Сколько времени прошло с тех пор, как Можер заснул, Изабелла не знала. Была уже глубокая ночь. Подсвечник стоял на столе, и свет от пламени двух свечей падал на лицо спящего нормандца, казавшееся сейчас лицом мертвеца, на котором изредка играли неверные блики от пляшущих время от времени язычков огня.

В воздухе висела жуткая тишина, и Изабелле вдруг стало страшно. Сидя на стуле рядом и усердно молясь, она не сводила глаз с Можера, но знала, что он жив, потому что слышала его дыхание, хоть и слабое. Неожиданно оно прекратилось, и она, вздрогнув, отшатнулась. Глаза ее остекленели, уставившись в одну точку – на нос нормандца. Она вскочила со стула; в мозгу мелькнула быстрая, как бросок змеи, чудовищная мысль: «Умер!» Но тут же она взяла себя в руки, обругав за малодушие, и, склоняясь над нормандцем, подставила ухо. И облегченно вздохнула, улыбнувшись и на радостях осторожно проведя пальчиком по его щеке: он был жив! Его дыхание сделалось тише, только и всего. Она описала в воздухе крест, потом снова села и, уперев локти в колени и обняв ладонями голову, вновь устремила взгляд на лицо спящего нормандца, изучая на нем каждую черточку, каждый изгиб…

Ей припомнилась их первая встреча. Как она его испугалась тогда! Да и у кого бы не затряслись поджилки при виде великана, хладнокровно крушащего ворота обители? Затем, когда подошла настоятельница, страх прошел, уступив место любопытству, ну а дальше… Она глядела на сестру Инессу, которую этот гигант увозил с собой, и завидовала ей. Потом, когда она осталась одна, зависть зашагала рука об руку с ревностью. Вначале она не смела себе в этом признаться, но проходили дни, и она все чаще ловила себя на мысли, что думает об этом человеке и сестре Инессе. Уж не для себя ли увез он ее? По сердцу будто царапнули острым. Теперь она не находила себе места, мучимая этим неразрешимым вопросом, который донимал ее даже по ночам, не давая спать. Она хотела было поговорить об этом с настоятельницей, но не посмела; девичья гордость вкупе с самим укладом монастырской жизни не позволяли ей этого сделать. И все же одна мысль, будто лучина хоть слабо, но все же дающая тепло и свет, согревала ей сердце и в преддверии слабой надежды заставляла его биться чаще, вызывая загадочную улыбку на лице: он обещал вернуться. И притом за ней! Что как и вправду? Как же ей тогда себя вести? Сказать обо всем аббатисе? Попросить снять с себя все эти никому не нужные обеты, ни к чему не призывающие ее и не обязывающие? Которые она произносила словно в дурмане и не отдавая себе отчета в том, что хоронит себя заживо в этом монастыре. Ведь ей теперь не вырваться отсюда и не увидеть такой прекрасный, манящий, такой сладостный ее сердцу мир! И в этом мире живет он, этот огромный человек, которому она отныне вверит свою судьбу! Пусть только он приедет, пусть посмотрит на нее, хотя бы еще раз, и назовет при этом красоткой, а потом добавит, что она ему нравится!.. И она уже твердо знала, что не сможет отвечать за свои поступки, если это произойдет. И уедет с ним, как только он протянет ей руку. Куда? Она не знала. Зачем? Не имела понятия. Важнее другое: он будет рядом, а что дальше – не все ли равно? И она с трепетом стала ждать, когда же вновь появится у ворот их монастыря этот красавец-великан, образ которого совсем лишил ее покоя. Она даже стала просить настоятельницу, чтобы та чаще посылала ее к воротам, объясняя это тем, что хочет побыть одной и побеседовать с Богом. Просьбы эти с каждым днем становились все настойчивее, и однажды настоятельница, в коей шевельнулось смутное подозрение, попросила сестру Монику открыть ей свою душу, ибо она давно уже замечает смятение во взгляде юной послушницы. Но Изабелла промолчала, лишь залилась краской, потупив взор. И тогда старая аббатиса, догадавшись, напрямую спросила, не ее ли племянника она поджидает. Ведь тот, помнится, обронил на ходу, будто в следующий раз непременно заберет ее с собой.

Сестра Моника совсем побагровела и еще ниже опустила голову, не смея поднять глаз.

Мать Анна улыбнулась. Кто знает, чему? Быть может, вспомнила свою юность и первую безрассудную, всепоглощающую и нерассуждающую любовь?.. Она обняла сестру Монику; откинув капюшон, погладила по голове и сказала:

– Забудем на время, что мы в монастыре. Теперь скажи мне, как дочь матери, уж не влюблена ли ты?

Почуяв материнскую ласку, юная монахиня подняла голову. Сквозь пелену, застилавшую глаза, она взглянула в лицо аббатисы и промолвила:

– Простите меня, матушка. И пусть Бог простит меня…

– За что же?

Всхлипнув, Изабелла чуть слышно произнесла:

– Потому что я люблю его…

И спрятала лицо у аббатисы на груди.

Мать Анна, вздохнув, покачала головой. Бедное невинное дитя. С каким восторгом она произносит это слово! Какое упоение вносит оно в ее душу. Ведь она впервые его сказала! Любовь толкнула ее на это, не спрашивая, не рассуждая, ибо рассудок отказывается повиноваться сердцу, впервые познавшему сладкую силу любви, приходящей часто в радости, но порою и в муках.

Что же ответить ей? Ведь эта девочка для племянника всего лишь игрушка, которую, поломав, он с легким сердцем выбросит. Но как ей об этом сказать? Имеет ли она право таким образом растоптать юное девичье сердце, которое внезапно потянулось к ней, открыв свою сокровенную тайну? И аббатиса, вновь погладив Изабеллу по волосам, мягко сказала:

– Я догадывалась. И ты хорошо сделала, что открылась мне как исповеднику, не нарушив этим обета. Но вот что я тебе скажу. Не думай о нем и постарайся забыть. У вас обоих разные пути в этой жизни. Ты монахиня, а он воин. Ты посвятила себя служению Богу, а он – людям. Вашим путям не сойтись. К тому же… пойми меня правильно, девочка, и не подумай, что я хочу тебя обидеть. Там, в миру, у него, наверное, уже есть невеста. Боюсь, что не одна. Он сказал, ты понравилась ему, я слышала это. Но не думай, что это серьезно. Скорее всего, он уже забыл и о тебе, и о своем обещании.

По лицу сестры Моники заструились слезы.

– Значит, – подняла она глаза на аббатису, – он не вернется?..

– Думаю, что нет. Бог не хочет соединять ваши сердца, ведь ты невеста Его сына, а потому должна смириться и безропотно нести свой крест, как нес его Христос.

– Значит, я больше его не увижу?

– Может быть, это и случится, если он снова приедет. Но не строй воздушных замков. Повторяю, помни всегда, что ты невеста другого.

Сестра Моника судорожно вздохнула:

– Но если все же… если он приедет… тогда… матушка, пожалуйста, я прошу вас, позовите меня, чтобы я могла в последний раз поглядеть на него. А уж потом…

Больше она не смогла произнести ни слова. И аббатиса сказала ей на прощание:

– Я исполню твою просьбу, сестра Моника.

И она не обманула. Как только сарацины стали ломиться в обитель, первая, о ком подумала мать Анна, была юная монахиня, которой она дала обещание.

Вот что она сказала ей тогда. И то были ее последние слова:

– Настало время сдержать слово. Тебе, девочка, я доверяю честь монастыря и защиту его святынь от варваров. Скачи немедленно к королю и скажи ему о нашем бедствии. Ворота крепки, какое-то время они еще продержатся, а потом… Нас они не тронут, им нужно богатство монастыря – золотые оклады, драгоценные камни. Скачи же, золотко мое, торопись, пока свободна потайная калитка!.. Там, в Париже, ты и встретишь того, кого ждешь.

Изабелла помчалась, будто за ее спиной выросли крылья. И, сидя в седле в своем монашеском одеянии, думала о беде, грозящей их аббатству, и о том, что ей вверена его судьба. А перед глазами ее уже возникал образ нормандца.

И вот теперь… Как все же хитроумно переплетены нити человеческих судеб в этой жизни. Еще утром она и в мыслях не держала, что встретится с тем, кого вопреки всему продолжала тайно любить. Но прошел всего день, и вот он здесь, с ней рядом, весь в ее власти, и она может сколько угодно любоваться им, не уставая и, никого не боясь, даже поцеловать… Но она не осмелилась. Лишь смотрела, как тяжело вздымается его могучая грудь, и тут же хмурилась, глядя на пропитанные кровью повязки на шее, руках и ногах…

Чьи-то шаги вдруг послышались в ночи, негромкие, но торопливые. Остановились у двери. Изабелла подумала, что это Вален. Принес, наверное, свежие корпии.

Но вошел… король. Она поднялась. Движением руки Гуго усадил ее на место, подошел, склонился над спящим, долго всматривался в его восковое лицо.

– Он в беспамятстве?

– Да, государь, я так волнуюсь… Он очень плох.

– Мне рассказали. Славный Можер, сколько он сделал…

– Он совсем не щадил себя. Его раны кровоточили, а он…

– Знаю, девочка. Когда выкарабкается, я его расцелую. Его отцу напишу потом, пусть сначала поправится. Ведь примчатся оба, я знаю, а ему нужен покой.

– И питье, государь. Что-нибудь сладкое, это восстанавливает кровь. И еще свекольный сок, и бульон…

– Именно так мне и сказал врач. Но откуда ты знаешь?

– Нас учили в монастыре.

– Хорошо. Все это я принес с собой.

Король поставил на стол два кувшина, положил корпии.

– Меняй ему почаще. Вален чем-то пропитал их.

– Спасибо, ваше величество. Я все сделаю, можете быть спокойны.

– Ты так и не ложилась?

– Мое место здесь.

– Тебе тоже надо набраться сил.

– Я никуда отсюда не уйду. Кто подаст графу питье и будет менять ему корпии?

– Хочешь, я позову кого-нибудь из сестер?

– Нет! Я сама.

– Ты удивительная сестра. Что заставляет тебя так поступать?

Изабелла чуть было не сказала, но передумала:

– Мой долг, как невесты Христовой.

Король принес стул от кровати Рено, сел рядом.

– Кто ты, скажи. Как оказалась в монастыре?

Изабелла вздохнула, на лицо ее легла тень печали.

– Это совсем не веселая история, государь. Я жертва злой воли недобрых людей, хотя у меня есть отец.

– Кто же он? Как его имя?

– Граф де Бовэ.

Гуго даже отшатнулся:

– Ты дочь графа де Бовэ?!

– Незаконнорожденная. Я знаю отца, но не знаю матери. Меня растила мачеха. Мне не было и года, когда родная мать отнесла меня отцу и сказала, что я ей не нужна, меня нечем кормить. И ушла. Навсегда. Больше ее никто не видел. Сами теперь посудите, государь, была ли я желанным ребенком в семье?

– Кем же была у тебя мать?

– Не знаю. Отец называл ее шлюхой…

– Дальше!

– Через год мачеха родила мертвое дитя. Прошло несколько лет, и на свет появился еще один ребенок, мой сводный брат. Но он прожил только три года. И тут на меня посыпались упреки, будто я виновна во всех этих несчастьях. Я и раньше не была любима отцом, видела, что он мечтает от меня избавиться, а мачеха после смерти второго ребенка чуть не выгнала меня из дому. Она кричала, что я насылаю порчу, обзывала ведьмой. Отец молчал. Некому было за меня заступиться. И тут мачеха умерла во время третьих родов. Лет десять мне тогда было. Отец женился во второй раз. Но эта мачеха была ко мне добра. Уж не знаю, почему, наверное, потому что у них никак не появлялись дети, а отец кричал, что выгонит ее из дому, так как она бесплодна. В конце концов так и случилось: через несколько лет они разошлись. И отец женился в третий раз. Эта женщина сразу же поставила условие: либо я, либо она. «Пусть эта нагульная девка убирается отсюда, я не желаю кормить чужих детей!» – так она кричала, я хорошо запомнила это. И отец не стал возражать. Я ведь уже говорила, что была ему не нужна. Так я оказалась в монастыре, он сам меня отвез туда. Но я была рада: кончились мои страдания, никто больше не упрекнет меня лишним куском хлеба и не назовет «подзаборной ведьмой»… Меня приютили сестры, и я посвятила себя служению Богу.

Я вверила ему свою душу… И я знаю, что больше никто… никто… и никогда…

И Изабелла залилась слезами.

– Бедная девочка, – произнес Гуго, – как же ты страдала. Тебе не повезло с родителями; ты с детства выпила до дна горькую чашу мытарств, которые приносит нелюбовь, отчуждение…

– Бог судья моим родителям, государь, – ответила Изабелла, утирая платком слезы. – Я ни в чем их не виню и прощаю им, как учил прощать Господь. Я не знаю, что с моей матерью, жива ли ныне… да и не хочу знать. А отец… – Изабелла грустно улыбнулась, – наверное, уже и не помнит обо мне, ведь с того дня я его больше не видела. У них семья и скоро, должно быть, появятся дети… Господь с ними, пусть живут, как хотят. Мне никого из них не хочется видеть, да и им хорошо без меня. Пусть так и будет; видно, Господу это угодно.

– Может быть, все так и осталось бы, как ты говоришь, – с улыбкой возразил на это король, – если бы не эта история, которую ты рассказала. Поначалу я недоумевал, зная то, о чем тебе еще неизвестно, но теперь рад, что все встало на свои места и нашлась наконец законная хозяйка. Думаю, она не откажется от столь заманчивого предложения, сделанного ей королем.

Изабелла, выразив легкое удивление, спросила:

– О чем это вы, государь? Хозяйка… заманчивое предложение… Я вас не понимаю.

– Сейчас поймешь. Но скажи прежде, – Гуго кивнул на Можера, – наш герой выкарабкается?

– Если он еще не умер, значит, уже не умрет.

– Это правда? Ты уверена?

– Ведь я рядом, как могу я такое допустить? Но если это случится…

– Что тогда?

Изабелла не могла себе этого даже представить. Не хотела. В ее маленькой головке – еще там, в монастыре – навсегда угнездилась мысль, которой она уже не изменит. Выбора быть не могло.

Она повела головой, указала глазами на пол:

– Здесь, у кровати, лежит его меч… Мне незачем будет жить.

– Значит, – Гуго был удивлен, – ты так сильно любишь его?

Она устремила взгляд на нормандца. Заглянув в ее глаза, король понял, каков будет ответ. И услышал:

– Больше жизни, государь! Я отдала бы ему свою кровь, если б могла, пусть берет, сколько надо… но я не знаю, как это сделать.

– А если бы ушла вся твоя кровь? Ты пожертвовала бы собой?..

– Кому нужна моя жизнь? – усмехнулась Изабелла, нежно расправляя пальцы на руке Можера. – А он должен жить, чтобы защищать нашу землю от врагов.

– Прекрасный ответ! Ты истинная дочь франкского народа.

– Только я прошу вас, государь, – Изабелла умоляюще посмотрела на короля, – не передавайте ему нашего разговора. Пусть он сам поймет… и тогда уже решит, как ему быть.

– Хорошо, если его сердце отзовется на твою любовь, – сказал Гуго, – но что как наоборот? Возьмет и скажет, что не нужна ты ему, у него и без тебя женщин хватает.

Изабелла долго не отвечала. Наконец, опустив голову, промолвила:

– Тогда я снова уйду в монастырь. Что останется мне, бедной, жалкой монахине, никому не нужной, всеми забытой? Что значу я перед теми, кого он, наверное, уже любит – высокородными герцогинями и графинями, красивыми, богатыми?..

– Высокородными, говоришь? – загадочно улыбнулся король. – Что ж, здесь ты, конечно, права, ну а красотой, скажу честно, вряд ли кто сравнится с тобой. Ведь ты прекрасна! Даже в своем монашеском одеянии. Разве Можер тебе этого не говорил?

– Говорил, государь, как же, – вздохнула Изабелла, горько усмехнувшись, – только что в ней, если, кроме монашеского платья, белого платка на голове и веры в Бога, у меня ничего нет. Есть только я сама… и моя любовь.

– Полагаешь, этого мало?

Она поглядела на Можера:

– Для него, боюсь, что так.

– Да ведь он граф и может сделать тебя богатой, – возразил Гуго. – Об этом ты не подумала?

– Подумала, государь, и отвечу так: я ему неровня, а среди знати это не приветствуется, и он… – Изабелла снова уронила голову и, разглядывая свои руки, сложенные на коленях, грустно продолжила: – …Никогда не полюбит меня.

Гуго тихо засмеялся, но так, чтобы это не было заметно.

– Ну а если бы ты была, к примеру, знатной дамой, скажем, графиней? Что сказала бы тогда? Как поступила? Тотчас открылась бы Можеру и стала ждать, когда он предложит тебе стать его женой?

– Нет, государь, – был ответ. – Никогда! Но если бы увидела, что я ему дороже жизни…

– Что ж, – молвил король, – в таком случае, нормандцу придется нелегко. Мало того, что он должен встать на ноги, ему предстоит еще влюбиться в тебя, иначе он так никогда и не узнает, что в графстве Бовэ появилась новая хозяйка, которую зовут… Изабеллой. Но я вижу, ты не понимаешь меня. Сейчас поясню. У твоего отца и его третьей жены так и не было детей. В марте прошлого года отец погиб при осаде Реймса, – возможно, поэтому он и не смог навещать тебя, – а его супруга скончалась полгода спустя от лихорадки. Умирая, граф не оставил завещания, и его земли должны были перейти к младшему брату, если бы не стало известно, что у графа осталась дочь. Пусть она и незаконнорожденная, но согласно законам франков она является прямой наследницей состояния отца и его земель. Однако никто не знал, куда подевалась дочь покойного графа и почему она не вступает в права владелицы. Суд постановил, что если в течение двух лет законная наследница не отыщется, город передадут брату покойного. Однако наследница отыскалась, и нашел ее сам король, черт побери! – смеясь, воскликнул Гуго. – Ну, теперь тебе, надеюсь, все понятно?

Изабелла, часто моргая, глядела на короля, не в силах поверить. Вот так разительная метаморфоза! Смела ли она мечтать о таком? Думала ли увидеть это в самом радужном сне? Ужели король не шутит, и это правда?..

– Так, значит… – все еще не веря своим ушам, проговорила она. – О, государь, если вы не посмеялись над бедной сиротой, и всё, что сказали, правда…

– Можешь мне верить, девочка. Я и сам удивлен не меньше твоего. Ведь дело случая, что ты рассказала о себе.

– Но если так, то выходит, что я… что я…

И Изабелла даже прикрыла рот рукой, боясь выговорить свое новое полное имя и громкий титул.

Глядя в ее расширенные глаза, Гуго закончил то, что она не решалась сказать сама:

– Ты теперь не монахиня, а знатная дама и являешься законной хозяйкой земель, которые принадлежали твоему покойному отцу. Сестра Моника стала графиней Изабеллой де Бовэ! Теперь, приветствуя тебя, иные дамы из королевского дворца будут делать реверансы. Однако вначале сними свое монашеское одеяние. Ведь, если не ошибаюсь, ты не собираешься больше в монастырь? Отлично, я вижу ответ по глазам. Так вот, подберешь себе согласно титулу мирское платье, и мы немедленно оформим все необходимые документы, в которых сказано о твоих правах. Они ждут только, чтобы ты их подписала в присутствии канцлера, секретаря и доверенных лиц. Но это завтра, а сейчас отдохни, у тебя очень усталый вид. Для этого вполне подойдет, я думаю, постель нашего священника напротив.

– Но, государь, я не могу, – тотчас запротестовала Изабелла. – Что если раны графа Можера вдруг откроются? А если он проснется и захочет пить? А я в это время буду спать?!

– Ну, вряд ли он проснется до утра, как сказал Вален, – ответил король, вставая и собираясь уходить. – А впрочем, вам, графиня, решать самой.

– Государь! – рывком шагнула к нему Изабелла и остановилась в смущении. – Мне это так непривычно… Ну, какая я графиня? Ведь я еще монахиня, сестра Моника…

– Посмотрим, что ответит Можер, когда то же самое ты скажешь ему! – негромко воскликнул король. – Особенно, когда скинешь свои монашеские одежды.

Изабелла живо представила себе это и тихо засмеялась, прыснув в кулачок.

– А произойдет это завтра. Впрочем, уже сегодня. Итак, утром, когда раненый очнется от сна и вы смените ему корпии и дадите питье, я жду вас, графиня, у себя.

И король, улыбнувшись и поглядев на спящего Можера, ушел.

Изабелла еще некоторое время стояла на месте, ошеломленная неожиданным известием и озадаченно глядя на дверь, за которой скрылся король. Но недолго предавалась она размышлениям о своем внезапном величии. Усмехнувшись и пожав плечами, она вернулась на свой пост. Посидев немного, встала, подошла к окну, выглянула во двор. Там хозяйничала теплая майская ночь, лишь вдали кое-где мерцали огоньки – то ли путник освещал себе дорогу, то ли молился кто в церкви.

Она вернулась, подошла к кровати отца Рено, поправила подушку и, зевнув, подумала, что неплохо бы прилечь, не так уж много у нее сил, а завтра, похоже, будет беспокойный день. И тут же встрепенулась и, по привычке описав крест, встревоженно поглядела на другую кровать. Нет, не до сна сейчас, как бы не проспать свою любовь. Ведь нормандец может проснуться и попросить пить или пошевелится во сне и собьется при этом одна из повязок… Да мало ли что еще? Хороша же она будет в роли сиделки, которая уснула, да еще и развалившись на чужой кровати! И Изабелла, тряхнув головой и отогнав сладостные мысли о сне, вновь уселась на стул. Чтобы чем-то занять себя, стала вспоминать.

О детстве ей думать не хотелось, ничего хорошего там не было: бесконечные упреки, ругань и издевательства. Что еще можно увидеть от неродных матерей? Монастырь стал для нее избавлением. Здесь никто не оскорблял, не попрекал лишней тарелкой супа и не выгонял на мороз колоть дрова. Сестры были добры и обходительны с юной послушницей, видно, самим приходилось когда-то нелегко, а настоятельница сразу же приняла в ней живое участие, постаравшись заменить ей мать. Да так оно и было. Называя ее матушкой, никто из монахинь не кривил душой, и такое обращение, рекомендованное уставом и одобренное Господом, было мило их сердцам, отринутым миром.

Они безропотно выполняли предписания монастырской жизни, строго по времени вставая по утрам, совершая молитвы и свято чтя память святых. По праздникам, когда аббатиса запиралась у себя в келье, усердно молясь Богу, а потом отдыхая, монахини гурьбой высыпали во двор и предавались своим нехитрым девичьим развлечениям. Они бегали друг за дружкой, купались в маленьком монастырском прудике, собирали на лужайках цветы и плели венки. Потом либо занимались рукоделием, либо, усаживаясь в кружок, делились своими чувствами – женскими секретами и воспоминаниями из далекого детства, как правило, безрадостными.

И вот всему этому пришел конец. Враг ворвался в обитель и разрушил, предал огню и мечу их безмятежный мирок, растоптав самое святое, что было у них – их дом, маленькое божье царство. Черные сердца сарацин не дрогнули, когда они срывали иконы и бросали их в огонь; хищные губы нечестивцев растягивались в плотоядных улыбках при виде невест Христовых, ушедших от мира и посвятивших себя Богу. Их руки, держащие кривые мечи, не знали жалости, когда они отрубали головы юным послушницам – невинным ангелам, не успевшим, не сумевшим познать радость жизни. И, молясь в последний раз Богу и с его именем на устах, прощались они с миром, вверяя свою душу царю небесному.

Об этом Изабелла узнала от тех оставшихся в живых монахинь, которых привезли оттуда. Боже, какими перекошенными были их лица, какой страх читался в глазах! А их тела?.. Они были в крови, и у этих девочек не было ни сил, ни времени, чтобы смыть с себя эту девственную кровь… Изабелла цепенела от ужаса, слушая это. Одному Богу известно, сколько проклятий призвала она тогда на этих неверных, орды которых где-то там, далеко, и на головы их матерей, из чрева которых выползают на свет такие чудовища. Но что проклятия, если б не сила, которая сокрушила врага, развеяла по ветру пестрые тюрбаны и отомстила за них, невинных! И сила эта, этот ангел мести – франки! Ее народ! Он отомстил за поругание, за смерть безвинных. И впереди всех – нормандец! В глазах его огонь ненависти, в руке он держит меч правосудия, а конь стрелой летит на врага! Можер! Ее возлюбленный! Теперь уже не грех так сказать. Сколько же врагов он уничтожил! Сколько сил отдал, чтобы отомстить, не жалея своей крови, думая о ком угодно – воинах, монахинях, лошадях, – только не о себе! Сколь же он силен, благороден и смел, коли жертвовал собой во благо другим!

Изабелла глядела на восковое лицо Можера и не могла удержать слез. Не напрасно, значит, ее девичье сердце трепетно забилось в груди, когда он приезжал к ним в монастырь. И любовь, которая его зажгла, не была минутной прихотью, миражом и, несмотря ни на что, не являлась для нее чем-то запретным. Уже тогда она знала, что полюбила этого человека. Она увидела воина, героя, идеал ее девичьих грез, которым она предавалась, не в силах уйти от них.

И вот теперь он здесь, этот могучий Самсон, лежит без движения, без сил, которые отдал за них всех. Как же выразить ему всю степень благодарности за то, что он сделал?.. Силу своей любви, о которой он, похоже, даже не догадывается!.. Так пусть Бог подскажет ему, когда увидит, сколь сильна ее любовь…

И Изабелла, склонившись и замирая от волнения, поцеловала Можера в губы. А потом, глядя в его лицо, подумала: «Ах, если бы он открыл глаза!.. Поцелуй, наверное, был бы слаще».

Его губы были теплыми, и она улыбнулась, ликуя в душе от ощущения этой теплоты. Это был ее первый в жизни поцелуй – крохотный, несмелый, но ей показалось тогда, что нет ничего в жизни милее этого.

Но Можер не открыл глаза. Наверное, он ничего не почувствовал, подумала Изабелла и решила, что не скажет ему об этом. Видел это один Бог, который конечно же откроет нормандцу, как она, трепеща от блаженства, поцеловала его в ночи…

Однако сладкий плод, как известно, всегда хочется надкусить еще раз. И, немного помедлив, Изабелла вновь наклонилась… как вдруг ей почудилось, будто Можер вздрогнул. Она отпрянула. И тут увидела, что у него вздрагивают плечи, за ними руки, а потом и сам он весь мелко задрожал. Пальцы его стали нащупывать покрывало, словно он хотел натянуть его на себя и никак не мог. Изабелла глухо вскрикнула, прикусив губу. Как она могла забыть?.. Обучая их в монастыре врачеванию, аббатиса говорила, что больной, когда слаб, начинает зябнуть и тут его немедленно надо согреть – чем угодно, лучше теплым одеялом. Но такого не было, Можер был укрыт лишь легким покрывалом. Тогда Изабелла быстро сняла такое же с постели Рено и накрыла им нормандца. Подождала некоторое время, следуя совету настоятельницы, но увидела, что он по-прежнему дрожит, причем не просыпаясь. Значит, организм, понимая, что на голову рассчитывать не приходится, сам начинает бороться со слабостью, противостоять ей, и посылает сигнал. Это должно либо заставить человека проснуться и принять необходимые меры, либо указать на озноб постороннему. И об этом упоминала мудрая аббатиса.

Изабелла заметалась по комнате, ища, чем еще накрыть дрожащего нормандца, но ничего не нашла. Зимние одеяла словно испарились; наверное, их убрал дворцовый кастелян до будущих холодов. Но что же делать? Должен быть какой-то выход!.. Растопить камин? Бог знает, сколько уйдет на это времени, к тому же нет дров. Пойти к кастеляну? Но где она его найдет в незнакомом дворце, да еще поздно ночью? От отчаяния Изабелла закусила палец на руке.

Нормандец крупно дрожал, не приходя в себя. Изабелла искусала палец до крови, вот-вот готовая разрыдаться от бессилия, сознания непоправимой беды, которую она не может предотвратить. И тут она снова вспомнила аббатису, ее последний совет. Мать Анна сказала тогда, что если унять озноб не удается, то остается одно – раздеться и лечь рядом с больным, согревая его своим теплом.

Изабелла почувствовала, как кровь прилила к щекам. Даже сердце ее как будто остановилось, задумавшись на мгновение. Однако не время было рассуждать. Это и в самом деле было последним, что ей оставалось. И она, решительно тряхнув головой, сбросила монашеское одеяние, юркнула под оба покрывала и обняла Можера, согревая его своим теплом и горячим дыханием. И, уже проваливаясь в неведомую бездну, сотканную из всевозможных нелепых ситуаций, она успела подумать: «Что скажет он? Ведь я ему понравилась монахиней, а не графиней. Вдруг я перестану ему нравиться? Что если он любил во мне лишь сестру Монику, а знатная дама ему вовсе и не нужна? Ведь вон их сколько, полон двор! А он никого не выбрал себе. Почему? Быть может, графини его вовсе не интересуют? Коли так, то не надо мне ничего…»

Утром, когда комната давно уже была озарена ярким дневным светом, Можер проснулся. Хотел было встать, но, едва пошевелился, как почувствовал, что ноют руки и ноги и не поднимается с подушки голова от тянущей боли на шее. И тут он вспомнил все, что произошло вчера. Вот, оказывается, в чем причина: раны не дают ему подняться. И вдруг… что это? С усилием повернув голову, он скосил глаза. Кто-то лежал рядом и, крепко обнимая его, мирно посапывал у него на груди. Можер увидел длинные русые волосы и руку с изящными маленькими пальчиками, и все понял.

– Вот так лекарь у меня, – пробормотал он негромко, стараясь не разбудить девушку. – Коли она так станет меня лечить, я живо поднимусь на ноги. Но какова девчонка! Такой и вообразить нельзя. Давала обет Господу, а сама нырнула ко мне под одеяло. Зачем? Что могло заставить ее? Впрочем, догадываюсь: наверное, устала. Ведь сколько времени был я в беспамятстве, а она, верно, сидела рядом и охраняла, а потом…

Он поглядел на стул, увидел брошенное на спинку монашеское одеяние и улыбнулся. Потом продолжил:

– А ведь это она меня спасла. Помню, тащила изо всех сил. Затем какие-то люди помогли ей… Но неужто бедняжка так и просидела возле меня всю ночь, ведь спит, как убитая! К этому времени у них в монастыре все на ногах…

Тут Можер замолчал, потому что Изабелла глубоко вздохнула и пошевелилась. Кажется, просыпается. Что же будет дальше? Как она себя поведет? Притвориться спящим, чтобы она, не чуя подвоха, смогла потихоньку уйти? Ни в коем случае! Играть следует в открытую; здесь не двор, фальши места нет.

И Можер стал ждать. Изабелла, чуть изменив положение, неожиданно приподняла голову и увидела его широко открытые глаза. Первым же ее побуждением было немедленно вскочить, а потом выбежать вон… Нет, сначала надо все-таки надеть платье… Но тут же она овладела собой. К чему? Чего уж теперь… Все же попыталась убрать руку с груди Можера и отодвинуться от него, но он вдруг тихо запротестовал:

– Не надо. Оставь все как есть. Чертовски приятно видеть и чувствовать, как ты обнимаешь меня. Даже раны ныть перестают. Я бы и сам тебя обнял, но… ты уж извини, не могу пошевелить руками. Должно быть, им здорово досталось. Да и голос у меня совсем слабый, тебе, наверное, и не слышно…

– Ну что ты, – прошептала Изабелла, глядя ему в глаза и гладя по щеке. – Зачем ты так?.. Тебе нельзя шевелиться. А голос – это потому, что нет сил.

– Ты, наверное, поздно уснула. Сколько сидела возле меня?

– Откуда мне знать? Светать уже начало…

– Бедная девочка… Но ты вся дрожишь. Замерзла?

– Нет, мне тепло рядом с тобой. Просто… просто это… я ведь никогда не лежала в постели с мужчиной.

– Почему же легла?

– Потому что тебя бил озноб, ты никак не мог согреться. Я стала искать одеяло и не нашла. Что мне было делать? Могла я разве допустить, чтобы ты замерз?

– Вот оно что. Выходит, ради меня ты пожертвовала собой?

– А разве ты собой не пожертвовал?

Можер промолчал, глядя на нее. Как жалел он в этот миг, что не может обнять эту славную девушку! А ведь она, наверное, сейчас найдет причину, чтобы оставить его одного.

Так и случилось. Изабелла вдруг встрепенулась:

– Я встану. Надо сменить корпии, смотри, они уже никуда не годны. А вчера приходил король, принес сладкое вино и свекольный сок. Ты должен выпить…

– Не торопись, побудь еще со мной, Изабелла, – попросил Можер. – Так хорошо, когда ты рядом. Я забываю обо всем.

– Ну, ладно, – сказала Изабелла и вновь улеглась. – Не холодно? Хочешь, я обниму тебя еще крепче?

– А сможешь?

– Боюсь только, это причинит тебе боль.

– Это доставит мне лишь радость, поверь, и будет лучшим снадобьем для моих ран.

– Правда? – просияла Изабелла. – Если так, то я рада. Знаешь, честно сказать, мне и самой не хочется уходить, ведь это так прекрасно, так хорошо… – Помолчав, она продолжила, крепко обняв нормандца и пряча лицо у него на груди: – Только прости меня, пожалуйста, Можер… ведь я должна называть тебя «господин граф» и обращаться на «вы»… Но уже не получается. Мне почему-то кажется, что так и надо. Наверное, ты сердишься на меня за это?

– Ничуть, – улыбнулся Можер. – Поверь, я даже рад. Мне это нравится.

– Так общаются только близкие друг другу люди. Но если нас это не смущает, значит, мы с тобой уже близки?..

Нормандец удивлялся и одновременно восхищался наивностью юной Изабеллы, вопросы которой порой ставили его в тупик. Но он знал, что именно в этом и заключается прелесть этого милого, нежного создания, не искушенного в светских беседах, не отравленного завистью, ложью, показным стыдом. Он хотел уже ответить, но в это время в коридоре раздались шаги, приближавшиеся к двери. Изабелла живо юркнула под покрывала.

– Можер, прошу тебя, кто бы это ни был, не выдавай меня!

Вошел Вален.

– Как чувствуешь себя, граф? Можешь говорить? Я знаю, ты еще слаб, потерял уйму крови, значит, и голос.

– Сам видишь, не могу подняться: весь в повязках, – тихо ответил Можер. – Не получается даже крутить головой, шею будто изрезали на ремешки для сандалий.

– Тебе здорово досталось. Другим тоже.

– Все живы, никто не умер? Игра была нешуточной.

– Благодарение Богу, отпевать никого не пришлось, хотя один совсем плох. Нам пришлось попотеть, иным кусками пришивали кожу. Много увечий: нет пальцев, ушей, одному срубили полноса. Все кругом в крови, до ночи мыли полы. Помогали монахини, да еще как! Без них мы едва управились бы до утра.

– Славные девчонки, замуж бы им. Но скажи, Вален, как дела у моего друга?

– Отца Рено? Его плечо здорово ноет, рана стала еще больше. Острие стрелы глубоко засело в тканях, пришлось вытаскивать его, толкая по ходу.

– Ты проколол ему плечо насквозь?

– Иного выхода не было. К счастью, острие оказалось не отравленным.

– Бедняга Рено, как он, должно быть, страдал…

– Тебя тоже вчера дотащили не в лучшем виде. Мне рассказали. Это чудо, что ты остался в живых. Но теперь дело пойдет на поправку, я уверен.

– Когда удастся поставить на ноги Рено? Скоро ли я увижу его?

– За него не беспокойся, все самое страшное уже позади; обе раны в плече и на груди я зашил. К тому же у него хорошая сиделка. Полагаю, ей удастся то, чего не в силах сделать все врачи Европы: поднять его с постели через десяток дней.

– Кто же она? Сестра милосердия?

– Сестра, ты угадал. Только она монахиня, одна из тех, которых привезли. Не отходит от святого отца. Уж не влюбилась ли? Хотя им это запрещено, ведь они давали обет целомудрия.

– Ну, это легко исправить, – сказал Можер. – Ее милый, человек духовного звания, снимет с нее это проклятие.

– Пожалуй, ты прав, но твоя сиделка тоже монахиня. Ей впору ноги целовать: если бы не она, беседовать бы тебе сейчас с Господом на небесах. Король говорил, что приходил к тебе глубокой ночью. Она не спала, сидела и глядела на тебя, как на ангела с небес. Так говорил король. А вот как скажу я, и ты меня послушай: так глядят и ведут себя только те, кто по уши влюблен.

Оба покрывала на Можере слегка зашевелились.

– Как! Ты уже пробуешь двигать рукой? – изумился Вален, поглядев в это место. – Не советую. Потерпи немного, не то разбередишь раны, и они откроются. Монахиня дала тебе выпить то, что я прислал? Старые корпии поменяла? Кстати, почему ее не видно? Она ушла?

– Да, Вален, – пробормотал Можер. – Кажется, она пошла умыться. Но как только вернется, я скажу ей…

– Это будет не скоро, – оборвал его врач и решительно направился к кровати. – Знаю я, как умываются женщины, а потому сам сейчас займусь врачеванием.

– Нет, не утруждай себя, – попытался остановить его Можер, – лучше позаботься о других. Изабелла, право же, скоро вернется…

Но Вален, не слушая, уже протянул руку к стулу, который хотел подвинуть, чтобы сесть поближе. И вдруг рука его замерла в воздухе: он увидел на спинке стула доказательство того, что сестра Моника явно не торопилась идти умываться. Застыв, Вален выразительно поглядел на Можера. Тот, улыбнувшись, лишь слегка приподнял брови. Вален понимающе кивнул и сделал шаг назад, говоря при этом:

– А впрочем, пожалуй ты прав и мне не стоит вмешиваться. Свое дело я сделал, теперь пусть она поухаживает за тобой, ведь ей, насколько я понимаю, это доставляет удовольствие? Но не забудь напомнить, пусть регулярно дает питье. А вечером я приду – сменим еще раз корпии и осмотрим раны. Но в случае чего пусть твоя Изабелла немедленно идет за мной: все же со здоровьем шутить не следует.

И Вален, покосившись на покрывала, улыбнулся, покачал головой и ушел.

Едва закрылась за ним дверь, Изабелла вынырнула из своего укрытия.

– Боже мой, я чуть не задохнулась, – были ее первые слова. – А какого страху натерпелась! Если бы он увидел меня… Что подумал бы он о невестах Христовых, которые, давая обет целомудрия, отреклись тем самым от всего мирского?

– Это правда? – спросил ее Можер.

– Что? – не поняла Изабелла. – О чем ты?

– Что ты влюблена в меня?

Она долго молчала, не зная, как ответить. Потом, вся во власти своего искреннего чувства, приподняла голову и, чуть не касаясь его губ, прошептала:

– А разве ты сам этого не видишь?

Их губы слились. То был второй в жизни поцелуй Изабеллы, и она отдалась ему страстно, самозабвенно, вложив в него всю нежность и пылкость, которые диктовала ей юная, неискушенная еще плоть.

– Видишь, какая я, – нежно водила она пальчиками по лицу Можера. – Ты хотел меня увезти, а я сама пришла к тебе.

– Моя Изабелла… – прошептал нормандец, и она вновь обняла его, положив голову ему на грудь и вдыхая сладкий запах его тела.