3 июля, в воскресенье, площадь перед собором Святой Марии в Реймсе была заполнена народом, пришедшим сюда по четырем улицам на церемонию коронования герцога Гуго. В этом соборе пять столетий тому назад крестился Хлодвиг, первый король франков.

День выдался теплым, солнечным, если не считать изредка лениво проползающих по небу облаков, пятнавших девственную голубизну над головой и похожих на клочья ваты с размытыми днищами.

Солнце уже поднялось над крышами домов, когда в конце улицы Люсон показалась кавалькада, сопровождаемая пешими милитами и лучниками. Возглавляли кортеж герольды со штандартами десяти главных владений Западно-Франкского королевства, за ними гарцевали графы и виконты со знаменами городов Парижа, Лана, Орлеана, Санлиса и Пуасси, следом за ними – герцоги, графы и бароны на берберийских и идумейских иноходцах. В середине процессии – сам Гуго на белом в яблоках коне в окружении палатинов.

Позади несли носилки с двумя императрицами; в одних – Феофано, племянница императора Византии и невестка Эммы, в других – ее свекровь Адельгейда (Аделаида) Бургундская, вдова короля Италии, мать Эммы.

Не успели еще начать движение к площади, как произошел инцидент. Императрицы позвали герольдов и попросили указать им место в кортеже. Те, посовещавшись, решили: позади герцога франков, чуть ли не в хвосте колонны. Невестка и свекровь возмутились и сами определили себе место: впереди Гуго. Намек на значимость империи, ее верховодство. Подъехав поближе, герцог остановился, выслушивая герольдов. Те объяснили ситуацию. Гуго нахмурился, перекинулся парой слов с Ричардом Нормандским. Тот покосился на носилки и усмехнулся.

– Хотят сразу же установить право сюзерена, – процедил герцог франков, – но забывают, что франки никогда не ходили под платьем!

И, склонившись с лошади, сказал что-то герольдам. Те тотчас исполнили приказание: встав впереди носилок, дали знак горнистам. Те затрубили, и шествие тронулось. Гуго и Ричард молча наблюдали поодаль. Едва промежуток стал достаточно большим, Гуго тронул коня, за ним остальные. Как только все заняли свои места, герольды выехали и помчались в голову кавалькады. Императрицы выглянули из носилок, раздосадованные лица обеих выражали возмущение. Хотели потребовать объяснений, но вместо герольдов увидели качающиеся в седлах спины палатинов. Оставалось скрипнуть зубами и скрыться за шторками.

Так Гуго сразу же дал понять империи, что он с ней на равных.

Это отразилось и на лице архиепископа Реймского, стоявшего в лиловых одеждах, с митрой на голове в окружении франкских и имперских епископов на почетном пьедестале – у дверей собора. Лицо его, и без того удлиненное, еще больше вытянулось, посох негромко стукнул в плиту. Герберт, как джинн, тотчас вырос рядом.

– Еще не король, а уже своевольничает, – кивнул он на середину кавалькады.

Адальберон сощурил глаза, медленно проронил:

– Хочет быть суверенным государем, так будет вассалом Церкви!

Между тем кортеж, подъехав к парадной лестнице, не сбавляя марша, раздвоился: одно крыло пошло влево, другое вправо. Но как только показались верхом на лошадях Гуго и Ричард, шествие остановилось. Все спешились. Оба герцога, франкский и нормандский, подошли к носилкам, каждый к своим, и помогли дамам выйти: Гуго – Феофано, Ричард – Аделаиде. Обе расправили чело, засветились улыбками: теперь и они в центре внимания.

Адальберон облегченно вздохнул, и вполоборота:

– Епископ, когда ты научишься видеть в людях не только плохое?

Герберт состроил гримасу:

– Всего лишь галантность, ничего больше.

Но архиепископ его уже не слушал. Будущий король в расшитой золотом и сверкавшей драгоценностями тяжелой бардовой мантии поднимался к нему по ступенькам. Миновав последнюю, поклонился главе Церкви. За ним – Феофано, Адельгейда и Ричард.

– Умен новый король, – вполголоса проговорил герцог Аквитанский, обращаясь к графу Анжуйскому. – С таким львом, – он кивнул на Ричарда, – империи впору считаться с Робертином.

– К тому же Аквитания размером с Вермандуа, а Орлеан не так уж далеко от Лиможа, – ответил граф, намекая на родство Гуго, жена которого была дочерью герцога Аквитанского и приходилась кузиной правителю Нормандии.

– Не забудем, что и герцог Бургундский брат Капета.

Собеседник кивнул в ответ.

Тем временем архиепископ, сопровождаемый духовенством Франции, неторопливым шагом, величественно, как и подобает, вошел в собор. За ним очередь Гуго. Но, вместо того чтобы зашагать, герцог франков обернулся и окинул взглядом площадь. Люди, одетые кто как, с непокрытыми головами, иные с младенцами на руках, глядели на нового короля и недоуменно пожимали плечами. На их памяти ни один не оборачивался, все торопились в собор за короной. А этот…

– Герцог-то не гордый, – заговорили в толпе, – не только себя, людей помнит, коими править будет.

– Смотри, глаз не сводит с народа. Добрый, стало быть, хоть и герцог.

Словно в ответ на это, Гуго помахал рукой этим крестьянам и горожанам, видевшим уже не одного короля. И тотчас площадь разразилась восторженными криками, слившимися в одно – желание здравствовать и долго царствовать новому королю.

Гуго поклонился людям, прижав руку к сердцу, и только тогда вошел в собор, горевший свечами, пахнущий ладаном, оглашаемый звуками антифона. За ним, стуча каблуками по мраморному полу и шурша одеждами, потянулась свита – знатнейшие люди королевства и придворные его предшественника.

Впереди, в центре собора, под огромной люстрой из тысячи свечей – возвышение, на нем кресло с рубиновым крестом на спинке, с подушкой на сиденье. Трон! К нему десять ступеней – высота роста человека, чтобы всем было видно. На последней – Адальберон со скипетром и державой, вокруг него епископы.

Гуго подошел к подножию, стал подниматься. В руке его обнаженный меч; холодная сталь клинка блестит ярко, слепя глаза; рубины, смарагды и изумруды на рукояти бросают разноцветные блики на лицо герцога франков. Перешагнув десятую ступень, он остановился и, преклонив колено, положил у ног архиепископа знак силы, что готова защищать Церковь. Церковь в ответ – власть! Но это потом, сейчас надо держать речь. И Гуго, повернувшись к народу, стоявшему в отдалении, за спинами знати и духовенства, громко сказал, обращаясь прежде к епископам:

– Я, герцог Гуго, милостью Божьей избранный королем франков, перед лицом Христа Спасителя и всех святых обязуюсь сохранить долженствующие каждому из вас и церквам вашим канонические привилегии, закон и правосудие. Клянусь, сколь это возможно будет в моих силах, защищать вас с Божьей помощью, как надлежит государю в его королевстве, обязанному заступаться за каждого епископа и каждую его церковь.

Епископы, перешептываясь, не сводя глаз с короля, кивали митрами: их устраивало такое выступление.

Теперь замерла знать. Что-то скажет он им? Но Гуго, лишь скользнув взглядом по лицам вельмож, обратился к народу:

– Во имя Христа и Пресвятой Девы Марии, матери Его, я обещаю христианскому народу, над которым дана мне власть, что буду пресекать всякие алчность и произвол, кои будут иметь место по отношению к нему. Клянусь быть справедливым к народу моему согласно моим обязанностям и его правам. Всякий приговор, вынесенный равным либо господствующим над людьми, будет рассматриваться лично мною и утверждаться на основе справедливости согласно закону и праву.

Речь кончилась. Собор загудел, задвигался. Но тотчас затих. Все взоры – на архиепископа.

Тот торжественно провозгласил:

– Милостью Божьей Гуго Капет, герцог Французский, граф Парижский и Орлеанский, избирается королем франков во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Аминь!

Собор разразился приветствиями, и громче всех кричали за спинами епископов и вельмож, прославляя нового государя. Затем епископы помазали Гуго миром, – чудодейственным маслом, смешанным с елеем, – единожды ниспосланным с небес как привилегия для короля Франции. С хоров в это время запели псалом о Соломоне, первом из царей, помазанном Господом. Едва епископы отступили, Адальберон Реймский осторожно возложил на голову Гуго корону и вручил регалии – скипетр и державу. После этого певчий затянул «Тебя, Боже, славим» и началась тронная церемония.

Внимание ослабло. Один из графов в толпе сказал другому:

– Корона-то на герцоге – как влитая. Будто и был всегда королем. Но теперь уж законным.

Собеседник проговорил ему в самое ухо:

– Этот, тот ли – в чем разница? Глава королевства, и только. Разве он им до того не был? Только что без короны.

– Да, но ведь – король! Звучит заманчивее, нежели «герцог».

– Возни больше, вот в чем отличие. А ты не король в своем графстве? Что нам в королевской власти? Станем ли мы подчиняться Робертину?

И ответ – медленный, задумчивый:

– Посмотрим, куда поведет корабль. Станет грести не в ту сторону – один останется.

Таково было настроение умов – тех, кто никому не желал подчиняться. Связанные родственными узами с бывшим герцогом франков, а этих у него было немало, думали иначе. Их помыслы – о землях, которыми станет их одаривать новый король…

У себя в Ахене, оставшись вдвоем, вели разговор о коронации обе императрицы.

– Он, конечно, не обладает достаточной властью как монарх, – говорила Феофано о Гуго. – Его королевство – сеть отдельных герцогств и графств, а территория – земля предков, тоже королей. При Каролингах я сказала бы, что он вассал империи, хоть и не давал присяги. Теперь не скажу. Слуга стал господином. Пипиниды пали, воцарилась новая династия. Один уже на троне, другой вскоре сменит его, ему уже пятнадцать. Робертины все-таки победили, их уже не спихнуть. Выиграла ли от этого империя? Если вспомнить о войнах, это так; злосчастный пень в лесу помог ей расправить затекшие члены и зализать раны. Теперь границы империи в безопасности. Если же подумать о христианстве… Так ли уж радели о вере Христовой и отличались святостью и богоугодными делами последние Каролинги?

Свекровь, задумчиво глядя в пустоту, ответила:

– Людской историей движет промысел Божий. Избрание Капета – не что иное, как торжество Церкви и вельмож, которые выбрали того, кто им нужен, каждому по-своему. Человек этот – их круга, и плевать им на Каролингов. А империя, дорогая невестка, тогда будет в безопасности, если западный сосед ей не враг.

– Гуго всегда держал нашу сторону, но вожаком стаи был другой.

Адельгейда вновь заговорила, будто размышляя сама с собой:

– Господь доверил свое племя франкским королям. Франция – лишь часть христианской империи, а та – суть туша быка, питающая льва. Лев – христианство. Франция – другая туша, и лев всегда сыт. Такой пищи должно быть много. Чем ее больше, тем больше львов, значит, шире идет христианство по миру, и растет число народов, исповедующих веру во Христа. Не в аллаха, идола неверных, который не бог, не дьявол, вообще непонятно что, и не в деревянных истуканов, бездушных и с мертвыми глазницами, и даже не в олимпийских богов, которых свергла с пьедестала звезда Вифлеема, а в Спасителя. Замученный, распятый, отдавший жизнь свою в искупление грехов человеческих, он воскрес, дабы в день Страшного суда судить людей по земным делам их. Поэтому Франция – наш мощный союзник в борьбе за христианизацию отсталых еще народов. Каролинги не тратили время на дальнейшее расширение христианского мира, озабоченные лишь притязаниями на давно утраченные их предками земли. Бог наказал их, вытянув свою указующую длань в направлении пня; той же дланью он повел народ франков в другом направлении. Он вытянул ее в сторону Капета!

Она замолчала, глядя в порыве воодушевления на собственную руку, которая указывала на запад. Потом прибавила – с вытянутой рукой и горящим взором, устремленным на Францию:

– Сие непреложно и неизбежно, ибо суть желание Христа!..

Вия первая рассказала Эмме, как прошел день коронации. Королева-мать слушала безучастно, бездумно глядя в пространство, не задавая вопросов. Казалось, это ее совершенно не интересует, и она слушает только ради уважения к воспитаннице. Наконец, когда Вия умолкла, она высказала то, что, похоже, давно ее мучило, разрывая на части душу:

– Я не осуждаю Гуго, он – лишь жертва приговора. Но вот что скажу: сможет ли править? Не замучают ли его угрызения совести? Не сожжет ли позор за власть, приобретенную незаконно?

– Незаконно?

Эмма с грустной улыбкой повернулась:

– Разве ты сама этого не понимаешь, девочка? Ведь жив Карл, брат Лотаря.

Внезапно улыбка погасла. Эмма снова отвернулась и, уставившись в холодную пустоту быстро сгущавшихся за окном сумерек, тихо произнесла:

– Я сожалею только об одном: что мой сын не успел казнить Адальберона. Бедный мой мальчик…

И слеза покатилась по ее щеке.

После коронации Ричард собрался в обратный путь.

– А молодцы франки, – говорил он Можеру, затягивая подпругу на брюхе лошади, – всегда найдут себе короля, и Гуго не худший из них. Что скажешь?

– Я не против него, но, по-моему, это свинство: менять династию на другую, если жив еще один представитель старой.

– Ты о Карле? Слышал бы, как они набросились на него! Вот дурень, в самом деле, нашел себе жену из милитов, будто других не было.

– Любовь слепа; она не рассуждает.

– Любовь? – Ричард внимательно поглядел на сына. – Разве это мужчина, что не может справиться с этим? Любовь – бабья прихоть, воин должен стоять выше этого и думать в первую очередь о том, кто он и чему предназначен, а не распускать слюни.

– Дело не в этом, – ответил Можер. – Всему виной Адальберон. Нашел весомую причину. Никто бы и не вспомнил. Или короли у франков не женились на наложницах?

– Те не рожали наследников престола!

– Это другой вопрос и решаться ему не сегодня.

– Не пойму я, за кого ты? Ведь Гуго наш родственник.

– Мне он нравится, но его унесло ветром с востока. Не франки, империя выбрала им короля, и это противозаконно.

– Какого черта Каролинги бросились к ее границам?

– Это их территория.

– Так не надо было ее упускать. К чему проливать кровь людей, коли земля эта давно не твоя? Или им мало было других забот? С таким же успехом они могли бы вторгнуться в Нормандию, утверждая, что это домен короля. Так и было, но мы дали им отпор. Империя поступала так же, но они продолжали упорствовать, и бог наказал их, воздвигнув пень на пути последнего. Франки говорят, это был перст божий. Не вижу причин не верить им. Ты согласен?

Можер похлопал лошадь – крупного пегого мерина – по крупу:

– Мне жаль Карла.

– Мне тоже, но что поделаешь, господь отвернулся от него.

– Что, если он вздумает бороться?

– Лисице не одолеть слона. Но ты не потому ли остаешься, что хочешь помочь ему?

– Его дело проиграно, поэтому он и замолчал. Что же до Лана…

Герцог подошел ближе, взял сына за руку:

– Не можешь забыть своих баб? Уж не влюбился ли? В кого же, дочку или маму?

– Отец…

– Перестань! Ты мой сын и должен быть выше этого. Или мало у тебя любовниц, что ждут в Руане?

– Скажи им, пусть готовятся, я скоро вернусь.

– Не нагулялся, значит, – рассмеялся Ричард. – Вот ведь негодяй! Впрочем, если вспомнить себя, то перестаешь удивляться. Что ж, прогуляйся по брюхам местных красоток, многие из них, думаю, мечтают иметь сына от такого Голиафа. Но не забывай и королеву-мать, она глаз с тебя не сводит. Откровенно – пара под стать, не гляди, что старше. Кусочек лакомый, Лотарь знал, какую выбрать.

– Она несчастна, – промолвил Можер. – И отчего-то влюбилась в меня.

– Вот и утешай ее, пусть гонит прочь печаль.

– Ты должен ее понять, отец. Или забыл, сколько горя ей выпало?

Ричард крепко обнял сына за плечи:

– Знаю, мой мальчик. И врагу бы не пожелал такого. Я пробовал ее утешить, она упала мне на грудь, затряслась в рыданиях. И все повторяла: «За что?.. За что мне эта кара?!»

– Она слишком много плачет, это убивает ее. Вия говорит, вместо слез она скоро заплачет кровью.

– Хорошая девчонка эта пастушка. Но ты ведь не влюбляешься в таких?

– Ни в каких. А пора бы уж, мне скоро двадцать четыре.

– Не торопись, успеешь влюбиться. Не забыл про невесту? В приданое за ней целое графство. И не таращи на отца глаза, он не шутит. Девчонка красавица и телом не дурна, я знаю в этом толк, надеюсь, ты веришь мне?

– Хм, хотелось бы поглядеть самому, – хмыкнул Можер.

– Поглядишь еще, она от нас не уйдет, пусть подрастет немного. Но не затягивай здесь со своими женщинами, помни, по тебе сохнут десятки других и скучает Нормандия.

– Я ее верный сын, отец, и люблю, как родную мать!

– Ты хорошо сказал, сынок! – Ричард стукнул сына по плечу. – Я горжусь тобой! Будь таким всегда. Защищай слабого и бей сильного, коли тот не прав. И люби женщин, хуже от этого не будет. Но знай меру; помни, я жду тебя.

– Я не задержусь здесь долго.

– Гуго приглашал меня поехать с ним в Париж. Он будет править там, город этот объявит столицей. Говорит, очень любит его и хотел бы, чтобы я у него погостил. Но не могу, дома не всё ладно: Бретань тянет руки к нашим границам; кое-кто из вассалов начал подымать голову. Необходимо укоротить побеги, пока не полезли остальные. Ричарда возьму с собой. Но мать останется, поедет вместе с королем, очень уж мечтает поглядеть Париж. Я оставил с ней отряд воинов, прислугу. Навести ее, будет время, это недалеко. Посмотришь город – будущую столицу Франкского королевства.

И они обнялись на прощание.