Заехав в свои города Нижний Новгород и Городец и оставив там дружину, Андрей Александрович во главе невеликого отряда милостников и бояр поехал к брату в Переяславль мириться.
Во Владимире, поклонившись гробу отца своего Александра Невского и получив благословение епископа Федора, отправился дальше.
Седенький, сгорбленный, усохший Федор, в чем только душа держится, узнав, для чего едет Андрей к брату, искренне возрадовался.
— Благое дело вздумал, сын мой,— говорил епископ князю.— Что вам делить? Вы единого родителя дети, одной грудью вскормленные, и дума у вас едина быть должна: како лепш сослужить отчине нашей многострадальной, как служил ей ваш светлой памяти отец благоверный, великий князь Александр Ярославич, много поту и труда положивший на алтарь служения родине. Будьте же достойны его высокочтимой памяти, сын мой. Благословляю тебя и князя Дмитрия на дело, Богу угодное. Пусть Всевышний не оставит вас в ваших трудах и высоких устремлениях.
И хоть благословил епископ владимиро-суздальский братьев к «высоким устремлениям», князь Андрей бережения ради отправил вперед боярина Акинфа:
— Езжай, Акинф, понюхай, чем дышит князь Дмитрий. Коли силки расставил и ждет, как мы в них попадем, то пошел он подальше со своим примирением. А коли наклоняется к миру, то и мы со всей душой.
— А где мы встретимся, если что?
— Я буду ждать тебя в починке, что в пяти поприщах1 от Переяславля.
Однако опасения Андрея Александровича были напрасными, старший брат ждал его и желал лишь мира и тишины. По крайней мере, так передал от его имени Акинф, встретивший своего князя еще в подъезде к починку.
— Ну, как он? — спросил Андрей.
— По-моему, очень рад.
— Еще бы не радоваться, от Ногая ярлык на великое княжение привез.
Конечно, в душе Андрей досадовал, что заставили его идти на мировую с братом, но внешне старался вида не показывать. Из ближних разве что Семен Толниевич догадывался об истинном настроении своего князя, но утешить ничем не мог, поскольку сам настаивал на примирении братьев.
Когда Андрей поравнялся с ближним собором Святого Спаса, то, прежде чем въехать в княжеский двор, остановил коня, перекрестился на купол собора, напомнивший ему детство. Именно в нем постригали его когда-то. И не только его, и Дмитрия тоже, и ихнего отца, Александра Невского, давным-давно посвящали в воины именно в соборе Святого Спаса. Отец им сам не раз рассказывал об этом.
«Впрочем, может, так и надо, мириться у родного, почти семейного собора,— думал Андрей, трогая коня.— Пусть он освятит наш мир».
Он думал, что брат встретит его у ворот или, в крайнем случае, у крыльца и они обнимутся. Но в воротах были лишь привратники, а во дворе подбежали конюхи принять от гостей коней.
Андрей вопросительно взглянул на Акинфа, тот догадался, что обеспокоило князя, сказал:
— Дмитрий Александрович сказал, что будет ждать тебя в своей светелке, Андрей Александрович.
«Уж не приготовил ли он мне встречу, какую когда-то Владимир Святой своему брату Ярополку?» — насторожился Андрей. И, помня, что Ярополка тогда при входе варяги подняли на мечи под пазухи, пощупал незаметно боковые бляхи бахтерца, прикрытые синим кафтаном.
«Да нет. Эти не пробьют сразу. А там видно будет. Впрочем, чего заранее труса праздновать! Не посмеет он. Ныне не то время, за мной Орда стоит».
И уж совсем его успокоили слова Акинфа:
— Дмитрий Александрович сказал, что мы-де не лицедеи, чтоб зевак тешить, с глазу на глаз в светелке все и решим.
«Что ж, пожалуй, он прав»,— подумал Андрей, направляясь неспешно к крыльцу. Его встретил старик дворский, которого он помнил еще молодым.
— Олфим, ты ли это?
— Я, батюшка Андрей Александрович, я,— разулыбался старик. Видимо, приятно ему было, что через столько лет признал его князь.
Это совсем успокоило Андрея.
— Ну, веди меня, Олфим, по старой памяти. Вижу, все внове понастроили, заблужусь еще.
— Да, батюшка князь, в татарский-то налет почитай все и выгорело. Один Спас и выстоял. Пойдем провожу.
Андрей поднимался за стариком по скрипучим ступеням крыльца, шел переходами, пахнущими еще смолой. Дверь в светелку распахнул ему дворский, возгласив при этом:
— Князь городецкий Андрей Александрович!
Дмитрий стоял у стола спиной к окнам. Переступив порог, Андрей молвил почти искренне, проникновенно:
— Брат,— и пошел к нему навстречу.
Впрочем, Дмитрий не сделал ни одного шага, так и стоял у стола. Андрей понимал, что старший, а тем более великий князь и не должен спешить навстречу младшему. А наоборот — младший должен идти и... «Что еще-то я должен?» — и за три шага до брата его наконец осенило: «На колени». И он пал на колени и со слезой, прорезавшейся вдруг в его голосе, молвил:
— Прости меня, Митя.
— Встань, Андрюша,— сказал Дмитрий, вполне поверивший в искренность провинившегося,— Встань.
А когда Андрей поднялся с колен, обнял его, прижал за-бородевшее лицо к своему такому же. Шепнул в ухо:
— Бороды-то мы с тобой нажили, а ума?
— Да-да-да,— согласился Андрей.
— Давай забудем все, что было.
— Да-да, Митя.
А в дверях стоял старик дворский и, глядя на встречу братьев, плакал.
— Что стоишь, Олфим? — спросил князь Дмитрий, жестом приглашая брата сесть.— Ступай, распорядись пиром.
— В гриднице? — спросил старик, отирая слезы.
— Ну а где ж еще!
Дворский ушел, прикрыв дверь. Братья сели за стол напротив друг друга.
— Ну как доехал, Андрюша?
— Спасибо, Митя. Хорошо.
— Небось боялся? А?
— Что ты, Митя. Что ж мне родного-то брата бояться.
— Вот именно,— вздохнул Дмитрий.— Отец, поди, с того света смотрит, скорбит. А?
— Конечно, скорбит.
— Да, надо умерять Русь, утишивать. А то ведь татарва совсем оголит землю, обезлюдит.
— Это точно, Митя, ты прав,— согласился Андрей, и глазом не сморгнув. Кто-кто, а уж он-то татар не раз приваживал.
И чтоб увести разговор от темы, для него не очень приятной, спросил: — Как твои дети? Сыны как?
— Слава Богу, здоровы. Александра вот-вот женить буду. Уж и невеста сыскалась.
— Кто такая?
— А тверская княжна. Дочь покойного Ярослава Ярославина.
— Как ее звать-то?
— Ефросинья.
— А-а, вспомнил. Да-да, Ефросинья. Вот память стала.
— Приезжал Святослав, брат ее, мы уж все обговорили. Съездит Александр в Орду, воротится, и поженим.
Разговор опять к татарам прибивался, и Андрей опять увел его:
— С Тверью породниться — это хорошо, все спокойнее будет. Ты, никак, пир затеваешь?
— Как же иначе? Примирение обмыть надо, чтоб крепче стояло. Помимо хмельного музыканты будут, и даже лицедеев нашел. Так что все ладом, брат, как полагается.
— А Данилы не будет? Хорошо бы втроем собраться. А то когда еще случится...
— Данилы не будет. Звал я его. Отговаривается стройкой. Татары стены спалили, снова огораживает Москву свою.
«Что ж это такое,— подумал Андрей,— о чем ни заговорим, все к татарам прибиваемся».
— Ну что ж, пировать так пировать,— хлопнув с деланной радостью по коленке, молвил Андрей, в третий раз уводя разговор от нежелательных напоминаний: татар-то под Москву он приводил.
«Уж где-где, а на пиру-то, наверно, не станем поминать о них»,— надеялся князь городецкий.
Уловки его Дмитрий насквозь видел. Думал: «Чует кошка, чье мясо съела». И это увиливание братца несколько раздражало его, даже злило: «Не хочет каяться, скотина».
В гриднице на пиру братья-князья сели рядом во главе стола, а уж от них расселись их ближние бояре, дружинники. Так что слева от Андрея сидел князь Дмитрий, а справа его любимый боярин Семен Толниевич, за ним Акинф и все прочие спутники. А от князя Дмитрия слева сели его бояре — Антоний и Феофан, а далее дружинники его старейшие, уважаемые. На другом конце стола, как раз напротив князей, примостился дворский, и не столь пития и веселия ради, сколь милой сердцу картины — зреть обоих Александровичей, примирившихся, возлюбившихся. Во весь пир старик почти не пил, а умиленно смотрел на князей, которых помнил еще отроками, и отирал ладонью набегавшие слезы радости: наконец-то помирились, слава Богу.
Первую чарку, конечно, за это и подняли, за примирение. Вторую за здравие мирящихся братьев. Когда застолье захмелело, повеселело, по знаку князя ударили гусли. На свободное пространство выскочил лицедей и начал так-то отчебучивать ногами, что невольно и гостей раззадоривал, и те под столом почали ногами подрыгивать, каблуками притопывать. А лицедей вдруг запел: У баскака очи жадные, Что увидят, съесть готовые.
У баскака глотка медная, Глотка медная немерена.
Смеется застолье: ах лицедей, ведь точно подметил. Ну-к, чего он еще отольет? А тот, поддержанный одобрительным шумом, пел дальше: У баскака брюхо толстое, Жалко, хлудом не пробитое, Засапожником не вспороно, Грязью-вязью не набитое.
Ну и ну. Качают восхищенно гости головами. Вот бы баскаки-то послушали, небось взвились бы. Впрочем, и хорошо, что их нет, а то б этого лицедея мигом вздернули на перекладину. А плясун не унимался: Но настанет время славное, Вспорем брюхо ненасытное.
Кол забьем ему осиновый На могилу его подлую.
Отплясал лицедей свое, скрылся за завеской под одобрительный гул застолья.
— Хм,— хмыкнул Андрей,— смел парень-то, смел, кабы башку-те не потерял.
— А что ему терять, тут все свои,— сказал Дмитрий,— И потом, лучше уж костерить их словами, чем хлудьем. Забыл вон при отце, когда на Суздалыцине баскаков перебили, чем кончилось? Если б не та резня, может, и отец не помер бы. Почитай, целый год в Орде отмаливал грехи мизинных.
— Да, досталось тогда батюшке,— согласился Андрей.
— А то, что поет народ, пусть. Чай, слово не петля, не удавит.
— Хоша и не петля, а все ж ты бы остерег дурака.
— Э-э, брат, какой же он дурак? Ты зрел, чего он ногами-то выделывал. Попробуй-ка. А песню каку склал? Не дурак, брат, мастер.
— Вот за песню-то и дурак, сам в петлю лезет.
— Ничего, Андрюша. Его устами народ глаголет. А нам-слушать да на ус мотать.
Едва ль не до полуночи пировали гости дорогие. В темноте расползлись из гридницы по клетям отсыпаться. Хозяин пред тем предупредил:
— Завтра продолжим. Олфим, не забудь распорядиться.
— Не забуду, Дмитрий Александрович, уж покоен будь. Почивайте хошь до обеда.
Князь Андрей с Семеном Толниевичем в одной горенке улеглись. Только что к подушкам приложились, боярин спросил:
— Андрей Александрович, ты не возражаешь, если я с утра в Кострому отъеду?
— Зачем?
— Да у меня там должники остались, и, может, удастся старый дом продать.
— Езжай.
— Я постараюсь скоро.
— Да не спеши. Управишься — и тогда по Волге на лодье до Городца иди. Я здесь долго не задержусь, дни два-три, и домой потеку. Да возьми с собой отроков1 с пяток, а ну, на збродней налетите.
— Хорошо.
А меж тем в опочивальне Дмитрия Александровича при одной свече тоже сидели с ним ближние бояре — Антоний с Феофаном. Не сами пришли, князь зазвал ненадолго.
— Ну, видели его?
— Кого?
— Этого, милостника Андреева, Семена Толниевича. Он аккурат напротив вас сидел.
— Я с ним дважды чарками стукался, из одной корчаги пили,— признался Феофан.
— Вот это главный советник Андреев. Думаю, не без его совета брат татар сюда приводил.
— Но ведь Андрей Александрович тоже не дитя малое,— возразил Антоний.— Своя голова на плечах есть.
— Своя-то своя,— вздохнул князь,— да ежели она погано варит, тут уж без чужого совета не обойтись.
— Он, этот Толниевич, говорят, ранее в Костроме воеводой у Василия Ярославича был,— сказал Антоний.— После его смерти к Андрею Александровичу переехал.
— Знаю я. Он и у дяди в ближних советниках обретался. Вот ко мне же не приехал небось, в Городец к Андрею подался.
— Может, оттого, что рекой-то сподручнее было переезжать?
— Может быть, все может быть, но скорее оттого ко мне не перешел, что, будучи у Василия воеводой, на меня ратью хаживал. Так что за ним должок есть. Давайте ночь делить.
На следующий день все пировавшие вечер спали до полудня. Бояре во дворце по горницам, дружинники кто в конюшне, кто на возах, кто на сеновале, а один умудрился под крыльцо забраться, выгнав оттуда пса сторожевого.
Семен Толниевич утром, никого особо не беспокоя, вышел из дворца, прошел на конюшню, поднял нескольких гридей, велел собираться с ним в путь. Вывели коней, попоили, оседлали и выехали со двора. Побежали грунью на Ростов.
Пирщики и впрямь проспали до полудня. За это время под командой дворского в гриднице все было сызнова приготовлено к веселью, убраны со стола вчерашние остатки, расставлены чистые блюда со свежей закуской, более из рыбы, наготовленной и привезенной только что из Плещеева озера. Питьем до горлышек наполнены все корчаги.
Гости подымались по одному, по двое, брели за сарай до ветру, а оттуда к колодцу с ледяной водой — сон остатний сгонять.
Дворский Олфим прохаживался у крыльца, каждого появлявшегося приветствовал ласково, направлял кому куда требовалось — кому за сарай, а кому сразу к колодцу. Вылезшему из-под крыльца попенял шутливо:
— А я-то думал, кто ж это нашего Полкана новоселом к воротам отправил? Правильно. Пусть сторожит. Умыться? А вон к колодцу пожалуйте.
Едва расселись за столом в гриднице, хозяин тут же заметил убыль в гостях.
— Андрей, а где ж твой боярин-то?
— Семен?
— Ну да.
— Поехал в Кострому.
— Зачем?
— Да по своим делам, у него там должники остались.
— А, ну конечно, если должники, то долги надо выколачивать,— согласился князь Дмитрий, переглянувшись выразительно с Феофаном: слушай, мол, чего городит братец.
Но более ни разу не вспомнил об отъехавшем боярине князь Дмитрий, будто того и не было. Опять велел наполнять чарки, опять пить, гуслярам играть песни. Правда, лицедея-плясуна уж не было, вроде бы ушел на Ростов, добывать свой хлеб, вроде бы и легкий, но небезопасный. Так решили пир-щики: «Разве то труд лицедейский-то, покривлялся, ногами подрыгал, и вот те каша с молоком».
Пировали до темноты, а на следующий день после завтрака по предложению князя Дмитрия поехали на Плещеево озеро невод тащить. Привезли целый короб рыбы, велели уху варить и под уху опять пили.
На следующий день князь Андрей молвил брату:
— Ну что, Митя, в первый день гость золотой, во второй — серебряный, в третий — медь, а в четвертый — домой едь. А?
И оба рассмеялись.
Перед отъездом на трезвую голову поделились землей, оставив за Андреем Городец и Нижний Новгород. Ну, великому князю, как обычно, родное гнездо: Переяславль, Владимир, ну и Новгород, если славяне не упрутся. И конечно же все остальные княжества под его высокой рукой.
Едва после прощальных объятий съехал князь Андрей со своими людьми со двора, как князь Дмитрий ушел к себе и велел позвать к нему Антония с Феофаном. Едва пришли они и сели на лавку, князь спросил:
— Ну, головы великомудрые, сказывайте, к чему бы это?
— Что, князь? — не понял Антоний.
— Как что? А отъезд Толниевича?
— Ну, князь Андрей же сказал: за какими-то долгами потек.
— И ты ему поверил?
— Ну дык...
— Чего «дык»? Чего «дык»? Дураку понятно, что-то затевают. Но что? Убей, не пойму.
Феофан был посмышленей Антония, да и помнил тот взгляд выразительный, брошенный ему князем на пиру. Значит, надо искать какой-то тайный смысл в этом отъезде главного Андреева советника.
— Может, он... эта...— начал нерешительно Феофан.— Может, поехал союзников искать, поспешителей князю своему.
— Вот, вот, верно соображаешь, Феофан,— подхватил князь,— Он там, в Костроме, Семен-то всю жизнь прожил, его там всякая собака знает. Пойди найди лучшего посла. А?
— Пожалуй, так,— согласился наконец Антоний.
— Ну и что ж нам делать? — спросил Дмитрий, хотя по его интонации милостники догадались, что у князя уже готово решение.
— Как велишь, князь,— покорно отозвался Антоний.
— А я велю так,— встал с лавки князь и, пройдя к двери, притянул ее крепче, хотя она и так была закрыта плотно. Вернулся к столу и, понизив голос, продолжил: — Вы оба немедля скачете в Кострому, тайно хватаете этого посланца Андреева и учиняете ему допрос. Зачем послан? О чем сговорились с Андреем? И что затевают?
— Но разве он о таком скажет,— усомнился Антоний,— Да ни в жисть.
— Дур-рак,— прорычал князь.— Под огнем все скажет.
— Так, значит, это...—Антоний даже слово побоялся вымолвить, но Дмитрий помог:
— Именно это — пытать. Пытать огнем.
— Но тогда ж ссора с Андреем опять, Дмитрий Александрович.
— Вы что, оболтусы, вчера родились? — возмутился князь.— После пыток прикончить — и в воду, в Волгу. Кто чего знать будет? А?
Феофан с Антонием переглянулись, сразу почувствовав серьезность дела. Не зря князь заговорил чуть ли не шепотом.
— Надеюсь, вы-то не проболтаетесь,— молвил князь.
— О сем бы и не говорил, Дмитрий Александрович,— даже с некой обидой сказал Феофан.— Лепш языки откусим.
Каждый понимал, что грозит проболтавшемуся, но Дмитрий решил пошутить:
— Я сам их отрежу.
Шутка была жестокой, но великому князю можно шутить и похуже.