовут меня к себе на стол. Но, сам понимаешь, как мне идти, если там сидит тверской наместник?

   — Прогони его, и всего делов, — сказал Фёдор Александрович.

   — Прогнать недолго, Федя. Но, как бы тебе объяснить, послы-то новгородские ко мне приезжали тайно. Понимаешь?

   — Понимаю.

   — Стало быть, это ещё не приговор веча. Мне надо, чтоб меня вече позвало, а ещё лучше — архиепископ. Понимаешь? Меня позвать должны, чтоб у Михаила Тверского не было права обвинить меня в захвате стола новгородского.

   — Но он, говорят, сейчас в Орде.

   — Да, он в Орде. И момент очень удобный, чтобы изгнать его наместника из Новгорода.

   — А чем я могу помочь?

   — Вот ты и изгонишь его. Приедешь с дружиной, дашь ему по шапке. Соберёшь вече, на котором провопят за меня. И проследишь, чтоб звать меня приехали вятшие, самые уважаемые люди, чтоб не прислали за мной какую мелочь пузатую.

   — Это я смогу, Юрий Данилович, — согласился князь Фёдор без малейших колебаний.

Да и как ему было колебаться, когда перед его глазами стояла судьба можайского князя Святослава. Ржевец понимал, что выгодней быть союзником московского князя, уже показавшего свои хищные зубы соседям.

   — Я не сомневался в тебе, Фёдор, — сказал Юрий Данилович удовлетворённо и стал сам наполнять чарку. Наполнил свою и Стюркину, предложил:

   — Выпей с нами, дорогая, за успех.

   — С удовольствием, Юрий Данилович, — разомкнула наконец алые уста красавица.

 

13. ИЗГНАНИЕ НАМЕСТНИКА

Да, наместник великого князя Фёдор Акинфович перегнул палку в своих стараниях выбить из новгородцев побольше кун для выхода. Может, в благополучные годы это воспринялось бы славянами спокойно, но после двух голодных лет, свалившихся на Русь, а потом и сильнейшего пожара, пустившего по миру тысячи новгородцев, своеволие наместника ударило больно не только по карманам, но и по самолюбию славян.

Зароптали в городе. Сначала вроде бы негромко, но потом всё сильней, а вскоре и в открытую закричали на Торге:

   — Наместник Михайлов греет руки на чужом горе! Гнать его!

Оно и правда, Фёдор Акинфович грел руки, грел. Вообразив себя полным хозяином города, он хватал везде, где только можно. Залезал даже в мытные деньги, что совсем было нехорошо.

Прав был посадник, ох как прав, утверждая, что Фёдор своими руками ковал новгородскую замятию против великого князя.

Так что князь ржевский, Фёдор Александрович, прибыл в Новгород в самый подходящий момент. Явившись на Городище с дружиной, он, оцепив хоромы, вошёл к наместнику и, даже не поздоровавшись, спросил:

   — Сам уедешь? Или тебе дать пинка под зад?

   — Ты кто такой? — побледнев, спросил наместник.

   — Я-то князь ржевский. А ты? Ну?

Увы, Фёдор Акинфович не из князей был. Именно этим потом и оправдывался в Твери, что так поспешно покинул город. В тот же день, к вечеру, выехал бывший наместник на нескольких телегах из Городища в сопровождении дюжины вооружённых слуг. Выбравшись на Селигерскую дорогу, он приказал гнать лошадей, насколько позволяла местность. Опасался погони, которая, по его мнению, должна случиться обязательно, поскольку под задницей наместника в кожаном мешке сытно погрюкивало серебро.

Однако новгородцы не догадались пуститься в погоню за беглецом, поскольку узнали о его отъезде лишь на следующий день (теперь ищи ветра в поле!). Сообщена эта новость была сперва на боярском совете на владычном подворье, и лишь после этого она достигла Торга, где вызвала единогласный отклик: «Скатертью дорога!»

Вятшие не решились сзывать на городское вече голодных славян. Кто знает, что взбредёт в эту буйную многоголовую гидру. А ну кинут: «На поток толстопузых!» Нет, нет, лучше тихо-мирно собрать вятших на владычный двор. И решить. Как решим, так и будет.

На малом вече, как обычно, первым Степан Душилович заговорил:

   — Господа бояре, к нам прибыл князь Фёдор Александрович, избавивший нас от корыстолюбивого тверского наместника. Давайте послушаем, что он скажет.

   — Господа новгородцы, прослыша о ваших бедах, встревожился князь московский Юрий Данилович и просил меня помочь вам избавиться от хомута тверского. Вчера я выгнал с Городища наместника Твери.

   — Где он? — спросили с дальней лавки.

   — Он давно уж чешет по дороге в Тверь.

   — Зря, князь, зря, — подал голос Михаил Павшинич. — В поруб его надо было. В поруб.

Павшинича поддержало несколько голосов: «Зря».

   — Он, понимаете, всё же поставлен великим князем.

   — Ну и что? У нас тот князь, кто нам люб.

   — Верна, Павшинич, верна-а...

   — Захотим — позовём московского Данилыча, и никто нам не указ.

Павшинич не подозревал, какую ниточку князю Фёдору подкинул. Тот мигом ухватился за неё:

   — Конечно, князь Юрий Данилович не чета другим прочим. Добр, смел, великодушен. На брани за спинами не прячется, всегда впереди, на острие удара.

   — А что, господа бояре, — неожиданно молвил Лазарь Моисеевич, — не пригласить ли и впрямь князя Юрия? Михаил Ярославич, сколь ни пытался его бить, всегда об него зубы обламывал.

   — Надо подумать, господа бояре.

   — А что думать? Звать Юрия — и никаких.

Долго спорили: звать — не звать. И всё же приговорили: звать.

Тут уж Фёдор Александрович подсказал:

   — Но звать его надо отправлять посланцами самых уважаемых и достойных новгородцев.

   — Это ведомо. Чай, не за купцом поедут.

   — Ну, а кого пошлём? — спросил Степан Душилович.

   — Пусть Павшинич едет, он не из посадников. Золотой пояс тридцать лет уж носит.

   — А ещё?

   — Ещё ты езжай, Степан.

   — Что вы заладили в кажну дырку меня совать, — неожиданно упёрся Степан Душилович. — Степан туда, Степан сюда.

   — Так уваженье ж, Душилович.

   — Спасибо, братья, за честь, но не могу я. У меня от тряской дороги колики в боку зачинаются. А до Москвы скакать да скакать. Увольте.

Уважили просьбу боярина, чай, тоже золотопоясной, поверили в «колики». Но слукавил Душилович, мигом придумав себе болячку, он нюхом чуял, что затевается великая смута против Твери, и неизвестно ещё, чей верх станет. А он лучше уж в тени перебудет.

Вторым послом решили послать Лазаря Моисеевича, у того пояс золотой едва ли не с юности. Он упираться не стал.

   — Слушайте, господа бояре, ежели выпустили живым наместника Федьку, знаете, что нам грядёт за сим? — спросил Юрий Мишинич.

   — Что?

   — А Тверь нам в Торжке хлеб перекроет.

   — Эт верно, — зашумели на лавках. — Это как пить дать.

   — Надо слать дружину туда.

Хлебушек ныне для Новгорода дороже золота. Не столь велик его поток с Волги, а всё ж помалу капает. Если ещё и этот ручеёк Тверь перекроет...

Когда Фёдор Акинфович явился в Тверь побитым псом и сказал, что в Новгороде великая замятия, что он едва ноги унёс, возгорелся праведным гневом Дмитрий Михайлович:

— Всё. Иду ратью на Новгород.

С большим трудом отговорил его от этой затеи Александр Маркович, употребив для этого всё своё красноречие, приведя ярчайшие примеры невозможности выиграть рать у славян, начав с Ярослава Всеволодовича с его неудачей в липецкой битве и кончив даже самим Батыем.

—...Что ты, Дмитрий Михайлович, сам Батый не захотел с новгородцами связываться. Батый!

Пожалуй, последний довод убедил-таки княжича обождать с ратью. Однако дружину он всё же велел собирать и вооружать.

Но где-то через неделю после возвращения Фёдора прискакал из Новгорода потаённый гонец с грамотой для великого князя.

   — Давай. Я за него, — сказал, хмурясь, Дмитрий Михайлович.

   — Но мне велено ему лично.

   — Он в Орде и поручил мне лично принимать его грамоты, — начал сердиться княжич. — Что, у тебя силой отымать, что ли?

Гонец понял, что всё равно отберут, да ещё и поколотят, чего доброго, вздохнув, отдал грамоту безусому князю.

Тот сорвал печать, с треском развернул свиток из бересты. Текст был процарапан писалом:

«Михаил Ярославич! Новгородцы сбираются идти ратью на тебя. Берегись. Ведёт полк князь Фёдор Ржевский. Данила Писарь».

   — Ага! — вскричал Дмитрий Михайлович почти с торжеством. — А что я говорил?!

И помчался к Александру Марковичу, тут же забыв о новгородском посланце. Гонец Митяй был слугой Данилы Писаря и пустился в столь дальний и опасный путь не очень охотно. Отправляя его с берестой-грамотой, Данила сказал:

   — Там тебя наградят.

Мысль о грядущей награде немножко согревала Митяя в пути. Но случилось не так, как ожидалось. Великого князя не оказалось, а сын его, прочтя грамоту, с воплем помчался куда-то, совершенно забыв о нём, Митяе, даже не спросил: ел, не ел?

Гонец так и стоял в опустевшей светёлке. Уставший, голодный и расстроенный. Думал с горечью: «Вот тебе награда. Почти неделю, рискуя жизнью, пробирался от Новгорода. И вот — наградили».

Он долго стоял, переминаясь, потом присел у двери на лавку, всё ещё надеясь, что княжич воротится и распорядится насчёт него: «Накормить, наградить и спать уложить».

А спать тоже хотелось. Сказывалась накопившаяся за дорогу усталость. Даже подумывал: не прилечь ли на лавку? Но очень уж хотелось жрать. А какой сон на голодное брюхо?

Наконец в светёлку заглянул старик.

   — Ты что здесь делаешь, молодец?

   — Я? — удивился Митяй.

   — Ты.

   — Жду вашего князя. Я гонец из Новгорода.

   — Ну, ему теперь не до тебя, помчался по посадам полк сбирать. Ты ел хоть?

   — Нет.

   — Эх, — покачал головой дед. — Идём в поварню.

В поварне, притулившись на краешке стола, новгородец с жадностью уплетал холодную, загустевшую горошницу, запивая квасом. И от горькой обиды на ресницах его взблескивали скупые слезинки.

 

14. ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Дабы иметь на левобережье свои глаза и уши, Дмитрий Михайлович отправил туда около двадцати разведчиков, строго наказав:

   — Заметите новгородский полк, немедля сообщите мне. Где он? Куда направляется? И сколь велик?

Лазутчики засекли новгородцев ещё на подходе к Торжку и с этого времени ежедневно сообщали в Тверь о их передвижении:

   — ...Торжок миновали, идут по направлению к Волге.

   — ...Уклоняются к полудню в сторону Старицы.

   — Так, — гадал Дмитрий Михайлович. — Видимо, у Старицы будут переправляться, чтоб идти на нас правым берегом.

   — Не пойму, — вздыхал Александр Маркович, — чего они затевают. Почему они не захватили Торжок, а прошли мимо?

Где им было проникнуть в планы князя Фёдора Александровича, когда он даже тысяцкому ничего не говорил. Но когда приблизились к Волге, приказал ставить шатры, а тысяцкому наконец-то сказал:

   — Здесь и будем ждать тверской полк.

   — А почему бы не напасть на них?

   — Нам лучше выманить их сюда.

   — Почему, князь?

   — Потом узнаешь, если сам не догадаешься.

Тысяцкий не стал ломать голову. За поход и успех отвечает князь, вот пусть и мудрит себе. А Фёдор Александрович, призвав к себе сотских, приказал:

   — Ставьте шатры покрепче, обустраивайтесь надолго.

   — На сколько?

   — Там увидите, — увильнул князь от прямого ответа.

Сотские расходились в недоумении — экую даль отшагали для рати и вдруг встали на месте, да ещё велено обустраиваться надолго.

   — Что он думает, до зимы здесь отсиживаться?

   — Мудрит что-то князь.

   — А может, боится?

   — Вряд ли. Он не из трусов. Наместника тверского так шуганул, что тот стрелой вымчался с Городища. Тут что-то другое.

   — Да. Тут какая-то хитрость.

   — Взял бы сказал об этом нам.

   — Ага. Сегодня тебе скажет, завтра вся Тверь знать будет.

   — Чего мелешь? Я что, переветчик?

   — При чём тут ты? Князь правильно делает, что никому не сообщает. Тут не торжище, новостями делиться.

   — Братцы, я догадываюсь, чего он задумал.

   — Чего?

   — Он хочет обмануть лазутчиков тверских. Они донесут, что мы стали крепким лагерем, и тверской князь клюнет на это.

   — Ну клюнет, ну и что?

   — Как что? Он явится нашей стороной и нападёт на лагерь, скажем, ночью.

   — Чепуха. Ты думаешь, наши лазутчики не донесут об этом вовремя? Не предупредят?

Сотские спорили, не подозревая, что тверская дружина уже на подходе.

На следующий день росным утром явилась, но не на левом берегу, как гадали сотские, а на противоположном, на правом. Тут же кто-то закричал оттуда:

   — Эй вы, гущееды-долбежники, чего явились? Что потеряли?

Гущеедами новгородцев дразнили на Руси за их кушанье, которое они варили из обожжённого ячменя и хлебали ложками гущу. Однако и новгородцы не оставались в долгу, кричали с левобережья:

   — Эй, цвякалы, цуканы! Куда куницу зацуканили? — и хохотали довольные, что уели тверичан.

Это был намёк на говор тверской, где налегали на «ц».

   — Плотнички — хреновы работнички-и! — надрывались на правом берегу.

   — Ряпучиники-и! — неслось в ответ, и опять язвительный смех катился оттуда, разносясь далеко над водной гладью.

Отчего-то именно этот смех не понравился Дмитрию Михайловичу.

   — Хватит зубоскалить, — распорядился он.

Но с ним не согласился Александр Маркович:

   — Пусть срамятся. Всё лучше, чем копья ломать.

Несмотря на преклонные годы, пестун пошёл с дружиной, имея твёрдое намерение удерживать юного князя от необдуманных поступков, а именно от страстного желания скорее вступить в сечу. А если представится возможность, то, мыслил пестун, кончить миром с новгородцами, как когда-то было под Дмитровой.

Однако Дмитрий Михайлович ни о каком мире и слышать не хотел. Едва разбили лагерь, едва начали варить кашу, как он отправился проверять готовность дружинников к бою.

   — А ну-ка, дай твой колчан.

   — Пожалуй, — подавал дружинник не очень охотно своё туло.

Князь высыпал на землю стрелы и начинал пробовать пальцем остроту наконечников.

   — И этим ты хочешь поразить врага? — вопрошал с издёвкой. — Терпуг у тебя есть?

   — Есть.

   — Немедленно точи все стрелы. Завтра проверю. Будут тупые, получишь на орехи.

Он шёл к следующему и от него требовал колчан, высыпал стрелы, щупал остриё наконечников. Бросал коротко:

   — Точи. Завтра проверю.

Вскоре после каши едва ль не половина дружины заширкала терпугами по стрелам. Это заметили на том берегу и не преминули съехидничать:

   — Тоците, тоците, цвякалы, на свои задницы натоците.

Ох уж эти новгородцы. С ними свяжись — не рад будешь.

Поздно вечером, выставив дозоры вдоль берега, Дмитрий Михайлович наказывал:

   — Не спать! Бдеть! Кого застану спящим, утоплю.

Дозорные после ухода князя меж собой переговаривались:

   — Глянь, гроза какая. Ещё и ус не вырос, а туда же: «Утоплю».

   — И утопит, чего ты думаешь.

   — Митя-то?

   — Ну, а то кто?

   — Да он комара не обидит.

   — А чего ж грозится?

   — Для виду. Считай, дите ещё, как тут не погрозиться. Да и с нашим братом инако нельзя, лепш таской, чем лаской.

Воротившись в шатёр и отужинав поджаренной на костре дичиной, Дмитрий Михайлович сам стал готовить себе ложе.

   — Давай я, князь, — вызвался кормилец Семён.

   — Отстань, я сам.

Положив на землю потник, а в головах седло, как это делал когда-то его легендарный пращур князь Святослав, Дмитрий лёг, даже не отстегнув меча. Укрылся своим корзном.

Пряча в бороде усмешку, Александр Маркович посоветовал:

   — Снял бы бахтерец, Дмитрий Михайлович, железки ночью холодить будут.

   — А ну налетят новгородцы? — возразил князь. — Я буду как дурак возиться с бахтерцом.

   — Ну хошь меч отстегни. А то ить он тебе переворачиваться не даст.

Ничего не ответил Дмитрий Михайлович, но уже в темноте, когда погасили свечу, слышно было, как под корзном у него щёлкнула застёжка. Отстегнул. И поскольку догадывался, что оба пестуна слышали этот звук, молвил умиротворённо:

   — Ничего. Всё равно пусть рядом лежит. А ну налетят?

Однако никто не налетел. Новгородцы на той стороне тоже дрыхли без задних ног, лишь на берегу бодрствовали их дозорные, следили за противоположным берегом.

К рассвету, когда сильно захолодало, и те и другие спустились к самой воде, над которой курился реденький туман. По притихшей зеркальной воде даже лёгкий кашель за версту слышно было.

   — Кака холера вас сюда принесла? — спросили с правого берега.

   — А вас? — спросили с левого.

   — Мы-то дома. А вы?

   — А мы к вам в гости, — загыгыкали славяне.

   — В гости с мечами не ходют.

   — А вы так что, с медами явились?

   — Мы свою землю оборонить.

   — А кому она нужна, ваша земля. У нас своей по ноздри хватает.

Так переговаривались вполголоса дозорные через чуткую реку. Сначала вроде с подковырками, а потом и вполне дружелюбно:

   — А почём у вас хлеб?

   — По ногате.

   — Что по ногате? Кадь? Воз?

   — Калач.

   — Ёш вашу под микитки! У нас впятеро дороже.

   — Неужто?

   — Ужто, брат, ужто. Инда за каравай и полугривну запрашивают.

   — Да, недёшев хлебушко, недёшев.

   — Вам чё обижаться-то, у вас — дармовой.

   — Ничего себе «дармовой». Ране-то за ногатку я мог пять калачей взять. А ныне?

   — Во, цуканы, они ещё и обижаются.

   — А ты чё обзываешься?

   — Эт я любя.

   — Я ж тебя любя не дражню гущеедом.

   — Эх, братец, я б ныне за эту ячменную гущу-то, кажись, полжизни отдал.

   — Дык вы чё, робята, и впрямь на голодное брюхо? В походе-то? Вы ж тоже чё-то варили днесь.

   — Варили, брат, варили сочиво. В нём крупинка за крупинкой гонялись с дубинкой.

   — Эх, бедные вы бедные, робята. Жалко вас.

   — Ты б лепш калачом пожалел, — вздохнули на левом.

   — А как?

   — А кинь нам.

   — Та я ж не докину и до серёдки.

   — Ты кинь, мы пымаем.

На правом меж собой заговорили:

   — А что, робята, може, кинуть? А?

   — Ты что? Ну кинешь шагов за двадцать — рыбе на прикорм.

   — Ну просят люди.

   — Да смехом они, а ты и вправду поверил.

На левом вникли в спор супротивного берега, подали тут же голос:

   — Какой смех, ребята? Вон Дёмка раздевается и плыть будет.

   — Дёмка, дуй вверх, а то снесёт тя.

Славянин голяком побежал по кромке берега вверх, там, покрякивая, вошёл в холодную воду и поплыл к правому берегу. Его сносило течением, но рассчитал точно. Приблизился как раз в том месте, где стоял тверяк с калачом. Размахнувшись, он кинул калач и плюхнулся в воду. Новгородец подплыл, махнул тверичанину рукой благодарно:

   — Спаси Бог вас, ребята.

Затем ухватил зубами калач и поплыл на левый свой берег.

Днём Дмитрий Михайлович разослал вверх и вниз по реке разведчиков с велением найти лодьи и гнать их сюда. На удивлённый взгляд Александра Марковича пояснил:

   — Для переправы. Наберём с сотню лодий — сможем внезапно напасть на них.

   — Внезапно не получится, Дмитрий. Мы ж у них на виду.

   — Всё равно надо на чём-то переправляться.

   — Хорошо. Представь, они переправляются сюда и нападают на нас. Что мы станем делать?

   — Да мы их из воды не выпустим, сбросим назад.

   — Вот и они нас так же. Ещё на воде стрелами и копьями перебьют.

Князь поджал недовольно губы, наморщил лоб, что-то соображая. Наконец спросил:

   — Что ж тогда делать?

   — Ждать. Кто первый начнёт переправляться, тот и проиграет рать.

   — Ну да! А Ярослав тогда на Днепре под Лобичем первым стал переправляться и побил Святополка.

   — Там сторожа прозевали переправу Ярослава. Точнее, проспали.

Князь рассчитывал на сотню лодий, а пригнали всего три. Одну даже с «козой» на носу, видимо приготовленную хозяином для лучения рыбы. На дне и острога лежала.

   — Всё. Будем с рыбой, — радовались тверичане.

И уже в следующую ночь отправились лучить рыбу, запасшись нарубленным сушняком, натащенным из леса.

Новгородцы, видя такое дело, тоже возгорелись ходить с лучом. Для этого им не хватало малого — лодьи. Поэтому, начав зоревой разговор над тихой водой, славяне попросили:

   — Ребята, уступите нам лодейку.

   — Зачем?

   — А с лучом походить, нам же тоже рыбки хочется.

   — А острогу где возьмёте?

   — Копьё приспособим. Лодейки вот нет.

Тверичане посовещались: уступать — не уступать, всё же супротивники.

   — Князь узнает, башку свернёт.

   — Откуда он узнает?

   — Что он, считать не умеет? Было б их с дюжину, не заметил бы, а то всего три лодейки.

А с левого берега ободряли:

   — Ребята, мы ведь не за так. Заплотим.

С правого поинтересовались:

   — А скоко?

   — Скоко запросите.

Тверичане переглянулись, лодьи-то вроде ничейные, отчего ж не продать, раз покупник сыскался. А князю можно сказать: унесло, и всё.

   — Гоните гривну.

   — Вы что, ребята, за такую рухлядь гривну?

   — Она не рухлядь, ей года два-три, ну четыре от силы.

   — Давайте за половину.

   — Чёрт с вами, ташите десять ногат, — согласились тверичане.

И опять, зайдя повыше, голый Дёмка, взяв в рот серебро, поплыл через Волгу. Приплыл отдуваясь.

   — Как ты терпишь? Вода-то ледяная.

Новгородец выплюнул на ладонь десять ногат.

   — Так я наторённый на холод.

Тверичане посчитали деньги.

   — Вообще-то мы продешевили. Ну да ладно, для хороших людей не жалко. Бери, Дёмка, вон ту, крайнюю. Там и весло. Да не знаешь, когда вы на нас сбираетесь напасть?

   — А чёрт его знает. Князь не чешется.

   — Так что? Так и будем в гляделки бавиться?

   — А чё тебе, жить, что ли, надоело?

   — Да оно конечно, кому охота лоб под копьё подставлять. Но оно знать бы хотелось, будете али не будете нападать.

   — Пока не слыхать. А у вас?

   — У нас князь молодой. Петушится, хоть счас в драку. Да вишь, река мешает. Близок локоть, да не укусишь.

Тут один из дозорных сверху громко прошипел:

   — Кончайте, идолы! Сотский из шатра выполз.

Новгородец отпихнул лодью, прыгнул в неё, сверкнув гологузью, взялся за весло и ходко пошёл вперерез течению. Когда он перевалил за середину, тверичане вздохнули облегчённо. Один спросил того, на обрыве:

   — Ну чё там сотский?

   — Отлил и опять в шатёр уполз.

   — Наполохал зазря. Не дал с человеком переговорить.

Три недели полки простояли друг против друга, разделённые рекой. Давно уж и Дмитрий Михайлович спал без меча и даже снял брони с себя и днём не вздевал их. Сечью-то не пахло.

А сторожа тверские и новгородские так подружились, что к концу втихаря договорились, что если чей полк начнёт готовиться к нападению, то тихонько упредить супротивников. Не голосом, нет. За голос, если услышат, казнить могут. А просто воткнуть на берегу у воды пышную лозину. Это и будет тайным знаком: берегись, нынче нападём.

Однако втыкать тайную лозину не пришлось. Начались заморозки. К князю Фёдору Александровичу прискакал гонец из Новгорода с грамотой от бояр:

«Князь Фёдор! Снимайся и поспешай сюда. Корелы перебили во граде корельском наших людей и ввели немцев. Пойдёшь на них с дружиной. Юрий Данилович с братом Афанасием уже прибывши. Поспешай как можешь».

Свернулись скоро. Скатав шатры, погрузили на телеги. Туда же котлы, брони, палицы, мечи тяжёлые и тронулись. Тысяцкий на коне подъехал к князю, спросил:

   — Фёдор Александрович, теперь-то, поди, можно сказать, зачем мы их сюда выманивали?

   — А ты так и не догадался?

   — Нет.

   — Эх ты, а ещё тысяцкий. Тверца-то в Волгу под самой Тверью впадает.

   — Ну.

   — Что ну? А хлеб-то на Торжок по ней везут. Ежели б тверской князь с дружиной в Твери сидел, он бы в любой миг мог перекрыть хлебу дорогу. Обязательно бы перекрыл в любой час, когда захотел. А он тут проторчал, карауля нас, а там хлебушек на Новгород тёк. Поди, не один струг под носом у Твери проскочил.

   — Ах, вон оно что, — разулыбался тысяцкий. — А я-то...

   — Вот самое, — засмеялся князь и подстегнул плёткой коня.

 

15. НА ХАНСКИЙ СУД

Юрий Данилович с братом Афанасием в сопровождении полусотни гридей прибыл в Новгород в ненастный осенний день. В закрытой плетёной повозке среди подушек и шуб приехала с ним и Стюрка, «зарубившая себе на носу» никогда не отставать от князя во избежание грехопадения.

В многодневном пути от Москвы на ночёвках, случались ли они в веске или в чистом поле, князь забирался в повозке в жаркие объятия наложницы. И едва ль не до полуночи скрипела и покачивалась телега, словно бы продолжая своё дневное путешествие.

Гриди, ночевавшие около, посмеиваясь, негромко зубоскалили меж собой:

   — Поехал наш Данилыч в мягком седле.

   — Нет шоб нам дал проехаться...

   — Вот и усни тут при таком скрипе и пыхе.

   — Романец, а Романец...

   — Ну чего?

   — Ты навроде в этом седле езживал. Как оно? А?

   — Идите к чёрту.

Романцу слушать эти ночные скрипы и пыхтенья было особенно горько. Он хорошо помнил ту жаркую близость со Стюркой за поварней, потом счастливейшую покупку. Не забыл её, прижавшуюся у него за спиной на коне, упирающуюся тугими грудями в его лопатки. И что было обиднее всего, что сам же князь сосватал её в жёны Романцу и ту же ночь отобрал. А она? Тоже хороша. Словно и не было ничего меж ними. Помнил, как спустила по лестнице, едварёбра не переломав. Вот сучка! А теперь ещё и взглянуть на неё не моги под страхом потери живота.

Никого не посвящал Романец в эти горькие думы, более того, скрывал их от окружающих, а тем более от князя и самой Стюрки.

Появление Юрия Даниловича в Новгороде было встречено славянами радостно, тем более что он обещал послабления в сборе дани. Погорельцам простил все недоимки. А к корельскому городу, захваченному немцами, отправил с дружиной князя Фёдора, едва тот воротился с Волги.

Фёдор Александрович приступом овладел взбунтовавшимся городом, перевешал и иссёк едва ли не половину его жителей. Объявил уцелевшим, что-де они вновь присовокуплены к Новгороду, и воротился победителем. Успех этот приписывался Юрию Даниловичу, поскольку по его приказу князь Фёдор отправился в поход. Как тут не прокричать ему: «Ты наш князь». Прокричали.

Но случилась одна закавыка, помешавшая настоящему торжеству. Неожиданно заупрямился архиепископ Давыд, который должен был принять от князя Юрия клятву в верности Новгороду и дать поцеловать ему крест.

   — Как хотите, но я не могу переступить через крестоцелование великому князю Михаилу Ярославичу, — заявил Давыд.

   — Да ты что, владыка, — убеждал его Михаил Павшинич. — Князь Михаил давно расплевался с нами. Когда он был здесь? Не упомню.

   — Он в Орде и вполне удерживаем ханом.

   — А что натворил его наместник? Он же обворовал нас.

   — Крест нам целовал князь Михаил, а не наместник. Если б мы дождались Михаила, он бы наверняка наказал корыстолюбца. Наверняка.

   — Но без твоего благословения князь Юрий Данилович... как бы это сказать...

   — Беззаконен, — подсказал архиепископ.

   — Ну да. Ты, владыка, выступаешь против всего Новгорода. Так?

   — Нет, сын мой, я выступаю против клятвопреступления. Какой же я буду духовный пастырь, если стану переступать через крест? Давно ли вы кричали Михаилу: «Ты наш князь!» А ныне зовёте другого на его место.

   — Но Новгород издревле волен в князьях, владыка Давыд. Издревле.

   — Верно, волен, но на законных основаниях. Надо вначале было, объявив Михаилу Ярославичу его вины, указать ему путь. Вы это сделали? Нет. А сразу на живое место стали звать другого князя. Младшего. Заведомо нарушая издревле принятое: Новгородом владеет только великий князь. Вот станет Юрий Данилович великим князем, пожалуйста, я благословлю его на наш стол. А ныне Михаил Ярославич великий, и я верен его ряду.

   — Но он же целовал крест ещё Феоктисту.

   — Ну и что? Я принял святой стол от Феоктиста, Царствие ему Небесное, и верен всем его рядам.

   — Но князь Михаил-то в Орде.

   — Тем более. С ним там и митрополит, кстати. И наверняка он — высший иерарх Русской Церкви — одобрит моё решение.

Не преуспев в разговоре с архиепископом, Михаил Павшинич напустил на него завзятого краснобая Степана Душиловича. Но и у того ничего не вышло. Воротился он от владыки потный и красный. И на удивление был краток в объяснении своей неудачи:

   — Он это... — и покрутил у виска указательным пальцем, что обозначало вполне понятное: мол, спятил. — Зря мы его выбирали.

Бояре ломали голову: как объяснить Юрию Даниловичу задержку с благословением владыки? Хорошо, хоть сам князь не напоминал об этом: возможно, догадывался о затруднениях вятших.

Обосновавшись на Городище — пристанище всех князей, — он обживал дворец, веля каждый день топить все печи, тем более что начиналась зима:

   — Чтоб живым духом пахло, не мертвечиной.

Живой дух во дворец привносила и Стюрка, переходя по горницам, бормотала молитву заговорную, отгоняя отовсюду злых духов.

   — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — крестилась она. — Стану я, раба Божия Стюрка, благословись. Поднимается царь грозная туча, и под грозною тучей мечется царь-гром, царица-молонья. Как от царя-грома и от царицы-молоньи бегут враги и дьяволы лесные, водяные и дворовые и всякая нечистая тварь в свои поместья — под пень и под колоду, во озеро и во омуты, и так бы бежали от живущих во оных хоромах и от меня, рабы Божьей Стюры, и света души моей князя Юрия бежали всякие враги и дияволы лесные, водяные и дворовые под пень и под колоду, во озеро и во омуты безотпятно, безотворотно, век по веку, отныне и до века, аминь.

Княженье Юрия Даниловича в Великом Новгороде, как он считал, началось вполне успешно. Корел усмирил, погорельцам долги простил. Куда уж лучше? А то, что там владыка что-то бурчит, пусть его. Может, и впрямь из ума выжил к старости.

Из Москвы от брата Бориса и Родиона Несторовича тоже вести вполне благополучные. И вдруг громом средь ясного неба явилось на Городище уже в конце зимы посольство от хана:

   — Князь Юрий, великий хан положил на тебя гнев свой. Царь Узбек зовёт тебя.

   — За что? — перетрусил Юрий Данилович.

   — За то, что ты не явился пред его светлые очи.

   — Но я думал, зовут лишь великих князей.

   — Звал царь всех. Но это не все. Ты, воспользовавшись отсутствием великого князя Михаила Ярославича, захватил его земли, грозил его городу. Царь Узбек взъярён твоим самоуправством и немедленно требует тебя на суд.

   — Но какой будет суд царя? — свял князь Юрий.

   — Справедливый и беспощадный.

«К чему он может присудить? — подумал бедный князь. — Неужто?»

Татарин, словно услыша мысли его, молвил вполне откровенно:

   — Может, и к смерти. На это будет воля царя.

   — Когда ехать?

   — Хоть сейчас. Мы готовые и будем провожать тебя до самого царя. Мы отвечаем перед ним за твою голову.

Это приглашение на ханский суд испугало князя. Он по себе знал, как скоры властью владеющие на расправу. Когда-то он, и глазом не сморгнув, обрёк рязанского князя на смерть. Неужто пришёл его черёд подставлять свою выю под меч палача?

Ночью, лёжа со Стюркой, он поведал ей о своих опасениях.

   — Бежать надо, милый, — молвила ласково наложница, прижимаясь всей грудью к ненаглядному.

Однако на сей раз чары не сработали. Юрию Даниловичу было не до Стюркиных прелестей. Страх подавил в нём все желания, он даже оттолкнул её.

   — Молчи, дура. Бежать. Куда бежать? Подумала?

   — А хошь бы и к немцам.

   — Ну, умница, — с издёвкой молвил князь. — Я немцев только что расколошматил в корельском городке — и к ним же прибегу спасаться. Ты соображаешь, что говоришь?

   — Их колошматил князь Фёдор, не ты же.

   — Ну дура, ну дура. Князь Фёдор бил их по моему приказу, с моей дружиной. Немцы меня повесят на первом же суку.

   — Ну, тогда в Краков.

   — А поляки выдадут Орде.

   — Тогда не знаю. Знаю, что надо бежать. А куда? Сам думай.

   — Не знаешь — молчи.

   — Я молчу.

   — Вот и молчи.

Князь Юрий сердился на Стюрку ещё и потому, что она сказала о том, о чём он втайне сам подумывал, но говорить вслух не решался, дабы не прослыть трусом. И за мысль, высказанную бабой, он не мог сразу ухватиться из гордости. Вообразит ещё, дура, что князь только её и слушает.

Спалось князю в эту ночь плохо. Снилось Бог весть что. То вроде он бежит куда-то, то за ним кто-то гонится и вот-вот схватит, а у него ноги почти не двигаются. Наконец его схватывают, и князь в ужасе просыпается. Сердце зайцем в силке колотится от пережитого страха.

«Ох, не в руку ли сон? — подумал Юрий Данилович. — Неужто бежать придётся?»

Но утром, когда вышел во двор, понял: бежать не придётся. Кругом татары. Толкутся у конюшни, и даже у ворот их малахаи видны. Обложили, как медведя в берлоге. И навстречу, скалясь в ухмылке, посол Алчедай:

   — Ну как спалось, князь?

   — Хорошо, — буркнул Юрий Данилович с едва скрытой ненавистью.

   — Значит, едем?

   — Едем. Но мне распорядиться надо.

   — Распоряжайся, князь, распоряжайся, — молвил татарин всё с той же ухмылкой, а Юрию подумалось: «Знает поганая харя, что меня ждёт. Знает. Вишь, как говорит ехидно, словно покойнику».

После завтрака призвал к себе Юрий Данилович князя Фёдора и брата Афанасия.

   — Ну, поди, знаете, что зовёт меня Узбек на суд?

   — От тебя только слышу, — сказал Афанасий. — А за что?

   — Вроде за то, что раньше не приехал за ярлыком. Но я думаю, Михаил там на меня нажалился за Новгород.

   — Но ведь тебя сами новгородцы позвали.

   — Сами. А попробуй докажи. В общем, так, други, ты, Фёдор, останешься за наместника.

   — А я? — спросил Афанасий.

   — Ты князь, Афоня. Князь. Но Фёдор старше тебя, опытнее, так что слушай его. Держитесь друг за дружку.

   — А как с Михаилом быть? — спросил князь Фёдор.

   — С Михаилом? — задумался Юрий Данилович. — С ним мира не будет, это ясно. Из-за него, может, меня и зовёт Узбек. Он наверняка попытается Торжок захватить. Вам его надо упредить.

   — Ну, это мы сможем, — молвил Фёдор. — Снег сойдёт, трава вырастет, и выступим. А не пойдёт ли он на Москву?

   — Вряд ли. Ему Новгород доставать надо сейчас. Да и в Москве Родион Несторович, Михаил об него зубы поломает.

Тем, что Юрия Даниловича зовут в Орду, да ещё и на суд, князь Фёдор был доволен, хотя старался не показывать вида. Суд ханский всегда короток и неумолим: смерть. Фёдор был уверен, что Юрий из Орды не воротится. Тогда Москва уж не станет угрожать Ржеву, с Афанасием договорится, ну а Борис его не ослушается. Так думал Фёдор, но внешне высказывал обречённому Юрию сочувствие:

   — Я вот что тебе посоветую, Юрий Данилович, возьми с собой побольше даров. Может, удастся отдариться.

   — Это само собой, — согласился Юрий. — Заеду в Москву, захвачу казну с собой, мехов, драгоценностей.

   — Можно и Новгород пощипать.

   — Нет-нет. Новгород нельзя. Вон наместник тверской пощипал, и дали ему по шеям. Новгороду я дал облегчение, пусть так и остаётся. Он твёрже за нас будет стоять. Славянам-то кто потакает, за того они и вопят на вече.

Алчедай не разрешил Юрию взять с собой много гриди.

   — Зачем? Моих воинов-татар вполне достаточно. Что ли мы тебя не укараулим?

И опять эта ненавистная ехидная ухмылка. Если б кто из своих так посмел ухмыляться, князь бы ему всю рожу плетью исполосовал. А этот лыбится, погань. Знает свою силу.

Разрешил татарин князю взять с собой и Стюрку.

   — Бабу можно. Она в дороге годится. Это вещь нужная. Хе-хе-хе.

Передав своего засёдланного коня Романцу, Юрий Данилович влез в телегу к Стюрке, опустил холщовую занавеску. Так и он никого не будет видеть, и встречные его не узрят.

Наконец тронулась коляска, закачался, заскрипел короб, зацокали вкруг копыта татарских коней.

   — Словно в полон везут, суки, — процедил сквозь зубы Юрий Данилович.

Рядом, у плеча, Стюрка точила слёзы, лепетала всхлипывая:

   — Хосподи, и за что ж нам такое наказание?

Это раздражало князя, он отталкивал от плеча её голову, ругался грязно:

   — Не каркай, ворона. Заткнись!

 

16. ПОБЕДА МИХАИЛА ЯРОСЛАВИЧА

Хан Узбек, отпуская от себя Михаила Ярославича, придал ему двух послов татарских Таитемира и Имар-Ходжу, старого знакомца князя. С этими послами шёл и татарский отряд конников.

   — Я отпускаю с тобой самых уважаемых моих людей, — сказал Узбек. — Они подтвердят на Руси твоё право на великокняжеский стол. И не только словом, но, если понадобится, и оружием. А с недоброжелателем твоим Юрием Московским я разберусь, пусть только явится.

Михаил Ярославич возвращался на Русь окрылённым. Ещё бы, его великокняжеский ярлык был снова подтверждён, а главный соперник, Юрий Данилович, вызван к царю на расправу.

Правда, во Владимире несколько охладил его торжество митрополит Пётр:

   — Однако неладно, сын мой, тащить поганых за собой в наш дом. Ох, неладно.

   — Но их навелил мне хан, владыка. И потом, Даниловичи доброго слова не понимают. Не успел я отъехать, а они уж в Новгороде уселись.

   — Я их не оправдываю, сын мой. Но и тебя одобрить рука не подымется. По Андреевой стежке пошёл, князь, по Андреевой. А она к добру никогда не приводила. Ай запамятовал?

Где ж тут запамятовать? Любой приход татар на Русь добром никогда не кончался, даже когда являлись они вроде с благими намерениями — помирить перессорившихся русских князей. Всегда уходили в Орду, хорошо нагрузившись и ополонившись.

Родная Тверь встретила князя Михаила с великой радостью. Ещё бы! Отсутствовал едва ли не два года. Сыновья выросли, возмужали. Дмитрий почти вровень с отцом стал, правда, потоньше. Узнав о его противостоянии с новгородцами в подробностях, князь похвалил:

   — Вот и хорошо, что миром разошлись.

Он понимал — сцепись Дмитрий со славянами, наверняка был бы разгромлен, а то и убит. Слава Богу, обошлось.

Однако ждала в Твери великого князя и неприятная новость: только что полученная потаённая грамота от Данилы Писаря, в которой сообщалось, что князья Афанасий Данилович и Фёдор Александрович собираются идти на Торжок и далее на Тверь.

   — Ну что ж, — молвил, хмурясь, князь, — встретим. Как говорится, на ловца и зверь бежит.

   — Но князь Фёдор, сказывают, немцев побил в кореле, — заметил Дмитрий. — Удачлив вельми. И смел, говорят.

   — Говорят, что в Москве кур доят. Пойдёшь со мной, Митя. Попробуем рога сломить Афанасию с Фёдором. Они тут без меня, вижу, обнаглели.

Победа над немцами в корелах вскружила голову Фёдору Александровичу, поэтому, собираясь в поход на Тверь, они с Афанасием решили обойтись без мизинных ратников.

   — Нам достанет дружины, — сказал князь Фёдор.

Это отчасти объяснялось экономией. Большой полк — большие траты. А ныне время в Новгороде нелёгкое. Кое-как оклемываются славяне после пожара, после двух голодных годов. А тут снова рать. Да и никто Новгороду пока не угрожает. Не настроен был Новгород на драку, хотя дружину князьям вооружил хорошо, отпустил с ними посадника с тысяцким: «Идите, воюйте, добывайте собе чести, а городу славу».

Два супротивных полка — новгородский и тверской — встретились недалеко от Торжка. Выстроились, исполнились к сече.

Михаил Ярославич послал татарский отряд во главе с Таитемиром в обход новгородцам.

   — Укрывайся за лесом в лощине и нападай не ранее меня, — наказал князь. — Начну я. Когда втяну всю их дружину в сечу, тогда и ударишь сзади.

   — Хорошо, — согласился татарин, отлично понимая, что чем позже он вступит в сечу, тем лучше для него. Меньше потеряет, больше возьмёт.

   — И ещё. Князей бери живыми. Они мне живыми нужны. Особенно Афанасий.

Лукавил несколько князь Михаил, не очень-то они ему нужны были. Но не хотелось стать убийцей родственников, хотя бы и дальних. Афанасий вспомнился почему-то замерзшим, сопливым, зарёванным мальчишкой, когда он сбежал с Александром от старшего брата. И вот, пожалуйста, то прибегал с жалобой, а ныне с мечом пришёл на заступника.

«Ах ты, чертёнок, — думал об Афанасии князь Михаил. — Ну погоди, пленю, я тебя тоже за уши оттаскаю, как когда-то Юрий в Москве. Зажило ухо-то, зажило. Забыл? Я напомню».

Наказал и Фёдору Акинфовичу, занявшему место в челе полка:

   — Афанасия мне живого доставь. Слышь, Фёдор?

   — Попробую, Михаил Ярославич, — неуверенно отвечал Фёдор, не забывший ещё гибели отца, который собирался пленить переяславского князя Ивана Даниловича, а вместо пленения Ивана свою голову потерял.

Иван Акинфович встал на правом крыле и тоже получил от князя приказ: «Афанасия взять живым». Иван сразу догадался: «Ага, жалеет сродного брата». Но обещал гораздо твёрже Фёдора:

   — Попадётся, не упущу, Михаил Ярославич.

Новгородский посадник с тысяцким и Фёдором, посовещавшись, решили Афанасия к сече не приобщать: «Ещё молод! Пусть со стороны посмотрит».

И князь Афанасий Данилович остался с несколькими ближними гридями на опушке леса, откуда плохо было видно поле предстоящей сечи. Один из гридей по его приказу забрался на самый верх крайней берёзы.

   — Смотри за боем и всё сообщай мне.

Тот, усевшись на развилке, обрубил засапожником несколько веток, заслонявших зрелище, и крикнул:

   — Князь, я всё хорошо вижу.

   — Ну, что там?

   — Тверичи, кажись, пошли... Да, да, левым крылом мчатся на наших. И чело двинулось.

   — А князь Фёдор где?

   — Он под прапором... Вот выхватил меч и помчался на них... Да... Да...

Потом наблюдатель умолк, но и без него Афанасий видел, как схлестнулись там, на поле, сражающиеся.

   — Чего молчишь?

   — Да худо дело, князь.

   — Говори, дурак, что худо?

   — По дальней лощине нам в спину пробираются, кажись, поганые.

   — Ты что?! — взволновался Афанасий. — Серьёзно?

   — Да куда уж серьёзней. Это татары, князь.

   — Олфим, — обернулся князь. — Скачи, предупреди посадника или тысяцкого: татары в засаде.

Гридь хлестнул коня, поскакал туда, где клубилось сражение.

   — Не найдёт он там их, — вздохнул кто-то за спиной. Афанасий взглянул вверх, крикнул зло:

   — Ты чего молчишь, где?

   — Так там каша, князь.

   — А татары? Татары где?

   — Там же.

   — Где там же?

   — Ну в лощине.

   — Что они делают?

   — Стоят.

   — А Олфима видишь? Где он? Что делает?

Тот, наверху, не отвечал. Афанасий озлился того более:

   — Ты оглох там?

   — Нет.

   — Что с Олфимом?

И опять наверху молчание. Афанасий закричал:

   — Почему не отвечаешь, гад?!

   — Татары пошли! — заорал громко сидевший наверху.

   — Где Олфим, тебя спрашиваю?

   — Фимку срубили... Наши бегут... Стяги кинули... Татары насели... Посадника убили...

Наблюдатель кричал уже без подстегиваний, а внизу встревоженные гриди без команды князя подтягивали поводья, шевелили плетьми, готовые в любой миг сорваться с места.

Афанасий Данилович был в растерянности: «Как же так? Фёдор же обещал, что разнесёт их в пух и прах. Откуда взялись татары?»

Наконец сверху донеслось паническое:

   — Надо тикать, князь.

И наблюдатель, ломая сучья, кубарем слетел вниз, отвязал поводья, вскочил в седло.

Все кинулись было в сторону, но гридь, только что свалившийся сверху, заверещал:

   — Не туда-а! Там татары. Вот сюда, через лес.

Разгром новгородцев был сокрушительный. Даже сам Михаил Ярославич не ожидал этого. Конечно, свою роль сыграли конники Таитемира, врезавшиеся в тылы славян. Но как в дальнейшем выяснилось, новгородский полк был чуть ли не вдвое меньше тверской стороны. Пожалуй, это и предопределило исход сражения. Ратников-пешцев, набиравшихся обычно из мизинных, на этот раз не было, понадеялись на княжьих конников, столь доблестно справившихся с немцами в корелах. Но тут счастье изменило новгородцам.

В скоротечной сече погибли посадник и тысяцкий, но князь Фёдор ускакал. Не оказалось ни среди убитых, ни среди пленных и Афанасия Даниловича.

Вечером у костра Михаил Ярославич, собрав начальников, говорил:

   — Завтра я с Таитемиром скачу следом за остатками их до самого Новгорода. Жало у змеи не вырвано, пока Фёдор с Афанасием на воле. Ты, Иван Акинфович, с Дмитрием остаёшься на костях. Соберёте оружие, коней, телеги, пленных заставите рыть скудельницы и схороните павших.

   — Всех? — спросил Иван.

   — Всех. И наших и славян, чай, тоже православные. После этого погоните полон в Тверь, запрете в порубы. Если явятся покупники, продавайте. Я ворочусь, разберусь с остальными.

   — А я? — спросил Фёдор Акинфович.

   — Ты едешь со мной, Фёдор. Сядешь наместником.

   — Опять? — скис Акинфович.

   — Да-да, опять. Что? Наломал, видать, там дров, да? Оттого и турнули. Да? Ничего, сам свои грехи будешь замаливать.

Отвечать Фёдору Акинфовичу было нечем. Он-то знал свои «грешки» перед Новгородом и «замолить их» не очень надеялся. Оттого и скис.

 

17. В РАЗОРЕ И В РАЗДОРЕ

Князья Фёдор и Афанасий прискакали в Новгород с остатками дружины и сообщили, что к городу подходит князь Михаил Ярославич во главе татарского войска.

Быстро сбежавшиеся на владычный двор вятшие стали думать: как быть, что делать?

   — Надо вооружать всех и укреплять город, — настаивали одни.

   — Против татар мы не устоим.

   — А что же делать?

   — Надо слать навстречу Михаилу послов, он, как-никак, великим князем считается. Уговорить, умолить не брать нас на щит.

   — Да. Если возьмут на щит, татары весь Торг очистят. Чего доброго, красного петуха пустят. Лепш откупится.

   — Верно. От Дюдени ж откупились тогда.

   — А я думаю, — осенило Лазаря Моисеевича, — надо слать архиепископа Давыда, он всегда к миру зовёт, он уломает Михаила.

   — Верно. Владыку посылать надо.

Отрядили за владыкой Степана Душиловича как самого красноречивого. Выслушав посланца, Давыд сказал:

   — Это что ж? Вы пакостили, а я за вами вылизывай? Так, что ли?

   — Но, святый отче, к городу беда подступила, время ль считаться?

   — Нет, сын мой, к городу подступил законный князь наш. И коль вы его в своё время незаконно извергли, извольте сами идти ему встречь с повинными головами.

   — Но, владыка, мы ж это...

   — И не уговаривай. Тогда не слушались меня, когда Юрия звали, так хоть теперь послушайтесь. Идите к князю Михаилу, кайтесь.

Воротился к вятшим Степан Душилович ни с чем.

   — Владыка велит идти самим к Михаилу и каяться.

   — Это что деется? Уже архиепископу никакого дела до города нет. А?

Но, как ни возмущались вятшие владыкой, а всё ж к тому же и прибились:

   — Надо слать послов.

   — Кого?

   — Ну ясно, Степана Душиловича и Лазаря Моисеевича.

   — Лазарь не подойдёт, — возразил Степан Душилович.

   — Почему?

   — Он Юрия ездил звать.

   — А и верно. Тогда Ивана Дмитриевича, он, кажись, ему, Михаилу-то, сочувственный.

   — Если сочувственный, то тогда Игната надо туда же.

   — Какого?

   — Да Веска ж. Игнат, ты чего забился в угол и молчишь?

   — А чего говорить?

   — Ну как? Тебя хотят послать к Михаилу, ты не возражаешь?

   — Нет.

   — Может, и довольно трёх. Теперь об окупе.

   — О каком ещё окупе?

   — О каком? Думаешь, князь Михаил спустит нам замятию? Тыщи две, а то и более заломит.

   — Двумя тыщами не откупишься. С ним же татары.

   — Да и где ж их взять? Последние в поход князя Фёдора всадили.

   — Небось ухватит за горло, сразу найдутся.

   — Хватит спорить, — вмешался Душилович. — Вы решайте, до каких нам уступать.

Заспорили вятшие едва не до драки. Когда дело кун касаемо, спокойствие трудно сохранить. Однако всё же уговорились на пяти тысячах, хотя все понимали, что и эти будет нелегко собрать. Город в разоре, народ в раздоре.

Посланцы нашли стан князя Михаила на берегу Меты. Он не стал звать их в шатёр, и едва они заговорили о желанном перемирии, как перебил:

   — Выдайте мне головой князей Фёдора и Афанасия, тогда и будем говорить.

   — Но, Михаил Ярославич, — взмолился Степан Душилович. — Ты же знаешь, что Новгород никогда не выдаёт своих.

   — Своих? — усмехнулся Михаил. — С каких это пор Фёдор Ржевский и Афанасий Московский вам своими стали?

   — Но они ж сидели в Новгороде, княжили.

   — Сидели не на своём месте. На чужом, то бишь на моём. Вот их я и требую. Всё. Разговор кончен. Ступайте.

Повернулись новгородские послы, поплелись к коням. Князь окликнул:

   — Игнат.

Беек остановился, обернулся к князю.

   — Подь на час.

Беек подошёл. Михаил спросил негромко:

   — Что там Фёдор с Афанасием делают?

   — Город крепят, людей вооружают.

   — Ага. Они драться хотят, а вятшие мира просят. Лихо, ничего не скажешь. Ну, как я вас завернул? Правильно?

   — Правильно, Михаил Ярославич. Стой на этом, уступят, никуда не денутся.

   — Ладно. Ступай, Игнат. А то вон Душилович уже посматривает подозрительно.

   — А чёрт с ним. Они всё равно знают, что я твою сторону держу, поэтому и выбрали. Надеются, что мы с Иваном тебя уломаем.

   — А Иван Дмитриевич тоже мне привержен?

   — Конечно. И архиепископ Давыд на твоей стороне.

   — Ну, и тем лучше. Ступай.

Когда послы отъехали, Степан Душилович спросил Веска:

   — Что он подзывал тебя, Игнат?

   — Да спрашивал, шибко ли город выгорел.

   — А ты что ответил?

   — Ответил как есть.

Возвращение посольства без результата всполошило вятший совет.

   — Да мы испокон не выдавали своих.

   — Он что? Белены объелся?

   — Нет, нет, нет. Вот наш ответ, — кричали наиболее стойкие.

Переждав возмущённые вопли, Степан Душилович сказал:

   — Тогда готовьтесь к приступу, господа.

   — Вы про окуп-то говорили ему?

   — Он сказал: ни о чём говорить не буду, пока не выдадут Фёдора и Афанасия.

   — С ума можно сойти. Во времечко! Когда это было, чтоб Новгород выдавал своих князей? Вон Ярослав иссёк самых вятших новгородцев, и то его не выдали. А эти? Фёдор вон немцев побил, а мы его на казнь? Отблагодарим.

И опять вспыхнул великий спор: выдавать — не выдавать? Решили было не выдавать, но тогда послы в один голос заявили:

   — А тогда езжайте сами к Михаилу.

До темноты бились вятшие, надрывая глотки, охрипли даже. Зажгли свечи, а они едва тлеют — столько наорали, надышали золотопоясные. Наконец, как всегда, Лазарь Моисеевич молвил:

   — А может, Фёдора выдать, а?

   — Как?! — возмутились упрямые.

Но послышались и другие голоса, почти согласные:

   — Но надо ж чем-то кончать. Этак до утра не решим, а Михаил, поди, ждёт.

   — Почему именно Фёдора?

   — Да потому, что в случае чего за него не будет местника. А за Афанасия ого-го! Данилычей-то эвон сколь, от них после не отмахнёшься.

Помялись, покряхтели вятшие, стыдно ведь принимать такое решение. А куда денешься? Не сами, чай, на сие подвигнулись, князь окаянный толкнул. Эта мысль хоть и дохлой была, но грела чуть-чуть души заблудшие. Грела худо. Невольно всех подмораживало: как брать Фёдора? Князь ведь. А ну завтрева вверх опять взлетит, он же со свету сживёт тех, кто его вязать будет.

И тут опять Лазарь Моисеевич (до чего же мудрый человек!) сказал в тишине:

   — А мы свет загасим. И в темноте.

   — Правильно, — поддержало несколько голосов.

А Степан Душилович от восторга едва не поцеловал Лазаря в маковку.

   — Разумная башка у тебя, Моисеевич!

Но опять задача нелёгкая: кого слать за Фёдором? Все боятся, никто не хочет. Друг на друга посматривают: кто смелее?

   — Ну давайте, может, кто добровольно желает? — спросил Степан Душилович.

С добровольцем тоже дело не двинулось. Наконец вызвался Беек:

   — Ладно. Я пойду.

Сразу оживились на лавках золотопоясные, нашёлся среди них смельчак. Душилович наказывал Игнату:

   — Скажи Фёдору, мол, бояре на совет зовут.

   — Ладно. Знаю.

   — Да пропускай его вперёд, а то самого обротаем, — хихикнул кто-то от окна.

Уехал Беек. В горнице повисла тишина ожидания. А когда ждёшь, час вечностью кажется. Пока спорили, время не замечали, а теперь нет-нет да кто-нибудь молвит:

   — Ну, сейчас, наверно, он уже на Городище.

   — Уговорил бы.

   — Уговорит, чай, не мизинные зовут, а самые уважаемые.

   — Кто будет вязать-то?

   — Пусть Мишинич с Павшиничем, они здоровущие.

   — А верёвки-то? Верёвки? — спохватился Павшинич.

Послали кого-то за верёвками, долго ходил, воротился с вожжами волосяными, какие и медведю не порвать.

Мишинич с Павшиничем взяли вожжи, места им уступили у самых дверей. К шандалу со свечами посадили Лазаря Моисеевича:

   — Как дверь откроет, сразу гаси.

   — Знаю.

И опять ожидание. Кто-то уж в углу храпеть начал, убаюканный тишиной.

   — Разбудите там, а то не услышим.

   — Эй, проспишь Царствие Небесное.

   — А? Чё? Пришёл?

   — Ждал, когда ты выспишься.

И впрямь тут послышались шаги за дверью. Все затаились, кажись, и дышать перестали.

Дверь отворилась, Лазарь фукнул на свечи. Мишинич с Павшиничем набросились на вошедшего. Тот не сопротивлялся, лишь забормотал:

   — Господи, помилуй!

   — Ты кто? — насторожился Павшинич.

   — Я-то Давыд, — промямлил пленник.

   — Владыка?

   — Он самый, — жалобно ответил Давыд. — Что ж вы, ироды, деете?

   — Развяжите святого отца, — закричал Душилович. — Ослепли, чё ли?

Архиепископа освободили быстро, Павшинич оправдывался:

   — А я-то думаю, отчего не ворохается? Прости, владыка, думали, злодей какой.

   — Вижу в окне свет, думаю, дай зайду, — говорил жалобно архиепископ. — Открыл дверь, а тут темь египетская. И вы из тьмы как черти. Было-к не помер.

   — Прости, владыка, прости, — заговорил ласково Степан Душилович. — Давай я тебя до покоев провожу.

Подхватил владыку под локоток и повёл из горницы, беспрерывно что-то говоря утешительное. Увёл.

   — Ну, вляпались, братцы. Что ему скажем, Давыду-то?

   — Завтра всё объясним. Вот что сейчас Стёпка ему в уши дует?

   — За Душиловича не боись, он кому хошь зубы заговорит.

   — Огонь-то вздувать? Али как?

   — Погоди. Кажись, идёт кто-то.

Подошёл к двери, чуть приоткрыл, молвил негромко:

   — Это я, злыдни, Степан.

Вошёл, прикрыл за собой дверь.

   — Ну как? Будем огонь вздувать? — вдругорядь спросил из темноты Лазарь Моисеевич.

   — Некогда, — отвечал Душилович. — Я слышал, на мосту копыта стучат. Никак, Беек с Фёдором подъезжают.

Притихли все, затаились в темноте. И впрямь вскоре послышался скрип ступеней на крыльце. Степан Душилович прошептал:

   — Мишинич, Павшинич, готовы?

   — Готовы.

   — Цы-ы...

Князя Фёдора скрутили тоже довольно скоро, хотя он и умудрился в темноте пнуть Павшинича в пах, отчего тот взвыл и заматерился:

   — Г-гад, ты ж мне яйца... У-у-у!

Но за Павшинича, сразу же выбывшего из строя, пособляли Мишиничу ближние из бояр.

Было темно, глаз коли. Связанный князь спросил громко:

   — Это вы так благодарите меня? Да?

Степан Душилович, изменив мужской голос на тонкий, почти на женский, чтоб не признал его князь, пропищал:

   — Прости, Фёдор Александрович, но тебя требует князь Михаил Ярославич.

   — Стало быть, моей головой откупаетесь?

   — Что делать, князь, не пропадать же всем.

Связанного Фёдора затащили в какой-то чуланчик, чтобы без него решить, как быть дальше. Опасались: не дай Бог прознают мизинные, чего доброго, кинутся освобождать. От чёрных подлых людишек всего ждать можно.

Совещались в темноте, словно совестились друг дружки:

   — Ну, как дальше-то?

   — Утром надо везти.

   — Нельзя утра ждать. Светать начнёт, кто-нито узрит. Да и он шумнуть может.

   — Не шумнёт. Рот завяжем.

   — Надо его в крытую телегу и вывозить немедля. Пока мост, пока Словенский конец проедем, а там, наверно, и светать начнёт.

Так и решили, что спокойнее будет вывезти князя до света из города.

К шатру князя у Меты подъехали послы, когда солнце к обеду приблизилось. Степан с Иваном ехали вершними, Игнат на облучке крытой телеги, держал вожжи, правил.

   — Князь! — позвал Душилович. — Принимай.

Михаил Ярославич вышел из шатра.

   — Приехали?

   — Вот как просил: Фёдор. Бери.

Михаил подошёл, заглянул в короб, возмутился:

   — Вы что, сволочи! Кого привезли?

   — Князя Фёдора.

   — Кто ж так князя возит? Немедленно развяжите, снимите все повязки. Ну!

   — Но он же... это...

   — Освободите его! — гаркнул Михаил Ярославич. — Быстро, быстро. Игнат!

Беск стал разматывать верёвки, сорвал с лица Фёдора ширинку-утиральник. Ему помогал Степан Душилович, бормоча:

   — Хочешь как лучше, а он кричит.

Освобождённый от пут и повязок, Фёдор повёл плечами, щурясь, посмотрел на князя:

   — A-а, Михаил Ярославич. Здравствуй.

   — Прости, Фёдор, что так-то... Заставь дураков Богу молиться, они лбы расшибут. Айда ко мне в шатёр, перекусим чего-нито.

   — Спасибо, Михаил Ярославич. — Фёдор слез с телеги, разминая ноги, направился к шатру.

   — Сысой, — позвал Михаил, — покорми князя Фёдора чем Бог послал.

   — Хорошо, — кивнул Сысой, откидывая полог входа. — Проходи, Фёдор Александрович.

Михаил Ярославич выговаривал послам:

   — Если вы так и Афанасия привезёте, я вам башки поотрываю.

   — Афанасия мы не выдаём, — нахмурился Степан Душилович.

   — Как так?

   — А так. Вече решило Афанасия не выдавать. Михаил Ярославич, смилуйся, не позорь ты нас.

   — О чести вспомнили, сукины дети. Ну что ж, может, вы и правы. Думаете, так уж мне хочется вас мордой в дерьмо тыкать? Хотя вы и заслужили того.

   — Михаил Ярославич, новгородцы предлагают тебе окуп, — сказал Беек, и Степан Душилович взглянул на него с неудовольствием: зачем, мол, сразу-то?

   — Окуп — это само собой, — сказал князь. — Сколько?

   — Не более пяти тысяч.

Степан аж крякнул от досады. Но Беек даже не взглянул в его сторону.

   — Ну что ж. Возьму с вас пять. Да, думаю, сразу-то не потянете.

   — Да, сразу мы не сможем.

   — Ладно. Потерпим, — совсем миролюбиво сказал Михаил Ярославич. — И вот что попрошу вас, передайте князю Афанасию, что я приглашаю его на переговоры. Как-никак мы с ним родня, неужто миром не договоримся? Мне, если честно признаться, — понизил князь голос и, оглянувшись, закончил ещё тише: — Мне самому не хочется татар на Новгород напускать: город, чай, не чужой.

   — Ладно. Передадим князю твоё приглашение, Михаил Ярославич. А уж ехать к тебе, не ехать, пусть сам решает.

   — Напомните ему, как я его принимал во Твери когда-то с красным ухом.

   — С каким красным ухом?

   — Он знает. Вы только передайте поточнее: «с красным ухом». Он приедет.

И действительно, Афанасий Данилович приехал к шатру Михаила через день в сопровождении Веска и нескольких гридей. Увидев выходящего из шатра князя, заулыбался:

   — Дядя Миша, здравствуй, — и легко соскочил с коня.

   — Здравствуй, Афанасий, здравствуй, — сказал Михаил, принимая его объятия и похлопывая по спине. — Эвон как возмужал. Рад, очень рад, что ты приехал. Идём в шатёр, поговорим.

Михаил Ярославич, пропуская в шатёр Афанасия, мигнул Сысою. Тот ответил согласным кивком: всё понял.

В шатре сели у походного столика на скрипучие плетённые из ивы седалища. Михаил взял корчагу, наполнил чарки.

   — Ну, давай выпьем, князь Афанасий.

   — За что, дядя Миша? — взял гость чарку.

   — За встречу и твоё недраное ухо.

   — Я что-то не понимаю, при чём ухо?

   — Да думал я тебя, Афоня, отодрать за ухо, как тогда Юрий. Помнишь? Но вижу, муж уж, не хотел тебя на людях ронять. Князь ведь.

   — A-а, — засмеялся Афанасий. — Ну, за недраное так за недраное.

И выпил чарку залпом. Михаил чуть пригубил свою, поставил на стол.

   — А ты что ж не пьёшь, дядя Миша?

   — Да не уважаю я хмельного. С отрочества не люблю.

   — Зря. Оно сердце веселит.

   — Ну, дай Бог, дай Бог, пусть тебя веселит.

В это время явился на входе Сысой и на вопросительный взгляд Михаила кивнул утвердительно: всё, мол, готово.

   — Ну что, князь Афанасий Данилович, — заговорил серьёзно Михаил. — Покняжил в Новгороде, пора и честь знать. Чужой стол занимать грех, Афоня. Нехорошо.

   — Но меня Юрий посадил, дядя Миша.

   — Юрий посадил, я ссадил, — князь поднялся с седалища. — Сысой, проводи князя под караул к Фёдору.

   — Но как же? Это ж нечестно, сам звал на переговоры... А сам...

   — Афанасий, я не хочу крови. Отправляйся под стражу, а я поеду город принимать, он как-никак мой. Сысой, делай, что велено.

И Михаил Ярославич вышел. А князь Афанасий неожиданно заплакал.

   — Это подло, это подло, — шептал он дрожащими губами, стукая кулаком по коленке.

   — Афанасий Данилович, зачем уж так расстраиваться-то? — сказал Сысой почти сочувственно. — Вот вы с Юрием по-подлому сделали. Михаил Ярославич, однако, не срамит тебя. Идём, Афанасий Данилович, не трави сердце.

   — Но я позову гридей, — вскочил Афанасий и крикнул: — Эй, ребята, ко мне!

   — Нет уж твоих ребят, князь.

   — Убили, изверги?

   — Зачем? Повязали, попленили, как положено. Идём, Афанасий Данилович, не упрямься.

 

18. ЮРИЙ В ОРДЕ

Прибыв в Орду, в сущности, под татарской стражей, князь Юрий получил в своё распоряжение войлочную кибитку, стоящую на толстых деревянных колёсах, вросших в землю и увитых травой. Из этого явствовало, что кибитки давно не двигались с места. Подобных кибиток окрест было как кочек на болоте, несколько сот, если не больше. И меж ними дымили костры, на которых в котлах варилась немудрёная пища степняков.

Это и была столица Золотой Орды, клещом присосавшаяся к русским княжествам, угнетавшая, унижавшая их и, по мере возможности, ссорившая, а иногда и мирившая, разумеется не бескорыстно.

Алчедай разрешил князю Юрию взять с собой помимо наложницы двух слуг — Романца с Иваном. Именно это обстоятельство настораживало князя: «Неужто и впрямь на смерть везут? Ну разрешили б с дюжину хотя бы, а то всего двух. Не иначе, чтоб могилу выкопать и схоронить».

От этих дум кусок в горло не лез несчастному князю, сон не шёл. Даже ласки любвеобильной Стюрки не радовали: «Ишь, стерва, ластится, а убьют меня, тут же под Романца полезет, а то и обоих ублажать начнёт». Он порой ненавидел эту жаркую, жадную плоть, от которой совсем недавно терял голову и которой не уставал упиваться.

В пути он несколько раз пытался разговорить Алчедая, узнать от него, что ждёт его в Орде. Но тот с неизменной ядовитой усмешкой отвечал одно и то же:

   — Суд хана, князь.

   — И что мне может присудить хан?

   — То его воля, князь, что присудит, то так и будет.

   — Ну, а что он может присудить всё же?

   — Что царь пожелает, — ускользал Алчедай ящерицей.

«Вот чёрт косоглазый, — злился Юрий. — Знает же, бестия, всё знает. Не хочет заранее пугать. Боится, как бы не сбежал я. А куда тут сбежишь? Разве что зверю на закусь или разбойникам на потеху».

За время пути Алчедай изрядно потряс казну своего высокого спутника, особенно мягкую, вымозжив несколько собольих «сорочек». А уж рядовые воины-татары откровенно клянчили всё, что видели, и сердились, если ничего не перепадало. За любую самую ничтожную услугу тут же требовали плату, не важно чем, хоть пуговицей от кафтана.

   — Они ж так нас без порток оставят, — ворчал Романец, пытаясь удержать князя от слишком «щедрых», по его мнению, подарков.

   — Эх, Романец, Романец, а нужны ли нам станут портки в Орде? — вздыхал Юрий, намекая на возможный конец свой.

   — Не печалься, Юрий Данилович, — утешал слуга. — Авось пронесёт. Даст Бог, откупишься, вишь, какие они жадные до дармового. Главное, сейчас не траться на эти рожи.

«А ведь он, пожалуй, прав, — задумывался Юрий. — В Орде надо дарить, дарить, дарить. Хватило бы казны». Из московской скотницы Юрий забрал с собой более половины серебра. Хотел всё выгрести, но Родион Несторович отсоветовал:

   — Нельзя всю казну-то в дорогу волочь, Юрий Данилович. А ну налетят разбойники или ещё какие злыдни. Отберут. С чем останешься? К чему притечёшь? К пустой скитнице?

   — Но меня ж татары охраняют, Родион.

   — А татары что? Не разбойники разве? Может, они-то тебя и обчистят в пути. Надейся на них.

«А ведь прав боярин, — вынужден был согласиться князь. — Умная голова».

Кибитка, которую отвели им, была довольно просторной — шагов восемь в длину и около пяти в ширину. Стюрка сразу же изладила из какого-то рядна, взятого с повозки, завеску, отгородив большую часть кибитки для себя и князя, высокомерно молвив Романцу с Иванцом:

   — Вам здесь, — и указала закуток у входа.

Те и этим были довольны: не на улице, слава Богу.

Едва стали обустраиваться, как на входе явилась рожа с жёлтыми глазами, бородой и (о, ужас!) с рогами.

   — Свят, свят, свят, — испуганно закрестилась Стюрка, приняв его за чёрта.

   — Пшёл! — махнул рукой на рожу Романец.

   — Бе-е-е, — бекнул козёл и мгновенно исчез, как и появился.

   — Ой, не к добру это, — простонала Стюрка. — Наполохал, гад, до смерти.

Романец, ухмыляясь, перемигивался с Иванцом и был доволен, что так испугалась «изменщица». Хотя у него её забрал князь, он злился не на князя, а на неё, памятуя русскую пословицу: «Сука не схочет, кобель не вскочит». А князя даже иногда жалел: «Эк окрутила, стерва, все соки высосала». Но всё это в мыслях таил, ни с кем не делился, даже с Иванцом, с которым спал бок о бок.

Алчедай посоветовал им всё в кибитку внести: «Чтоб не пропало». Послушались. Сёдла, упряжь — всё затащили в кибитку. Коней пока привязали к телеге, задали овса. Однако утром вместо четырёх у телеги осталось три коня. Украли с телеги и одно колесо.

   — Ну, коня ясно, — возмущался Романец, — но одно колесо-то на что? Почему не все четыре?

Пожаловались пришедшему Алчедаю, тот не возмутился, а посоветовал:

   — А вы продайте все.

   — Как? — удивился Юрий Данилович. — И коней, и телегу?

   — Ага. И коней, и телегу.

   — А как же мы?

   — У вас есть кибитка теперь. Будет трогаться Орда, купите двадцать быков, запряжёте и поедете. Вместе со всеми.

   — Но как же без коней?

   — Коней надо в табун гнать, а это далеко в степи. А здесь, в городе, вы их не прокормите. Травы нет тут, на овсе разоритесь, да и не укараулите, уведут ведь.

   — Но как же? Надо искать воров-то.

   — Где? Как? В табунах тысячи голов пасётся, там ты сам не найдёшь своего коня. И табун ведь не один, десятки. Скажи, в каком искать?

   — Ну, а на чём мы домой поедем?

   — Домой? — переспросил Алчедай опять с ухмылкой. — Домой ещё не скоро, князь.

   — Но когда-то ж поедем?

   — Не знаю, не знаю, князь. Может, через год, а может, и никогда. Хе-хе-хе.

Хотел спросить Юрий татарина: «А когда к хану?» Но благоразумно умолчал, понимая, что не в его интересах торопить сейчас события.

Чтоб не увели последних коней и остальные колеса, Романец с Иванцом отправились ночевать на телегу. Оставшись в кибитке со Стюркой, Юрий Данилович, от души приласкав её, размяк, разоткровенничался, почувствовав вдруг в ней единственного человека, по-настоящему преданного ему:

   — Стюр, как ты думаешь, что он имел в виду, когда сказал: может, через год, а может, никогда?

   — Да не слушай ты его, милый, болтает Бог весть что. Простит тебя хан, вот увидишь, простит, — шептала Стюрка, с искренней нежностью поглаживая голову любимого. — Я буду молиться за тебя.

   — Но он же сказал, продать коней и телегу. Это что значит?

   — А то, чтоб не покрали. Продадим. А приспеет пора ехать домой, купим. Тут прав косоглазый.

Дня два ещё колебались русские — продавать, не продавать, — на что-то надеясь и цепляясь за последнюю отговорку:

   — Как продавать телегу без колеса?

И верно, кто ж купит обезноженную телегу? Однако на третий день прибежал ликующий Иванец, прижимая к животу пропавшее колесо.

   — Нашёл, нашёл! — кричал он радостно, словно действительно нашёл сокровище.

   — Где?

   — Татарчата стащили. Бавились им. Палку воткнули и катали.

Дети везде дети.

Романец с Иванцом поставили колесо на место, вбили хорошую чеку и поехали на торжище — базар — продавать коней, а заодно и телегу. Сёдла не взяли. Пусть лежат в кибитке, есть не просят. Таких потом не купишь.

Воротились вечером злые, расстроенные. Продали всего одного коня. Романец чуть не стонал от досады.

   — У нас бы я за него три гривны выручил, а здесь половины не дают.

   — Что ты хочешь? У них в степи стада тысячные.

   — Суют какие-то свои пулы, хоть бы один гривну показал.

   — Пулы медные?

   — Ну да.

   — Но продали ж одного коня?

   — Отдали за пятьдесят пул. И кажись, продешевили. У них мешок проса двадцать пул стоит. Выходит, что коня отдали за два мешка проса. Это где ж видано?

   — А как с телегой?

   — За телегу предлагают бычка-годовичка.

   — Так что? Не было покупателей?

   — Покупателей-то много, да денег мало, князь. Всё более меняться предлагают то на корову, то на быка, то на баранов.

Когда явился Алчедай и узнал о трудностях с продажей коней, посоветовал:

   — Меняйте хотя бы на просо.

   — Зачем оно нам?

   — А зимой что есть будете?

   — Неужто мы тут до зимы будем? — удивился Романец.

   — А может, и до другого лета, — опять нехорошо ухмыльнулся татарин.

На следующий день князь Юрий сказал своим слугам:

   — Чёрт с ними. Продавайте за пулы.

Но уже после обеда забыл и о пулах, и о Романце с Иванцом. От хана прибыл посыльный, спросил сердито:

   — Ты русский князь Юрий?

   — Я, — отвечал, бледнея, Юрий Данилович.

   — Тебя немедленно требует к себе наш повелитель — хан Узбек. Следуй за мной.

Раненой квочкой всхлипнула за завеской Стюрка, и князь почувствовал, как ослабли у него ноги в коленях.

   — Я счас, я счас выйду, — пробормотал он. — Жди меня у входа.

Татарин вышел. Из-за занавески вылетела вся в слезах Стюрка, ухватилась за Юрия, лепетала распухшими губами:

   — Милый, милый...

Но неожиданно эти женские слёзы напомнили ему, что он мужчина, воин, и он, стараясь быть спокойным, сказал ей:

   — Стюра, если меня убьют, не бросайте здесь. Везите в Москву, положите с отцом.

   — Ладно, ладно, — бормотала, захлёбываясь в сдерживаемых рыданиях, наложница.

Хан Узбек сидел на золочёном троне, рядом, чуть ниже, восседала его молодая жена. Тут же, ещё ниже, располагались приближённые хана, некоторые намного старше своего повелителя.

   — На колени, — прошептал кто-то за спиной князя.

Юрий Данилович пал на колени, в поклоне стукнулся лбом о колючую кошму.

   — Ты почему не прибыл, когда я звал тебя? — спросил Узбек.

   — Я думал, великий хан, что ты зовёшь только великого князя, — ответил Юрий, стараясь не выдать своего волнения.

   — Да, я звал и великого князя, и митрополита, и других. Я давал им ярлыки. А ты, пользуясь отсутствием великого князя, захватил его город. Ты пренебрёг моим приглашением, князь.

В последних словах чудилась гроза, у Юрия невольно замер дух от страха. А хан нагнетал:

   — Ты знаешь, что бывает за это? А?

   — Знаю, великий царь. Прости, я по недомыслию.

   — Простить можно ребёнку, но не взрослому мужу.

Узбек молчал. Во дворце воцарилась тишина, где-то далеко, в стороне базара, кричал верблюд. Юрий видел, как хан повернулся к жене, что-то сказал ей негромко, она ответила ещё тише.

«Советуется, — догадался Юрий. — Господи, прекрасная ханша, остуди его гнев, подскажи доброе решение, век буду молиться за тебя, несравненная».

Прочла ли молодая ханша что-то во взгляде русского, и тоже молодого и красивого, князя или услышала его мысли, не дано было узнать Юрию, но в тот миг и потом он всегда был уверен, что именно она спасла его от смерти.

   — Ну что ж, князь, — заговорил наконец громко Узбек. — Мы подумаем, как наказать тебя. Иди и жди нашего решения.

Смерть отодвигалась, жизнь продолжалась, если можно назвать жизнью тревожное, ежечасное ожидание конца.

 

19. НОВГОРОДСКАЯ ЗАМЯТИЯ

Великий князь Михаил Ярославич вдругорядь ошибся, опять усадив в наместники Фёдора Акинфовича. А ведь он не хотел возвращаться на должность, с которой его так позорно выпроводили. Нюхом чуял, что долго не усидит на Городище.

Да и какой бы наместник удержался, когда едва ли не подряд следовали неурожайные годы. В одном году всё вымокло, в другом — выгорело, а на третий, урожайный, пришли на поля полчища мышей, уничтожили весь хлеб ещё на корню.

Если б не подвозили хлеб из-за моря от немцев да с Низу, то вымер бы весь Новгород. Но привозной был столь дорог, что не всякий купить мог. Мизинные вымирали семьями, скудельницы, куда свозили трупы со всего города, заполнялись скоро и доверху. От голода зверел народ. За кусок хлеба, за калач могли убить человека средь бела дня прямо на улице. А уж ночью нельзя было со двора и носа высунуть. Разбойников, татей расплодилось, что крыс в амбаре.

Не наместник правил городом — голод. В такие годы казна княжеская не полнилась, напротив, скудела. С кого же было дань брать, если данники вымирали косяками? Но Золотой Орде было мало дела до этого, она требовала ежегодный осенний выход, и всякая задержка грозила приходом орды и полным разграблением обнищавших, полуживых городов и весей.

Люди, измученные голодом и нуждой, всегда искали виноватых и, как правило, находили их.

   — Во всём виноват великий князь Михаил Тверской, он задерживает хлеб с Низу, оставляет его в Твери.

   — Опять посадил в Городище этого корыстолюбца Фёдора, а сам — в Тверь на сытые хлеба.

   — Надо звать Юрия, тот мало сидел, а сколько добра сделал.

   — Юрий Данилович в Орде, а князь Афанасий в полоне у Михаила.

У мизинных всегда богатые виноваты, у голодных — сытые. В Тверь из Новгорода привезли грамоту великому князю, и опять от Данилы Писаря: «Михаил Ярославич, надысь на вече решили слать в Орду на тебя жалобу, что-де ты закинул город на горе и нужду, а всю дань на себя берёшь. Выбрали в послы Любовича с Радомиром, которые не сегодня завтра в Орду потекут. Как я полагаю, пойдут водой и с дарами хану. Тебе лепш на Волге их перенять. Данила».

   — Кто грамоту передал? — спросил князь Сысоя.

   — Купец.

   — Что он хоть говорил? Как там?

   — Мутится народ, замятия вот-вот учнется.

   — Не Москва ли сызнова старается там?

   — Кто его знает. Не надо было Афанасия отпускать.

   — Он мне слово дал на Новгород более не посягать.

   — У него слово как шишка елова, ветер дунет — она и падёт.

   — Что ж там делает Фёдор? Вече собирает, решает. А наместник где?

   — Фёдор ещё с того раза напуган, поди, с Городища-то и нос высунуть боится. Зря ты его, Ярославич, опять усадил. Зря.

   — А кого надо было? Тебя или Ивана?

   — Можно было Ивана Акинфовича.

   — Теперь чего гадать. Ты вот лучше с Иваном займись этими послами новгородскими. Как их? — Михаил заглянул в грамоту. — Этим Любовичем и Радомиром.

   — Постараемся не пропустить.

   — Я думаю, надо засады на Волгу и на Тверцу выслать, и обе чтоб выше Твери. Ишь ты, мимо меня хотят дары везти, умники.

   — Перехватим, Михаил Ярославич, не беспокойся. Али впервой?

   — Вот именно. Тогда вместо Юрия Бориса перехватили, не впервой промахиваться.

   — Ты ж знаешь, что меня там не было, что тогда Давыд покойный на мякине попался, Царствие ему Небесное.

Послов вместе с их охраной захватили на Волге. Однако захват прошёл не совсем гладко. Началась потасовка, и во время свалки исчез Любович.

Повязанных новгородцев привезли в Тверь, охрану побросали в порубы, а Радомира привели к князю. Михаил Ярославич велел развязать пленника.

   — Ну, что, Радомир, давай рассказывай, куда путь держали.

   — За хлебом, князь, за хлебом шли на Низ. Сам знаешь, как в Новгороде с ним.

   — Знаю, — нахмурился Михаил. — А ещё зачем шли?

   — Боле ни за чем.

   — А где Любович?

   — Какой Любович? — удивился Радомир.

   — Сысой, — взглянул князь на милостника. — Напомни ему.

Сысой схватил новгородца, завернул ему руки за спину и стал выворачивать длань.

   — Ой, больно! — взвыл Радомир.

   — Вспоминай, гад. Ну!

   — Он утоп, наверно, во время драки, — выдохнул наконец новгородец. И Сысой отпустил руку.

   — Ну вот, значит, был с тобой Любович, — сказал Михаил Ярославич. — И зря ты, братец, запираешься. Вот у меня грамота, и в ней всё о вас сказано. Ведь вас вече послало? Верно?

   — Вече, — отвечал Радомир, потирая занемевшую руку. — Ох, и гад же ты, — сказал Сысою.

   — И в Орду вы шли. Верно? — продолжал князь.

   — Верно.

   — А зачем?

   — Ну, там, наверно, у тебя, князь, написано.

   — Написано. Но я хочу от тебя услышать. Или ещё тебе завёртку сделать?

   — За Юрием Даниловичем нас послали.

Это было новостью для Михаила, но он не сморгнул и глазом, поощрил славянина:

   — Верно. А ещё?

   — А ещё на тебя жалобу, Михаил Ярославич.

   — Какую? За что?

   — Ну, что ты хлеб не пускаешь в Новгород, дань себе прикарманиваешь.

   — Сысой, ты слышишь? Вот дурни, да если б я хлеб не пускал, вы б там давно перемерли. А дань? Какая с вас дань? С нищих-то?

   — Так на вече кричали.

   — Вашему вечу делать нечего. На дары вот хану собрали с чего-то! Нашли же.

   — Собрали, — вздохнул Радомир.

   — Сысой, что там у них?

   — В основном меха.

   — А куны есть?

   — Есть немного, с полтыщи гривен.

   — Ну вот это и будет вашей данью, — молвил князь. — И ещё вдобавок за вас что-то выручим.

   — Как за нас?

   — Как? Очень просто — продадим вас. Ныне вы в полоне не у тёщи на приспешках. Так где ж всё-таки Любович? Вы ж вместе шли?

   — Вместе.

   — Где же он?

   — Я же говорю, не знаю. Во время драки на струге многие в воду падали. Утоп, наверно.

Любович не утоп. Он добрался наконец до Новгорода и, явившись на вечевую площадь, ударил в колокол. И когда сбежался народ, Любович взобрался на степень, оборванный, почерневший от нелёгкого пути.

   — Братья, — прохрипел он со степени. — На Волге нас перенял князь Михаил. Иных перетопили там же. Мне удалось бежать.

   — А Радомир где?

   — Не знаю. Може, утоп, а може, в полоне у Михаила. Кто-то нас предал.

   — Кто? — кричали из толпы. — Кто предал?

   — Откуда мне знать.

   — Я знаю кто, — неожиданно крикнули в толпе. — Я знаю.

   — Давай на степень, — загудел народ.

На степень взобрался Митяй и почти заверещал:

   — Это мой господин, Данила Писарь. Он пишет грамоты Михаилу и посылал меня всякий раз. На этот раз я отказался, так он послал с каким-то купцом. Это он! Это он предал посольство наше. Больше некому.

   — На поток Данилу-у... — грянуло несколько глоток.

   — На пото-о-ок, — подхватила площадь.

   — Где он живёт?

   — На Прусской.

Для мизинных, измученных нуждой и голодом, это «на поток» — желанный клич, особенно если к этому присуждается кто из богатых, у которых есть чем поживиться.

И вот уж загудел Великий мост от топота сотен бегущих ног с Торговой стороны на Софийскую, туда, где пролегает Прусская улица. Данила Писарь человек не бедный. Ворота на запоре. Вышибли калитку, ворвались во двор, распахнули ворота. Серой орущей волной растеклись по двору, захлестнули дом. На высокое крыльцо выволокли испуганного хозяина.

   — Предатель! Переветчик!

Что там лепечет Данила в своё оправдание, никто не слышит, да и орущая толпа слышать не хочет, требуя как ненасытная утроба:

   — Смерть! Смерть предателю!

   — С моста его! С моста.

Данилу в несколько кулаков спихнули с крыльца под ноги народу. А там мигом управились, забили, затоптали. Нашлись добровольцы исполнить волю толпы, потащили тело Данилы на Великий мост. Сбросили в реку:

   — Плыви, сволочь, корми рыб.

Кто-то пожалел даже:

   — Жаль, не живой уж, хлебать не будет.

Усадьбу Данилы разгромили. Жену, детей не тронули, но и ничего им не оставили. Из кладовых всё повымели, хлеб, мёд и даже хомуты старые с упряжью унесли. В поварне всё съели, что было можно, и тесто из дежи повыскребли, не то съели, не то по карманам рассовали.

Опьянела толпа от вседозволенности, мало ей Данилы показалось. Ещё бы кого растрясти? Кто-то вспомнил:

   — Братья, а Беек Игнашка! Тоже сторону Михаила держит.

   — Верно... Он князя Афанасия к ему заманивал, завлекал.

   — С моста его, с моста.

Налетели на усадьбу Беска, благо и она на Прусской. Вломились. Выволокли Игната. Этот не струсил, отбивался, сколько мог. Двух или трёх из нападающих так треснул, что из памяти вышиб.

Вспомнить бы славянам заслуги его перед Новгородом. Не Беек ли Ландскрону на щит брал? Да где там. Озверели мизинные. Навалились, связали.

   — С моста его! С моста-а!

Избивать не стали, может, как раз из уважения к заслугам и смелости Игната. Потащили на мост, топить в Волхове.

Архиепископ Давыд хотел было защищать героя, даже крест взнял над собой:

   — Остановитесь, окаянные!

Да где там. Сбили и владыку. Хорошо хоть, не стоптали.

О том, что происходит в Новгороде, тотчас стало известно на Городище.

   — Что делать? — спросил наместник дворского.

Старик, с которым обычно князья не советовались, повздыхал, поскрёб в бороде:

   — Однако, Фёдор Акинфович, от греха съехать тебе надо.

   — Куда?

   — Ведомо, в Тверь. Ежели останешься, мизинные могут всё Городище разграбить. Оно тут вроде как твоё всё. А съедешь — им и причины не станет на поток Городище пускать.

   — Тогда вели запрягать.

   — Да уж запряжено, Фёдор Акинфович.

   — Но надо ж и съестного чего в дорогу там... и прочего.

   — Всё складено уж, Фёдор Акинфович.

«Ах ты, старый хрен, — подумал наместник. — Всё уж решил за меня. Ну жук». Но вслух другое молвил:

   — Спасибо, Никита.

   — Не за что, Фёдор Акинфович, поторопись лепш.

Едва съехал вместе с женой наместник, как вскоре на Новгородской дороге появилась толпа, двигавшаяся в сторону Городища.

Никита, взобравшись в седло, выехал толпе настречу. Подъехал почти вплотную, поднял руку.

   — Стойте, православные.

Толпа остановилась.

   — Зачем на княжье заритесь? — спросил дворский.

   — Нам наместник, курва, нужен, — закричали из толпы. — Чего держишь?

   — Наместника нет.

   — Как нет? Был же.

   — Был, а ноне сплыл. Я ему путь указал. Так что на Городище вам нечего делать.

Толпа заколебалась, люди переглядывались.

   — Врёт он, братцы, — закричал кто-то тонким голоском. — Покрывает злодея.

— Я покрываю? — нахмурился дворский и полез за пазуху. Вытащил крест. — Вот на нём присягаю, нет на Городище наместника.

И, поцеловав крест, опустил его на место. Этому как не поверить? Поверили, заколебались, стали с сожаленьем заворачивать в город. Княжье трогать боязно, непривычно. А как хотелось. Жаль, очень жаль, что утёк этот тверской прислужник. А то б была добрая пожива. Жаль.

 

20. МОР

Вторичное свержение его наместника в Новгороде разгневало Михаила Ярославича. Но гнев свой на Фёдоре срывать не стал, понимая, что не в нём только дело.

   — С чего хоть там началось?

   — Да прибежал кто-то из послов, созвал вече, науськал на Данилу Писаря, что-де он с тобой тайно переписывается. Данилу убили.

   — Ах, мерзавцы.

   — Но этим не кончилось, следом за ним схватили Веска.

   — Игната?

   — Ну да.

   — Его-то за что?

   — Что когда-то Афанасия тебе выдал. И утопили в Волхове.

   — А посадника?

   — Посадник вроде успел в свою деревню уехать.

Михаил Ярославич стукнул кулаком по столу, вскочив, прошёлся по горнице. Взглянул на пестуна, сидевшего в углу.

   — Ну, что скажешь, Александр Маркович?

   — Что тут сказать? Надо идти усмирять мизинных, город без власти — дело дохлое.

   — Сысой, готовь дружину. Чтоб все были вершними.

Сысой ушёл. Александр Маркович продолжал:

   — Придёшь в Новгород, первым делом выяви зачинщиков и всех в петлю. Иначе не угасишь замятии.

   — Да это-то я уж знаю по Нижнему. И что это за напасть на меня, что ни год — то и беда.

   — Почитай, подряд три года неурожаи, отсюда и всё остальное. Если ещё столько протянется — вымрет Русь, — вздохнул пестун. — Видно, прогневали мы Всевышнего, кару за карой насылает. То дожди, то сушь, то мышь, а то вот замятия за замятием.

Снарядили дружину скоро, князь поторапливал, понимая, что каждый день задержки ухудшает положение в Новгороде, что правит там сейчас не закон, а чернь — сила неуёмная и непредсказуемая.

В тороки вязали мешки с сухарями, вяленой и копчёной рыбой, сушёным до черноты мясом — всё с тем расчётом, чтоб в пути не делать больших остановок, спешить, как позволять будет ход лошадей. Сухое да вяленое не надо варить, можно жевать на ходу.

Через несколько дней добрались до устья Цны. Разбили на берегу лагерь. Под руководством Сысоя установили княжеский шатёр.

Михаил Ярославич, едва дождавшись, когда ему поставят шатёр, вошёл в него, кинул наземь потник, лёг и почти сразу уснул. Сказалась накопившаяся за долгий переход усталость.

Проснулся среди ночи от озноба. Позвал вдруг изменившимся голосом:

   — Сысой.

   — Я здесь, Ярославич... — отозвался милостник.

   — Укрой меня. Мёрзну я.

Сысой накинул на князя корзно, подоткнул с боков. Спросил участливо:

   — Что с тобой?

   — Лихоманка навалилась, кажись, всё нутро дрожит.

   — Может, выпьешь чего?

   — Давай, что там?

Сысой нашёл в темноте сулею, вынул пробку. Подхватил князя за затылок, приподнял голову, поднёс ко рту сулею.

   — Пей.

Князь пил, захлёбываясь, кашляя. Попив, откинулся на изголовье, сделанное из седла. Прошептал:

   — Худо, брат.

Утром стало ясно: князь всерьёз занемог. Он задыхался, впадал в беспамятство. Всё время просил укрыть его потеплее. Корзно не грело больного.

Чуть свет Сысой поскакал в Волок и воротился оттуда, привезя для больного тулуп. Укрыл его. Но и под тулупом князь дрожал как осиновый лист. Сысой поил князя настоем каких-то трав, привезённых из Волока и предложенных там ведуньей-бабкой: «Попьёт два-три дня, и получает ему».

На следующий день чуть свет прибежал с луга запыхавшийся конепас:

   — Сысой, беда! Кони дохнут.

   — Ты что, спятил?

   — Идём, идём, сам узришь.

Сысой бежал вместе с конепасом на луг, на котором уже лежало несколько коней, высоко задрав копыта.

   — Счас вон княжий Воронко уже лёг.

Они подбежали к Воронку. Он лежал, вытянув шею, тяжело и часто дыша. Возле него стоял другой конепас, беспомощно разводя руками.

   — Что случилось? Может, отравились?

   — Не, Сысой, это не отрава.

   — А что же это?

   — Мор. Язва. Ты гляди, начинается понос с кровью. Лошадь ложится, и всё, подёргает ногами, посучит — и готова. Вон-вон, смотри на Воронка.

И действительно, красавец Воронко, взлелеянный князем, захрипел, глаза налились кровавой мутью, ноги задёргались, под кожей пробежала судорога. Ноги дёрнулись раз-другой, и конь сдох.

   — Ну чем-нибудь можно помочь? — спросил в отчаянье Сысой.

   — Нет. Надо уходить, немедленно бежать отсюда, пока язва на людей не перекинулась.

   — Как уходить? Князь болен.

   — Гля, гля, все бегут сюда. Нельзя к коням. Заверни их, Сысой.

   — Стой! — закричал Сысой, бросаясь наперерез бегущим воинам. — К коням нельзя.

   — Как нельзя? Мой ещё живой, я его увести хочу от поветрия.

Никто не стал слушать Сысоя. На уцелевших коней хозяева накидывали уздечки и тянули с луга к лагерю. Конепасов тем более никто слушать не хотел.

   — Нельзя, нельзя! — кричали они, носясь от одного к другому.

   — A-а, пош-шёл ты!

   — Ты не видишь, он уже с кровью ходит. Смотри, дурак.

Потеря коня для воина была почти равнозначна собственной гибели. И многие не могли поверить, что в один день внезапно лишились своего четвероногого друга и товарища, который вчера ещё нёс воина через буреломы и болота, готов был вместе с хозяином ринуться навстречу летящим копьям и стрелам.

Кто-то плакал, стоя над трупом своего любимца, взывая к его душе отлетевшей:

   — Ах, Буланый, Буланый, на кого ты меня спокинул?

   — Не будет у меня уж такого, как мой Серко.

Все эти Серки, Буланки, Гнедки, Каурки, Игрени, Воронки почти в один день полегли на широком зелёном прибрежье Цны.

Не уцелели и те, которых успели увести в лагерь: к утру почти все околели. Воин Тёмка с ранья, проливая по коню слёзы, взялся снимать шкуру с него.

   — Ты что делаешь? — налетел на него конепас.

   — Не вишь, снимаю шкуру.

   — Ты гля, кровь какая. Гля, дурак.

   — Ну и что?

   — Гля, она как дёготь. Это отчего? Оттого, дурень, что от язвы сдох он.

   — Ну и что?

   — А то, что и ты, дурак, от того ж сгинешь.

   — Ничего, я осторожно.

И ведь снял-таки шкуру, растянул её на вешале сушиться. Ещё и на конепаса ругался:

   — Мелет, что не скисло: сгинешь, сгинешь.

Увы, конепас оказался прав. Через два дня у Тёмки началась рвота с кровью, понос, сильные боли внутри, живот вздуло, и вскоре последовал несчастный за своим конём.

В течение нескольких дней вся дружина опешела — лишилась коней и с ними вместе боевого духа. Князь болел, не мог даже вставать. И когда однажды пришёл в себя, сказал Сысою:

   — Уноси меня домой. В Тверь. Хочу дома помирать.

   — Что ты, Ярославич, не зови незваную. Когда надо, сама придёт.

   — В Тверь, — повторил князь и прикрыл глаза.

Для князя из шатра сделали носилки и отправились назад, по очереди неся больного. Почти неделю поветрие, свалившее всех коней, преследовало и дружину. На каждом привале оставалось лежать два-три человека. И Сысой запретил их хоронить, полагая, что именно от умерших болезнь переходит на живых, как это и случилось с Тёмкой. Приказал даже побросать сёдла, что пытались тащить на себе некоторые воины.

В Торжке купили свежих коней для князя и на них приладили носилки, на которых и доставили его в Тверь, уже почти выздоровевшего, но сильно ослабшего за время болезни. Даже на крыльцо Михаил Ярославич поднимался, опираясь на Сысоя.

— Ну вот, а ты собирался помирать, — ворчал добродушно милостник. — Ещё поживём, Ярославич, потопчем земельку. А помирать всегда успеем.

 

21. ЗЯТЬ УЗБЕКА

Прошла неделя, другая, месяц наконец, а о решении хана в отношении Юрия Даниловича так ничего и не было слышно.

   — Может, забыли обо мне? — размышлял вслух князь.

   — Это скорее твои подарки подействовали, — говорила Стюрка.

   — Возможно, возможно, — соглашался Юрий.

Сразу же после той памятной первой встречи с Узбеком и его женой князь, воротившись, отправил ханше целый мешок собольих «сорочек», наказав Романцу:

   — Так и скажи, мол, князь Юрий Данилович кланяется ей и благодарит от чистого сердца.

   — За что благодарит-то? — спросил Романец.

   — Она знает за что. Главное, не забудь так сказать: кланяется и благодарит.

Романец исполнил приказ, правда едва не испортив всё дело ошибкой, которую вовремя заметил и на ходу исправил. Явился сперва к кибитке не ханши, а сестры хана. Попробуй различи их: обе кибитки снаружи белые, обе изукрашены мудреными красными загогулинами из шерстяной ткани. Хорошо, достало ума спросить слугу:

   — Здесь живёт жена хана?

На что тот ответил:

   — Здесь живёт Кончака, сестра Узбека.

Романца аж пот прошиб от такого открытия. Ведь не подвернись слуга этой самой Кончаки, он бы вывалил соболей перед этой девчонкой, а не перед ханшей.

О своей ошибке он ничего не сказал князю: отдал, и всё.

   — Сказал?

   — Сказал, как велено было.

   — А что она?

   — Ну что она? Конечно, обрадовалась. Баба есть баба, хотя и ханша.

   — Что-нибудь сказала?

   — Сказала.

   — Что?

   — Передай, мол, князю, что он хороший человек.

Вот эти слова ханши «хороший человек» несколько ободрили Юрия Даниловича.

«Эх, если б она ещё Узбеку дунула в уши эти слова. Впрочем, лучше не надо. Ещё, чего доброго, возревнует да и велит «хорошему человеку» «секим башка» сделать. От этих поганых всё ждать можно».

Меж тем они постепенно втягивались в татарский образ жизни. Стюрка вспомнила свои поварские навыки, стала готовить на огне пищу и даже стряпать хлебы и просяные лепёшки. Романец с Иванцом стали основными добытчиками; они ходили на базар, покупали крупу, муку, мясо. Однако первым же мясом, принесённым ими с базара, возмутилась Стюрка:

   — Вы что мне дохлятину принесли? Что, ослепли?

   — Но татары ж берут.

   — Татары и сусликов жрут. Вы что, не видите, кровь не спущена, мясо-то чёрное аж.

Отправилась сама Стюрка на базар, но мяса свежезарезанного животного не нашла. Татары-продавцы удивлялись:

   — Зачем резать, если сам падал, сам помирал?

Варить суп из «сам помирал» Стюрка наотрез отказалась, и князь поддержал её:

   — Им, поганым, можно, нам, христианам, нельзя.

Варила Стюрка просяные супы, иногда уху из рыбы, добытой Романцом в протоке или купленной у рыбаков. Иногда перепадали утки, гуси, подстреленные в камышах. Но видимо, все страдали из-за отсутствия мяса. Наконец князь не выдержал:

   — Да купите вы, в конце концов, живого барана.

   — И правда, — обрадовался Романец, — как мы сразу не догадались?

Купили барана, сами зарезали, разделали, однако мясо оказалось вонючим.

   — Дураки, — ругалась Стюрка. — Вы же неподложенного барана купили. Овцу надо было.

Ничего не попишешь, съели и такого, вонючего, — всё же не дохлятина.

Приспело время трогаться в путь, уходить от зимы на юг. Алчедай, добрая душа, пригнал к их кибитке двадцать быков, не за так, конечно, за хорошую плату. Показал, как запрягать надо: в два ряда, по десять быков в ряду.

   — Ты будешь погонять их, — сказал Спорке.

   — Почему я? — удивилась Стюрка. — Мужики ж есть.

   — У нас женщины кибитками правят, — отвечал твёрдо Алчедай. — У мужчин свои заботы есть.

Юрий Данилович отозвал татарина в сторону, чтоб никто не подслушал их, спросил:

   — Алчедай, ты не знаешь, когда хан решит обо мне? А?

   — Не знаю, князь.

   — Сколько ж ждать можно?

   — Не знаю. Может, год, а может, и два. А может, совсем с нами останешься, татарином станешь, — осклабился Алчедай и посоветовал уже серьёзно: — Когда суслик в норе сидит, не высовывается, живой остаётся. Сиди тихо в кибитке, князь, не высовывайся — дольше жить будешь.

«А ведь прав косоглазый, чем долее не вспомнит обо мне хан, тем лучше».

И наступил день, когда тронулся город с места. Заскрипели, заверещали сотни немазаных осей, взлаяли собаки, замычали коровы, заржали кони, заблеяли овцы и козы. Чумазые ребятишки ещё шумнее забегали меж кибиток, восторженно вопя и улюлюкая от избытка чувств, связанных с предстоящей дорогой. Кибитки двигались медленно по широкой степи, по гуляй-городу меж ними проносились вершними мужчины, где-то на окоёме так же медленно ползли стада в том же направлении — на полудень.

И Стюрка, держа в руках кнут с длинной ручкой — подарок Алчедая — стояла в дверях своей кибитки и, держась рукой за деревянный поручень, другой помахивала над быками кнутом. Правила. Впрочем, править ими не трудно было, они не спеша шли за другой кибиткой, медленно переставляя клешнятые ноги. Если и применяла Стюрка кнут, то лишь когда замечала, что какой-то бык переставал тянуть. Это было хорошо видно: ярмо начинало налезать быку на уши и рога. Этого-то лентяя Стюрка и перетягивала кнутом раз-другой. И когда видела, что ярмо с ушей передвигалось быку на плечи, оставляла его в покое — лентяй начинал тянуть.

На ночь, когда гуляй-город останавливался и начинали загораться огни костров, быков выпрягали и гнали пастись, кормиться. Самое удивительное, что быки из одной упряжки старались и пастись вместе. И всё равно Стюрка посылала пастухом то Иванца, то Романца, пристращивая:

   — Украдут быков, вас запрягу.

Юрий Данилович без нужды старался не вылезать из кибитки, помня совет Алчедая: не высовываться. Но ночами, выходя из убежища, с тоской смотрел на полуночную звезду, вспоминал Москву:

«Как-то там Борис с Афанасием управляются? Поди, наломали дров, а Ванька, засранец, не подскажет ведь ничего, засел в своём Переяславле. Одна надежда — Родион Несторович. Этот не подведёт».

Вспоминался и супротивник Москвы: «Наверняка Афоньку турнул из Новгорода. Это и дураку ясно. Ну, ничего, Михаил Ярославич, ворочусь домой, я тебе за всё... Тьфу! Тьфу! Чего это я? Сглажу же. Тут, того гляди, самому удавку накинут, а я о Твери. Не нужна она мне вовсе. Тьфу, тьфу!»

Так начиналась для князя Юрия Даниловича долгая, почти двухгодичная жизнь среди татар. Кочевал с Ордой на юг до самых Кавказских гор, уходя от зимы. С наступлением весны отправлялся на север, где начинали зеленеть степи, главная приманка для Орды и её бесчисленных стад и отар.

Подружился со многими татарами, хотя и являли они своё дружелюбие не бескорыстно. Особенно сошлись они с неким Кавгадыем, у которого Юрий не раз бывал в гостях, выпил с ним не одну чашу кумыса и вина, сделанного из проса.

Однажды пригласил Кавгадый князя на охоту. Они отъехали в степь далеко от стойбища в сопровождении нескольких слуг татарина. И долго не могли обнаружить никакой дичи. Словно оправдываясь, Кавгадый говорил:

   — Где прошли стада, там не скоро дичь явится.

   — Да от скрипа наших телег, — согласился, усмехаясь, Юрий, — не то что дичь, а черти разбегутся.

Вдруг со стороны стойбища явилась группа всадников, которая поскакала в степь. Князь обратил внимание на высокие шапки всадников, над которыми, сгибаясь от встречного ветра, мельтешили перья. Такие шапки он видел на женщинах, оттого удивился:

   — Никак, женщины скачут?

   — Они самые, — отвечал Кавгадый. — У нас женщины стараются ни в чём не уступать мужчинам. Иная столь искусна в скачке, что с ней не всякий воин состязаться захочет.

   — И куда ж это они?

   — Скорее просто прогуляться.

   — Насколько я понял, татарской женщине некогда прогуливаться, — засмеялся Юрий.

   — Это простым, а у ханш время и на прогулки остаётся.

   — Так это ханша?

   — Кто его знает. Может, жена какого-нибудь темника. Сейчас узнаем.

Кавгадый повернул коня в сторону всадниц. Те, заметив приближение верховых мужчин, не стали отворачивать, а, остановив коней, стояли, поджидая их.

Ещё подъезжая, Кавгадый громко приветствовал всадницу, стоявшую впереди:

   — О-о, пресветлая Кончака, счастлив зреть твоё лицо. — И негромко молвил Юрию: — Это сестра хана Узбека.

Князь тоже сделал поклон в сторону знатной всадницы, приложив руку к сердцу. Кончака была юна и по-своему красива. На высокой шапке её, обтянутой соболем, словно копьё торчало вверх павлинье перо, кафтан на ней был из рытого тёмно-вишнёвого бархата, по оплечью шёл ряд золотых и серебряных монет, жемчужные нити спускались из-под шапки, прикрывая уши.

   — Что вы здесь делаете? — спросила Кончака.

   — Охотимся, несравненная, — отвечал Кавгадый.

   — Какая же охота возле становища? — удивилась девушка, вскинув дугой чёрные брови.

   — Ты права, Кончака, — согласился Кавгадый. — Даже суслика не встретили.

   — Я не задерживаю вас, — молвила знатная девушка, одарив Юрия белозубой улыбкой. И, повернувшись к спутницам, скомандовала: — За мной!

И, хлестнув плетью игреневого коня, помчалась в степь.

Посмотрев вслед всадницам, Кавгадый спросил Юрия Даниловича:

   — Ну как?

   — Чего? — не понял князь.

   — Как наша царевна?

   — Прекрасная девушка.

Велев спутникам отстать, Кавгадый негромко сказал Юрию:

   — Проси её в жёны, князь, и будешь спасён.

   — Как? — удивился Юрий такой простой и такой великолепной мысли. — А разве...

   — А почему бы и нет, — засмеялся Кавгадый.

   — Но Узбек, но хан... позволит ли?

   — Господи, что он, не желает счастья своей сестре? Ты ведь не раб и даже не уздень, ты князь, Юрий. Князь! Вы с ней ровня по положению. Ты представляешь, что будет, если ты породнишься с Узбеком?

   — Да-а, — закрутил головой князь, словно от наваждения.

   — Перед тобой все твои враги будут на цыпочках ходить. Михаила в бараний рог свернёшь, — льстил Кавгадый будущему зятю хана.

Юрий Данилович всё ещё не мог прийти в себя от такой головокружительной мысли приятеля. Нет, он не колебался. Какие там колебания могли быть в его положении? Он, два года болтающийся в Орде на положении не то осуждённого гостя, не то обычного пленника, не смел и помыслить о породнении с ханом.

   — А что, если я попрошу у Узбека её в жёны, а он скажет: удавите его?

   — Да ты что? Где это видано, чтоб жениха убивали? Хочешь, я замолвлю за тебя словцо хану?

   — Замолвь, Кавгадый, замолвь, — схватил его за руку Юрий. — Век тебе благодарен буду.

Вечером Кавгадый докладывал Узбеку, что встреча князя и Кончаки состоялась.

   — Ну как он?

   — Он от неё без ума.

   — Хых. Ещё бы. Девчонка в самом соку, как степной тюльпан распустилась. Я ещё давеча спросил: как ей показался русский князь? Очень, говорит, красивый. Значит, понравился.

   — Одно плохо, он боится просить её у тебя.

   — Боится? — удивился Узбек. — Какой же он мужчина?

   — Сам посуди, светлейший, два года он у тебя не то пленник, не то осуждённый. Небось забоишься. Он меня просил закинуть тебе словцо за него. Как мне ему ответить?

   — Скажи так... — Узбек на мгновение задумался. — Скажи, мол, хан удивляется: неужто князь свой язык проглотил, что слово за себя сказать не может? Ха-ха-ха.

Кавгадый похихикал вместе с ханом и отправился к князю. Тот ждал его в своей кибитке с нетерпением.

   — Ну, говори.

   — Ах, какой ты скорый, князь. Гостя угостить сперва полагается.

   — Стюрка, — захлопал в ладони Юрий, — принеси нам корчагу с кружками.

Кавгадый осушил чашу, крякнул удовлетворённо, поправил усы.

   — Ну, князь, с тебя полагается за труды мои.

   — Будет, Кавгадый, всё будет. Говори же.

   — Считай, я сговорил за тебя царевну. Но, как ты понимаешь, тебе самому надо просить её у хана. Са-мо-му.

   — Значит, он будет согласен?

   — Только учти, хан так и сказал: у него что, язык проглочен? Так что держись по-княжески, по-мужски. Мало того, какое-нибудь условие поставь.

   — Какое? Я? Хану?

   — Откуда мне знать какое. Но ты должен показать ему, что ты ровня невесте. Понимаешь?

   — Понимаю.

   — И ещё. У нас положено платить за невесту.

   — Сколько?

   — Это уж сколько отец запросит, в данном случае старший брат её. И советую, какую бы цену ни назвал Узбек, соглашайся сразу. Он скупых не любит.

   — Но у меня может не хватить казны.

   — Не хватит, после доплатишь с выходом. Неужто ты не понимаешь, что вместе с невестой ты обретаешь свободу, а главное — самую сильную руку в Золотой Орде?

   — Всё я понимаю, что ты мне говоришь.

Ночью, когда уже улеглись спать, Стюрка подлезла к князю, тихо спросила:

   — Юрий Данилович, ты собираешься жениться на поганой?

   — Твоё какое дело?

   — Ну как? Мы с тобой вроде обженились.

   — Ты смотри какая: «обженились». Со сколькими ты обженивалась, ай забыла?

   — Не кори меня прошлым, Юрий Данилович. Ты ж знаешь, я вся твоя.

   — Не хватало мне ещё рабыню корить. Вся, да не вся. Вот возьму в жёны царевну, вот она действительно будет вся моя. Я её распочну. А ты бы помалкивала.

   — Но она ж из поганых, Юрий Данилович.

Стюрка, сама того не подозревая, подсказала князю завтрашнее условие, которое он сможет высказать хану. И вдруг наложница всхлипнула:

   — А что ж мне годы деять-то?

   — Будешь печь пироги. Ай разучилась?

   — С кем мне-то любиться, — ныла Стюрка, — я, чай, живой человек.

   — Перестань. Дай подумать. Мне завтра к хану идти.

Однако Стюрка знала, как отвлекать мужика от дум. Жалась к князю, тёрлась об него своими горячими прелестями и добилась-таки своего. Взбудоражила. Ублажила всласть. Он ещё и отдышаться не успел от трудов, а она тихонько зашептала:

   — Может, и мне дозволишь ожениться с кем? А? Юрий Данилович?

Конечно, Стюрка имела в виду Романца, который доси посматривал на неё маслеными глазками. Чем не жених? Не схотела только сразу выдавать его имя. Но князь и без это взбеленился.

   — Ах ты, сучка, — ухватил её больно за грудь. — Только заикнись ещё, я тебя так оженю, что месяц на задницу не сядешь.

   — Отпусти. Больно, милый. Отпусти. Я же шутейно молвила.

   — Ишь ты, шутница. Забыла, что я сказал тебе на Москве? Забыла? — Сделав «закрутку» на груди, он отпустил её.

   — Помню я, Юрий Данилович, помню. Я всегда твоя, только твоя.

Именно с этой «закрутки», зачернившей грудь, Стюрка убедилась, что как бы там ни было, а князь любит её. Подумала умиротворённо: «Никуда он от меня не денется. Пусть женится. Всё равно будет мой».

И назавтра у хана, ободрённый Кавгадыем и умудрённый подсказкой наложницы, Юрий Данилович сказал:

   — Только у меня будет условие, великий хан.

   — Условие? — удивился Узбек. — Какое?

   — Она должна окреститься в нашу веру.

   — Ну, это конечно, — улыбнулся Узбек, — жена всегда и во всём должна следовать за мужем.

   — И после этого мы сразу венчаемся по нашему христианскому обычаю, — чеканил князь, замечая, что именно это и приходится по душе будущему родственнику. Смелый зять кому же не понравится? И даже когда плату за невесту в тысячу гривен назначил хан, Юрий и глазом не сморгнул, хотя всё внутри вниз упало от такой суммы.

   — Хорошо, — отвечал он твёрдо, в уме прикидывая, что наскребёт в своей скотнице разве что половину. За два-то года порастряс её, живя в Орде. «Ничего, после свадьбы скажу, что остальное дошлю с выходом».

Пир в ханском дворце по случаю выдачи его сестры за русского князя удался на славу. Съехались почти все темники, салтаны, уздени. Пили много, виночерпий едва успевал наполнять чаши, слуги таскать закуски. Юрий дивился, что пир шёл без невесты. Узбек, поймав его взгляд, усмехнувшись, молвил:

   — По-нашему, невесту полагается искать, князь. Найдёшь, она твоя, — и подмигнул поощрительно.

Юрий поднялся в некой растерянности, но тут около оказался Кавгадый, шепнул ободряюще:

   — Идём. Я знаю, где она схоронилась.

Они выбрались из дворца, прошли к кибитке царевны. Внутри горели свечи, служанки находились там, сидели на коврах, молчали.

   — Так, — молвил Кавгадый, явившись на входе. — Попробуем найти. Вперёд, князь. Я с этого края, ты — с того.

И они стали обходить кибитку, заглядывая за занавески, закоулки и в лица служанок: не затесалась ли Кончака меж ними. Те, зная, кого ищут мужчины, отмалчивались, лишь иногда хихикая. И зафыркали от удовольствия, когда выяснилось, что меж ними царевны нет.

   — Так, — опять произнёс Кавгадый со значением, словно разгадывает неразрешимую загадку, но Юрий догадывался, что это игра, что он знает, где находится Кончака, иначе бы не вызвался помогать.

   — А заглянем-ка мы в сундук царевны, — сказал Кавгадый и потянул князя из кибитки.

Плетённый из ивы сундук царевны был столь велик, что стоял на отдельной телеге, рядом с кибиткой. Именно в нём и сидела Кончака. И едва открыли крышку, как Кавгадый вскричал:

   — Хватай её!

Юрий схватил девушку, показавшуюся ему лёгкой как пушинка. Она взвизгнула и сделала попытку вырваться, но столь вялую, что князь догадался, что так и положено.

А Кавгадый крикнул:

   — Держи крепче. Тащи домой.

И князь понёс свою невесту к себе. По дороге она сказала ему тихо:

   — Отпусти. Я сама пойду.

 

22. НЕСОЛОНО ХЛЕБАВШИ

Из Новгорода в Тверь прибыл архиепископ Давыд. Михаил Ярославич понял: по-пустому владыка не явится. И не ошибся.

После обоюдных приветствий, благословения и нешибкого застолья Давыд приступил наконец к делу:

   — Я ведь миром послан, сын мой. Всем Новгородом.

   — Я догадываюсь, святый отче.

   — Ты б воротил заложников-то, Михаил Ярославич. Что ж их в порубе-то томить, чай, тоже христиане, не поганые.

   — В том-то и дело, отче, что христиане, а поступают по-христиански ли? А? Говоришь, я их томлю в порубе. Плохо? Может, было лепш утопить их, благо Волга рядом.

   — Христос с тобой, сын мой, разве ж я к этому молвил.

   — А я к этому, святый отче. Славяне-то моих людей не в поруб прятали, а с моста пометали. Утопили. А за что? Ты небось не вступился за них.

Архиепископ закряхтел, завздыхал, забормотал:

   — Вступился я, сын мой, вступился.

   — Ну и что? Оборонил?

   — Где там. Обезумел народ-то, обезумел. Ты б уж сказал, Михаил Ярославич, что за наложников просишь? Я ж не за так, могу и выкупить, мне славяне подобрали для выкупа колико кун.

   — Знаю я славян, они по прошлому ряду со мной не рассчитались.

   — Что тебе, сын мой, в этих несчастных? Лишняя забота.

   — Есть, владыка, есть корысть.

   — Ну какая, сын мой? Лишние рты?

   — Неужто не ясно, отче? Славяне-то твои к Юрию наклоняются. Верно?

   — Есть грех, чего уж, — вздохнул Давыд.

   — Удумали ещё и к хану бежать, на меня жалиться. Как будто хан послушал бы их. Я-то их в поруб спрятал, а хан бы смерти предал.

   — Ну уж...

   — Да да, владыка. Он мне ярлык дал на великое княженье и велел держать в узде Русь. А славяне-то разнуздались и к нему побежали. Смекни-ка, что их там ждало, дураков? Пусть скажут спасибо, что я перехватал их. Животы им оберег. А теперь вот-вот Юрий Данилович наконец объявится, и не только с ярлыком, но и с женой — сестрой хана. К Узбеку в зятья напросился, хитрюга. Теперь его голыми руками не возьмёшь.

   — Стало быть, не отпустишь заложников?

   — Не отпущу, владыка. Прости, даже с тобой не отпущу. Я этими заложниками хоть чуть буду удерживать славян от союза с Юрием.

   — Не удержишь, однако, — вздохнул Давыд. — Я их у моста крестом не смог удержать.

   — Но попробовать надо, святый отче. Когда длань не держит, и мизинец — надёжа.

Да, Юрий Данилович возвращался на Русь, чувствуя себя победителем. Рядом, стремя в стремя, скакала его юная жена, получившая при крещении красивое имя Агафья. Сам князь называл её ласково Агаша, Гаша и уже любил по-настоящему. Ещё бы, она великолепно держалась на коне, нехудо стреляла из лука, всегда старалась быть около, что свидетельствовало и о её чувствах к молодому мужу. Она не клялась в любви, но по её глазам, смотревшим на мужа с обожанием, не трудно было догадаться об этом. И, ловя на себе эти восторженные взгляды, Юрий Данилович невольно начинал чувствовать свою значительность: «Я зять великого хана, и мне теперь можно всё!»

Что поделаешь, где молодо-зелено, там много себе намеряно.

Сопровождали князя две сотни конных татар во главе с ханским послом Кавгадыем. Перед выездом из Сарая Узбек, призвав Кавгадыя, наказывал ему:

   — Ты едешь послом на Русь блюсти там мои интересы. Помни, великий князь там ныне Михаил Тверской. Юрий, судя по всему, молод, горяч, не допускай его до ссоры с великим князем. Мне нужна ныне мирная Русь. Слышишь?

   — Слышу, пресветлый хан.

   — Всякая замятия там, смута уменьшает выход. И твоя забота — стараться примирить их. Они, как пауки в банке, всё никак не поделятся, не урядятся. Пока Юрий сидел в Орде, Михаил неплохой выход высылал, несмотря на неурожай и голод. И если они там сцепятся, им обоим не до выхода станет. Спрошу с тебя, слышишь, Кавгадый?

   — Слышу, пресветлый хан. Постараюсь.

Ехало с отрядом и более полудюжины крытых телег. В одной из передних была Стюрка, возвращённая ныне в своё прежнее состояние, в поварихи. С ней ехал котёл, чашки, крупы, мука — то есть всё, что требуется для варева. В двух везли бурдюки с кумысом, сушёное мясо, рыбу. Один крытый воз был предназначен для ночлегов князя и княгини, на другом ехали служанки. И на последней телеге громоздился плетёный сундук княгини с её нарядами, одеждой и драгоценностями.

Когда останавливались лагерем на ночлег, варили ужин, выставляли сторожей, а отужинав, укладывались спать.

Князь с молодой княгиней забирались в свою телегу почивать, ну и любиться, конечно. Видя такое дело, Романец решил, что князь окончательно отказался от Стюрки, и в одну из ночей попытался забраться к ней в телегу. Едва он перелез через дробину, как услышал тихий голос Стюрки:

   — Кто там?

   — Это я, Стюра, — молвил ласково Романец, предвкушая сладость объятий.

Но едва он взялся рукой за полог, как получил в левый глаз такой силы удар, что увидел сверкнувшую молнию. Романец невольно сел на задницу, зашипел змеёю:

   — Ты шо ж, сука... Ты ж мне глаз вышибла...

   — Иди отсель, пока второй не выбила, — негромко посоветовала Стюрка.

Слезши с воза на землю и зажимая полыхающий глаз ладонью, Романец допытывался:

   — Чем же ты, сука, так врезала?

   — Чем надо, тем и врезала.

«Скалкой, наверно», — гадал Романец, укладываясь под возом рядом с Иванцом. Тот, помолчав, тихо спросил:

   — Что, не дала?

   — Дала, — разозлился Романец на неожиданного свидетеля его позора. — И всё-то тебе надо знать.

К утру глаз у Романца заплыл, посверкивал лишь через щёлочку, но самое неприятное, что почернело и всё подглазье.

Увидев своего милостника с этой чернотой, князь спросил, улыбаясь:

   — Где тебя так угораздило?

   — В темноте на дробину налетел, — соврал Романец.

   — Следующий раз не шарься в темноте, — посоветовал князь. — А то и глаз потеряешь.

И непонятно было, догадался или нет князь, откуда у милостника такой синяк. Но когда около полудня Юрий подъехал на коне к телеге Стюрки, склонившись с седла, негромко сказал ей:

   — Молодец, Стюра.

   — О чём ты, Юрий Данилович? — удивилась та, польщённая неожиданным вниманием князя.

   — Аль не догадываешься? — подмигнул он ей и вдруг, приблизив лицо, шепнул почти в ухо: — Ты слаще.

И тут же отъехал. Стюрка расплылась в блаженной, счастливой улыбке, мигом смекнув, за что похвалил её любимый и с кем сравнил.

«Он мой, он мой, — думала радостно она. — Здесь, при татарах, он не может, не решается. Но приедем в Москву, и он будет сбегать ко мне от этой сушёной ящерки».

С этого момента повеселела Стюрка и даже на разлучницу — княгиню Агафью — стала смотреть хотя и не совсем дружелюбно, но вполне сочувственно. Ясно отчего: та была «не слаще» Стюрки.

И действительно, женившись на Кончаке и оказавшись с ней в постели, неопытной, тоненькой, неумелой, Юрий Данилович понял, что законной жёнушке по части любви далеко до наложницы. Агафья лежала во время близости почти бесчувственная, холодная, не разжигая страсть, а гася её, словно отбывая тяжёлую повинность. В ней, юной, в сущности, ребёнке ещё, не родилась женщина. Увы, князь не испытывал с ней никакого удовольствия и невольно вспоминал мягкую, сдобную Спорку, страстную, ненасытную и всегда желанную.

Однако князь всё же любил Агафью, заставлял себя любить, понимая, что отныне именно в ней его сила. Он зять хана Золотой Орды — об этом должны знать всё. И как можно скорей. Именно поэтому он направился не в Москву, на свой стол, а поехал по княжествам, начав с Нижнего, Городца, Владимира, всюду представляя свою жену и добиваясь от князей слова поддерживать его в противостоянии с великим князем, если таковое случится.

Где было князьям отказываться: зять хана. И все полагали, что от имени хана Юрий Данилович и действует.

Когда Юрий Данилович прибыл в Суздаль, там сидели братья-князья Александр и Константин Васильевичи, встретили они его вполне дружелюбно. И он, напившись на вечернем застолье, вдруг расхвастался:

   — Я подыму всех против Михаила. Переяславль, Ростов, Углич, Кострому. Вот где он будет у меня, — сжимал князь кулак и стучал по столу. — Новгород уже за меня, там меня два года ждут.

   — Но, Юрий Данилович, — пытался как-то образумить хвастуна князь Александр, — у Михаила Ярославича ярлык на великокняженье. Как же так?

   — Плевал я на его ярлык. Хан Узбек мне родня, и он говорил, что теперь вся Русь будет у моих ног.

Кавгадый, слушая эту пьяную болтовню, морщился, но не осаживал князя, не желая ронять перед другими его достоинство. Всё же он действительно теперь родня хану, хотя и хвастун.

«Сделаю ему замечание наедине, когда протрезвеет», — думал ханский посол. Но и назавтра, увидев трезвого Юрия, не решился Кавгадый поминать ему пьяные речи.

«Чёрт с ним, пусть болтает. Когда всерьёз возьмётся за оружие, тогда и осажу молодца».

После отъезда Юрия Даниловича из Суздаля князь Александр Васильевич сказал брату:

   — А ты знаешь, Константин, не нравится мне эта затея поднять всех против великого князя.

   — А мне, думаешь, нравится?

   — Я думаю, надо предупредить Михаила Ярославича.

   — Я тоже, — согласился Константин, не имевший привычки возражать старшему брату.

И уже на следующий день поскакал из Суздаля в сторону Твери поспешный гонец с тревожной грамотой:

«Михаил Ярославич, из Орды воротился Юрий, князь московский, породнившийся ныне через жену с Узбеком. Грозится поднять на тебя всех князей от Суздаля до Костромы. Вчера потёк к брату в Переяславль, оттуда пойдёт на Ростов и Углич. Не пора ли унять молодца? С ним пока лишь около двухсот татар и посол Узбека, некий Кавгадый, который пока отмалчивается. Стерегись, князь. Александр, Константин».

Встреча братьев Даниловичей в Переяславле была искренне трогательной. Князя Ивана даже слеза прошибла.

   — Уж и не чаял зреть тебя, — говорил он, обнимая брата. — Сказывали, хан на тебя великий гнев положил.

   — Было, Ваня, всё было. Голова моя, считай, на волоске висела, готовился уж постриги в святой ангельский чин вершить, собороваться. Ан мимо, — улыбался Юрий Данилович, оглаживая лицо брата. — А ты-то, ты-то, Ваня, забородел, взматерел.

   — Я уж, брат, и отцом стал в твоё-то отсутствие.

   — Да ну?

   — Сыну Семёну уж год исполнился.

   — Обскакал, обскакал старшего брата, — засмеялся Юрий и шутливо погрозил брату. — Нехорошо, Ваня. Я только женился, а ты уж и сыном обзавёлся. Кажи жену свою, кажи.

   — Лена, — позвал князь Иван. — Лена, иди к нам.

В горнице появилась молодая княгиня с мальчиком на руках.

   — Во, пожалуйста, люби и жалуй.

Юрий Данилович обнял смущённую женщину вместе с ребёнком. Мальчик напугался, заплакал.

   — Эге, ты что ж, родного дядю не узнал? — засмеялся Юрий, ущипнув малыша за щёчку.

Представлена была князю Ивану Даниловичу жена Юрия, Агафья. Он, в отличие от брата, не стал обниматься с ней, лишь поклонился сдержанно.

Из-за рёва княжича Семёна пришлось выпроводить вместе с ним и княгинь из горницы.

Деловой разговор братья начали после того, как, усевшись за стол, осушили по чарке хмельного мёда. Выслушав старшего брата, Иван Данилович сказал:

   — Конечно, Михаилу стоит хвост прижать хотя бы за Афанасия.

   — А что с Афанасием?

   — Да он его обманом в полон захватил. В порубе месяц продержал.

   — Вот же сукин сын. Ну, я за него возьмусь, я возьмусь. Ты-то, надеюсь, пойдёшь со мной?

   — Да я бы всей душой, Юрий, но боюсь город оставлять. Сам понимаешь, жена молодая, ребёнок. Явится опять какой-нибудь Акинф.

   — Ну дружину-то дашь?

   — Дружину дам, о чём речь.

Михаил Ярославич, получив весть о шествии своего недруга по Руси, возмутился:

   — Ты глянь, вместо того чтобы вернуться и тихо-мирно сесть на свой московский стол, его эвон куда понесло.

   — Да-а, — вздыхал Александр Маркович, — не обобраться тебе с ним хлопот, Ярославич. Если Суздальщину против тебя своротит, худо дело будет.

   — Суздальщину не своротит, князья Александр и Константин мою руку держат. Вот Переяславль ведомо за него выступит.

   — А Ростов?

   — Ну, князь Василий Константинович подумает. Вот угличский Александр Константинович, этот, пожалуй, побоится Юрию перечить.

   — Надо тебе, Ярославич, выступать туда. Упредить.

   — Придётся. Сидя дома, разве что почечуй высидишь.

Полки сошлись под Костромой. Первыми стукнулись меж собой дозоры, разъезды. Убитых, слава Богу, не случилось, но раненые были и с той, и с другой стороны.

Кавгадый понял, что дело идёт к сече и пора ему, ханскому послу, сказать своё слово.

   — Князь Юрий, надо как-то помириться тебе с Михаилом.

   — Ты что? С коня свалился? Не видишь, он заступил мне дорогу. Мне. Понимаешь? Мне! Пусть нас поле рассудит.

   — Если вы сцепитесь, хан Узбек будет недоволен.

   — Хан не знает того, что здесь натворил Михаил. Он моего брата заманил в ловушку и целый месяц держал в порубе. Понимаешь? Целый месяц. Да я за брата ему глаза выцарапаю.

   — И всё же я не советую драться, князь, — стал хмуриться Кавгадый. — Меня для чего с тобой послали? Знаешь?

   — Для чего?

   — Чтоб помирить вас, князь Юрий. Помирить.

   — Но ты же видишь, я еду по своей земле тихо-мирно. А он налетел...

   — Ты не очень тихо-мирно ехал, князь. Зачем тогда взял переяславскую дружину, ростовскую? Зачем?

   — Чтоб пробиться к дому.

   — К дому ты бы мог ехать и другим путём, князь Юрий. А тебя понесло по всем городам.

   — Должен же я как-то сообщить о своём возвращении.

   — Мог бы гонцов послать.

«Определённо косоглазый вымазживает подарки, — подумал Юрий. — Но где я ему сейчас возьму, последнее за Агафью отдал».

   — Послушай, Кавгадый, как только приедем в Москву, я тебе подарю золотой кубок.

   — Спасибо, князь, — усмехнулся Кавгадый такому дару. — Но как у вас говорят: деньги лучше не у баушки, а за моей пазушкой. Хе-хе-хе.

   — Ты что, мне не веришь? — обиделся князь.

   — Верю, Юрий, и всё же прошу тебя разойтись с Михаилом миром.

   — Но ты же видишь, они заступил мне Московскую дорогу.

   — Я поеду к нему. Постараюсь уговорить. Думаю, он не ослушается ханского приказа.

Михаил Ярославич встретил ханского посла дружелюбно, справился о здоровье хана, о пути. Остался доволен ответом.

   — Князь Михаил, — приступил наконец Кавгадый к делу. — Зачем ты хочешь драться с Юрием?

   — Я? — удивился великий князь. — Это у него кулаки чешутся.

Кавгадый понял, что неверно построил вопрос, надо как-то по-другому.

   — Ах, князь Михаил, ты уж старый воин, неужто не понимаешь молодого петушка? Он всегда в драку лезет. Хотя, конечно, старый петух, хе-хе-хе, отдерёт его за гребень, а то и хвост повыдергает.

   — Оно бы не мешало и за гребень оттаскать и хвост проредить, — улыбнулся Михаил, вполне оценив шутливый тон посла.

   — Но лучше всё же обойтись без этого. А? Князь Михаил?

   — Конечно, лучше.

   — Значит, ты согласен примириться?

   — Я с самого начала не думал драться. Он же полк собрал на меня, и я вынужден был вооружиться.

   — Его я уговорю. Но тебя вот о чём попрошу, князь, освободи ты его брата.

   — Кого? Афанасия, что ли?

   — Ну да.

   — Он давно в Москве. Я его где-то с месяц и держал всего.

   — В порубе?

   — Зачем в порубе, он, чай, князь, да и родня мне как-никак.

   — А Юрий говорил, что ты его в порубе томил.

   — Нашёл кого слушать, Кавгадый. Ты его лучше спроси, как он Афанасию этому в отрочестве уши отрывал. Спроси. А Афанасий, будучи в полоне, едва ли со мной не с одного блюда ел. Поруб. Придумает же.

Дважды ещё Кавгадый переезжал из одного лагеря в другой, примиряя Юрия с Михаилом. И преуспел: разъехались родственнички без драки. А великий князь вполне оценил старания ханского посла, подарил ему «сорочку» прекрасных соболей. Юрию пока отдариваться было нечем.

 

23. ДВА ВЕЛИКИХ

Вот и стало на Руси два великих князя. Один в Твери, другой на Москве. Один по ярлыку был великим, другой по родству с ханом. Сказывают, два медведя в одной берлоге не уживаются. Про медведей не ведаем, а вот двум великим князьям жить в соседстве очень даже тесно стало.

Каждый ждёт от другого подвоха, а то и нападения и поэтому всё время куёт оружие, засылает к другому подсылов, которые сообщают:

— В кузнях от зари до зари стучат, куют стрелы, копья.

Ну, раз «там» стучат, отчего ж «тут» должны кузни простаивать? И вот уж звенят наковальни и в Твери и в Москве.

Пока наковальни. Не сегодня завтра могут зазвенеть мечи и сабли.

Юрий Данилович, прибыв в Москву, первым делом проверил стены крепости, велел заменить трухлявые брёвна. Какой-то зевака, остановясь у кузницы, слишком долго наблюдал за работой молотобойца. Кто-то шепнул: «Подсыл тверской». Схватили парня, поволокли к князю: «Подсыла поймали».

У Юрия Даниловича разговор короткий:

   — Чего высматривал?

   — Да интересно ж, как куют.

   — Интересно?

   — Ага.

   — Повесить мерзавца на Тверской дороге.

И повесили. Почему на Тверской именно? А чтобы другой подсыл, едущий оттуда, видел, что его ждёт в Москве.

Из Новгорода к Юрию Даниловичу тайные послы припожаловали: «Приходи на наш стол».

   — Вот видишь, — сказал Юрий Кавгадыю, — меня в Новгород зовут, а Михаила оттуда выгнали.

Лестно, конечно, князю московскому было такое приглашение. Но как Москву оставлять? На кого? На этих губошлёпов Афанасия и Бориса? Да и по горькому опыту предков — того же Невского — Юрий знал, сколь шаток новгородский стол. Господа славяне — народ капризный. Сегодня позовут, а завтра выгонят. За ними не заржавеет.

«Пойду сяду у них, а в это время Михаил Москву захватит, — думал Юрий. — А там славяне мне путь укажут. Куда ж я денусь? Нет-нет, сегодня мне в Новгороде садиться рано. Успею».

Призвал Юрий Данилович к себе Афанасия:

   — Слушай, Афоня, новгородцы меня на стол зовут.

   — Ну и иди.

   — Мне нельзя, сам понимаешь. Михаил сейчас за каждым шагом моим следит, подсылов кучами засылает. Иди пока ты, сядь за наместника.

   — Сидел уж. Спасибо. Боле не хочу.

   — Почему?

   — Я слово князю Михаилу дал, в Новгород боле ни ногой.

   — Подумаешь, слово.

   — Чё «подумаешь», чё «подумаешь»? Он мне тоже слово дал.

   — Какое?

   — А такое, что если нарушу своё, то в следующий раз, если пленит, сразу повесит.

   — А ты испугался?

   — А ты бы не испугался? Да? Нет, Юрий, мне в Москве безопасней.

   — Так ты что? Если я пойду на Тверь, ты и от похода откажешься?

   — А куда денешься? Откажусь.

«Ну и помощнички, — досадовал Юрий Данилович, но, вспоминая собственные страхи в Орде, где-то и оправдывал брата: — Впрочем, пожалуй, он прав, не желая рисковать головой».

Посоветовался князь и с Родионом Несторовичем: как, мол, быть с Новгородом?

   — Я бы пока не советовал его на шею вешать.

   — Почему, Родион?

   — Да он ещё от голодовок не оклемался. С него сейчас корысти, что от козла молока.

И Юрий Данилович отпустил послов, сказав им, что, мол, как только разберётся с Тверью, сразу и примет Новгород под свою высокую руку.

   — А когда, Юрий Данилович?

   — Да думаю, этой зимой и управлюсь.

   — Ежели понадобится, мы поможем.

Какой же дурак от помощи отказывается? И Юрий Данилович тут же обговорил с послами помощь Новгорода Москве:

   — Приведите к первому снегу ваш полк к Торжку.

Послы новгородские довольны были, хоть не впустую приезжали: князя не привезут, зато хороший союз против Михаила заключили, одобренный даже ханским послом.

Кавгадый вынужден был «одобрять» личные союзы, поскольку всякое его согласие хорошо оплачивалось. Как тут устоишь? Втайне Кавгадый надеялся, что в последний момент удастся примирить противников, как это и случилось у Костромы. И опять же не без корысти для него. «Союз» одобрил — платите, помирил — тем более платить полагается. Хорошая жизнь у ханского посла. Прибыльная.

И хотя Кавгадый послан был Узбеком утишивать русских князей, его присутствие, как ни странно, подталкивало Юрия Даниловича на обострение отношений с Михаилом Ярославичем и на скорые действия.

Москве было слишком разорительно содержать без дела отряд татар, сопровождавший посла. Если их оставить на зиму, то к весне они и их кони просто съедят Москву, обглодают до костей. Уже не говоря о насилиях, творимых ими по посадам.

   — Да, — вздыхал сочувственно Родион Несторович, — таких гостенёчков так просто не выгонишь. Их надо к делу пристраивать. И самое лучшее: пусти их, Юрий Данилович, в зажитье на тверские земли. Пусть Михаил их покормит, не всё ж нам кормить.

   — Придётся. Иначе на то лето начнут мне москвички татарчат рожать.

   — И самому надо бы выступить, князь.

   — Как думаешь, куда?

   — Тебе лепш начать оттуда, где летом вы сошлись.

   — С Костромы?

   — Ну да. Иди через все княжества, начав с Углича, и наращивай силу. Смотри: Ростов, Дмитров, Переяславль — после каждого города в твоём полку прибыток будет. Свернёшь на Клин, а там уж и Тверь пред тобой. С захода татары подойдут, от Новгорода славяне. Михаил в клещах окажется, раздолбаешь его. Може, и пленишь, тогда и продиктуешь ему ряд свой.

   — Да уж если пленю, он у меня запищит.

   — Ну вот, видишь, как славно. Ты не забывай, что ныне ты не только князь, но и родственник хана. Как у тебя с ней, с татаркой-то? Всё ладом?

   — Ладом, ладом, — отмахнулся Юрий Данилович, столь пустячным ему вопрос показался.

Впрочем, не всё там ладом складывалось. Хотя как посмотреть, с чьей стороны взглянуть. По прибытии в Москву поселил Юрий жену во дворце, а для наложницы Стюрки определил ближнюю клеть от крыльца. Это очень даже удобно было.

Надоест этот «лягушонок» холодный, жёсткий, выйдет князь из опочивальни, пройдёт на крыльцо, спустится на землю, нырнёт в клеть — и вот уж в жарких объятиях Стюрки. Она для этого и дверь никогда не запирает. Кто, кроме князя, сунется к ней? Блаженствует князь, Стюрка на седьмом небе от счастья, хотя, конечно, не столь неистов он как раньше, не зря ж молвится: жена не пиявка, а кровь сосёт. Но Стюрка и этим довольна, знает, что только она по-настоящему удовлетворяет князя, она, а не этот «лягушонок» ордынский. И оттого подобрела, поласковела пирожница к княгине. Пирожки ей печёт самые разные, сама носит к ней.

   — Вот, княгинюшка, свеженькие с зайчатинкой... А вот ещё с грибочками, а эти с потрошками.

Ест княгиня Агафья с удовольствием, кивает Стюрке благодарно:

   — Спасибо, спасибо. Действительно, эти вкусные пирожки.

Стюрка, ухмыляясь, думает, подлая: «У меня-то вкусные, косоглазая, вот твой-то пирожок, видно, не очень вкусен для князя. Уж две ночи от меня не вылазит».

Догадывается княгиня об отношениях мужа со Стюркой, но вида не подаёт, не хочет унижаться. Она ж из царевен. Да и по своему ордынскому закону знает, что у князя может быть много жён. Даже у её отца их было не то десять, не то девять. Уж и не вспомнит. Так что для неё это почти естественно. Правда, обидно в душе: князь, а ходит к пирожнице.

И Стюркина «тётка» Мотря для княгини старается изо всех сил. Обшивает её. Нашила ей исподних рубах с десяток, белых и красных, летник с унизанными жемчугом рукавами, опашень с золотыми пуговицами, тёплую телогрею о шестнадцати серебряных застёжках.

Но особенно княгине понравился сшитый Мотрей русский головной убор — кика. Высокое чело кики было изукрашено золотом и усыпано жемчугом и драгоценными камнями. По бокам кики с двух сторон ниспадали жемчужные шторы до самых плеч, задняя часть кики, подзатыльник, была сделана из собольего меха.

И когда Агафья надела опашень, а на голову водрузила кику, Мотря ахнула от восторга:

   — Ах, милая княгинюшка, как ты хороша в этом! Вот теперь пусть кто усомнится, что ты не великая княгиня.

Агафье понравились эти русские одежды. Но особенно развеселил её муж, когда, войдя, в первые мгновения не узнал жену.

   — Кто это? — удивился Юрий Данилович.

Скорее всего, он слукавил, чтоб сделать жене приятное, но она действительно долго смеялась его ошибке.

   — Я что пришёл, Агаша, — заговорил князь наконец. — Завтра отбываю я на рать, и мне хотелось бы...

Но она не дала ему окончить, перебила:

   — И я с тобой.

   — Но поход, а там наверняка и битва, женское ли дело?

   — Жена должна быть рядом с мужем, — решительно заявила княгиня и добавила уже не столько твёрдо: — Если она любимая жена.

   — Да, да, Агашенька, — обнял Юрий её за талию, — ты у меня любимая. Но ведь в таком наряде в поход не пойдёшь.

   — Я всё это сниму и опять надену своё — шалвары, кожух и шапку. Мы будем рядом.

И как ни отговаривал её Юрий Данилович, припугивая опасностями, она решительно стояла на своём: «Я еду с тобой».

И действительно, в день отъезда княгиня сидела уже на коне в своём татарском одеянии, наилучшим образом приспособленном к верховой езде. Сидела крепко, как влитая. Из оружия она взяла с собой лишь лук со стрелами и нож с костяной ручкой, который болтался у неё на поясе в кожаных ножнах и предназначался, конечно, не для боя, а для резки мяса на привале.

Вся дворня высыпала на двор провожать князя с княгиней в поход, и многие дивились воинственному виду госпожи своей:

   — Ты гля, наша-то, наша...

   — Да она полепш иного мужика сидит.

   — Ведомо, из поганых, а их из люльки на коня садють.

   — Ну и чё она навоюет?

   — Не скажи. Зря, чё ли, лук захватила.

В самый последний момент выскочила из своей клети Стюрка с плетёнкой, кинулась к княгине.

   — Княгинюшка-матушка, возьми пирожка с собой. Я с визигой наготовила.

   — Куда ж мне их, Стюра?

   — А вот заторочим сзади.

И сама девка привязала к задней луке плетёнку с пирогами.

   — Вкушайте на здоровьичко!

Княгиня кивнула пирожнице благодарно и тронула коня вслед за мужем, который съезжал со двора в окружении гридей.

 

24. ИЛИ Я, ИЛИ ОН!

Тучи сгущались над Тверью. И подсылы, и добровольные соглятаи сообщали Михаилу Ярославичу тревожные вести. Из Новгорода двигался полк славян, нацеливаясь на Торжок. Сам Юрий Данилович, зайдя к Костроме (опять к Костроме), идёт по Суздальщине, увлекая за собой других князей, кого посулами, а кого и угрозой.

   — Это что ж получается, — хмурился князь, — на меня вся Русь ополчается?

Александр Маркович как мог ободрял Михаила:

   — На Руси, Ярославич, испокон всех собак на великого князя вешали. Если хорошо поискать, то можно себе и союзников найти.

   — Ну кто, например?

   — А хотя бы рязанский князь Иван Ярославич. Он Юрия ненавидит.

   — Да, ему убийцу дяди любить не за что.

   — Вот и пошли к нему гонца с предложением союза.

   — А кого?

   — Могу и я тряхнуть стариной.

   — Езжай, Александр Маркович, договорись.

Союзники союзниками, но всё же лучше надеяться на самого себя. Тогда, сразу же по возвращении из-под Костромы, Михаил Ярославич велел всем древодельцам и строителям укреплять кремль, обустраивать вежи, ладить пороки, сносить на заборола камни — всё это на случай возможной осады.

Но он понимал, что если доводить дело до осады, то это значит почти наверняка проиграть войну. Надо готовиться к наступлению, встретить неприятеля далеко от города и постараться не допустить его к Твери. Поэтому шло срочное вооружение всех взрослых тверичан, город вместе с посадами превращался в военный лагерь. Тревожное ожидание нападения врага сплачивало жителей, настраивало на боевой лад: «Пересчитаем москвичам рёбра! Покажем им, где раки зимуют! Пострижём их наголо!» На всех углах звучали подобные оскорбительные и даже срамные для москвичей призывы.

И в крепости, и на всех посадах звенели едва не круглосуточно наковальни: «Бам-бам-бам, смерть врагам!» Ковалось оружие.

И в это время явился гонец от ханского посла.

   — Князь Михаил, Кавгадый обеспокоен, что ты опять вооружаешься.

   — Почему же он не обеспокоен тем, что князь московский вооружает против меня другие княжества? Даже Новгород поднимает против меня.

   — Но он уговаривает и Юрия не драться с тобой.

   — Плохо уговаривает. Князь Юрий уже подошёл к Клину и готов хоть завтра вступить в драку.

   — Но он боится тебя.

   — Пусть боится. Лишь бы мы его не боялись.

   — Но что мне сказать Кавгадыю?

   — Скажи, что рать неизбежна. Нарыв должен прорваться.

   — Но Кавгадый хочет мира.

   — Хочет мира, говоришь? А чего ж тогда он сам грабит мои земли?

   — Он не грабит, он берёт только сено для корма коням.

   — Но ведь сено смерды готовили для корма своей скотине. А не для ваших коней.

   — Что делать, князь? Снегом ведь не накормишь.

А снежок подваливал, усиливались морозы, и к началу студня встали реки, замёрзли озера. Вскоре дозорные, посланные перехватить сообщения между москвичами и новгородцами, приволокли пленного языка — славянина. От него Михаил Ярославич узнал, что Юрий зовёт новгородцев к Бортневу, дабы, соединясь, идти на Тверь. Отправив языка в поруб, князь сказал решительно:

   — Ну что ж, на ловца и зверь бежит. Идём на Бортнев, преломим копьё с нетерпеливыми.

Юрий Данилович, приведя своё войско к Бортневу, встал лагерем. Поставил свой шатёр, в котором обосновалась княгиня Агафья и сразу же занялась обустройством походного семейного очага. У шатра всё время горел костёр, на котором готовилась пища для князя. Агафья считала своим долгом самой кормить мужа из своих рук. Правда, всё, что она умела, это лишь жарить на огне мясо да варить в котле пшённое хлёбово. Но и это, намотавшись на морозе по дружинам, князь съедал с великой охотой и всегда не забывал благодарить жену:

   — Спасибо, Гашенька, не знаю, чтоб я без тебя и делал.

От этих слов приятно становилось молодой княгине.

Рядом стоял и шатёр князя Бориса Даниловича, который тоже пользовался гостеприимством княгини Агафьи, часто обедая у неё.

Кавгадый со своими татарами встал за лесом и бывал у князя лишь наездами. И князь и посол опасались соединять свои воинства в одном лагере — это неизбежно повлекло бы за собой ссоры русских с татарами, а там, возможно, и драки.

   — Соединимся тогда, когда увидим полк Михаила! — так порешили они.

   — Когда я сцеплюсь с ним, — говорил Юрий, — ты зайдёшь к нему с хвоста. И он побежит как миленький. Вот тогда пускай вдогон своих головорезов.

   — Михаила, наверно, надо пленить?

   — Необязательно. В сече копьё и меч не разбирают, кто князь, а кто рядовой воин. В бою все равны.

   — Когда выступим?

   — Как только подойдут новгородцы. Застряли в Торжке, никак не выступят, обжираются с голодухи.

Более трёх недель прождал князь Юрий новгородцев. Столь долгое ожидание рати на морозе не шло на пользу воинам, у костров гудело недовольство:

   — Он что, привёл нас морозить? Мы ему тараканы?

   — Боится, наверно.

   — Ежели боится, незачем выступать было. У меня жонка вот-вот родить должна.

   — У тебя жонка, а у меня дома кобыла жерёбая, корова стельная. Заморозят бабы телёнка, ей-ей, заморозят. В прошлом годе я только и уследил. Оне дрыхли, мокрохвостые.

   — А може, опять уладятся, как тогда у Костромы?

   — Да уж скорей бы мирились, чё ли.

Кавгадый иногда затевал разговор о мире, но столь нерешительно, вяло, что Юрий с порога отметал мысль об этом:

   — Никогда! Или я, или он.

Ханский посол невольно чесал в потылице, помня наказ хана. И как ни прикидывал, получалось, что именно он будет виноват в случившемся. Кто бы ни победил. Узбек великим князем-то Михаила назначил и, если Юрий побьёт его (а это, пожалуй, так и будет), то хан с него, с Кавгадыя, и спросит: «Я зачем тебя посылал? Как ты допустил до этого?»

Но если победит Михаил (хотя в это с трудом верится), попрёков хана не избежать: «Как ты допустил до разгрома зятя моего?»

Куда ни кинь, кругом клин. Победа любой стороны грозила Кавгадыю неприятностями.

«Чёртов мальчишка, — думал он о Юрии. — Вожжа под хвост попала, закусил удила, ничем его не удержишь. Не был бы ты зятем хана, я б тебе показал».

Так и не мог решить для себя Кавгадый: чья победа для него выгодней? Лучше бы, конечно, опять разнять этих петухов, было б чем похвастаться перед ханом. Но ныне, судя по всему, оба настроены серьёзно и уступать никто не хочет.

Долгое топтание полка на одном месте имеет большой недостаток: снижается боевитость воинов, появляется некое благодушие — а-а, ничего не случится.

Видимо, на это и рассчитывал Михаил Ярославич, выдерживая противника в поле на морозе.

Иван Акинфович предлагал бить союзников по очереди. Начать с москвичей, а потом повернуть на новгородцев. Но князь отмахивался:

   — Погодь, погодь. Пусть до кучи сбегутся, тогда и почнём.

Приход новгородцев под Бортнев был встречен Юрием Даниловичем с удовлетворением, хотя и не без упрёков:

   — Ну наконец-то явились, — выговаривал он посаднику. — Сколько ж ждать можно?

   — Мы надеялись, он пойдёт на Торжок, и там укреплялись. А тут, в чистом поле, и обогреться негде.

   — Ничего. Возьмём Тверь, обогреемся.

В шатёр к Юрию Даниловичу были собраны все командиры — тысяцкие и даже некоторые сотские — для выработки согласованных действий.

Романец притащил откуда-то трёхсвечный шандал, возжёг свечи, чтоб было посветлее, и установил его на шаткий походный столик.

   — Ну вот, — начал князь, обведя удовлетворённым взором присутствующих. — Мы все в сборе, завтра выступаем на Тверь. Пойдём мы таким порядком...

Увы, каким порядком они пойдут на Тверь, князь сказать не успел. В этот миг в шатёр влетел Иванец с выпученными глазами и заорал:

   — Тверцы-ы-ы!

   — Чего орёшь? Какие тверды? Где?

   — Они из-за леса налетели.

   — Там же татары...

Все кинулись к выходу столь густо, что сорвали в дверях полог.

Тверской полк действительно налетел со стороны татар. Налетел неожиданно, когда доваривался в котлах ужин. Кавгадый, не желавший ничьей победы, увидел полк, во много превосходивший его отряд, принял, на его взгляд, самое верное решение: приказал санчакбеям бросить стяги и бежать. И сам поскакал впереди отряда, уводя его в сторону от поля предстоящей сечи. Татарские кони были резвы, тверским конникам удалось срубить у котлов лишь несколько замешкавшихся татар, за остальными лишь взвился белой пылью снежок. Однако нескольких удалось захватить в плен.

Столь стремительное бегство татар вдохновило конников великого князя, и на московско-новгородский полк они вымчались из-за леса, уверенные в собственном успехе.

Нет ничего губительнее нападения врасплох на лагерь, не то что не изготовившийся к бою, но давно уже забывший, зачем он здесь. Именно долгое стояние москвичей на одном месте и их уверенность в грядущей победе с такими союзниками, как татары и славяне, сослужило им худую службу. Они не сомневались, что тверичане ждут их за стенами крепости, а те свалились как снег на голову.

Прежде чем москвичи успели опамятоваться и взяться наконец за оружие, они потеряли едва ли не половину ратников. Князь пытался повернуть свой полк навстречу врагу, действуя более плёткой и глоткой.

   — Куда-а, сволочи?! Куда? — орал он, нахлёстывая людей направо-налево. — В копья! Где копья, гады?!

Но увы, копья у многих были прилажены в шатрах вместо стоек, там же на потниках лежали мечи, где воины почивали ночью.

Лишь новгородцы, только что прибывшие и не успевшие распоясаться, отчаянно сопротивлялись, хоть как-то сдерживая натиск тверичан, этим давая возможность москвичам спасаться бегством. Они горохом сыпались с крутого берега к реке и убегали по льду на другую сторону.

Очень скоро Юрий Данилович оказался во главе новгородской дружины и уже махал не плёткой — мечом, отбиваясь от наседавших на него тверичан. И вдруг сквозь крики, скепанье мечей, ржанье обезумевших коней до него донёсся чей-то крик:

   — Князя живьём, живьём берите!

«Это ж про меня, — мелькнула мысль где-то на краю сознания. — Только этого не хватало». Юрий видел, как грузно съехал с седла посадник и упал под ноги коня, как проткнули копьём сотского, пленение его самого не казалось простой угрозой. И тут рядом с князем выскочил на своём Рыжке Романец, крикнул:

   — Данилыч, уходим берегом.

И новгородская дружина, теряя бойцов, пошла на прорыв. И пробилась, истаяв едва ли не вполовину. Пробилась во главе с князем.

Михаил Ярославич не велел их преследовать:

   — Пусть уходят. К чему нам лишняя кровь... И тут делов хватит.

На поле только что отзвеневшей сечи действительно «делов» было достаточно. Подобрать раненых, пленить уцелевших, собрать оружие, коней, предать земле павших.

К изумлению великого князя, среди пленных оказалась жена Юрия Даниловича и брат Борис. Зная, кто она, Михаил Ярославич приветствовал её поклоном:

   — Здравствуй, княгиня. Надеюсь, тебя не ранили?

   — Нет, — отвечала сухо Агафья, оглядывая князя недобрым взглядом.

   — И ты, Борис, — с укоризной встретил молодого князя Михаил, — забыл мою хлеб-соль. Нехорошо.

   — И я, — вздохнул Борис Данилович и покраснел.

 

25. ПОСЛЕ РАТИ

Победа Твери над Москвой была полная и безоговорочная. В руках Михаила Ярославича помимо рядовых воинов оказалась княгиня московская и юный князь.

   — Теперь у тебя есть за что покупать мир у Москвы, — радовался Александр Маркович.

   — Пожалуй, ты прав, — согласился князь. — С княгиней вот закавыка. Она ведь сестра хана. Не озлился бы Узбек.

   — А ты предложь ей жильё на выбор. Не станешь же её в поруб прятать?

   — Ты что? Княгиню-то?

Агафье было предложено: «Где желала бы жить — во дворце или в отдельной клети?»

   — В Москве, — отвечала княгиня.

   — Ну, Москва от тебя не уйдёт, — усмехнулся Михаил, вполне оценив горькую шутку пленницы. — А ныне, раз попала ко мне в гости, выбирай: дворец или клеть?

   — Клеть, — процедила сердито Агафья. — Никого видеть не хочу.

   — Ну и правильно. Там спокойней.

Для знатной пленницы освободили одну из тёплых клетей и поселили там. Сторожу было наказано выпускать её лишь до ветру, никого к ней, кроме поварих, не пускать, но и Боже сохрани обидеть чем.

   — Называй её только княгиней. Понял? — наказывал князь сторожу. — И чтоб был уважителен.

С Борисом было легче. Он встретил своего давнего друга Аксайку, даже обнялись на радостях. И Михаил Ярославич определил его в клеть к конюшему, наказав накрепко:

   — За Бориса головой отвечаешь, Аксай. Гляди, чтоб не утёк.

   — Не утечёт, Михаил Ярославич. Не боись. У меня не утечёт.

Остальных заперли в порубы, а кому места не хватило, распределили по посадам к зажиточным мужикам, пред тем оковав, чтоб не убежали. Там их обычно пристраивали к делу, особенно к помолу зерна на ручных мельницах: «Крути, брат, жёрнов, отрабатывай хлеб».

Вскоре явился в Тверь ханский посол Кавгадый в сопровождении татар. Прижимая руку к сердцу, льстил напропалую:

   — О-о, Михаил Ярославич, ты словно беркут пал на неслухов. А ведь я предупреждал князя Юрия: не лезь, не затевай ссоры. Не послушал, молодой, горячий.

Князь морщился, догадываясь, что льстит татарин не случайно, что за этим что-то кроется. Наконец перебил:

   — Ты с чем-то пожаловал, Кавгадый? Говори.

   — Михаил Ярославич, я увидел, какой ты великий воин. Будь же великим во всём. Не сообщай хану об этом.

   — О чём?

   — Ну об этой драке.

   — Как же так? Ты, посол хана, требуешь утаить от него эту замятию? Хотя сам должен донести о ней хану, ты ж ведь тоже потерял людей? Не так ли, Кавгадый?

   — Что делать, князь. Хан Узбек не велел мне воевать с тобой. И он очень станет гневаться, узнав о происшедшем. Гневаться на меня.

   — Но ты ж и не воевал. Ты, бросив стяги, бежал с поля боя, чем облегчил мне победу.

   — И за это мне не поздоровится, хан скажет с возмущением: как? татары бежали от русских? А я хотел твоей победы, Михаил Ярославич, хотел, чтоб ты наказал гордеца. Наказал. И давай забудем об этом. А? Я очень прошу, князь. Очень. Я за добро отплачу добром тебе. Вот увидишь.

   — Ладно, — пожал плечами Михаил Ярославич. — Я не стану говорить, если сам хан не спросит.

   — Вот спасибо, вот спасибо, — обрадовался татарин. — Век не забуду твоей услуги, князь.

На застолье, куда пригласил его князь, Кавгадый, перебрав хмельных медов, неожиданно предложил:

   — Давай я увезу ему жену-то. А?

   — Нет, — твёрдо ответил Михаил. — Жену я передам из рук в руки ему сам. Жену и Бориса в обмен на мир.

   — И правильно, — легко согласился посол, — чтоб впредь не затевал ссору. Очень даже мудро: ты мне мир, я тебе жену.

Понимая, что от ханского посла кое-что зависит, Михаил Ярославич отпустил его, не только напоив-накормив и отдав ему пленных татар, но и вместе с его спутниками щедро одарил. Провожая, сказал:

   — За княгиню Агафью не беспокойся, она в тепле и в холе у меня. А Юрию передай, что я склоняю его к переговорам. К мирным. Пусть сообщит мне, где желает со мной встретиться.

   — Хорошо, я передам. Я сведу вас.

Весть о разгроме повергла в уныние Москву, в которую стали возвращаться уцелевшие ратники. Промерзшие, обмороженные, голодные. Рядовые являлись, а князя всё не было. Наконец нашёлся свидетель, сообщивший Афанасию Даниловичу:

   — Князь ускакал с новгородцами.

   — А Борис? А княгиня?

   — Эти, кажется, в плену.

Вечером князь Афанасий говорил Родиону Несторовичу:

   — Вот меня ещё звал. Поехал бы, ныне б в петле болтался.

   — Да ну... Князь Михаил на это вряд ли решился бы.

   — Он мне сказал: ещё раз попадёшься, повешу.

   — Ну, это он припугивал.

Через несколько дней ввечеру прискакал из Твери гонец от великого князя:

   — Великий князь Михаил Ярославич ждёт князя Юрия для ряда.

   — Но его нет.

   — Где же он?

   — Видимо, в Новгороде.

Гонцу отвели для ночлега клеть, коня увели в конюшню, привязали к яслям с душистым сеном.

Мотря заявилась к Стюрке:

   — Слыхала?

   — Что?

   — Ну, эта-то, твоя разлучница, в полоне.

   — Ну и чёрт с ней. По мне, век бы её не было.

   — Ох, и дура ж ты, Стюрка, тебе само в руки плывёт. А ты?

   — Что плывёт-то?

   — Ты что? Не соображаешь? Мелешь: век бы не было, а сама и пальцем шевельнуть не хочешь.

Стюрка выпучила на «тётку» телячьи глаза, и вдруг её осенило:

   — Ты, ты... это?

   — Именно это. С гонцом отправишь гостинец дорогой княгинюшке.

   — Но у меня нет этаво...

   — У меня есть. Ещё с Польши в амулетке вожу. Вишь, и сгодилось. Стряпай пироги, запечёшь в какой-нито. И разлучницы как не бывало.

   — Тихо ты, — испуганно зажала ей рот Стюрка. — Не дай Бог услышит кто.

Почитай всю ночь не сомкнула Стюрка глаз, боясь проспать. Ещё и светать не думало, а она уж печь растопила. Заворчавшей поварихе молвила:

   — Нашей княгинюшке гостинца хочу послать. Поди, в полоне-то заморили сердешную.

   — Ну, это святое дело, — согласилась старуха.

Однако, когда Стюрка напекла и уложила в туес горяченькие, вдруг забоялась: «А что, если гонец вздумает попробовать?»

Явившейся Мотре сказала о своём сомнении:

   — Ой, чтой-то боюсь я, Мотрюшка. Захочет гонец в пути съесть-то. Что ж будет-то?

   — А ты в самый низ положи энтот-то.

   — Да и так внизу.

   — А чего тогда бояться, ежели несколько сверху возьмёт... А лепт знаешь что? Напеки ты ему отдельно, да так и скажи: это, мол, для княгинюшки, а этот, мол, тебе за труды, чтоб доставил, значит.

Тверской гонец, наскоро перекусив в поварне, отправился седлать коня. К нему и подкатилась Мотря с туеском и узелком.

   — Мил человек, видаешь ли ты наше солнышко княгиню?

   — Видаю.

   — Как она там? Поди, в темнице горюет?

   — Какая темница? Чего ты мелешь? Живёт в отдельной хоромине, ест с княжьего стола.

   — Сделай милость, касатик, поклонись ей от нас, скажи, тут мы изболелись об ея. И вот передай ей гостинцев туесок.

   — А что там?

   — Пирожки, мил человек, пирожки. Она их очень любит. А вот в узелке тебе изготовлены, чтоб и ты мог попробовать.

   — Ну, давай, чего там.

Гонец сунул туесок в перемётную суму, сверху узелок с пирогами.

   — Токо, пожалуйста, касатик, не забудь. Поклон от всех нас. Ждём, мол, её не дождёмся. Пусть домашним побалуется.

   — Ладно, передам, нетрудно.

   — Передай, касатик, передай.

Мотря проводила гонца до ворот, всё умоляя не забыть их госпожу, поприветить её, порадовать.

Воротилась, вошла в клеть к Стюрке. Та встретила её расширенными от страха глазами:

   — Ну?..

   — Всё. Повёз.

   — Господи, — закрестилась было Стюрка, — хошь бы всё сладилось.

   — Дура, — осадила её Мотря, — с сатаной связалась, хошь бы Бога не трогала. Нечистого моли, нечистого. Ежели откроется, обеим висеть.

   — Тиш-ш-ше, — прошипела Стюрка.

 

26. В ОБМЕН НА МИР

Встретились князья в Торжке, более других городов пострадавшем в этой войне. Здесь пять недель простояли новгородцы, изрядно объев несчастный город. А из-за этого ещё великий князь положил на город своё нелюбие:

   — Не город, а девка беспутная. Кто поманит, к тому и тянет.

Помимо бояр самых уважительных привёз Юрий Данилович и архиепископа Давыда. У него было основание опасаться Михаила: возьмёт да и устроит ему ловушку, как Афанасию под Новгородом. В присутствии архиепископа он на это вряд ли решится. И к тому же предполагалось, что владыка и освятит мир между князьями. Здесь же присутствовал и посол ханский Кавгадый.

Первое слово взял Давыд, благословив присутствующих, заговорил негромко:

   — Скорбит душа моя, дети мои. Страна в разоре великом, земля алкает доброго посева, а вы рассеваете плевела зла и нелюбия. Кому корысть с того? Кому выгода?

Присутствующие молчали, внимая слову святого старца. Юрий, уставя взгляд в столешницу, хмурился, теребя кисть пояса. Михаил, сидевший напротив, откинулся к стене, и во всей осанке его чувствовалось превосходство над присутствующими и даже некое презрение к ним. Оно и понятно, он здесь победитель, он должен диктовать свои условия.

—...Отриньте самолюбие ваше, дети мои, — взывал владыка, — обнимитесь, примиритесь, как истые братья в православной вере и единого пращура дети.

Ясно, что Давыд намекал на Александра Невского, а точнее даже, на отца его Ярослава Всеволодовича. Но по всему видно было, что «единого пращура дети» не очень-то склонны обниматься. Ещё бы, один был великим князем, другой зятем золотоордынского хана — где им было перешагнуть чрез такое высокое положение.

Архиепископ закончил свою речь уверенностью, что князья наконец-то помирятся и что это послужит только на пользу многострадальной отчине.

Пора было начинать, но князья молчали. Михаил Ярославич, как победитель, считал, что ему просить нечего. Юрий Данилович — из упрямства. Вместо него вступил Степан Душилович, видимо приглашённый в посольство как обычно за его краснобайство:

   — Я думаю, начать надо с пленных, которые томятся в Твери у великого князя Михаила Ярославича.

   — Давай начнём с них, — согласился Михаил. — Какие пленные интересуют вас?

   — Это наше посольство, князь, которое ты незаконно перехватил в пути.

   — Вы меня сами вынудили к этому, Степан Душилович.

   — Каким образом, князь?

   — Скажи, по какому такому закону вы перебили и утопили всех моих сторонников?

   — Но это было решение веча.

   — На вашем вече решает здоровая глотка какого-нибудь забулдыги. Не возражай мне. Я знаю. И мой перехват вашего так называемого посольства был ответом на вашу замятию. Я поступил с вами так же, как вы со мной, но только никого не топил и не убивал. И готов хоть завтра вернуть их вам, но, естественно, не задаром.

   — Сколько ж ты просишь за них?

   — Не дорого, лишь бы оправдать их содержание. По десять гривен за человека. И помимо этого за ваше выступление против меня на поле брани — пятьсот гривен. Так мало потому, что вы ещё прошлый пятитысячный окуп не выплатили.

   — Сам знаешь, Михаил Ярославич, как ныне трудно в Новгороде и с хлебом и с деньгами.

   — Знать, не очень трудно, если привели дружину на помощь Юрию Даниловичу. Не мне как великому князю, а ему.

   — Но сам же знаешь, князь, что Новгород издревле волен в князьях, ещё со времён Ярослава. Не заладилось с тобой, послали за Юрием Даниловичем.

   — Вот-вот, не налезла рукавица на руку, так натянем на голову.

Наконец и Юрий Данилович решил разомкнуть уста:

   — А сколько ж назначишь за моих пленных?

   — За каких?

   — Ну, за дружинников хотя бы? Когда их вернёшь?

   — Как получу мир от тебя и ты крест поцелуешь на этом.

   — Но у тебя ещё ж жена моя и брат Борис.

   — И княгиню с князем доставлю в Москву хоть завтра, но только в твои руки. Повторяю, только в Москву.

Этим Михаил Ярославич косвенно указывал Юрию его место. Москва, а не Новгород, откуда он ныне явился.

   — Слава Богу, — забормотал владыка, видимо решивший, что главное дело сделано, о пленных договорились. И перекрестился трижды.

Однако недовольно закряхтели новгородцы, и Степан Душилович молвил обиженно:

   — Интересно получается, Михаил Ярославич, с нас ты окуп дерёшь эвон какой, а москвичей прощаешь.

   — Они мне другим платят. Тишиной. А Новгород, за Калиту не ухватишь да не тряхнёшь её, он и не поймёт своей вины.

Князь Михаил перехватил выразительный взгляд Юрия в сторону новгородцев, недовольный, даже злой. Подумал: «Не понравился экивок новгородский в московскую сторону. Это хорошо. Значит, я верно вбил этот клинышек меж ними. Вовремя».

Кавгадый сидел у окна и, кажется, не собирался вступать в спор. Его молчание князь Михаил расценивал как поддержку, Твери: «Не зря я его задарил. Не зря».

Во время препирательств с новгородцами скрипнула дверь. Все повернули головы туда. В неширокий раствор просунул голову Сысой и, встретившись взглядом с Михаилом Ярославичем, требовательно закивал головой, зовя его к себе.

Михаил Ярославич нахмурился, понимая, что по пустяку Сысой бы звать не стал. Почувствовал, как тревожно сжалось сердце.

   — Я сейчас... — И, поднявшись с лавки, вышел на крыльцо. — Ну что там? — спросил Сысоя.

   — Вон Аксайка прискакал, — кивнул Сысой. — Беда дома.

Аксайка стоял у взмыленного долгой скачкой коня и, увидев, как князь направился к нему, пал на колени.

   — Ой, беда, князь! Шибкая беда!

   — Говори, чёрт!

   — Княгиня померла, князь.

Михаилу Ярославичу показалось, что его качнуло. Аксайка, видимо, понял свою оплошку:

   — Не твоя, не твоя, Юрий.

   — Пленная?

   — Да, да, да.

Михаил Ярославич схватил Аксайку за грудки, поднял с колен, спросил свирепо, словно он был во всём виноват:

   — С чего вдруг? С чего померла? Ну?

   — Не знаю, князь. Что-то плохо ела, сильно рвало перед смертью.

   — Сволочи! — князь отшвырнул Аксайку, обернулся к Сысою: — Седлай коней! Живо!

И, спотыкаясь, пошёл к крыльцу, сразу потемневший, сникший. Поднялся по ступеням, открыл дверь. Встал в проёме, прохрипел:

   — Княгиня Агафья померла.

И тут же повернулся, сбежал с крыльца, направился к коням. Там уже ждал его Сысой, затягивая подпруги у седел.

Смерть высокой полонянки, неожиданная, внезапная, как взблеск молнии, вышибла Михаила Ярославича из седла победителя. Он был в растерянности. Сам стал доискиваться причины. Кто мог отравить её? Кому она мешала? Вышел на московские гостинцы-пироги в туеске. Однако гонец, привёзший их, клялся, что и сам ел их. И ничего. Оставшиеся несколько из туесков скормили для проверки собаке. Та съела и осталась жива. Проверили свою поварню, трясли перепуганных поварих, но так никакого отравителя не обнаружили. Все были искренне огорчены и перепуганы случившимся.

   — А може, она от болезни, Ярославич? — гадал Сысой.

   — От какой ещё болезни?

   — Ну, как у нас тогда на Цне.

   — Если б от той язвы, сейчас бы половина дворни заболела б. Ах, зачем я не отдал её Кавгадыю, ведь он же просил её.

   — Кабы знать, где упадёшь, соломки б подстелил, — сочувствовал Сысой. —А теперь Юрий Данилович взъярится.

   — Что Юрий? Вот хан взовьётся, — чай, она сестра его.

Вместе с мужем переживала Анна Дмитриевна:

   — Я пред тем была у неё. Хорошо так поговорили. Утешила бедную, что всё образуется, что скоро отпустишь её.

   — Она-то хоть что-нибудь говорила?

   — Говорила. Вспоминала свою Орду, мать.

   — А мужа?

   — Про мужа молчала. А я и не спрашивала. Зачем травить молодую женщину?

Впервые в жизни Михаил Ярославич не знал, что делать, как поступать дальше? Дворский велел сделать гроб покойной и, положив в него умершую, приказал унести и поставить на ледник: «Москва запросит, отправим».

Однако Москва молчала. Александр Маркович предложил:

   — Давай-ка, Ярославич, съезжу я по-стариковски. Объясню Юрию Даниловичу, что мы в сём ни сном ни духом.

   — Не поверит он.

   — Ведомо, не поверит. Возьму с собой Бориса Даниловича. Вдвоём неужто не убедим? И о мире словцо закину.

Не хотелось Михаилу Ярославичу отпускать своего старого пестуна, но надо ж было что-то делать.

Юрий Данилович встретил тверского посланца не очень приветливо, даже, кажется, возвращению брата не обрадовался.

   — Юрий Данилович, мы все скорбим по твоей жене. Но что делать? Бог каждому свой срок отмеряет.

   — Если бы Бог, — процедил князь.

   — Зря ты так, Юрий Данилович, худое про нас думаешь. Зря. Великий князь Михаил Ярославич мира ищет с тобой, неужто он бы взял на себя такой страшный грех?

   — А ты слышал, старик, библейскую заповедь?

   — Какую?

   — Око за око, зуб за зуб.

   — А при чём здесь она?

   — Как при чём? Вы мою жену уморили? Уморили.

   — Не умаривали мы её, князь.

   — Ага, она сама уморилась, — скривил в злой усмешке губы Юрий. — Раз она была у вас, значит, это ваших рук дело. И никто меня не переубедит в обратном.

   — Бог с тобой, Юрий Данилович, — вздохнул старик. — Ты ныне ослеплён горем, и мы вельми сострадаем тебе.

   — Плевал я на ваше сострадание, — сверкнул недобро очами князь. — Я плачу той же платой.

И, круто повернувшись, вышел из горницы, оставив тверского посла одного. У крыльца увидел милостника своего, кивком подозвал к себе:

   — Романец, наверху у меня тверской посланец. Иди и прикончи хрыча. И вели всем им вместе с трупом убираться со двора, пока я их не проводил следом.

И князь отправился в клеть к своей наложнице. Стюрка встретила господина ласково, с искренним участием.

   — Ну что они?

   — Мира просят, сволочи. Убили княгиню, а теперь с бесстыжими очами давай, мол, мириться.

   — Нехорошо, нехорошо, — поддакнула Стюрка. — Но ты не рви сердце, милый. Бог их за это накажет, он так не оставит.

   — Я уж наказал, — усмехнулся неожиданно Юрий.

И Стюрка, ещё не поняв, что имел в виду князь, поддакнула:

   — Ну и правильно сделал, милый.

А меж тем Романец, зарезав тверского посла, вышел на крыльцо и, отирая ветошкой нож, весело крикнул:

   — Эй вы, сволочь тверская, идите заберите вашего посла и метитесь прочь, пока я вам карачун не сделал.

Вечером, явившись к Юрию Даниловичу, Кавгадый, узнав о случившемся, покачал укоризненно головой, поцокал языком.

   — Ой, что ж мне с вами делать, однако? На то ль меня хан посылал, чтоб вы кровенили друг дружку?

   — Я отомстил свою жену, Кавгадый, и, между прочим, сестру хана. Погоди, как бы Узбек не повелел и Михаилу тож створить.

   — Это будет зависеть от нас с тобой, Юрий Данилович, — сказал вкрадчиво татарин.

   — Как от нас?

   — Как мы обскажем хану. Надо, чтоб мы говорили одно и то же.

   — Ну что ж, ты, пожалуй, прав, — согласился Юрий. — Наперво, мы говорим, что Михаил сам напал на нас. Так?

   — Так, — кивнул согласно Кавгадый.

   — Напал неожиданно, исподтишка, потому и разбил нас.

   — Так.

   — И пленил Агафью, а в плену уморил.

   — И ещё, Юрий Данилович, обязательно сказать надо, что я просил у него освободить её. Я действительно просил.

   — А он?

   — А он сказал: только, мол, мужу отдам.

Обговорили всё, вплоть до того, кто, что и где сказал.

Под конец решили, чтоб Михаил не опередил их, немедленно выезжать в Орду. Первым Кавгадыю, а за ним и Юрию Даниловичу. Именно от них первых хан должен услышать эту горестную историю о гибели его сестры. Двум-то им хан скорее поверит, чем одному Михаилу. Главное, поспеть первыми.

 

27. ГНЕВ УЗБЕКА

Хан, выслушав князя Юрия, долго молчал, прикрыв глаза, потом сказал с горечью:

   — Какой же ты мужчина, если не смог уберечь жену? Одной жены не смог уберечь.

   — Но он налетел так внезапно, как снег на голову.

   — Значит, хороший воин князь Михаил. А вы оба вороны.

Узбек с неудовольствием взглянул на Кавгадыя.

   — А тебя я для чего посылал?

   — Но я уговаривал его, повелитель.

   — Кого уговаривал?

   — Князя Михаила. Но он не послушал и напал на нас.

   — Значит, и ты там был?

   — Был, — вздохнул Кавгадый, поняв, что болтнул лишнее.

   — И вы двое не могли противостоять ему? Хороши воины, нечего сказать, — молвил Узбек, не скрывая насмешки.

Знал бы хан, что и третья сторона — это новгородцы — тоже потерпела разгром от Твери.

   — Да, бедная Кончака, — вздохнул Узбек, — знал бы я, что ждёт её на Руси. Отчего она умерла?

   — Говорят, отравили её.

   — Говорят? А точно?

   — Наверно, и точно, что отравили.

Узбек долго молчал, прикрыв опять глаза, казалось присутствующим, что задремал даже. Но вот он открыл, поискал глазами среди приближённых:

   — Алчедай?

   — Я слушаю, повелитель.

   — Выход из Твери был?

   — Да, повелитель.

   — Кто привёз его?

   — Молодой сын Михаила — Константин.

   — Он уехал?

   — Нет ещё.

   — Немедленно возьмите его, бросьте в кибитку и заприте. И не кормите. Пусть умрёт голодной смертью. А Ахму пошлите за князем Михаилом. Пусть едет сюда и оправдается. Я хочу слышать его слово.

Узбек, прищурясь, взглянул в сторону Юрия и Кавгадыя:

   — Может, вы его оклеветали? Может, не он, а вы заслуживаете наказания? Где похоронена Кончака? Юрий, я тебя спрашиваю.

Вопрос этот застал московского князя врасплох, он ведь так и не привёз тело жены из Твери, хотя оттуда сообщали, что можно взять прах Агафьи в любое время. После убийства тверского посла Юрий опасался такого ответного шага от Михаила. Бог с ней, с Агафьей. А оно, вишь, как повернулось.

   — Я... Я хотел похоронить её на Москве, но Михаил отказал... не отдал её, — промямлил Юрий, и это свалив на тверского князя.

   — Ну что ж, приедет, спросим, — сказал хан. — Строго спросим.

Возвращались они от хана в плохом расположении духа. Зашли в кибитку к Кавгадыю, сели на кошму. Им по требованию хозяина принесли варёного мяса и корчагу просяного вина с кружками. Выпили, поели. От вина вроде полегчало.

   — Кавгадый, ты мне друг?

   — Да, друг. А что?

   — Вели им выйти всем. — Юрий кивнул на слуг.

   — Ступайте, — небрежно отмахнул кистью Кавгадый. — Все, все. И ты тоже, — приказал даже своей тихой жене.

Когда они остались одни, Юрий Данилович, понизив голос, сказал:

   — Если Михаил приедет, он всё же повернёт в свою пользу.

   — Это верно, — согласился татарин, со смаком высасывая из кости мозг. — Он перед ханом может опозорить нас. Но Агафья-то у него умерла, тут-то он не отвертится.

   — Агафья-то умерла у него. Но я ведь должен был взять её и похоронить в Москве.

   — Но он же не отдал её тебе.

   — Я её не просил у него, Кавгадый.

   — Как? — удивился татарин. — Почему?

   — Ну, так уж получилось. Долго объяснять.

   — Так где ж её похоронили?

   — В Ростове.

   — В Ростове? Почему?

   — А ростовский князь Василий Константинович приехал в Тверь за своими пленными дружинниками. Ему Михаил и отдал гроб с Агафьей, да ещё и сказал: это жена твоего союзника, может, к тебе-то он приедет за ней, не побоится.

   — А ты не поехал?

   — Некогда было. Да и князь Василий сразу отпел её в церкви Пресвятой Богородицы, там и положил.

   — Да. Хану это не понравится, — сказал Кавгадый и стал наполнять вином кружки. — Очень не понравится, Юрий. Твою жену хоронит другой. Худо, брат.

   — Надо что-то придумать, Кавгадый.

   — Что придумаешь? — осклабился татарин.

   — Ну... понимаешь, чтоб Михаил не приехал сюда, в Сарай. Понимаешь?

   — Что ж тут не понять. И мне его приезд навредит. Он же скажет хану, что и я бежал от него, как заяц от орла. Это ж позор — татарин бежит от русского князя.

   — Ну вот, и тебе его появление не в ноздрю. Что-то надо делать.

   — Давай сперва выпьем, а там решим.

Они выпили ещё по кружке, взяли опять по куску варёного мяса.

   — Как ты думаешь, сколько с ним будет народу?

   — С кем?

   — Ну, с Михаилом же.

   — Я думаю, не более полусотни, — сказал Юрий. — А что?

   — А то, что мы его убьём в пути.

   — Но как это сделать?

   — Хэх, — осклабился Кавгадый и похлопал в ладони. Когда на входе явился слуга, приказал ему: — Позови ко мне Сарыка.

Слуга исчез. Юрий Данилович спросил:

   — Кто этот Сарык?

   — Мой сотник. Да ты его знаешь. Ну, где он там?

Татарин явился в кибитку, поклонился, спросил:

   — Ты звал меня?

   — Да, Сарык. Проходи, садись с нами.

Тот не стал чиниться, снял обувь, прошёл, привычно опустился на кошму, подвернув под себя ноги. Кавгадый налил ему вина.

   — Пей.

   — А вы?

   — Мы уже. Ты догоняй нас.

Сарык выпил, взял с блюда руками кость с мясом, стал отрывать зубами, закусывать. Кавгадый заговорил:

   — Сарык, ты помнишь, ездил со мной в Тверь к князю Михаилу?

   — Помню. А как же? Михаил тогда одарил нас всех.

   — Значит, ты не забыл его?

   — Нет.

   — Тогда слушай меня внимательно. Да перестань грызть. Слушай.

   — Я слушаю.

   — Скоро он должен выехать сюда, к нам. Он не должен доехать до Орды. Ты понял?

   — Что ж тут не понять, — пожал плечами Сарык. — Раз мой господин не хочет этого, значит, не доедет князь Михаил.

   — Его поедет звать сюда Ахма. Ты выедешь чуть позже. Постарайся не встретиться с Ахмой.

   — Постараюсь.

   — Отбери самых надёжных воинов из своей сотни. Смелых, неболтливых.

   — Сколько?

   — Я думаю, с полсотни хватит. О том, зачем вы едете на Русь, не говори им. Скажешь уже там, на месте.

   — Убивать только князя или можно всех?

   — Можно только князя. Его обязательно. А с остальными — как получится. Впрочем, в открытую свалку лучше не ввязывайся. Встретишь его, поприветствуешь, скажешь, мол, хан послал вас сопровождать его, чтоб, мол, не обидели их, охранять, мол. А когда ночью все поуснут, вырежьте всех.

   — Вот так будет лучше, — ухмыльнулся Сарык.

   — Конечно, лучше. Тогда все кони, весь обоз будет ваш. Князь наверняка будет везти много подарков. Но ещё раз говорю, постарайся разминуться с Ахмой.

   — А если он будет ворочаться вместе с Михаилом?

   — Вряд ли. Но если случится так, то и Ахму прикончите. На кой такой свидетель.

Напоив как следует Сарыка, Кавгадый отпустил его и спросил князя Юрия:

   — Ну как? Ты доволен?

   — Очень доволен, Кавгадый. Если он сделает всё, как ты велел, это будет замечательно.

   — Сделает. Сарык воин исполнительный, тем более что там светит богатая добыча. Князю Михаилу не быть в Орде.

   — Дай Бог, дай Бог, — перекрестился Юрий Данилович.

Перед отправкой Ахмы на Русь к хану явился Алчедай.

   — Мой повелитель, отмени своё решение о сыне Михаила Константине.

   — Почему?

   — Потому что, если князь узнает об этом, он не поедет к нам.

   — Тебе этого мальчишку, никак, жалко стало?

   — Жалость, повелитель, удел женщин, а я воин. Если орлёнок умрёт в ловушке, то уж старый орёл никогда не попадётся в неё.

   — Ха-ха. Ты, пожалуй, прав, Алчедай. Вели выпустить мальчишку и накормить. Пусть живёт приманкой старому орлу. Хе-хе-хе.

 

28. ОРДА ЗОВЁТ

Когда из Москвы привезли тело убитого Александра Марковича, это явилось для князя Михаила тяжёлым ударом. На похоронах пестуна он искренне и горько плакал. И начинал понимать, что теперь мира с Москвой никак не может быть, по крайней мере, пока там сидит Юрий Данилович. Надо мстить ему. Но как?

   — Не надо, Миша, не надо, — уговаривала его Анна Дмитриевна. — Так вы никогда не кончите, не остановитесь.

   — Но ты понимаешь, убить посла — это же непростительное коварство, подлость. И кого? Моего кормильца, за всю жизнь мухи не обидевшего.

   — Конечно, это подлость. Я с тобой согласна. Но, наверно, князь Юрий так решил отомстить за жену. Как его за это судить?

   — Ты же знаешь, что я-то не убивал её.

   — Знаю. Но она была у тебя, и ты отвечал за жизнь её, надо было лучше сторожить, Миша. Прошу тебя, смири свой гнев. Лучше подумай, как оправдаться перед ханом. Юрий-то, сказывают, уже поехал в Орду. Представляешь, как он обнесёт тебя хану?

   — Да уж, представляю.

Михаил Ярославич понимал, что в Орде ждут его большие неприятности, возможно, и смерть. Некоторые из бояр не советовали ехать:

   — Ты всё равно там не оправдаешься, князь. Убеги лепш к свеям, в немцы ли, пережди, пока гнев хана пройдёт, сердце умягчится. И воротишься.

   — Хорош же я буду великий князь, если от зла бегать буду.

   — Ты первый, что ли? Эвон Дмитрий Александрович от братца Андрея сколь бегивал. И ничего.

Старший сын, Дмитрий Михайлович, говорил отцу:

   — Давай, отец, я за тебя поеду. Будь что будет.

   — Нет, сынок, загораживаться детьми я не стану. Жалею уж, что Константина отпустил туда. Всё не ворочается, а ведь давно бы должен. Видно, держит его Узбек, не отпускает.

Отчего-то медлил Михаил Ярославич. Знал, что ехать надо, а медлил. Возможно, оттого, что собирал подарки, без которых, понятно, в Орду ехать нельзя. Для ханши сшили соболью шубу и шапку, для хана изготовили бахтерец с позолоченными пластинами, саблю с рукоятью, изукрашенной драгоценными камнями, и боевой лук из корня старой лиственницы. Много кое-чего и другого предполагалось везти, но, конечно, более всего главного богатства Руси — драгоценных мехов, очень ценимых в Орде и всегда желанных.

В глубине души надеялся Михаил Ярославич умилостивить хана, помнил его хорошее расположение к себе. Неужто не поймёт Узбек, что он, Михаил, не имеет никакого отношения к смерти сестры его? Что смерть её ни с какой стороны не выгодна Михаилу? Что если даже она отравлена, то недругами Твери. Кем? Только Всевышний знает, нам, смертным, не дано сие провидеть.

Правда, одна старуха — ведунья с Затьмацкого посада — твёрдо сказала, что здесь рука бабы, живущей вне Твери. Но как ей верить? Да и где искать ту бабу, что живёт вне Твери? А старуха клянётся, что видит её как живую: мордатую, мясистую и небедную. Даже одежду её описывает.

Но мало ли чего бабке на старости лет не помстится. Не везти же её по княжеству искать мордатых и мясистых. Бабке почти под сотню, с печи не слазит, на второй же версте рассыплется.

Первого серпеня 1318 года выехал Михаил Ярославич из Твери на нескольких подводах в сопровождении полусотни гридей и милостников. Провожать его поехала вся семья — все дети и Анна Дмитриевна с маленьким Василием на руках. Старшие сыновья, Дмитрий и Александр, ехали вершними, сам князь Михаил ехал с женой в лёгкой тележке, держа на руках Василия.

Его немного огорчало, что мальчик не хотел сидеть на руках отца, тянулся к матери.

   — Ишь ты, мамкин хвост, — корил его ласково князь. — Ворочусь, устрою постриги, живо титьку забудешь.

Однако, щекотнув под мышки ребёнка, отдал его жене и, сразу посмурев, пробормотал:

   — Ворочусь ли?

   — Даст Бог, Мишенька, всё обойдётся, — утешала Анна Дмитриевна. — Не ты — они начали, хан разберётся.

   — Должен бы разобраться, — вздыхал князь, — да вот Агафья подвела. Кто ж думал? Молодая, красивая — и на тебе.

Когда солнце начало приближаться к полудню, князь велел остановиться.

   — Ну что, мать? Дальние проводы — долгие слёзы, пора вам ворочаться, чтоб к ночи дома быть.

Михаил слез с телеги, поцеловал сынишку, жену, шепнул на ухо:

   — Молись за меня.

   — Хорошо, Мишенька, — ответила пресёкшимся голосом Анна Дмитриевна, и глаза заблестели от подступивших слёз.

   — Всё, всё, всё, — молвил князь и скомандовал возчику: — Поворачивай к дому.

Однако старшие сыновья запротестовали:

   — Мы проводим до Владимира.

Михаил Ярославич не стал с ними спорить: до Владимира так до Владимира. Сысой подвёл князю коня, подержал стремя. И они поехали рядом — два молочных брата, князь и милостник.

Во Владимир прибыли на третий день. Первым делом Михаил Ярославич посетил митрополита Петра, которому что-то неможилось, и он принял князя в своей опочивальне.

   — Слышал я, сын мой, всё слышал. Скорблю вместе с тобой о случившемся. И буду молить за тебя Всевышнего.

   — Спасибо, святый отче.

   — Взял ли с собой духовного отца, сын мой?

   — Да, святый отче, со мной едет игумен Марк.

   — Ну, Марк добрый человек, свою службу ведает знатно.

Узнав о приезде великого князя во Владимир, на следующий день явились туда суздальские князья — братья Александр и Константин. Эти в один голос стали отговаривать Михаила Ярославича от поездки в Орду:

   — Неужто не понимаешь, что там Юрий тебе петлю приготовил?

   — Понимаю, братья, всё понимаю. Но я хочу оправдаться перед Узбеком.

   — Эх, Ярославич, да пустят ли тебя к хану-то, — говорил Александр Васильевич. — Там тебя уж так обгадили, что Узбек захочет ли слушать тебя.

   — Он ко мне был очень милостив.

   — Был, князь Михаил, был. А теперь, может, алкает крови твоей. Пошли лучше кого из сыновей за себя. Минет гнев ханский, поедешь и сам.

Дружно отговаривали великого князя и бояре владимирские: не езди, побереги живот свой. Невольно задержался во Владимире Михаил Ярославич, столь искренне были здесь явлены опасения за его жизнь. Всё это размягчало сердце, заживляло душевные раны: значит, кому-то он ещё нужен, кто-то искренне желает добра ему.

Но вот во Владимир явился от хана посол Ахма с отрядом татар. И хотя получил он от князя Михаила щедрый подарок, это никак не смягчило его требования:

   — Князь, наш царь требует тебя к себе немедленно. Если не явишься в течение месяца, то на Русь будет наслана Орда.

   — Я уже еду, Ахма, — вздохнул князь. — Скажи, за что так гневается на меня хан?

И хотя ханский посол не обязан был объясняться перед провинившимся русским князем, но подарок сделал своё дело.

   — Скажу тебе честно, князь, тебя оговорили Юрий и Кавгадый, они сказали хану, что ты, собрав с княжеств выход, собирался бежать в немцы и даже в Рим.

   — Бог мой, какая чушь. Неужто Узбек им поверил?

   — Не знаю, князь. Но он велел позвать тебя и сказал, что если они тебя оклеветали, то он накажет не тебя, а их.

   — Спасибо, Ахма.

   — За что?

   — За то, что открыл глаза мне. Ты мне камень с души свалил. Видит Бог, я чист перед ханом. Я завтра же выезжаю. Скажи, где сейчас Орда?

   — Кочует на полудень. Езжай вдоль Дона, найдёшь её у устья.

   — Ты едешь со мной?

   — Нет. Я останусь до снега. У меня есть ещё дела.

«Дела» татарских послов были известны Михаилу. Надо пограбить, ополониться и только тогда возвращаться. К этому всегда вели их появления на Руси, если кто-то из удельных князей не догадывался отдариться. След за собой послы обычно оставляли кровавый.

Поднявшись чуть свет, князь приказал готовиться к отъезду и позвал к себе сыновей.

   — Ну что, дети мои, слава Богу, вы уж взрослые теперь. Мне не страшно за вас. Не знаю, сулит ли мне Бог вернуться, но если случится в Орде голову сложить, то ты, Дмитрий, сядешь во Твери в моё место, ты, Александр, возьмёшь в удел Холм и Микулин. Младшие пусть живут при тебе, Дмитрий. Заклинаю вас, не ссорьтесь меж собой. Держитесь друг за дружку. Не берите пример с детей Александра Невского, грызшихся меж собой, псам подобно. Только в крепкой дружбе братской будет ваша сила. Начнёте ссориться, задавит вас Москва.

   — Мы проводим тебя, отец? — спросил Дмитрий.

   — Не надо, Митя. Вы и так проводили меня хорошо. Ворочайтесь в Тверь, поддержите мать.

   — Как ты поедешь?

   — Я поеду через Рязань к Дону, но вы об этом никому не говорите. Если спросит кто, скажите, пошёл вдоль Волги. Через Рязань мне безопасней, там сидит князь Иван Ярославич, он ненавидит Юрия. Так что мы невольно союзники с ним.

Выехали рано, направились строго на полудень и уже к обеду выбрались к речке Буже, ехали вдоль неё и, когда начало вечереть, остановились в одной из весок.

У Михаила Ярославича сильно разболелась голова. Они вошли с Сысоем в одну из клетей. Хозяева, узнав, кто к ним пожаловал, тут же очистили для гостей широкие лавки и почти все ушли из избы. Лишь на печи посапывала старуха. Сысой постелил для князя походную постель.

   — Ложись, Ярославич. Ну, как голова?

   — Болит весь день. Мочи нет.

   — Ну, это наволновался с детьми. Пройдёт.

   — Дай-то Бог.

Только они улеглись, зашебуршала на печи старуха, спустилась на пол и прямо босая вышла на улицу.

   — Приспичило бабке, — проворчал Сысой.

Однако старуха вскоре воротилась, неся в руках полено. Подошла к князю.

   — Давай-кось, сынок, положим тебе под голова.

   — Что, бабушка?

   — Вот полешко осиново. К утру головушка и выздоровеет.

   — Неужто пособит?

   — Обязательно, сынок. Головна-то боль осинового духу боится. Давай положим.

Михаил Ярославич поднялся, сел. Бабка положила полешко в изголовье, прикрыла дерюжкой, молвила ласково:

   — Лягай, сынок, лягай. Почивай.

Князь лёг, бабка перекрестила его, пошептала какую-то молитовку, поплелась к печи. Кряхтя, забралась на неё. Притихла там.

На полене, ощущаемом через дерюжку, не засыпалось, но усталость, накопившаяся за день, быстро сморила князя. Утром, проснувшись, он действительно не ощутил боли. Даже повеселел.

   — Сысой, гля. А ведь права бабка. Выздоровел. Ты вели-ка в телегу кинуть осиновых полешек с полдюжины. Пригодятся, глядишь.

Он подошёл к печке, где, скрючившись в комочек, лежала босая старуха.

   — Ну, спасибо, баушка. Вылечила. Чем наградить-то тебя?

   — Не за што, сынок. Полегчало, и слава Богу.

Князь сунул руку в калиту, вынул гривну, положил перед лицом старухи.

   — Вот, купи себе, что захочешь.

   — Какой из меня покупник, сыночек. Да и де покупать-то? Ежели б из одёжи чё. Мёрзну всё, кровь-то остыла уж.

   — Сысой, принеси какой-нито кожушок и что там на ноги потеплее.

Сысой ушёл и воротился с овчинной шубейкой и чунями, тоже шитыми из овчины. Накинул кожушок на старуху. В выцветших глазах бабки заблестели слезинки. Лепетала растроганно:

   — Ой, Хосподи, за что мне счастье-то такое? Дай вам Бог здоровья, сыночки, и пути доброго.

   — Спасибо, бабушка.

И в это утро хорошее настроение было у Михаила Ярославича. Голова не болела, а в памяти нет-нет да всплывала осчастливленная старуха. Думалось: «Как мало ей надо для счастья, кожушок и чуни. А нам? А мне? Мне-то что надо для счастья?» И не мог ответить на этот вопрос, не знал, в чём же заключено счастье для него. Что его могло обрадовать так, как эту несчастную старуху? И чтобы уж не думалось об этом, решил: «Оправдание перед ханом. Вот что станет моим счастьем». А что за этим? За этим жизнь. Наверно, это и есть счастье — жизнь. Но об этом догадываешься, увы, слишком поздно. На краю пропасти.

 

29. СУДИЛИЩЕ

Узбек обвёл сердитым взглядом приближённых советников — князей, темников, нашёл среди них двоюродного брата своего, окликнул:

   — Чолхан.

   — Я слушаю, повелитель, — отозвался тот, привставая.

   — Вот уже более месяца живёт в Орде князь Михаил, ожидая моего решения. Слишком много наговорили на него Юрий и Кавгадый. Так много, что я начинаю сомневаться в его вине. Кавгадый плёл, что Михаил собирается бежать к немцам, что он никогда ко мне не приедет. Михаил приехал и живёт у нас. Не значит ли это, что он ни в чём не виноват? Вот ты, Чолхан, возглавишь суд, который и должен решить, виновен князь Михаил или невиновен. Если виновен, я велю казнить его, если не виновен — верну ему мои милости. Ты понял?

   — Понял, повелитель.

   — Поскольку один человек может ошибиться, я назначаю к тебе судей-помощников Казанчия и Сабанчия, и от вашего суда я буду ждать единогласного решения. Слышишь? Единогласного. Если кто-то из вас троих будет не согласен с решением, я его не признаю законным.

   — Я понял, высокий брат мой.

Кавгадый, узнав о назначении судей, бросился к Юрию Даниловичу.

   — Хан назначил суд над Михаилом. Нам очень важно засудить его, иначе нам самим не поздоровится.

   — Что ж твой Сарык, разиня, прохлопал его в дороге?

   — Он ждал его по-над Волгой, а Михаил ехал Доном.

   — Может, попробовать его здесь убить?

   — Что ты, что ты, Юрий. Подозрение сразу на нас падёт. Узбек и так уж сердится на меня за то, что я говорил, что Михаил никогда не приедет. А он явился.

   — А судьи-то кто?

   — Главный судья, Чолхан, — сродник Узбека, спесив очень. А два других, Казанчий и Сабачий, мои хорошие знакомые. С этими я договорюсь. Эти будут на нашей стороне. А Чолхану надо хороший подарок послать. У тебя есть что?

   — Найдётся.

   — Вот и поклонись подарком. Хорошо бы лис связку послать. Он лис любит. Но главное, нам надо налегать на смерть твоей жены, отравил её Михаил, и всё. Для Чолхана это обвинение очень важно, она ему сродной сестрой доводилась. Ты — муж Колчаки, ты особенно на это налегай, что-де погубил он твою семью, разбил твоё счастье. Скажи, что она уже беременна была.

   — Но она не была беременна.

   — Кто сейчас проверит? Говори, была, что погубил Михаил твоего наследника. Этого, мол, я никогда не прощу.

Суд начался в отдельной кибитке, у входа в которую были разложены два костра. Меж ними предстояло пройти не только судьям, но и свидетелям и подсудимому. Огонь должен был очистить входящих от дурных мыслей и намерений.

Вокруг кибитки стояли оружные воины, дабы никто и ничто не могло помешать справедливому суду.

Судьи уселись на кошме у дальней стенки кибитки. Слева сели Юрий и Кавгадый, направо, лицом к ним, был посажен подсудимый князь Михаил.

   — Князь Михаил, — начал медленно и важно Чолхан, — на тебя пожаловался твой младший брат Юрий, что ты без всякой причины ходил на него ратью, захватил в плен его жену — нашу сестру Кончаку и отравил её. Что ты скажешь в своё оправдание?

   — То, что Юрий первый пошёл на меня ратью, и не один, а поднял против меня Новгород. Я вынужден был напасть на него. Он, убегая, бросил и брата своего младшего, и жену. Княгиня Агафья содержалась у меня в чести, в отдельной хоромине, кормилась с моего стола. И никто её не травил, она умерла своей смертью.

   — Чолхан, позволь мне спросить подсудимого, — сказал Кавгадый, поднимая руку.

   — Спрашивай, — разрешил Чолхан.

   — Князь Михаил, а почему ты не отдал мне княгиню, когда я просил её у тебя?

   — Я хотел отдать её мужу, князю Юрию.

   — А может, ты уже задумал тогда отравить её?

   — Повторяю, у меня этого и в мыслях не было.

   — Кто может проникнуть в мысли человека, — вздохнул Кавгадый. — Но княгиня Агафья была отравлена. Перед смертью её сильно рвало едва ли не с кровью.

   — Я не видел, она умерла без меня.

   — А я знаю. Нам рассказывал князь Борис, вернувшийся из полона. И потом, ты не отдал тело княгини её мужу. Почему?

   — Он и не просил, и не присылал за ней.

   — Чолхан, спроси об этом самого князя Юрия, — посоветовал Кавгадый.

Чолхан посмотрел на Юрия, словно раздумывая, и наконец выдавил:

   — Ну?

   — Я посылал за телом княгини людей, но Михаил не отдал её, — сказал Юрий, не моргнув глазом.

   — Он врёт, — возмутился Михаил. — И тебе не стыдно?

   — Князь Михаил, — вмешался Казанчий, — ты наносишь оскорбление свидетелю.

   — Но если он врёт...

   — Мы должны верить ему. Ведь тело княгини так и не было передано ему.

   — Я послал к нему старейшего своего боярина послом с предложением мира, а князь Юрий убил его.

   — Я мстил за жену, — быстро нашёлся Юрий.

   — Да, это законное право, мстить за своих родных, — поддержал Юрия Чолхан.

Михаил Ярославич видел, что суд явно берёт сторону Юрия, выслушивая внимательно все его обвинения и не давая князю Михаилу до конца оправдаться и в открытую не доверяя его словам. Мало того, и Кавгадый вдруг выдвинул обвинение против великого князя, который перебил у него много татар, а многих пленил.

   — Но я же на следующий день воротил тебе их. И даже одарил вас всех.

   — Мёртвых как воротишь, князь? — оскалившись, ехидно спросил Кавгадый. — Ты ныне пред судом татарским и за убитых татар должен отвечать.

   — А не ты ли, Кавгадый, просил меня тогда не говорить хану о том, что и ты участвовал в драке? Просил. Умолял.

   — Я? Просил? — вытаращил удивлённо глаза Кавгадый. — Я был послом великого хана, стал бы просить тебя? Нехорошо, князь Михаил, придумывать то, чего не было.

И Михаил Ярославич увидел, что суд поверил не ему, а своему татарину. И перестал говорить. А когда Чолхан обратил на это внимание, сказал:

   — А о чём мне говорить, если вы не верите ни одному моему слову.

Судьи переглянулись меж собой, перекинулись несколькими словами, и Чолхан объявил:

   — Можешь отправляться в свою вежу, князь Михаил. О нашем решении будет объявлено тебе позже.

Михаил Ярославич вышел, прошёл меж очищающих огней. Уже вечерело. Он шёл мимо кибиток в удручённом состоянии духа. Сзади послышалось тарахтенье колёс. Он отступил в сторону, дабы пропустить телегу, но возчик, сидевший в плетёном коробе, придержал коней и спросил:

   — Князь Михаил Ярославич?

   — Да. А в чём дело?

   — Садись. — И возчик подвинулся. — Да поскорей.

   — Ты кто? — спросил князь.

   — Я русский. Фалалей. Прошу тебя, князь, садись. Я друг твой.

И только Михаил Ярославич влез в тележку, в коробок, возчик перепоясал пару лихих коней плетью: «Но-о-о, милай!» Они хватили почти с места в елань, так что тележка моталась за ними, едва не несясь по воздуху.

Вскоре они вырвались из города, помчались по степи. Михаил Ярославич наконец спросил:

   — И куда ж мы гоним?

   — К свободе, князь. К свободе.

   — А ну-ка останови.

   — Зачем? Отъедем подальше, пока не хватились.

   — Останови. Как тебя зовут?

   — Фалалей. Тр-р-р, — натянул вожжи возчик.

Кони перешли на хлынь, потом на шаг и вскоре встали.

   — К какой свободе ты собрался везти меня, Фалалей?

   — Михаил Ярославич, татары собираются убить тебя. А я хочу спасти. Я сам был в рабах у них. Потом бежал в горы к ясам. Теперь я там свободный человек. Бежим, князь, они примут тебя.

   — А с чего ты взял, что меня убьют?

   — Да вся Орда говорит об этом. Тебя вызвали на смерть, Михаил Ярославич. На смерть.

   — А ты как попал сюда?

   — Я был в Брянске тысяцким у князя Святослава. Князь погиб в бою, а меня пленили и пригнали сюда в колодках, сделали рабом. Но Фалалей не из тех, чтоб быть рабом у кого-то. Я бежал к ясам и у них командую отрядом. Едем к ним, князь.

   — Ты сказал: князь?

   — Да. А что?

   — А предлагаешь мне поступить как рабу. Моё бегство будет означать признание моей вины. Я же ни в чём не виноват.

   — Неужли ты не понимаешь, Михаил Ярославич, что им ты не докажешь своей правоты. Тебя убьют.

   — Возможно, Фалалей, возможно, но зато не тронут моих детей. А если я убегу, мой сын примет за меня смерть. Я этого не хочу.

   — Я не понимаю тебя, князь.

   — Это потому, что ты один, Фалалей. А у меня дети, княжество. И своим побегом я накличу беду на них. Дети погибнут, княжество татары разорят. Поворачивай назад.

   — Но ведь там смерть, князь.

   — Прошу тебя, поворачивай назад.

Когда они приблизились к городу, Фалалей остановил коней.

   — Дальше я не могу, князь. Меня могут узнать.

   — То мчался через город, не боялся, а то...

   — Тогда риск мой был оправдан, а теперь... Дойдёшь пешком, князь. Не обижайся.

Сысой встретил князя встревоженным:

   — Где ты был, Ярославич?

   — Прогуливался. А что?

   — Татары прибегали и кричали, ругались, что ты вроде сбежал.

   — Мало ли чего они кричали. Я выходил в степь.

   — Они сказали, что если поймают, то забьют в колодки.

   — Ну что ж, пройдём и через это. Христос страдал, а мы чем лучше.

Узбек призвал судей и Кавгадыя к себе:

   — Ну и каково ваше решение?

   — Князь Михаил достоин смерти, — сказал Чолхан.

И под требовательным взглядом хана все члены суда повторили:

   — Достоин смерти.

   — Признал ли князь свою вину?

   — Нет, повелитель, он от всего отпирается.

   — От чего именно отпирается?

   — И от того, что отравил Кончаку, говорит, она умерла своей смертью, хотя нам известно, что она была отравлена.

   — От кого известно?

   — От князя Бориса, бывшего в то время в плену у Михаила.

   — Он был на суде?

   — Нет.

   — Так как же вы узнали от него?

   — Он говорил это мне, — сказал Кавгадый.

   — Тебе? Гм. В чём ещё обвинялся Михаил?

   — Он напал на твоего посла, — сказал Чолхан. — И многих наших побил и попленил.

Узбек взглянул на Кавгадыя:

   — Это действительно так было?

   — Да, повелитель.

   — Как же так? Вы выезжали из Орды вместе с единой целью усмирить землю. Как же случилось, что он напал на тебя?

Кавгадый, надеявшийся, что разговор об этом не выйдет за стены суда, здесь растерялся, но быстро нашёлся:

   — Я отъехал к московскому князю Юрию, а когда возвращался, Михаил напал на мой отряд.

Тень сомнения явилась на лице хана, и это напугало Кавгадыя.

   — И потом, повелитель, он хулил тебя.

   — Меня? — удивился Узбек. — За что?

   — За то, что из года в год увеличиваешь выход, мол, жаден ваш хан.

Узбек взглянул на Чолхана, спросил:

   — В этом он признавался?

   — В чём?

   — В хуле на меня?

   — Но... — растерялся Чолхан, — это... об этом мы не спрашивали.

   — Так о чём же вы там весь день говорили?

   — Мы говорили о нападении его на Юрия и Кавгадыя, о смерти Кончаки, о сокрытии доходов с дани, о его намерении бежать в немцы.

   — Ну и что?

   — Не сознается.

Хан задумался, потянулся за пиалой, отпил глоток кумыса и опустил в пиалу пальцы, побрызгал кумысом около трона, видимо, в память умерших родичей.

   — Я недоволен вашим поспешным приговором, — заговорил Узбек. — Я назначил суд, чтобы вы выяснили все обстоятельства, взвесили их. Вы судите моим именем, а ханский суд должен быть справедливым и милостивым. Ступайте. Завтра начните сызнова, докапывайтесь до истины. Иначе сами окажетесь под судом.

Узбек махнул рукой, отпуская этим судей. Все, кланяясь, попятились. Но Чолхан задержался.

   — Повелитель, позволь оковать князя.

   — Зачем?

   — Чтобы не сбежал.

   — Куда он тут сбежит? Впрочем, смотрите сами.

Выйдя из ханского дворца, все, не сговариваясь, направились к веже Чолхана. Всех встревожила последняя фраза Узбека «иначе сами окажетесь под судом». Однако ни один не подал вида, что напуган угрозой. Не мужское дело являть страх на лице.

По знаку хозяина слуги подали кумыс, наполнили чаши. Опорожнив первую чашу, Чолхан наконец молвил:

   — Ну что? Начнём завтра второй суд.

   — И он должен быть последним, — подсказал Кавгадый.

   — Да-да, конечно. Казанчий, завтра до суда вели забить князя в колодки.

   — Хорошо, Чолхан.

   — Надо прогнать от него всех слуг, — сказал Сабанчий.

   — Да, да, — поддержал Кавгадый. — Он под судом, а по-прежнему ведёт себя как князь.

   — Послушай, Кавгадый, а почему Юрий отмалчивается? Его жену отравили, а у него ни в одном глазу.

   — Хорошо, Чолхан, я сегодня же поговорю с ним. Науськаю как следует, тем более что он ненавидит Михаила с детства.

   — Ненавидит. И молчит. Мы должны за него стараться. В конце концов, это в его интересах убрать Михаила.

Ночью Михаил Ярославич тихо позвал:

   — Сысой! Ты спишь?

   — Какой тут сон, Ярославич.

   — Утром меня, видимо, начнут оковывать. Я прошу тебя, уведи Константина. Не хочу, чтобы сын видел мой позор.

   — Как же я брошу тебя? Что я потом скажу княгине?

   — Так и скажешь, мол, велел спасать сына. Неужли не понимаешь, что мне уже накинули петлю? И никто уже не спасёт меня. Даже этот посол Кавгадый, которого я одарил и который умолял меня не сообщать хану о его провинности, даже он желает смерти моей.

   — Потому и желает, что боится, скажешь хану о его вине.

   — Как же я скажу, если меня не допускают к нему? И видимо, уже не допустят.

   — Но скажи об этом судьям.

   — Ах, Сысой, ты думаешь, они меня слушают? Там кто судит-то? Чолхан. Так он зол за сестру, которую я вроде погубил. Казанчий с Сабанчием? Так эти злыдни два года тому назад в Ростове едва ль не половину жителей перебили. От них ли ждать мне милости? Про Юрия и говорить нечего, этот спит и видит себя великим князем.

   — Куда ж я пойду с Константином?

   — Возьми с собой всю казну, купите кибитку. Если меня осудят, то наверняка всё, что у меня есть, отдадут на разграбление. Хоть что-то вы спасёте. Потом сможешь добраться до Твери с Константином. Если эти звери вдруг захотят и крови сына, пусть бежит к ханше. Она спасёт его. Он ей понравится, я знаю.

   — Хорошо, Ярославич. Будь по-твоему. Я Константина не дам в обиду. Кого ж ты с собой оставишь?

   — Духовника Марка и Аксайку.

   — Татарчонка?

   — Да-да, его. Он мне преданней пса, ты же знаешь. Если что-то понадобится мне передать, через него и передашь.

Утром, когда князь с духовником молились, явились татары с колодками и цепью. Всех разогнали, даже Марку велели удалиться. Аксайке, признав в нём татарина, разрешили остаться. И он, как мог, старался облегчить князю его нелёгкое положение. Всё время поддерживал колодку, хомутом охватившую шею Михаила, и украдкой шептал ему:

   — Прости меня, князь. Прости.

   — За что, Аксайка?

   — За то, что творят над тобой татары — мои родичи.

   — Ты мой родич, сынок, не переживай. Это мне от Бога наказание за моё высокоумие.

На этот раз князь Михаил предстал перед судилищем забитым в колодки и с цепью на руках и ногах. Но именно в этом жалком и позорном виде он стал обличать своих мучителей. И первым досталось Юрию Даниловичу, начавшему было по сговору с Кавгадыем обвинять подсудимого:

—...Ты, брат мой Юрий, попрал мою дружбу и приязнь с отцом твоим Данилой Александровичем, Царствие ему Небесное, заповедовавшего нам любить друг друга. Ты переступил через отчие заповеди, чрез законы и обычаи пращуров наших, желая владения чрез головы старейших братьев своих. Как сказано у Матфея, ты узрел в моём глазу сучок, но в своём не видишь бревна. Ты, ввергая в позор и унижение пред погаными старшего брата своего, единоверца, думаешь ли, что творишь? Неужли ты надеешься, что Всевышний попустит тебе сей грех величайший, творимый твоим ослеплением? Прозри, Юрий Данилович, и виждь своё падение. Ты губишь свою душу, слепец, обрекая её на вечные муки и страданья.

А на обвинения Кавгадыя князь Михаил наконец сказал то, что думал о нём в эти дни:

—...Ты, лукавый сребролюбец, для чего был послан на Русь ханом? Забыл? Как ты исполнил волю царя? Не ты ли умолял меня не выдавать тебя перед ним за твоё ослушание? Не ты ль был осыпан подарками от меня вместе со свитой твоей и клялся мне в вечной дружбе? Какова твоя клятва, такова и душа твоя поганая, чёрная. И не думай, что минет тебя кара небесная...

Чолхан много раз пытался прервать подсудимого, но сегодня тот как бы и не замечал его присутствия, доводя этим судей до бешенства.

Первым не выдержал срамословия подсудимого в свой адрес Кавгадый.

   — Довольно! — вскричал он, прерывая обличения князя. — Он не достоин милости, он достоин смерти!

И судьи согласились с этим, хотя столь жестокий приговор прозвучал из уст не судьи, а свидетеля.

Вечером, докладывая хану об окончании суда, Чолхан повторил это слово в слово:

   — Князь Михаил не достоин милости, повелитель, он достоин смерти.

   — Все с этим согласились? — спросил Узбек.

   — Да, всё, повелитель.

Хан, прищурясь, посмотрел куда-то выше головы Чолхана и медленно произнёс:

   — Я подумаю.

Это не являлось утверждением приговора, и Чолхан был огорчён: уж не угрожает ли это судом им, самим судьям?

 

30. ГОЛГОФА

[219]

Что двигало Узбеком, когда он не утвердил сразу приговор суда, Бог весть. Но судьям и Кавгадыю с Юрием это было к досаде.

   — Когда он даст согласие? — приставали к Чолхану.

   — Откуда я знаю, может, завтра, а может, и послезавтра.

Ждали решения хана с часу на час, и поэтому, когда Узбек отправился на охоту с огромной свитой ловчих, псарей, соколятников, следом двинулась и телега с осуждённым князем, пребывавшим в оковах. Кавгадый надеялся, что на лове, когда случится Узбеку сворачивать шею закогтённой соколом птице, вдруг наконец вспомнит об осуждённом да и скажет: «Смерти достоин князь!» А они тут как тут с ним, убьют осуждённого, и всем сразу полегчает на душе. Однако возчику-татарину было строго наказано не попадаться с телегой и приговорённым на глаза хану.

Втайне побаивался Кавгадый, вдруг увидит Узбек Михаила, да ещё, не дай Бог, спросить о чём пожелает. А тот конечно же не преминет обвинить суд в несправедливости.

С осуждённым разрешено было ехать лишь духовнику да Аксайке. Священник поддерживал душевные силы князя, Аксайка, как мог, облегчал физические страдания своего названого отца. Если колодка натирала князю ногу, Аксайка добывал лист подорожника или ещё какой лечебной травы и на ночь обёртывал им натёртое место, приматывая какой-нито ветошкой. Приносил воду, готовил немудрёную на походе пищу, умягчал ложе князя душистой травой. Исполнял любые его желания, ограниченные положением осуждённого: простирнуть сорочку, пролистать Псалтирь и найти нужный псалом, поколоть орехи, почистить рыбу, пожарить мясо, наполнить водой сулею. Всё это исполнял Аксайка быстро и с неподдельным рвением. А наградой ему был лишь вздох князя:

   — Чтоб я без тебя делал, Аксайка?

И татарин расцветал от чувства собственной полезности и нужности именно сейчас. Утешал, как мог:

   — Ничего, Михаил Ярославич. Всё будет хорошо, якши. Милость будет, не зря же хан велел везти тебя за собой.

Появлявшийся иногда Кавгадый говорил, не скрывая лицемерия:

   — Хан наш велик и милостив. Если захочет, простит и возвеличит, а если захочет, то и смерти предаст. Надейся, князь, надейся и моли своего Бога, чтоб помог он тебе.

Михаил Ярославич понимал, чего в действительности желает ему этот татарин, и ничего хорошего не ждал от грядущего. И, впиваясь слабеющими очами в Псалтирь, шептал истою:

   — Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лицо Твоё от меня? Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моём день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною? Призри, услышь меня, Господи, Боже мой! Просвети очи мои, да не усну я сном смертным. Да не скажет враг мой: «Я одолел его». Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь. Я же уповаю на милость Твою, сердце моё возрадуется о спасении Твоём, воспою Господу, облагодетельствовавшему меня.

Но напоминать хану об осуждённом князе никто не решался, боясь прогневить царя. Раз он сказал «подумаю», пусть думает. Хотя Кавгадый делал всё, чтоб подтолкнуть хана к скорейшему решению. На одной из пирушек после удачной охоты, на которой Узбек лично сразил стрелой лебедя, Кавгадый, славословя хана, призывал:

—...Пусть твоя справедливая рука, великий повелитель, никогда не промахивается и точно попадает в сердце твоих врагов.

Намёк понял даже Чолхан, а вот Узбек отчего-то никак не отозвался, даже бровью не повёл. Или не услышал, или не оценил в толпе придворных льстецов такой хороший совет.

Более трёх недель охотился хан Золотой Орды, всё это время в длинном хвосте его сопровождения и катилась телега осуждённого тверского князя.

Вернулись в город, когда уже с полудня потянули холода и запахло снегом. И тут Кавгадый, перешагнув через голову главного судьи Чолхана, сам напомнил Узбеку о решении суда, не предполагая, что этим чрезмерным рвением наносит и себе в грядущем роковой удар.

   — Ну что ж, — согласился хан, — раз вы решили, что достоин он смерти, значит, достоин. Творите по суду вашему.

Посовещавшись с Юрием Даниловичем, Кавгадый решил, что пред тем, как исполнить приговор, надо перед всеми унизить и опозорить князя. И лучше всего сделать это на Торге, благо он в двух шагах от его кибитки.

21 грудня чуть свет свора татар ворвалась к Михаилу Ярославичу, разогнали слуг его, а самого, схватив, потащили на базарную площадь. Там уж, сидя на конях, ждали его Кавгадый и Юрий Данилович.

Михаила Ярославича силой заставили встать перед ними на колени. Сбежался народ в предвкушении зрелища. Здесь, на Торге Золотой Орды, были не только татары, но и купцы из разных стран — греки, немцы, поляки, евреи, литва, русские.

   — Вот смотрите, люди! — вскричал Кавгадый. — Это русский князь Михаил, много злых дел сотворивший нашему хану и потому осуждённый к смерти, которую вскоре и примет. Но по ханской милости подобает его почтить согласно его званию великого князя, прежде чем смерти предать. Пусть встанет он.

Затем Кавгадый приказал слугам:

   — Снимите с него оковы и колодки.

А когда колодки и цепи были сняты, повелел, плохо скрывая едкую усмешку:

   — Омойте ему ноги и руки, потёртые железом.

Откуда-то из толпы вынырнул Аксайка, отчего-то решивший, что князя освобождают, засуетился возле него.

   — Я же говорил... Я же говорил, Михаил Ярославич.

Схватил принесённый кувшин с водой, стал обмывать потёртые ноги князя, руки. Кавгадый распорядился:

   — Принесите из вежи лучшее платье князя.

   — Я счас, я счас, — вскочил обрадованный Аксайка и, растолкав толпу, кинулся к кибитке князя.

Толпа, сбежавшаяся со всего базара, бурлила в нетерпеливом ожидании чего-то необычного. Многие не догадывались, что здесь происходит:

   — Что? Кого? За что?

   — Да князя сейчас казнить станут.

   — Не казнить вовсе, наоборот — чествовать.

   — С чего ты взял?

   — А не видишь: оковы скинули, оболокают во всё красное.

   — Его присудили к смерти, а сейчас помиловали.

   — Не помиловали вовсе, сейчас оденут и голову срубят.

Аксайка помог князю надеть зелёный кафтан с изузоренным серебром оплечьем, жёлтые сафьяновые сапоги, шапку с собольей опушкой и малиновым верхом.

   — Ну вот, ну вот, — твердил он, почти ликуя. — Я же говорил.

Однако, когда Михаил Ярославич предстал перед толпой во всей великокняжеской красе, Кавгадый, помедлив, молвил:

   — Видите, люди, мы отдали честь ему, как велел наш великий и милостивый хан. А теперь... оковать его.

И тут же, оттолкнув Аксайку, налетели на князя татары с колодкой и цепями.

   — Вы что? Вы что делаете?! — закричал в отчаянье Аксайка, увидев, как те начали срывать с князя одежду, только что так старательно надетую им на князя. Стащили даже сапоги.

И наконец, поняв весь ужас происходящего, а главное, своё бессилие и невозможность как-то повлиять на это, Аксайка заплакал.

Плакали многие и в толпе. И по лицу самого несчастного князя текли крупные слёзы.

Даже Юрий Данилович хмурился отчего-то, видимо, и ему не по душе были столь изощрённые издевательства над русским князем.

   — Ты что? Недоволен? — спросил его Кавгадый.

   — Надо было тихо... в веже, — пробормотал Юрий. — Он князь всё же.

   — Тихо лишь злодеи творят, — осклабился Кавгадый. — В веже будет завтра. А ныне пусть чашу позора и бесчестья изопьёт до дна. Забыл, как он нас обесчестил? Или простил уж смерть жены?

   — Нет. Что ты, — смутился Юрий Данилович.

А меж тем Михаил Ярославич снова был раздет почти донага, забит в колодки.

   — Иди в свою вежу, — приказал Кавгадый. — И жди.

И князь Михаил медленно побрёл к своей кибитке, позвякивая цепью и вздымая тяжёлую пыль босыми ногами. Толпа молча расступалась пред ним, из неё слышались рыдания какой-то сердобольной женщины. Кавгадыю показалось мало, и он крикнул:

   — Побейте его камнями и грязью!

Но толпа не послушалась, лишь один из слуг Кавгадыя наклонился к земле, ища камень, но на него дикой кошкой кинулся Аксайка:

   — Убью-у-у!

Тот с большим трудом оторвал его от себя.

   — Тю-ю, сдурел.

Так и удалился Михаил Ярославич в кибитку под сочувственные вздохи толпы и беззвучные рыдания своего приёмного сына Аксайки.

Ночью, при свете единственной свечи, напрягая зрение, он читал Псалтирь, а Аксайка, сидя перед ним, переворачивал страницы. И в глубокой тишине изгибающиеся листы пергамента трещали, как горящее смолье на огне. Князь читал псалом:

   — «Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моления моего. Внемли мне и услышь меня, я стенаю в горести моей и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня. Сердце моё трепещет во мне...»

Уже за полночь, уловив паузу в бормотании князя, Аксайка молвил шёпотом:

   — Михаил Ярославич, давай бежать будем?

   — Куда, сынок?

   — За Терек. На Кавказ. Тут же рукой подать. Сторожа поуснули, выйдем тихо.

   — Доброе у тебя сердце, Аксайка. Спасибо. Но нельзя мне бежать.

   — Почему? Тебя ж убьют завтра.

   — Знаю, сынок. Но если я убегу, убьют детей моих, распнут отчину мою. Имя моё позором покроют. Не хочу этого.

   — Но как же мы? Как я?

   — Завтра, как увидишь убийц, беги к ханше, там Константин спасается. Молитесь за меня. Великий я грешник, сынок, коли Всевышний допустил меня до этого позора. Может, кровью своей искуплю вины вольные и невольные свои.

   — Но ты ж читал только что: кто дал бы мне крылья, как у голубя, я улетел бы и успокоился бы.

   — Но так написано в псалме, сынок. Я разумею под этим душу свою, которая завтра голубем отлетит и успокоится.

Они пели с иереем Марком заутреню, когда в кибитку ворвались убийцы — несколько татар и Романец с Иванцом.

   — Беги, отче! — крикнул Михаил.

Марк хотел ещё раз осенить князя крестом, но его ухватил сзади татарин и кинул к выходу. Там подхватил другой и вытолкал в шею, в спину толчками из кибитки.

Аксайке, пытавшемуся остаться, разбили лицо и вышвырнули вон.

Князя повалили и начали бить пятками, целя в печень.

   — Под дых ему, под дых, — храпел Иванец, тоже наскакивая на несчастную жертву.

Стараясь хоть как-то заслониться от сыпавшихся на него ударов, Михаил сжимался, скрючивался. Его хватали за ноги и за колодку на шее, пытаясь растянуть. И опять били.

Потом два дюжих татарина подняли с пола и швырнули Михаила на стену. Стена, представлявшая собой ивовую обрешётку, прикрытую кошмой, проломилась, и князь вывалился наружу. Его ухватили за ноги, втащили внутрь в вежу.

Иванец, вспрыгнув на грудь несчастного, схватил его за уши и стал бить затылком об землю, приговаривая:

   — Поскачи, поскачи еси.

   — Отринь! — крикнул Романец и выхватил из ножен длинный нож. Иванец отскочил в сторону, а Романец, припав на одно колено возле князя, крякнув, ударил ножом его прямо в сердце.

   — Ы-ых. — В последнем вздохе князя почудился убийцам не вскрик боли, а возглас облегчения.

Романец вышел из полуразвалившейся кибитки с окровавленным ножом и направился к торжищу, где, сидя на конях, ждали князь Юрий и Кавгадый. За ним, приотстав, следовал Иванец, отряхивая с рукавов какой-то пух.

   — Ну? — уставился на Романца Юрий.

   — Готов, — осклабился Романец и показал нож, залитый кровью.

   — Убери, дурак, — побледнев, сказал Юрий Данилович, словно провидя собственный конец.

Так 22 ноября 1318 года погиб великий князь русский — Михаил Ярославич Тверской, в муках появившийся, в муках ушедший, и лишь 6 сентября следующего года его многострадальный прах успокоился наконец в родном городе, в соборе Святого Спаса, под грустный колокольный звон и слёзы овдовевшей княгини и осиротевших детей.

Участники этого неправедного деяния были наказаны Провидением. Первым, уже на второй день после свершённого злодейства, погиб исполнитель приговора. Ночью Романец вышел из кибитки до ветру и не вернулся, а утром был найден с ножом в спине. Его поспешитель Иванец пережил Романца всего на день, получил удар ножом же, но уже в горло.

Кавгадый, устроитель и вдохновитель всего дела, был казнён вскоре по приказу самого хана Узбека, узнавшего о его истинной роли в травле Михаила Ярославича.

Князя Юрия Даниловича убил сын тверского князя Дмитрий Михайлович, отомстив так за отца.

Но, пожалуй, самое удивительное, что глава суда Чолхан Дюденевич окончил дни свои в Твери, во дворце своей жертвы, где был захвачен восставшими тверичанами и заживо сожжён вместе со всей свитой. В русские сказания об этой замятие вошёл он под именем Шевкала.

Так иногда и на Руси торжествует справедливость.

Жаль только, что всегда запаздывает.

У нас всё на онтараты!