В конце августа герцогиня собралась отбыть в Руан; это было уже не в первый раз с тех пор, как она приехала в Бовэ.

– Навещу малюток, – объяснила она Можеру и Изабелле, – погляжу, как живут Ричард с Юдит, повидаюсь с Робертом и Жоффруа, а заодно поговорю с Гедвигой. Бог мой, в который уже раз! Поведение твоей сестры, Можер, пугает меня: ее постель не успевает остывать, с каждой вечерней зарей у нее новый любовник! А ведь ей восемнадцать, скоро замуж. Хороша же невеста с такой репутацией! Хоть бы ты поговорил с ней, как старший брат.

– Что же я могу, коли она столь безнравственна? – пожал плечами Можер. – Наша бабка Спрота Бретонская в этом отношении тоже была далеко не ангелом, любовники один за другим выпархивали из ее спальни, будто голуби из клетки. Ее кровь передалась потомкам, с этим уж ничего не поделаешь. Хоть лозой стегай Гедвигу – из нее не выбьешь бешенства плоти.

Гуннора вздохнула и, посетовав еще немного, а потом пройдясь на той же волне в адрес супруга, наконец отбыла в Руан, пообещав вернуться через полмесяца.

Вечером в замок приехал барон де Марфор – вассал Можера и его приятель. Изабелла преградила ему путь в покои мужа.

– Марфор, вы из-под Лана? Привезли дурные вести? Хотите, чтобы мой супруг отправился на войну?..

– Право же, вы преувеличиваете, ваша светлость, – с поклоном ответил барон. – Ничего такого, что побудило бы вашего мужа отправиться под стены Лана, в моем сообщении нет. Я расскажу ему обстановку на театре военных действий, только и всего.

– Король проиграл битву?

– И да, и нет.

– Идемте. Я буду присутствовать при разговоре.

– Но, мадам…

– Я хочу знать все, и не смейте мне перечить!

– Слушаюсь, графиня.

И они вошли. Можер сидел за столом, перебирая пергаменты, что-то вписывая в них, иное вычеркивая.

– Марфор, наконец-то! – он сдвинул документы в сторону, поглядел на жену: – Изабелла, зачем ты здесь?

– Разве мне запрещено знать, как идет осада Лана? Или я не дочь франкского народа?

Поразмыслив, Можер кивнул. Потом указал Марфору на стул.

– Итак, что там происходит? Рассказывай, барон, я должен знать.

– Им не удалось войти в город, – начал Марфор. – Карл хорошо укрепил стены и надолго обеспечил армию продовольствием. Король соорудил огромный таран, таким впору сокрушить стены Трои. Но, как известно, Лан на горе; так и не удалось втащить туда этот таран. Два месяца бесцельно стояли королевские войска, ни одна атака на стены не удалась. К тому же было из рук вон плохо с пропитанием; сам знаешь, урожай погиб. Пользуясь этим, лотарингцы совершили вылазку и нанесли осаждающим немалый урон: сгорели палатки, телеги, оружие, погибло много воинов. Гуго собрал остатки и ушел. Вернется, как поговаривают, к ноябрю.

– А что Карл? Какова его дипломатия?

– Он бросил в темницу Асцелина, захватил городскую знать и пленил королеву Эмму (Можер вздрогнул). С ней, говорят, он обращается весьма жестоко, мстя за какие-то былые обиды. В тюрьме нет света и тепла, узницу почти не кормят, никуда не выпускают, с ней никто не разговаривает, а у дверей дежурит стража.

– Чего он хочет? – глухо обронил Можер. – Зачем она ему?

– Я же говорил, месть…

– Я знаю герцога. Он не станет мстить женщине.

– Тем не менее такова молва. Это по ее приказу брат удалил Карла от трона, так говорят повсюду. Но не исключено, что он держит ее под замком как заложницу: все-таки неплохой козырь. Феофано пишет письма Каролингу, пытаясь добиться освобождения королевы Эммы, о том же просил и Гуго…

– И что же герцог?

– Остался глух. Королева по-прежнему в тюрьме. Там единственное окно, оно выходит на Париж. Говорят, будто видели, как Эмма часто и подолгу стоит у этого окна и глядит вдаль…

Можер вскочил с места; пальцы, сжатые в кулаке, хрустнули. Изабелла застыла в удивлении. Марфор, не понимая, не решился продолжать.

– Если он не отпустит ее, я его убью! – негромко произнес нормандец.

– Можер! – вскричала Изабелла, бросаясь к нему. – Что ты задумал? Говори сейчас же, что ты собираешься делать? Ехать к Карлу?..

– Никто не вправе запретить викингу держать в руке меч!

– Значит… на войну?..

– Нет, Изабелла. Мне плевать на королевские войска и на епископа со знатью, но я должен помочь женщине, попавшей в беду.

– Должен? Что это значит? И почему именно ты, разве больше некому?

– Кроме меня – да!

– А ее мать? Свекровь Феофано? Ужели она не предпримет ничего для спасения дочери?

– Ей безразлична судьба Эммы. Такова бургундка. Мне кое-что известно об этом.

– Можер! Ну почему тебе всё везде надо? Вечно ты повсюду суешь свой нос! Зачем тебе нужно это королевство и эта женщина?

– Я обязан вернуть ей долг. Она в плену, и я освобожу ее.

– Да ведь там целая армия! Тебя убьют!

– Пусть только попробуют, я покажу им, на что способен норманн!

– Но ведь ты еще не столь силен!.. Твои раны едва зажили!..

– Это не остановит меня, я принял решение.

– Святые небеса! Боже всемогущий, помоги мне вразумить этого безумца! – заломила руки Изабелла. – А что я скажу матери, когда она вернется? – предприняла она последнюю попытку. – Да ведь она помчится за тобой!

– Я вернусь до ее приезда. Она ничего не узнает.

– Значит, ты ненадолго? И скоро вернешься?

– Думаю, мне хватит одного дня. От силы двух.

– Но у нас мало воинов. Вдруг на тебя нападут?

– Я поеду один.

Изабелла захлопала глазами:

– Как один!.. Ты сошел с ума! И никого с собой не возьмешь?

– Хочешь, поедем вдвоем! – воскликнул барон. – Всегда легче проливать кровь на пару, нежели одному.

– Нет, Марфор! Я норманн, риск – мое ремесло. Опасность лишь веселит мне душу.

Изабелла выдохлась, слов уже не было. Она уронила голову.

Марфор вздохнул и покачал головой.

– Я еду завтра, с рассветом, – поставил точку Можер.

К городским воротам нормандец подъехал после полудня и сказал стражникам, чтобы известили герцога: с ним желает говорить граф де Бовэ. И стал ждать. Вскоре к нему вышел офицер, который, внимательно оглядев незнакомца и поглазев по сторонам, приказал открыть ворота. Можер тронул коня, офицер вскочил на своего, и они поскакали в сторону королевского дворца.

Здесь оба спешились. Можер огляделся. Всё, как было год назад, когда он уезжал отсюда – конюшни, прачечная, прочие хозяйственные постройки, широкий замковый двор, парадный вход… и чужие люди кругом, которых он не знал. Собравшись кучками, они с любопытством глядели на гостя.

Офицер пригласил нормандца войти, и они направились на королевскую половину тем самым маршрутом, которым ходили когда-то Людовик и Лотарь и которым шли Можер с Карлом после встречи на брюссельской дороге больше года тому назад. Они остановились у дверей, откуда выносили в прощальный путь последнего Каролинга, племянника Карла Лотарингского, который занимал теперь его место. Офицер вошел, доложил и, выйдя, попросил гостя в кабинет.

Карл, сидевший за столом Людовика, увидев посетителя, вскочил:

– Можер, ты? А мне сказали, граф де Бовэ…

– Я и есть граф де Бовэ.

Они обменялись рукопожатиями и обнялись, но сдержанно, без открытых улыбок, сулящих взаимное доверие. И тут выяснилась причина некоторой холодности Карла:

– Тебя послал Гуго? Не сумев взять город силой, отправил курьера?

– Я не за этим к тебе, Карл. С королем мы не виделись уже два месяца.

– С королем… И ты его признал? Но не хочет признавать народ, во главе которого я встал. Капет узурпатор, его власть незаконна, он отобрал ее у меня! На троне должен сидеть брат Лотаря, а не герцог франков! Что можешь ты возразить мне на это?

– Ничего. Я пришел не за тем, чтобы выяснять ваши отношения, до которых мне нет никакого дела. Но у меня есть к тебе просьба, Карл. Помня о нашей дружбе, надеюсь, ты не откажешь мне.

Сощурив глаза, Карл покосился:

– Ты явился, чтобы просить меня освободить город и заслужить тем самым похвалу из уст своего короля? Если так – уходи!

– Мы расстались тепло, но холодно встретились, герцог. Стужей веет от тебя. Не заставляй же и меня мерзнуть. Норманн не терпит над собой ни высокомерного тона, ни издевательств. Видя это, он обнажает меч!

– Ого! – усмехнулся Карл. – Ты смеешь угрожать? И это несмотря на мою охрану? – он кивнул на двух безмолвных стражей у трона.

Настала очередь усмехнуться Можеру:

– Ты ведь меня знаешь, Карл, я не охоч до сантиментов. Мне ничего не стоит схватить тебя за ноги и, размахивая тобою как дубиной, уложить на месте обоих аргусов. Невеселым окажется конец брата Лотаря. Не поздоровится, конечно, и мне, но прежде чем отдать богу душу, я уложу не меньше полусотни твоих соратников. А потом, узнав об этом, Ричард Нормандский сотрет в порошок всю твою армию и сожжет этот город. Я доходчиво объяснил, герцог, или ты чего-то не понял?

Карл насупил брови, шагнул назад и сел на трон, скрестив руки на груди:

– Я думал, меня навестил прежний друг.

– Я и пришел к тебе как друг, но ты принял меня как враг. Я ведь ничем не провинился перед тобой, за что ты стал меня ненавидеть?

Опустив взгляд, Карл долго молчал, хмуро глядя в пол. Потом сказал:

– Я слишком долго смирялся, Можер. Настала пора ненавидеть. Но не тебя, ты прав. Ты тут ни при чем, – он подошел к нормандцу, взял за руку повыше локтя. – Забудем…

– И мою просьбу тоже?

– Чего ты хочешь?

– Прежде всего, вновь увидеть в тебе друга. Проходя по дворцу, я не встретил Вии. Где она и что с ней?

– О, она теперь баронесса, Эмма сделала ее знатной дамой.

– И поплатилась за это тюрьмой, в которой ты ее держишь?

– Тебе даже это известно?

– Отпусти ее, она тебе не нужна.

– За этим ты и пришел?

– Я пришел к Каролингу, который должен считать для себя унижением воевать с женщинами.

– Да, я помню… – задумчиво проговорил Карл. – Помню, Можер, что у вас с ней было и, может быть, согласился бы с тобой… Но она мой враг! Это она нашептала Лотарю, чтобы он изгнал меня из своего окружения. Это по ее милости я стал изгоем вместо того, чтобы быть королем. Это ей обязан Гуго тем, что я захватил его столицу, которая по праву принадлежит мне.

– Чем же вызвана была ее ненависть к тебе?

– Кто-то нашептал Эмме, будто я обличил ее перед мужем в любовной связи с епископом Асцелином. Желая обелить себя, она этаким пушистым котенком потерлась о ножки моего брата и напела ему, что это мои козни. Брат, обрадовавшись благовидному предлогу избавиться от того, кто, как он считал, метил на его место, тотчас лишил меня прав на царствование. Теперь ты понимаешь, что я не могу ее отпустить? Она мой враг, которому я пытаюсь найти подходящий вид казни, а до тех пор держу взаперти.

– Эмма не виновна, – спокойно сказал Можер, усаживаясь на скамью.

– Не виновна? – Карл Лотарингский присел рядом. – Откуда это известно? Она нашептала?

– Хочешь, поведаю одну историю. Это прольет свет на твои глаза, и они наконец прозреют.

Можер помолчал, собираясь с мыслями. Карл терпеливо ждал. И вот что услышал:

– Однажды мы с Эммой сидели на скамейке в парке. Моросил дождик. Я предложил ей уйти, но она, очнувшись от своих дум, в которые была погружена, вдруг сказала:

«Мне больно… Ведь я так и осталась для Карла врагом».

Я попросил ее объяснить. И она рассказала мне следующее. Как-то раз Лотарь поделился с ней тем, что давно мучило его, не давая покоя. «Карл стоит у меня поперек дороги. Карл – кость у меня в горле. Он хочет моей смерти, метит в короли, я вижу это. Я ему мешаю, и он замышляет убить меня. Надо принять меры и навсегда избавиться от него». Эмма спросила, зачем он это ей говорит. Лотарь продолжал: «Я хочу единовластия, и я уберу с дороги Карла! А поможешь мне в этом ты. Или он уничтожит нас обоих». Что она могла возразить на это любимому мужу? Ничего. И она стала слушать. Лотарь сказал: «Мы подстроим сцену твоего якобы любовного свидания с епископом Асцелином, пусть Карл увидит это. По совету людей, которых я к нему подошлю, он станет обвинять тебя в измене мужу. Ты поднимешь голос возмущения и потребуешь наказать клеветника. Я проведу расследование и, убедившись, что брат солгал, чтобы опорочить тебя в моих глазах, сошлю его куда-нибудь подальше. Он не сможет оправдаться, я найду свидетелей, которые принесут клятву в достоверности слов Карла. Так я стану единым правителем всей Франкии, и никто больше не посмеет мне угрожать». На этом их разговор закончился. Что было дальше, ты знаешь не хуже меня.

Карл стал бледнеть. Казалось, кровь стремительно покидает его тело и начала с лица. Не отрывая взгляда от Можера, он глухо проговорил:

– Все так и было… именно так. Но доказательства! – вдруг воскликнул он. – Не солгала ли она тебе, с нее станется.

– Не вижу в этом смысла. Я ее не просил, она сама начала этот разговор. Наверное, преступное прошлое тяготило ее, не давая покоя, и ей надо было выговориться. Но я еще не закончил. Я попросил Эмму поклясться, что она говорит правду, что невиновна в твоем изгнании. Она поклялась на маленьком крестике, что висел у нее на груди. Но мне этого показалось мало. Знаешь, что она ответила? «Можер, я повторю клятву, но уже не здесь, и если я лгу, то буду проклята небом, и душе моей гореть в аду». Мы пошли с ней в церковь. Там она упала на колени перед алтарем и в присутствии священника, не сводя глаз с распятого Христа, поклялась, что сказала правду о гнусном замысле мужа, который сделал ее пособницей в своих планах. Потом стала просить у Бога прощения. Но простил он или нет, мне неведомо.

Глядя во все глаза на Можера, точно на икону, которой собрался возносить молитвы, Карл, задыхаясь, произнес:

– О небеса!.. Я всегда знал, что он лукав, нечестен как со мной, так и с другими, но чтобы так… – он вцепился в нормандца обеими руками. – Ужели это правда, Можер?

– Ты знаешь, Карл, норманны не привыкли хитрить. Они не знают, что такое интриги, искусству этому не обучены. Козни – орудие придворных у франков; норманнам же оружием всегда и везде служили меч, топор и копье! Поэтому я ничего не выдумал, это слишком тяжелая работа для головы викинга. Ты, конечно, можешь спросить саму королеву, но ведь не поверишь ей. Так верь же мне, своему старому другу. Если хочешь, я поклянусь тебе. Но это будет лишним. Норманн редко может сказать неправду, другу же он никогда не солжет.

– Почему ты раньше не сказал мне об этом? Почему говоришь только сейчас?

– Да ведь тебя тогда уже не было в Лане.

– Но ты знал, что я возвращаюсь в Брюссель. Мог бы найти меня там.

– Кто знал, что ты пойдешь на Лан и засадишь в темницу невинного человека?

Карл резко поднялся. Не глядя на Можера, коротко бросил:

– Идем.

Они молча пошли коридорами, потом галереей, свернули в какой-то проход и остановились против двери, с обеих сторон которой тускло горели два факела.

Карл повернулся:

– Обещай, что не выступишь против меня, Можер.

– Я не могу дать тебе такого обещания, Карл.

– Значит, мы будем врагами?

– Я не стану воевать против тебя, пока не прикажет мой сюзерен.

– Король Гуго?

– Мой отец.

Немного помолчав, Карл сказал:

– Ты обещал Людовику свернуть шею Адальберону. Я освобождаю тебя от этой клятвы. Не трогай архиепископа, он мне нужен. К тому же он стар, болен, сам долго не протянет.

– Будь по-твоему, Карл.

Герцог отодвинул засов, и они вошли. Можер думал, что попадет в комнату, а очутился в узилище: на высоте семи футов скупое на свет решетчатое окно, близ него изъеденный жучком ветхий деревянный стол, табурет рядом, гнилая солома с тряпками поверх в углу. Тусклый луч света от факелов сквозь раскрытую дверь протянулся по полу до этой соломы и выхватил из тьмы полусогнутые ноги под туникой.

– Куда ты меня привел? – поморщился Можер. – Здесь камера смертников или жилище замковых крыс?

При звуке его голоса что-то зашевелилось на соломе, поднялось, шагнуло, и рядом с нормандцем послышался скорбный и в то же время обрадованный голос:

– Можер!..

– Эмма! – вскрикнул нормандец, глядя на входящую в луч света королеву. – Ты?

Она подошла и устремила на него свой теплый взгляд. Сухие губы с трудом разлиплись:

– Я знала, что не умру, не повидав тебя.

Можер повернулся к Карлу:

– Как ты посмел! Ведь ты Каролинг, и она жена твоего брата! Да есть ли у тебя сердце?

Карл молчал; не поднимая глаз, глядел перед собой в угол. Эмма перевела на него взгляд и хмуро обронила:

– У него нет сердца. Он давно его потерял.

– Эмма, – Карл поднял на нее глаза, – я пришел, чтобы вымолить у тебя прощение. Я ничего не знал, поверь, Можер рассказал мне. Я был оклеветан своим братом и винил во всем тебя. Лотаря я проклял, как бы ты его ни любила, тебя же прошу, умоляю, если хочешь… прости! Впрочем, можешь проклясть, как сделал это Бог, отвернувшись от меня.

Эмма молчала, опустив голову. Потом тихо произнесла:

– Я сама виновата… Но я любила своего мужа.

И замолчала. Да и что было ей говорить? Она взглянула на деверя:

– Я думала, ты пришел меня мучить.

– Я возвращаю тебе свободу. Ты вольна в своих действиях. Прости же меня еще раз и прощай!

Он уже сделал шаг, собираясь уходить, но внезапно обернулся:

– Благодарю тебя, Можер. Ты снял с моей души тяжкий грех.

И стремительно вышел. Шаги быстро затихли в глубине коридора.

Можер взял Эмму под руку, и они медленно пошли. Выйдя, Эмма остановилась, в свете факела подняла взгляд, полный невысказанного страдания, разбитых чувств:

– Я так ждала тебя, Можер… мечтала сказать, как я тебя люблю… А ты, наверное, забыл обо мне в Париже… ни одной весточки.

Они пошли дальше – тихо, молча, и остановились теперь уже в галерее, у одного из окон, немного не доходя до покоев бывшей королевы франков.

– Ты приехал за мной? – повернулась Эмма. – Скажи, и я уеду с тобой куда хочешь, стану служанкой, рабыней, буду целовать тебе ноги… Только возьми меня, увези отсюда! Здесь на всем лежит печать проклятия, забвения, здесь повсюду витает смерть!

– Я пришел, чтобы освободить тебя, Эмма.

– От жизни или от смерти? – невесело обронила она.

– Что за мысли? Ведь ты теперь свободна, и ты снова королева!

Ее руки безжизненно упали с его груди. Отвернувшись, она горько усмехнулась:

– Я никто и никому уже не нужна. Даже тебе. Не пытайся возражать, я вижу… Ты молчишь, значит, это так. Наверное, нашел себе другую, правда ведь?.. А меня забыл. Кому нужна старая, одинокая королева, если даже родная мать не хочет слышать о ней.

– Адельгейда?..

– Она и пальцем не шевельнула, узнав, что Карл держит меня в заточении. Лишь Феофано проявила участие. Но Карл остался глух.

Можер глядел на нее, с трудом узнавая: впалые щеки, темные круги вокруг глаз. От прежней Эммы мало что осталось; перед ним стояла надломленная горем одинокая женщина с повисшими безвольно руками, с поникшей головой. В ее глазах не играл уже былой задор, они потухли, в углах явственно протянулись нити морщин. Улыбка теперь не трогала ее губы; застывшие, будто мертвые, они раскрывались лишь для того, чтобы спросить или ответить и тотчас смыкались. И румянец, игравший когда-то на щеках, исчез, вытесненный бледностью. Все это наложило отпечаток и на ее речь: слова она произносила с трудом, глухим голосом.

– Ты исхудала, Эмма. Остались одни глаза.

– Меня почти не кормили. Хлеб, вода… горох.

– Какая же он скотина! Разве Бог не велел прощать?

Она подняла глаза, в них читалась мольба.

– Обними меня, любимый… крепко, крепко, – внезапно попросила Эмма. – А теперь… поцелуй. Ведь больше я тебя не увижу.

Их поцелуй длился целую вечность. И долго еще Эмма не хотела открыть глаз, словно запоминая сладкое мгновение, собираясь унести его с собой…

– Как тогда… в галерее, при всех. Помнишь? – слабо улыбнулась она.

– Помню, Эмма. То был первый наш поцелуй.

– А теперь последний.

– Я буду навещать тебя, Эмма. Мое графство недалеко. Бовэ. Слышала, конечно?

– Да, знаю, – кивнула она. Потом спросила с ноткой зависти: – Твоя жена красива? Впрочем, что я спрашиваю…

– Ее зовут Изабеллой. У меня скоро будет наследник.

Она ничего не ответила, лишь вновь кивнула.

– А Вия тоже замужем. Ее муж – барон. Я дала ей хорошее приданое.

– Она умница и заслужила это.

– Я люблю ее, она мне как дочь… Но она ушла, и я осталась одна… – печальная улыбка вновь появилась на губах Эммы. – Как я рада, что ты приехал… Все-таки не забыл.

– Я буду помнить о тебе… моя королева.

– Твой образ навсегда останется со мной, любимый…

– Ты говоришь так, будто прощаешься.

Ее улыбка медленно затухла, губы сложились в тонкую линию.

– Больше ты не приедешь ко мне. Это наше последнее свидание…

– Не говори так, я никогда не…

Она закрыла ему рот рукой и возбужденно заговорила:

– Хочешь, останься у меня… поедешь завтра утром. Но я не принуждаю, лишь спрашиваю…

Но взгляд погас, упав вниз, сопровождаемый вздохом. В его глазах читался ответ, ставший для нее приговором. И она уже не удивилась, лишь горько улыбнулась, услышав:

– Нет, Эмма. Карл рядом, меня это выводит из равновесия. Я не воюю против него, но чувствую, мы становимся врагами. Король подарил тебе Дижон; уезжай отсюда. Не скоро прекратится грызня из-за Лана. Это город новых королей, тебя попросту растопчут.

– Меня уже растоптали, – тихо произнесла Эмма и замолчала.

Подняв ей голову за подбородок, Можер увидел ползущую по щеке слезу. Смахнул ее. Она схватила его ладонь и приникла к ней губами.

– Можер… я никогда тебя не забуду. Ты моя единственная, настоящая любовь. Я никого не любила так, как тебя…

Нормандец поглядел в окно. Старый Гийом стоял у его лошади и глядел, как она жует траву. На дворе быстро темнело. Недоумевая, Можер взглянул на небо: по нему грозно и неумолимо, будто орда сарацин, ползли на запад одна за другой клубящиеся, черные тучи.

– Мне пора, Эмма.

– Я знаю… – обреченно промолвила она.

– Прощай. Мы еще увидимся.

Она подняла на него глаза, в которых уже не было ничего земного. И, обвивая ему шею руками и даря поцелуй, она произнесла свои последние слова. Слова, с которыми, казалось, отлетает ее душа:

– Прощай, моя любовь…

Оставшись одна, Эмма долго смотрела в грозовое небо. Она не желала уже ничего, не мечтала ни о чем и не замечала слез, струящихся по щекам. Печальным взором она словно старалась проникнуть сквозь толщу облаков, увидеть, что там, за ними, в недосягаемой выси, куда уже стремилась ее истерзанная душа. Но они не выдавали своих тайн, только безмолвно надвигались на нее, все больше чернея. Наконец она медленно повернулась… и пошла. Какие-то люди шли мимо нее, глядя с удивлением на эту изможденную, уставшую женщину с безжизненным лицом. Не видя никого из них, она равнодушно шагала по полутемным коридорам, будто сомнамбула – без чувств, без мыслей, устремленная к какой-то цели, не ведомой никому, лишь ей одной и Господу Богу. Проходя, люди оглядывались, молча пожимали плечами и шли себе дальше, тут же забыв об этой женщине, которая была когда-то королевой, а теперь, всеми покинутая, стала похожа на призрак, безмолвно бродящий по ранее оживленным, а ныне тихим, унылым коридорам.

Так она дошла до лестницы, ведущей туда, где воины, прячась меж зубцами стен, метали стрелы во врага, стоявшего внизу, на булыжниках. Лестница была крутой и вилась вокруг главной башни. Здесь царила темнота, факелов не зажигали. Первая площадка имела выход на зубчатую стену, окружавшую замок, вторая – к дозорным, что ходят по кругу с зубцами поменьше, с третьей и последней, куда выходило слуховое окно, путь был один – на ничем не защищенный выступ в четверть туаза шириной. Он шел бордюром по квадрату самой высокой конической башенки. Именно сюда и пришла Эмма по этой мрачной, пустынной лестнице с факелом в руке. Дальше идти было некуда. И когда она вышла на эту маленькую площадку и, положив на камни факел, поглядела вниз, у нее закружилась голова. Больше она не стала смотреть и ступила на этот выступ, где мог разместиться лишь один человек.

Здесь вовсю гулял ветер, а над головой Эммы осуждающе, насупившись, висело черное небо. Низкие рваные тучи тяжело ползли, едва не касаясь шпилей башен, ветер трепал платье Эммы, раздувая его, заползая за грудь, в рукава, а она стояла и с тихой улыбкой на губах смотрела туда, где за городскими стенами вилась дорога на Бовэ. Она хотела увидеть на ней одинокого всадника на серой лошади. Она мечтала выхватить своим взором, полным страдания и любви, маленькую точку на горизонте, которая, быть может, замрет на мгновение, увидев ее прощальный взгляд, услышав последний вздох, посылаемый ему… Но не увидела ничего. Пустынной была дорога, лишь клубы пыли вились по ней, и две слезинки торопливо скатились на губы Эммы и растворились в них.

В эти мгновения, короткие и быстрые, как взмах меча, перед ней пронеслась вся ее жизнь: итальянская принцесса, франкская королева, первый сын Людовик, второй – Оттон… И три смерти одна за другой: муж, младший сын, за ним старший. Всего год от лета до лета – и нет ни одного. Одна… И она поняла, что небесам так угодно, теперь они ждут последнюю, дабы душа ее, соединившись с теми, обрела покой. Она слышит уже зов отца, мужа, детей… Она видит перед собой Людовика – старшего, любимого. Вот он встает из гроба, смотрит на нее, тянет к ней белые руки и зовет: «Мама! Мама! Иди скорее! Я жду!» И, не в силах противиться этому зову, веря, что это ее единственный, правильный и неизбежный путь, Эмма воздела руки к небу и воскликнула:

– Сын мой, я иду к тебе!

Громовой раскат в это время огласил все окрест, и, успев в последний раз бросить взгляд на дорогу, с возгласом: «Любовь моя, прости и прощай навсегда!», Эмма шагнула в пропасть…