Предисловие

Я расскажу вам, друзья, о том времени, когда мы учились в школе, — о времени, которое мы хотели бы вернуть, что, увы, невозможно. О мечтах и надеждах, что жили в наших сердцах, о нашей невинности; о светлячках, которых мы принимали за звезды, ведь мир наш был так мал, а небо над нами — так низко… Я расскажу о том, что вы и сами помните, а если что-то и позабыли, то я помогу вам вспомнить. О тех вещах, утерянных когда-то, которые вы теперь снова находите в собственных детях, и вам так не хочется, чтобы и они их потеряли, — настолько они прекрасны.

 

I. Снова стать учителем

Случалось ли вам, повзрослев, зайти в вашу старую школу? Мне — да. Я заглянул туда в прошлом году, в ту самую школу, где когда-то учился, а потом и преподавал: маленькая библиотека, актовый зал, учителя…

В библиотеке всё по-прежнему: книги обернуты в конопляную бумагу, сверху аккуратным почерком подписаны автор и название: Ида Баччини «Тонино в длинных штанишках», Эмма Пероди «Бабушкины рассказы», Паоло Лоренцини (племянник Коллоди) «Расшибалочка и лото», Эпаминонда Провальо «Фруллино, или Удивительный волчок». Недоступные простому мальчишке, они разжигали мое любопытство, ведь эти книги выдавались только самым лучшим ученикам, и я так никогда и не узнал, кто такой Фруллино и что он делал с этим своим волшебным волчком. Об этом знал Марини, мой сосед по парте, — у него было «отлично» по поведению и «хорошо» по прилежанию, так что каждую неделю он получал в награду книгу из библиотеки.

— Кто такой Фруллино? — приставал я к нему. — Что он делает с волчком?

Но те, у кого «отлично» по поведению, никогда не разговаривают с соседями по парте. Марини не отвечал, а если я не отставал, поднимал руку и жаловался учителю.

Теперь Марини — бакалейщик. Когда я захожу к нему в магазин, он тепло меня встречает, угощает лимонадом, но ничего не говорит о Фруллино и удивительном волчке, правда, теперь уже не из вредности: просто он все забыл.

Я прошел в актовый зал моей старой школы, который когда-то казался мне огромным. Там каждый четверг мы всем классом пели гимн «Братья Италии». Я-то знаю, как поют мальчишки: по-настоящему поют только те, кто стоит в первом ряду, остальные лишь открывают рты.

А если учитель посмотрит на них с подозрением, они, без тени смущения, ответят невинным взглядом больших честных глаз, в которых как будто написано: «Как! Вы не верите, что я пою? Разве не видно, как я вовремя открываю рот?»

Каким же крошечным стал теперь этот зал! И какой некрасивой и жалкой стала роспись на стенах и потолке!

Как же так?

Может, в детстве всё кажется большим и прекрасным? Но ведь когда я работал здесь учителем, всего несколько лет назад, зал тоже казался огромным, роспись — удивительной, а люстра на потолке — роскошнее, чем в театре…

Так почему же сейчас все это стало таким маленьким и убогим? И отчего так щемит сердце?

Как бы мне хотелось рассказать об этом здешним учителям, которые встречали меня завистливыми взглядами!

— Бросил ты нас… Молодец, карьеру сделал! Много зарабатываешь? — При мысли о моих сказочных заработках у них округлялись глаза. — А мы всё тут, день за днем, год за годом, — всё те же мальчишки, только лица и фамилии меняются…

Хотелось сказать им, с завистью рассуждающим о моей блестящей карьере: «Не бросайте их, этих мальчишек: пока живешь среди них, остаешься в чем-то на них похожим, и маленькие комнаты кажутся огромными залами, а дурацкая роспись на стенах — очень красивой. Живя среди детей, веришь во множество вещей, о которых, уходя отсюда, забываешь и подумать…»

Хотелось сказать маэстро Пальяни — сутулому седому старичку в очках, который вечно на что-нибудь жаловался: «Везет же тебе: ты все еще ребенок, хоть и сам об этом не знаешь. Читая своим мальчишкам „Сердце“, ты все еще веришь в Марко, который отправляется один в двенадцать лет в Америку на поиски своей мамы. Читая с ними сказки во время перемены, ты все еще веришь, совсем чуть-чуть, в фей, волшебников и добрых старушек, которые то и дело встречаются в лесу и дарят волшебные орешки, приговаривая: „Когда тебе будет грозить опасность, расколи этот орешек, и он обязательно тебя защитит“. И кто знает — ты ведь никому в этом не признаешься, — может быть, в кармане у тебя лежит орешек, такой же, как у твоих мальчишек, таскающих в карманах всё, что только может туда поместиться: пуговицы, гвозди, ключи, засохших майских жуков и, конечно же, резиночки, из которых можно делать рогатки и стрелять бумажными шариками по ногам одноклассников».

Но я ничего не сказал старику Пальяни. Просто слушал, как он жалуется на свою судьбу и завидует моей.

А несколько дней назад он умер, бедный Пальяни… Я узнал об этом, встретив на улице одного из знакомых учителей. В кармане у него нашли орешек. Тот самый, в который он верил и который не успел расколоть, чтобы спастись от опасности.

«Мы всё тут, год за годом, день за днем, — всё те же мальчишки, только лица и фамилии меняются…»

Они не понимали, что я вернулся как раз за тем, чтобы повидать ребят: снова увидеть, как утром они входят в класс — опрятные, умытые и причесанные, а в полдень выбегают оттуда, лупя друг друга по голове портфелями, с черными от чернил руками и перепачканными мордашками, в галстуках, сбившихся набок. Я вернулся, чтобы увидеть длинный-предлинный коридор с бесконечной чередой классов, проходя по которому, можно услышать голос учительницы, которая спрашивает у первоклашек:

— Ну, ребята, сколько у лошади ног? Пятнадцать?

— Не-ет! — отвечает ей хор тоненьких голосов.

— Тогда, наверное, двенадцать?

— Не двенадцать!

И так, постепенно уменьшая количество ног, учительница доходит, наконец, до правильного ответа.

— Четыре?

— Не-ет! — отвечают малыши с воодушевлением.

В этот момент, приложив ухо к двери, я наверняка услышал бы вздох этой несчастной молодой учительницы, так верившей в свой метод и вдруг обнаружившей, что с его помощью она окончательно запутала малышей.

Нет ни одного учителя, у которого не было бы своего особого метода.

Старик Пальяни, например, когда ему предстояло объяснять, что Земля вертится вокруг Солнца, приходил в школу с апельсином и свечкой.

— Вот это, — говорил он ученикам, держа в руках апельсин, — Земля, а это, — показывая свечку, — Солнце.

Потом он закрывал дверь, занавешивал окна и начинал водить апельсином вокруг чуть пробивающегося сквозь темноту огонька свечи. Делал он это так вдохновенно, как будто и впрямь верил, что апельсин был планетой. Его ученики же в это ни капельки не верили: они не видели ничего, кроме старого полусумасшедшего учителя, который крутил апельсин вокруг свечи. И пока он старался, они так же старательно надували щеки и стреляли в него через трубочки маленькими бумажными шариками. А самые отважные индейцы, подползая в темноте к учительскому столу, опрокидывали чернильницу на журнал в надежде (как правило, степень отваги в мальчишке зависит от количества двоек в журнале), что чернила навсегда скроют их плохие оценки.

Когда эксперимент заканчивался и класс приобретал привычный вид, Пальяни спрашивал:

— Вы всё поняли? Кто не понял, поднимите руку.

И всегда находился какой-нибудь шалопай, который поднимал руку, и цель его была очевидна. Всем, кроме старого Пальяни. Он трепал мальчика по голове и говорил:

— Ну это же так просто! Свеча — это Солнце, а апельсин — Земля, которая вращается вокруг Солнца… Смотри…

И снова закрывались дверь и окна, и снова начиналось вращение апельсина, и лицо учителя то возникало, то исчезало в темноте, совсем как Земля. Только вот мальчишек интересовала не теория, а практика: им было куда целиться из своих духовых орудий.

Я уверен, что и сейчас на небесах старик Пальяни все так же проводит свои эксперименты в окружении маленьких детских душ, только ангелы, в отличие от мальчишек, совсем не злобные и не стреляют бумажными шариками.

А мои мальчишки?

Я помню их всех до единого: Мартинелли, угощавшего меня надкушенными пирожными; Леонарди, которого я все время наказывал, а он в отместку строил мне рожи, думая, что я не замечаю; Антонелли, который оставался в каждом классе на второй год, да еще и не по одному разу, — он казался взрослым мужчиной рядом со своими одноклассниками, и глаза у него были совсем другие, не такие юные и блестящие, как у Мартинелли. У Мартинелли же глаза были такие маленькие, что напоминали булавочные головки. Эти глаза вечно смеялись: над одноклассниками, надо мной, над директором, даже над мухами…

Этот мальчишка вечно все пропускал мимо ушей, никогда не учился толком, ходил перепачканный лакричными конфетами и однажды написал в сочинении, что он увидел на улице разрезанную пополам собаку, которая просила милостыню, и склеил ее клеем. Как-то в конце учебного года, когда я наклонился потрепать его по коротко стриженной голове и сказать, чтобы он слушался родителей во время каникул, он обнял меня за шею и расцеловал, измазав чернилами.

В последний день учебы принято возвращать ученикам все, что было у них конфисковано в течение года: игрушечные пистолеты, игральные кости, стеклянные шарики, колоды карт. Но я этого не делал. Я нес домой то, что случалось отбирать у мальчишек, и сам играл их игрушками.

Матери, довольные тем, что их дети меня любили, все же не особо мне доверяли. «Слишком молоденький», — говорили они.

Идеальным учителем им казался пожилой господин, обязательно бородатый и с усами, способный навести ужас на весь класс одним лишь взглядом.

— Да уж, слишком молоденький. По четвергам на «археологической прогулке» играет с ними в футбол! Он скорей на старшеклассника похож, чем на учителя… Да и стихи они у него не учат!

Все матери похожи: они уверены, что учитель хороший, только если их дети учат наизусть торжественные патриотические оды и гимны, ну или, по крайней мере, стихи про сверчка.

Я же не заставлял своих мальчишек учить наизусть стихи. Я учил их многим интересным вещам, но незаметно: однажды я принес в класс цветок и устроил им наглядный урок ботаники, в другой раз искусно поймал муху — этот трюк восхитил их — и объяснил на примере, как устроены насекомые. Иногда я делил их на две группы, как на Джиро Д’Италия, — команды Альфредо Бинды и Леарко Гуэрры, и, если они хотели узнать, кто на этот раз победит, им нужно было решить задачку на вычисление времени. Так, из любви к спорту, они учились складывать в уме часы, минуты и секунды — делали с удовольствием то, что иначе было бы для них нестерпимо сложно. В общем, я учил их всему, кроме длинных витиеватых стихов. Мне было бы невыносимо слушать, как восьмилетний малыш читает наизусть оду. Зачем нагружать эти маленькие головы, которые думают о бабочках и мастерят подсвечники из мандариновых шкурок, тяжеловесными строками великого Мандзони?

И они были мне за это благодарны, мои мальчишки.

Однажды они пообещали, что подарят мне в конце года золотую авторучку на память. Когда наступил последний день школы, каждый из них дал по монетке: «Тридцать монет, синьор учитель, — подытожил Мартинелли, — можете купить себе большую золотую ручку…»

Тридцать монет — огромная для них сумма, на которую, правда, не купишь золотую ручку, но я взял ее не возражая, потому что просто-напросто не знал, что сказать: когда наступает последний день учебы, невозможно не растрогаться.

По правилам, конечно, учителям запрещено принимать подарки, но если бы я отказался от тех тридцати монет, я разбил бы тридцать маленьких сердец, мечтавших о том, чтобы у их учителя была большая ручка из чистого золота.

От подарков на Рождество я тоже не отказывался. За несколько дней до праздника матери моих мальчишек приходили прямо ко мне домой, держа нарядно одетого сынишку за руку. У каждой был при себе небольшой сверток. Для пущей важности я принимал их у себя в кабинете.

— Синьор учитель, как ведет себя этот негодник? — спрашивали они и потихоньку, деликатно так, клали сверток на стол.

Я же делал вид, что ничего не замечаю, а сам все думал, что же там внутри, с трудом дожидаясь, когда они наконец уйдут, — так не терпелось развернуть пакет. Пока же, подражая своим старым учителям, я повторял их фразы, те самые, которые столько раз слышал в детстве и которые производят впечатление на мамочек, заставляя их воздевать руки к небу и восклицать: «Вот так учитель!» Я отвечал:

— Ну, он мог бы учиться лучше, гораздо лучше, учитывая его способности…

Мать тут же начинала грозить сыну пальцем, срывала с его головы надетую для случая нарядную морскую кепочку и шептала сквозь стиснутые зубы: «И не стыдно тебе?»

— Болтает на уроках, — продолжал я, — отвлекается, бывает даже, что сильно меня сердит… Дома он как себя ведет?

— Плохо, синьор учитель, ой плохо, сил моих нет. Все время дерется с младшими.

Тогда и я принимался грозить пальцем несчастному малышу, который только согласно кивал головой в ответ на все упреки, и из глаз его прямо на штанишки падали большие слезищи.

— Но, — тут же добавлял я, — он будет вести себя лучше, я уверен, и будет… — это и была та самая фраза, к которой я вел, желая произвести впечатление на огорченную родительницу, — …доставлять только радость учителям и родителям, которые так его любят…

При этих словах малыш поднимал голову и смотрел на меня сквозь слезы, но с улыбкой. Довольная мама вставала и прощалась, я провожал их до двери. Спустившись на ступеньку, она говорила сынишке: «Попрощайся еще раз с синьором учителем», — тот прощался. Я смотрел на них с важным видом. Но как только за ними закрывалась дверь, я бросался к оставленному на столе свертку, звал сестру и брата, которые все это время подслушивали под дверью кабинета, мы вместе лихорадочно разворачивали подарок и, если это был пирог или вино, тут же устраивали пирушку, нахваливая заботливых мамочек.

Но чаще всего это была какая-нибудь чугунная чернильница в форме гондолы или стеклянный шар с собором Святого Петра внутри. Все это было безвкусно, но мне казалось красивым, и не хватало духу убрать эти вещицы со стола…

Вот почему в прошлом году, когда спустя много лет я вернулся в школу, мне захотелось сказать учителям, сгорающим от зависти к моей карьере и воображаемым сказочным гонорарам: «Не бросайте этих мальчишек. Пока живешь среди них, остаешься в чем-то на них похожим, и маленькие комнаты кажутся огромными залами, смешные картинки на стенах — прекрасной живописью, а стеклянный шар с собором Святого Петра внутри видится Бог знает чем — самой красивой вещью на свете».

 

II. Покорение пятого «В»

Мне было всего двадцать, когда, держа в кармане назначение учителем на испытательный срок и крепко-крепко прижимая руку к карману — таким сильным был страх потерять это желанное назначение, — я вошел в определенную мне школу и спросил директора. Сердце у меня бешено колотилось.

— Ты кто такой? — спросила меня секретарь. — В это время синьор директор принимает только учителей.

— Я знаю… я как раз и есть новый учитель… — ответил я, протягивая ей письмо.

Вздыхая, она прошла к директору, а через мгновение показался и он сам. Увидев меня, он схватился за голову.

— О чем они там у себя думают, в управлении? — закричал он. — Присылают мне мальчишку, когда мне нужен злой усатый великан с бородой, который поставил бы наконец на место этих сорвавшихся с цепи чертенят! А это кто — мальчишка… Да они его живьем съедят, как только увидят!

Потом, догадавшись, видимо, что это был далеко не лучший способ меня подбодрить, он улыбнулся, и, похлопав меня по плечу, спросил:

— Вам уже исполнилось двадцать лет? Должно быть, иначе бы вас не назначили. Но на вид вам самое большее шестнадцать. Вы смахиваете скорее на ученика старших классов, которого много раз оставляли на второй год, чем на учителя. И этот факт, не скрою, очень меня беспокоит. В управлении, часом, не ошиблись? У вас тут точно написано «школа Данте Алигьери»?

— Вот, — показал я драгоценное письмо, — «школа Данте Алигьери».

— Ну, да поможет нам Господь! — вздохнул директор. — Этих мальчишек еще никому не удавалось укротить: сорок дьяволят, организованных, вооруженных, у них и главарь есть — Гверрески. Последний учитель ушел от них вчера чуть не плача, а он пожилой был и опытный… Попросил перевод в другую школу…

С этими словами он недоверчиво посмотрел мне в лицо.

— Были бы у вас хотя бы усы… — пробормотал он.

Я сделал беспомощный жест, как бы показывая, что это невозможно, они у меня не растут. Он поднял глаза к небу: «Пойдемте».

Мы прошли по длинному коридору, по сторонам которого располагались классы: четвертый «Г», пятый «А», пятый «Б»… пятый «В»…

— Вам сюда, — сказал директор, остановившись перед дверью пятого «В».

Сказать, что из-за этой двери раздавался шум, — не сказать ничего: оттуда доносились вопли, стук железных шариков по доске, кто-то стрелял, кто-то пел, кто-то явно двигал и переставлял парты…

— Думаю, они строят баррикады, — прошептал директор.

Тут он горячо пожал мне руку и удалился, оставив меня одного перед дверью пятого «В».

Если бы я не ждал его целый год, этого назначения, если бы я и моя семья не нуждались так остро в учительской зарплате, может быть, я бы и ушел потихоньку и, возможно, по сей день пятый «В» школы Данте Алигьери ждал бы своего укротителя. Но мой отец, моя мать, мои братья и сестры ждали с нетерпением и с ножом и вилкой в руках, чтобы я наполнил их пустые тарелки. Так что я открыл-таки эту дверь и вошел.

В классе неожиданно воцарилась тишина. Я воспользовался ей, чтобы подняться на кафедру. Похоже, мальчишки были удивлены слишком молодым моим видом и не могли понять, старшеклассник я или учитель. Сорок дьяволят угрожающе сверлили меня глазами. Это было затишье перед битвой.

А за окном была весна. Деревья в саду покрылись первыми зелеными листочками и, подталкиваемые ветром, ласково стучались ветвями в оконное стекло.

Сжав кулаки, я усилием воли заставил себя выдержать паузу: одно лишнее слово могло все испортить, так что я ждал, не опережая событий.

Ребята смотрели на меня в упор. Я тоже смотрел на них, как укротитель на львов, и тут же понял, кто был заводилой. Тот самый Гверрески, о котором упомянул директор, сидел в первом ряду: маленького роста, коротко стриженный, без двух передних зубов, он хищно смотрел на меня и подкидывал на ладони апельсин, целясь, судя по всему, прямо мне в лоб.

Было совершенно очевидно, что есть этот сочный фрукт не входило в его намерения.

Момент настал.

Гверрески издал боевой клич, размахнулся и запустил в меня апельсином. Я успел чуть отвести голову — и апельсин размазался по стене аккурат за моей спиной.

Один — ноль. Возможно, Гверрески промахнулся впервые в жизни, к тому же я не испугался и не пригнулся: только чуть повел головой в сторону — ровно настолько, насколько было необходимо.

Но это было только начало.

Рассвирепевший Гверрески вскочил из-за парты и направил на меня заряженную наслюнявленными бумажными шариками рогатку с красной резинкой. Это был сигнал: почти одновременно с ним остальные тридцать девять дьяволят тоже поднялись на ноги и навели на меня свои рогатки, правда, не с красной резинкой, а с обычной. Красный был цветом вожака.

Тишина сделалась еще напряженнее.

Ветви деревьев все так же тихонько постукивали по стеклу. Вдруг усиленное всеобщим молчанием жужжание нарушило тишину: в класс влетела большая зеленая муха. Эта муха была моим спасением.

Я заметил, как Гверрески, не переставая наблюдать за мной одним глазом, другим искал источник жужжания. Остальные делали то же самое — судя по всему, в их сердцах шла мучительная борьба: муха или учитель?

Кому как не мне было знать, каким соблазнительным может быть подобное жужжание посреди урока: я и сам в ту пору был недавним школьником, появление мухи не оставляло бесчувственным и меня.

Неожиданно для всех я сказал:

— Гверрески!

Тот вздрогнул, удивленный, что я знаю его имя.

— Ты как, смог бы ее убить одним выстрелом?

— Еще бы, — ухмыльнулся Гверрески.

По рядам мальчишек пробежал шепот. Направленные на меня рогатки опустились, все внимание было приковано к Гверрески. Выйдя из-за парты, он прицелился и, выждав какое-то время, выстрелил: «Диннь!» — бумажный шарик ударился о лампочку, муха же продолжала жужжать, невозмутимая, как аэроплан.

— Сюда рогатку! — скомандовал я.

Я долго жевал кусочек бумаги, после чего слепил из него шарик и стал целиться. Мое спасение, мой будущий престиж полностью зависели от этого выстрела.

Прежде чем выстрелить, я долго медлил: «Вспомни, — говорил я себе, — в школе никто не мог сравниться с тобой в искусстве стрельбы по мухам».

Наконец твердой рукой я отпустил резинку: жужжание резко оборвалось, и мертвая муха свалилась к моим ногам.

— Рогатка Гверрески уже у меня, — сухо сказал я, вернувшись за кафедру и демонстрируя всем красную резинку. — Жду остальные.

Снова послышался шепот, теперь скорее восхищенный, чем враждебный, и один за другим, с опущенными головами, не осмеливаясь поднять на меня глаза, все тридцать девять хулиганов подошли к моему столу. К концу этого шествия побежденных передо мной красовалась гора из сорока рогаток.

Показать, как я наслаждаюсь своим триумфом, было бы слишком мелко. Как ни в чем не бывало я сказал совершенно равнодушным тоном:

— Начнем с глаголов. Гверрески, к доске.

И сунув ему в руку мел, принялся диктовать:

— Я стреляю, ты стреляешь, он стреляет… — и так до прошедшего времени.

Остальные тем временем пресмирно записывали в тетради аккуратным почерком то, что выводил на доске их побежденный предводитель.

А директор?

Возможно, испугавшись необычной тишины и решив, что сорок дьяволят взяли меня в плен и засунули кляп мне в рот, он заглянул в класс и чуть было не вскрикнул от восхищения.

Позже, когда урок закончился и класс опустел, он подошел ко мне поинтересоваться, каким же образом мне удалось их укротить, но ему пришлось удовлетвориться туманным ответом:

— Я просто вошел к ним в доверие, синьор директор.

Не мог же я рассказать ему, что застрелил муху из рогатки — этот способ преподавания не описан ни в одном учебнике по педагогике, предусмотренном и рекомендованном Министерством образования. Никто из ученых педагогов, насколько мне известно, даже не намекает на пользу убийства мухи из рогатки для поддержания дисциплины в классе.

Учебный год прошел гладко, как по маслу, и Гверрески, бывший главарь маленьких бандитов, а теперь главный мой обожатель, был переведен в среднюю школу с отличными оценками.

Я случайно встретил Гверрески год назад, он выходил из лицея в компании друзей.

— Синьор учитель! — позвал он, направляясь ко мне.

Он изменился: уже не смотрел на меня с прежним обожанием. Конечно, ведь теперь он был лицеистом, до экзаменов на аттестат зрелости оставалась пара месяцев. Он стал молодым человеком выше меня на голову, а я был просто его старым учителем, который, правда, умел стрелять из рогатки по мухам, но только и всего.

— Как вы поживаете, синьор учитель?

Друзья стояли неподалеку и смотрели на нас, посмеиваясь.

Лицеисты, полные планов на будущее и гордости своими знаниями, всегда смеются, когда видят учителя начальных классов, ничего уже, конечно, не ждущего от жизни, — какое может быть будущее у учителя?

— Вы всё в «Данте Алигьери»? Всё в пятом ведете? Не мучают они вас?

Я хотел было сказать ему, что сменил профессию, что руковожу теперь еженедельником, который он, Гверрески (он как раз держал наш журнал в руках), скорее всего, постоянно читает. Скажи я ему об этом, я бы снова заполучил его в ряды своих поклонников. Но я промолчал — мне хотелось насладиться его превосходством.

— Да, я всё там же. У меня за эти годы столько уже было этих пятых, но каждый раз нам удавалось поладить.

Ведь, несмотря на мою молодость, я был просто старым учителем, встретившим старого ученика.

— Вы все еще стреляете по мухам из рогатки?

— Конечно, — ответил я. — Стрелок я по-прежнему хоть куда. Эх… — добавил я, оглядываясь вокруг и притворяясь, будто нащупываю в кармане рогатку, — попадись мне сейчас какая-нибудь муха, я бы…

— Синьор учитель! — смутился Гверрески. — Все смотрят!

Бедный Гверрески! В свои восемнадцать лет он был уже взрослым и стеснялся таких вещей… Я же, слава Богу, нет.

Только учителя начальных классов в тридцать лет могут, пусть хоть на минутку, снова почувствовать себя детьми.

— Вам было бы за меня стыдно? — спросил я его.

Я нарочно обратился к нему на «вы», а не на «ты», что его одновременно и смутило, и обрадовало. Он посмотрел мне в глаза и, увидев в них усмешку, покраснел. Попрощавшись, он вернулся к своим одноклассникам, а я остался стоять, глядя им вслед. Они уже не смеялись и шли быстрым шагом, не оборачиваясь.

 

III. Волшебное дерево

Объяснять детям у доски технику рисунка и колористику, как это делают многие учителя в начальной школе, — по-моему, то же самое, что всерьез рассказывать двухлетнему ребенку о том, что надо говорить не «динь-дон», а «бронзовый колокол», то есть «колокол, отлитый из сплава олова и меди…»

В общем, занятие это совершенно бесполезное и, скажу больше, вредное.

Двухлетний карапуз, способный произнести все эти умные слова про колокол, кажется мне маленьким уродцем, которого можно показывать за деньги в цирке. Точно так же, как ученика начальной школы, который знает законы перспективы, анатомию и секреты всех тонов и оттенков. Я бы такого ребенка просто-напросто боялся и, попадись он в моем классе, срочно придумал бы какие-нибудь семейные обстоятельства и попросил перевод в другой город, от греха подальше.

Но, к счастью, таких детей не бывает — мои ученики всегда рисовали человечков строго определенным образом: одна нога на огромном расстоянии от другой, волосы дыбом, над волосами, едва их касаясь, шляпа, ушей, понятное дело, нет, но зато есть длиннющий ряд пуговиц, руки смахивают на высохшие стволы деревьев, из которых торчат пять, а иногда, по невниманию, и шесть тощих прямых веточек. В общем, те самые человечки, которых можно увидеть на стенах бедных кварталов, с обязательной подписью: «Джиджи цалуица с Марьеттой».

Эти простодушные мальчишки из начальных классов — они не знают не только что такое целоваться, но и как это пишется.

— Нарисуйте короля, — дал я как-то раз задание своим ученикам из третьего.

И Мартинелли — тот, что дарил мне карамельки и воровал для меня цветы на холме Оппио из парника с написанными на табличках латинскими названиями («Синьор учитель, тут что-то странное написано, но вы не думайте, это цветы…» — нарисовал такую картинку:

Он так его себе представлял, короля: сидящим высоко-высоко, с маленькими подданными внизу. А тот подданный с цветком в руке, возможно, был сам Мартинелли, укравший цветы для короля.

Зачем мне было объяснять ему, что король и короны-то почти никогда не носит и что на трон его уж точно проще забраться, чем на эту чудом стоящую башню из тумбочек и табуреток? Мартинелли ведь никогда не видел короля и слышал о нем до этого разве что от бабушки, которая иногда рассказывала ему сказки.

Тронов он, конечно же, тоже никогда не видел, так что не мог знать, как они выглядят. Он знал, что существуют стулья, табуретки, скамейки — жил он с мамой и маленькими братьями в довольно скромном домишке и даже не подозревал о существовании диванов и кресел. Куда ж ему посадить короля? На скамейку?

Или на соломенный стульчик, такой, на котором он сидел сам, когда делал уроки или обедал? Это несерьезно. Нужно было что-то, о чем Мартинелли не знал, потому что никогда в жизни не видел. Поэтому из уважения к королю он поставил друг на друга много скамеечек, стульев и табуреток, а на вершину этой чудом держащейся башни посадил короля. Так что подданные оставались далеко-далеко внизу и казались совсем крошечными. И я не собирался объяснять Мартинелли, что его человечки непропорциональны: ведь, нарушив пропорции, он нашел самый точный способ подчеркнуть величие короля.

Как-то раз после прогулки по Римскому Форуму я сказал ребятам:

— Нарисуйте то, что вас больше всего поразило.

И Ронкони, мальчик, чьи мысли были гораздо старше его самого, хотя сам он об этом и не подозревал, — глаза у него были огромные и черные, личико тонкое и бледное, на тонких запястьях проступали вены, а на губах — улыбка, которую в последний раз я увидел несколько месяцев спустя на белоснежной подушке, почти не примятой под невесомой маленькой головой, — этот самый Ронкони показал мне такой рисунок:

Среди полуразрушенных колонн прогуливались древние римляне и летали бабочки.

— Это древние или современные бабочки? — шутливо спросил я его.

— Бабочки всегда одни и те же, — серьезно ответил Ронкони.

— А эти дети, которые там играют, почему они не одеты как древние римляне?

Он окинул меня взглядом, в котором читалось: «Ты же учитель, ну как ты можешь не понимать таких простых вещей?»

Ронкони был явно расстроен. Он любил меня, ставил выше себя и был уверен, что я все понимаю, в том числе и детские мысли, которые бывают такими взрослыми и глубокими, что никто их понять не может.

— Дети, — сказал он мне, — всегда одинаковые. Они всегда играют. И древнеримские дети были такими же, как мы: они играли с мячом, с обручем и совсем не знали, что они древнеримские.

Я не нашелся, что ответить.

Мне пришли на ум стихи одного поэта — о том, как в Риме на раскопках древнего храма нашли детские захоронения. И поэт в своем стихотворении спрашивает у умерших детей:

— Что вы делали, когда были живы? О чем вы думали тогда? И Рим, каким был Рим?

— Что мы можем об этом знать? — отвечают они. — Мы ведь были детьми, мы играли, бегали за бабочками, как все дети. Что еще тебе сказать? Я хорошо помню свою куклу. А я — мячик и обруч…

Так Ронкони, ученик третьего класса, сам того не подозревая, почувствовал то же, что чувствовал поэт. И выразил это свое чувство не словами, а карандашами.

Чувство, совсем не пришедшееся по душе старому и важному инспектору в очках в золотой оправе, который как-то зашел ко мне в класс. Он строго раскритиковал мою манеру обучать, а вернее, не обучать рисованию и более всего возмутился, когда увидел древнеримских детей, играющих с обручем и бегающих за бабочками.

— Это что за легкомыслие, что за распущенность такая!

Я робко спросил его, чем, по его мнению, играли дети Древнего Рима.

— Они не играли вовсе! — отрезал он. Потом, чуть подумав, уже другим тоном добавил:

— Ну, или играли… но отважно, не смеясь, и на головах у них должны были быть при этом маленькие шлемы, а в руках мечи.

— Но бабочки… — начал было я…

— Никаких бабочек в Древнем Риме не было и быть не могло!

В классе повисла глубокая тишина.

На лицах кое-кого из мальчишек я увидел сильное желание поднять руку и спросить, в каком году изобрели бабочек.

— Синьор учитель, — инспектор повернулся ко мне, — вы совершенно не умеете преподавать рисование. То, что рисуют ваши ученики, — это какие-то каракули!

С этими словами он взял наугад один рисунок.

— Это чей? — спросил он. — Кто из вас Мартинелли?

Мартинелли, дрожа, встал из-за парты и, онемев от испуга, моргнул глазами, давая понять, что он и есть Мартинелли.

Потрясая рисунком, на котором был изображен зимний пейзаж с заснеженными горами и крышами и как по волшебству выросшим посреди площади деревом, усыпанным разноцветными цветами, инспектор стал кричать:

— Разве зимой, под снегом, цветут деревья? Когда цветут деревья, а?

— Весной! — хором ответил класс.

— Правильно, молодцы. А ты, Мартинелли, ты видел хоть одно цветущее дерево зимой?

— Видел, — ответил Мартинелли.

— Это где же? — чуть не подпрыгнул инспектор.

Тут Мартинелли разрыдался, потому что не знал, что ответить, но он-то и правда видел, он был в этом убежден.

Я незаметно прошептал ему: «Тсс, не плачь», — давая тем самым понять, что верю в его дерево.

Инспектор попрощался со мной очень сухо:

— Синьор учитель, вы должны усерднее исполнять свои обязанности. Учить детей рисованию — серьезное дело. Сделайте так, чтобы в следующий раз я не увидел здесь никаких цветущих кустов посреди зимы!

Когда он вышел, воцарилась полная тишина. Подождав немного, я спросил:

— Мартинелли, ты и вправду видел это дерево?

— Синьор учитель, видел! Красивое такое, огромное, всё в цветах… Вы мне тоже не верите?

— Верю, — ответил я.

И Мартинелли расплылся в широченной улыбке.

Все остальные тоже заулыбались. Нам, взрослым, чтобы увидеть что-то прекрасное, нужно, чтобы оно было прямо у нас перед глазами, дети же, наоборот, видят красоту всегда — их воображение, мечты их и желания так живы, так сильны, что становятся реальностью. Мартинелли действительно верил в то, что видел цветущее дерево среди белого снега, под серым-серым небом.

— Ребята, — обратился я к классу, — синьор инспектор, конечно, прав: зимой на деревьях не растут ни цветы, ни листья, но если вы без них никак не можете обойтись, то так и быть, пусть будут — всю ответственность я беру на себя.

На партах лежали цветные карандаши и бумага для рисования.

— Рисуйте!

— Синьор учитель, — отозвался из-за парты Мартинелли, — можно мне нарисовать дом с красной-красной крышей?

— А мне, — подхватил Сантини, — можно желтые и зеленые черепицы нарисовать?

— А можно я нарисую синьора инспектора с усами, с бородой и с красными глазами, как у дракона? — спросил Леонарди.

У инспектора не было ни красных глаз, ни бороды, ни даже усов.

— А у него все это было? — спросил я. — Вы уверены?

— Да-а! — закричали все хором, более чем уверенно.

— Ну тогда рисуйте.

И мои мальчишки принялись рисовать, низко согнувшись над листами бумаги.

Я немного понаблюдал за ними, а потом, потихоньку, чтобы никто не видел, зашел за доску и разноцветными мелками нарисовал широкие снежные просторы с цветущим посреди снегов деревом. А в уголке пририсовал физиономию инспектора с огромными усищами и бородой. И с глазами как у дракона.

 

IV. Сочинение в классе

Сегодня у нас сочинение.

Ребята входят в класс на цыпочках, испуганно глядя на учителя. Достают из портфеля и кладут на парту два листочка: один черновик, другой чистовик — гладкие, белые, только что купленные в лавочке, что находится в двух шагах от ворот школы и в которую из-за тесноты не могут зайти больше двух человек. Хитрец-хозяин — старичок в кипе, который всегда улыбается ребятам и знает их всех до единого, не зря открыл свой магазин прямо у школы. Он продает не только бумагу, тетради и пеналы: основную прибыль ему приносит продажа водяных пистолетов, бумажных свистков-язычков и старых марок Гондураса и Гватемалы. Торгует он с неизменной улыбочкой и с таким искусством, что мальчишки за любую из этих марок готовы выложить аж по пять или шесть монет, тут же, правда, жалея о покупке и стараясь поскорее сбыть ее своим одноклассникам, хотя бы за две монеты или четыре стальных пера.

Но гватемальские марки — ничто по сравнению с бумажными солдатиками, которых старик с дьявольским коварством выставляет на витрине. Он знает все котировки, знает, что солдатик с пушкой стоит четырех обычных, тот, что на коне — восьми, а если конь белый, то и всех шестнадцати, и назначает цены согласно колебаниям рынка, о которых ежедневно, получая взамен бесплатную точилку или бумажный свисток, докладывает ему кто-то из мальчишек.

Этот старичок-лавочник приносит школе больше вреда, чем пользы, да и родители частенько жалуются на то, что дети вместо бумаги покупают марки или солдатиков. Но он торгует на этом месте уже так давно, что старые учителя и не припомнят, чтобы его лавки там не было, а самые молодые, придерживая язык за зубами, чтобы не уронить свое учительское достоинство, вспоминают, как сами еще школьниками покупали у старика водяные пистолеты и целые мешки солдатиков. Солдатики, правда, были тогда другие — в другой форме, с высокими фуражками и закрытыми воротничками, но это все равно были солдатики.

Поэтому лавочнику никто ничего не говорит, и даже сам директор каждое утро отвечает улыбкой, когда старик с ним здоровается. В последние годы, правда, он делает это не так, как раньше: когда-то он кланялся и снимал кипу, теперь же заменил этот старый привычный жест римским приветствием.

Так вот, сегодня у нас сочинение.

Стены школы еще хранят холод только что ушедшей зимы, но снаружи уже чувствуется весна, хотя окна класса и выходят на грязный переулок, куда не заглядывает солнце. В окне напротив стоит какая-то девушка, время от времени учитель бросает на нее взгляд-другой, не отвлекаясь при этом от класса. На окне перед девушкой роза: еще не цветет, но бутоны вот-вот раскроются… А как хороши сейчас луга: ромашки сплошным ковром и спрятанные в траве фиалки, их можно угадать по тонкому аромату. И деревья, цветущие красным, белым, голубым…

«Мартинелли не придет…» — думает учитель, прикидывая, какую бы дать тему.

Ребята уже написали на черновике сегодняшнее число, под ним слово «тема» и ждут, с широко распахнутыми глазами и сильно бьющимся сердцем, что же продиктует учитель…

Но учитель медлит по двум причинам: во-первых, потому что ждет Мартинелли, а во-вторых, потому что, как и все учителя (дети этого, к счастью, не знают), понятия не имеет, какую дать тему. «Самый прекрасный день в моей жизни»? Нет, зачем заставлять их обманывать: у них ведь не хватит храбрости написать, что самым прекрасным днем в их жизни был тот, когда они увидели толстую тетушку с зонтиком и сумкой для покупок, катившуюся кувырком по лестнице… Да и потом, зачем учить их, таких маленьких, сравнивать один день с другим — какой лучше, какой хуже? Для десятилетних мальчишек все дни прекрасны, не важно, видели ли они толстую синьору, споткнувшуюся на лестнице, или им удалось поймать цикаду, поднести ее к уху и послушать, как она стрекочет…

«Весна»? Только не это! Заставлять их писать: «Зима прошла, дует уже теплый весенний ветерок, зацвели деревья в саду, наконец-то можно бегать и играть…»

Заставлять их думать о том, чего они не могут сделать, сидя в классе, где все еще по-зимнему холодно, в классе, окна которого выходят на грязный переулок…

Мартинелли не придет.

Уже поздно, ворота школы закрыты, и Мартинелли в этот самый момент бродит где-нибудь по лугу и разглядывает цветы, вместо того чтобы о них писать; смотрит, как небо отражается в лужах, и, поболтав рукой в воде, удивляется, почему рука не стала голубой, как вода; смотрит на порхающих в небе ласточек и ужасно хочет поймать одну из них, чтобы проверить, ест ли она шоколад. Сиди он в классе, ему пришлось бы написать: «Ловить ласточек нельзя, потому что они — божьи творения. Дети, которые их ловят, — злые и бессердечные…»

Да какие бессердечные! Прекрасно они делают!

И Мартинелли, один-одинешенек посреди огромного луга, терпеливо упражняется в стрельбе из рогатки… Где, кстати, его портфель? Кажется, он оставил его вон там, за кустом, но это неважно — потом найдет.

Завтра утром, когда он придет в школу, он не скажет: «Синьор учитель, моя мама вчера была очень больна». Придумает что-нибудь поубедительнее. «Синьор учитель, — скажет он мне, — я хотел поймать ласточку, но у меня не вышло…»

А дети всё ждут, с распахнутыми глазами и бьющимся сердцем.

Нужно поторопиться, иначе им надоест ждать и они начнут рисовать на черновике человечков…

А так ли, собственно говоря, необходимо придумывать тему и заставлять их писать сочинение?

Да, потому что нужно отчитаться перед начальством: в конце года директор, убедившись, что в классе было проведено двадцать сочинений, похлопает учителя по плечу и похвалит его, а инспектор начальной школы, увидев, что в школе было проведено четыреста сочинений, горячо поздравит директора и произнесет немало торжественных и лестных слов…

Так что дадим уж ее, пожалуй, эту тему.

— Ребята, пишите!

Сорок перьев одновременно опустились в чернильницы.

— Тема: «Мой сосед по парте».

Наклоненные над листами головы, напоминающие головы велосипедистов, сосредоточенно склонившихся к рулю; перья, скрипящие по бумаге, потом гул, комментарии, восклицания, неизбежно следующие за тишиной ожидания.

Кто-то довольный потирает руки: «Легкотня!»

Кто-то в конце класса начинает хныкать:

— Синьор учитель, у меня нет соседа по парте!

Кто-то поднимает руку и, глядя на своего соседа с побритой под ноль головой, говорит:

— Синьор учитель, можно мне написать, что у моего соседа по парте длинные светлые волосы и что у него красивые локоны до плеч?

— Если он тебе разрешит… Франческони, скажи, ты не против, чтобы Криппа написал, что у тебя золотые локоны до плеч?

Франческони отрицательно мотает головой, потом задумывается, улыбается, представив себя блондином, да еще роскошным, но в конце концов честность берет верх:

— Нет. Пиши, что я бритый.

Бедный Криппа, у него могло выйти хорошее сочинение, если бы ему разрешили изящно описать своего соседа по парте… Я вообще начинаю жалеть, что дал эту тему — она небезопасна.

Я вижу, как Марчеллини угрожающе смотрит на Манили и делает жесты, довольно ясно означающие: «После урока я как следует надеру тебе уши».

— Марчеллини, почему ты хочешь надрать уши Манили?

— Он написал в сочинении, что я ябеда и зубрила и что я никогда ничему не научусь в школе, потому что мне ума не хватит.

Еще один поднимает руку:

— Синьор учитель, можно я напишу, что мой сосед по парте все время корчит рожи, как только вы отворачиваетесь?

А один вообще тихонько плачет.

— Что случилось?

— Ну да, я бедный, — говорит он, указывая на соседа, — но зачем об этом в сочинении-то писать? Не все же богатые, как он, не все могут купить себе карманную чернильницу!

Карманная чернильница… Мечта всех мальчишек начальной школы. Такая чернильница открывается с щелчком, если нажать на специальную кнопочку, и не важно, что она при этом разбрызгивает во все стороны чернила и пачкает руки и одежду, заливает карманы… Иметь карманную чернильницу — все равно мечта, но она стоит очень дорого, и в классе такая есть, самое большее, у двух-трех человек. Так как же быть? Это я во всем виноват, это я дал такую тему.

Девушка уже отошла от окна, и мне кажется, что бутоны на цветке раскрылись чуть шире… Я завидую Мартинелли, который гуляет сейчас себе по лугу: он избежал пытки этим сочинением. Завтра придет в школу с широкой улыбкой: «Синьор учитель, а я ласточек ловил…»

Криппа доволен: получил от Франческони разрешение написать, что тот — блондин с золотистыми локонами до плеч, и понятно, почему получил — Криппа отдал ему за это офицера на коне, из тех, что стоят шестнадцати пеших.

Да и Марчеллини, похоже, больше не хнычет из-за того, что Манили написал о нем «ябеда, зубрила и ума не хватит», ведь тот подарил ему аж пять гватемальских марок, так что теперь Манили может писать что угодно на его счет; и может быть, если добавить шестую марку, он сможет обойтись без лишних слов и прямым текстом написать, что Марчеллини — балбес.

Парень, который плакал из-за того, что беден, и тот сейчас сидит довольный и улыбается с водяным пистолетом в руках.

Я потихоньку подхожу к его богатому соседу и становлюсь у него за спиной:

«Я богатый, — пишет он, — и поэтому у меня есть карманная чернильница. У моего соседа по парте, которого зовут Федеричи, ее нет, потому что он бедный. Но зато у него есть водяной пистолет, так что он все равно счастливый. Этот пистолет подарил ему я, потому что у моего папы много денег, и он купит мне еще один…»

Теперь уже все улыбаются, все довольны.

И чья это заслуга, если не старика-лавочника в кипе, который сейчас, наверное, считает деньги? Это благословенные деньги, потому что они помогли избежать драки после уроков, сделали счастливым Криппу, который может теперь написать свое красивое сочинение, и позволили Федеричи больше не чувствовать себя бедным — теперь, когда у него есть свой собственный водяной пистолет.

— Быстрее, ребята, пора уже переписывать на чистовик.

Переписывать на чистовик — сложное дело, но все равно приятное. Потому что это ответственность, которая заставляет ребят дрожать от волнения: переписать надо без ошибок, не чиркая, без клякс…

— Синьор учитель, у меня клякса, мне начать снова или можно стереть резинкой?

Надо написать сегодняшнее число, имя, фамилию, причем красиво и красными чернилами, у кого они есть. У кого нет — можно одолжить у соседа. Это же так приятно — написать «Криппа Джорджио, 4 „В“ клас» красными чернилами: кажется, что всё сочинение от этого становится лучше, и учитель простит и не будет считать за ошибку недостающую «с» в слове «класс», написанном красивыми красными чернилами.

Сколько вообще ошибок учитель не считает, прекрасно понимая, что дело здесь не в незнании, а в невнимании… «Вчера, когда я вошел в класс, учитель отруг меня за то, что…» Что означает этот «отруг»? «Отругал», конечно. Это означает, что в тот момент, когда писалось слово, мимо пролетела одна из первых весенних мух — вот почему, из-за этого почти магического воздействия, которое производят мухи на мальчишек, «ал» осталось в голове.

Для пожилых учителей, позабывших о мухах своей юности, — это ошибка, но не для молодых, для которых мухи еще — почти настоящее.

— Недавно Мама мне сказала…

— Почему ты написал «мама» с большой буквы?

— Моя мама такая красивая, синьор учитель, и так меня любит…

Ошибка ли это? Или это мы ошибаемся, когда пишем слово «мама» с маленькой буквы?

Учитель на всякий случай подчеркивает красным слово «Мама», чуть заметно, потому что у него у самого есть мама, которую он очень любит, но так как он все-таки учитель, он не может забыть о том, что «мама» — имя нарицательное, женского рода, единственного числа.

«Дззинь!» — звенит звонок. Урок закончился, те, кто дописал, сдают сочинения, кто не дописал — спешат изо всех сил, и если вдруг с пера соскользнет клякса, то ничего уже не поделаешь…

Внизу у входа ждет мама. И старичок с солдатиками и марками. И весна, которую Мартинелли сегодня не хотелось описывать в классе: вместо этого он отправился наслаждаться ею, настоящей, в надежде поймать ласточку — творение божье, которое своим чириканьем веселит сердца и молодым, и старым, и потому ловить ее нельзя, так уж водится писать в сочинениях…

 

V. Баттистон Лоренцо

Жара. Июньское солнце печет изо всех сил. Занавески на окнах опущены, белая стена напротив слепит глаза. Мальчишки потеют над задачей по математике, пожилой экзаменатор посапывает за кафедрой, а по географической карте медленно прогуливаются мухи: одна из них еще минуту назад была во Франции, а теперь уже пересекла Атлантический океан и пачкает себе потихоньку Америку.

«В комнате шириной 5 м и длиной 4,5 м пол покрыт плиткой размером 1 дм2 каждая. Хозяин хочет узнать, сколько всего плиток покрывает пол его комнаты».

— Синьор учитель, — отрывается от тетради Мартинелли, — а зачем ему знать, сколько у него плиток на полу?

Я делаю в ответ уклончивый жест, означающий, что понятия об этом не имею: вкусы синьоров из задач по математике не обсуждаются. В задачниках для начальных классов всегда встречаются странные персонажи, которые хотят знать точное количество плиток на полу или интересуются, например, суммой, которую им придется заплатить, чтобы выкрасить в белый цвет купол собора Санта-Мария-дель-Фьоре при том, что на 1 м2 купола нужно краски на 2,75 лиры…

Дети делают из таких задач совершенно ошибочные выводы: например, что каждый человек, если ему хватит денег на краску, может покрасить купола главных итальянских и неитальянских церквей в любой цвет.

От звонкого голоса Мартинелли экзаменатор вздрогнул и проснулся. И медленно, монотонным голосом стал говорить те же слова, что вот уже сорок лет он повторяет ученикам пятых классов каждый июнь:

— Подумайте как следует, прежде чем написать что-либо. Экзамены в пятом классе — это вам не шутка: из-за простой невнимательности можно остаться на второй год.

Закончив свою речь, он тут же снова засыпает, и я продолжаю за него:

— Всего одной плитки хватит. Одной плиткой больше или одной меньше, и можно остаться еще на один год в пятом классе или…

«…Или провалить экзамен на профпригодность», — чуть было не сказал я. Но в этот самый момент я посмотрел в конец класса, где неуклюже, за отдельными, слишком маленькими для них партами, сидели четверо мужчин. Один из них был почти стариком. Мужчины эти догадались, что я собирался сказать, и смотрели на меня теперь испуганными глазами. Тот самый почти старик встал из-за парты и, подняв руку так, как это делали в школах пятьдесят лет назад, сказал:

— Синьор учитель, если мы провалимся, нас выкинут с работы…

Как так получилось, что они сидят здесь, за партами, вперемешку с пятиклассниками — эти четверо взрослых мужчин? Почему они склонились над той же самой задачей про чудака, считающего плитки на полу?

Мартинелли первым делом спросил меня об этом, когда вошел сегодня в класс:

— Синьор учитель, они что, тоже в пятом классе? Вот тот дедушка, весь седой, он что, тоже заканчивает начальную школу?

— Тоже заканчивает, — ответил я. — Они все работают: кто водителем трамвая, кто почтальоном, а сейчас для этих специальностей нужен диплом об окончании начальной школы. А поскольку у них его нет, то они или получат его сегодня, или их уволят.

Мартинелли обернулся, чтобы разглядеть их получше, а потом, наклонившись ко мне, прошептал:

— Синьор учитель, помогите им, а? Этот седой дядя похож на моего папу.

А старик экзаменатор все спит, периодически роняя голову на стол. Мальчишки пыхтят над плиткой, а бедный трамвайщик чуть над ней не плачет.

Я потихоньку подхожу к нему и шепчу решение.

Эти мужчины, конечно же, не должны сдавать экзамен для перехода в среднюю школу. Их экзамен называется «проверка уровня общих знаний»: какая-нибудь задачка, небольшой диктант, пара вопросов по истории, географии, физике… Чтобы не терять времени даром, их сажают в один класс с мальчишками, и таким образом получается принять два экзамена за одно утро.

— Поскорей дайте переписать вашим друзьям, еще будет устный экзамен.

Для устного экзамена я сажусь за кафедру рядом с проснувшимся ради такого случая экзаменатором, который, заметив, что четверка на задних партах уже справилась с задачей по математике, смотрит на меня с подозрением. В молодых учителях всегда больше сочувствия — глядя на пожилых людей, они видят в них своих родителей.

— Кто будет принимать экзамен? — спрашивает меня экзаменатор.

Мне очень хочется сказать «я», потому что я боюсь, что он будет слишком строг, но я всего лишь молодой учитель, и мне не подобает проявлять инициативу. Так что принимать экзамен будет он.

И вот уже наш водитель трамвая подходит к столу и сдает свой листочек с решенной задачей.

— Как ваше имя? — строго спрашивает экзаменатор.

— Баттистон Лоренцо.

— Кем работаете?

— Я вагоновожатый. Трамваи вожу. Но если экзамен не сдам, стану безработным.

— В каком году умер Кавур?

Было бы странно, если бы водители трамваев знали точную дату смерти великого министра: в большинстве своем они, разумеется, этого не знают, что, впрочем, не мешает им прекрасно и без аварий водить трамваи.

Но синьор экзаменатор, видимо, считает, что нельзя быть хорошим водителем, не будучи в курсе такой важной даты.

— Он умер… умер…

Я с ужасом замечаю, что бедняга не только не знает, когда умер Кавур, но и вообще, кажется, изумлен известием о его смерти.

Всеми возможными способами я пытаюсь подсказать, но если и можно показать цифру «три», «четыре» или «пять», то как покажешь «тысяча восемьсот шестьдесят один»?

Эх, если бы Кавур умер сразу после Рождества Христова! Это была бы простая, короткая дата…

— Вы, как я вижу, ничего не знаете про Кавура. Он умер в 1861 году со словами… С какими, кстати, словами?

Если бы прием на работу в трамвайные парки зависел от синьора экзаменатора, то множество людей, думаю, стремилось бы прокатиться в трамвае не столько для того, чтобы попасть куда им надо, сколько для того, чтобы расширить свой кругозор, наслаждаясь высокоинтеллектуальными и поучительными беседами, которые вели бы между собой вагоновожатый и кондуктор.

— Синьор учитель, я не знаю, что он сказал, когда умер. Но скорее всего он сказал: «Прощайте, дети мои…»

— Он сказал: «Свободную церковь свободной стране!» Так, понятно, перейдем к географии…

Экзаменатор обводит удовлетворенным взглядом класс — он явно горд собственной образованностью.

Но мальчишкам совершенно безразлично это обилие вычурных фраз и памятных дат: они бросили считать плитки и смотрят во все глаза, как злой экзаменатор выпытывает какие-то сложные и таинственные вещи у старенького водителя трамвая, который, конечно, слышал о великом министре Камилло Кавуре и уважает его всем сердцем. А если он видел портреты Кавура, то, возможно, помнит, что у министра была странная борода — на шее, а не на подбородке. Но вряд ли он помнит о нем что-нибудь еще. Зато он знает много такого, чего не знает экзаменатор: как водить трамвай, как тормозить под гору, кто прикрепляет флажки на крышу трамвая в дни национального праздника… все то, что любому мальчишке гораздо важнее и интереснее, чем слова, произнесенные министром Кавуром на смертном одре…

Вешать на праздники флажки на крыши трамваев — мечта всех мальчишек. Многие из них, особенно из семей победнее, уже решили, что станут водителями трамваев, когда вырастут. И, когда трамвай со звоном проносится мимо них по улице, они думают: «Я тоже когда-нибудь буду вот так ехать на месте водителя, и у меня будет фуражка с номером, и на воротничке тоже будет номер — золотой…»

Для мальчишек латунь и золото — это одно и то же, а водитель трамвая с флажками на крыше — то же самое, что капитан огромного украшенного флагами корабля. Так что сейчас они всем сердцем за водителя, которого очень уважают, и враждебно косятся на экзаменатора, приготовившегося пытать старика географией.

Дела у старика идут из рук вон плохо: он смотрит на меня, зная, что я хотел бы ему помочь, и в глазах его читается вопрос: «Что же это, выходит, я провалюсь?»

— У вас есть дети? — спрашиваю я его.

— Четверо.

— Я все понимаю, — вступает экзаменатор, — но экзамен есть экзамен. И если по географии вы ответите мне так же плохо, как по истории…

Бедный старик стоит перед учительской кафедрой, как школьник, я так и вижу его одетым в голубую форму с вышитым белыми нитками именем на груди: «Баттистон Лоренцо». Мне хочется взять его за руку и сказать: «Ну, ну, Баттистон, не бойся, учитель не такой злой, как ты думаешь. Давай, Баттистон, поправь волосы, не видишь разве, что они падают тебе на глаза и что друзья твои над тобой смеются?»

Но рука у дрожащего Баттистона вся в морщинах, волосы совсем седые, и лет ему, как моему отцу…

— Давайте, — говорю я экзаменатору, — зададим ему несложный вопрос по географии…

Но, увы, нашему экзаменатору хочется похвастаться тем, что он знает столицу государства Лихтенштейн. Так что он спрашивает у старика-водителя именно ее.

Я бы с радостью подсказал, но и в этот раз у меня ничего не выйдет, потому что, как бы я ни ломал голову, столицу Лихтенштейна я точно не вспомню.

Баттистон Лоренцо тем временем думает, думает (не о том, как называется столица, этого он, понятное дело, не знает, а о том, что, видимо, ему придется распрощаться с работой) и ничего не отвечает. Он стоит опустив голову, волосы падают ему на лицо, а на глаза наворачиваются слезы — как у школьника, не выучившего урок. Вдобавок ко всему ему стыдно перед учениками пятого класса. Он не знает, что все мальчишки прониклись к нему чуть ли не любовью, они давно уже открыли свои учебники по географии и всячески пытаются подсказать:

— Ва… Ва…

Но и они толком не знают, как произнести это странное слово. Экзаменатор же тем временем, громко и четко сказав: «Вадуц!», отправляет несчастного трамвайщика на место. Он говорит, что комиссии надо посовещаться насчет результата экзамена. Комиссия — это он и я.

— Что будем делать, дорогой коллега? Случай тяжелый. Мы, конечно, должны быть снисходительными, но есть же пределы…

— Я предлагаю сначала опросить остальных, — отвечаю я, — а потом решить, спрашивать ли у него еще что-нибудь.

Я, конечно же, стараюсь выиграть время, потому что сильно надеюсь помочь старику, который уже вернулся на место, с трудом втиснувшись за детскую парту. «Надеюсь, у меня получится спасти тебя, Баттистон…» — думаю я.

Жара. Мальчишки продолжают потеть над задачей, они уже позабыли о старом водителе: они считают и пересчитывают, чтобы удовлетворить любопытство странного господина, желающего знать точное, а не приблизительное, количество плиток в комнате; мухи все так же медленно совершают свои трансатлантические путешествия; занавески на окнах по-прежнему скрывают слепящую белизной стену дома напротив, но сквозь щели все равно пробивается свет, и глаза экзаменатора потихоньку закрываются… если кто-нибудь из ребят заговорит, или скрипнет перо, или, не дай Бог, упадет чернильница, он тут же проснется, а его будить нельзя… Ни в коем случае, ребята, если вы хотите, чтобы старенький водитель трамвая был спасен! И ребята сидят тихо-тихо, никогда еще они так легко не нажимали на перо. В глазах у них я читаю: «Синьор учитель, чтоб я помер, если упадет чернильница…»

На цыпочках я выхожу из-за кафедры, приближаюсь к партам, где сидит несчастная четверка, охваченная ужасом от фразы, произнесенной Кавуром, и от непроизносимого названия столицы какой-то страны с еще менее произносимым названием.

— Я приму у вас экзамен, только отвечайте шепотом… Вас как зовут?

— Марини Адальберто, посыльный в муниципалитете.

— Хорошо, — шепчу я, — где находится собор Святого Петра?

— В Риме.

— А Моле Антонеллиана? У вас нет друзей в Турине?

— Как же, сестра моя там живет.

— Так вот она вам не присылала открытку с видом города, где над домами высоченная такая штука виднеется…

— Да, да, присылала.

— Ну, в общем, это и есть Моле Антонеллиана. Молодец, с географией у вас все в порядке, перейдем к истории: что сказал Кавур перед смертью?

— Свободную церковь свободной стране!

— Молодец, тише только.

И так же быстро я опрашиваю остальных: у одного из них, лысого в очках, я спросил:

— Кто такой Гарибальди?

— Гарибальди был герой, в длинном плаще и с мечом. Он верхом на коне завоевал Сицилию…

— Вы гордитесь им?

— Очень. Горжусь, потому что с ним был и мой дед, он был гарибальдиец, у него была рубашка красная и медали.

В конце концов, главное — гордиться героями: есть те, кто знает все даты, когда кто родился, когда умер, в каких сражениях участвовал, но при этом в их словах ни капли гордости: «Между нами, это были так себе вояки…»

Мне лично гораздо больше по душе лысый человечек в очках, который честно говорит о том, что гордится Гарибальди в длинном плаще…

Наконец остается один Баттистон.

— Баттистон, что вы знаете?

Старик Баттистон теперь упрямится, как мальчишка, и не хочет отвечать. Он отворачивается и смотрит в другую сторону.

— Давайте, Баттистон, не капризничайте, отвечайте, пока экзаменатор не проснулся… Что вы знаете? Что такое родина?

— Это земля, на которой мы родились, — отвечает Баттистон, продолжая упрямиться и смотреть в другую сторону, — где родились мои родители и где родились четверо моих сыновей…

— Молодец, Баттистон…

— …и я за нее жизнь могу отдать, за родину, синьор учитель, хоть я старик уже… но руки у меня еще сильные…

— Хорошо, это был вопрос по истории, Баттистон, вы с ним справились. Теперь география: в каких вы еще городах бывали, кроме Рима?

— В Тренто был, там красиво, кругом флаги, и все нам цветы бросали. Я там был в восемнадцатом, добровольцем. Эту дату я наизусть помню, синьор учитель, мне ее учить не надо. Мне место водителя трамвая дали, потому что я воевал, а сейчас, из-за того, что я не помню, когда умер Кавур, у меня его отберут?

— Нет, нет, Баттистон, вы сдали экзамен. И друзья ваши сдали. А сейчас идите скорей, завтра утром придете за справкой…

— Но, синьор экзаменатор…

— Уходите быстрей, пока он не проснулся, с ним я сам поговорю, вы сдали.

Они выходят на цыпочках, не дыша.

— Прощайте, Баттистон.

— Синьор учитель… — он берет меня за руку, видно, что он бы ее расцеловал. Я сам расцеловал бы его сейчас. Но все кончается тем, что, выталкивая его из класса, я дохожу с ним до самой лестницы.

— Синьор учитель…

— Идите, а то я разбужу экзаменатора.

Они сбегают по лестнице, бледные, как дети, напуганные именем людоеда, внизу Баттистон останавливается и еще раз машет мне рукой.

— Синьор учитель, надеюсь, что вы как-нибудь сядете в мой трамвай.

И он скрывается из виду.

Я возвращаюсь в класс, где меня ждет проснувшийся экзаменатор.

— Дорогой коллега, — обращаюсь я к нему, — я не хотел вас беспокоить и сам их опросил, все сдали экзамен.

— Что, и тот Баттистон?

— Он тоже. Он сначала растерялся, поэтому не смог ответить на ваши вопросы, но потом взял себя в руки и прекрасно ответил: он многое знает, много такого видел, чего ни вы, ни я никогда не видели…

Экзаменатор смотрит мне прямо в глаза, но я не опускаю взгляд.

Почти все мальчишки тем временем уже справились с задачей и сдают тетради, счастливые оттого, что знают наконец точное число плиток в комнате. Они болтают, смеются, роняют чернильницы, без страха нарушая царившую только что тишину.

— Дорогой коллега, вы не хотите подписать свидетельства о сдаче экзаменов?

Он подписывает все, но то, где стоит имя Баттистон, — в последнюю очередь, с большой неохотой.

«Эх, если бы я не спал…» — думает он.

И я думаю о том же самом, но с другим чувством, и благодарю Бога за эту жару, за это солнце, которое освещало белую стену дома напротив, и за этот свет, который заставил потихоньку закрыться глаза старого экзаменатора и спас Лоренцо Баттистона.

 

VI. Заколдованный сад

Суббота. Урок вот-вот закончится. После шести дней, проведенных в школе, мальчишки не могут думать ни о чем, кроме воскресенья. Даже если приковать их цепями к партам, усидеть за ними они все равно не смогут. Они устали и проявляют свою усталость, как все дети: то вскакивают из-за парт, то садятся, то опять вскакивают — как пузырьки в кипящей воде. Один пихает другого в бок, за что получает в ответ пинок ногой, другой начинает было что-то напевать, но под строгим взглядом учителя краснеет и обрывает песню на полуслове, издав какое-то нечленораздельное мычание, от которого весь класс смеется. Тут же кто-то, на другом конце класса, подхватывает песенку, и уже невозможно понять, кто именно. Все начинают болтать, и в общем гаме можно различить звонкие голоса мальчишек с первых парт и более низкие, почти мужские, голоса второгодников с последних. Кто-то начинает хныкать:

— Синьор учитель, Федеричи меня кулаком ударил…

— Тише, тише… — вяло отзывается учитель, который после шести дней непрерывных занятий устал не меньше ребят.

В понедельник он бы строго отчитал Федеричи и, взяв его за ухо, отвел бы в угол, но сейчас, в субботу, он говорит только: «Федери-и-чи-и», — совсем не строгим голосом и помахивает указательным пальцем, только жест этот никого не пугает.

И вот наконец — свобода. Больше похоже на спасение бегством при пожаре, чем на конец урока. Мальчишки галопом проносятся мимо директора, в последний раз на этой неделе прощаясь с ним на бегу, и, веером высыпавшись за ворота школы, разбегаются кто куда, подбрасывая в воздух портфели. Они мчатся со всех ног, чтобы поскорее попасть в выходные, полные солнца, цветов, зеленых лугов, игр, о которых они мечтали всю неделю, походов в гости к друзьям семьи, которые живут в большом доме с садом. Они пойдут туда с папой и мамой, празднично одетые в матроски, в аккуратно подтянутых гольфах, с висящим на шее свистком…

Мы с вами тоже были детьми: помните, как по воскресеньям родители водили нас в гости в какой-нибудь дом, где были ребята нашего возраста, и, пока взрослые разговаривали о зарплате и безнадежных домработницах, мы играли в саду. Помните эти дни в самом начале весны, когда цветы вот-вот должны распуститься и кажется, что на кусте сейчас увидишь бабочку, хотя знаешь, что их время еще не пришло? Но вот в какие игры мы играли тогда и с кем, теперь мы уже не вспомним, наверное…

Этот сад, вернись мы туда, показался бы нам теперь слишком маленьким и даже не садом: там стояли четыре каких-нибудь вазы с растениями, которые казались нам огромными деревьями; и еще там была дорожка из гравия, которого после каждого воскресенья становилось все меньше и меньше; каменная скамейка и фонтанчик, который можно было включить, нажав на рычажок, и забрызгать себе всю обувь… Не дай Бог, кто-то из взрослых увидел бы, что мы шли к фонтанчику: это было строго-настрого запрещено, но мы, мальчишки, все равно крутились вокруг фонтана, а девчонки смотрели на нас со страхом и восхищением. Мы на секунду нажимали на рычажок и со всех ног неслись подальше с бешено колотящимся сердцем:

— Интересно, мама видела?

Светило солнце, но это было февральское или мартовское солнце, хитрое и небезопасное. Мы сидели на каменной скамейке парами: мальчик-девочка, некоторые держались за руки. Мы могли просиживать так часами, молча глядя туда, где по другую сторону железной решетки, отделявшей наш сад от соседского, тоже сидели дети, тоже на каменной скамейке и тоже смотрели на нас, не говоря ни слова.

Тогда нам казалось, что нас разделяют целые миры, нам и в голову не пришло бы заговорить с теми детьми или хотя бы дотронуться пальцем до разделяющей наши миры решетки.

Иногда в сад заглядывали родители:

— Вы не играете? Только долго не сидите на солнце, это вредно.

Моя мама тоже выходила потрогать мои волосы — не сильно ли они нагрелись на солнце.

Нам, детям, нравилось сидеть одним, без взрослых: в саду было еще светло, а в дом, где взрослые вели свои разговоры, уже пробирались сумерки, но свет не зажигали из экономии.

— Как тебя зовут?

Я сижу рядом с девочкой приблизительно моего возраста, у нее светлые волосы, косички перевязаны ленточками.

— Мария. Я в четвертом. Я вчера пять за сочинение получила.

— Я тоже в четвертом. У нас учитель очень добрый.

Мы подолгу смотрим друг другу в глаза, без тени смущения, потому что в наших сердцах еще нет совсем никаких теней.

— Будешь моей лошадкой?

Мария соглашается, разрешает надеть на себя уздечку — ни разу не улыбнувшись, очень серьезная, — и мы бегаем вокруг четырех ваз с деревцами. Она выше меня: девочки в этом возрасте часто перерастают мальчишек, на ней короткое платьице, ножки у нее длинные и тоненькие, она хорошо скачет, но быстро устает и, не снимая уздечки, снова садится на скамейку.

— Больше не хочешь?

Она не отвечает. Потом рассказывает мне о себе, о своей школе: учительница у нее тоже хорошая, но иногда сердится и, бывает даже, может дать подзатыльник. Но это редко.

— А вы молитву по утрам перед уроками читаете?

— Нет, — отвечаю я, — мы, мужчины, не молимся.

Это, конечно, вранье.

Девочка смотрит на меня с испугом.

Дети вокруг нас уже вовсю бегают, играют в войну.

Один мальчик, младше нас (он в третьем), взят в плен, но отказывается это признавать — говорит, что не хочет, — и вражеский генерал безрезультатно пытается убедить его сдаться.

— Мы тебя захватили!

— Не считается! Вы у меня саблю должны были отобрать, а у меня она вот!

Сабля у него деревянная, рукоятка привязана бечевкой.

Дети из соседнего сада смотрят на нас молча и, кажется, немного враждебно.

— В атаку! По коням! — кричу я и, оставив даму сидеть на скамейке, с легкостью получаю полковничий чин. Молниеносная карьера. Через несколько минут мой чересчур вспотевший генерал удаляется с поля боя, приговоренный мамой к спокойному сидению на солнце, и я занимаю его место. Мария видит, что я уже стал генералом, и мне это приятно.

Тем временем враг, затаившись в лесу (за вазами), не дремлет.

— Савойя! — кричу я изо всех сил, и мы бросаемся в атаку.

— Перемирие! У меня кровь из носа пошла!

Это кричит кто-то из наших врагов: у него и вправду кровь идет из носа, на крик прибегают родители, и так обрывается битва, которая сулила мне столько славы.

Я возвращаюсь на каменную скамейку с видом бывалого вояки.

— Ты весь вспотел…

— Да ерунда, неважно.

— Тебя поранили?

На руке у меня небольшая царапина с подсохшей уже капелькой крови.

— Сейчас я тебя перевяжу.

Она перевязывает мне руку своим носовым платком.

— Ты будешь медсестрой, когда вырастешь?

— Может быть, я не знаю. Я не хочу вырастать.

Солнце уже почти скрылось, и на земле лежат наши длинные тени. В комнате, откуда доносятся голоса родителей, все еще темно.

— Если я вырасту, мама моя постареет. А когда стареют, потом умирают.

— А ты когда-нибудь видела мертвых?

Но она опять ничего мне не отвечает, и я больше ее не спрашиваю. Остальные тоже молчат и тихо копаются в земле, холодной и влажной, не прогретой уже солнцем.

Скамейка наша тоже холодная: я вот-вот чихну, но вовремя зажимаю рот рукой, чтобы мама не услышала, что я чихаю, и не забрала меня отсюда.

Мальчик из третьего класса, тот самый, что отказывался признать себя пленником, подходит к нам и показывает божью коровку, красненькую, с семью черными точками. Уже почти стемнело.

— Какая красивая букашечка! — говорит Мария.

— Не букашечка, а божья коровка, — поправляет ее мальчик.

— Нет, букашка, — говорю я. — Не подаришь?

— Еще чего, сами найдите. Я эту отнесу завтра в класс, нам учитель про нее все расскажет, а потом мы ее в музее поселим. А Джулио вот нашел кремень, из него можно огонь разжигать.

— Серьезно?

— Да, он там, среди гравия валялся, — говорит подошедший к нам Джулио. Он тоже учится в четвертом. — Я дома искры из него буду высекать.

Он на минутку показывает нам свой кремень, не разрешив, конечно же, потрогать, и принимается копаться в земле вместе с парнишкой из третьего класса.

Они строят замки и вулканы — точнее, везувии, как мы их обычно называем.

Мы с Марией остаемся вдвоем и снова беремся за руки.

В комнате у родителей наконец-то зажигают свет.

— Эти букашки, они по руке ползают, а ты их даже не чувствуешь.

— Ты в следующее воскресенье сюда придешь?

— Не знаю, если мама меня возьмет. А ты?

— Я тоже не знаю.

Я чувствую что-то, но не очень понимаю, что. Мы серьезно смотрим друг на друга, а вокруг нас, совсем рядом, тихо и почти не разговаривая ходят другие дети. Уже совсем темно и не видно, во что они там играют.

— Тебе было бы страшно остаться здесь на ночь одному? Ой, вон там звезда загорелась, ты видел?

— Интересно, кто их зажигает?

— Бог, конечно. Мне одна девочка из класса сказала, что она один раз забралась высоко-превысоко на гору, и оттуда можно было до звезд рукой прямо дотронуться.

— А не обожжешься?

— Нет, потому что у них не такой свет, как у свечки, например. А знаешь, если я посмотрю на звезды, а ты потом посмотришь мне в глаза, ты там тоже звезды увидишь.

Она поднимает голову и смотрит на звезды.

— Теперь посмотри мне в глаза.

В глазах у нее и вправду было сияние, как от звезд.

— А в моих тоже звезды видно?

Она внимательно смотрит мне в глаза:

— Очень даже много, — говорит она наконец. — А если ты их закроешь, звезды исчезнут.

— Давай тогда будем сидеть, не закрывая глаз, тогда звезд в них будет много-много…

И мы принимаемся смотреть на звезды, держась за руки, неподвижно, и даже сердца у нас потихоньку наполняются светом — тем самым светом, что тщетно пытаешься найти, когда становишься взрослым. Но тут волшебство заканчивается:

— Мария! Нанни! Вы где? Уже поздно!

Приходят наши мамы:

— У вас руки совсем холодные… Ну-ка быстро домой, мы уже уходим!

Мы с Марией не успеваем даже попрощаться: мамы растаскивают нас в разные стороны, и никто даже не замечает, никто не догадывается, что у нас полные глаза звезд и что сердца наши переполнены светом…

В этом заколдованном саду вокруг нас образовался целый мир, где мы, как нам казалось, провели бесконечно много времени. Мы думали, что он никуда уже не исчезнет, но хватило всего-то одного голоса, чтобы разрушить волшебные чары.

Вот так и во взрослой жизни: мы строим себе миры, наши собственные, наполняем глаза прекрасным, а сердца — надеждами и не думаем, совсем не думаем о конце… но достаточно бывает одного голоса, одного зова, и мы уходим от всего, навсегда…

Понедельник. Снова в школу. Учитель выглядит посвежевшим, отдохнувшим, он полон новых сил, а мальчишки сидят спокойно за партами, и никто даже не разговаривает! Проводить урок в понедельник — сплошное удовольствие.

— Вы занимались на выходных?

Ну, в общем, не особо.

— Джордани, ты где вчера был?

Учителю вдруг стало любопытно узнать, как проводят выходные его ребята. Он вспоминает старый сад своего детства, когда он сам был в четвертом классе, и перед его глазами встает личико Марии и того противного мальчишки из третьего…

— Да, ты, Джордани, — переспрашивает он, — вот ты, например, что вчера делал?

Не отвечая, Джордани выходит из-за парты и показывает мне что-то, зажатое в руке, — что-то красное, с семью черными пятнышками.

— Божья коровка, — говорю я.

— Ага, букашка, — отвечает Джордани.

Вот что значит стать взрослым: забываешь такие слова, как «букашка», а тем более «букашечка»…

— Я ее в саду поймал, куда меня папа с мамой водили. Там было еще много других детей. И Мартинелли тоже был, он кремень нашел.

— Где он?

— Вот, — показывает Мартинелли, который уже штук десять перьев затупил, пытаясь высечь искры из своего кремня. — Я его на дорожке, в гравии нашел. Мы там замки строили и везувии всякие…

Мне бы следовало его поправить и сказать, что правильно говорить «вулканы», но я ему об этом как-нибудь в другой раз скажу: до конца учебного года еще целых четыре месяца.

— Мы в войну играли, а в лесу прятались враги…

Все как много лет назад: букашки, кремень… дети совсем не меняются.

И теперь мне ужасно хочется узнать, была ли там девочка, худенькая такая, за медсестру.

— Была, — говорит Мартинелли, — она лечила раненого генерала. Это из четвертого класса одна девчонка.

Она еще говорила, что искры от кремня улетают на небо и превращаются там в звезды.

— А где этот раненый генерал?

— Мы его не знаем, он из другой школы.

Что угодно ставлю на то, что у этого мальчика из другой школы до сих пор рука перевязана носовым платком, как у меня тогда — я носил его еще несколько дней, не снимая, потому что он напоминал мне о том вечере, о том саде, куда я так надеялся вернуться. Но так и не вернулся.

— А правда, синьор учитель, то, что она говорила, эта девочка, — что искры от камня улетают на небо и становятся звездами?

Я бы хотел промолчать, притвориться, что я не понял вопроса. Но Мартинелли внимательно смотрит на меня.

— Нет, — отвечаю-таки я, — неправда. Эти искры — мельчайшие раскаленные частички, которые отделяются от кремня, и огонь тут же их разрушает.

Я все-таки учитель и должен отвечать именно так.

И вот я тоже, как мама, которая увела их вчера из сада, разрушил волшебство.

А впрочем, может, и не разрушил. Потому что если дети и вправду не меняются, если и вправду в этот самый момент в другой школе в четвертом классе сидит раненый генерал, который не снимает вчерашнюю повязку с давно подсохшей царапины, и если Мартинелли такой же, каким был я в его годы, тогда я точно знаю, что никто не поверил в мое объяснение.

Они, конечно, притворяются, что поверили, потому что ученикам положено верить в то, что говорит учитель, но в глубине души они убеждены совсем в другом — в гораздо более прекрасном, гораздо более реальном, чем сама реальность: в том, что искры долетают до самого неба и превращаются в звезды, в те самые звезды, что слабо мерцают на небе весенними вечерами, так, что хочется задержать дыхание, чтобы случайно не погасить их.

 

VII. Бегун в пальто

Ронкони был не ребенком, он был душой. Черные глаза на бледном худом личике казались огромными и все время о чем-то спрашивали. Часто о таких вещах, о которых я просто ничего не мог сказать.

— Синьор учитель, а где находится небо?… Нет, не то, которое мы видим, не голубое: это воздух, я знаю. Я про то, на котором живут ангелы и куда попадают все, кто на земле были хорошими…

На такие вопросы никто не может ответить, даже учитель, который, казалось бы, должен знать все.

— Я у бабушки уже спрашивал, но она тоже не знает.

Бабушка Ронкони была щуплой старушкой, укутанной в длинную темную шаль. Она каждый день забирала внука из школы, но только потому, что очень его любила, чтобы взять его личико в свои сморщенные руки и поцеловать его в лоб, а вовсе не для того, чтобы проводить его домой. Это скорее он провожал ее, подставив под ее руку худенькое плечо. Так они и уходили вдвоем. Я смотрел им вслед, и при виде маленького Ронкони и его бабушки, которая давно стала меньше его, у меня сжималось сердце. Я думал о том самом небе, которое было так близко от них обоих.

Еще бабушка Ронкони была доброй и грустной и носила одну из тех черных шляпок с бархатной ленточкой, завязывающейся под подбородком, какие носят почти все старушки. Разговаривая со мной, она всегда поглаживала мне руку:

— Синьор учитель, мой внук слишком много учится, всё читает и читает, ему это вредно… Вы ему скажите, что нужно побольше играть, веселиться, как все остальные мальчики…

— Я ему всегда об этом говорю, синьора. Я специально посадил его рядом с Мартинелли, потому что тот — самый веселый и озорной мальчик в классе. Ну скажи мне, Ронкони, теперь, весной, мы будем гулять? Я вас всех отведу на поляну, мы разобьемся на команды и будем играть в футбол. Я встану в ворота, а ты будешь центральным нападающим. Со мной-то, с твоим учителем, ты будешь играть в футбол?

Я навсегда запомню это личико, и эту улыбку, и голову, чуть наклоненную к правому плечу, на которое бабушка опиралась рукой — совсем легонько, ведь рука ее почти ничего не весила. В классе он всегда смотрел на меня и с жадностью вбирал каждое слово, надеясь узнать что-нибудь новое — что-нибудь, чего он еще не знал. Очень часто, я видел, ему хотелось задать мне какой-нибудь вопрос. Но тут же, слегка мотнув головой, он опускал почти уже поднятую руку, видимо, понимая, что если я и смог бы на него ответить, то все остальные все равно ничего бы не поняли. А я не мог вести урок для него одного. Наоборот, мне нужно было постоянно следить за тем, чтобы говорить очень простым языком о самых несложных вещах — чтобы всем, даже Криппе, было всё понятно.

Криппа был здоровым рослым парнем с сильно волосатыми ногами, который сидел в четвертом классе столько лет, что никто уже не мог вспомнить, сколько, и непонятно было, что же он делал: то ли спал, то ли не спал. Веки у него от природы были всегда опущены, как железные ставни в витринах магазинов после восьми тридцати, прикрыты, но не слишком низко. Ровно настолько, чтобы покупатели поняли, что магазин закрыт, а оставшиеся внутри продавцы не должны были бы вылезать из магазина на четвереньках со связкой ключей в зубах. В конце года я все-таки перевел его в среднюю школу — не только потому, что считал необходимым освободить будущие четвертые классы от такого странного ученика, но и чтобы старость не застала его в начальной школе.

Однажды Ронкони — в школе в этот день намечался марш-парад с бегом — пришел в класс одетым как старичок. Бабушка проводила его до двери, умоляя меня не разрешать ему снимать пальто: «Он может простыть, синьор учитель… Ветер еще холодный».

— Бегун в пальто! — тут же со смехом прокомментировал Мартинелли. Сам он был одет почти по-солдатски и сгорал от нетерпения покрасоваться перед директором в строю.

— У меня рубашка вообще на голое тело, — говорил он всем.

Что касается Криппы, то стук барабанов, доносившийся со школьного двора, бодрил его, но как только барабаны умолкали, он снова впадал в дремоту.

Но тут трубач протрубил так громко, что Криппа буквально подпрыгнул на месте.

— Все по местам! Все по местам!

Когда мы подошли, во дворе уже выстроились несколько колонн (в каждой колонне — тридцать с небольшим человек, целый класс), готовых промаршировать перед директором. Директор, толстая краснощекая дама, возвышалась над всеми нами, стоя на чем-то вроде помоста. Ее окружал штаб из учительниц, изо всех сил старающихся принять суровый и торжественный вид, но слишком уж сложно им было не поддаться искушению пошептаться друг с другом — от этого не откажется ни одна учительница на свете.

Я тоже построил своих в колонну. Рядом с Мартинелли, вместе со всеми, в нетерпении переминавшимися на месте, мечтающими о флагах, об атаке, о сияющей пыли героических битв, гордо, прямо, с горящими глазами, с сердцем, бьющимся в ритм с барабанами, стоял Ронкони в своем пальто. Слишком большой для его маленькой головы берет съезжал на глаза, так что виден был один только рот и крошечный острый подбородок.

— Не так, не так, Ронкони, выпрями голову, не наклоняй ее вправо…

Он смотрел на меня, высоко задирая голову, потому что иначе берет сползал на глаза, и как будто говорил: «Ты ведь понимаешь, что я не справлюсь. Мне бы так хотелось быть таким, как Мартинелли, — ходить в рубашке на голое тело, с распахнутым воротом, но я не могу… И директор сейчас меня увидит и прогонит, потому что на парад не ходят в пальто…»

Прозвучала команда: «Напр-ра-во!» — и колонны замаршировали перед директрисой: гравий на дорожках во дворе захрустел под ногами восьмисот мальчишек, напоминавших восемьсот солдат. Только один из них никак не походил на солдата в этом своем пальтишке, с торчащими из рукавов худенькими запястьями и с проступающими на них тоненькими синими жилками.

«Вот сейчас, — подумал я, — она его увидит и прогонит…»

— Бегом марш! — прогремела директриса, которая могла приказать бежать, но не дай Бог, если бы кто-нибудь рискнул приказать то же самое ей…

— Это чей мальчик в пальто?

— Мой, синьора.

Я взял Ронкони за руку и отвел его в сторонку.

— Постой здесь, хорошо? Когда бег закончится, я тебя заберу. Не в тени только — на солнце постой. Ты вспотел?

— Синьор учитель, я вас так люблю. Как бабушку.

— Я тоже тебя люблю, Ронкони. Мы с тобой будем гулять, долго-долго, и потихоньку ты тоже станешь сильным — таким как все, как Мартинелли, и сможешь носить рюкзак. А потом мы пригласим на парад твою бабушку. «Посмотрите на вашего внука, — скажем мы ей, — как он марширует вместе со всеми. Кто, он устал? Да какое там устал! Для него рюкзак — все равно что перышко…»

В ответ Ронкони лишь грустно улыбнулся. Он все еще держал мою руку, поэтому мне пришлось сказать: «Отпусти-ка меня», — и бегом догонять свою колонну, которая как раз проходила мимо директрисы. Мартинелли, оказавшись напротив, чуть не прожег ее глазами, широко раскрытыми и сияющими как звезды; и даже Криппе удалось каким-то непостижимым образом поднять веки, которые, впрочем, тут же упали на место, как только синьора директор осталась позади. В том, что в этот момент он снова заснул, не было никаких сомнений: после команды «Стой!» он не остановился, как все остальные, а продолжил гордо шагать по направлению к стене.

Директриса одобряюще похлопала меня по плечу, как старый генерал — командира полка.

— Но, — сказала она, — вот тот мальчик пусть лучше не участвует больше в парадах.

Я попрощался с ней и вернулся к Ронкони, но промолчал о ее словах.

— Что сказала синьора директор?

— Нам пора в класс, Ронкони.

Уроков в тот день больше не было: разве можно было заставить их усидеть на месте — тридцать пять мальчишек, взбудораженных звуками барабанов и горна? Разве можно было успокоить Мартинелли, которого похвалила сама синьора директор, — лучшего участника парада?! Пока они галдели, я тихо поговорил с Ронкони, пытаясь убедить его, что ему не нужно так много читать и заниматься.

— Не стоит тебе думать обо всех этих вещах. Даже взрослые об этом не думают. Даже я не думаю, хоть я и учитель. Я по твоим сочинениям вижу, что тебе очень одиноко… тебе нужен друг, Ронкони. Чтобы проводить с ним время, играть… Мартинелли, например. Почему ты не играешь с Мартинелли?

— Мартинелли вообще ни о чем не думает, синьор учитель. Да и потом, он со мной играть не хочет, говорит, что я ненормальный…

— Мартинелли, поди-ка сюда. Почему ты не играешь с Ронкони?

— Потому что он ненормальный, синьор учитель. Он и дома занимается все время.

Мартинелли смотрит на меня возмущенно.

— Я не хочу стать таким же. Он мне такие вещи говорит, которых я вообще не понимаю. Вот недавно, в саду — мы там цветы рвали, чтобы потом букетов из них наделать и вам принести, — он сорвал один цветок всего, малюсенький такой, и сказал, что это все равно, что много цветов.

С этими словами он чуть ли не со страхом взглянул на Ронкони и вернулся за свою парту, чтобы продолжить прерванный разговор про войну, время от времени показывая, как надо целиться во врагов из ружья.

— Ронкони, сейчас весна, и тебе обязательно нужно побольше гулять.

— Синьор учитель, я весной себя хуже чувствую.

Тут в дверь постучали, и в ней показался вахтер:

— Завтра утром, в десять, придет с проверкой синьор инспектор.

Отважные герои разом притихли.

— Матерь Божья, — произнес, воздев руки к небу, Леонарди, маленький мальчик в очках, — пусть он меня не спросит, и я обещаю тебе, что не буду есть черешню целую неделю!

— Пускай приходит! — закричал Мартинелли, но я посмотрел на него так, что он тут же запнулся и опустил глаза.

Он понял, что означал мой взгляд.

«Ты, Мартинелли, завтра не придешь. Ты завтра, ровно в десять, когда сюда явится инспектор, будешь ходить по саду и собирать для меня огромный букет цветов…

Везет тебе, ты-то можешь это себе позволить… А мне нужно будет сидеть здесь, показывать инспектору журнал, отчитываться по пройденной программе…

— Синьор учитель, — скажет он, — вы укладываетесь в программу? Вы уже проходили чередование в корне глаголов?

— Разумеется, синьор инспектор, — отвечу я и бессовестно солгу. — Мы прошли все неправильные глаголы, так что если вы хотите спросить моих ребят…»

Да уж, для учителя, пожалуй, нет момента ужаснее, чем этот: может быть, инспектор, удовлетворенный ответом, никого не будет спрашивать, и тогда мое остановившееся сердце снова начнет биться, как вчерашние барабаны во дворе, но он может и сказать:

— Что ж, послушаем-ка вот того маленького мальчика в очках, с первого ряда. Тебя как зовут, мальчик?

— Леонарди Альберто.

— Молодец. Ты что-нибудь можешь мне сказать о чередовании?

— Нет, синьор инспектор, мы такого еще не проходили…

И тогда мне наступит конец. Инспектор нахмурит брови и уйдет, не сказав ни слова, а через какое-то, короткое, думаю, время, вахтер постучит в дверь и, просунув в щель нос, скажет не без ехидства:

— Синьор учитель, вас вызывают к директору.

Дело в том, что чередование я еще даже не начинал объяснять. Я вообще был далеко не самым прилежным учителем, который день за днем идет точно по программе, отнюдь: я то объяснял что-нибудь из грамматики, то разговаривал о цветах, а иногда рассказывал о Фурио Камилло, спасшем Рим от галлов, примчавшись верхом на белом коне как раз в тот момент, когда ненавистный враг Рима, Бренно, возгласил: «Смерть побежденным!» И мои мальчишки начинали аплодировать и расспрашивали о белом коне Камилло:

— Синьор учитель, а он был большой? А бегал очень быстро?

— Быстрее ветра, — отвечал я, — быстрее ветра.

И тоже рисовал в воображении этого коня. Кто знает, может, именно на таком коне Камилло и освободил Рим.

Я смотрел на Ронкони, тот улыбался, глядя на меня, и тогда я стеснялся немного своих страстных речей: я казался себе перед ним мальчишкой и опускал глаза под его взглядом.

— Ребята, — сказал я как можно более серьезным тоном, стараясь казаться спокойным и невозмутимым, — завтра утром придет синьор инспектор и, возможно, спросит у вас чередование в корне глаголов… Я согласен, что вы совершенно не обязаны этого знать, потому что я вам этого еще не объяснял… Но давайте попробуем, может, вы все-таки что-нибудь знаете? Вот ты, Леонарди, если, например, тебе синьор инспектор скажет завтра: «Леонарди, проспрягай мне глагол „будить“», — что ты ему скажешь? Ну, давай просто представим…

— Я будю, — начал Леонарди с самым что ни на есть серьезным видом, — ты будишь, он будит…

На следующее утро все, кроме Мартинелли, ждали прихода инспектора.

В полной тишине. У меня не хватало духа произнести ни слова.

Ронкони был еще бледнее обычного, под глазами у него были синяки, голова еще больше наклонена вправо. Казалось, он прекрасно понимал, как мне страшно, и хотел подбодрить меня взглядом: «Не бойтесь, синьор учитель, увидите — всё обойдется!»

Криппа, как всегда, спал: чтобы разбудить его, нужны были бы трубы и барабаны, визита инспектора явно не было достаточно. Инспектор вошел в класс ровно в десять. Я показал ему журнал, подробно доложил о пройденной программе, задал пару вопросов своим ученикам, на которые они, разумеется, ответили не раздумывая, и все шло очень даже хорошо.

У некоторых на лицах уже начали появляться улыбки, лица стали менее бледными, Леонарди с его «будю» я посадил на самую последнюю парту, приказав не высовываться, и он начал уже потихоньку из-за нее выглядывать, поблескивая очками.

И тут, в последний момент, когда я уже был уверен, что он вот-вот распрощается и уйдет восвояси, инспектор, кашлянув, спросил:

— А как насчет чередования? Вы же его, конечно, уже проходили?

— Конечно, синьор инспектор, я не отстаю от программы.

— Прекрасно, прекрасно, ну что ж, вы хотите сами проверить кого-нибудь из учеников, или я проверю?

— Как хотите, синьор инспектор, мне все равно.

— Тогда давайте вы.

Я обвел взглядом класс и среди всех объятых ужасом физиономий увидел маленькую, спокойную и улыбающуюся мордашку Ронкони.

Темные круги под его глазами означали: «Я готовился всю ночь, синьор учитель. Эти неправильные глаголы я все назубок знаю, спрашивайте, можно даже самые сложные…»

Он все проспрягал правильно, и даже инспектор, очень довольный, задал ему пару вопросов.

— Молодец, молодец, Ронкони. И вы тоже молодец, синьор учитель. А вы, ребята, должны слушаться вашего учителя и гордиться им: такой молодой, а преподает уже не хуже старых учителей. Представляю, синьор учитель, как непросто вам пришлось, чтобы заставить их так хорошо выучить неправильные глаголы.

— Синьор учитель уже целых три месяца нам их объясняет, — раздался тоненький голосок Ронкони.

— Все остальные тоже, разумеется, так же хорошо знают глаголы, как и Ронкони…

— Разумеется, синьор инспектор, если вы хотите проверить…

— Нет, нет, хватит. Вы действительно молодец, синьор учитель. Мое почтение. До свидания, ребята, и поберегите своего учителя, он изо всех сил старается воспитать из вас порядочных людей…

Он вышел, преисполненный энтузиазма, оставив после себя тишину, которая, казалось, не закончится никогда. Я смотрел на Ронкони, и мне так много хотелось сказать ему, но я не мог…

Эх, если бы Мартинелли был в классе, он бы понял, что Ронкони совсем не ненормальный…

— Ронкони, — спросил я, — ты устал?

— Как обычно, синьор учитель…

У ворот школы ко мне подошла его бабушка:

— Он всю ночь просидел над книгами, синьор учитель. Скажите ему, умоляю, чтобы он так много не учился… Какая такая нужда ему была всю ночь сидеть?

— Ронкони, ты завтра оставайся дома. Я тебя сам навещу, после уроков.

— Синьор учитель, я завтра приду, я, пока смогу, приду.

— Не говори так, не говори… — вздыхая, причитала бабушка, и они снова ушли вместе: она — облокотившись на его худенькое плечо, легко-легко, почти невесомо, а он — все равно сгибаясь под ее весом.

Еще несколько дней внимательные глаза Ронкони смотрели на меня в классе. Но в то утро, когда, проверяя присутствующих, я назвал фамилию Ронкони и не услышал в ответ его тоненький голосок: «Здесь, синьор учитель!» — я понял, что в школу он больше не придет. Ребята тоже это поняли.

— Синьор учитель, те цветы, что я вам принес… — начал было Мартинелли…

— Я отнесу их Ронкони, хорошо. Я пойду к нему после уроков.

Ронкони лежал в небольшой кроватке. Бабушка подошла ко мне поближе:

— Он меня опять про небо спрашивал, синьор учитель.

— Ронкони…

Его руки лежали поверх одеяла, легкие, как пушинки.

— Синьор учитель, не суждено мне носить рюкзак. Вы скажите Мартинелли…

— Он просил тебе передать вот эти цветы…

—.. что я его люблю, хоть он и считает меня сумасшедшим. Скажите, пусть он бегает, пусть собирает много цветов, и марширует перед директором, и слишком сильно не учится. И пусть вспоминает меня иногда… А я все неправильные глаголы знаю, синьор учитель: я бужу, ты будишь, он будит…

Бабушка беззвучно плакала в углу, чтобы ее не услышали.

Но Ронкони, похоже, не боялся.

— Ну, пока, Ронкони, выздоравливай. Я завтра к тебя зайду…

И на следующий день ранним утром, перед школой, я снова пришел.

В класс я вошел с небольшим опозданием — мальчишки уже сидели на своих местах. Они поняли всё без слов. Мартинелли, каждое утро приносивший охапку цветов, в этот раз принес всего один цветок. Он положил его на пустое место рядом с собой.

— Он не был ненормальным, синьор учитель. Букет цветов или один только — это одно и то же.

Прошли месяцы, и наступил конец учебного года.

И вот он, последний день школы — день, когда раздают табели и медали.

— Мартинелли! Переведен.

Он, конечно, не знает, что я перевел его отнюдь не за учебу и хорошее поведение, а за тот цветок, что он положил на пустой стул.

— Криппа! Переведен.

Он спит, так что не узнает об этом.

— Леонарди, в октябре итальянский, не забудь: я будю, ты будишь… А теперь медали. Серебряная медаль самому лучшему ученику, тому, кто больше всего ее заслуживает… Я тут кое-кого пригласил, ребята…

Я открыл дверь и позвал щуплую старушку.

— Вы не против, если серебряную медаль мы отдадим бабушке Ронкони? Возьмите, синьора, мы все очень любили вашего внука…

— А теперь, ребята, выходим. До свидания, до свидания, увидимся в октябре! В пятом ты будешь капитаном команды, Мартинелли.

Класс опустел. Остался один только спящий Криппа.

 

VIII. Весна во дворе

Зима еще не закончилась. Шарфы и пальто все еще в ходу. Руки по утрам мерзнут, поэтому нужно хорошенько потереть их друг о дружку и подышать на них, прежде чем взять ручку и написать «Рим, 28 февраля 1933 года. Диктант». Зато в глазах у ребят появилось что-то новое, чего вчера не было. Даже Джордани, самый внимательный, у которого руки всегда там, где нужно, глаза не разбегаются и ушки на макушке — чтобы не пропустить ни единого слова учителя, тот самый Джордани, который всегда отвечает пинком, если сосед по парте его отвлекает, даже он сегодня смеется и поглядывает в сторону окна, словно ждет чего-то. Я окликаю его, но он не слышит. Мартинелли — тот, понятное дело, не может усидеть на месте: встает, подходит к мусорной корзине, чтобы выкинуть туда какую-то бумажку, возвращается за парту, снова встает, чтобы снова что-то выбросить. Корзина — вообще заразная штука: тут же начинается бесконечное паломничество к ней, беспрерывное хождение по классу. Кто только что выстрелил из рогатки в географическую карту и пробил дырку на месте Греции? Что там за шуршание доносится с парт второгодников? И все, буквально все смотрят в окно, которое выходит во двор…

— Рим, 28 февраля 1933 года. Написали?

Какое там! Попробуй заставь их писать сегодня утром. Сегодня перья тупятся, тетради пачкаются. Леонарди не может писать, потому что Манили ударил его по руке, Марьянеччи вообще расплакался, и почему — непонятно: его-то никто не бил.

— Марьянеччи, ну что с тобой?

Он и сам не знает. Как и вечно серьезный Джордани не знает, почему его все время тянет хихикать, и ему стыдно, потому что он очень воспитанный мальчик, из хорошей семьи. Он хмурит брови и пытается придать себе сосредоточенный вид, но глаза-то продолжают смеяться…

— Эй, ребята, да что сегодня такое происходит, в конце концов?

Всё ведь как обычно, ничего не изменилось: из окна видны все тот же кусок серого неба и дерево с голыми черными ветками. Но все почему-то смотрят на улицу. Учитель распахивает окно, выглядывает, смотрит вниз — ничего, никого: гравий, лужи, высокие серые стены с одинаковыми окнами в них, в каждом из окон по классу с учителем или учительницей, в каждом — ученики: та же форма, те же слова и замечания, те же проблемы, годами. Нет, абсолютно ничего нового. Чего же они ждут, мальчишки? И все же — это видно по глазам — кто-то должен прийти оттуда, со двора, и постучать в окно. Я выглядываю в коридор — и там всё как всегда: длиннющая вешалка, груда пальтишек, накидок, красных шарфов, две-три шубки (детей богатых родителей). А что в карманах? Свистки, пуговицы, гайки, какие-то крышки, крошки пирожных, съеденных давным-давно, причем крошек этих становится все меньше и меньше, потому что иногда, как вспомнишь о том пирожном, даже крошка кажется вкусной…

В коридоре холодно. Мимо проходит маэстро Пальяни, старый учитель, закутанный в шарф по самые глаза.

— Эта зима, — шепчет он хриплым голосом, — никогда не закончится.

И дышит на кончики пальцев, торчащие из обрезанных черных перчаток.

В самом конце коридора на стуле спит дежурный. Ничего нового: дежурный всегда спит, а маэстро Пальяни жалуется на зиму, которая никак не заканчивается. Всё как обычно.

В директорской горит свет. Значит, директриса сидит у себя в тепле рядом с печкой. Иногда я думаю, как хорошо, наверное, быть директором: сидеть за красивым письменным столом с серебряным пером и серебряной чернильницей — подарком от учителей. (Маэстро Пальяни дал на подарок только пять лир. Говорят, что он скупой до безобразия и что в банке у него куча денег. Бедный Пальяни, может, у него и наберется тысяча лир, отложенных по грошу за тридцать лет учительства. Может, он думает: «Вот поживу на них, когда выйду на пенсию!» Он всегда мерзнет. Зима ведь никогда не заканчивается.) Рядом с пером и чернильницей стоят большие настольные часы, их держат в руках две бронзовые женщины. Ровное тиканье этих часов — одно из самых страшных впечатлений всех ребят, которых хотя бы раз вызывали к директору. Оно подчеркивает ужас нескончаемой тишины, которая предшествует тяжелому разговору. Посередине стола лежит директорская печать — та самая волшебная печать, чье прикосновение делает действительными справки, аттестаты, дипломы, та печать, до которой имеет право дотронуться только директриса.

Может, все дело в этой печати. Да, только из-за нее, наверное, я хотел бы стать директором: чтобы с силой нажимать на нее в конце года девятьсот раз подряд. Судя по шуму, доносящемуся из директорской, в конце года школа больше напоминает почтовое отделение.

С того места, где я стою, виден только свет из директорской, который проникает и в переднюю, где секретарь готовит на завтра списки учеников. Все школьные секретари пишут одинаково: фамилии учителей — готическим шрифтом, имена — курсивом, и иногда какая-нибудь начальная буква выведена красными чернилами.

В детстве вас наверняка хотя бы раз награждали какой-нибудь медалью. И вы, конечно же, очень гордились этой наградой. Теперь, много лет спустя, она лежит где-нибудь в дальнем ящике стола. Случись вам, роясь в ящике, наткнуться на эту медаль, она не тронет вас так, как большая буква «Н», старательно выведенная красными чернилами на дипломе, прилагаемом к медали. Вверху этого диплома написано: «Награждается за отличную учебу», или что-то в этом роде. Эту букву «Н» выводил ваш старый школьный секретарь, которого сейчас, скорее всего, уже нет на свете. В каждой школе есть такой вот секретарь, который выводит букву «Н» тем же почерком, с такими же изгибами, теми же красными чернилами…

Я возвращаюсь в класс. Без меня брожение усилилось. Значит, есть сегодня в воздухе что-то такое, чего не замечаю ни я, ни маэстро Пальяни, ни секретарь, зато замечают мальчишки.

Нужно на них прикрикнуть, строго посмотреть на Джордани, запретить им подходить к мусорной корзине и еще раз повторить:

— Рим, 28 февраля 1933 года. Диктант. Пишите.

Я беру книгу, листаю ее, но не нахожу там ничего пригодного для диктанта. Ни одного законченного по содержанию, но не слишком длинного отрывка. Кроме того, нужно, чтобы в нем была какая-нибудь сложная грамматика.

Что делать? Диктовать привычное: «Прощайте, горы и долины…»? Или: «Не слышно было даже дуновения ветерка — поверхность озера была ровной и гладкой…»? Нет, это совсем не подходит для учеников начальных классов.

И я начинаю придумывать на ходу, как частенько делаю:

— Пишите: «Окно моего класса».

Я продиктовал заголовок и прохожу между рядами. Да уж! А я еще стараюсь подобрать для них грамматически сложные фразы! Манили написал: «Окно маиво класса». А ведь Манили всегда хорошо пишет диктанты. Это, конечно, по невнимательности. Мартинелли смотрит на меня и улыбается. Я не улыбаюсь ему в ответ, потому что понимаю — в воздухе витает что-то, о чем я не догадываюсь.

Я чувствую себя стариком с замерзшими в перчатках пальцами, как маэстро Пальяни. Я так и вижу себя через двадцать лет: проходящим через холодный темный коридор, с натянутым на самые глаза шарфом. И слышу свой хриплый голос: «Эта зима никогда не закончится…»

В общем, я диктую то, что вижу: «Из окна моего класса видно только кусок серого неба и верхушку дерева с высохшими ветками…»

— Мартинелли, что я продиктовал?

Мартинелли встает, покрасневший и смущенный:

— Из окна моего класса видно только кусок серого неба…

— А дальше?

— И всё. Я только досюда дописал.

— …и верхушку дерева с высохшими ветками…

Мартинелли пишет против воли.

— Зима еще не закончилась. В прошлом году в это время на ветвях деревьев уже набухали почки. А в этом году весна еще далеко… Мартинелли, ты написал?

Он написал: «Не закочилась, на витвях, исчо». Но написал.

— Продолжаем: «.. весна еще далеко». Двоеточие. Вы поставили двоеточие? «…Еще далеко: ни одного цветущего дерева, ни одного куста, на котором раскрылись бы первые листочки…»

— Синьор учитель…

Мартинелли поднимает руку. Ему нужно выйти.

— Ты закончил писать?

— Нет еще.

— Выйдешь, когда закончишь.

Он смотрит на меня с удивлением.

— Иди, — говорю я ему, жалея, что на минуту превратился в старого злого безнадежного учителя.

Я бы диктовал дальше, но боюсь, что продолжу диктовать глупости.

— Ладно, достаточно. Посмотрим ошибки.

Я с ужасом понимаю, что радуюсь их ошибкам, радуюсь возможности поставить плохие оценки. Я оставляю в ящике красный карандаш, которым отмечают негрубые ошибки. И беру только синий. Мальчишки таращат на меня глаза: «Всегда был таким добрым…»

И вот уже Манили начинает плакать — я поставил ему тройку.

Джордани тоже весь в слезах — и он получил трояк. Те глаза, что недавно смеялись, сейчас полны слез. В полной тишине слезы падают вниз и расплываются на красной обложке тетради, тоже становясь красными.

Мартинелли все еще не вернулся.

Я ставлю еще несколько троек, пару четверок с минусами, заставляю расплакаться еще пару ребят, потом посылаю за Мартинелли. Его нигде нет.

— Ну я с ним разберусь, пусть только вернется! Дайте-ка мне сюда его тетрадь.

И я вывожу под недописанным диктантом огромную двойку, на полстраницы.

Учителей тоже иногда неплохо бы ставить в угол.

Я сам выхожу искать Мартинелли. Спрашиваю у дежурного. Он его не видел. Ну, ясно, спал, как всегда. В первый раз в жизни я, никогда и словом не обидевший обслуживающий персонал, говорю дежурному такое, что он подпрыгивает на месте. Потом спускаюсь по лестнице и спрашиваю у вахтера.

Двери школы закрываются на время уроков — Мартинелли никак не мог выйти. Я возвращаюсь наверх, обшариваю все помещения, навстречу мне идет директор, я говорю ей, что пропал ученик. Директрисы не могут жить без расследований. Она заходит в класс, восстанавливает цепь событий, велит позвать дежурного и вахтера и заключает, что Мартинелли не мог выйти за территорию школы. Маэстро Пальяни, с натянутым на глаза шарфом, знаком показывает ребятам, чтобы они делали вид, что его не замечают, но сложенными кончиками пальцев и кивком головы спрашивает у них: «Кто пропал?»

Дело усложняется. Скоро уже о нем будет знать вся школа: учителя начнут выглядывать в коридор, но не слишком смело, опасаясь встретить директора, а мальчишки воспользуются моментом, примутся запускать бумажные самолетики и устроят войну линейками.

Конечно, во всем виноват я — я же разрешил Мартинелли выйти. И директор есть директор, но ведь она еще и женщина: она волнуется, как волновалась бы за своего внука, если бы тот потерялся. Только мальчишки спокойны, все как один. У Джордани на физиономии слезы давно обсохли, и он снова хихикает.

— Ты знаешь, куда подевался Мартинелли?

— Он во дворе, синьор учитель.

Мигом вниз по лестнице — я и директриса. Она, конечно же, добежит гораздо позже, а я уже там — осматриваюсь вокруг и вижу Мартинелли: он стоит с невозмутимым видом и неотрывно на что-то смотрит.

Я подхожу поближе: он рассматривает маленькое деревце, растущее в каменной вазе, и осторожно гладит первые зеленые листочки.

— А вы говорили, что весна еще далеко, синьор учитель.

А вот и запыхавшаяся директриса. Сложно будет ей все объяснить.

— Это я во всем виноват, синьора.

Я рассказываю ей про диктант, про серое небо в окне, про голые ветви деревьев. Потом беру за руку Мартинелли и возвращаюсь с ним в класс. Я снова стал добрым, но в душе мне стыдно за все эти двойки и тройки:

— Мартинелли, — говорю я, — ты знал про это дерево в саду?

— Мы все знали, синьор учитель. Мы сегодня перед уроками его заметили. И ждали, когда и на большом дереве листочки распустятся. Десять ластиков тому, кто увидит первый листок.

Так вот почему они смотрели на окно: они ждали весну, которая должна была прийти на школьный двор, показаться на дереве. Та самая весна, которая, оказывается, уже пришла, но ни я, ни старик Пальяни об этом не подозревали. Ни директриса, сидящая у печки в своем кабинете, ни спящий дежурный, ни секретарь, занятый выписыванием буквы «Н» в дипломе красными чернилами, — никто из нас об этом не подозревал.

— Ну что, чем все закончилось? — спрашивает, всунувшись в дверной проем, маэстро Пальяни.

— Пришла.

— Кто?

— Весна!

Бедный Пальяни чуть не бегом бежит от моей двери, возмущенный:

— Ох уж мне эти молодые учителя!

А мы всем классом — потому что и я снова стал мальчишкой и мне стыдно, что полчаса назад я был вредным и злым учителем, — устраиваемся у окна, чтобы дерево было лучше видно. Интересно же, кому достанутся десять ластиков.

Внизу во дворе перед вазой с деревцем неподвижно стоит директриса. Ах, она, значит, тоже заметила… Она тоже, как Мартинелли, потихоньку дотрагивается до зеленых листочков — очень осторожно, чтобы их не повредить. Такая взрослая и серьезная женщина! Подумать только: нужен был ученик четвертого класса, чтобы она поняла, что такое весна.

Ага! Я увидел первый листок! Он спрятался в углублении между веткой и стволом, так что его не так просто заметить. Мартинелли, похоже, еще не заметил. Если я скажу, что нашел его, десять ластиков мои. Но я молчу. Не хочу красть ни у кого весну.

 

IX. Запах яичницы

Сегодня ребята пришли в школу без портфелей — мы идем на прогулку. Мама Леонарди не отстает от меня ни на минуту:

— Синьор учитель, следите, чтобы он не бегал, он у меня такой слабенький. И скажите ему, чтобы ни в коем случае не снимал пальто и на солнце долго не сидел. Из фонтанчиков пусть не пьет, и в тени тоже пусть не сидит…

Бедный Леонарди, где ж ему сидеть?

— Я о нем позабочусь, синьора, вы не волнуйтесь.

Мама Леонарди — маленькая бледная женщина, вечно согнутая под весом огромной хозяйственной сумки, доверху набитой капустой, артишоками, картошкой. Наружу из сумки торчит большой пучок салата, напоминающий перья на шляпе. У нее семеро детей. Этот младший.

— Он очень слабенький, — продолжает она. — Не такой, как остальные ребята. Я ему теплый свитер поддела.

Я тем временем подмигиваю Леонарди: «Не бойся, будешь бегать, как все остальные, и пальто снимешь, хочешь — на солнце сиди, хочешь — в тени…»

Не дай Бог принимать этих мам всерьез. Мальчики у всех слабые. Даже здоровые, рослые бутузы с почти мужскими голосами, которых стыдно уже выводить на прогулку в коротких штанишках. В каждом классе таких наберется не меньше четырех. У некоторых над губой уже пробивается пушок, предвестник усов. Учитель немного стесняется таких учеников, они ведь почти что с него ростом. Он сажает их на самые дальние парты, а на прогулке ставит в хвост колонны. Они идут, вжав голову в плечи, потому что им тоже стыдно быть учениками начальной школы и идти вместе с малышней. Они ничему не учатся. Но будут просиживать по несколько лет в третьем, четвертом и пятом, пока пушок над их губой не превратится в настоящие усы и на их пути не встретится наконец учитель, который переведет их в среднюю школу. Не потому, конечно, что они этого заслуживают, а потому что усы — это уже слишком.

Итак, в конце колонны — большие, в начале — малыши, все строятся по росту. Тоненькие голоса в голове колонны, басы — в хвосте. Учитель мечется от начала к концу:

— Вперед. Плотнее. По дороге не разговаривать. Мартинелли, кончай дурака валять. Осторожно, сейчас нужно перейти дорогу…

Немало нервов стоит учителю подобная прогулка: те, что впереди, идут, не разбирая дороги, не обращая внимания на трамваи, машины, стены — зачем, есть ведь учитель, который следит за всем. Если нужно, он скомандует: «Стоп!» Если нужно, возьмет за руку впередистоящего и сам повернет направо, налево или остановится. При этом свободной рукой он будет подавать знаки хвосту колонны, но там, конечно же, ничего не видят и на полном ходу врезаются в первые пары. Тут же начинаются протесты, пихания, пока учитель не закричит:

— Всё, можете переходить!

И путь продолжается, и вот мы уже на другой стороне улицы. Для того чтобы снова выстроить их в ряд, к тому же по росту, нужно надрывать связки, потеть, да еще и народ, столпившийся вокруг и смеющийся над нами, действует на нервы. Тетушки, идущие с рынка, что неподалеку, стоят как вкопанные со своими набитыми сумками и смотрят на нас:

— Это мальчики из школы «Данте Алигьери», — слышу я одну из них.

— Ты посмотри, какой учитель у них молодой, сам почти мальчишка. И как они его слушаются?

Лавочники выходят из своих магазинчиков и гладят по голове проходящих рядом с ними малышей.

— Доброе утро, синьор учитель!

Это булочник поздоровался. Из его лавочки тянется горячий запах свежей пиццы. В Риме щедро посоленную и политую оливковым маслом лепешку из теста тоже называют пиццей. Ну и как мне тут удержать моих мальчишек? Все они устремляются в лавочку этого хитрого булочника, который не просто так выходил на улицу поздороваться со мной.

Втиснулись все, кроме Мартинелли.

— А ты что, не будешь пиццу?

— He-а, я не люблю.

Любит, конечно, бедняга Мартинелли, у него просто нет денег.

— Купи-ка мне двойную порцию, — протягиваю я ему монеты.

Да-да, учитель тоже ест пиццу. Не по дороге, конечно, но на полпути, когда мы придем к Римскому Форуму.

А пока что Мартинелли с почти религиозным чувством несет в руках завернутую в вощеную бумагу пиццу своего учителя — осторожно, не дай Бог, кто-нибудь толкнет, и пицца упадет на землю.

— Не отставайте, ребята, мы уже почти пришли.

Все дружно бегом, чтобы успеть проскочить перед звенящим трамваем, и вот мы наконец перед Колизеем, а откуда уже виднеется арка императора Тита.

Здесь начинается Виа Сакра, древнеримская Священная дорога, выложенная большими каменными плитами, на которых время и люди оставили свои след.

Мои ребята уже знают про эту дорогу и идут по ней на цыпочках, осторожно, иногда наклоняясь, чтобы потрогать плиты.

— Синьор учитель, а вот этот след древний римлянин оставил?

Они разглядывают трещину в камне — вряд ли дисциплинированные и серьезные древние римляне развлекались тем, что долбили дорожную плитку. Но если я скажу об этом мальчишкам, они очень разочаруются.

— Конечно, — отвечаю я уверенно.

И все останавливаются и один за другим засовывают пальцы в трещину, с удивлением, восхищением и страхом.

Мальчишки собирают все камешки, которые попадаются им по дороге, а вокруг одного собираются всей гурьбой: кто-то из них нашел большой, белый, сияющий на солнце камень. Я так и вижу в их глазах вопросы, обращенные к этому кусочку мрамора: «Ты был колонной? Храмом? Белоснежным дворцом императора?» Они прищуриваются, чтобы лучи, которыми окружен сияющий камень, стали еще длиннее:

— Синьор учитель, он золотой внутри?

Мы одни в Римском Форуме. Туристы еще спят, они придут к полудню — юные девушки в очках, молодые люди с красными лицами и пепельными волосами, толстые и лысые синьоры, карабкающиеся на развалины, как заправские альпинисты. А пока тут царит тишина, ее не нарушают ни учитель со своими ненужными рассказами, ни ребята. Они с почтением относятся здесь ко всему, от самого маленького цветочка, растущего на колоннах древнего храма, до арки Септимия Севера, почерневшей от времени, тогда как арка Тита почему-то осталась белоснежной.

Мы поднимаемся по огромному античному коридору императорских дворцов к Палатину. Коридор венчает высоченный свод, и эхо многократно усиливает и повторяет звуки шагов и голосов. Кажется, что по нему идут не тридцать пятиклассников, а сотня солдат. Мы совершенно одни, но за каждым поворотом ребята, да и сам учитель, ожидают увидеть гигантскую фигуру легионера. Иногда со стен, пахнущих плесенью и селитрой, на пол падают огромные капли воды.

Такое ощущение, что мы в подземелье. Но вот наконец снова солнце, эхо остается позади, и на большой террасе Палатина шаги сотни легионеров превращаются в шаги тридцати мальчишек, легко ступающих по гравию.

С террасы открывается вид на Форум и на город.

Но мальчишки не похожи на взрослых: они не останавливаются, чтобы посмотреть сверху на то, что уже видели там, внизу. Снова увидеть, вспомнить — этого хотят только взрослые, детям это несвойственно. Так что только учитель останавливается у перил террасы, чтобы посмотреть вниз. Но всего на пару мгновений. Не проходит и минуты, как он, мальчишка среди мальчишек, уже бежит вместе с ними по дорожкам сада, потому что Палатин, хоть и ровесник Форуму, — это всего лишь сад, сад без возраста, в котором розы веками растут рядом с хризантемами, а апельсиновые деревья цветут рядом с кипарисами. И бабочки тут не древние, а настоящие — можно бегать за ними, ловить их за крылышки и удивляться, упустив добычу, цвету своих пальцев: золотому, фиолетовому, серебряному, голубому. Бабочка вырвалась, но оставила тебе часть своих нарядов и сейчас, наверное, прячется где-то, стесняясь.

Пора завтракать.

— Ребята, садимся здесь, на траве.

Все устраиваются вокруг учителя, стараясь занять местечко поближе. Выиграли Мартинелли и Леонарди: один садится слева, другой справа от меня. Леонарди вспотел так, что вот-вот закипит, как чайник: мама надела на него толстый свитер — в мае, когда все уже давно их сняли.

— Синьор учитель, можно я сниму пальто?

— Снимай, конечно. Давайте, ребята, можете начинать есть.

Радостный шум, шуршание бумаги, в которую завернуты куски пиццы, тут же наполняет лужайку. И вот уже воздух пропитан густым запахом яичницы. Уверен, нет ни одного школьника, которому мама с утра не готовила бы яичницу с хлебом. У тех, кто побогаче, с собой еще и апельсин, или мандарин, или яблоко, вытертое маминым фартуком, но, конечно, яичница с хлебом — главное в завтраке. Вместе с ее запахом я чувствую, как пахнут корзинки для еды, хоть ими давно никто не пользуется…

Вы помните, в нашем детстве, когда уроки заканчивались в два часа дня, у нас были корзинки для еды? Такие желтенькие, из ивовых прутьев, с табличкой, на которой было написано имя? Мы открывали их в полдень и находили внутри еду, которую мама положила с утра, пока все еще спали, так что для нас это всегда было сюрпризом.

Мы открывали корзинку медленно-медленно, с замиранием сердца, стараясь угадать по запаху, что спрятано внутри, но там всегда было одно и то же: хлеб и яичница, апельсин, или мандарин, или блестящее красное яблоко. И еще вилочка и салфетка, которая как только не использовалась, только не по прямому назначению.

Я на минуту закрываю глаза, и мне кажется, что я такой же мальчишка и сижу на лугу среди своих одноклассников. А рядом со мной сидит мой учитель, такой же молодой, как я сейчас. Теперь он, наверное, уже поседел. Я тоже через двадцать лет поседею, а вот запаху яичницы точно ничего не грозит.

Один только Мартинелли ничего не ест. Но у учителя, если вы помните, есть двойная порция пиццы.

— Мартинелли, хочешь кусочек?

Какое ему дело до яичниц, которые едят его одноклассники, до красных яблок и апельсинов, завернутых в тонкую оберточную бумагу? Ведь он ест пиццу, которой его угостил учитель! Этой чести удостоился он один. С каким удовольствием остальные отдали бы все свои вкусности в обмен на хотя бы один кусочек пиццы, подаренной учителем!

Но Криппа, Леонарди, Баттистони и Манили еще не начинали есть: сначала рыбий жир. Учитель в данном случае выполняет роль мамы — поит их рыбьим жиром. Он принес его с собой в маленькой бутылочке. Но не всем достанется лакомство: рыбий жир предназначен только для ребят из бедных семей, которым нужен особый уход.

Ну, вот и позавтракали.

Теперь спускаемся вниз по ступенькам:

— Тихо, тихо, ребята!

Они кубарем скатываются вниз по холму, к арке Тита. Все понятно: поспорили, кто первым до нее дотронется. Мартинелли бежит впереди, чуть позади него Спадони, который вполне может его обогнать — он тоже пьет рыбий жир.

Меня терзают сомнения: спуститься вниз степенно, как подобает учителю, или…

Нет, у меня еще будет время превратиться в старого брюзгу — я как следует разбегаюсь, и вот Мартинелли и Спадони уже у меня за спиной, и я первым дотрагиваюсь до арки.

Учитель должен не только знать все неправильные глаголы и все исторические даты, но и бегать быстрее своих учеников.

Снова Виа Сакра, на трещину в каменной плите уже никто не обращает внимания, и вот мы опять на дороге, среди трамваев и машин.

— Так, сейчас тишина, постройтесь-ка снова по росту.

Это не самая простая задачка на свете.

Те, кто поменьше, потихоньку встают на цыпочки, чтобы казаться выше, а высоченные второгодники, наоборот, подгибают колени, потому что им стыдно стоять в самом хвосте — приходится брать каждого за руку и ставить всех по местам.

На этот раз честь нести бутыль с рыбьим жиром досталась Спадони. Мальчики носят ее по очереди. До этого ее нес Марини, который, увидев, что его лишили почетной ноши, нахмурился и смотрит на меня угрюмо.

Возвращаться с прогулки всегда легче: ребята утомились, почти не разговаривают, а из булочных уже не доносится никакого запаха. Мальчишки бредут медленно.

— Побыстрей, ребята, уже почти полдень.

Нам нужно прийти вовремя. Осталось двадцать минут. Несколько бабушек уже наверняка ждут у ворот школы и беседуют о том о сем. Бабушки всегда приходят первыми. Им больше всего не терпится увидеть внуков. Может быть, потому, что они понимают, что времени у них осталось не так много, и не хотят терять ни минутки. После них приходят мамы, у которых пока еще много времени. Последними появляются старшие братья и сестры.

Вот мы и почти пришли. У ворот школы уже собралась толпа. Со всех сторон подходят другие классы, они тоже возвращаются с прогулки.

Метров за сто до финиша учитель командует: «Стоп!», — и поправляет несколько галстучков:

— Уберите волосы со лба! Леонарди, вытри-ка пот и надень пальто! Поднимите головы повыше, пусть никто не видит, что вы устали!

Это волшебные слова: глаза снова начинают блестеть, а ногам уже не терпится начать маршировать.

— Вперед, шагом марш!

И вот уже марширует не класс, а взвод.

— Держите шаг!

Тридцать пар ног синхронно стучат по брусчатке, и на дороге вздымается облако пыли, принесенной с Форума и с Палатинского холма.

Еще двадцать метров, потом: «Стоп». Мамы, бабушки и сестры кидаются на ребят — потрогать, не горячий ли у них лоб, проверить, не вспотели ли они, спросить, не кашляют ли и не пили ли они из фонтанчиков.

Вот и мама Леонарди, тут как тут. Без хозяйственной сумки она уже не склоняется набок.

— До свидания, синьор учитель!

— Синьор учитель, всего доброго!

— Приятного аппетита, синьор учитель!

Все по домам. Я тоже очень устал.

Да что ж такое, опять за мной бежит мама Леонарди:

— Синьор учитель, он снимал пальто? Воду холодную пил? Не бегал, я надеюсь?

— Ни разу, синьора. Даже не порывался. Стоял себе спокойно, не на солнце и не в тени. От фонтанчиков держался подальше. Пальто тоже не снимал, наоборот — я для него еще одно пальто попросил у одного из ребят, так что он ходил в двух пальто.

В конце концов я попросту удрал от нее: я ужасно устал, хочу есть и дома меня тоже ждет мама…

 

X. Синьорина Ченчи

Я осторожно стучу в дверь первого «Б»:

— Можно войти?

Мне нужно сдать синьорине Ченчи деньги на членский билет общества «Данте Алигьери». Синьорина Ченчи делает все: собирает деньги, выдает новые ручки, тетради, бумагу для рисования, красно-синие карандаши. Если вам нужен клей или кусок бечевки, перочинный ножик или нож для бумаги, ну или трехцветная ленточка, вам к синьорине Ченчи. Каждый учитель рано или поздно стучит в эту дверь, учителя ведь тоже как дети: если у маэстро Пальяни появился красно-синий карандаш, слух об этом расходится по всей школе, и всем он оказывается нужен, ведь так приятно ставить оценки новым карандашом. Учителя, как дети, радуются всяким мелочам: хватит трех позолоченных перьев для ручки, чтобы сделать счастливым маэстро Сторони, пожилого грузного учителя пятого класса, и всего одной трехцветной ленточки, чтобы глаза маэстро Пальяни зажглись радостным огоньком. Пальяни идет за ленточкой к синьорине Ченчи, делая вид, что он хочет наградить ей ученика, но на самом деле оставляет ее себе, я-то знаю. Он относит ее к себе домой, где за много лет работы в школе у него скопилось уже бессчетное количество ленточек…

— Можно войти?

Дверь первого «Б» открывается сама собой: всё в этом классе происходит таинственным образом и в полной тишине. Я подхожу к столу синьорины Ченчи на цыпочках, потому что у меня такое чувство, будто я вхожу в церковь, и еще потому, что боюсь испачкать до блеска натертый пол.

Синьорина Ченчи — существо без возраста, маленькая, худая, всегда в черном. Только сейчас, много лет спустя, я вспоминаю, что она носит или, кто знает… носила очки. Но никто их на ней не замечает, настолько естественно они смотрятся. Может, она и родилась в очках. Из рукавов, туго стянутых на запястьях шелковыми ленточками, выглядывают две маленькие ручки, размером как у маленькой девочки, но только костлявые и морщинистые. Эти почти невесомые руки постоянно двигаются: то смахивают пылинку со стола, то бесшумно роются в ящике, полном всевозможных мелочей, скрашивающих учительские будни маэстро Пальяни; то одним легким взмахом заставляют утихнуть шум, раздающийся с задних парт.

Эти руки умудряются заставить сидеть в тишине сорок беззубых и бритых первоклассников. У некоторых, правда, волосы еще до плеч, как у девочек, а посреди головы бережно завитый мамой локон, похожий на пирожное-трубочку, только без крема внутри.

Здесь, как во всех первых классах, чувствуется легкий запах курятника.

Никто не разговаривает. Все сидят совершенно неподвижно, позы выражают абсолютное внимание: руки сложены одна на другой, глаза смотрят прямо на учительницу, и никто не шелохнется — видно, соревнуются, кто сидит тише всех. Перед каждым на парте тетрадь с одинаковой, только что написанной фразой: «Я очень люблю свою Родину, своих родителей, синьору директора и…»

Они должны были написать «и свою учительницу», но тут вошел я, так что все ручки немедленно заняли место на партах, в специальных углублениях. Чернильницы прикрыты шерстяными тряпочками, чтобы в чернила не попадала пыль, а рядом с чернильницами лежат перочистки, сделанные из разноцветных кусочков ткани. И ни одной кляксы в тетрадях. Нет, одна все-таки есть малюсенькая, в тетради у Марколини, малыша, у которого выпали все зубы, кроме одного. Но и тот болтается на ниточке. Похоже, что синьорина Ченчи заметила кляксу. Каким образом — уму непостижимо. Чуть заметный жест той самой руки — и вот Марколини уже подходит к ее столу с тетрадкой в руке и с опущенной головой. До этого класс сидел в полной тишине, но сейчас тишина усилилась вдвое. Я и сам боюсь пошевелиться. Почему-то смотрю на свои пальцы — ногти какие-то неопрятные… Я быстренько поджимаю кулаки, чтобы синьорина Ченчи не заметила. Ко мне возвращаются позабытые школьные страхи: я боюсь так же, как Марколини, который, дрожа, кладет свою тетрадь на стол перед учительницей. Мне это кажется, или я и вправду слышу в гробовой тишине, как стучит его сердце?

Последний зуб болтается у него во рту, как колокольчик.

Синьорина Ченчи не произносит ни слова. Она просто смотрит на Марколини, затем обводит взглядом весь класс. Всем ясно, что именно говорит этот взгляд: «Клякса! Клякса в тетради ученика первого „Б“! Еще несколько минут назад первый „Б“ был образцовым классом. Но, увы, теперь он опозорен…»

Без малейшего звука руки роются в ящике и извлекают оттуда скребок, ластик для чернил и специальную палочку, которой нужно потереть бумагу, чтобы она снова стала гладкой. С тетрадью и полным инструментарием Марколини возвращается на место, по щекам его текут слезы, но он не издает ни звука. В инструментах, которыми снабдила его учительница, в общем-то, нет нужды: большущая слеза падает с щеки Марколини на микроскопическую кляксу и полностью растворяет ее.

Так слеза Марколини смыла стыд и позор, нависавший над первым «Б». Тот стыд, что никогда больше не вернется — стыд первых школьных лет, который можно смыть всего одной слезинкой…

Марколини успокоился, первоклашки заулыбались, и мне тоже стало легче. Страшная тайна навсегда останется в стенах этого класса. Ни директриса, ни остальные учителя — никто в этом мире не узнает о том, что один из учеников первого «Б» синьорины Ченчи поставил кляксу в чистовике.

Синьорина Ченчи, но почему же вы все время молчите? Почему вы делаете замечания, хвалите кого-то, даже улыбаетесь — руками?

А дети? Дети вас любят?

О да, дети ее любят. Они подходят к ней с такими вещами, на которые ни один другой учитель просто не обратил бы внимания. Вот на последней парте кто-то тянет руку. Это Джульяни, он хочет что-то показать. Жестом учительницы подзывает его к себе. Джульяни подходит с важным видом: у него забинтован палец. И тут же, при молчаливом согласии учительницы, в классе поднимается завистливый и восхищенный шепот. Дойдя до учительского стола, Джульяни снимает повязку и показывает кончик указательного пальца, на котором при пристальном рассмотрении и соответствующем освещении можно разглядеть пятнышко размером с булавочную головку.

— Ожог, — говорит учительница.

— Да, — гордо отвечает Джульяни, — ожог.

И рассказывает всю историю — громко, чтобы все слышали.

Его старший брат, который учится в пятом, у маэстро Сторони, нашел где-то спичку. Он назначил своим приятелям встречу на выходе из школы, чтобы пойти и вместе зажечь эту спичку туда, где никогда не ходят учителя. Его, Джульяни, пригласили как близкого родственника обладателя спички.

— Ну, приходим мы туда, — продолжает рассказ Джульяни, в то время как весь класс ловит каждое его слово, — мой брат зажигает спичку, и она начинает гореть огромным таким красивым огнем, а в огне видно лицо тетеньки в белом… А папа мой когда один раз спичку зажег, я увидел фею…

— Фею, точно, — подтверждает Марколини, — я тоже видел один раз.

— Я тоже, я тоже! — кричат все остальные, чтобы не казаться хуже других. Все тянут руки, стучат себе в грудь, уверяя, что они тоже видели фею в спичечном пламени…

—.. Ну вот, — продолжает Джульяни, демонстрируя обожженный палец, — я хотел до феи той дотронуться, но она вдруг исчезла, а палец чуть весь не сгорел. Синьора учительница, можно я ребятам покажу?

Получив разрешение синьоры учительницы, Джульяни проходит между рядами и показывает каждому свой палец, щедро делясь подробностями с теми, кто хочет их узнать, и даже разрешает потрогать ожог. Наконец, очень серьезный, он подходит ко мне и повторяет мне всю историю, добавив парочку только что сочиненных деталей. Я же, чтобы сделать ему приятное, поздравляю его и хлопаю по плечу. Он снова забинтовывает палец и возвращается на свое место с видом триумфатора — сам учитель пятого класса видел его ожог.

Эти шестилетние дети… А чем лучше маэстро Пальяни, когда он хвастается перед учителями своим новеньким, не отточенным еще красно-синим карандашом, чтобы все они умирали от зависти?

Синьорина Ченчи живет с двумя сестрами-старушками. Она часто говорит о них как о маленьких девочках. Между собой они с сестрами называют друг друга разными ласковыми именами, в которых слышится та грустная и немного комичная нежность, которую эти старые девы держали в своем сердце всю жизнь. Одна работает учительницей, две другие ждут ее дома и готовят обеды и полдники для младшей сестренки, которая, бедненькая, так много работает и возвращается домой совсем без сил. Я прекрасно представляю себе их дом: ставни всегда прикрыты, и свет проникает в старинную гостиную через щель между ними тонким пыльным лучом, как в тускло освещенных церквях. Пол натерт до блеска, как в первом «Б», и в его зеркальной поверхности отражается старинная мебель со смешными названиями: консоль, канапе, и еще кресла, покрытые чехлами в цветочек. На консоли стоят часы. Годами монотонным тиканьем они отмеряют неменяющееся время. Стеклянный колокольчик с младенцем Иисусом, окруженным цветами. Когда за окном проезжает грузовик, колокольчик тихонько позванивает в этой темной и прохладной, как монастырская келья, гостиной. По стенам всюду развешаны картины. Самая большая — серая полинявшая фотография родителей в молодости. Они стоят, наклонив друг к другу головы. На остальных, поменьше, изображены наивные деревенские сценки или охотники, что целятся в зайцев, которые сидят близко-близко от них и не думают убегать, а, наоборот, отважно подставляют грудь под картечь.

— Синьорина Ченчи, вы любите школу?

Она, конечно, ответит, что нет, что она от нее ужасно устала и что ждет не дождется, когда уже выйдет на пенсию и уедет жить в деревню со своими сестрами.

— Но зачем тогда вы так много работаете? Зачем берете на себя столько обязанностей, от которых все остальные учителя отказываются? Почему вы делаете для школы больше, чем даже директор?

За это меня и любит синьорина Ченчи. Она всегда сидит со мной подолгу, потому что я единственный, кто отмечает ее работу, все остальные лишь подшучивают над ней. «Ее никто не заставляет столько на себя брать!» — говорят они и приходят к ней, только когда им что-нибудь нужно.

— Синьорина Ченчи, завтра придет инспектор, а я совершенно не знаю, чем украсить класс… Вы не дадите мне какой-нибудь горшок с цветами?

— Синьорина Ченчи, у вас случайно не будет немного веленевой бумаги?

— Синьорина Ченчи, одолжите мне, пожалуйста, картину, на стену нечего повесить.

И у синьорины Ченчи всё для всех находится, потому что ей нравится делать что-то для других, и всё, что ей нужно, — это чтобы эти другие заметили и хоть раз поблагодарили ее за ее работу. И чтобы синьора директор ее отметила…

— Но у директрисы, известное дело, много других забот и свои фаворитки — те, что ей улыбаются и рассыпаются перед ней в любезностях. Что я ей, простая учительница, которая в этом году выходит на пенсию…

— Как, уже в этом году?

— Да, последние месяцы мне осталось отработать. В октябре меня уже здесь не будет. Ну, я рада. Наконец-то могу спокойно уйти на пенсию… Только вот о школе кто подумает? Ребята? И ребятам с годами школа надоедает.

Бедная синьорина Ченчи. Какие глупости, какую неправду она говорит! Она и сама догадывается и опускает глаза.

Это она-то рада, что уходит из школы? Она, которая возвращается сюда даже днем, после уроков, когда здесь уже никого нет и классы стоят пустые, темные и прохладные, как ее старая гостиная.

Что она здесь делает, одна в пустом классе?

Проверяет домашние задания, убирает сухие листья, протирает пыль на библиотечных книгах, потом еще раз протирает пыль и находит любой предлог, лишь бы подольше задержаться в этом своем классе, который принадлежит ей вот уже много лет — она точно и не вспомнит, сколько. И при мысли, что в следующем году сюда придет кто-то другой, ее бросает в дрожь. Она знает здесь каждую парту и помнит имена всех малышей, что сидели за ними за эти годы. Ей кажется невероятным, что другая учительница совсем скоро будет рыться в ящике, который тридцать лет принадлежал ей одной. Что кто-то будет поливать цветы, которые она сажала и за которыми ухаживала все эти годы. Эти цветы никогда не вянут, потому что она и летом приходит их навещать.

Летом, когда школьные коридоры пустеют, шаги синьорины Ченчи гулко звучат в коридоре…

Прощай, Марколини, прощай, Джульяни. Во втором классе у вас будет другая учительница, которая не обратит ни малейшего внимания на твою, Марколини, малюсенькую кляксу и тем более, Джульяни, на твой ожог, которого толком не разглядеть. А вы, маэстро Пальяни, когда вам снова понадобится красно-синий карандаш, будете бродить по школе, не зная, к кому обратиться. А вы, учителя, разделите между собой наследство, состоящее из горшков с цветами, но все равно они у вас долго не протянут.

Прощайте, синьорина Ченчи. Еще какое-то время мы будем встречать вас у школы — вы будете приходить сюда по старой привычке, и ваше имя будет звучать в этих стенах год или два, но потом вас забудут.

А однажды Марколини, ученик третьего-четвертого класса, посмеется над той учительницей, что так серьезно относилась к маленькой кляксе, — теперь, когда он спокойно может перепачкать кляксами всю тетрадь, и никто ему и слова не скажет…

 

XI. Секрет маэстро Гарбини

Вы не знаете маэстро Гарбини, Антонио Гарбини из четвертого «А»? Но вспомните своего школьного учителя или любого другого из тысяч учителей, которые в конце года, с бьющимся сердцем, с радостью и одновременно с отчаянием входят в секретарскую за зарплатой. Заветный конвертик такой легкий, что того и гляди улетит, так что они покрепче прижимают его к груди, чтобы он не выпорхнул из рук и не закружился в небе вместе с ласточками. Представьте себе одного из этих учителей, раньше времени поседевших, уставших уже с утра, потому что содержимого танцующего с ласточками конверта не хватает на семью, так что им приходится работать ночами, до самого рассвета, когда голова уже сама собой клонится к столу, и на лбу у него, как на промокашке, отпечатываются перевернутые цифры бухгалтерского отчета бакалейщика или почтовой конторы. А пиджаки их помните? Перештопанные, перелицованные, все в пятнах, они выглядят так, что даже пожилой старьевщик, который по утрам торгует на углу у школы, отдал бы его беднякам задаром. Но учитель говорит: «По мне, он еще ничего». И, сведя с пиджака пятна и хорошенько его отгладив, разгуливает в нем, оставляя за собой вполне ощутимый запах бензина.

Мечтать об автомобиле — слишком непозволительная роскошь для учителя, самое большее, о чем он может позволить себе мечтать, — велосипед. Но от него все равно пахнет бензином, и запах этот отдаленно намекает на присутствие автомобиля, что немного скрашивает убогость прохудившихся туфель, потертого воротничка и выцветшего галстука.

Помните цветовой диск Ньютона? Учитель быстро-быстро крутит этот диск перед учениками, и семь цветов спектра сливаются в один сероватый цвет, при виде которого невозможно поверить в то, что он соединил в себе целую радугу. Вот такого сероватого цвета обычно и бывают галстуки учителей. Посмотреть бы на них сквозь призму, чтобы несчастные эти галстуки снова засияли! Но кому, скажите мне, придет в голову смотреть на учительский галстук через призму?

Прибавьте сюда грустный вид человека, который давно смирился с тем, что жизнь его никогда уже не изменится; голос, что когда-то громко и уверенно призывал учеников к порядку, а теперь едва слышно просит их не шуметь; дрожащую руку, которая хочет показать на карте Францию, но вместо этого попадает то на Англию, то на Германию; спину, согнутую под бременем забот, о которых не догадываются ученики, потому что для них учитель не такой, как все остальные. Учитель — он и есть учитель. Он не ест, не спит, у него нет семьи, ему не нужен дом — такое особенное существо, которое появляется исключительно с восьми тридцати до половины первого, а потом растворяется в пространстве, для того чтобы вновь возникнуть из ниоткуда утром следующего дня.

Таков маэстро Гарбини — Антонио Гарбини из четвертого «А», у которого когда-то были голубые или карие глаза, светлые или темные волосы, нос прямой или с горбинкой, но после двадцати лет службы все учителя становятся одинаковыми, как и их галстуки, все приобретают одинаковые манеры, одинаково пахнут бензином и одинаковыми голосами произносят одинаковые фразы: «Эней вместе с маленьким сыном Асканием сошел на берега Тибра…» или «Синьору Лоренцо принадлежит полусферический купол диаметром четырнадцать метров, который он хочет покрыть медными пластинами…»

Эти фразы, правда, произносят только старые учителя — те, в чье время задачки по математике пестрели именами людей и названиями разных мест. В тетради тогда дети записывали что-нибудь вроде: «Один купец приобрел кусок ткани размером сорок восемь на шестьдесят два метра…» или «У Джаннетто и Луиджино умерла тетя, и они хотят принести цветы на ее могилку. Один цветок стоит 0,05 лиры. У Джаннетто есть одна лира, а у Луиджино пол-лиры…» И вот уже старый купец предстает в их воображении с длинной седой бородой, а на плече у него сидит большой разноцветный попугай, и ребята с удовольствием заходят к нему в лавку, гладят попугая и заодно решают задачки.

А тетя? Бедная тетя. На тетрадь падают огромные слезы, в которых расплываются чернила, так что страница покрывается широким бледно-синим пятном, и кажется, что Джаннетто с Луиджино бредут по нему на кладбище в легком ноябрьском тумане — Джаннетто с двадцатью цветами, а Луиджино с десятью. Вот задача и решилась сама собой, у ворот кладбища, в тумане ноября.

Сегодня задачники совсем другие: никаких тебе теть, никаких забавных старых купцов и попугаев. Нет и тех странных покупателей, которые для того, чтобы научить детей решать дроби, входят в лавку и как ни в чем не бывало, ничуть не удивив своей просьбой продавца, спрашивают 0,001 метра ткани, то есть миллиметр. Зачем? Что они будут с ним делать? Из него не сошьешь ни кармашек для гнома, ни юбочку муравью — вообще ничего. Только затем, чтобы дети научились решать дроби.

А синьор Лоренцо, у которого был свой купол шириной в четырнадцать метров, и он собирался крыть его медью?

Все эти синьоры Лоренцо, одетые, наверное, во что-нибудь клетчатое или цветастое, с белоснежной шляпой на голове, украшенной желтым пухом, — они, конечно же, гости из другого мира. Они живут или, вернее, жили только в задачках по арифметике для четвертых и пятых классов. Весной у себя в саду они выращивали персиковые деревья, вычитали их количество из числа миндальных и докладывали мэру результат. Мэр был ростом метр шестьдесят два, то есть в пять раз ниже, чем большой дуб, растущий перед мэрией.

Ребята любили всех этих странных персонажей и поэтому любили решать задачи.

Сегодня же все стало суше и скучнее. Трогательные слова изъяли из учебников по истории, словно учителям неудобно рассказывать что-то такое детям — якобы это противоречит духу нового времени. Эней уже не сходит с маленьким сыном Асканием на берег Тибра, а сходит на него просто с Асканием, а Гамилькар Барка приводит к алтарю богов не сыночка Ганнибала, а просто Ганнибала, и это суровое имя без стоящего рядом «сыночка» не дает ребятам возможности представить Ганнибала девятилетним. Они видят его скорее сорокалетним, жестоким воином, покрытым шрамами, и история, и без того не слишком-то трогательная, теряет все очарование.

Из задач по арифметике тоже ушла фантазия: «Мальчик читает книгу, в которой четыреста страниц. В первый день он прочел три шестнадцатых книги, а во второй пять тринадцатых оставшихся страниц. Сколько страниц ему осталось прочитать?» Какой занудный мальчик! И какая разница между ним и веселой старушкой, покупавшей 0,001 метра ткани! Читая такие задачи, дети не только не хотят их решать, но и теряют всякий интерес к математике.

Так вот, маэстро Антонио Гарбини был как раз одним из тех, кто учил арифметике на старый манер. Его ученики, затаив дыхание, ловили буквально каждое слово его задачек, открывавших им волшебный мир, полный странных чудаковатых персонажей. Для него же, для бедного маэстро Гарбини, чей конвертик с зарплатой весил меньше пушинки, эти задачки открывали мир, существовавший вне времени и пространства, тот мир, где самый бедный из бедняков может жить в полном довольстве и даже купить себе лошадей, а жене своей соболиную шубу.

Маэстро Антонио Гарбини из четвертого «А» выдумывал такие задачки, чтобы не умереть.

Это и был его секрет, который ушел с ним в могилу. Я решил поведать о нем, чтобы и другие знали, как защититься от слишком тяжелой реальности, укрыться от которой можно лишь в придуманном волшебном мире.

Чтобы никто не потревожил его в этом мире, маэстро Гарбини закрывал на ключ дверь класса и, прикрывая рукой глаза, чтобы ничто не могло вернуть его к реальности, от которой он хотел убежать, начинал диктовать задачу — медленно, смакуя каждое слово: «Синьор Альберто входит в мясную лавку и покупает себе на 0,25 лиры большой широкий ломоть ветчины весом в триста семьдесят пять граммов…»

Иногда он не успевал закончить, потому что при упоминании о весе этого большого куска ветчины мальчишки восклицали: «Но синьор учитель, это же невозможно!» Тогда он с силой стучал указкой по столу, заставляя их замолчать.

Его указка была способна справиться только с мальчишками, но маэстро Гарбини этого было достаточно. Он успевал насладиться ломтем ветчины, купленным всего за пару монет.

Но на этом наш маэстро не останавливался. Не меньше ветчины он любил вино. Поэтому он переходил в винную лавку, в которой была «бочка с тысячью литров доброго вина, за которое владелец лавки заплатил 12,45 лиры. Сколько он заплатил за литр? И по какой цене ему нужно продавать вино, если на каждых ста миллилитрах он рассчитывает заработать 0,0015 лиры?» Да уж, бесхитростный винодел!

— Побыстрее, ребята! — торопил их Гарбини.

И ребята, чтобы ему угодить, быстренько считали, и из их расчетов выходила такая смехотворная сумма за литр вина, что их учитель мог позволить себе и два.

Но он никогда не выпивал больше одного, потому что не хотел выглядеть недостойно, особенно перед своими учениками.

Лицо его тогда принимало интересный оттенок, и горячая кровь приливала к вискам. Рука переставала дрожать, и, когда он показывал на карте Францию, это была действительно Франция, а не Англия или Германия.

У Антонио Гарбини было четверо сыновей, и все они напоминали восковые свечки, которые погасил бы и самый легкий ветерок, тот самый, что запросто поднял бы в воздух конвертик с зарплатой их отца. В школе, думая о них, маэстро диктовал задачки, от которых у его учеников текли слюнки: «В кондитерскую в центре города входит синьор с четырьмя сыновьями и предлагает им выбрать пирожные, которые они хотят. Джилберто выбирает двенадцать пирожных, Мауро восемь, Луиджи девять, а Дзено, самый сластена, выбирает пятнадцать. Если три пирожных стоят 1 чентезимо, то сколько всего заплатит этот синьор?»

Иногда задачки были такими: «У синьора Бальтазара четверо милых и резвых мальчиков ростом не больше майских жуков. Скоро зима, и его сыновьям нужна теплая одежда. Он заходит в магазин к старому продавцу тканей и приобретает у него двадцать один сантиметр теплой и мягкой шерстяной ткани…»

Только так маэстро Гарбини мог жить на ту зарплату, что платило ему государство, и даже откладывать каждый месяц понемногу, так что в конце года у него набиралась кое-какая воображаемая сумма. Только так учителя начальных классов спасают от холода своих сыновей — в своем воображении делая их размером с майских жуков.

В последний день занятий мальчишки входили в класс, сгорая от любопытства — что же синьор Бальтазар купит на свои сбережения? Но достаточно было просто посмотреть в глаза учителю, чтобы понять, что синьор Бальтазар собирался купить коня.

Бедный синьор учитель. У него, как у всех учителей в последний день школы, сжималось сердце и едва хватало дыхания, чтобы произносить последние в этом учебном году слова.

Пошатываясь, маэстро Антонио Гарбини вышел из-за стола и, опершись на первую парту, продиктовал такую задачу: «Каждый вечер в течение трехсот шестидесяти пяти дней синьор Бальтазар откладывал в шкатулку из слоновой кости 0,05 лиры. Сколько всего денег он скопил за год? Учитывая, что в его намерения входит купить коня стоимостью семнадцать лир, сможет ли он, не прибегая к займу, приобрести также пару никелированных стремян, наподобие серебряных, по цене 1,25 лиры?»

Зашуршали ручки, и вот пару мгновений спустя раздается: «Сможет, сможет!» Это кричит Марио Леони, который всегда раньше всех решает задачи. «Синьор Бальтазар, — прочитал он вслух ответ из тетради, — скопил за год восемнадцать лир и двадцать пять чентезимо. После того как он купит коня, у него останется одна лира двадцать пять чентезимо, их хватит как раз на то, чтобы купить стремена наподобие серебряных».

Закончив читать, Марио посмотрел на маэстро Гарбини и спросил:

— Синьор учитель, а какой он, этот конь?

— Белый, — ответил Антонио Гарбини, и это были последние его слова, потому что волнение вытеснило все слова из его груди, а последний звонок этого учебного года все никак не звенел.

Перед глазами Марио Леони и его одноклассников стоял великолепный белый конь, на котором нельзя было найти ни пятнышка, как ни старайся, а стремена его и впрямь были точь-в-точь серебряные. Подумать только, стоили они всего 1,25 лиры — почти ничего.

Маэстро Антонио Гарбини из четвертого «А» сиял. У него перехватило горло, но покупка переполняла его такой радостью, что не было нужды в словах. Мальчишек тоже переполняло счастье от того, что только в их классе, и ни в каком другом, был такой красивый конь с такими удивительными стременами.

А учитель тем временем думал: «Когда-то я мог только мечтать о путешествиях, и все, что я видел, были школа и дом, дом и школа и работа по ночам. Я и думать забыл, что такое зелень загородного луга или прозрачная, не говорю даже морская, а хотя бы речная вода. Но скоро зазвенит звонок, и если я не поспешу и не запрыгну поскорей в седло, конь мой исчезнет».

И он оседлал коня, точнее, попытался его оседлать, но упал и больше не двигался. Ребята позвали дежурного по коридору, того самого, что звенел в звонок, и на шум прибежали другие учителя и все ученики. И, видимо, правду сказали ребята из четвертого «А», которым, конечно же, никто не поверил: что маэстро Антонио Гарбини упал с очень высокого коня. Как иначе можно было объяснить его смерть?

Рука учителя была крепко прижата к груди. Когда ее убрали, под ней оказался конвертик, который тут же вылетел в окно и долго потом кружился в небе вместе с ласточками, что жили на крыше школы.

Так не стало маэстро Антонио Гарбини, который, несмотря на воздушную свою зарплату, был богачом: ел огромными ломтями ветчину, кормил пирожными своих сыновей, одевал их в теплую и мягкую шерстяную одежду и даже купил себе белоснежного коня. Огромного, с серебряными стременами. И оседлал его.

Но, увы, именно в этот момент прозвенел последний звонок.

 

XII. Золотая монетка

Марини — учительница в группе продленного дня. Ей что-то около двадцати, но уже понятно, что она никогда не выйдет замуж. Она не красит волосы, на приветствие отвечает кивком головы, и вид у нее всегда строгий, как у монашки. Она бесшумно ходит на низких каблуках, говорит почти шепотом, и я никогда не видел, чтобы она гладила ребенка по голове. Если бы однажды она не пришла в школу, никто бы даже и не заметил. Не думаю, чтобы дети ее любили.

У нее бледное вытянутое лицо, короткие гладкие волосы, большие глаза, которые если и смотрят на тебя, то всего пару секунд, и ты не успеваешь понять, что именно они выражают.

Ежедневно ровно в полдень она ждет ребят в углу в конце коридора, вытянувшись как по струнке, и смотрит прямо перед собой. Этот угол кажется самым темным из всех.

Сейчас ей двадцать, но и в сорок она будет такой же.

Сколько она уже работает в этой школе? Неизвестно, потому что никто не заметил, когда она здесь появилась. Я сам начал замечать ее всего пару дней назад. Когда я с ней здороваюсь, она строго кивает мне в ответ.

Мартинелли у нее в группе.

Как многие другие дети, мамы которых работают, Мартинелли в полдень не идет домой: он полдничает в столовой, а потом, после переменки, остается до самого вечера делать уроки под присмотром учительницы группы продленного дня. Его учительница как раз Марини.

— Она такая строгая, синьор учитель, не разрешает нам разговаривать. Во время перемены играть нельзя. Говорить надо шепотом, а если мы обувь запачкаем, она на нас кричит. А еще она говорит, что вы слишком добрый и слишком мало нам задаете. И сама нам задает что-нибудь дополнительно. Заставляет нас учить длиннющие стихи…

Бедняга Мартинелли…

— Представляете, она у меня отобрала золотую фольгу…

Стук в дверь. Это она, Марини.

Чуть заметный кивок головы, и она бесшумно подходит к моему столу:

— Вы — маэстро Моска? Я хочу попросить вас призвать к порядку ученика Мартинелли: он недисциплинирован, совсем не занимается, подает плохой пример другим ученикам — вместо того чтобы делать домашнее задание, все время возится с фольгой!

— Да, — говорю я, — это безобразие. Мне очень жаль. Возиться с фольгой в его возрасте… Мартинелли, тебе не стыдно?

— Нет, синьор учитель, — отвечает, поднимаясь из-за парты, Мартинелли.

— Полное безобразие! — возмущаюсь я. — Ему даже не стыдно. Я позабочусь об этом, синьорина, спасибо, что поставили меня в известность. Уверяю вас, что Мартинелли никогда больше не посмеет играть с фольгой… Я полагаю также, что он и стихи не учит, которые вы ему задаете…

— Не учит, синьор Моска. Я уже три дня пытаюсь добиться, чтобы он выучил «Когда гремела в долах Ломбардии…», но он не знает ни слова.

— Плохо! — кричу я. — Плохо, Мартинелли, очень плохо! Обещаю вам лично, синьорина, что завтра он будет знать в совершенстве «Когда гремела в долах Ломбардии могучим эхом слава геройская…». Золотая фольга у вас с собой?

— Да, и я верну ему ее только в конце года!

— Совершенно правильно, синьорина.

— Всего доброго, синьор Моска.

— Всего доброго, синьорина Марини.

Легкий кивок головы, и она бесшумно удаляется.

— Мартинелли, мне очень жаль, дружище, но твою золотую фольгу ты, похоже, не увидишь до конца года… Постарайся вести себя хорошо, если можешь. Может быть, она отдаст ее тебе раньше. Может, если ты выучишь «Когда гремела в долах Ломбардии…», она тебе сразу ее отдаст.

— Синьор учитель, я там ни слова не могу понять.

— Неважно, все равно выучи… Ты что делал-то с этой фольгой?

— Я монетки из нее делал, синьор учитель.

Да, я тоже в детстве делал монетки из золотой фольги. Я прекрасно понимаю, как обидно сейчас Мартинелли. Одна медная монета, лист оловянной фольги, и, надавив на монету пальцем, можно было сделать себе целую гору золотых монеток, почти невесомых, на которые можно было купить все что угодно: заколдованные замки, белых крылатых коней, семимильные сапоги, сияющие доспехи, волшебный щит — в общем, все те сказочные вещи, которые нельзя было купить на обычные, настоящие деньги. Но на монетки из фольги — пожалуйста, достаточно просто чуть-чуть надавить пальцем на медную монету.

У Мартинелли был целый пакет с листами фольги, он был самым богатым ребенком на свете. А синьорина Мартини конфисковала все его богатство. И как будто этого ей было мало, заставила еще и учить наизусть «Когда гремела в долах Ломбардии…».

— Послушай, Мартинелли, ты учи пока стихи. А я постараюсь тебе как-нибудь помочь. Может, у нас и получится заполучить назад фольгу…

Эх, если бы была зима и его не отвлекали бы мухи и бабочки за окном, может быть, Мартинелли справился бы со стихотворением. Но весна началась уже несколько дней назад, в небе темно от ласточек, особенно ближе к вечеру, в последний час продленки. Единственное дерево в школьном дворе все в цветах; коридор полон солнца, пол весь сияет; ну как тут учить стихи Кардуччи? Но все же в коридоре остается один темный угол, тот самый, в котором синьорина Марини, прямая, как стрела, каждый полдень ждет, когда я передам ей своих учеников. Стоит им перейти в ее распоряжение, как лица их становятся серьезными, они перестают смеяться, и Мартинелли прощается со мной глазами — бедный Мартинелли, где-то все твои золотые монетки…

Весна пришла всего пару дней назад, а ребята уже приносят мне цветы, собранные на лугу или сворованные на холме Оппио. Войдя с утра в класс, я нахожу их на своем столе.

— Мартинелли, я верну твою фольгу, вот увидишь.

Я составляю букет из всех цветов, которые собрали для меня мальчишки, и ровно в двенадцать появляюсь на пороге группы продленного дня:

— Синьорина Марини, вы позволите?

Она тут же отказывается, но потом берет и безмолвно благодарит, даже не взглянув на меня, — одним кивком головы.

— Как я вам обещал, синьорина, скоро Мартинелли будет знать назубок «Когда гремела в долах Ломбардии…».

На следующий день — еще цветы, и не только: Мартинелли выучил стихи. Он говорит мне об этом, и его распирает от радости:

— Я так старался, синьор учитель!

— Да уж думаю! Но иначе фольгу не добыть!

День за днем мальчишки таскают мне цветы, и день за днем ровно в полдень я передаю их в руки синьорины Марини.

Она мне не улыбается, это было бы слишком. Но, все еще не решаясь на меня взглянуть, говорит:

— Спасибо.

В один прекрасный день она все-таки на меня посмотрела.

И что-то непонятное промелькнуло, пусть на миг, в ее глазах.

В другой раз я обернулся и увидел, как она поднесла цветы к лицу, чтобы вдохнуть их аромат. Но тут же, заметив, что я на нее смотрю, выпрямилась в струнку и снова принялась глядеть в другую сторону.

— Мартинелли, как там дела в группе продленного дня?

— Учительница стала такая добрая, почти не кричит на нас больше. И во дворе разрешает играть.

— Ты ей стихотворение прочитал?

— Ага. Только она нам еще одно задала, из Данте:

Кто-то постучал в дверь… Она. На высоких каблуках! В руке какой-то сверток.

— Синьор Моска, вот фольга Мартинелли.

— Спасибо, синьорина. Но вы уверены, что Мартинелли заслуживает вашей доброты? Если я не ошибаюсь, вы говорили, что собирались отдать ему фольгу в конце года?

— Да, но он стал заниматься, учит стихи…

— Но я слышал, что он носится по двору и что от него всегда много шума…

— Да, но…

Бедная синьорина Марини. Она чуть было не сказала: «Да, но сейчас же весна…», но она, верно, боится этого слова и тут же опускает глаза, которые подняла было, чтобы взглянуть на меня. Не нужно было мне дарить ей столько цветов. Что я наделал…

Она теперь ходит на высоких каблуках. Одевается по-прежнему в черное, но волосы немного завивает. На ногтях чуть-чуть розового лака. Что же я наделал… Она ведь и понятия не имеет, что цветы нужны были для того, чтобы заполучить назад фольгу Мартинелли.

Из окна виден кусок голубого неба, в котором время от времени порхают ласточки.

Мартинелли получил назад свою фольгу и, сияя от счастья, крепко прижимает ее к сердцу — теперь он снова богач из богачей.

В классе ни звука. Я не знаю, что бы еще сказать. Я очень надеюсь, что она не станет улыбаться. Для нее же будет лучше… Но нет, она медленно поднимает глаза, смотрит на меня (зачем, ну зачем я дарил ей эти цветы?), веки у нее дрожат… она улыбается… Боже, какая она страшненькая, когда улыбается… Нет, она никогда, конечно, не выйдет замуж, бедная синьорина Марини…

— Тихо, ребята! — кричу я.

Да они и не разговаривали совсем, просто мне захотелось разрушить это грустное очарование и не видеть перед собой этой улыбки.

— Синьорина Марини, благодарю вас от лица Мартинелли, который самый настоящий хулиган и совершенно не заслуживает такой доброты с вашей стороны.

Улыбка мгновенно исчезает с губ, но не все так просто с надеждой в сердце.

— Нет, что вы, Мартинелли совсем не хулиган. Он заслужил. До свидания, синьор Моска.

Она уходит. Она, похоже, поняла, почему Мартинелли так страдал без своей фольги. Те цветы заставили ее все понять.

Теперь группа продленного дня — настоящий рай для ребят. Они играют, бегают, даже забираются на дерево, и учительница ничего им не запрещает. Мартинелли чеканит свои монетки и без помех покупает на них заколдованные замки, белых крылатых коней, семимильные сапоги, сияющие доспехи…

Кто знает, может быть, синьорина Марини, отдавая Мартинелли фольгу, оставила один лист себе и теперь у нее есть несколько невесомых монеток, чтобы купить на них свою мечту…

Тот угол, где она в полдень ждет ребят, больше не темный: теперь она одета во все светлое. А я продолжаю дарить ей цветы. Вчера мальчишки мне их не принесли и я послал за цветами в лавочку. Я буду продолжать так до конца учебного года. Потом я уже больше ее не увижу, потому что уйду с этой работы.

У нее же, у бедной Марини, навсегда останется память о том молодом учителе, который каждый день дарил ей цветы. Она никогда не узнает, что цветы эти были не для нее. И много лет спустя, снова вся в черном, с прямыми волосами, на низких каблуках, тихая, никому не заметная, она будет ждать детей в своем темном углу и думать, что был в ее жизни один учитель, который, наверное, ее любил, и где-то он сейчас? Но с детьми она будет по-прежнему добра. И будет задавать им учить наизусть:

А в ящике стола будет лежать золотая монетка, легкая-легкая, на которую она когда-то купила себе мечту, единственную прекрасную вещь в своей жизни.

Золотая монетка, сделанная из фольги, отобранной много лет назад у Мартинелли.

 

XIII. Адриана Корачини

На дереве, которое растет на школьном дворе, несколько дней назад распустились первые листочки. Такого свежего нежно-зеленого цвета, какой можно увидеть только в самые первые дни весны. Чудо это длится всего ничего: начавшись на рассвете, едва доживает до заката, и за это короткое время есть, может, час, минута, миг, в который оно полностью раскроет свой секрет. Мы даже смотрим на эти маленькие листочки с осторожностью и, конечно же, не решаемся до них дотронуться, настолько хрупкими они кажутся. Глаза еще не успевают ничего заметить, а вот сердце — оно уже не то, что минуту назад. Но уже завтра на него опять словно бы ляжет тень, а о свежем и нежном чуде останутся только воспоминание и сожаление… Редкие листочки пробиваются на темных, голых пока веточках, и даже в тени кажется, будто их заливает солнечный свет.

Чудо, длящееся всего одно мгновение, короткое и хрупкое, как невинность, которая начинает исчезать в тот самый миг, когда заметишь ее в ясных глазах ребенка, и совсем скоро у тебя тревожно сожмется сердце, когда эти ясные сейчас глаза впервые затуманятся.

Кто-то постучал в дверь. В класс заходит или, скорее, влетает, едва касаясь ножками земли, Адриана Корачини, ученица пятого «В». Это имя вышито красными нитками на ее белом фартучке. Худенькая девочка со светлыми волосами, косички перевязаны голубыми ленточками. Глаза тоже голубые, но я едва успеваю это заметить, потому что она тут же их опускает при виде мальчишек. Не поднимая глаз, она произносит, как выученный урок:

— Синьор маэстро Моска, учительница пения ждет всех во дворе, чтобы начать репетицию хора. Не хватает только вашего класса.

Мальчишки хохочут, пихают друг друга локтями, глядя на девочку, но сразу же тоже опускают взгляд. Антонелли, в самом конце класса, тот вообще покраснел.

Только Мартинелли глядит прямо на нее и улыбается. Сегодня с утра он принес мне целый букет маргариток, но одну решил оставить себе и воткнул ее в петельку на форме, как раз напротив сердца.

Попрощавшись, Адриана Корачини удаляется, так же легко и невесомо, как вошла, ни разу не подняв глаза, только чуть-чуть поправив бантики на косичках.

Дверь за ней закрывается, но Мартинелли продолжает смотреть в ее сторону и улыбаться.

Мы опоздали на репетицию хора. Учительница пения уже стоит напротив детей — мальчики слева, девочки справа. Высокая, костлявая, одетая во все черное, очки то и дело сползают вниз по ее длинному носу, но шнурок, закрепленный на петельке пиджака, не дает им упасть, так что они раскачиваются, как маятник. Дети обожают смотреть на это. Кто знает, почему учительницы пения, такого прекрасного предмета, должны быть такими некрасивыми?

Я выстраиваю своих ребят рядом с другими классами, в то время как учительница сверлит меня негодующим взглядом. Я делаю вид, что очень огорчен. Взмах дирижерской палочки, очки падают вниз, раскачиваясь:

«О солнце, ты свободно и радостно встаешь…» — песня, которую через несколько дней школьный хор должен представить на суд синьору инспектору и синьоре директрисе.

День подходит к концу. Все окна во дворе распахнуты. Заходящее солнце освещает только последние, на самом верху. Песенка поднимается ввысь и присоединяется к кружащимся и поющим в небе ласточкам. Но пение птиц не мешает хору. Хорошо различимы высокие голоса девочек и чуть более низкие — мальчиков.

Все мальчишки одеты в голубую форму. В первом ряду на голубом фоне ярким пятном выделяется белая маргаритка Мартинелли, который улыбается девочкам, но больше всего — Адриане Корачини. Адриана улыбается ему в ответ и не сводит глаз с маргаритки. Дерево уже в тени, но листочки словно все еще освещены солнцем. Мне кажется, что в хоре голосов я различаю два самых чистых — голоса Мартинелли и Адрианы Корачини.

— Молодцы, хорошо спели.

Учительница, похоже, довольна. Она уже представляет себе, как синьор инспектор и синьора директриса, сидя на первом ряду в красно-золотых креслах, будут одобрительно кивать головами во время пения.

Очки снова вернулись на нос.

Мальчишки смотрят на девочек, смеются, перешептываются. Я вижу, как Криппа делает нечто, совершенно ему не свойственное: поправляет рукой свои вечно растрепанные волосы. Спадони рукавом вытирает перепачканный в шоколаде рот. Вентурини, стесняясь, прячет свою свежеобритую голову за головами одноклассников.

Девочки тоже взволнованы: смеются без причины, смотрят украдкой на мальчиков, без конца поправляют одежду, прически, ленточки, свои голубые банты на белых фартучках.

Только Мартинелли и Адриана Корачини смотрят прямо друг другу в глаза и улыбаются.

Крыша школы стала малиновой: солнце потихоньку забрало свои краски.

Дирижерская палочка вновь взмывает вверх, очки снова сползают вниз.

«О солнце, ты свободно и радостно встаешь…»

Еще один, последний прогон, и учительница уходит, держа спину прямо, словно кол проглотила.

Солнце уже зашло. От него осталась лишь тонкая полоса на красном еще небе, сиреневатые тени уже опустились на лица. Воздух легкий и прозрачный, как всегда весенними вечерами. Голоса звонко разносятся в легком воздухе. Ласточки уже не поют, а кричат.

Дерево все больше погружается в тень, скоро уже не различишь ни ствола, ни веток, зато светящиеся зеленые листочки, словно подвешенные в воздухе, будут еще долго видны.

— Можете поиграть, ребята.

Но они медлят. Смотрят друг на друга, но стесняются подойти, взять друг друга за руки и покружить в хороводе или поиграть в ручеек. Вентурини все еще прячется за головами своих одноклассников, стесняясь показать свою бритую голову девчонкам.

Кто же осмелится нарушить эту прозрачную тишину?

Мартинелли, конечно же. Улыбаясь, он подходит к Адриане Корачини, которая тоже отвечает улыбкой, и берет ее за руку:

— Во что будем играть?

Остальные потихоньку зашевелились: начали брать друг друга за руки, мальчики девочек, девочки мальчиков, и встали наконец в круг… остался стоять один Антонелли — высоченный, ему уже двенадцать, и тень уже виднеется в его глазах. Ему придется бегать вокруг хоровода, дотрагиваться до чьей-нибудь спины, и тот, до кого он дотронется, должен будет выйти из круга и бежать, чтобы успеть встать на освободившееся место. Антонелли нехотя побежал. Интересно, кого он осалит? Ему, конечно, хотелось бы осалить какую-нибудь девочку, но смелости не хватает. Наконец-то он решается и дотрагивается до спины одной из девчонок:

— Беги, Джульетта, беги! — кричат подруги. Мальчишки тоже болеют за Джульетту, потому что Антонелли — вредина. Но у Антонелли ноги длиннее, и он еще не в том возрасте, когда уступают из благородства. Девочка, темноволосая, с черными шустрыми глазами, тоже бежит изо всех сил, но Антонелли явно ее обгоняет. Вдруг, уже крича в предвкушении победы, он поскальзывается, падает и обдирает ладони и коленки о гравий.

— Джульетта победила! Джульетта победила! Ласточки больше не кружат над крышей.

Теперь Антонелли назначат фант.

— Что бы такое для него придумать?

Проскакать по двору на одной ноге? Или подойти к учителю, поклониться и спросить: «Синьор учитель, не подскажете, который час?»

— Пусть он обнимет Джульетту!

— Точно!

Антонелли становится красным, как помидор, противно смеется, подходит к девочке, возвращается назад, просит, чтобы ему поменяли фант, и в конце концов, подстрекаемый и подталкиваемый со всех сторон, поднимает руки… нет, не хватит ему смелости обнять Джульетту. Он забивается в угол двора, подальше ото всех, в тень. Ребята продолжают игру. Теперь Мартинелли будет водить. Ясное дело, кого он осалит: Адриану Корачини, кого же еще! Оба бегут легонько, едва касаясь гравия, который чуть похрустывает под их ногами. Они добегают почти одновременно — непонятно, кто победил.

— Девочка победила!

Мартинелли достанется фант.

Он нисколечко не стесняется, наоборот — очень даже рад.

Не успев отдышаться, он подходит к Адриане и обнимает ее. Затем достает из петли маргаритку и дарит ей.

До первых звезд осталась какая-нибудь минутка. А листочки на дереве все еще светятся. Наверное, сегодня для них настал день чуда.

Постепенно сгущаются сумерки. Дети разговаривают вполголоса. Я чувствую легкую дрожь от холода. Какими далекими кажутся ласточки, певшие всего полчаса назад…

— По домам, ребята, уже поздно!

Почему-то на цыпочках, словно боясь нарушить тишину, дети идут к воротам школы, снова разделившись на две части: мальчики — слева, девочки — справа. Они не попрощаются у калитки, не пожелают друг другу спокойной ночи. Антонелли опять не хватит смелости не то что попрощаться — даже посмотреть на девочку с темными волосами.

Но Адриана Корачини и Мартинелли медленно бредут, держа друг друга за руки. От сердца мальчика маргаритка перешла к сердцу девочки.

— А где ты берешь такие красивые маргаритки?

— На холме Оппио, их там полно. Я каждое утро собираю букет для нашего учителя. Ты никогда не ходишь на холм Оппио?

Никогда. Она после школы никуда из дома не выходит.

— Если придешь, мы с тобой улиток поищем под кустами и споем им песенку, чтобы они вылезли из домиков: «Вылезай-ка, крошка, маленькие рожки…»

Мартинелли не знает ни истории, ни географии, но зато он знает все песенки, которые заставляют улиток вылезать из домиков, божьих коровок — летать, а бабочек — спокойно сидеть на цветах.

Бабочек он осторожно берет двумя пальцами, а потом долго ни до чего не дотрагивается, чтобы на ладони подольше оставалась золотистая пыльца со странными узорами.

— Ты приходи, мы найдем кремень и пером будем искры высекать. Умеешь?

— Нет. А они обжигают?

— Да нет, ты что.

Адриана Корачини слушает Мартинелли, открыв рот от удивления, словно он рассказывает ей сказки.

Выглянула первая звездочка, маленькая-маленькая.

— Там, на холме Оппио, добрые сторожа, они нам ничего не скажут, когда мы в сад залезем…

У калитки они прощаются. Дом девочки в одной стороне, дом Мартинелли — в другой.

— Спокойной ночи, Адриана.

Девочка уносит с собой маргаритку.

— Адриана! Адриана! Если придешь, приноси новое перо, со старым искры не получаются!

На сердце Мартинелли не лежит еще ни одной тени. Сколько еще продлится та невинность, что сияет в его ясных глазах? Придет день, может быть совсем скоро, когда он уже не побежит навстречу Адриане Корачини и не возьмет ее за руку…

Невинность — короткое и хрупкое чудо — длится не больше, чем зеленая нежность первых весенних листочков… Как бы хотелось сохранить ее навсегда, как бы хотелось остановить это мгновение; но вот уже, заметив ее в себе, ты понимаешь, что ты уже не тот, что был минуту назад, и первая тень ложится на твое сердце.

Весна прекраснее всего в тот момент, когда она рождается. Мгновение спустя от нее остается лишь воспоминание, лишь сожаление…

 

XIV. Богатство маэстро Пальяни

Сегодня маэстро Пальяни выходит на пенсию после сорока лет работы в школе.

В полдень, когда дети разойдутся по домам, директор произнесет речь, а потом будет банкет. Бедного Пальяни будут потчевать вермутом с печеньем, а потом он уйдет, и мы никогда его больше не увидим.

В последнее время он здорово поседел и ссутулился. На дворе стоит май, а он не снимает пальто. Чтобы маэстро не приходилось подниматься по лестнице, директор дал ему класс на первом этаже, рядом с группами дошколят. Представляете — полный этаж малышей в белых фартучках, они рисуют цветными мелками, строят домики и башни из кубиков, держатся за ручки во время прогулки по коридору, то и дело норовят расплакаться, все время зовут маму и убегают к выходу, где их ловят воспитательницы лет двадцати, которые кричат целый день так, что к вечеру остаются без голоса. В конце коридора первого этажа находится класс маэстро Пальяни, пятый.

Так что мы почти никогда его не видим.

Он поднимается на верхний этаж, только когда учителям раздают новые карандаши и промокашки.

Только тогда он появляется, укутанный в свое пальто, в черных шерстяных полуперчатках.

— Для меня ничего нет?

Ну конечно, синьорина Ченчи и для него отложила карандаши, простые и красно-синие, чтобы исправлять ошибки в тетрадях.

Он считает их, спрашивает, сколько карандашей выдали остальным, потому что всегда боится, что ему достанется меньше, и возвращается в класс абсолютно счастливый, прижимая к груди свое богатство. Нужно, конечно, самому побывать на его месте, чтобы понять, сколько счастья могут доставить несколько красно-синих карандашей старому учителю, который живет исключительно подобными мелочами: карандашами, новыми перьями для ручек, точилками, ластиками…

Старея, учителя становятся совсем как дети, в окружении которых они провели большую часть своей жизни: невинно радуются цветным карандашам, карманы у них набиты тысячью разных мелочей. Только у них можно обнаружить точилку для карандашей в форме маленьких часов или дирижабля; апельсин, который нужен для того, чтобы в классе, в полной темноте, при помощи свечки показывать, как именно Земля вертится вокруг Солнца; засохший цветок, который учитель давным-давно показывал на каком-то уроке ботаники; трехцветную ленточку, не доставшуюся ученику, потому что тот не пришел на урок; перочинный ножик на пружине, с тремя лезвиями, отобранный у одного из учеников из соображений безопасности…

— Я отдам его твоему отцу, когда он придет наконец в школу.

Но отец приходит, а ножик по-прежнему лежит в кармане у учителя, который успевает к нему привязаться и дома, когда никто не видит, играет с пружинкой, умудряясь поранить палец…

Палец он перевязывает длинной марлевой повязкой — тоже как мальчишки, которые на любую малюсенькую царапину наматывают огромные бинты и, не снимая их неделями, ходят с гордым видом и рассказывают всем разные невероятные версии того, что с ними приключилось…

Видно, именно из-за того, что маэстро Пальяни слишком похож на своих учеников, они не очень-то ладят друг с другом: в те минуты, когда по чудесному стечению обстоятельств в коридоре первого этажа стихает плач малышей и крик воспитательниц, можно услышать чуть дрожащий голос маэстро Пальяни:

— Вы ничего у меня не получите! Вы плохо себя вели сегодня. Новые карандаши для рисования я буду раздавать только завтра, и то лишь тем, кто их заслужил!

Учителя рассказывают, что Пальяни на самом деле очень богат, что у него где-то лежат накопленные за долгие годы деньги, которые он не тратил все это время. Но это неправда. Правду знает директор: у маэстро Пальяни есть тысяча лир, всего тысяча, отложенная по грошу за сорок лет работы…

И знаете, где именно он хранит эти деньги? В копилке, как все мальчишки. Тысяча лир серебряными и никелированными монетками в копилке, которая уже не звенит, потому что наполнена до краев. И что же собирается купить себе на эти деньги маэстро Пальяни, когда выйдет на пенсию? Коляску, он говорил об этом тысячу раз, коляску, чтобы выезжать на прогулки в теплые зимние деньки, когда светит солнце…

А лошадь? На тысячу лир он и лошадь сможет себе купить? Очевидно, он в это верит, так же как мои мальчишки, которые подарили мне однажды в конце года тридцать монет, чтобы я купил себе ручку с золотым пером. Тридцать монет… Им они казались целым состоянием. Так и маэстро Пальяни тысяча лир кажется огромной суммой, на которую он не только коляску, но и лошадь сможет себе купить…

Он живет один, жена умерла много лет назад. Дети навещают его редко.

— Маэстро Пальяни, вам не жаль уходить на пенсию, оставлять школу, ребят?

— Ох уж нет, наоборот — я рад! После сорока лет, проведенных в школе, я имею право пожить в свое удовольствие, о себе подумать, заняться тем, чем школа не позволяла мне заниматься все эти годы…

Бедный старик Пальяни…

Я не буду спрашивать, чем же именно школа не позволяла ему заниматься все эти годы, — он все равно не найдет, что ответить. Ничем он не будет заниматься — школа и есть его жизнь, ничего больше.

А когда школа закончится… когда она закончится, он обнаружит, что лошади стоят очень дорого, и тогда он должен будет отказаться и от коляски, о которой мечтает уже столько лет, как мальчишки мечтают о велосипеде…

Сегодня он выходит на пенсию.

С утра, перед тем как прийти в школу, он подстригся и побрился.

Оделся во все новое: свежий белый воротничок на яркой рубашке, только вот галстук некому было повязать — с горем пополам завязанный узел сбился набок, и под ним видна латунная пуговичка, такая блестящая, что кажется золотой.

Он пришел сегодня без пальто и без обрезанных шерстяных перчаток. Потому что жарко или потому что маэстро Пальяни с сегодняшнего дня начинает новую жизнь?

Маэстро входит в класс, здоровается с ребятами, раздает все то, что конфисковал у них за год, — все, кроме перочинного ножичка, который он оставил себе. Ножик и бело-красно-зеленый шелковый платочек…

Пришло время освободить ящики стола. Он открывает их в последний раз, прощается с бронзовым пресс-папье в форме гондолы, которое долгие годы верой и правдой служит, прижимая гору тетрадей, лежащих на учительском столе для проверки: это не его пресс-папье, а школьное, так что придется оставить его здесь. Прощается с чернильницей, с ручкой, со своим столом, на котором, хоть он и содержался всегда в идеальном порядке, годы и привычки оставили свои, незаметные чужому глазу следы. Но маэстро их хорошо помнит и в последний раз дотрагивается до знакомой царапины, проводит рукой по родному почти пятнышку, по той шероховатости, которую каждый день машинально, пока ребята писали что-то в тетрадях, он потирал пальцами…

Прощается он и с пятном на потолке — если долго на него смотреть, оно напоминает дракона — и думает о том, что завтра он уже не увидит на полу, как раз перед дверью, выступающую плитку, о которую все время спотыкаются мальчишки, а иногда и он сам, потому что, прекрасно о ней зная, все время забывает…

Скрепя сердце он раздает простые карандаши и карандаши для рисования, но не красно-синие — эти принадлежат ему одному и никому больше, он заворачивает их в бумагу и, пока будет жив, будет точить их у себя дома перочинным ножиком с тремя лезвиями на пружинке.

Вот и настал конец урока.

— До свидания! До свидания, синьор учитель…

— Прощайте, ребята. Есть кто-то, кому не досталось карандашей? Кому-нибудь я что-нибудь не вернул?..

Есть один, у него когда-то был перочинный ножик.

— Прощайте, прощайте, ребята. Я иногда буду заходить к вам, навещать…

Класс опустел.

Маэстро Пальяни в последний раз закрывает свой ящик.

Наверху учителя во главе с директором ждут начала банкета.

Мы собрались в директорской. На столе стоят две бутылки и много-много бокалов. Воспитательницы из дошкольной группы тоже зашли на огонек.

Последним входит маэстро Пальяни. Под мышкой у него какой-то сверток.

В распахнутое окно светит яркое солнце. Бутылки сияют, как на художественных фотографиях, бокалы искрятся. Гул детских голосов за окном утих. Директорские часы, поддерживаемые двумя бронзовыми матронами, мерно тикают, и никто не решается нарушить тишину. Молоденькие воспитательницы смотрят на печенья. Учительницы полукругом расселись вокруг директорского стола, за ними стоят учителя.

Директор должен сказать речь, но никак не может начать: он стоит, опустив вниз голову, и водит пальцем по столу, потирая лоб другой рукой. Одна пожилая учительница покашливает, другая уже вытирает глаза, не потому, что она так сильно любит маэстро Пальяни, а потому, что придет день, когда и в ее честь будут произносить речь… А директор все никак не решится.

Нужно дать ему в руку стакан. Я открываю одну из бутылок, наполняю бокалы и протягиваю один директору:

— Нет, что вы, сначала маэстро Пальяни.

Но Пальяни тоже не хочет пить первым.

Я беру два бокала и даю их одновременно Пальяни и директору. Все, теперь ему нужно говорить. Он поднимает бокал:

— За маэстро Пальяни, который уходит от нас. Школа — это большая семья, один за другим ее члены, когда настает момент…

Он подыскивает слова. Неважно начал. Но учительницы все равно уже плачут.

— Маэстро Пальяни уходит от нас, но мы никогда его не забудем, не правда ли? Мы всегда будем ставить его в пример как уникального учителя, посвятившего всю свою жизнь школе — жизнь, полную самоотдачи и самопожертвования…

К чему все эти пафосные слова? И почему, несмотря на их несуразность, они заставляют сжиматься сердце и чувствовать комок в горле?

— …Вы, маэстро, хоть и расстаетесь с нами, но все равно останетесь здесь, в сердцах у всех нас, — при этих словах директор выразительным жестом прикладывает руку к сердцу, — и мы снова вас увидим, правда? Вы ведь часто будете нас навещать? После сорока лет работы в школе из нее уже просто так не уйдешь. Школа — это ведь вся ваша жизнь, вас с ней связывают сорок лет воспоминаний. Как только вам захочется снова повидать ребят или нас, приходите непременно сюда, где вас любят, как члена семьи…

Дальше директор хотел бы сказать что-нибудь вроде: «…приходите, Пальяни, мы примем вас с открытыми объятиями, мы всегда готовы все для вас сделать, и я, ваш директор, буду, как и прежде, ценить вас и считать вас прекрасным, дорогим мне учителем, как если бы вы никогда и не уходили из этой школы…»

Но он не может. Поэтому он выпивает свой вермут и вместе с ним проглатывает слезы, которые совсем не к лицу директору. Мы все пьем вермут, кроме Пальяни. Бокал дрожит у него в руке. Теперь ему нужно сказать что-нибудь в ответ.

— Синьор директор, я, конечно, зайду, если вы хотите, но со своим классом и со своим столом я распрощался. Завтра туда придет другой учитель, который выбросит мою чернильницу и поставит на ее место свою. И в ящик тоже положит что-нибудь — не знаю что. Через год никто уже и не вспомнит, что это когда-то был мой класс. Мамы будут говорить: «Он был слишком старый и не понимал ребят. Лучше уж молодой учитель».

— Да нет, ну почему же… — пытается возразить кто-то из учителей.

Да потому что. Так и есть.

— Мне жаль, что приходится уходить, но мое время вышло. Для меня теперь начинается новая жизнь, наконец-то я займусь тем, что школа не позволяла мне делать все эти годы…

Чем он займется, бедный маэстро Пальяни?

— …и потом, знаете, я ведь откладывал понемногу и накопил, ну, не состояние, конечно, но вполне достаточную сумму, чтобы удовлетворить все свои давние желания… Синьор директор, вы позволите мне забрать с собой этот сверток? Здесь красно-синие карандаши, новые. Вы хотите спросить меня, что я буду с ними делать? Точить, синьор директор, точить, как я делаю уже сорок лет, каждый месяц… Да нет, тут их немало, мне хватит. Если я буду еще жив, когда они закончатся, тогда я как раз и забегу к вам в школу, взять еще. Синьорина Ченчи по старой дружбе выдаст их мне, как и всем остальным… Я буду точить их, синьор директор, перочинным ножиком…

Тут он прерывается и краснеет.

Ему кажется, что директор и учителя сейчас ему скажут: «Конечно, тем самым ножиком, который ты отобрал у одного из учеников! Как тебе не стыдно…»

Ему стыдно, но у маэстро Пальяни не хватает духу вернуть ножик.

Он выпивает свой вермут, прощается, обещает всем, что вернется, и уходит бодрым шагом.

Когда я выглянул в окно, он уже скрылся из виду.

Ну что ж, прощай, маэстро Пальяни.

Без коляски — потому что копилка твоя хоть и забита до отказа, но все равно не поможет тебе купить лошадь — ты быстро заметишь, что вся твоя жизнь — это и есть школа: мальчишки, карандаши для рисования, пятно в форме дракона на потолке; ты заметишь, что всего того, чем школа не позволяла тебе заниматься все эти годы, просто не существует… И что ты тогда будешь делать?

Один-одинешенек ты будешь бродить вокруг школы. Из сада на площади Данте видны школьные ворота. Сидя на скамейке, ты будешь смотреть, как ребята заходят в школу по утрам и выходят оттуда в полдень, а вместе с ними появляются бывшие коллеги и директор. Ты будешь сидеть, прижимая к груди свое богатство, которое тебе нужно потратить, но только непонятно, на что. Ты остался все тем же мечтателем, ребенком, и в кармане у тебя сверток с красно-синими карандашами и перочинный ножик на пружине.

Ты будешь нас стесняться — тебе же стольким нужно было заняться, — и мы будем притворяться, что тебя не замечаем. Пока однажды, совсем скоро, мы не обнаружим скамейку пустой… Бедный маэстро Пальяни, ты никак не хотел в этом признаться, но ты жил только школой.

 

XV. Птички тоже ходят в церковь

Сегодня утром трехлетний малыш из младшей группы, которого зовут Марио Баттистони, спросил у воспитательницы: правда ли, что птички ходят в церковь. Тут же разгорелся целый спор: Марио Баттистони утверждал, что такого быть не может, чтобы птички ходили в церковь, и подобного мнения придерживались его сосед по парте, двое малышей спереди и двое сзади. Но Лауретта Роминьоли, девочка со светлыми волосами и огромными голубыми глазами, в слишком длинном для школьного фартука платьице, утверждала, что она видела птичек в церкви и что они улетели только после того, как священник всех благословил. Кроме пяти малышей, разделяющих мнение Марио Баттистони, все остальные тянут руки:

— Да, да, Лауретта правильно говорит! Я тоже их видел! В воскресенье я видел в церкви ласточку с маленьким птенцом, и птенец вдруг начал подпевать, и ласточка тогда ему крылом прямо закрыла клювик!

Но Марио Баттистони не слишком убеждают такие рассказы, так что он хочет знать мнение воспитательницы.

Воспитательнице двадцать, ее фамилия Караччоло, имени я пока не знаю. Знаю только, что оно начинается на букву «Т». Каждое утро я вижу ее подпись на листе посещаемости. Чернила еще не высохли — это значит, что она приходит всего за пару минут до меня, но из-за этой пары минут мне никак не удается ее увидеть. Когда я прихожу, она уже у себя в классе, и я слышу ее голос, проходя мимо двери. Я видел ее всего один раз — в дирекции за день до рождественских каникул, когда все приходят поздравлять директрису. Она была сильно накрашена и слишком старалась походить на современную барышню. Может быть, в сумочке у нее были сигареты, и эта мысль, я помню, сильно меня разозлила. Еще она как-то неприятно нарочито смеялась. И все молодые учителя смотрели на нее.

Я тогда подумал: «Нет, совсем не такой она должна быть. Она так ведет себя, потому что некому ей объяснить, что ей это не идет».

Я подошел поздравить ее с праздником, но она ответила как-то рассеянно, даже не посмотрев толком в мою сторону, и это меня сильно задело: мне кажется, я уже тогда чувствовал, сам не зная почему, что мне суждено будет сыграть в ее судьбе не последнюю роль.

Я представил, какой она была бы без всей этой яркой косметики, не рассеянная, без этих жеманных поз, которые так меня злили. Я представлял себе, как она улыбается, в учительской форме с белым воротничком, а волосы у нее подлиннее и собраны на затылке.

— Синьора, это правда, что птички ходят в церковь?

В тот самый момент, когда Марио Баттистони задает свой вопрос, я стучу в дверь.

Я давно уже ищу повод снова ее увидеть. Сегодня наконец нашел. Так себе, конечно, повод, но сердце все равно сильно колотится. В длинном коридоре нет ни души. С обеих сторон из классов доносятся голоса малышей и крики воспитательниц.

— Можно?

Ого, как я угадал! Но каким образом ей удалось так сильно измениться с декабря? Она совсем не накрашена, вид у нее простой и естественный, на губах улыбка, волосы стали длиннее и собраны на затылке, на ней учительская форма с белым воротничком… Именно такой я себе ее и представлял.

Она смотрит на меня, и в глазах у нее читается вопрос.

Марио Баттистони по-прежнему стоит с поднятой рукой и тоже ждет ответа.

— Синьорина, у вас в группе есть мальчик по фамилии Мартинелли. Он брат одного из моих учеников, которого я не вижу в классе уже два дня. Я пришел узнать…

Все это вранье. Я прекрасно знаю, почему Мартинелли прогуливает школу: потому что на дворе май и он сейчас разгуливает по холму Оппио и собирает цветы, ловит бабочек и поет улиткам песенки, чтобы они высунули наружу свои рожки.

— Да, он у меня в группе, но я тоже не видела его уже два дня. Но думаю, завтра он придет. С цветами.

На столе у нее стоит вазочка с букетом ромашек.

— Это вам ваш Мартинелли принес? — спрашиваю я. — Мне мой тоже носит.

Мне пора бы уже уходить, но я вместо этого подхожу к ее столу.

Марио Баттистони продолжает стоя ждать ответа на свой вопрос.

Через открытое окно в класс залетает бабочка. Первой ее замечает Роминьоли Лауретта, и из ее ротика вырывается вздох восхищения. На секунду бабочка садится на ромашки Мартинелли, потом снова взлетает, порхает немного вокруг красного банта одной из девочек, садится, введенная в заблуждение нарисованными цветами, на бумагу, которой выстланы полки классной библиотечки, и снова вылетает в окно. Малыши мгновенно облепляют подоконник, но бабочка уже исчезла между листьями большого дерева, что растет во дворе.

Это внезапное появление пробудило все то изумление, которым полны сердца трех- и четырехлетних малышей. В классе теперь тишина. Рты у них широко открыты, глаза распахнуты.

Только что здесь, прямо перед их глазами, летала бабочка, а теперь она исчезла…

— Синьора, когда я стану бабочкой, я буду садиться только на цветочки, — говорит Лауретта Роминьоли. И никто здесь, в этом классе, не удивляется ее словам — ни остальные дети, ни воспитательница, ни даже я…

Такая маленькая девочка с таким большим бантом…

Однажды на лугу бабочка тихо сядет на плечо воспитательнице, и это будет Лауретта Роминьоли.

Так вот почему синьорина Караччоло больше не красится, вот почему она стала самой собой, простой и естественной, вот почему у нее такие добрые глаза.

— Синьорина, вы позволите мне остаться здесь еще ненадолго?

К нам подходит еще один малыш (его зовут просто Джаннетто, на фартучке ничего другого не написано):

— Синьора воспитательница… — голос его дрожит.

Ему года три с половиной. В глазах блестит одна-единственная, но очень большая слеза. Рот приоткрыт, в нем виднеются два зуба.

— Синьора воспитательница, я хочу к маме…

Я улыбаюсь.

Но воспитательница почему-то не улыбается.

— Нет, — говорит она, — мамы нет дома. Она…

И произносит беззвучно, одними губами, печальное слово.

— Ему сказали, что она улетела на небо. И он теперь тоже хочет улететь, все время смотрит вверх.

Сквозь листву дерева во дворе видно ярко-голубое небо. Джаннетто хочется туда, наверх, выше птичек, чтобы увидеть маму.

— Понимаешь, дети не могут летать… — я пытаюсь его утешить.

— Зачем вы ему такое говорите? — шепчет синьорина Караччоло. — Пусть он верит, что можно летать, что можно стать бабочкой, пока сам не узнает правду.

Она наклоняется к Джаннетто. Я тоже наклоняюсь, мои волосы касаются ее волос, но все это совершенно невинно.

— Как-нибудь на днях, Джаннетто, мы вместе слетаем на небо… Видишь вон то облачко высоко-высоко вверху? Если мы устанем, то отдохнем на нем…

— А если я упаду?

— А мы будем держаться за руки.

— Я тоже с вами, — говорю я.

Джаннетто доволен: со взрослым дядей он, видимо, чувствует себя уверенней.

Синьорина Караччоло тоже, похоже, довольна.

— Вы первый год работаете в школе?

— Первый. Я никогда раньше не работала с детьми.

— Я с трудом вас узнал, когда вошел сюда.

— Я знаю.

— Но я чувствовал, что вы совсем другая.

И я беру ее за руку, как будто нам и вправду нужно проводить Джаннетто на встречу с мамой.

Солнце светит в окно, и один из малышей смотрит сквозь маленькое стеклышко на его блики.

Еще один, за первой партой, показывает группе малышей кончик пальца, на этом кончике должен где-то быть след от жала, который, правда, не виден.

— Это меня пчела укусила.

— А какие они, пчелы?

— Вот такие, большущие! — он раскидывает руки, как будто показывает орла.

В углу класса одна девочка шепотом сообщает другой, что сегодня вечером, когда совсем стемнеет, один большой мальчик, из третьего, пойдет со своими друзьями в сад хоронить мертвую птичку.

— Что значит мертвую?

— Значит, что она летать уже не может и петь тоже не может.

Она объясняет, как проходят похороны птичек. Мальчик из третьего скажет прощальное слово, а его друзья прочитают молитву за усопших. Ее тоже вместе с братом, который уже в первом классе, звали однажды прочитать молитву за усопших. Она этим явно очень гордится.

Лауретта Роминьоли все сидит у окна — ждет, когда вернется бабочка.

А синьорина Караччоло ждет, чтобы я сказал ей…

Но нам и не нужно ничего говорить.

Я решаюсь попросить ее только об одной вещи.

— Вы позволите мне заглянуть в вашу сумочку?

То, что я обнаружил, напомнило мне содержимое сумочки маленькой девочки: вышитый носовой платочек, кошелек с одной лирой и несколькими медными монетками, карамелька и зеркальце, такое маленькое, что впору пускать им солнечных зайчиков, а не смотреться в него…

Раз я держу тебя за руку, синьорина Караччоло, и ты ее не убираешь, значит, мы не делаем ничего плохого. Раз мы держимся за руки на глазах у твоих малышей, которые играют с солнцем, хоронят мертвых птичек, хотят улететь на небо, к маме, и, когда устают, отдыхают на облаке…

Я возвращаюсь в свой класс. Прошел час, а я даже не заметил. На выходе из школы мы снова увидимся. Младшие группы заканчивают на полчаса раньше, но синьорина Караччоло меня подождет.

Завтра утром ее и мой Мартинелли принесут нам ромашки, собранные на одном и том же лугу.

В небе, которое виднеется из окна, Лауретта Роминьоли ищет бабочку, Джаннетто свою маму, а мы с синьориной Караччоло — облако, на котором мы словно и вправду оказались, когда я взял ее за руку.

Наконец уроки закончились.

Синьорина Караччоло ждет меня на углу школы.

— Как тебя зовут? Я знаю только, что твое имя начинается на «Т».

— Тереза.

— Никто ведь не говорил тебе, что тебе не идет быть накрашенной и что так ты была совсем на себя не похожа?

— Никто, к сожалению. Но потом, когда дети хотели поцеловать меня в щеку, а мне приходилось говорить «нет», или просили открыть сумочку, чтобы проверить, есть ли там карамельки, а я стеснялась, я поняла все сама.

Мы держимся за руки, как дети. Проходим мимо церкви.

— Мы кое-что забыли.

— Что?

— Ответить Марио Баттистони. Правда ли, что птички тоже ходят в церковь?

— Ты как думаешь?

Мы поднимаем вверх глаза. Вокруг колокольни бесшумно кружат ласточки.

Я думаю, да. Думаю, что можно стать бабочкой, что можно летать по небу, что можно держать за руку воспитательницу младшей группы с огромными и прекрасными глазами и чувствовать себя самым счастливым человеком на свете.

Завтра утром, когда ты снова увидишь Марио Баттистони, скажи ему да, скажи ему, что птички тоже ходят в церковь, скажи ему да, синьорина Тереза Караччоло.

Синьорина Тереза, которая вскоре станет моей женой.

 

XVI. Игрушечные часы

Меня не было в школе два дня. Вернувшись, я обнаруживаю в классе полный разброд и шатание. Мартинелли убит горем. Учитель, который меня замещал, забрал у него игрушечные часы — те, которые стоят восемь или десять монет и не ходят. Но у них есть одно преимущество, которого нет у настоящих часов: их можно поставить на любое время, и, пока кто-нибудь снова не переведет стрелки, время это не изменится. Вообще, время с этими часами или не идет совсем, или бежит так быстро, что за минуту может пройти целый месяц; а если покрутить стрелки вспять, можно вернуть те мгновения, которые прошли месяц или даже год назад и которые казались нам безвозвратно потерянными… Такие часы есть только у детей. У нас, у взрослых, все часы настоящие и показывают они самое настоящее время — то, что идет неуклонно вперед, минута за минутой, и если вдруг останавливается, это может означать только одно: часы сломаны.

Мартинелли купил свои часы в магазинчике у школы, в той самой канцелярской лавочке, которая ничуть не изменилась с тех пор, когда я сам наведывался туда ребенком, и где по-прежнему ребят ждет та же приятная мелочовка, что и двадцать лет назад: игрушечные часы, зеленые жестяные повозки с кучером и лошадьми золотого цвета (помните тех жестяных лошадок, которых, не успев купить, мы тут же делили на две половины и из двух лошадей делали четырех, а из четырех — восемь?), бумажные свистульки-язычки, микроскопические бутылочки за две монеты, с водичкой зеленого или красного цвета внутри, которую мы тайком выпивали, уверенные в том, что это был ликер…

В общем, Мартинелли очень страдает без своих часов: «Синьор учитель, я ничего такого плохого не делал. Я просто крутил стрелки, чтобы время побыстрее прошло. А то учитель, который вместо вас приходил, был скучноватый».

Вместо меня приходил старый усталый учитель, у которого нет своего собственного класса: он сидит в секретарской и выполняет разные поручения дирекции. Отправляет почту, заполняет дипломы, содержит в порядке библиотеку и иногда, если отсутствует кто-то из учителей, заменяет его. Разговаривает он очень тихо и медленно, потому что устал, и он давно уже не так терпелив, как когда-то.

Вот почему он отобрал часы у Мартинелли. Сначала он хотел выбросить их в мусорную корзину, но потом, ворча что-то себе под нос, положил в карман. Когда я зашел за ними в секретарскую (я от души сочувствовал Мартинелли, оставшемуся без часов), он держал их в руках и крутил стрелки, совсем как Мартинелли на уроке. Но, скорее всего, не для того, чтобы время прошло быстрее, а наоборот — для того, чтобы вернуть время давно ушедшее, которое не вернуть иначе как с помощью детских игрушечных часов.

Учитель замечает меня и, краснея, прячет часы в карман.

— Я узнал, что вы забрали часы у одного из моих учеников. Совершенно правильно. Я тоже не позволяю ученикам приносить в класс предметы, не имеющие отношения к учебе…

— Это совершенно непозволительно. Так они не только сами отвлекаются, но и других отвлекают. Вы, молодые учителя, слишком мягки с ними. Нужно больше твердости, больше строгости… Часы у меня. Вы ведь не собираетесь их возвращать, надеюсь.

Он говорит все это, не глядя на меня. Я тоже избегаю его взгляда — не хочу, чтобы он понял, как сильно мне хочется забрать у него часы, а он, понятное дело, не хочет их отдавать и боится, что я их сейчас попрошу.

— Я их толком не рассматривал, но я так понимаю, что речь идет об игрушечных часах, копеечных. Не имеет смысла возвращать их мальчишке.

— Я тоже понятия не имею, что там за часы, — вру я, — но у меня заведено в конце года отдавать ученикам отобранные у них на уроках вещи, так что, если вы не против, я попросил бы вас вернуть мне часы. Я запру их в ящике стола.

— Да я бы отдал их вам, если бы они были у меня. Но я, скорее всего, оставил их дома, так что извините…

Ну как тебе не стыдно так нагло врать, а еще пожилой учитель! На твое счастье, часы эти игрушечные и потому не тикают у тебя в кармане…

Ты хочешь оставить часы себе, чтобы играть с ними, как Мартинелли, и чтобы поворачивать вспять стрелки, а с ними и время. Чтобы вернуться в те годы, когда твои волосы были не такими седыми, как сейчас, когда ты не сердился еще на ребят и не отбирал у них предметы, не имеющие отношения к учебе. Но тебе лучше вернуть эти часы. Оставим такие вещи детям — нам, взрослым, нужно довольствоваться настоящими часами, стрелки которых нельзя повернуть назад, которые так просто не остановить, которые минуту за минутой отсчитывают наше прошлое, а настоящее показывают в тот самый момент, когда оно уже становится прошлым… Верни лучше часы их хозяину…

— Ну раз вы так настаиваете… Но только имейте в виду, что сперва я отдам их синьоре директору.

И он снова принимается заполнять диплом, бедный старый учитель. Но стоит мне отвернуться, он тут же достанет из кармана часы Мартинелли, легкие-легкие, с жестяной цепочкой, со стрелками, которые можно сколько угодно поворачивать в любую сторону, останавливать на любой минутке, и если минутка эта прекрасна, можно продлить ее хоть на сто лет…

— Мартинелли, у меня пока не получилось вернуть часы. Синьор учитель отнес их к себе домой. Но завтра он должен отдать их директору.

Не один Мартинелли убит горем, с ним вместе страдает весь класс. Я помню, как зимой во время переменки Мартинелли вытаскивал свои часы и ребята обступали его со всех сторон.

Шел дождь. Небо во дворе было совсем серым, а дерево совсем черным, с высохшими ветками. И ни малейшей надежды хоть на какой-то просвет! Весна казалась далеким воспоминанием, бесполезно было даже ее оплакивать. А скажи кто-нибудь, что она уже не вернется, в это легко можно было поверить.

Но Мартинелли бодро начинал крутить стрелки, и через какие-то мгновения:

— Вот и февраль прошел!

Стрелки снова крутятся. Мартинелли останавливает их на марте.

— Ласточки?

И все смотрят на небо, серое-серое, но видят его голубым.

А на высохших ветках видят набухающие почки. Начинают петь ласточки. Ребята смеются от радости. Руки у них еще обветренные и холодные, но они уже собрались ловить ими бабочек.

— Апрель! — объявляет Мартинелли.

И почки исчезают, а вместо них появляются маленькие нежные зеленые листочки. По полу тянется широкая полоса солнечного света, которая пересекает весь класс и поднимается по противоположной стене к окну.

— Апрель!

В полной тишине мальчишки слышат, как со двора в класс направляется первая муха, она летит, громко жужжа, и крылышки у нее словно из перламутра…

— В окно стучится! Давайте откроем скорей, чтобы она смогла сюда залететь!

Но апрель уже подходит к концу, и наступает май. Дерево сгибается под тяжестью листьев, широких и темно-зеленых, на фоне которых летают белые бабочки.

— Июнь!

Жара. И экзамены. Ребята потеют над задачами, но через несколько дней школа закончится. И можно будет наконец снять форму Наконец-то я увижу, что там носит под ней Мартинелли. И матросский костюмчик Мастрофини, и майку Спадони — в желто-голубую полоску. В течение года как-то не задумываешься о том, что носят под школьными передниками мальчишки. И так странно видеть их потом, в последний день учебного года, одетыми каждый по-своему. И удивляешься, глядя на Спадони, который весь год ходил в длинном, до пола, полинявшем переднике, а сейчас стоит в яркой майке с цветными полосками…

Июнь. Густая листва дерева во дворе отбрасывает прохладную тень, и на некоторых листочках появляются уже желтые пятнышки, поет спрятавшаяся где-то цикада, а белые стены слепят глаза.

Но вот переменка закончилась. Мартинелли засовывает часы обратно в карман — прощай, весна, прощай, зеленая листва… Небо снова серое, а дерево черное, с высохшими ветками.

Но если бы сейчас кто-нибудь сказал, что весна больше не вернется, в это уже бы никто не поверил.

Теперь вы понимаете, почему завтра, хоть и не без некоторого страха — директриса славится своей строгостью, — я пойду к ней за часами Мартинелли?

Чтобы попасть, в дирекцию, нужно пройти через секретарскую. Замещавший меня учитель сидит там, согнувшись над дипломами. Сегодня он согнулся больше обычного и кажется еще старше. Все потому, что у него нет больше игрушечных часов, чтобы вернуться на двадцать лет назад. Может, я и зря попросил его их вернуть. Он смотрит на меня насупившись. И в сердце наверняка надеется, что директриса не отдаст мне часы.

— Можно войти?

— Войдите.

Директрисы почему-то никогда полностью не открывают окна, даже летом. И всегда сидят в полутени. В кабинете свежо. Лучи солнца проникают в комнату сквозь жалюзи, ложатся на подоконник, отражаются на натертом до блеска полу. На столе небольшая стопка книг, бронзовые часы с громко стучащим в тишине маятником, школьная печать, гора табелей на подпись. Прямо перед директрисой — совсем новая книга с ножом для бумаг, заложенным между первыми страницами. Сверху на книге лежат часы Мартинелли.

Как и старый учитель, из-за которого эти часы оказались здесь, директриса пальцем крутит стрелки назад.

Только дети не боятся переводить часы вперед. Зимой они прокручивают стрелки сразу на конец весны, потому что не боятся ее пропустить. Старики же не хотят торопить время. Они боятся, что, если переведут стрелки слишком далеко вперед, те могут заупрямиться и не захотеть идти дальше. Так что директриса тоже крутит стрелки в обратную сторону.

Голова у нее почти совсем седая. За стопкой книг на столе стоит портрет девочки, очень похожей на нее. Перед портретом всегда лежит цветок. Стрелки потихоньку крутятся, возвращая время назад, и вот уже голова директрисы не седая, а девочка улыбается. Она жива.

Большего синьора директор не просит у часов Мартинелли. Стрелки остановились на том часе того дня, который помнит только она, и здесь и останутся. С помощью этих часов Мартинелли попадает в весну, которой еще не было, а директриса — в весну, которая была много лет назад, когда девочка с портрета была жива и говорила «мама», и никто не знал, что та весна будет последней.

Директриса медленно убирает цветок от портрета и смотрит на меня.

— Вы хотите забрать часы?

— Нет, что вы, синьора… Я пришел… за табелями. Я могу их забрать, если вы их уже подписали?

Я беру табели и выхожу на цыпочках из этой прохладной и тихой комнаты, где больше не нужно украшать цветами портрет ушедшей девочки.

Старый учитель в секретарской сидит довольный. Он думает, что часы теперь снова вернутся к нему. Он не знает, что директриса ни за что ему их не отдаст. Они всегда теперь будут лежать на ее столе перед портретом, вместо цветка.

А как же Мартинелли?

Перед тем как войти в класс, я спускаюсь по лестнице — тем более что сегодня, даже если кто-нибудь об этом узнает, директриса мне ничего не скажет — и бегу в канцелярскую лавку. Там сидит тот же самый старичок, что и двадцать лет назад, когда я покупал игрушечные часы себе. Но на этот раз часы предназначаются Мартинелли. Я покупаю ему точь-в-точь такие же.

Они стоят восемь монет, как и в мое время. Мне хочется сказать старому лавочнику:

— Вы меня не помните? Я ведь вечно тут у вас околачивался. Сколько я купил таких вот часов когда-то… И сколько я выпил таких вот маленьких бутылочек с разноцветной водой…

Но об этом лучше не говорить никому, лучше уж молчать об этом. И, войдя в класс, я с торжествующим видом демонстрирую часы.

Мартинелли на седьмом небе от счастья.

— А они не сломались, синьор учитель?

— А ты проверь.

Мальчишки обступают его со всех сторон.

— Июль, август, сентябрь…

Листья на дереве во дворе пожелтели. Небо все еще голубое, но чуть бледнее, чем прежде. Цикады умолкли. Ребятам кажется, что руки у них липкие от виноградного сока.

Мартинелли доволен:

— Хорошо идут, синьор учитель.

 

XVII. Свет в коробочке

До экзаменов осталось всего несколько дней. Сегодня мама Леонарди подошла ко мне рассказать, что ее сын не спал вчера до полуночи — учил важные даты Войны за независимость. Он и правда бледноват. Совсем коротышка, но уже в очках, сегодня он не шутит, не смеется: он полон дат. За партой сидит ровно-ровно, а когда встает из-за нее, то идет медленно, как будто боится: если он пойдет слишком быстро, из него посыплются все те даты, что каким-то чудом закрепились в голове. Но зато когда экзамены закончатся, он снова сможет бегать и однажды растеряет их, все до единой, где-нибудь на лугу. И потом, среди ромашек и маков, кто-нибудь, сильно удивившись, обнаружит 1849 год со спрятавшимся в девятке сверчком.

Спадони тоже ходит очень медленно — чтобы не потерять столицу Швеции и длину реки По.

Даже Мартинелли в эти дни занимается. Не ходит гулять. Обычно у него полные руки цветов и полное сердце бабочек, сейчас же в его глазах одно деление десятичных чисел — правда, пока еще с неправильным результатом.

Во двор выглянуть невозможно: стены напротив ослепляют белизной, как и гравий на дорожках. Все занавески на окнах опущены. Класс полон, но не слышно ни одного голоса. На гравии видны тени ласточек, беззвучно кружащих над школой. Очень жарко. Листья на дереве поникли от жары. Ни дуновения. В полдень начинает петь цикада, голос ее долетает до затемненного класса, глаза Мартинелли тут же распахиваются, и в них видны совсем уж неправильные десятичные числа.

Цикада завершила дневной концерт, сегодня вечером на лугу неподалеку ее песню подхватят сверчки и светлячки.

Светлячки — это детские звезды. Потому что дети еще слишком малы, чтобы смотреть высоко вверх: им хватает светлячков, которые то появляются, то исчезают, и можно бегать за ними и даже брать в руки. Звезды же слишком далеко.

Поймав светлячка, нужно посадить его в коробочку и положить туда цветок. И получится полная коробочка света.

Мальчишкой я тоже бродил по этим полянам. И не знал наверняка, точно ли светлячки насекомые или они все-таки звезды. Поймав одного, я сажал его в коробочку и нес домой, чтобы ночью у моей кровати горел маленький огонек. Ночник с серебристым светом. Время от времени я дул на него, чтобы он разгорался поярче.

Ради экзаменов Мартинелли отказался от дневных встреч с бабочками, но не от ночных со светлячками и сверчками.

Сразу после ужина он выходит из дома со своим младшим братом и двумя-тремя соседскими малышами. От их дома так близко до огромного луга, что видны зажженные окна и тень мамы на кухне.

Лучше, когда нет луны: светлячков легче заметить.

Усевшись на траве, они любуются этими маленькими звездочками, смотрят, как огоньки то гаснут, то снова зажигаются, пролетая так близко, что, кажется, их совсем несложно поймать. Но вот ты протягиваешь руку, а светлячок уже горит внизу, в траве, рядом со сверчком, которого совсем не видно, но зато хорошо слышно. Это должен быть очень маленький сверчок, из тех, что еще не решаются покинуть свои домики из земли и листьев, а стоят на пороге и смотрят на светлячков, которых они принимают за звезды. У детей и у сверчков небо одинаковой высоты.

Чуть дальше в траве спрятался сверчок побольше. Один из тех больших и черных, которым удается вырваться из рук, даже если посчастливится его поймать. Он высоко прыгает и приземляется на кучу погасших светлячков, а те, перепугавшись, разлетаются во все стороны, как искры.

Он такой большой, этот сверчок, что, прыгая, заставляет дрожать стебельки цветов, а если он сядет на сухой лист, то в тишине раздастся громкий треск.

Наверное, именно в такой тишине по ночам можно услышать, как растет трава, как раскрываются цветы и как шагают муравьи. Сидя на траве и держась за руки, дети слушают все эти звуки, под небом, низким-низким, как прыжок сверчка или как полет светлячка.

— Пойдем домой?

Самым маленьким страшно.

В траве то и дело что-нибудь да зашуршит, или пролетит мимо какой-нибудь заблудившийся шершень, или сверчок прыгнет прямо на руку….

Они смотрят на зажженные окна дома, и только мамина тень немного их успокаивает.

— Пойдем домой, а?

Нет, еще рано. Мартинелли хочет поймать светлячка. Ты учи себе до полуночи, Леонарди, свои важные даты Войны за независимость. Зато у Мартинелли есть коробочка, в которую он посадит светлячка. А ты, Спадони, держи внутри свою столицу Швеции и длину реки По, смотри не расплескай. А Мартинелли сейчас положит в коробочку листочек, чтобы светлячку было что есть. А пить?

— Светлячки вообще пьют?

Откуда же им это знать, Мартинелли, — этим трем малышам в школьных передничках, малышам, которые боятся шершня и с надеждой смотрят в сторону мамы?

Под небом, низким, как прыжок сверчка или полет светлячка, продолжают шагать муравьи и расти цветы, и малюсенький сверчок продолжает смотреть на мир с порога своего домика.

Сегодня утром Спадони ходит еще медленнее: он еще кое-что выучил за прошедшую ночь, и теперь, вдобавок к длине По и столице Швеции, он должен следить за тем, чтобы не потерять столицы Норвегии и Литвы.

Бедные дети, с головами, полными странных названий… Но какой учитель способен устоять и не спросить на экзамене в пятом классе столицу Литвы? Это месть взрослых малышам.

«Ты веселишься, да? Играешь, ни о чем не думаешь, твоя жизнь прекрасна, полна сверчков и цветов? А ну-ка назови мне столицу Литвы».

И вот уже в этой жизни, полной цветов и сверчков, проливается первая слеза.

Леонарди, до краев набитый датами, сидит не шевелясь. Достаточно одного резкого движения, чтобы все эти даты высыпались из него и покатились в разные стороны, как шестеренки часов.

От Манили, и без того бледного и худого, остались одни глаза. Он сидит молча, не открывая рта: открой он его хоть на секунду, из него тут же вылетят, один за другим, все неправильные глаголы. И больше не вернутся. Так что — рот на замок, до экзаменов.

Неправильный глагол ведь как птичка: ты за ним ухаживал, кормил его, гладил, но стоит тебе открыть клетку, как он выпорхнет, не раздумывая. Ты пытаешься заманить его назад, называя ласковыми именами, но он лишь летает вокруг тебя, дразнит и не думает возвращаться обратно в клетку.

А что же Мартинелли?

Эх, боюсь я, Мартинелли не сдаст эти экзамены… Он смотрит на меня, и в глазах у него я не вижу, как вчера, ни одного десятичного числа.

Вместо чисел в них свет.

Тот самый, которым горит светлячок, спрятанный у него в коробочке.

— Синьор учитель, а светлячки пьют?

Даже я этого не знаю. Это посложнее, чем назвать столицу Литвы.

— Мартинелли, тебе нужно учиться, а не терять время на все эти забавы… Готов поспорить, что ты весь вечер провел вчера на поляне…

— Ага, там был один сверчок, синьор учитель, который все время стоял на одном месте. Наверное, он просто был еще маленький и боялся прыгать…

Ну почему я не запрещаю Мартинелли говорить на эти темы? Почему я не отправляю его на место, хорошенько на него прикрикнув? Потому что мне на самом деле очень интересно узнать про сверчка и потому что я хочу заглянуть в коробочку и посмотреть на светлячка, которого Мартинелли поймал вчера на лугу.

Я, видимо, не самый лучший учитель. Но эта коробочка притягивает меня, как магнит.

Леонарди тоже, хоть и полон датами под завязку, не может не смотреть на коробочку, ему страшно хочется в нее заглянуть. А Манили — представляю, каких усилий ему стоит не открывать рот, чтобы попросить:

— Мартинелли, дашь заглянуть?

Но если он откроет рот, из него, словно птички, вылетят все неправильные глаголы.

Мартинелли же весь сияет от счастья — тем самым светом, который — он знает — горит у него в коробочке.

Я не могу спросить его:

— Мартинелли, дашь заглянуть?

Но ни одному счастливому существу не удается устоять перед тем, чтобы не поделиться своим счастьем.

И Мартинелли протягивает мне коробочку:

— Синьор учитель, хотите посмотреть?

— Ты уверен, что хочешь, чтобы я посмотрел? — спрашиваю я с видом серьезным, но не слишком, чтобы не спугнуть Мартинелли.

— Так и быть, поглядим на это прекрасное сияние, — говорю я снисходительным тоном, но сердце у меня бьется сильно-сильно, пока я поднимаю крышку коробочки — осторожно, чтобы светлячок не улетел.

Пока я тихонько поднимаю крышку, Мартинелли смотрит на меня улыбаясь.

В классе почти темно. Так лучше будет видно свет.

Но где он? Почему-то его нет.

В свернувшемся листочке лежит мертвый светлячок, кверху брюшком.

Коробочка напоминает малюсенькую комнату с голыми холодными стенами и кроватью.

— Синьор учитель, — спрашивает Мартинелли, настолько уверенный в своем счастье, что ему даже не приходит в голову подойти и заглянуть в коробочку, — синьор учитель, ярко он светит?

Ну зачем я буду говорить ему, что нет?

Все равно ведь достаточно верить в счастье, чтобы им обладать.

Я опускаю крышку на место.

— Очень ярко, Мартинелли. А сейчас возвращайся за парту и учи десятичные числа, только на этот раз как следует.

Мартинелли пишет и пишет в тетради, переполненный радостью.

Время от времени он смотрит на свою коробочку, после чего принимается писать с двойным усердием.

Светлячок умер, но он этого не знает. Внутри коробочки темно, но он-то думает, что там свет.

И это то же самое, как если бы он и вправду там был.

Так что он пишет, делит, и, кто знает, может, именно благодаря маленькому светлячку, лежащему на свернутом листе, и его свету, в который Мартинелли верит, он научится наконец делить десятичные числа и сдаст экзамены.

 

XVIII. Последний день школы

Совсем скоро прозвенит звонок, и для нас с вами, ребята, настанет время прощаться.

Мы прожили бок о бок почти два года. Когда мы встретились впервые, Манили был совсем маленького роста, в новом передничке, который доходил ему почти до пят. Сейчас полинявший передник ему до колена. А сам Манили уже маленький мужчина. Как жаль, что мама не может отправить его в среднюю школу. Каждое утро я встречаю ее на рынке с сумкой, которая кажется пустой, хотя на самом деле туда поместились покупки на пятерых.

Я раздал ребятам табели с оценками. Мартинелли переведен. Он смотрит в табель и сам не верит тому, что там видит. Сегодня утром мама тщательно его причесала и надела на него новый галстук, напоминающий огромную белую бабочку.

Криппа тоже переведен — высоченный тринадцатилетний лоботряс с волосатыми ногами, который вечно спит на уроках, а в следующем году будет спать в средней школе.

Не переведен только Антонелли, мальчик, который весь год вырезал перочинным ножиком на парте свою фамилию. Но делал это так неспешно, что вырезал пока только «Антон-». В следующем году, под присмотром другого учителя, он вырежет «-елли», и тогда, скорее всего, его переведут в среднюю школу.

Давайте попрощаемся, ребята, с нашим деревом: мы целых два раза видели, как на нем распускаются первые листочки и первые цветы, а сейчас, в полдень, на нем, как всегда, полно цикад, которые своим пением так раздражают директрису. Но цикадам не понять всей важности этой синьоры, одним только движением указательного пальца заставляющей дрожать от страха детей и учителей, и они продолжают себе спокойно петь. Уже зимой они умрут: коротка жизнь у тех, кто только и знает, что петь, длинна же у тех, кто трудится в мудрости и тишине. Но я не учил своих ребят тому, чему принято учить в начальных школах: уважать муравьев и презирать цикад. Я не научил их восхвалять Ахиллеса, противного вояку, — еще неизвестно, бросался бы он так охотно врукопашную, если бы не был абсолютно неуязвимым. И если они пишут мне в сочинениях про глупого мальчика, который, получив от мамы пять лир на игрушки и сласти, отдает их все нищему старику, которого он встречает на углу, я тут же ставлю низкую оценку.

Вот почему все мои мальчишки такие славные и мне жаль расставаться с ними.

Спадони два года назад, когда я только пришел в школу, был ябедой. Сейчас ему стыдно об этом вспоминать. Маринуччи плакал, когда его колотили, а поскольку его колотили каждый день, он плакал каждый день. Теперь же никто его и пальцем не тронет, потому что он научился вести себя так, чтобы его уважали, и это куда важней, чем уметь извлекать квадратный корень.

Скоро зазвенит звонок, и вы, ребята, уйдете отсюда, и мы с вами не встретимся больше даже на улице, потому что я бросаю преподавание и переезжаю в другой город… Я открываю ящик стола и раздаю все то, что конфисковал у них за год: Джордани возвращаю водяной пистолет, Спадони — коробочку с пистонами, Манили — волчок, а Даниэли — пять швейцарских марок, самых обыкновенных, но о которых он самого высокого мнения. Он очень их ждал, потому что должен отдать их одному парню, который обещал ему за них щегла.

Во дворе уже, должно быть, полно родителей и родственников. Шум долетает до класса. Где-то среди родственников стоит и бабушка Спадони, которая каждый раз, завидев меня, кидается в ноги и начинает благодарить. У ее внука огромный размер ноги, и в январе, когда в школе на Крещение всем раздавали подарки, ему не подошла ни одна пара ботинок.

— Синьор учитель, позаботьтесь о нем, умоляю, он все время ходит простуженный…

Мне пришлось отдать Спадони собственные ботинки, которые оказались ему как раз впору, и простуда быстро отступила.

Во дворе должен быть и отец Джордани, низенький и коренастый, который в начале года, когда я сказал ему, что сын плохо учится, взял того за ухо и держал так целых пять минут, пока разговаривал со мной. Теперь, поскольку сын и не думает исправляться, он уже не ждет, чтобы я сказал ему об этом, — каждый день ровно в полдень он сразу же берет его за ухо и тащит так до самого дома. Но сегодня утром Джордани сияет от счастья — он переведен, и в первый раз за девять месяцев отец не оттаскает его за уши.

Сегодня солнце светит не слишком ярко, через распахнутое окно в класс на золотых крылышках влетает майский жук.

— Майский жук! Майский жук!

Все пытаются его поймать. Единственный, кто едва смотрит в его сторону, — Мартинелли.

Как же так? Мартинелли видит жука и не бежит за ним с песенкой, которая помогает ловить майских жуков!

Раз Мартинелли спокойно сидит за партой, это может означать только одно — ему грустно от того, что школа заканчивается, и от того, что я ухожу…

— Прощайте, ребята.

В классе воцаряется тишина.

Жук с золотыми крылышками, покружив еще немного, вылетает из класса совершенно обескураженный.

Тут же перестают петь цикады, спрятавшиеся под неподвижными листьями дерева во дворе. Тишина становится еще более отчетливой.

— Прощайте, ребята. Мы с вами провели вместе так много времени. Но сейчас прозвенит звонок, и мы разойдемся: я отправлюсь в одну сторону, вы — в другую. Кто знает, когда мы снова встретимся и встретимся ли. Может быть, много лет спустя мы пройдем мимо, даже не узнав друг друга, и вы забудете своего учителя начальной школы…

— Нет, мы не забудем, синьор учитель!

— Тише, тише, дайте я скажу. Ведите себя как надо, продолжайте учиться — теперь, в средней школе, у вас будут учителя построже. Тебе, Мартинелли, уже никто не разрешит приносить в класс ни цветы, ни бабочек, ни светлячков в коробке. Давайте сейчас попрощаемся с вами, потому что потом, внизу, будет слишком много народу. Прощайте, мальчишки, я всегда буду о вас помнить. То, чему я учил вас, было от чистого сердца. Не забывайте этого. И если я бывал к вам несправедлив…

Мартинелли, с глазами, полными слез, выходит из-за парты и подходит к моему столу. То же самое делают все остальные.

— У тебя, Манили, я отобрал волчок, а у тебя, Даниэли, твои швейцарские марки… Джордани, прости, что из-за меня твой отец таскал тебя за уши.

У Джордани тоже в глазах слезы.

— Ничего страшного, синьор учитель, я уже не чувствую, у меня давно там мозоль.

Он подходит ко мне близко-близко и дает потрогать ухо.

— У меня тоже на ухе мозоль, — говорит Спадони и подходит ко мне поближе.

Да нет у него никакой мозоли. Просто он тоже хочет, чтобы я погладил его по уху, прежде чем мы простимся.

Весь класс плотно сжимается вокруг моего стола.

Каждый хочет что-то мне показать, все находят какую-нибудь причину, чтобы подойти ко мне поближе: поцарапанный палец, ожог, шрам под волосами…

— У тебя я солдатиков отобрал, Мартинелли…

— А я… синьор учитель, — всхлипывает Мартинелли, — это я вам в ящик стола подложил ящерицу.

— Синьор учитель! — поднимает руку Спадони. — Помните, вы никак не могли понять, кто это трубит на последней парте? Ну, вот… в общем… это я трубил.

— Давай-ка покажи, Спадони, а то я что-то тебе не верю.

И Спадони, надув полосатые от слез щеки, издает тот самый загадочный звук, который сводил меня с ума весь год.

— Молодец, Спадони! — я похлопываю его по плечу.

В последний раз я слышу этот звук.

— Я тоже, я тоже умею так делать!

— И я!

— И я тоже, синьор учитель!

— Тогда давайте все вместе.

И все мальчишки, обступив со всех сторон учительский стол и прижавшись ко мне, будто младшие братишки, с серьезным и ответственным видом надувают щеки и трубят изо всех сил, трубят мне на прощание.

— А вы умеете так делать, синьор учитель?

Гм, ну да ладно, все равно сегодня последний день. Мне сегодня тоже можно.

Я надуваю щеки, и дежурный по этажу, заглянувший в класс, чтобы сообщить, что пора спускаться, застает нас врасплох. Он тоже надувает щеки, но звук трубы никак у него не выходит.

Но вот звенит последний звонок. Звон начинается со двора, облетает все классы, поднимается вверх по лестнице и рассыпается по коридорам…

Шум с улицы слышится все сильнее.

— Прощайте, прощайте, ребята!

Тут Мартинелли подпрыгивает, обхватывает меня руками и целует в щеку, испачкав ее лакрицей.

— Прощайте, синьор учитель! До свидания!

Они хватают меня за руки, за карманы пиджака, Даниэли засовывает в них свои швейцарские марки, Спадони — пачку пистонов, Манили просит дать ему мой адрес, и все тут же хотят мой адрес, чтобы отправить мне открытку или письмо.

Звонок все звенит. Остальные классы уже на выходе.

— Пора, ребята, нам надо идти.

Мне бы нужно построить их в ряд, но это утопия: мы чуть ли не выбегаем из класса, я в окружении мальчишек, и всей гурьбой спускаемся по лестнице. Но как только мы оказываемся на улице, мои мальчишки исчезают, как по мановению волшебной палочки. Их быстренько разбирают мамы, папы, бабушки и старшие сестры: я остаюсь стоять на пороге один, с взъерошенными волосами, без одной пуговицы на пиджаке (кто, интересно, ее оторвал?) и с щекой, перепачканной лакрицей.

Издалека все еще слышатся голоса:

— До свидания, синьор учитель!

— Синьор учитель, я пришлю вам открытку!

Где-то вдалеке я вижу отца Джордани, который машет мне шляпой. Он, видно, еще не заглядывал в табель своего сына, потому что, как всегда, тащит его по дороге за ухо.

— До свидания, синьор учитель!

— Прощайте, ребята!

Постепенно дорога пустеет.

Прощайте, ребята, и прощай, школа!

С этого момента я больше не учитель.

Прощай, школа, в которой я был и учеником, и учителем, и куда я никогда больше не войду ни как ученик, ни как учитель. И когда через несколько лет я вернусь в Рим, я застану здесь других учителей, другую директрису или директора, который меня не знает, и под каким предлогом я смогу тогда снова войти в свой класс, снова заглянуть в свой ящик, куда Мартинелли подбросил мне однажды ящерицу?

Прощай навсегда и по-настоящему, школа.

Но кое-что мне все-таки осталось: швейцарские марки Даниэли и пистоны Спадони. И кое-что осталось у Мартинелли, потому что никто другой не мог оторвать пуговицу от моего пиджака. И когда я вернусь домой, мне нелегко будет сделать одну вещь… смыть со щеки лакрицу.

Дорогой читатель, мне хочется поделиться с тобой этими, пусть и чуть менее прочувствованными, слишком уж они недавние, воспоминаниями о гимназии и лицее. Уверен, они найдут отклик в твоей душе и напомнят тебе тебя самого: потому-то я и пишу их, не опасаясь тебе наскучить.

 

XIX. Цветы в теореме Пифагора

Я долго не мог решиться, но все-таки заглянул вчера в свой лицей: медленно поднялся по тем самым ступенькам, которые когда-то бегом преодолевал за несколько секунд, снова встретился с серыми стенами прохладного внутреннего дворика, похожего на монастырский, и остановился у вывешенных снаружи, за тоненькой железной решеткой, списков с результатами экзаменов. На этот раз, правда, я рассматривал их без малейшего волнения и сердце у меня билось спокойно, а не выпрыгивало из груди, как когда-то.

Абатекола Ринальдо: 6, 6, 7, 6, 6, 7, 8, 6, 6, переведен.

Бальдини Джулио: 6, 5, 6, 4, 3, 6, 5, 7, 6, не переведен.

Бузио Джованни: 7, 5, 5, 6, 6, 7, 7, 6, 7, направлен на пересдачу экзаменов по итальянскому языку и латыни в осеннюю сессию…

Бедный Бальдини Джулио…

Хотя меня, если честно, мало волнует его судьба.

Эти имена не говорят мне ровным счетом ничего. Бузио Джованни… маленького ли ты роста или высокий? Носит ли Ринальдо Абатекола очки, так же, как пятнадцать лет назад их носил Луиджи Абатекола, мой одноклассник? В каждом классе любой гимназии или лицея обязательно есть парень по фамилии Абатекола.

Пятнадцать лет назад я как сумасшедший мчался по этим ступенькам, но последние десять шагов, остававшихся до списков, делал медленно-медленно, с почти остановившимся сердцем — совсем не так, как сегодня. Ведь в тех списках было написано мое имя и имена моих друзей.

Абатекола Луиджи. Тот, что в очках. Переведен.

Адзолини Фри. С ним мы приятели по сей день, хотя и живем далеко друг от друга. Тоже переведен.

Карелли Адриано. У этого была стрижка ежиком и волосатые ноги. Переведен.

Яковаччи Ренато. Домашние задания за него делал я. Не переведен.

Судьба Джулио Бальдини меня не волнует, а вот Ренато Яковаччи мне было очень жаль. Его не перевели в лицей, и он так и остался гимназистом. Мы его потеряли. Больше я его не видел. Помню, он был очень высокого роста и худющий — нам приходилось вставать на цыпочки, чтобы посмотреть оценки, а ему, наоборот, наклоняться…

Неужели мы тоже были такими смешными пятнадцать лет назад? С такими же стрижками ежиком, прыщавыми лбами, в брюках несуразной длины с торчащими из-под них волосатыми икрами, с детскими еще лицами и почти мужскими голосами?

Самим себе мы казались уже совсем взрослыми. Вовсю поглядывали на девушек…

Внутренний дворик постепенно заполняется.

Папы, мамы, мальчишки с детскими лицами и мужскими голосами, семинаристы, которые приходят сюда сдавать экзамены экстерном, одетые в сутаны.

Те, кто уже сдал, толпятся у списков с результатами, а те, кому еще предстоит сдавать, — под дверьми аудиторий.

Вот этот парень наверняка и есть Ринальдо Абатекола — единственный, кого перевели в лицей из гимназии: он уже полчаса стоит, глядя на свою фамилию, не двигаясь с места, чтобы все могли им полюбоваться. А вот тот — видимо, Джулио Бальдини, которого завалили: белый как мел, он водит пальцем по списку в надежде на то, что ему все-таки показалось; дрожащий палец на секунду попадает на строку с оценками Абатеколы, но в конце концов все равно оказывается у слов «не переведен»…

А я, спрашивается, что здесь делаю? Я же не имею больше никакого отношения ни к экзаменам, ни к оценкам. Вообще жестоко, наверное, стоять здесь и смотреть на дрожащий палец Джулио Бальдини и на юных семинаристов, одетых в черные рясы и оттого еще более бледных.

Интересно, носят ли они брюки под рясами?

Может, и носят, такие же дурацкие брючки, как и остальные ребята. И такой же страх в сердце, и те же имена в голове: Кир, Камбиз, Ликург, Солон…

Я помню, что у нас в пятом классе гимназии лекции по истории Востока и Греции были почему-то днем, в дополнительные часы. Прекрасно помню учебник с зеленой обложкой: Луиджи Ринальди, «История Востока и Греции».

Профессор Эмильяни из Назаретского колледжа все рассказывал что-то, называл какие-то имена, даты, но мы его не слушали… Кир, Камбиз, Ликург, Солон… Было слишком жарко. Мы просыпались только со звонком.

Так, что-то там держит под мышкой этот парень? Не может быть… Все та же книга?

Значит, ничего не изменилось, значит, все осталось таким же, как пятнадцать лет назад… А по «Морфологии латинского языка» Дзенони вы тоже еще занимаетесь? По Дзенони, как мы говорили когда-то и как вы, конечно же, говорите сейчас. По замусоленному и потрепанному Дзенони, заученному чуть ли не наизусть, давно лишившемуся обложки, с разошедшимся переплетом и выпадающими страницами, которые потом полчаса собираешь? И вы тоже, небось, разукрашиваете Дзенони неприличными картинками, а? Вы тоже за день до экзамена расчеркиваете его весь чернильным карандашом?

Да, всё как пятнадцать лет назад.

Мы были точно такими же, как вы сейчас: так же входили на цыпочках в аудиторию, где проходил экзамен, так же набивались за первые парты, чтобы послушать, о чем спрашивает профессор, и если знали ответ на какой-нибудь вопрос, то ужасно расстраивались.

«Ну вот, — думали мы, — больше он, значит, этого не спросит».

А те вопросы, ответов на которые мы не знали, приводили нас в ужас.

— Когда родился Саллюстий? Когда он родился? Господи, когда же он родился?

И все начинают лихорадочно шарить глазами по учебнику античной литературы, листая страницы дрожащими руками…

— Родился в 86 году до нашей эры, в сабинянском городе Амитерне…

Так, хорошо, это нашли, но тут же в голову лезут сомнения: а в каком году родился Цезарь? В каком году Гораций совершил путешествие в Бриндизи? Сколько комедий написал Плавт? А самые главные какие?

И кажется, что не помнишь вообще ничего, и лоб покрывается мелкими капельками холодного пота, и хочешь выйти из аудитории и сбежать куда-нибудь — все равно все бесполезно, я ни-че-го-шеньки не помню…

А в голове тем временем вертятся даты, имена, географические названия, названия книг и комедий: 37 год до нашей эры, сорок комедий согласно Варрону и двадцать одна согласно Элию Стилону, «Амфитрион», «Ослы», «Вакхиды», «Привидения», «Клад», «Два Менехма», в прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, явнобрачные растения — это растения, имеющие цветки, пестики и тычинки, чашечку и венчик, «легкий корабль по Эгейскому морю с парусом алым стремится за богом»…

Да что ж такое… Почему среди комедий Плавта спряталась теорема Пифагора, а из той вообще растут цветы, а потом исчезают, и на их месте появляется «Эллинская весна»?

Это все страх перед экзаменом проделывает такие шуточки, это он мешает в одну кучу даты рождения, смерти, корабли с цветами, европейские столицы с теоремой Пифагора и перетряхивает их хорошенько, как бочонки для лото… Но слава богу, в нужный момент все встает на свои места, и уже не страшно вместо теоремы Пифагора прочитать стихи Кардуччи. За дверью, во внутреннем дворике, мамы и папы ждут с нетерпением, смотрят на часы на стене и каждый раз, когда открывается дверь, надеются увидеть своего сыночка.

Отцы ходят из стороны в сторону.

Мамы разговаривают друг с другом.

— Мой так много занимался, но все равно очень нервничает, у него даже глаз дергается…

— А мой болел целый месяц, пришлось платить репетитору…

— А моему год за два засчитали, — говорит с торжествующим видом одна из мамаш, самая маленькая из всех.

Как год за два? Все смотрят на нее с завистью.

— Ну так, год за два. У него самый высокий средний балл, так что из четвертого класса гимназии его сразу переводят в первый лицея. Он у меня только и делает, что учится. Я его все время уговариваю оторваться хоть на минуту от книжек и пойти погулять с братьями.

Уникум просто. Покажите нам его.

В этот момент как раз открывается дверь и из нее появляется уникум.

Такой же маленький, как его мама, в пятнадцать лет ему не дашь больше двенадцати. На носу очки, волосы острижены так коротко, что издалека он кажется лысым. Омерзительный мальчишка. Такой мелкий, а того и гляди лопнет от гордости, как и его мамаша. Если бы у нее был хвост, как у павлина, она бы распушила его веером и удалилась бы, держа за руку своего сыночка и кулдыкая.

Из-за двери выходит семинарист. Он все успешно сдал, но рядом с ним нет мамы, которой он мог бы сообщить благую весть. Мамы семинаристов далеко, к ним нужно ехать сначала на поезде, а потом еще и на дилижансе.

Так что он скромно садится в уголок и спокойно листает учебники, которые пятнадцать минут назад не мог листать — так сильно у него дрожали руки. Он ждет своих друзей.

Аудитория потихоньку пустеет. Остались последние три студента, уже последние два… Профессора спешат, то и дело поглядывая на часы. Остался только один дрожащий и потеющий бедолага. Тоже из семинаристов. Сердце под сутаной бьется громко-громко.

Везет тебе, везет вам, мальчишки! Вы еще можете бояться таких вещей, таких мелочей, как, например, перепутать и сказать, что бабочка — насекомое из отряда сетчатокрылых, а не чешуйчатокрылых, что у сердца три, а не два предсердия или что цветок персикового дерева белый с шестью лепестками, а не розовый с пятью.

Такие маловажные мелочи, как бабочка или цветок, из-за которых мы уже не волнуемся, к сожалению. Нас не беспокоят и списки с результатами экзаменов.

Переведен, не переведен, направлен на пересдачу — какая нам разница? И кто такой Ринальдо Абатекола, нам совсем неважно. Мы читаем эти имена совершенно невозмутимо, и если у нас и бьется сердце, то лишь из-за того, что мы только что поднимались по ступенькам.

В аудитории никого не осталось.

Будущие священники возвращаются в колледж, все вместе. Им хотелось бы кричать от радости:

«Меня перевели! Меня перевели!» — но вместо этого они тихо, на цыпочках, возвращаются в свои комнаты и думают о своих матерях, которые далеко, там, куда нужно добираться на поезде, а потом на дилижансе.

А я?

А я вернусь сюда через несколько лет: снова бегом поднимусь по лестнице, дрожа, подойду к спискам допущенных к учебе в гимназии и буду водить пальцем по именам, другой рукой обнимая за плечо своего сына.

 

XX. Прощай, государственный экзамен

Итак, со следующего года никаких больше госэкзаменов.

В сороковом уже не будет страшных и ужасных приглашенных госкомиссий. Экзамены у ребят будут принимать их же преподаватели при помощи двух ассистентов, присланных Министерством образования.

Государственный экзамен уходит в прошлое после семнадцати лет жизни, не оплакиваемый никем. Это была своего рода авантюра. Удачная, если удавалось сдать экзамен, толком не подготовившись, ужасная, если происходило наоборот. Он уходит, этот экзамен-авантюра, успев навсегда расстроить нервную систему тысячам и тысячам учеников. Многим из них он до сих пор снится по ночам, как и мне двенадцать лет спустя: снится, что все еще нужно его сдавать, а на улице страшная июльская жара, и меня обступают огромные профессора, которые заглядывают мне в глаза и, помахивая указательным пальцем, говорят:

— Если из метана СН4 вычесть атом водорода, а из полученного таким образом одновалентного радикала метила СН3 равный ему метил, что мы получим в результате, а?

Ну кто ж может это знать? Да никто. Этого не знают даже сами профессора, которые притворяются, что знают, а на самом деле они просто минуту назад прочитали ответ в учебнике.

Я просыпаюсь с колотящимся сердцем, вспотевший от жары двенадцатилетней давности, но счастливый, непомерно счастливый от того, что это был всего лишь сон.

Хоть я и беден и мне нужно кормить семью, я все равно не уверен, стал бы я снова сдавать этот экзамен, пусть даже за сто тысяч лир. Не знаю, смог бы я снова сесть за учебники и не вылезать из-за них три месяца подряд днем и ночью — особенно ночью… помните?

На улице жара, окно распахнуто, в него залетают, привлеченные светом лампы, огромные мотыльки и, ослепленные этим светом, падают на XXIII песнь «Неистового Роланда»:

и долго потом хлопают крыльями, с жужжанием, пугающим в ночной тишине.

Занимались мы почти всегда вдвоем. Один читал вслух, а другой спал с открытыми глазами. На столе стояли приготовленные мамой кофе, перемешанный с взбитым яйцом, и лимонад. Рядом горка сигарет. Когда они заканчивались, приходилось высыпать табак из окурков и курить его, завернув в веленевую бумагу. Час мы занимались, потом десять минут перерыв. Во время перерыва мы разговаривали о девчонках, о наших первых девчонках, и десять минут незаметно превращались в час. С улицы доносились шаги дворников.

— А у тебя было?..

— Да нет… только целовались…

Воздух становится прозрачным, небо потихоньку окрашивается в пастельные тона. Свет от лампы уже едва заметен. Первые трамваи. На улице насвистывает прохожий. Вот тогда и наваливался сон, и мама заставала нас с утра сладко спящими — меня, уткнувшегося лбом в «Гробницы» Уго Фосколо, и моего друга, прижавшегося щекой к страданиям Дидоны:

— Идите ложитесь, — говорила мама. — Вредно так заниматься, днем нужно это делать…

Но ночью так хорошо готовиться к экзаменам: так тихо — кажется, что слышишь в тишине слова Дидоны и тут же их запоминаешь.

Днем мы ходили слушать, что спрашивали на экзаменах профессора. Усевшись за первые парты, мы изо всех сил напрягали слух и записывали все, что удавалось разобрать.

— Он все время спрашивает причины Французской революции и революционные движения двадцать первого года…

Значит, этим вечером — кофе, лимонад, сигареты и причины Французской революции.

«Причины Французской революции следует искать прежде всего в сохранении феодального общественного строя и его институтов, а также в социальном неравенстве привилегированных и непривилегированных сословий…»

Одни и те же одинаковые фразы, вы помните?

В любом учебнике истории глава о Французской революции начиналась именно так.

Фразы, которые мы помним до сих пор и вряд ли уже когда-нибудь забудем. Некоторые по прошествии времени кажутся нам смешными, как все то, что связано с детством. Мы вызубривали их наизусть, и сейчас, приходя нам на ум, они напоминают о нашей юности, такой далекой и так быстро прошедшей, о лицах наших друзей и о жестах профессора…

«Кунимунд, король гепидов, пал в битве от руки Альбоина, короля лангобардов, отрубившего ему голову и сделавшего из нее кубок. После чего Альбоин женился на Роземунде, дочери Кунимунда…»

«…Новость о падении Иерусалима заставила понтифика обратить все свои усилия на снаряжение нового Крестового похода, в котором принял участие Фридрих Барбаросса, закончивший свою жизнь в реке Селиф (10 июня 1190 года)».

«…Манфред, оставшись с немногими сторонниками, повел себя как истинный дворянин, предпочитая смерть в бою позорному бегству».

Но хватит вспоминать, пожалуй. А то я и впрямь буду жалеть о государственном экзамене, как о чем-то дорогом и прекрасном.

Как будто он не изматывал всю душу пугающей неизвестностью: профессора, которые тебя не знают, — достаточно одного более или менее сложного вопроса, минутки рассеянности, и ты завален. Ты знаешь все об Альфьери вплоть до цвета глаз и формы рук — все, кроме того года, когда он написал комедию «Финестрина», комедию, между нами говоря, сомнительных достоинств. И тут тебе попадается самый обыкновенный профессор, прекрасный отец семейства, который твердо убежден в том, что для получения аттестата зрелости и зачисления в университет необходимо точно знать год, когда знаменитый драматург написал малоизвестную комедию «Финестрина». И мучения всех трех лет лицея идут насмарку. А бывает и наоборот — ты совсем ничего не учил и из всего курса знаешь только, что лангобарды назывались так из-за своих очень длинных бород, да и то потому, что случайно открыл учебник истории на странице 179. И вот ты отправляешься на экзамен с таким вот легчайшим культурным багажом, а профессор истории, взглянув на часы и поняв, что уже поздно, говорит тебе:

— Я вам задам всего один вопрос: почему лангобардов назвали лангобардами?

А может еще случиться так, что сдача или провал экзамена зависит от последнего вопроса:

— Данте был гвельфом или гибеллином?

А ты этого не помнишь.

И тогда за две имеющиеся у тебя секунды ты успеваешь порассуждать примерно таким образом: профессор, задавая вопрос, поставил ударение на слове «гвельфом» — возможно, для того, чтобы ввести меня в заблуждение и заставить пропустить мимо ушей слово «гибеллином», которое на самом-то деле и есть правильный ответ; но, с другой стороны, он мог предположить, что я буду рассуждать именно так, и поэтому правильный ответ — гибеллином; но опять же, если он предвидел и такую мою мысль, тогда правильный ответ — гвельфом; а если он и это предвидел, то значит, Данте точно был гибеллином.

— Гибеллином, профессор.

— Молодец, отлично.

На государственном экзамене чего только не насмотришься: лучших учеников заваливают, а самым последним двоечникам выдают аттестат зрелости и еще вдобавок ко всему хвалят.

Бывают и совсем грустные случаи: студенты, которые заваливают экзамены три года подряд. Каждый год эти, прошу заметить, совсем не дураки, приходят на экзамен, как следует подготовившись, но совершенно упавшие духом, с год от года худеющими лицами и темными кругами под глазами, с отросшей щетиной, и год за годом они проваливаются на экзамене, причем каждый раз на каком-нибудь новом предмете.

Одного такого я помню, его звали Гравеллини. Если бы он каждый год заваливал греческий с латынью, мы бы сказали ему: ну чего ты упрямишься и поступаешь в классический лицей? Перемени направление или, если у тебя есть кусок земли, сам на нем работай. Но в том-то и дело, что он, бедный, то прекрасно сдавал греческий и латынь, но заваливался на математике и физике, то справлялся с математикой и физикой, но не добирал по латыни и греческому. А в другой год сдавал все эти предметы на отлично, но проваливал историю с философией.

В конце концов он привык и ходил на экзамены спокойный, заранее уже зная, что он провалится; он не знал только, на каком именно предмете, и делал ставки вместе со своими друзьями.

И кстати говоря, почти никогда не ошибался: рассудив по предыдущим экзаменам, например, что поскольку три раза подряд он сдал итальянский и латынь, то на этот раз неудача должна была ждать его именно с этими двумя дисциплинами.

Бедный Гравеллини! Он получил свой аттестат зрелости, когда мы уже обзавелись семьями и стали врачами, адвокатами, а кто-то и вовсе банкиром.

И ему было грустно.

Всегда грустно, когда неожиданно прерывается какая-нибудь хорошая традиция.

К тому времени он уже привык быть лицеистом и, возможно, рассчитывал сдавать госэкзамены всю свою жизнь.

Я понятия не имею, где он сейчас и чем занимается. Но где бы он ни был и чем бы ни занимался, он наверняка с болью воспринял известие об отмене государственного экзамена.

Я и сам воспринял эту новость не без грусти.

Математика и геометрия были для меня тайной, покрытой мраком.

Я безмерно уважал Пифагора и Птолемея именно потому, что не имел ни малейшего представления о том, что важного они сделали.

Учебники по математике, которые отец покупал мне утром, я перепродавал в тот же день всего за три сигареты. Выкуривал их, и от всех этих теорем и уравнений мне оставался лишь привкус табака во рту.

Если бы тогда экзамены были не государственными, я бы никогда в жизни не сдал математику и до сих пор, может быть, учился бы в лицее.

Но приглашенные профессора меня не знали: я зубрил математику с геометрией пятнадцать дней и ночей подряд, заучивая наизусть то, чего я не знал, а стало быть, все подряд.

И с головой, полной пирамид и усеченных конусов, я пришел на экзамен: на первом же вопросе я открыл рот, и все это нагромождение непонятных мне вещей высыпалось из меня, как из рога изобилия. Молодец, отлично.

Я вернулся домой с абсолютно пустой головой. В ней не осталось ни одного, даже самого малюсенького треугольника.

И сейчас, приложи я сколько угодно усилий, из всего лицейского курса математики и геометрии я не вспомню ничего, кроме одного стишка — двух дурацких строчек, которые напоминают два одуванчика, чудом выросших на ровной и гладкой цементной поверхности:

Прощай, прощай, государственный экзамен!

Я был бы неблагодарным, если сказал бы, что не буду по тебе грустить.

Сегодня, если бы не ты, моя жена каждое утро провожала бы меня в лицей и приходила бы спрашивать у профессоров о моих успехах.

Экзамен-авантюра вот-вот станет воспоминанием, печальным для кого-то, а для кого-то приятным.

И если тебе совсем уж не хочется зубрить математику, а латынь никак не задерживается у тебя в голове или греческий для тебя слишком сложен, то на тебя найдется управа — есть директор, который однажды вызовет твоего отца и даст ему понять, что лучше бы его сынок помахал ручкой одноклассникам и профессорам и посвятил себя менее интеллектуальному, но от того не менее уважаемому и достойному труду.

Экзамена в конце года ты и правда уже не будешь бояться, но тут уж дело в том, дружок, что ты рискуешь и вовсе не узнать, что это такое. А те, кто узнают, скорее всего, сдадут — не потому, что он станет слишком простым, а потому, что они будут готовы к нему заранее, гораздо раньше того момента, когда придет время сесть к столу, покрытому зеленым сукном, со стоящим на нем графином воды для председателя комиссии.

Экзамен будет для них всего лишь признанием, закреплением их знаний.

Так что прощай, прощай, старый государственный экзамен. Прощайте, ночи с распахнутыми окнами, прощайте, мотыльки, ослепленные светом лампы и жужжащие над XXIII песней «Неистового Роланда», прощайте, кофе и лимонад, приготовленные мамой, и рассвет, на котором мама заставала меня уткнувшимся лбом в «Гробницы» Уго Фосколо, а моего друга — прижавшимся щекой к страданиям Дидоны:

Как грустно все-таки со всем этим прощаться. Но ведь я прощаюсь и с несправедливостью: с аттестатами, которые не получили те, кто был их достоин, и теми, что были выданы студентам совсем еще незрелым, зеленым, как майское яблочко…

Прощай, экзамен, прощай, дружок. Без слез и без обид.

 

XXI. Зачем бояться профессора

У меня уже семья и дети, и вообще я совершенно ни при чем, но сегодня я вхожу в аудиторию, где проходит экзамен на аттестат зрелости, вместе со всеми. Мне было стыдно входить сюда через столько лет, но дежурный принял меня за одного из студентов и подтолкнул к двери: «Давай-ка проходи быстрее, уже вся комиссия в сборе».

Я вошел и сел на самый последний ряд, не глядя на студентов, которые, я чувствовал, смотрели на меня с подозрением. Бледные лица, отросшая щетина, лихорадочный блеск в глазах. В основном мальчишки, но есть и несколько перепуганных девушек, на лицах у которых не видно ни пудры, ни губной помады: еще вчера на улицах на них оглядывались мужчины, но сегодня они вряд ли кого-нибудь заинтересуют, сегодня они не женщины — они насмерть перепуганные экзаменом студентки. У одной все руки в чернилах, другая кусает ногти, еще одна, чтобы получше рассмотреть конспекты, прислонилась головой к голове своего соседа по парте, и они сидят так, прижавшись друг к другу, чуть ли не в обнимку, но даже не замечают этого — их мысли занимает исключительно диоксид марганца, который, если прибавить к нему соляную кислоту, дает тетрахлорид марганца и воду:

MnO 2 , + 4НСl = MnCl 4 , + 2Н 2 0

На улице жара, типичная для экзаменов жара, от которой потеют лоб и ладони, брюки прилипают к коленям и капли пота стекают по вискам. Профессор физики уже второй раз прижимает ко лбу тоненькую промокашку розового цвета, выданную дирекцией для экзамена. Когда я смотрю на него, я словно возвращаюсь в прошлое. Это, конечно, не тот профессор, который принимал у меня экзамен по физике двенадцать лет назад, но выглядит он точь-в-точь как тот: седые волосы ежиком, вокруг шеи повязан платок, глубокая морщина на лбу, как будто он только и делает, что обдумывает разные сложные вопросы, хотя на самом деле это вряд ли так; твердый белый воротничок, яркая рубашка, черный лоснящийся пиджак, вытертый на локтях, оттопыренные карманы, набитые всякой всячиной, плохо отутюженные мешковатые брюки и ботинки с широкими и выпуклыми носами, которые носили лет тридцать назад, а сейчас носят только преподаватели, причем непонятно, где они их берут. Наверное, есть специальный магазинчик с покрытыми пылью прилавками, где продают вышедшие из моды ботинки специально для преподавателей физики.

Непонятно, злой он или добрый. Брюки на подтяжках доходят ему почти до груди.

Рядом с ним за стол с зеленой скатертью, чернильницей и пером, которое, скорее всего, не пишет, садится профессорша математики. Молоденькая жгучая брюнетка с большими карими глазами как у сицилийки, и только я один — поскольку студенты не видят в ней женщину, а видят только профессоршу — замечаю, что она красивая, ну или по крайней мере хорошенькая. Она тоже смотрит на меня, и странное дело — я, хоть и давно научился выдерживать женский взгляд, вдруг ощущаю в себе тот самый страх двенадцатилетней давности и, почувствовав себя чуть ли не школьником, опускаю глаза. Хотя она, наверное, моложе меня. Но она преподаватель.

Профессор ботаники — высокая, с длинной шеей, почти седая. Волосы собраны в пучок на затылке. Она кажется милой старушкой, но на экзамене кому-то наверняка не поздоровится. Справа от нее сидит генерал, который будет спрашивать какую-то военную дисциплину. У нас в свое время не было такого предмета, и меня лично очень впечатляет лежащая рядом с чернильницей сабля. Добрый на вид генерал с розовым бритым лицом пугает меньше, чем профессора.

Это стол естественных наук. Напротив — стол гуманитариев.

Здесь профессора совсем разные. Тот, что по истории и философии, а по совместительству председатель комиссии, — толстый, лысый, с очками на лбу, как у автомобилистов, но, чтобы прочитать что-нибудь, он опускает их на нос, утыкается в листок и водит пальцем по именам: Гернини, Гозелли, Гонзанти… больше никого нет на «Г»? Ну тогда очередь Каччалупи.

Каччалупи — высоченный блондин, правда, прыщавый и с маленькими глазками, которые толком ничего не видят. Но зато у него огромные руки, которыми он на ощупь ищет сейчас на зеленой скатерти ручку, чтобы расписаться, но как тут получится расписаться, если рука дрожит, перо не пишет, а председатель комиссии, такой же близорукий, наклоняется к тебе близко-близко и смотрит прямо в глаза, а в голове у него, скорее всего, уже созрел вопрос, на который ты вряд ли будешь знать ответ?

— Посмотрим, посмотрим… Расскажите мне про Коррадино. Кто такой был Коррадино?

По всей аудитории слышится завистливый шепот: повезло этому Каччалупи. Кто ж не знает, кто такой Коррадино? Ему было пятнадцать, когда его пригласили в Италию, и он приехал, на прощание обняв и поцеловав свою маму, — такой же симпатичный, как Манфреди. Он приехал вместе с двоюродным братом, своим ровесником Федерико Австрийским, у которого было слишком важное имя для такого мальчишки. Обоим отрубили головы. И до последнего они держались за руки. Перед смертью Коррадино бросил плачущей и проклинающей Карла Анжуйского толпе перчатку на память. Федерико Австрийскому было нечего бросать, поэтому он просто помахал рукой.

— Это произошло 12 октября 1260 года, — заключает профессор, и на лице его не мелькает ни малейшей тени сочувствия к двум несчастным юношам. Ему важнее всего даты. Он хочет знать их все. Каччалупи же их не знает.

— В каком году был заключен Утрехтский мир?

Каччалупи не только не знает год, но и понятия не имеет о том, что такое Утрехтский мир.

В аудитории полная тишина.

Бедный Каччалупи, такой высокий, с такими огромными руками и совсем еще детским личиком.

— …в 1648-м?

Очки с носа профессора сами собой прыгают на лоб. Каччалупи перепутал Утрехтский мир с Вестфальским. Слишком много мирных соглашений в то время. И слишком много войн: Тридцатилетняя война, войны за наследство, Испания и Франция, Испания и Голландия, Австрийский договор, договор Аквисграна… На тысячу студентов найдется, может быть, один, кто хорошо знает этот период истории.

Эх, вот если бы он поменял вопрос…

Но какое там, он настаивает, хочет во что бы то ни стало услышать, в каком году был заключен Утрехтский мир…

Спросил бы он про Карла Альберта или про движения двадцать первого года… Но ему, увы, необходимо знать последствия Утрехтского мира…

— Кому после заключения Утрехтского мира отошла Сицилия, а кому Гибралтар и Менорка?

Прошло уже минут пятнадцать, в тишине слышно, как бьются сердца студентов и среди них мое — я снова охвачен старым страхом перед экзаменами. Мне хочется поскорее уйти отсюда. «Сейчас, — думаю я, — он вызовет меня и будет спрашивать войны за наследство». Я усилием воли пытаюсь убедить себя, что экзамен я давно сдал, целых двенадцать лет назад, что сдавать его больше не нужно и что я могу уйти отсюда, когда захочу. Единственный, чьего сердца не слышно, — это Каччалупи. Он вдруг стал совсем маленьким, весь сжался в комок. Когда плохо начинаешь первый экзамен, считай, что все остальные тоже пропали. А монотонный голос профессора тем временем безжалостно продолжает:

— Кому отошла Сицилия по Утрехтскому миру? Кому Испанское королевство и Американские колонии?

И в учебнике ведь написано, кому что отошло!

Но учебник дома. И глаза Каччалупи не раз пробегали по тем самым строкам, где все это написано. И был ведь момент, может быть всего один, когда Каччалупи знал, кому отошли все эти земли и королевства… И вернувшись домой, он, скорее всего, обнаружит эти строки в учебнике подчеркнутыми красным…

Но экзамен по истории закончен. Каччалупи переходит теперь к итальянской литературе. Весь дрожа, он протягивает профессору листок с пройденной программой. И зачем дрожать, непонятно: профессор литературы и на профессора-то не похож в своем голубом пиджаке и белых брюках. Он, скорее всего, играет в теннис, а по вечерам ходит куда-нибудь выпить пивка с друзьями. Если бы студенты понимали такие вещи… Но для студентов профессор — это профессор, и никто другой. Это слишком далекое и отличное от всех остальных существо; ребята не задумываются о том, что частная жизнь преподавателей такая же, как у всех, что они так же едят, курят, что у них есть дети, которых они обнимают и с которыми возятся, как все отцы…

Если бы студенты хоть иногда задумывались об этом, они боялись бы гораздо меньше.

Но похоже, что и литература — беда для Каччалупи.

— Где находится Реканати? — спрашивает профессор, когда речь заходит о Леопарди, и, услышав этот вопрос, остальные студенты чуть не аплодируют. Кто же не знает, где находится Реканати?

Каччалупи не знает.

Или, точнее, он знал, но забыл.

Он закрывает глаза и, сжав кулаки и напрягаясь изо всех сил, представляет себе географическую карту и на ней город Реканати.

И видит этот городок, но почему-то он не хочет стоять на месте: то располагается в Пьемонте, то вдруг скатывается вниз, в Калабрию, то снова поднимается, задевая Марке… да остановись же наконец, Реканати! Стой! Но нет, он ползет еще выше, в Ломбардию…

Тем временем профессор истории вызывает следующего студента, отличника, который знает назубок все даты, все мирные соглашения и все войны.

И Каччалупи, гоняясь по всей Италии за Реканати, словно далекое эхо, слышит все те даты, которые он не смог назвать и которые испортили ему экзамен, заставив его к тому же потерять хладнокровие и веру в себя:

— Утрехтский мир — 1713 год. Вестфальский — октябрь 1648-го. Договор Аквисграна — 2 мая 1668 года.

Как во сне, издалека доносятся слова студента-зубрилы:

— В результате Утрехтского мирного соглашения Филипп Анжуйский был признан королем Испании и Американских колоний, Сицилия отошла Виктору Амадею II, а Гибралтар с Меноркой — Англии…

Профессор доволен, его очки безмятежно покоятся на лбу.

А что там у профессора греческого и латыни? Напротив него тоже сидит парнишка, которого он сейчас заставляет переводить девятую сатиру Горация, самую знаменитую:

— Браво, браво, — останавливает его профессор, потирая руки и улыбаясь. — Сколько всего сатир у Горация?

— Восемнадцать, профессор.

— Прекрасно, прекрасно…

Единственный, у кого дела идут неважно, — это Каччалупи. Как же так, он ведь столько готовился… Но его ждет еще и стол естественных наук, с профессором физики и химии, профессоршей ботаники и черноокой математичкой.

Доска за ними уже полностью исчерчена математическими уравнениями и геометрическими фигурами. Я смотрю на пирамиду, разделенную пополам сечением, под которой девушка со светлыми волосами пишет формулу:

А'В': АВ = A'V': AV

Рядом с ней, не подсказывая ни слова, стоит мрачная математичка.

Студентка пишет, но мел то и дело падает у нее из рук. Она поднимает его, но он снова падает. Тогда, как бы извиняясь и чтобы хоть немного смягчить преподавательницу, она пытается ей улыбнуться, но встречается с ледяным взглядом и с пальцем, который указывает еще на одну пропорцию, которую нужно описать. И чуть наметившаяся на губах улыбка тут же умирает, а открывшееся было на мгновение сердце снова закрывается.

Время идет. Который сейчас час, интересно? На экзамене совершенно теряешь ощущение времени. Может, уже два, а может, три часа дня. И одиннадцать утра, когда я вошел сюда, кажутся сейчас далекими, как будто это было вчера или вообще месяц назад. Я уже всех здесь знаю, лица стали мне почти родными, и я уже определил, кто мне симпатичен, а кто нет. Один-одинешенек сижу я за своей последней партой, потому что мне не хватает смелости сесть поближе — я боюсь, что кто-нибудь мне скажет:

— А ты кто такой? Ты зачем пришел? Наслаждаться нашими страданиями? Смеяться над нашими неправильными ответами? Чтобы всем потом рассказывать про Каччалупи, как он не знал, где находится Реканати, и говорил, что он в Сицилии или в Пьемонте?

Но вот, когда я уже пробирался к выходу, стыдясь всего этого, мне по плечу постучал один из ребят и, подсев ко мне, стал шептать:

— У тебя Тацит есть? Ты с собой не захватил?

Я готов был расцеловать его в лоб. Значит, я похож еще на студента! Значит, ребята могут обращаться ко мне на «ты» и принимать за своего!

— Нет, — говорю я, — не захватил.

И мы начинаем разговаривать полушепотом, закрывая рты рукой и поглядывая в сторону профессоров.

Он говорит мне, что раньше меня не видел. Я отвечаю, что сдаю экзамен экстерном, что много пропустил из-за болезни и что я толком не готов и очень боюсь.

Он тоже боится. На вид ему лет восемнадцать. Так и есть — должно исполниться. Он рассказывает мне про себя все, без подозрений, как все восемнадцатилетние мальчишки, у которых нет еще причин не доверять друг другу. Мне, с одной стороны, неудобно, что я притворился студентом, а с другой — я очень этому рад, и я подбираю слова, те простые слова, которых давно не говорил, и мысли у меня совсем прозрачные, за ними ничего не стоит…

— Тебя как зовут-то?

— Фантини Ромоло. Как только получу аттестат, устроюсь на работу. Отец нашел мне место в банке, так что я смогу сам оплачивать себе университет. Пойдем покурим в коридор?

— Пошли.

Мы встаем и на цыпочках проходим мимо математического стола. Профессор физики поднимает глаза, смотрит на меня, и я, смущенный его взглядом, краснея, киваю ему головой, как кивал двенадцать лет назад, проходя мимо своего профессора физики, который был ужасно похож на этого.

В коридоре мы тоже, как когда-то, забиваемся в самый угол и курим, разгоняя дым рукой и пряча за спиной сигарету, когда мимо проходит дежурный. Он принюхивается и смотрит на нас с подозрением, но мы с невинным видом глядим совсем в другую сторону.

Все это похоже на чудо. Скажи мне кто сегодня утром, перед тем как я вошел сюда, что я снова буду бояться таких глупостей, как много лет назад, я бы ни за что не поверил. Что я покраснею под взглядом профессора. Что с колотящимся сердцем спрячу сигарету от дежурного. Что вернусь в аудиторию на цыпочках, буду смущенно прятаться за последней партой и шептаться со своим юным приятелем.

Шептаться о его сестре, которая хочет стать монахиней против воли отца, об отце Каччалупи, который, когда узнает, что его сын завалил экзамен, будет кричать так, что слышно будет по всему кварталу О той девчушке со светлыми волосами, которая чертила на доске пирамиду, о том, что она почти уже обручилась с зубрилой, который знает все даты и уже сдал литературу, потому что профессор попросил его всего-навсего прокомментировать легчайшую восьмую главу «Неистового Роланда». А потом — еще легче: спросил, в каком году вышло первое издание «Обрученных» Мандзони и в каком — второе…

Который сейчас час?

Поздно, должно быть. Профессор физики поглядывает на часы и уже никого не вызывает больше. Другие тоже спешат. Экзамен продолжится завтра.

Председатель комиссии поднимается из-за стола и направляется к выходу, к нему со стопкой книжек под мышкой подходит бедняга Каччалупи.

— Профессор, я сдал, как вы думаете?

Профессор разводит руками и качает головой. Математичка, надев шляпку, стирает с доски пирамиду с сечениями, профессор физики снимает с шеи платок, еще раз прижимает ко лбу промокашку и, непонятно почему, снова на меня смотрит; студентка со светлыми волосами выходит вместе со своим зубрилой, а я выхожу вместе с Ромоло Фантини. Последним остается Каччалупи, который неожиданно вдруг вспоминает, что Реканати находится в регионе Марке, но он уже не успеет никому об этом сказать — профессор давно ушел, аудитория совсем пустая, на доске ни черточки, а на зеленом сукне стола остались только чернильница и перо…