Вскоре Изабелла ушла, сказав, что ее звал король.

Можер недоумевал: что надо королю от монахини? И зачем он приходил ночью? Уж не хочет ли запретить ей приходить сюда? От этой мысли нормандец пришел в негодование. Еще чего! С какой стати? Разве она плохая сиделка и не помогает тем самым Валену, у которого и без того хватает забот? Да и с чего вдруг вздумалось монарху вмешиваться в его личную жизнь, ведь ему так хорошо с сестрой Моникой и он быстрее поднимется на ноги под ее присмотром! Вместо этого, что же, его хотят оставить одного умирать в этой комнате, где, кроме него, нет ни души? И Можер решил, едва появится король, потребовать, чтобы Изабелла осталась.

Перед уходом сестра Моника дала выпить раненому куриный бульон, а потом напоила целебным отваром, и теперь правнук славного Роллона чувствовал себя значительно лучше. Жизнь возвращалась к нему и, хотя раны продолжали ныть, ему захотелось петь. Сделать этого, конечно, он не мог, тем не менее чувствовал, как голос мало-помалу возвращается.

Внезапно Можер поймал себя на том, что думает о сестре Монике. Вначале он решил, что не стоит уделять их отношениям особенного внимания: подумаешь, мало ли таких было у него? И чуть не каждая объяснялась в любви. Возьми хоть Вию. Или Эмму. Но тут… – и брови нормандца едва не сошлись на переносице – …тут было нечто иное. Что именно, он так и не смог себе объяснить, как ни напрягал мозги. Но чувствовал, что эта юная монахиня буквально ворвалась к нему в душу, будто свежий ветер заполнил душное помещение, вытеснив оттуда затхлый воздух, да так и остался там, не позволяя ничему иному занять свое место. За то немногое время, что они были вдвоем, она заставила его восторгаться собой, думать о себе, быть может, даже любить… Но последнее было чуждым, неизвестным Можеру чувством, весьма далеким от понимания его власти над разумом. Он всегда хохотал, когда говорили о любви, и не понимал, почему люди безумствуют, одержимые ею, почему совершают чудеса, подвиги, теряют голову, порою даже не жалеют жизни, опьяненные ею, у нее в плену! При этом они нисколько не жалеют о том, что уже не владеют собственным сердцем, оно отдано другой, перед которой они стоят на коленях, готовые целовать ей ноги, а поймав ее благосклонную улыбку, едва не сходят с ума от счастья.

Будущее Можер рисовал себе весьма просто: невеста, свадьба, дом, дети, старость, смерть. Так было всегда и со всеми, будет и с ним, и не имеет значения, какова собой невеста: светлая или темная, рябая или с идеальным лицом, высокая или карлица. Важно, что знатна, остальное в расчет не идет. Ни о какой любви речи нет. Появится – хорошо, нет – и не надо. Главное – иметь наследника. Ты должен продлить род – вот приоритет всему, а о своих чувствах можешь забыть. Так было принято среди знати, и к этому готовил себя Можер, иного пути не мысля.

Поэтому сейчас, лежа на кровати и глядя в потолок, он с улыбкой думал о своем новом любовном приключении и не представлял, к чему оно приведет. Ему было хорошо с этой девушкой, льстили ее слова о любви, но сам он не любил и трогательную заботу Изабеллы приписывал единственно одному – желанию выходить его. Такова ее благодарность от имени всех сестер за помощь, которую он оказал им при спасении от рук убийц. Что же касается любви… И Можер усмехнулся, подумав, что все женщины одинаковы, ему не встречались иные: едва юркнут под одеяло, как тут же клянутся, что влюблены.

И все же… Можер снова нахмурился. Почему ее так долго нет? И отчего, черт возьми, вот уже сколько времени он думает только о ней, разве больше не о чем? Он попытался переключиться на мысли о доме, святом отце, его критике Библии и Евангелия, о Лане, наконец, где его тоже любили… И горько усмехнулся, поймав себя на том, что вновь видит сестру Монику и слышит ее голос, шепчущий слова любви.

Можер вздохнул. А вопрос не уходил, все настойчивее стучал в сердце, тревожил сознание: где же она, когда вернется, и он вновь с восторгом будет слушать ее и смотреть на это лицо богини? Красивее он не видел: тонкие, изогнутые полукружьями брови; маленький, ровный римский нос; теплые, нежные губы цвета спелой вишни. А глаза! Кто мог бы описать ее глаза, рассказать, что в них? Найдется ли второй Овидий, чтобы поведать об этом? Или другой Катулл, чтобы воспеть божественную красоту ее глаз в стихах!..

Размечтавшись, Можер не услышал, как открылась дверь, и не увидел, как вошла Изабелла. Она была уже не в монашеском облачении, а в великолепном, игравшем позолотой, зеленом платье с узкими рукавами и кружевными манжетами. На ногах ее – оливкового цвета башмаки с нарядными пряжками, на голове – прическа по последней моде. Когда она подошла совсем близко, нормандец медленно повернул голову и от удивления раскрыл рот.

– Ты меня не узнаешь? – улыбнулась Изабелла, садясь прямо на кровать.

Можер наконец обрел дар речи:

– Если бы я не знал, что ты сестра Моника, то сказал бы, что мне явилась сама Грация – одна из дочерей Зевса и Геры.

Она засмеялась, кокетливо повела плечами.

– Тебе нравится мой наряд?

– Еще спрашиваешь, искусительница! Но как идет тебе это платье! Ты в нем прекрасна! А впрочем, совсем без платья еще лучше.

Изабелла стыдливо потупила взор. Потом спросила:

– Тебе не холодно? Ведь покрывало теперь одно.

– Покрывало?.. – машинально пробормотал Можер, не сводя с нее глаз. И вдруг слегка повысил голос: – Чего ради ты этак вырядилась? Зачем сняла монашеское платье и облачилась в мирское? Разве вашим уставом это не запрещено?

Изабелла виновато улыбнулась:

– Я сделала это ради тебя. Думала, тебе понравится. Но, если хочешь, я его сниму и надену свое…

– Где ты его взяла? И зачем тебя звал король?

– Это он подарил мне платье.

– За этим и звал?

– Не только. Еще он сказал, что я… – она помедлила, задумавшись на мгновение и играя пальцами рук на коленях, и продолжила: – …Что мне не следует покидать тебя, во всяком случае, надолго. Он доверил мне заботу о сыне герцога Ричарда и пообещал, что голову мне снимет, если с ним что-то случится.

– Так и сказал? – рассмеялся Можер.

– Теперь мне от тебя нельзя и шагу.

– Черт возьми, знаешь, девочка, я этому рад. Ведь я подумал как раз наоборот и уже представил, как мне будет плохо без тебя.

Лицо Изабеллы озарилось счастливой улыбкой:

– Значит, ты думал обо мне?

– Ну что ты, – с придворной манерой лукавить ответил нормандец, – я думал о том, как мы бились с сарацинами.

У нее потух взгляд. Она опустила голову и, уже рассеянно слушая Можера, безмолвно уставилась на свои ладони поверх колен – безжизненные, бескровные, показавшиеся ей ненужными. А ведь она совсем иначе представляла себе эту их встречу. С присущей ей наивностью, она полагала, что как только восхищение ее нарядом пройдет, он скажет, что думал о ней и ждал ее. Она хотела еще раз поцеловать его, а в ответ услышать ласковые слова и, быть может, даже признание в любви… Но ничего этого не произошло, и Изабелла почувствовала вдруг, что не нужна ему. Ведь он не ждал и даже не думал о ней… А она так мечтала об этом, так торопилась, чтобы снова увидеть его, быть рядом!.. Ей бросилось в глаза новое платье, носки башмаков из-под него. И вдруг все это показалось ненужным, смешным, просто отвратительным!..

Она быстро поднялась с кровати.

– Мне нужно выйти.

– Зачем? – удивился Можер. – Ведь ты только пришла.

Но она уже направилась к двери, обронив на ходу:

– Я вернусь.

– Когда?

Ответа Можер не услышал. Дверь за сестрой Моникой захлопнулась, наступила тишина.

И тут Изабелла дала волю слезам. Она плакала, прислонившись к одной из колонн, и казалась себе гадкой. Потом ей стало жалко себя, перед глазами вихрем пронеслись картины прошлого: печальное детство, путь в монастырь, первая встреча с нормандцем у ворот, разговор с настоятельницей, потом ее просьба скакать в Париж. И дальше: телеги в крови и в них люди, она слушает сбивчивый рассказ сестер, следом Можер, лестница, его покои… и эта дивная ночь, а за нею утро! И во что все это превратилось? Она, оказывается, ему безразлична. А она-то, как дура, думала, нашла свою любовь… Да еще вырядилась в это дурацкое, никому не нужное платье!..

Вскрикнув, Изабелла рванулась с места и бросилась бежать по коридору.

Неожиданно она остановилась. Куда же теперь? Что делать? Ответ нашелся тут же: прежде всего, скинуть с себя это платье; оно жгло огнем, душило, вызывало в ней омерзение. Вернувшись туда, где его надела, она, к удивлению кастеляна, вновь обрядилась в свое монашеское одеяние и отправилась обратно. Дойдя до зала, откуда шел поворот к комнате Можера, она приостановилась было, но тут же решительно пошла дальше вдоль галереи, потом по лестнице сбежала вниз и вскоре была уже в лазарете.

Сестры, ликуя, окружили ее и тотчас засыпали вопросами: где была, как спала, как чувствует себя нормандец? Изабелла обрадовалась встрече, это отвлекло от невеселых дум. Обнаружив, что среди товарок нет сестры Терезы, ее приятельницы, сестра Моника спросила о ней. Монахини захихикали и указали на одну из коек, рядом с которой сидела на стуле девушка в белом одеянии. Потом, объясняя свою веселость, сообщили, что их подруга очень привязалась к раненому священнику и прямо-таки не отходит от него. Кажется, он ей понравился. Сестра Моника выразила удивление: как же это? Ведь она приняла обряд посвящения от самого епископа! Дала обеты!

– Она уже готовится к расторжению этих обетов, – ответили монахини.

Мельком подумав о чем-то похожем на собственную историю, сестра Моника тихо пошла вдоль ряда коек, на которых лежали раненые. Все они были в повязках и под легкими одеялами. Одни спали, другие, тихо постанывая, пытались шевелить руками или ногами, третьи молча ласкали взглядами проходящую мимо них одну из сестер.

Подойдя к койке, на которой лежал с перебинтованной грудью монах, сестра Моника в нерешительности остановилась. Причина повышенного внимания подруги к раненому стала ясна: сестра Тереза внимательно слушала святого отца, а ее пальчики покоились в его ладони.

Рено сразу узнал, кто подошел, и с улыбкой произнес:

– А вот и наша отставшая от стада овечка.

Монахиня стремительно обернулась:

– Сестра Моника! Боже мой, как я рада тебя видеть!

И они обнялись. Перекинувшись несколькими общими фразами, обсудив состояние раненых и их предполагаемое окончание выздоровления, подруги повернулись к Рено. Обе, как по команде, уставились на стул. Но тут же решили проблему: он достался сестре Монике, а товарка присела на кровать.

– Ну, рассказывай, как твой нормандец? – загорелись глаза у сестры Терезы. – Поправляется?

– Вовсе он не мой, с чего ты взяла? – равнодушным тоном попыталась погасить интерес у подруги Изабелла, поведя при этом плечиками.

– Вот еще, кого ты хочешь обмануть! Нам все известно. Приходили слуги и рассказали, как ты пыталась в одиночку дотащить его до дворца, а там он упал, обессиленный от потери крови, и его принесли без сознания в комнату.

– В самом деле, так и было… – попыталась отвести взгляд в сторону Изабелла. – Мы остались вдвоем, господину графу стало плохо. Как мне было оставить его, вот я и помогла…

– Что не помешало тебе, однако же, остаться у него на всю ночь. И после этого говоришь, он не твой?

– Как ты узнала?

– Все уже знают.

Сестра Моника, слегка покраснев, бросила быстрый взгляд на монаха и, увидев, как тот внимательно смотрит на нее, смущенно потупила взор.

– Почему ты не рассказываешь нам обо всем? – с живостью продолжала сестра Тереза. – Удивлена, что я говорю «нам»? Хочешь, открою тебе тайну? – она повернулась к святому отцу. – Брат Рено, я могу это сделать?

– Да, дочь моя, – и Рено в знак согласия прикрыл глаза.

– Так слушай же, Моника! Помнишь, как мы вдвоем хотели покинуть стены нашей обители и больше туда не возвращаться? Помнишь, ты говорила, что мечтаешь уйти с этим великаном все равно куда, только бы с ним? Я завидовала тебе и отвечала, что тоже с радостью ушла бы, но не знаю с кем, потому что сердце мое еще не тронуто мирскими соблазнами. Время это пришло! Я поняла, что с недавнего времени утратила склонность к монашеству, дух благочестия не посещает меня более, он давно во мне угас! Я отказываюсь от нелепых обетов, расторгаю их! Я больше не послушница и возвращаюсь в мир! Обряд совершит брат Рено, ведь он священник, всё в его власти. Осталось совсем немного, всего несколько дней, как он встанет на ноги, и вот тогда… Меня станут звать моим настоящим именем, ведь я Констанция! И буду женой священника.

Сестра Моника, улыбнувшись, протянула ей руки:

– Я так рада за тебя, Констанс… Правда же, поверь, ты будешь счастлива…

Но улыбка не держалась на губах Изабеллы, медленно гасла, как затухает одинокий уголек от костра. Сестра Тереза опешила, брови ее изогнулись дугой:

– А ты? Почему бездействуешь, ведь мы так хотели обе!.. Да что с тобой? Ты изменила нашей мечте и хочешь вернуться в монастырь?!

Сестра Моника не отвечала. Что она могла сказать? Ей было так горько в эту минуту, и она лишь вздохнула, чувствуя, что предательские губы не хотят растягиваться в улыбку.

Рено в продолжение разговора с интересом следил за выражением лица Изабеллы и ее поведением. Сделав выводы, он внезапно сказал, обращаясь к ней:

– А ну-ка, дочь моя, сядь поближе. Не делай удивленных глаз, а двигай лучше свой стул.

Изабелла покорно исполнила просьбу святого отца и теперь с любопытством ждала, что же за этим последует.

– Вот так, правильно, – одобрил ее действия Рено. – А теперь слушай меня внимательно, не отводя глаз, и отвечай, как на исповеди. Готова ли ты?

– Да, святой отец, – молвила сестра Моника.

– Что произошло? Догадываюсь, это связано с твоим подопечным. Тень пролегла меж вами, я вижу это по твоему лицу. Ты не пришла бы, будь небо по-прежнему безоблачным, но на нем появилась туча, и ты тотчас оставила раненого воина, хотя еще совсем недавно это не входило в твои планы. Взгляд упал, значит, я не ошибся. Я догадался об этом, внимательно наблюдая за тобой. Глаза, голос, жесты, даже то, как ты ломаешь пальцы на руках, противоречат установившимся между вами теплым отношениям. Одна твоя вымученная улыбка открыла бы глаза и менее проницательному наблюдателю, нежели мне. Поэтому, дочь моя, ты обязана рассказать духовному лицу, что за беда с тобой приключилась. Потом, хорошенько взвесив сказанное и вопросив небеса, мы найдем путь к решению сложной задачи, омрачившей твою душу. Итак, я слушаю тебя, сестра Моника.

И Изабелла, собравшись с духом, поведала святому отцу обо всем, начиная с визита короля и кончая последними словами Можера. Рено, не перебивая, слушал и, когда исповедь подошла к концу, воскликнул, стараясь придать голосу суровость, навеянную осуждением:

– И это ты нашла достаточным основанием для того, чтобы оставить без внимания раненого воина? Что если он сейчас истекает последней кровью, не в силах помочь себе сам и тщетно зовя на помощь ту, которая ему дороже всех сокровищ Креза! Так-то ты платишь человеку, отмстившему за всех вас, невест Христовых, за вашу обитель, за поруганную честь сестер и смерть тех, кто не имел сил, чтобы постоять за себя!

Изабелла задрожала и, упав на колени, сложила руки на груди. Кровь отлила у нее с лица, ее лихорадило, она забыла начальные слова молитвы, которую собралась читать.

– Можешь не пытаться, – продолжал Рено. – Бог не услышит твою молитву, ибо ты совершила великий проступок, пойдя против воли небес!

– О Пресвятая Дева! Святой отец, в чем я виновата?.. – простонала сестра Моника, с мольбой глядя на священника.

– Разве только что ты не слышала гласа Божьего? Или не веришь, что духовное лицо, которому исповедуешься, может сообщить кающемуся волю небес? Знай же, Бог сердит на тебя за поступок, которому нет оправдания, пока ты не искупишь свой грех!

– Чем же, святой отец, я смогу искупить вину? – пролепетала, дрожа от страха, сестра Моника. – Молитвой?

– Нет! – вскрикнул священник. – Не этого хочет от тебя Господь! Ибо не только словом славит человек Господа и служит Ему, но и делами своими, угодными небу! Тебя же, коли не исполнишь тотчас волю Божью, ждет кара небесная!

Изабелла, все еще стоя на коленях, вдруг, распластав руки, рухнула прямо на койку. Благо не на грудь Рено, где была рана. Святой отец переглянулся с сестрой Терезой. Та, укоризненно поглядев на него, покачала головой.

– Поднимись, сестра, – уже не так грозно продолжал Рено, – ибо я только что слышал глас Божий, приказывающий тебе повиноваться во всем своему духовному отцу. Сейчас ты узнаешь волю небес.

– Повинуюсь вам, святой отец! – будто на икону, воззрилась на него сестра Моника, держа молитвенно сложенные руки на груди. – Ибо глас ваш – воля Господа!

– Воистину! – осенил ее крестом Рено. – Но прежде, дабы не только дух твой, но и разум постиг то, что произошло меж вами, я открою тебе маленькую тайну. Узнав ее, уверен, ты простишь нормандца и тотчас забудешь о своей обиде. Ныне, когда я услышал волю небес, Бог приказал мне говорить с тобою по душам как светскому лицу. Исполняя волю Господа, я и приступаю к этому. Готова ли ты к новому испытанию?

– Да, – прошептала Изабелла.

– Итак, теперь я буду наставлять тебя не как духовное лицо, а как товарищ потерпевшего. Пойми, Можер не франк, он норманн. Викинг! Знаешь ли ты, каковы эти люди, какая в них кровь? Они бывают грубы, но для них это в порядке вещей; они отличаются злостью, и это вызвано особенностью их дикого нрава; наконец, они часто говорят бездумно, не заботясь о чувствах окружающих, порою даже самых близких людей. Можер сказал, что вовсе и не думал о тебе? Он солгал. Почему? Так принято при дворе, где лицемерие в моде, и он впитал атмосферу двора, не замечая этого, поэтому, совсем не желая тебя обидеть, и сказал так. Хочешь знать, как было на самом деле? Слушай же. Едва ты вышла, в душу его закралось беспокойство, он стал спрашивать себя, что могло случиться, почему ты ушла, зачем понадобилась королю? Он страдал, беспрестанно думая об этом, взывал к Господу, чтобы ты скорее вернулась! Потому что ты нужна ему, как лани – лес, рыбе – вода, птице – небесные просторы. Это, наконец, понятно? Да, он сказал неправду, и тут его вина, но стоит ли винить мужчину за то, что он не спешит выказать своих чувств? За то, что язык его немеет при встрече с любимой, и он говорит порою совсем не то, что хотел сказать и корит себя впоследствии за это? Наконец, за то, что он груб, потому что воспитан воином, а не мокрой курицей, и обучен рубить мечом, а не отдаваться на волю чувств и вести тонкую светскую беседу? Чего же ты ждала от него? Чего хочешь от человека, не искушенного в вопросах любви? Норманна, которому неведомо это слово! Зато он хорошо знаком с такими словами, как враг, кровь, смерть!.. Но ныне впервые у его ложа оказалась прекрасная нимфа из садов Гесперид, и он оробел, а его разум, непривычный к общению с женщиной, восстал, и язык стал неподвластен ему. А ты уж и губы надула! А если еще учесть, что его раны надсадно ноют, без конца давая о себе знать тупой болью, – так вправе ли ждать от него теплых слов, нежного взгляда, разумного решения? Лишь кровь способна дать ему силы на это, но ее нет! Она ушла, и нужно возвратить ее, а кто это сделает кроме тебя?! Или думаешь, она сама вернется к нему без твоего участия, ласкового взгляда, теплого слова, ухода, твоей любви, наконец! Скажи, так думаешь?! А теперь вспомни, кто ты? Женщина, и рождена, чтобы покорять сердце мужчины! А ты? Вильнула хвостом и ушла! Не стыдно позорить женский род?!

Изабелла заплакала. Хотела что-то сказать, но лишь судорожные рыдания вырвались из груди. А за ними – вопль, из самых недр души:

– Значит, я оказалась самой настоящей дурой?..

– Ты не будешь ею, коли исправишь свою ошибку. Иди же к нему, сестра, и верь: он ждет, думает о тебе и зовет, ибо никого нет у него сейчас ближе тебя. Не заставляй же раненого звать напрасно.

Изабелла торопливо припала губами к руке Рено, поднялась на ноги и, забыв даже попрощаться, с возгласом «Господи! Простит ли он мне?!», помчалась меж коек к выходу из лазарета.