Я долго не мог решиться, но все-таки заглянул вчера в свой лицей: медленно поднялся по тем самым ступенькам, которые когда-то бегом преодолевал за несколько секунд, снова встретился с серыми стенами прохладного внутреннего дворика, похожего на монастырский, и остановился у вывешенных снаружи, за тоненькой железной решеткой, списков с результатами экзаменов. На этот раз, правда, я рассматривал их без малейшего волнения и сердце у меня билось спокойно, а не выпрыгивало из груди, как когда-то.
Абатекола Ринальдо: 6, 6, 7, 6, 6, 7, 8, 6, 6, переведен.
Бальдини Джулио: 6, 5, 6, 4, 3, 6, 5, 7, 6, не переведен.
Бузио Джованни: 7, 5, 5, 6, 6, 7, 7, 6, 7, направлен на пересдачу экзаменов по итальянскому языку и латыни в осеннюю сессию…
Бедный Бальдини Джулио…
Хотя меня, если честно, мало волнует его судьба.
Эти имена не говорят мне ровным счетом ничего. Бузио Джованни… маленького ли ты роста или высокий? Носит ли Ринальдо Абатекола очки, так же, как пятнадцать лет назад их носил Луиджи Абатекола, мой одноклассник? В каждом классе любой гимназии или лицея обязательно есть парень по фамилии Абатекола.
Пятнадцать лет назад я как сумасшедший мчался по этим ступенькам, но последние десять шагов, остававшихся до списков, делал медленно-медленно, с почти остановившимся сердцем — совсем не так, как сегодня. Ведь в тех списках было написано мое имя и имена моих друзей.
Абатекола Луиджи. Тот, что в очках. Переведен.
Адзолини Фри. С ним мы приятели по сей день, хотя и живем далеко друг от друга. Тоже переведен.
Карелли Адриано. У этого была стрижка ежиком и волосатые ноги. Переведен.
Яковаччи Ренато. Домашние задания за него делал я. Не переведен.
Судьба Джулио Бальдини меня не волнует, а вот Ренато Яковаччи мне было очень жаль. Его не перевели в лицей, и он так и остался гимназистом. Мы его потеряли. Больше я его не видел. Помню, он был очень высокого роста и худющий — нам приходилось вставать на цыпочки, чтобы посмотреть оценки, а ему, наоборот, наклоняться…
Неужели мы тоже были такими смешными пятнадцать лет назад? С такими же стрижками ежиком, прыщавыми лбами, в брюках несуразной длины с торчащими из-под них волосатыми икрами, с детскими еще лицами и почти мужскими голосами?
Самим себе мы казались уже совсем взрослыми. Вовсю поглядывали на девушек…
Внутренний дворик постепенно заполняется.
Папы, мамы, мальчишки с детскими лицами и мужскими голосами, семинаристы, которые приходят сюда сдавать экзамены экстерном, одетые в сутаны.
Те, кто уже сдал, толпятся у списков с результатами, а те, кому еще предстоит сдавать, — под дверьми аудиторий.
Вот этот парень наверняка и есть Ринальдо Абатекола — единственный, кого перевели в лицей из гимназии: он уже полчаса стоит, глядя на свою фамилию, не двигаясь с места, чтобы все могли им полюбоваться. А вот тот — видимо, Джулио Бальдини, которого завалили: белый как мел, он водит пальцем по списку в надежде на то, что ему все-таки показалось; дрожащий палец на секунду попадает на строку с оценками Абатеколы, но в конце концов все равно оказывается у слов «не переведен»…
А я, спрашивается, что здесь делаю? Я же не имею больше никакого отношения ни к экзаменам, ни к оценкам. Вообще жестоко, наверное, стоять здесь и смотреть на дрожащий палец Джулио Бальдини и на юных семинаристов, одетых в черные рясы и оттого еще более бледных.
Интересно, носят ли они брюки под рясами?
Может, и носят, такие же дурацкие брючки, как и остальные ребята. И такой же страх в сердце, и те же имена в голове: Кир, Камбиз, Ликург, Солон…
Я помню, что у нас в пятом классе гимназии лекции по истории Востока и Греции были почему-то днем, в дополнительные часы. Прекрасно помню учебник с зеленой обложкой: Луиджи Ринальди, «История Востока и Греции».
Профессор Эмильяни из Назаретского колледжа все рассказывал что-то, называл какие-то имена, даты, но мы его не слушали… Кир, Камбиз, Ликург, Солон… Было слишком жарко. Мы просыпались только со звонком.
Так, что-то там держит под мышкой этот парень? Не может быть… Все та же книга?
Значит, ничего не изменилось, значит, все осталось таким же, как пятнадцать лет назад… А по «Морфологии латинского языка» Дзенони вы тоже еще занимаетесь? По Дзенони, как мы говорили когда-то и как вы, конечно же, говорите сейчас. По замусоленному и потрепанному Дзенони, заученному чуть ли не наизусть, давно лишившемуся обложки, с разошедшимся переплетом и выпадающими страницами, которые потом полчаса собираешь? И вы тоже, небось, разукрашиваете Дзенони неприличными картинками, а? Вы тоже за день до экзамена расчеркиваете его весь чернильным карандашом?
Да, всё как пятнадцать лет назад.
Мы были точно такими же, как вы сейчас: так же входили на цыпочках в аудиторию, где проходил экзамен, так же набивались за первые парты, чтобы послушать, о чем спрашивает профессор, и если знали ответ на какой-нибудь вопрос, то ужасно расстраивались.
«Ну вот, — думали мы, — больше он, значит, этого не спросит».
А те вопросы, ответов на которые мы не знали, приводили нас в ужас.
— Когда родился Саллюстий? Когда он родился? Господи, когда же он родился?
И все начинают лихорадочно шарить глазами по учебнику античной литературы, листая страницы дрожащими руками…
— Родился в 86 году до нашей эры, в сабинянском городе Амитерне…
Так, хорошо, это нашли, но тут же в голову лезут сомнения: а в каком году родился Цезарь? В каком году Гораций совершил путешествие в Бриндизи? Сколько комедий написал Плавт? А самые главные какие?
И кажется, что не помнишь вообще ничего, и лоб покрывается мелкими капельками холодного пота, и хочешь выйти из аудитории и сбежать куда-нибудь — все равно все бесполезно, я ни-че-го-шеньки не помню…
А в голове тем временем вертятся даты, имена, географические названия, названия книг и комедий: 37 год до нашей эры, сорок комедий согласно Варрону и двадцать одна согласно Элию Стилону, «Амфитрион», «Ослы», «Вакхиды», «Привидения», «Клад», «Два Менехма», в прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, явнобрачные растения — это растения, имеющие цветки, пестики и тычинки, чашечку и венчик, «легкий корабль по Эгейскому морю с парусом алым стремится за богом»…
Да что ж такое… Почему среди комедий Плавта спряталась теорема Пифагора, а из той вообще растут цветы, а потом исчезают, и на их месте появляется «Эллинская весна»?
Это все страх перед экзаменом проделывает такие шуточки, это он мешает в одну кучу даты рождения, смерти, корабли с цветами, европейские столицы с теоремой Пифагора и перетряхивает их хорошенько, как бочонки для лото… Но слава богу, в нужный момент все встает на свои места, и уже не страшно вместо теоремы Пифагора прочитать стихи Кардуччи. За дверью, во внутреннем дворике, мамы и папы ждут с нетерпением, смотрят на часы на стене и каждый раз, когда открывается дверь, надеются увидеть своего сыночка.
Отцы ходят из стороны в сторону.
Мамы разговаривают друг с другом.
— Мой так много занимался, но все равно очень нервничает, у него даже глаз дергается…
— А мой болел целый месяц, пришлось платить репетитору…
— А моему год за два засчитали, — говорит с торжествующим видом одна из мамаш, самая маленькая из всех.
Как год за два? Все смотрят на нее с завистью.
— Ну так, год за два. У него самый высокий средний балл, так что из четвертого класса гимназии его сразу переводят в первый лицея. Он у меня только и делает, что учится. Я его все время уговариваю оторваться хоть на минуту от книжек и пойти погулять с братьями.
Уникум просто. Покажите нам его.
В этот момент как раз открывается дверь и из нее появляется уникум.
Такой же маленький, как его мама, в пятнадцать лет ему не дашь больше двенадцати. На носу очки, волосы острижены так коротко, что издалека он кажется лысым. Омерзительный мальчишка. Такой мелкий, а того и гляди лопнет от гордости, как и его мамаша. Если бы у нее был хвост, как у павлина, она бы распушила его веером и удалилась бы, держа за руку своего сыночка и кулдыкая.
Из-за двери выходит семинарист. Он все успешно сдал, но рядом с ним нет мамы, которой он мог бы сообщить благую весть. Мамы семинаристов далеко, к ним нужно ехать сначала на поезде, а потом еще и на дилижансе.
Так что он скромно садится в уголок и спокойно листает учебники, которые пятнадцать минут назад не мог листать — так сильно у него дрожали руки. Он ждет своих друзей.
Аудитория потихоньку пустеет. Остались последние три студента, уже последние два… Профессора спешат, то и дело поглядывая на часы. Остался только один дрожащий и потеющий бедолага. Тоже из семинаристов. Сердце под сутаной бьется громко-громко.
Везет тебе, везет вам, мальчишки! Вы еще можете бояться таких вещей, таких мелочей, как, например, перепутать и сказать, что бабочка — насекомое из отряда сетчатокрылых, а не чешуйчатокрылых, что у сердца три, а не два предсердия или что цветок персикового дерева белый с шестью лепестками, а не розовый с пятью.
Такие маловажные мелочи, как бабочка или цветок, из-за которых мы уже не волнуемся, к сожалению. Нас не беспокоят и списки с результатами экзаменов.
Переведен, не переведен, направлен на пересдачу — какая нам разница? И кто такой Ринальдо Абатекола, нам совсем неважно. Мы читаем эти имена совершенно невозмутимо, и если у нас и бьется сердце, то лишь из-за того, что мы только что поднимались по ступенькам.
В аудитории никого не осталось.
Будущие священники возвращаются в колледж, все вместе. Им хотелось бы кричать от радости:
«Меня перевели! Меня перевели!» — но вместо этого они тихо, на цыпочках, возвращаются в свои комнаты и думают о своих матерях, которые далеко, там, куда нужно добираться на поезде, а потом на дилижансе.
А я?
А я вернусь сюда через несколько лет: снова бегом поднимусь по лестнице, дрожа, подойду к спискам допущенных к учебе в гимназии и буду водить пальцем по именам, другой рукой обнимая за плечо своего сына.