Как и сговаривались, ростовский князь Дмитрий Борисович сам привез свою дочь в Тверь. Невесту и ее родителей поместили в правом крыле дворца, состоявшем из нескольких горниц. В тот же день Ксения Юрьевна поручила старой Михеевне готовить сенник для новобрачных.
— Ты, матушка, знаешь все обычаи, приготовь молодым ложе, как по старинке положено.
— Приготовлю, княгинюшка, не боись. Только дай мне с пяток девок да парней добрых.
Михеевна сама выбрала во дворце горницу для сенника и первым делом послала парня на потолок.
— Взгляни, не насыпана ли там земля.
Тот, забравшись туда, крикнул:
— Земля есть.
Тут же Михеевна отправила к нему еще двух парней, наказав:
— Всю землю с потолка убрать и подмести чисто.
— Зачем, Михеевна?
— Тут, чай, не могила, а ложе для новобрачных готовится.
Трех парней наладила Михеевна отправляться на гумно:
— Привезите тридевять снопов, а посля четыре кадки — одну с пшеницей, другую с овсом, третью с ячменем, четвертую с рожью.
Притащили в горницу широкое низкое ложе, которое сначала пришлось разобрать: не проходило в дверь. Лишь внеся, снова собрали, сколотили в горнице.
Затем на ложе было ровным слоем расстелено двадцать семь снопов, поверх них положен ковер и уж на него — две пуховые перины, а на них — подушки. Перины покрыли шелковыми простынями, а сверху накинули теплое одеяло на дорогом меху.
Кряхтя, парни втащили четыре кадки, Михеевна велела поставить их у ложа.
— Что ж вы не полные-то? — возмутилась старуха.
— Так полные-то тижало,— оправдывались отроки.
— Сейчас же натаскайте, чтоб все с верхом были — и полба, и овес, и ячмень.
Затем во все четыре угла горницы были воткнуты четыре стрелы и на каждой вздеты «сороковки» соболей.
Над дверью — и с внутренней и с внешней стороны — были прибиты кресты, а также и над окном. На лавку поставлена корчага с медом и две обливные кружки.
— Ну, кажись, все,— оглядела удовлетворенно Михеевна покои новобрачных и уж направилась было к двери, да, оглянувшись напоследок, спохватилась: — Ахти мне батюшки, заметило голову-те. Сенька, беги в поварню, притащи четыре калача.
Отрок принес калачи. Михеевна, вздев на левую руку, сама пошла и на каждую стрелу, воткнутую в угол, осторожно накинула по калачу, поправила «сорочки», отряхнула ладони. Перекрестилась.
— Вот теперь все.
Отправилась к княгине, доложила умиротворенно:
— Сенник готов, матушка княгиня.
Венчал молодых сам епископ Андрей в новом первом каменном соборе Святого Спаса, построенном стараниями и содержанием молодого князя Михаила Ярославича. Епископ, обвенчав их, соединил руки и провозгласил мужем и женой, велев поцеловаться.
После этого он вручил Михаилу деревянную чашу с вином.
— Испейте, дети мои, из единого сосуда.
Михаил сделал глоток, передал чашу Анне, она, глотнув, вернула ее ему. И так до трех раз. После третьего отпития князь кинул чашу на пол и, наступив на нее ногой, раздавил. Вместе с ним наступила на нее и ножка жены.
Михаил молвил при этом:
— Пусть будут так растоптаны те, кто будет сеять меж нами раздор и нелюбовь.
— Пусть,— повторила тихо жена.
Присутствующие стали поздравлять молодых. Дружка Сысой, вынув засапожник, разрезал на блюде каравай. Епископ освятил хлеб и сказал:
— Отнеси родителям новобрачных, дабы вкусили они эти хлебы как символ будущего свойства и родственной приязни, и дабы были меж собой людьми одного стола и хлебосольства, и жили дружно, как зерна единого колоса.
Сысой помчался во дворец с хлебами, где уже ждали его Ксения Юрьевна и князь Дмитрий Борисович с женой. Все они взяли по кусочку этого хлеба и, умакнув в соль, съели. И поздравили друг друга с породнением, и трижды поцеловались.
При этом Ксения Юрьевна отчего-то не сдержала слез.
— Что с тобой, сватья? — спросил тихо князь Дмитрий.
— Да так,— махнула рукой княгиня, хотя причина была: жаль ей стало сына, что не благословлен он на женитьбу отцом. Сирота.
На выходе из церкви дружки осыпали молодых хмелем и мелкими монетами, которые раскатывались по земле и тут же подхватывались веселыми зрителями.
На дворцовом крыльце, куда молодые проследовали по дорожке, устланной камкой, их встретили родители и благословили на супружескую жизнь.
Свадебный стол был накрыт в самом большом зале дворца, молодые сели во главе его, и начался пир. И хотя перед новобрачными ставились самые вкусные блюда и лучшие меды и вина, они ни к чему не притрагивались. Только слюнки глотали.
Во дворе пировали мизинные, там меды были покрепче и закуска попроще — калачи да рыба в разных видах,— но все равно было весело, даже веселее, чем во дворце.
И когда гости выпили по третьей чарке, а на стол принесли жареных лебедей, то перед молодыми поставили блюдо с жареной курицей. Они еще не успели насладиться запахом ее, как тут же подскочил Сысой с камчатной скатертью, схватив курицу, завернул ее и, подмигнув Михаилу, тихо шепнул:
— Я еще вам одну приволоку.
И, обратившись к родителям новобрачных, громко попросил:
— Благословите вести молодых опочивать.
— Благослови Бог,— поднялись из-за стола родители новобрачных.
Ксения Юрьевна направилась к сеннику, но Дмитрий Борисович проводил молодых только до дверей. Здесь он взял за руку дочь и сказал, обращаясь к Михаилу:
— Сын мой, Божьим повелением и родительским благословением нашим и матери твоей княгини Ксении Юрьевны велел тебе Бог сочетаться законным браком и поять нашу Анну Дмитревну, прими ее и держи, как человеколюбивый Бог устроил в законе нашей христианской веры и святые апостолы и отцы заповедали.
С тем князь Дмитрий передал руку дочери ее мужу. И они пошли в сенник, держась за руки, а впереди них шел свечник и дружка Сысой с завернутой в скатерть курицей.
В сеннике, положив ее на лавку, Сысой успел шепнуть Михаилу:
— За подуш-шкой.
И молодожены остались одни. Наконец-то при свете единственной свечи Михаил смог без помех рассмотреть свою жену.
— А почему твоей сестры на свадьбе не было?
— Им Переяславль вернули, а там одни головешки. Обустраиваются.
— А-а. Знаю. Князь Федор постарался. Чего стоишь? Садись.
Анна присела на краешек лавки, притихшая, вроде даже испуганная, беззащитная.
В сердце мужа явилась нежность, и, чтобы снять оцепенение с юной жены, он сказал:
— Есть как волк хочу. А ты, Анница?
Она кивнула головой утвердительно: да. Михаил развернул скатерть и достал курицу.
— Ты что любишь? — Он стал отламывать ножки, крылышки.
— Грудку,— негромко сказала Анна.
— Сейчас.
Он оторвал мягкую грудку, протянул в горсти жене.
— Ешь.
Сам стал обгладывать ножки и крылья. Наголодавшись за день и во время пира, на котором им не полагалось ни пить, ни есть, они очень скоро управились с курицей. Михаил спросил:
— Наелась?
— Угу.
— Ох, обманываешь мужа,— засмеялся Михаил,— Нехорошо. А я б так еще столько съел бы.
— Сказал бы мне,— молвила тихо Анна,— я бы не стала есть, потерпела.
— Зачем терпеть? Мы сейчас поворожим, и нам еще курочку Бог пошлет. Не веришь?
Анна смотрела на мужа, улыбаясь недоверчиво.
— Поворожить? — спросил он.
— Поворожи,— согласилась она, улыбаясь.
Михаил привстал и начал кокать, как обычно кокает курица перед тем, как снести яйцо:
— Ко-ко-ко-ко-ко-ко-ко, ты совсем недалеко. Ко-ко-ко.
И он пошел по сеннице, поводя смешно носом, словно принюхиваясь. Анна смеялась, прикрывая рот, чтоб громко не расхохотаться.
А Михаил обнюхал кади с зерном, приговаривая при этом:
— Тут-ка нету-ка... Тут-ка тож... Где ж ты, курочка, живешь?
И вдруг остановился, замер, знаками призывая и Анницу притихнуть. И в полной тишине спросил шепотом:
— Ты слышишь?
— Что? — тоже прошептала Анна.
— Как што? Курицу.
— Нет,— покачала головой Анна.
— А она вон где! — Михаил неожиданно прыгнул на ложе и, сунув руку за подушку, извлек жареную курицу.— Вот видишь, наворожил.
Жена вытаращила в удивлении глаза:
— Как? Как ты это?
— Ну как? Обыкновенно. Захотел, позвал — она и явилась. Мы ж с тобой целый день голодом сидели. Заслужили вторую курицу.
И эту он ломал, подавая жене ее любимую грудку, она все никак не могла прийти в себя от увиденного, все приставала:
— Ну как ты? Скажи.
— Обыкновенно. Хочешь, наворожу, и на ложе жареный баран окажется?
— Не, не надо, Миша, не надо,— с вполне искренним испугом молвила жена.— Нам же спать на ложе.
И вдруг, осекшись, покраснела.
— Глупенькая,— молвил ласково Михаил и, схватив ее за голову, поцеловал в нос, прижал к груди.— Ребенок ты мой дорогой.
И дунул на свечу. Она погасла. В темноте Анница прошептала:
— Надо бы вместе гасить... Как же ты?
— Ничего, милая. Я за себя и за тебя дунул.
А со стороны свадебного пира несся веселый шум, игра гуслей, песни и пляски. Казалось, что весь дворец ходил ходуном.
Три дня пировали во дворце тверского князя. Уже на второй день прискакал из Москвы боярин с несколькими гридями. Он привез от московского князя Данилы Александровича поздравления новобрачным и подарки. И вручил их торжественно.
— Московский князь Данила Александрович просил простить его, что не прибыл на свадьбу твою, Михаил Ярославич. А не прибыл он по причине важной — накануне у него родился еще один сын.
— Это какой же по счету?
— Пятый, князь. И окрещен он Афанасием. Данила Александрович пожелал тебе нарожать столько же, а то и больше. И послал тебе в подарок аргамака под арабским седлом, а супруге твоей княгине Анне Дмитриевне опашень1 с золотыми пуговицами.
Молодожены благодарили москвичей за подарки и пригласили на пир. В тот же день князь Михаил прокатился на вороном аргамаке и остался доволен:
— Хорош конь, воистину хорош.
Но, конечно, самый дорогой подарок Михаил Ярославич получил с женой. Князь Дмитрий Борисович, как и обещал, передал ему Кашинский удел, как раз прилегавший к землям Тверского княжества.
— Богатей, сынок. Ширься.
^Опашень — род верхнего кафтана, длинный, но с короткими рукавами.