Прошла неделя, другая, месяц наконец, а о решении хана в отношении Юрия Даниловича так ничего и не было слышно.

— Может, забыли обо мне? — размышлял вслух князь.

— Это скорее твои подарки подействовали,— говорила Стюрка.

— Возможно, возможно,— соглашался Юрий.

Сразу же после той памятной первой встречи с Узбеком и его женой князь, воротившись, отправил ханше целый мешок собольих «сорочек», наказав Романцу:

— Так и скажи, мол, князь Юрий Данилович кланяется ей и благодарит от чистого сердца.

— За что благодарит-то? — спросил Романец.

— Она знает за что. Главное, не забудь так сказать: кланяется и благодарит.

Романец исполнил приказ, правда едва не испортив все дело ошибкой, которую вовремя заметил и на ходу исправил. Явился сперва к кибитке не ханши, а сестры хана. Попробуй различи их: обе кибитки снаружи белые, обе изукрашены мудреными красными загогулинами из шерстяной ткани. Хорошо, достало ума спросить слугу:

— Здесь живет жена хана?

На что тот ответил:

— Здесь живет Кончака, сестра Узбека.

Романца аж пот прошиб от такого открытия. Ведь не подвернись слуга этой самой Кончаки, он бы вывалил соболей перед этой девчонкой, а не перед ханшей.

О своей ошибке он ничего не сказал князю: отдал, и все.

— Сказал?

— Сказал, как велено было.

— А что она?

— Ну что она? Конечно, обрадовалась. Баба есть баба, хотя и ханша.

— Что-нибудь сказала?

— Сказала.

-Что?

— Передай, мол, князю, что он хороший человек.

Вот эти слова ханши «хороший человек» несколько ободрили Юрия Даниловича.

«Эх, если б она еще Узбеку дунула в уши эти слова. Впрочем, лучше не надо. Еще, чего доброго, возревнует да и велит «хорошему человеку» «секим башка» сделать. От этих поганых все ждать можно».

Меж тем они постепенно втягивались в татарский образ жизни. Стюрка вспомнила свои поварские навыки, стала готовить на огне пищу и даже стряпать хлебы и просяные лепешки. Романец с Иванцом стали основными добытчиками; они ходили на базар, покупали крупу, муку, мясо. Однако первым же мясом, принесенным ими с базара, возмутилась Стюрка:

— Вы что мне дохлятину принесли? Что, ослепли?

— Но татары ж берут.

— Татары и сусликов жрут. Вы что, не видите, кровь не спущена, мясо-то черное аж.

Отправилась сама Стюрка на базар, но мяса свежезаре-занного животного не нашла. Татары-продавцы удивлялись:

— Зачем резать, если сам падал, сам помирал?

Варить суп из «сам помирал» Стюрка наотрез отказалась, и князь поддержал ее:

— Им, поганым, можно, нам, христианам, нельзя.

Варила Стюрка просяные супы, иногда уху из рыбы, добытой Романцом в протоке или купленной у рыбаков. Иногда перепадали утки, гуси, подстреленные в камышах. Но видимо, все страдали из-за отсутствия мяса. Наконец князь не выдержал:

— Да купите вы, в конце концов, живого барана.

— И правда,— обрадовался Романец,— как мы сразу не догадались?

Купили барана, сами зарезали, разделали, однако мясо оказалось вонючим.

— Дураки,— ругалась Стюрка.— Вы же неподложенного барана купили. Овцу надо было.

Ничего не попишешь, съели и такого, вонючего,— все же не дохлятина.

Приспело время трогаться в путь, уходить от зимы на юг. Алчедай, добрая душа, пригнал к их кибитке двадцать быков, не за так, конечно, за хорошую плату. Показал, как запрягать надо: в два ряда, по десять быков в ряду.

— Ты будешь погонять их,— сказал Стюрке.

— Почему я? — удивилась Стюрка.— Мужики ж есть.

— У нас женщины кибитками правят,— отвечал твердо Алчедай.— У мужчин свои заботы есть.

Юрий Данилович отозвал татарина в сторону, чтоб никто не подслушал их, спросил:

— Алчедай, ты не знаешь, когда хан решит обо мне? А?

— Не знаю, князь.

— Сколько ж ждать можно?

— Не знаю. Может, год, а может, и два. А может, совсем с нами останешься, татарином станешь,— осклабился Алчедай и посоветовал уже серьезно: — Когда суслик в норе сидит, не высовывается, живой остается. Сиди тихо в кибитке, князь, не высовывайся — дольше жить будешь.

«А ведь прав косоглазый, чем долее не вспомнит обо мне хан, тем лучше».

И наступил день, когда тронулся город с места. Заскрипели, заверещали сотни немазаных осей, взлаяли собаки, замычали коровы, заржали кони, заблеяли овцы и козы. Чумазые ребятишки еще шумнее забегали меж кибиток, восторженно вопя и улюлюкая от избытка чувств, связанных с предстоящей дорогой. Кибитки двигались медленно по широкой степи, по гуляй-городу меж ними проносились вершними мужчины, где-то на окоеме так же медленно ползли стада в том же направлении — на полудень.

И Стюрка, держа в руках кнут с длинной ручкой — подарок Алчедая — стояла в дверях своей кибитки и, держась рукой за деревянный поручень, другой помахивала над быками кнутом. Правила. Впрочем, править ими не трудно было, они не спеша шли за другой кибиткой, медленно переставляя клеш-нятые ноги. Если и применяла Стюрка кнут, то лишь когда замечала, что какой-то бык переставал тянуть. Это было хорошо видно: ярмо начинало налезать быку на уши и рога. Этого-то лентяя Стюрка и перетягивала кнутом раз-другой. И когда видела, что ярмо с ушей передвигалось быку на плечи, оставляла его в покое — лентяй начинал тянуть.

На ночь, когда гуляй-город останавливался и начинали загораться огни костров, быков выпрягали и гнали пастись, кормиться. Самое удивительное, что быки из одной упряжки старались и пастись вместе. И все равно Стюрка посылала пастухом то Иванца, то Романца, пристращивая:

— Украдут быков, вас запрягу.

Юрий Данилович без нужды старался не вылезать из кибитки, помня совет Алчедая: не высовываться. Но ночами, выходя из убежища, с тоской смотрел на полуночную звезду, вспоминал Москву:

«Как-то там Борис с Афанасием управляются? Поди, наломали дров, а Ванька, засранец, не подскажет ведь ничего, засел в своем Переяславле. Одна надежда — Родион Несторович. Этот не подведет».

Вспоминался и супротивник Москвы: «Наверняка Афонь-ку турнул из Новгорода. Это и дураку ясно. Ну, ничего, Михаил Ярославич, ворочусь домой, я тебе за все... Тьфу! Тьфу! Чего это я? Сглажу же. Тут, того гляди, самому удавку накинут, а я о Твери. Не нужна она мне вовсе. Тьфу, тьфу!»

Так начиналась для князя Юрия Даниловича долгая, почти двухгодичная жизнь среди татар. Кочевал с Ордой на юг до самых Кавказских гор, уходя от зимы. С наступлением весны отправлялся на север, где начинали зеленеть степи, главная приманка для Орды и ее бесчисленных стад и отар.

Подружился со многими татарами, хотя и являли они свое дружелюбие не бескорыстно. Особенно сошлись они с неким Кавгадыем, у которого Юрий не раз бывал в гостях, выпил с ним не одну чашу кумыса и вина, сделанного из проса.

Однажды пригласил Кавгадый князя на охоту. Они отъехали в степь далеко от стойбища в сопровождении нескольких слуг татарина. И долго не могли обнаружить никакой дичи. Словно оправдываясь, Кавгадый говорил:

— Где прошли стада, там не скоро дичь явится.

— Да от скрипа наших телег,— согласился, усмехаясь, Юрий,— не то что дичь, а черти разбегутся.

Вдруг со стороны стойбища явилась группа всадников, которая поскакала в степь. Князь обратил внимание на высокие шапки всадников, над которыми, сгибаясь от встречного ветра, мельтешили перья. Такие шапки он видел на женщинах, оттого удивился:

— Никак, женщины скачут?

— Они самые,— отвечал Кавгадый.— У нас женщины стараются ни в чем не уступать мужчинам. Иная столь искусна в скачке, что с ней не всякий воин состязаться захочет.

— И куда ж это они?

— Скорее просто прогуляться.

— Насколько я понял, татарской женщине некогда прогуливаться,— засмеялся Юрий.

— Это простым, а у ханш время и на прогулки остается.

— Так это ханша?

— Кто его знает. Может, жена какого-нибудь темника. Сейчас узнаем.

Кавгадый повернул коня в сторону всадниц. Те, заметив приближение верховых мужчин, не стали отворачивать, а, остановив коней, стояли, поджидая их.

Еще подъезжая, Кавгадый громко приветствовал всадницу, стоявшую впереди:

— О-о, пресветлая Кончака, счастлив зреть твое лицо.— И негромко молвил Юрию: — Это сестра хана Узбека.

Князь тоже сделал поклон в сторону знатной всадницы, приложив руку к сердцу. Кончака была юна и по-своему красива. На высокой шапке ее, обтянутой соболем, словно копье торчало вверх павлинье перо, кафтан на ней был из рытого темно-вишневого бархата, по оплечью шел ряд золотых и серебряных монет, жемчужные нити спускались из-под шапки, прикрывая уши.

— Что вы здесь делаете? — спросила Кончака.

— Охотимся, несравненная,— отвечал Кавгадый.

— Какая же охота возле становища? — удивилась девушка, вскинув дугой черные брови.

— Ты права, Кончака,— согласился Кавгадый.— Даже суслика не встретили.

— Я не задерживаю вас,— молвила знатная девушка, одарив Юрия белозубой улыбкой. И, повернувшись к спутницам, скомандовала: — За мной!

И, хлестнув плетью игреневого коня, помчалась в степь.

Посмотрев вслед всадницам, Кавгадый спросил Юрия Даниловича:

— Ну как?

— Чего? — не понял князь.

— Как наша царевна?

— Прекрасная девушка.

Велев спутникам отстать, Кавгадый негромко сказал Юрию:

— Проси ее в жены, князь, и будешь спасен.

— Как? — удивился Юрий такой простой и такой великолепной мысли.— А разве...

— А почему бы и нет,— засмеялся Кавгадый.

— Но Узбек, но хан... позволит ли?

— Господи, что он, не желает счастья своей сестре? Ты ведь не раб и даже не уздень, ты князь, Юрий. Князь! Вы с ней ровня по положению. Ты представляешь, что будет, если ты породнишься с Узбеком?

— Да-а,— закрутил головой князь, словно от наваждения.

— Перед тобой все твои враги будут на цыпочках ходить. Михаила в бараний рог свернешь,— льстил Кавгадый будущему зятю хана.

Юрий Данилович все еще не мог прийти в себя от такой головокружительной мысли приятеля. Нет, он не колебался. Какие там колебания могли быть в его положении? Он, два года болтающийся в Орде на положении не то осужденного гостя, не то обычного пленника, не смел и помыслить о породнении с ханом.

— А что, если я попрошу у Узбека ее в жены, а он скажет: удавите его?

— Да ты что? Где это видано, чтоб жениха убивали? Хочешь, я замолвлю за тебя словцо хану?

— Замолвь, Кавгадый, замолвь,— схватил его за руку Юрий.— Век тебе благодарен буду.

Вечером Кавгадый докладывал Узбеку, что встреча князя и Кончаки состоялась.

— Ну как он?

— Он от нее без ума.

— Хых. Еще бы. Девчонка в самом соку, как степной тюльпан распустилась. Я еще давеча спросил: как ей показался русский князь? Очень, говорит, красивый. Значит, понравился.

— Одно плохо, он боится просить ее у тебя.

— Боится? — удивился Узбек.— Какой же он мужчина?

— Сам посуди, светлейший, два года он у тебя не то пленник, не то осужденный. Небось забоишься. Он меня просил закинуть тебе словцо за него. Как мне ему ответить?

— Скажи так...— Узбек на мгновение задумался,— Скажи, мол, хан удивляется: неужто князь свой язык проглотил, что слово за себя сказать не может? Ха-ха-ха.

Кавгадый похихикал вместе с ханом и отправился к князю. Тот ждал его в своей кибитке с нетерпением.

— Ну, говори. "

— Ах, какой ты скорый, князь. Гостя угостить сперва полагается.

— Стюрка,— захлопал в ладони Юрий,— принеси нам корчагу с кружками.

Кавгадый осушил чашу, крякнул удовлетворенно, поправил усы.

— Ну, князь, с тебя полагается за труды мои.

— Будет, Кавгадый, все будет. Говори же.

— Считай, я сговорил за тебя царевну. Но, как ты понимаешь, тебе самому надо просить ее у хана. Са-мо-му.

— Значит, он будет согласен?

— Только учти, хан так и сказал: у него что, язык проглочен? Так что держись по-княжески, по-мужски. Мало того, какое-нибудь условие поставь.

— Какое? Я? Хану?

— Откуда мне знать какое. Но ты должен показать ему, что ты ровня невесте. Понимаешь?

— Понимаю.

— И еще. У нас положено платить за невесту.

— Сколько?

— Это уж сколько отец запросит, в данном случае старший брат ее. И советую, какую бы цену ни назвал Узбек, соглашайся сразу. Он скупых не любит.

— Но у меня может не хватить казны.

— Не хватит, после доплатишь с выходом. Неужто ты не понимаешь, что вместе с невестой ты обретаешь свободу, а главное — самую сильную руку в Золотой Орде?

— Все я понимаю, что ты мне говоришь.

Ночью, когда уже улеглись спать, Стюрка подлезла к князю, тихо спросила:

— Юрий Данилович, ты собираешься жениться на поганой?

— Твое какое дело?

— Ну как? Мы с тобой вроде обженились.

— Ты смотри какая: «обженились». Со сколькими ты об-женивалась, ай забыла?

— Не кори меня прошлым, Юрий Данилович. Ты ж знаешь, я вся твоя.

— Не хватало мне еще рабыню корить. Вся, да не вся. Вот возьму в жены царевну, вот она действительно будет вся моя. Я ее распочну. А ты бы помалкивала.

— Но она ж из поганых, Юрий Данилович.

Стюрка, сама того не подозревая, подсказала князю завтрашнее условие, которое он сможет высказать хану. И вдруг наложница всхлипнула:

— А что ж мне тоды деять-то?

— Будешь печь пироги. Ай разучилась?

— С кем мне-то любиться,— ныла Стюрка,— я, чай, живой человек.

— Перестань. Дай подумать. Мне завтра к хану идти.

Однако Стюрка знала, как отвлекать мужика от дум. Жалась к князю, терлась об него своими горячими прелестями и добилась-таки своего. Взбудоражила. Ублажила всласть. Он еще и отдышаться не успел от трудов, а она тихонько зашептала:

— Может, и мне дозволишь ожениться с кем? А? Юрий Данилович?

Конечно, Стюрка имела в виду Романца, который доси посматривал на нее маслеными глазками. Чем не жених? Не схотела только сразу выдавать его имя. Но князь и без это взбеленился.

— Ах ты, сучка,— ухватил ее больно за грудь,— Только заикнись еще, я тебя так оженю, что месяц на задницу не сядешь.

— Отпусти. Больно, милый. Отпусти. Я же шутейно молвила.

— Ишь ты, шутница. Забыла, что я сказал тебе на Москве? Забыла? — Сделав «закрутку» на груди, он отпустил ее.

— Помню я, Юрий Данилович, помню. Я всегда твоя, только твоя.

Именно с этой «закрутки», зачернившей грудь, Стюрка убедилась, что как бы там ни было, а князь любит ее. Подумала умиротворенно: «Никуда он от меня не денется. Пусть женится. Все равно будет мой».

И назавтра у хана, ободренный Кавгадыем и умудренный подсказкой наложницы, Юрий Данилович сказал:

— Только у меня будет условие, великий хан.

— Условие? — удивился Узбек.— Какое?

— Она должна окреститься в нашу веру.

— Ну, это конечно,— улыбнулся Узбек,— жена всегда и во всем должна следовать за мужем.

— И после этого мы сразу венчаемся по нашему христианскому обычаю,— чеканил князь, замечая, что именно это и приходится по душе будущему родственнику. Смелый зять кому же не понравится? И даже когда плату за невесту в тысячу гривен назначил хан, Юрий и глазом не сморгнул, хотя все внутри вниз упало от такой суммы.

— Хорошо,— отвечал он твердо, в уме прикидывая, что наскребет в своей скотнице разве что половину. За два-то года порастряс ее, живя в Орде. «Ничего, после свадьбы скажу, что остальное дошлю с выходом».

Пир в ханском дворце по случаю выдачи его сестры за русского князя удался на славу. Съехались почти все темники, салтаны, уздени. Пили много, виночерпий едва успевал наполнять чаши, слуги таскать закуски. Юрий дивился, что пир шел без невесты. Узбек, поймав его взгляд, усмехнувшись, молвил:

— По-нашему, невесту полагается искать, князь. Найдешь, она твоя,— и подмигнул поощрительно.

Юрий поднялся в некой растерянности, но тут около оказался Кавгадый, шепнул ободряюще:

— Идем. Я знаю, где она схоронилась.

Они выбрались из дворца, прошли к кибитке царевны. Внутри горели свечи, служанки находились там, сидели на коврах, молчали.

— Так,— молвил Кавгадый, явившись на входе.— Попробуем найти. Вперед, князь. Я с этого края, ты — с того.

И они стали обходить кибитку, заглядывая за занавески, закоулки и в лица служанок: не затесалась ли Кончака меж ними. Те, зная, кого ищут мужчины, отмалчивались, лишь иногда хихикая. И зафыркали от удовольствия, когда выяснилось, что меж ними царевны нет.

— Так,— опять произнес Кавгадый со значением, словно разгадывает неразрешимую загадку, но Юрий догадывался, что это игра, что он знает, где находится Кончака, иначе бы не вызвался помогать.

— А заглянем-ка мы в сундук царевны,— сказал Кавгадый и потянул князя из кибитки.

Плетенный из ивы сундук царевны был столь велик, что стоял на отдельной телеге, рядом с кибиткой. Именно в нем и сидела Кончака. И едва открыли крышку, как Кавгадый вскричал:

— Хватай ее!

Юрий схватил девушку, показавшуюся ему легкой как пушинка. Она взвизгнула и сделала попытку вырваться, но столь вялую, что князь догадался, что так и положено.

А Кавгадый крикнул:

— Держи крепче. Тащи домой.

И князь понес свою невесту к себе. По дороге она сказала ему тихо:

— Отпусти. Я сама пойду.