Да, наместник великого князя Федор Акинфович перегнул палку в своих стараниях выбить из новгородцев побольше кун для выхода. Может, в благополучные годы это воспринялось бы славянами спокойно, но после двух голодных лет, свалившихся на Русь, а потом и сильнейшего пожара, пустившего по миру тысячи новгородцев, своеволие наместника ударило больно не только по карманам, но и по самолюбию славян.

Зароптали в городе. Сначала вроде бы негромко, но потом все сильней, а вскоре и в открытую закричали на Торге:

— Наместник Михайлов греет руки на чужом горе! Гнать его!

Оно и правда, Федор Акинфович грел руки, грел. Вообразив себя полным хозяином города, он хватал везде, где только можно. Залезал даже в мытные деньги1, что совсем было нехорошо.

Прав был посадник, ох как прав, утверждая, что Федор своими руками ковал новгородскую замятию против великого князя.

Так что князь ржевский, Федор Александрович, прибыл в Новгород в самый подходящий момент. Явившись на Городище с дружиной, он, оцепив хоромы, вошел к наместнику и, даже не поздоровавшись, спросил:

— Сам уедешь? Или тебе дать пинка под зад?

— Ты кто такой? — побледнев, спросил наместник.

— Я-то князь ржевский. А ты? Ну?

Увы, Федор Акинфович не из князей был. Именно этим потом и оправдывался в Твери, что так поспешно покинул город. В тот же день, к вечеру, выехал бывший наместник на нескольких телегах из Городища в сопровождении дюжины вооруженных слуг. Выбравшись на Селигерскую дорогу, он приказал гнать лошадей, насколько позволяла местность. Опасался погони, которая, по его мнению, должна случиться обязательно, поскольку под задницей наместника в кожаном мешке сытно погрюкивало серебро.

Однако новгородцы не догадались пуститься в погоню за беглецом, поскольку узнали о его отъезде лишь на следующий день (теперь ищи ветра в поле!). Сообщена эта новость была сперва на боярском совете на владычном подворье, и лишь после этого она достигла Торга, где вызвала единогласный отклик: «Скатертью дорога!»

Вятшие не решились сзывать на городское вече голодных славян. Кто знает, что взбредет в эту буйную многоголовую гидру. А ну кинут: «На поток толстопузых!» Нет, нет, лучше

■ Мытные деньги — пошлина за проезд в заставу; за товар. тихо-мирно собрать вятших на владычный двор. И решить. Как решим, так и будет.

На малом вече, как обычно, первым Степан Душилович заговорил:

— Господа бояре, к нам прибыл князь Федор Александрович, избавивший нас от корыстолюбивого тверского наместника. Давайте послушаем, что он скажет.

— Господа новгородцы, прослыша о ваших бедах, встревожился князь московский Юрий Данилович и просил меня помочь вам избавиться от хомута тверского. Вчера я выгнал с Городища наместника Твери.

— Где он? — спросили с дальней лавки.

— Он давно уж чешет по дороге в Тверь.

— Зря, князь, зря,— подал голос Михаил Павшинич.— В поруб его надо было. В поруб.

Павшинича поддержало несколько голосов: «Зря».

— Он, понимаете, все же поставлен великим князем.

— Ну и что? У нас тот князь, кто нам люб.

— Верна, Павшинич, верна-а...

— Захотим — позовем московского Данилыча, и никто нам не указ.

Павшинич не подозревал, какую ниточку князю Федору подкинул. Тот мигом ухватился за нее:

— Конечно, князь Юрий Данилович не чета другим прочим. Добр, смел, великодушен. На брани за спинами не прячется, всегда впереди, на острие удара.

— А что, господа бояре,— неожиданно молвил Лазарь Моисеевич,— не пригласить ли и впрямь князя Юрия? Михаил Ярославич, сколь ни пытался его бить, всегда об него зубы

■ обламывал.

— Надо подумать, господа бояре.

— А что думать? Звать Юрия — и никаких.

Долго спорили: звать — не звать. И все же приговорили: звать.

Тут уж Федор Александрович подсказал:

— Но звать его надо отправлять посланцами самых уважаемых и достойных новгородцев.

— Это ведомо. Чай, не за купцом поедут.

— Ну, а кого пошлем? — спросил Степан Душилович.

— Пусть Павшинич едет, он не из посадников. Золотой пояс тридцать лет уж носит.

— А еще?

— Еще ты езжай, Степан.

— Что вы заладили в кажну дырку меня совать,— неожиданно уперся Степан Душилович,— Степан туда, Степан сюда.

— Так уваженье ж, Душилович.

— Спасибо, братья, за честь, но не могу я. У меня от тряской дороги колики в боку зачинаются. А до Москвы скакать да скакать. Увольте.

Уважили просьбу боярина, чай, тоже золотопоясной, поверили в «колики». Но слукавил Душилович, мигом придумав себе болячку, он нюхом чуял, что затевается великая смута против Твери, и неизвестно еще, чей верх станет. А он лучше уж в тени перебудет.

Вторым послом решили послать Лазаря Моисеевича, у того пояс золотой едва ли не с юности. Он упираться не стал.

— Слушайте, господа бояре, ежели выпустили живым наместника Федьку, знаете, что нам грядет за сим? — спросил Юрий Мишинич.

-Что?

— А Тверь нам в Торжке хлеб перекроет.

— Эт верно,— зашумели на лавках.— Это как пить дать.

— Надо слать дружину туда.

Хлебушек ныне для Новгорода дороже золота. Не столь велик его поток с Волги, а все ж помалу капает. Если еще и этот ручеек Тверь перекроет...

Когда Федор Акинфович явился в Тверь побитым псом и сказал, что в Новгороде великая замятия, что он едва ноги унес, возгорелся праведным гневом Дмитрий Михайлович:

— Все. Иду ратью на Новгород.

С большим трудом отговорил его от этой затеи Александр Маркович, употребив для этого все свое красноречие, приведя ярчайшие примеры невозможности выиграть рать у славян, начав с Ярослава Всеволодовича с его неудачей в липецкой битве и кончив даже самим Батыем.

—...Что ты, Дмитрий Михайлович, сам Батый не захотел с новгородцами связываться. Батый!

Пожалуй, последний довод убедил-таки княжича обождать с ратью. Однако дружину он все же велел собирать и вооружать.

Но где-то через неделю после возвращения Федора прискакал из Новгорода потаенный гонец с грамотой для великого князя.

— Давай. Я за него,—сказал, хмурясь, Дмитрий Михайлович.

— Но мне велено ему лично.

— Он в Орде и поручил мне лично принимать его грамоты,— начал сердиться княжич.— Что, у тебя силой отымать, что ли? • Гонец понял, что все равно отберут, да еще и поколотят, чего доброго, вздохнув, отдал грамоту безусому князю.

Тот сорвал печать, с треском развернул свиток из бересты. Текст был процарапан писалом:

«Михаил Ярославич! Новгородцы сбираются идти ратью на тебя. Берегись. Ведет полк князь Федор Ржевский. Данила Писарь».

— Ага! — вскричал Дмитрий Михайлович почти с торжеством,— А что я говорил?!

И помчался к Александру Марковичу, тут же забыв о новгородском посланце. Гонец Митяй был слугой Данилы Писаря и пустился в столь дальний и опасный путь не очень охотно. Отправляя его с берестой-грамотой, Данила сказал:

— Там тебя наградят.

Мысль о грядущей награде немножко согревала Митяя в пути. Но случилось не так, как ожидалось. Великого князя не оказалось, а сын его, прочтя грамоту, с воплем помчался куда-то, совершенно забыв о нем, Митяе, даже не спросил: ел, не ел?

Гонец так и стоял в опустевшей светелке. Уставший, голодный и расстроенный. Думал с горечью: «Вот тебе награда. Почти неделю, рискуя жизнью, пробирался от Новгорода. И вот — наградили».

Он долго стоял, переминаясь, потом присел у двери на лавку, все еще надеясь, что княжич воротится и распорядится насчет него: «Накормить, наградить и спать уложить».

А спать тоже хотелось. Сказывалась накопившаяся за дорогу усталость. Даже подумывал: не прилечь ли на лавку? Но очень уж хотелось жрать. А какой сон на голодное брюхо?

Наконец в светелку заглянул старик.

— Ты что здесь делаешь, молодец?

— Я? — удивился Митяй.

— Ты.

— Жду вашего князя. Я гонец из Новгорода.

— Ну, ему теперь не до тебя, помчался по посадам полк сбирать. Ты ел хоть?

— Нет.

— Эх,— покачал головой дед.— Идем в поварню.

В поварне, притулившись на краешке стола, новгородец с жадностью уплетал холодную, загустевшую горошницу, запивая квасом. И от горькой обиды на ресницах его взблескивали скупые слезинки.