Великокняжеский стол находился в стольном граде Владимире, там же, где была и митрополичья кафедра. Прямо из Орды Михаил Ярославич направился во Владимир, дабы получить благословение митрополита и утвердиться на великом столе. И первое, что он сделал,— посетил Рождественский монастырь и в церкви Пречистой Богородицы поклонился гробу дяди своего, великого князя Александра Ярославича Невского. И там, склонившись над священной гробницей, отчего-то шептал он непроизвольно одну лишь фразу: «Прости меня. Прости меня». И крестился истово и верил, что душа великого предка где-то здесь, рядом, невидима и осеняет его главу.

Митрополит Максим, усохший, болезненный старец, уж не служил сам и принял великого князя в своих покоях, благословил на служение отчине, перекрестил и дал приложиться к восковой ручке своей.

Глядя на митрополита, с горечью думал Михаил Ярославич: «А ведь не жилец он, нет, не жилец», и, гоня от себя мысль грешную, шептал опять же: «Прости меня, Господи».

Из Владимира в Тверь ехал князь Михаил по первопутку в санях вместе с милостником Сысоем, гриди скакали верш-ними следом. Ехал князь с просветленной, словно омытой святой водой душой, умиротворенный и благостный. И встреча с милой сердцу женой Анной Дмитриевной и сыновьями Дмитрием и Александром, за его полугодовое отсутствие изрядно подросшими,— все отвечало его приподнятому настроению и счастливому окончанию важного дела — он вокня-жился.

Но первая же новость, сообщенная Александром Марковичем, безжалостно сбросила его с высоты на грешную землю.

— Убит Акинф.

— Как? Где? Кем?

Александр Маркович, кая себя последними словами, поведал князю эту печальную историю, сообщенную ему самовидцами, до самого конца, до отрубленной головы.

— Это я виноват, князь, только я,— сказал Александр Маркович,— что позволил ему идти на Переяславль.

— Не кай себя, Александр Маркович, ты ни при чем. Так Богу было угодно. Велик ли урон понес полк?

— Немалый, Михаил Ярославич, едва ли половина воротилась оттуда.

— А Давыд?

— Тоже погиб.

— Иван с Федором?

— Эти уцелели.

— Позови их.

Братья Иван и Федор Акинфовичи пришли, стали в дверях, скинув шапки, имея вид виноватых нашкодивших отроков.

— Садитесь,— кивнул князь на лавку.

Прошли, отчего-то ступая на цыпочках, словно разбудить кого-то боясь, сели.

— Ну что, молодцы, не уберегли батюшку?

— Не уберегли, князь,— в один голос согласились братья.

— Как же так случилось-то? А?

— Дык вот,— начал Иван,— он нас послал в зажитье, а сам, значит, остался... А тут москвичи сзаду... А я ему, батюшке-то... как чуяло сердце-то, говорил надысь: надо бы дозоры в тыл послать. А он грит: не надо, князь, грит, в Орде, нечего, грит, бояться... А оно вишь как обернулось...

— Да,— вздохнул князь,— обернулось бедой. Жалко. Очень жалко Акинфа, такой воевода и так оплошал.

Михаил встал, стукая кулаком в ладонь, заходил туда-сюда по горнице, думая о чем-то. Наконец молвил:

— Вот с кем теперь на Москву идти?

Сказал, ни к кому не обращаясь, вроде бы себе, но братья опять же в один голос спросили:

— А мы?

Князь быстро взглянул на братьев, словно только что обнаружил их присутствие.

— Да-да, конечно, с вами,— и серьезно, без тени насмешки, добавил: — С тобой, Иван Акинфович, и с тобой, Федор Акин-фович. Вы за отца первые местники, но и я тоже не последний.

И начался скорый набор ратников в полк. Наемщики ездили по весям, забирали здоровых, крепких мужей, обещая жизнь сытую, веселую и, конечно, прибыльную: «Захватите какой град, все ваше. Бери, что видишь, неси, сколь подымешь!» Кто ж на это не обзарится? О том, что можно загинуть под тем «градом», ни слова, ни полслова. Но каждый знает: можно. Но каждый думает: «Только не я». Каждый верит, что уж его-то обязательно минет стрела каленая, копье точеное: «В кого угодно, но не в меня».

Даже збродни, вчерашние разбойники, караулившие у дорог с палицей одиноких путников, и те обольщались такими посулами, записывались в ратники. А что? На походе кормежка дармовая, ни тебе забот о брюхе, ни тебе раздумий о дне грядущем. И наконец, все грехи прощаются, а уж у раз-бойничков их что блох на собаке.

К середине декабря полк был готов. И хотя из Владимира пришла весть печальная — скончался митрополит, великий князь решил выступать, идти на Москву.

Ему, наверное, лучше б было явиться туда великим князем, как явился он во Владимир, возможно, и ворота б ему кремлевские отворили, возможно, и встретили б с честью. Возможно. Но он пришел к Москве завоевателем, мстителем за свершенные москвичами злодеяния. У Михаила Ярославича были свои понятия о чести, освященные библейским постулатом: око за око, зуб за зуб. И все это подогревалось еще личной неприязнью к Юрию Даниловичу, доставившему ему столько хлопот и унижений в Орде. «Сопляк. Мальчишка. Засранец» — лишь так в мыслях он величал хозяина Москвы.

Но Москва, предупрежденная дозорными, затворила все ворота, предварительно впустив в Кремль всех посадских, сбежавших из своих домов под защиту крепостных стен. Так что когда тверичи подошли к городу, то им достались почти опустевшие посады, где они смогли найти разве что обезножевших старух и стариков да стаи брошенных собак и кошек. Со зла ли на скудость добычи или из своеволия кто-то из ратников поджег несколько изб. Однако великий князь мигом пресек эту забаву, велев публично повесить всех зажигальни-ков,— слишком горький опыт имел он во взаимоотношениях с огнем.

Два раза тверичане пытались взять Москву приступом, но всякий раз откатывались от дубовых стен, осыпаемые с заборола камнями, стрелами и даже бревнами.

Чувствуя, что, не имея пороков, ему Москву не взять, Михаил Ярославич решил начать переговоры и послал к воротам бирюча, который возгласил громко:

— Великий князь Михаил Ярославич приглашает к себе князя Юрия Даниловича для ведения переговоров и заключения ряда.

Однако с приворотных веж отвечали срамными словами и действиями:

— А этого не хотите?

Бирюч, как ему и велено было, три раза прокричал свое обращение и ушел несолоно хлебавши. Однако и на следующий день он явился с таким же возглашением, и на третий. В третий раз, закончив орать приглашение, бирюч добавил:

—...Ежели князь Юрий Данилович и на этот раз откажется, то великий князь вынужден будет сжечь всю Москву.

На этот раз срамословий с веж не последовало, и вскоре наверху явился сам Юрий Данилович. И крикнул оттуда:

— Передай великому князю: я выйду из ворот с семью гридями, но вместо меня должны войти в Кремль семь заложников во главе с воеводой.

— Ну что ж,— сказал Михаил Ярославич, выслушав бирюча.— Блудливая свекровь и невестке не верит. Кто пойдет в заложники?

— Я,— вызвался Федор, стараясь опередить Ивана.

— Не боишься?

— А чего бояться-то, у тебя, чай, за мою голову княжья будет.

— Ну что ж, Федор Акинфович, возьми семь гридей, кому доверяешь, и ступай к воротам. Заодно скажи там москвичам, что-де пришел великий князь не разорять их, а покарать виновных пред ним и что даже в своем полку он повесил зажигальников ради бережения московских посадов. Выдадут мне убийцу Акинфа, и я тотчас уйду.

Заложников до ворот провожал Сысой с тем, чтобы оттуда провести уже князя Юрия и его спутников к ставке великого князя. Михаил Ярославич занял просторный терем, брошенный хозяевами, видимо боярами, в Занеглинье.

Юрий взял с собой на переговоры Родиона Несторовича, милостника Романца и еще пять ближних гридей. В горницу, где сидел Михаил Ярославич, Юрий вошел только с Родионом.

— Здравствуй, князь,— сказал коротко, едва кивнув.

— Здравствуй, Юрий. Садитесь,— указал на лавку Михаил.

Когда боярин и князь уселись, Михаил Ярославич, кашлянув, заговорил:

— Князь Юрий, исполняя приказ хана Тохты, я требую выдать мне князя Константина Романовича.

— Зачем? — спросил Юрий, прищуря глаза.

— Затем, чтобы вернуть его на законное место, на рязанский стол.

Повисла долгая пауза. Князь Михаил видел, что это требование застало Юрия врасплох, он не был готов к нему. И не мог даже посоветоваться с боярином, которого наверняка пригласил для этого.

— Я не могу его тебе вернуть, князь Михаил,— наконец вымолвил он.

— Почему?

— Дело в том, что он умер.

— Когда?

— Вчера.

«Врет, сволочь, врет*»,— подумал князь Михаил, а вслух сказал:

— Как же так? Жил-жил, еще с твоим отцом в шахматы играл — и вдруг помер? У тебя помер. А?

— Но я могу представить тебе его тело.

«И ведь представит, гад, обязательно представит».

— Нет. Не надо,— выдавил Михаил, понимая, что, настаивая на выдаче князя (тела его), он обречет его на гибель.

«Обыграл, опять обыграл меня сопляк».

— Теперь еще вот что. Под Переяславлем был убит мой боярин, воевода Акинф.

— Он был и моим боярином,— заметил с усмешкой Юрий.

— Над его телом надругались, срубили ему голову, взотк-нули на копье. Ты должен выдать мне его убийцу.

— Но, князь, это война. Акинф пришел под Переяславль не в цацки бавиться, а тоже убивать. А получилось наоборот. О каком убийце может идти речь? Сражение шло на равных: кто кого. И потом, где я найду теперь его убийцу? Смешно даже.

Юрий знал, что убийца Акинфа сидит с ним рядом, даже локтем касается его, но чтоб выдать Родиона?

Михаил понимал, что и здесь он проигрывает, ведь, в сущности, «мальчишка» прав, война есть война и Акинф сам пришел и нашел свой конец, его никто не гнал туда. Сам, все сам.

— Хорошо,— сказал Михаил, давая возможность к отступлению и себе и гостю.— Ты опроси все же своих гридей. Можешь?

— Конечно, могу.

— Может, кто-то видел, как и кто убил Акинфа?

— Я сегодня же узнаю,— сказал Юрий с такой уверенностью, словно убийца уже у него в кармане.— И завтра представлю его тебе. Делай с ним что хочешь.

Михаил Ярославич кивал головой, отлично понимая, что никого он не представит. Обиднее всего было, что и «мальчишка» видит его проигрыш и, видимо, в душе торжествует победу.

Едва Юрий вошел в детинец, как тут же подозвал к себе Романца.

— Возьми с собой Иванца, и идите в поруб, где сидит князь Константин, прикончите его.

— Зарезать?

— Нет. Чтоб никаких следов, как бы умер своей смертью. Может, завтра Михаилу захочется убедиться в его смерти?

— Хорошо, князь. Мы подумаем.

— Нечего думать, дурак! Чтоб через час доложил мне о сделанном. Иди.

Князь Константин Романович сидел в порубе-тюрьме, пристроенном к стене на спуске к реке недалеко от Тимофе-евских ворот. Посадили его туда вскоре после смерти Данилы Александровича и словно забыли. Раз в день старик приносил ему скудную пищу, обычно хлеб с водой, лишь иногда баловал горячим варевом. Вместо постели на пол темницы был брошен ворох соломы. Когда начались холода, старик сторож принес и бросил ему драный овчинный тулупчик с валенками.

— Оболокайся, а то заколеешь,— пробурчал дед.

Если летом вверху через продух, прорубленный вполдере-ва, чуть-чуть брезжил свет, то зимой продух заткнули сеном, дабы сохранять тепло в неотопляемом порубе, и поэтому здесь было совсем темно. Лишь когда приходил старик и открывал дверь, виделся узнику в эти мгновения дневной свет.

— Как там? — спрашивал князь Константин.

— Ничего хорошего, князь,— отвечал старик, считая, что это хоть как-то утешит высокого сидельца, мол, здесь плохо, но и на воле «ничего хорошего».

Когда на забороле началась беготня, какие-то крики, все это доносилось и до заточника, поскольку поруб был прирублен к внешней стене крепости. И он спросил вошедшего сторожа:

— Что там случилось, дедушка?

— Осадили нас.

— Кто?

— Тверской князь Михаил Ярославич.

Эта новость обрадовала узника. «Господи, пусть падет Москва,— с жаром молился он.— Пусть ее возьмет Михаил. Господи, пособи ему». Константин понимал, что с падением Москвы хоть как-то изменится его судьба. Не важно как, но лишь бы изменилась.

Но вот отворилась дверь и донесся веселый разговор:

— Князь должен спать на перине.

В поруб ввалились два молодца в полушубках. У одного в руках была перина, судя по шуршанию набитая сеном, у другого — подушка.

— Ну вот, князь,— молвил один весело,— будешь спать, как во дворце.

Не нравились Константину Романовичу эти зубоскалы, что-то в них настораживало его.

— Вы бы прикрыли дверь, выстудите клеть.

— Ничего, ничего, князь, счас постелим тебе ложе и прикроем...

Перину бросили к стене, и один из парней насмешливо предложил:

— Изволь почивать, князь.

— Ступайте вон!

— Хы. Гля, он не хочет,— почти с издевкой сказал другой.— Так мы уложим.

И, подскочив, повалил князя на перину, крикнув другому:

— Давай. Я держу ноги.

Тот, другой, накрыл лицо князю подушкой, прижав голову несчастного к перине. Обессиленный многомесячной скудной пищей, Константин почти не сопротивлялся. Через некоторое время Иванец, державший ноги, спросил:

— Ну как? По-моему, уже.

— Да, кажись, кончился,— сказал Романец, снимая подушку с лица князя,— Готов.

— Ну вот,— проворчал Иванец,— стоило огород городить: давай перину, давай подушку. Зажали б хлебало ладонью, и все... Он почти и не дрыгнулся.

— Кто его знает. Зато с подушкой надежнее.

Романец явился к князю Юрию, встал в дверях, подперев плечом косяк.

— Ну? — поднял глаза Юрий.

— Помер.

— Не поранили? Ниче?

— Нет, чист, как новорожденный,— осклабился Романец.— Но сторож сказал, что, ежели оставить на ночь, крысы объедят.

— Вели сгоношить гроб и отнести его в церковь, отдайте иереям, скажите, преставился, мол. Пусть отпевают.

— В какую церкву?

— В Константино-Еленинскую.

На следующий день при встрече с Михаилом Ярославичем князь Юрий напомнил:

— Ты давеча о Константине интересовался. Отпевают уж. Не хочешь взглянуть?

— Нет,— нахмурился Михаил.

— Може, тело возьмешь?

— Нет, сказал. Отправь в Рязань, пусть жена и дети оплачут.

— Ладно,— пожал плечами Юрий.— Раз великий князь велит, отправлю.

Чтобы хоть чем-то оправдать свой приход под Москву, князь Михаил настоял на заключении ряда-договора, в котором Юрий должен был признать его великим князем и права Михаила на Владимир и Новгород и впредь не искать под ним его прав, предоставленных ему ярлыком Золотой Орды.

Полагалось по заключении такого ряда целовать обоюдно крест, как бы призывая Бога в свидетели и утвердители. Но Михаил не стал этого предлагать, а Юрий не напомнил.

Михаилу Ярославичу сердце претило целовать крест убийце. Он был убежден, что Константин умер не своей смертью.

Юрию Даниловичу тем более ни к чему было крестоце-лование, так как он уже задумывал кое-что против Михаила, а совершать грех — переступая через крест — даже он не хотел.

Укрепили ряд лишь своими подписями и печатями. И расстались помирившись, но непримиримыми.