Утро выдалось жарким. Никто этому не удивлялся: пекло немилосердно не первый день, будто не середина мая – середина лета!

Можер, скучая и откровенно зевая во весь рот, бесцельно слонялся по дворцу. У него нашлась бы работа, будь он телохранителем короля, но он отказался, как ни упрашивал его Карл. Тогда герцог возвел в эту должность франка Нивена – человека неразговорчивого, мрачного, относящегося с подозрением ко всему. Ныне его место – двери кабинета короля, если тот был один. Когда к Людовику кто-то входил, Нивен тотчас становился рядом; строгий взгляд – на посетителя, а ладонь – на рукояти меча. Ночью он ложился на коврике у дверей спальни короля, так что войти можно было, лишь разбудив бдительного стража. Можер об этом знал и был рад: слишком уж скучная должность и никакой свободы. Этого он не любил. Его деятельная натура заставляла его искать приключения, и если их не предвиделось, его начинала одолевать меланхолия. Борясь с этой мрачной гостьей, он и направился куда глаза глядят.

Вию с утра позвала гофмейстерина: она обучала свою подопечную, а также еще нескольких юных дев придворным танцам и этикету. Карла Лотарингского нигде не было, куда он подевался – никто не знал. Нормандец направился было к королю, но тот принимал послов из Готии; тогда он решил развлечься на фехтовальной площадке, что тянулась вдоль правого крыла дворца, но и там никого не было. Можер вернулся к фасаду, постоял у дверей, наблюдая за поварятами, носившими продукты из склада на дворцовую кухню, и, снова поднявшись по ступенькам к главному входу, вошел в здание. Здесь ноги сами понесли его на половину королевы-матери.

Он шел по коридору и с любопытством поглядывал на фрейлин, мелькавших перед глазами, словно бабочки, и тут же исчезавших в разных направлениях. Они приветливо улыбались ему; иные, завидев нормандца, замедляли шаг, другие вовсе не трогались с места. И все молча, кто украдкой, кто не таясь, поглядывали на него, казалось, ожидая, что он подойдет и начнет разговор. Но Можер, не зная о чем с ними заговаривать, только хмыкал, пожимал плечами и шел себе дальше. Вот если бы громко выругаться, упомянув при этом всех чертей ада или, шутки ради, схватить кого-нибудь за ноги да потрясти в опасной близости от пола и еще при этом от души похохотать, то здесь ему не найти равного. Но нормандец, и нам это давно стало понятно, по природе своей был груб и не признавал никаких правил этикета, хотя, надо признаться, был человеком открытым, честным и благородным. Но без некоторых галантных манер не подойти было ни к этим фрейлинам, со вздохами сожаления провожающим великана томными взглядами, ни к группам придворных, кучками стоявших вдоль галереи, по которой он шел. Можер был с ними незнаком и решительно не знал, что им сказать.

Но вдруг все взоры разом метнулись в другом направлении, на него никто уже не смотрел. Потом мужчины начали склонять головы, а женщины приседать в неглубоких реверансах. Можер поглядел туда и улыбнулся. Хоть одно знакомое лицо: королева-мать. Но не одна, рядом мальчик – Роберт, сын Гуго. Ему четырнадцать. Стоя справа и созерцая подобострастные поклоны и улыбки, он проговорил:

– Как все трепещут перед вами! Вот что значит быть королевой. У отца в Париже тоже двор, где вечно роями жужжат такие же… и так же раболепно глядят.

– В Лане – король франков, а в Париже – герцог франков. Две самые сильные фигуры. Уважение придворных, их трепет и страх – знак власти.

– Но почему вы не глядите на них, ваше величество?

– В этом зале есть нечто, более достойное внимания, мой благородный юноша.

– Что же это? Или, быть может, кто?

– Взгляни, сам увидишь, – и королева-мать кивком головы указала на Можера.

– Боже правый, – пробормотал Роберт, – вот так гигант! Разве среди франков бывают такие?

– А он и не франк, – ответила Эмма, с чарующей улыбкой глядя на нормандца. – Он сын герцога Ричарда, нашего друга. Он викинг, мой мальчик! Правнук Хрольфа Пешехода, завоевателя и покорителя севера Франкии со столицей Руан. Он тот, с кем тебе давно уже пора познакомиться и быть ему другом, ведь он к тому же твой троюродный брат.

– Так пойдемте к нему, государыня.

– Не видишь разве, он сам идет сюда.

– Но ведь вы не подзывали его, разве правила этикета такое дозволяют?

– Он норманн, мой друг. Он из тех, кто не признает никаких правил. Эта вольность в его поведении не вызывает гнева… она очаровывает. А потому всегда прощается. Вот увидишь, он первым начнет разговор, хотя это надлежит сделать мне.

Можер тем временем с улыбкой подошел и, по обыкновению, лишь слегка наклонил голову, держа руку на груди.

– Ей-богу, государыня, – загремел его голос, – вы первая за сегодняшний день, кто от души улыбается мне. Остальные лишь пялятся, как на полено, из которого надлежало бы вытесать что-нибудь поприличнее. Так и чешутся руки двинуть одного, другого по физиономии. Но кто это с вами? – он перевел взгляд на Роберта.

Юный герцог, и без того испытывавший неловкость от такого вступления незнакомца и оттого, что приходилось, глядя на него, задирать голову, тут и вовсе стушевался. Но, не желая ронять достоинства, с вызовом произнес:

– Я Роберт, сын герцога франков!

– Да? То-то я подумал, будто где-то тебя видел, – весело воскликнул нормандец. – А ты, оказывается, здорово похож на своего отца. А я граф Можер, сын герцога норманнов, слышал о таких?

– Еще бы! – Роберт слегка нахмурился. – Когда-то норманны причинили много бедствий нашему народу…

– Ну, брат, это было давно, и негоже нам с тобой ломать над этим голову и хмурить брови. Нынче наши отцы большие друзья, верно ведь? А потому давай и мы дружить. Клянусь прахом моего прадеда, как нашим отцам, так и нам с тобой как братьям это пойдет на пользу. Согласен? Тогда вот тебе моя рука!

И Можер протянул ладонь. Роберт посмотрел на нее и раскрыл рот. Королева рассмеялась. Юный герцог снова вскинул глаза и, увидев добродушную улыбку и веселый взгляд, широко улыбнулся и протянул руку.

– Ну вот, – сказал нормандец, – необходимый контакт установлен. И не хмурь больше брови, мой друг, клянусь сандалиями Иисуса, тебе это не идет.

– А ты любишь играть в мяч? – неожиданно с теплотой спросил Роберт.

– Еще бы, чёрт подери! Никто так не любит играть в мяч, как я.

– А в шахматы?

– И в шахматы, чтоб мне провалиться на этом месте!

– А сможешь ли ты, например…

– Смогу, малыш, будь уверен. Только знаешь что? Не будем забывать, что с нами женщина, да не простая, а сама королева! Удивляюсь, и как это она до сих пор рты нам не заткнула.

– Но для этого надо перекричать вас, Можер, – все еще не гасила приветливую улыбку королева-мать, – а дело это представляется мне безнадежным.

– Вовсе нет, – возразил Роберт. – Когда вы останетесь вдвоем, графу незачем будет сотрясать своды галереи громовым голосом.

– Ты покидаешь нас? – повернулась к нему Эмма.

– И с большой неохотой, должен признаться, – вздохнул юный герцог. – Сюда идет мой учитель. Он преподает мне Слово Божье и рассказывает о деяниях Иисуса, – и он глазами указал на Герберта, уже подходившего к ним.

– Сын мой, вы не забыли о сегодняшних уроках? – обменявшись короткими приветствиями с королевой и нормандцем, обратился епископ к Роберту. – Теперь самое время.

– Ах, как это некстати, – поморщился сын Гуго. – Что, если отложить наш урок до вечера, когда спадет зной? Стены дворца пышут жаром, словно печь Навуходоносора, гоже ли в такой духоте внимать вам, ваше преосвященство, ведь вы, по обыкновению, заведетесь надолго.

Герберт неодобрительно поглядел на ученика и со всей важностью произнес:

– Отец приставил меня к вам для укрепления веры в Господа, дабы помыслы ваши устремлены были к спасению на этом свете и жизни райской на том.

Роберт поник головой.

– А не может ли спасение и в самом деле подождать немного, святой отец? – выпалил Можер. – Ей-богу, в такую погоду полезнее обливаться водой из ручья, нежели слушать нравоучения из катехизиса.

Герберт кольнул нормандца недовольным взглядом исподлобья:

– По-видимому, норманны столь мало почитают Бога, что готовы пренебречь законами Божьими ради мирских удовольствий. Не за тем ли прибыл к нам гость от некогда мятежных викингов, дабы пошатнуть веру франков в силу и могущество Творца?

– Послушай ты, твое преосвященство, – воскликнул Можер, побагровев и насупив брови, – норманны давно уже не враги франкам и также исповедуют христианство, как и они! Тебе об этом надлежало бы знать, святоша! А если ты изречешь еще хоть слово в адрес моего народа, то я не погляжу на твой духовный сан, а возьму да и вышвырну тебя в окно! Только не белым голубем, а черной вороной полетишь ты отсюда! Останешься жив – долго будешь помнить встречу с викингом!

Роберт побледнел, у него затряслись губы, он не смел поднять глаз. Эмма, молитвенно сложив руки на груди, без кровинки в лице, мятущимся взглядом окидывала придворных – застывших, притихших, со страхом в глазах. Герберт же и вовсе потерял дар речи. Оскорбление было вопиющим, неслыханным! И кого же? Божьего слуги, епископа, духовного наставника короля и юного герцога Роберта! Того, перед кем почтительно расступались, кому целовали руку и кого, трепеща и считая это высочайшей милостью, молили дать благословение или принять исповедь!..

И лишь нормандец невозмутимо глядел сверху вниз на Герберта, словно на муху, которую, едва сядет, надлежит прихлопнуть. Покосившись на его шевелящиеся пальцы, вот-вот готовые, будто клешни рака, вцепиться в него, дабы исполнить угрозу, Герберт ответил, не сводя, однако, глаз с ладоней Можера:

– Бог прощает неразумным их нападки на слуг своих, ибо считает это не чем иным, как временным помрачением ума. И сказал Господь: «Возлюби ближнего как самого себя и прости врагам твоим, ибо не ведают, что творят».

И закрестился. За ним – королева, Роберт и остальные, исключая нормандца. Тот, сложив руки на груди, с презрением глядел на епископа, размышляя, не следует ли прямо теперь же дать волю рукам. И решил, что не стоит. Поползут ядовитые слухи, дойдет до отца и Гуго. Не вышло бы скандала. По-хорошему, прощения бы попросить у отца церкви. Подумав об этом, Можер хмыкнул: еще чего! Никогда! А эти, – так он подумал о духовенстве, – впредь осмотрительнее будут в речах. Не виллан и не араб перед ними. Норманн! Помнить должны.

И тут откуда ни возьмись – Гуго! Подошел, оглядел каждого по очереди, задержав взгляд на Можере, и сказал Герберту:

– Не сердись, епископ, на нормандца, не со зла он. Что касается уроков, то и в самом деле, отложим их на вечер. А нынче… – он оглядел придворных и уже громче продолжил: – Дабы не свариться живьем в этих стенах – всем на берег реки! Таков приказ. Возражения неприемлемы. Сбор у часовни, близ ворот.

Что сказал герцог франков – не подлежало обсуждению. Власть его была едва ли не выше королевской. Ослушания он не терпел. Людовик мог простить, Гуго – никогда. Он был государем при живом короле.

Епископ, изобразив что-то вроде легкого поклона в сторону герцога, отошел. Ныне он – лишь слуга Адальберона. Его время еще не пришло.

– Отец, как ты вовремя! – обрадовался Роберт. – Ведь этот Герберт – разве с ним сладишь? А здорово Можер поставил его на место!..

Гуго строго посмотрел на сына, и тот умолк.

– Отправляйся к себе и готовься к купанию, а потом спускайся вниз, – сказал герцог.

– А мой брат пойдет с нами?

– Ну конечно же, – улыбнулся отец. – Тебе, я вижу, понравилось его общество?

– Он настоящий воин! Таким и я хочу быть!

– Не сомневаюсь, что граф Нормандский преподаст тебе уроки не одной лишь христианской добродетели и смирения.

И герцог выразительно посмотрел на нормандца. Тот кивнул.

Роберт убежал. Гуго взял Можера за руку:

– Епископ тебе не простит. Он такой же государь, только в духовной сфере, и он призовет гнев божий на твою голову.

– Плевать мне на него, – последовал ответ. – Он мне не господин, а я ему не слуга. Ни один церковник не смеет указывать нормандцу или дурно отзываться о его народе! Пусть этот святоша еще вознесет молитву Господу, что я не зарубил его на месте.

– Все же будь с ним осторожен, он злопамятен. Ныне наше родство удержало его от возмущения, но кто знает, что он уготовит тебе в будущем? Но довольно об этом, поговорим о моем сыне. Роберт уже почти мужчина, но плохо владеет мечом, хотя и любит верховую езду. Он не выказал своих истинных умонастроений в твоем присутствии, зато я скажу: мозг его одурманен богословскими рассуждениями и церковными догматами, но мой наследник должен быть воином, а не святошей. Понимаешь меня, Можер? Попробуй воздействовать на него в этом смысле, быть может, твой авторитет окажется сильнее моего?

– В этом и я согласна с вами, герцог, – проговорила Эмма. – Под оком такого наставника, как епископ, из Роберта выйдет всего лишь монах.

– Вот именно, государыня. Он мой сын, и я не хочу, чтобы он стал богословом. Но мне пора, и я оставляю вас. Поторопись, Можер, сдается мне, юный герцог будет без тебя скучать; первый же урок, я заметил это, стоя поодаль, весьма расположил его к тебе.

– Не нравится мне этот Герберт, – произнесла королева-мать, когда Гуго ушел. – Есть в нем что-то отталкивающее: кислая физиономия, недружелюбный взгляд, неестественная улыбка… последнее, впрочем, явление редкое. С удовольствием избавилась бы от него.

– Так в чем же дело, государыня? Хотите, я подниму его за ноги и тресну башкой об пол! – воскликнул нормандец. – Не быть мне потомком славного прадеда, если его голова после этого не окажется у него в желудке!

Королева от души рассмеялась.

– Что вы, граф, как можно! Ведь он духовный наставник юного Роберта, сам герцог так пожелал. К тому же он ученик Адальберона.

– Должно быть, поэтому король и недолюбливает его.

– Однако с восторгом согласился поохотиться. А ведь это Герберт посоветовал ему.

– Чего вы хотите от вашего сына, Эмма? – беспечно продолжал нормандец, не замечая, как вспыхнули щеки королевы-матери и загорелся взгляд, едва он назвал ее по имени. – Охота во все времена была и остается страстью королей, и Людовик – не исключение.

Он еще что-то говорил, этого она уже не слышала. У нее в ушах звучало собственное имя, невзначай произнесенное им, и оно эхом блаженно разливалось по всему ее телу, уже что-то обещая, куда-то маня. Зачарованная, забывшая на мгновение кто она и где, страстно глядя на нормандца, Эмма готова была задушить его в объятиях любви, столь сладкой музыкой прозвучало ее имя, которого она ни от кого не слышала со дня смерти мужа. Тому уж год…

Внезапно Можер почуял неловкость положения в связи с затянувшимся молчанием. И тут вспомнил:

– О, простите, государыня, кажется я, нарушив ваш этикет, допустил бестактность. Я назвал вас по имени, в то время как должен был…

– Молчите… – приложила она свои пахнущие лавандой пальчики к его губам. – Не говорите ничего.

А во взгляде – страсть, томление, обещание неземного блаженства… Лишь слепой не мог бы этого прочесть в ее глазах, горящих углями, готовых испепелить.

Можер все понял. Ему и не надо было ничего говорить. Он взял ее ладонь и страстно припал к ней поцелуем.

И тут Эмма опомнилась.

– Ах, боже мой!.. – и испуганно огляделась по сторонам.

Но в галерее уже никого не было, только они вдвоем. Облегченно вздохнув, королева-мать вновь расцвела улыбкой.

– Ах, я так испугалась… А вы, Можер?

– Я? Мне незнакомо это слово, Эмма. Да и о чем вы? Испытывать страх наедине с такой прекрасной женщиной, как вы?

Сама не замечая, она снова протянула ему ладонь. И безотчетно, теряя рассудок, потянулась туда же губами. Не видя их, Можер вновь страстно поцеловал руку королеве.

– Как хорошо, что никого нет, – прошептала она, привстав на цыпочки и подставляя для поцелуя теперь уже не руку, а губы – алые, влажные, зовущие… И, увидев, как нормандец склоняется над ней, закрыла глаза.

Он обнял ее и привлек к себе. В ответ она томно вздохнула и, обвив руками шею нормандца, тотчас забыла обо всем, что надлежало бы помнить: и о рассудке, и о стыде. Вывел ее из состояния отрешенности голос Можера:

– Не пора ли нам выходить, королева?

Она открыла глаза, в которых читалось непонимание. И тут же вспомнила:

– Ой, и в самом деле… – попробовала высвободиться. Улыбнулась: – Но ты, похоже, меня не отпускаешь?

Можер разжал объятия.

– Быть может, мы останемся? – негромко произнесла Эмма с тою же страстью, с мольбой в глазах.

– Забыла, что сказал Гуго? – улыбнулся нормандец.

– Тогда подожди, подожди… – она порхнула от него. Потом обернулась: – Впрочем, нет… так нельзя. Ступай вниз, там тебя, наверное, уже ждут. А я сейчас…

И, игриво помахав ручкой, Эмма побежала в свои апартаменты.