Ночью, дышавшей могильным холодом вечности, Штрум возвращался домой после акции на Марата. Он проходил по плохо освещенным улицам, и ему казалось, что сквозь каждое темное квартирное окно на него таращатся оскаленные физиономии гуков; за ярко освещенными окнами ресторанов ему чудились загулявшие чурбаны, обсуждающие за бутылкой дорогого вина, как довести страну до гибели; в переулках он видел гулящх девок, готовых под улюлюканье абреков втоптать в грязь национальную гордость; на каждом шагу от встречал расово неполноценных чурок. И он думал: «Россия! Против стольких врагов, тайных и явных, у тебя одно только средство. Святой террор, спаси отечество!»

«Еще много злодеев на нашем пути, зачистки необходимы как воздух, нужно ещё проливать потоками нечистую кровь. Нужно усилить террор, чтобы чурки боялись выходить на питерские улицы, полные кровавых теней, а те, кто планировал сюда приехать, отменили бы поездку. Ежедневно, ежечасно, надо заниматься изничтожением чурко-гуков, которые, как гидра, угрожают поглотить город».

Так думал Виктор Штрум – карающий огонь, первый обязанный перед Родиной.

Чем ближе к дому, тем больше он задумывался, как быть с Марианной. Он безумно любил её, и теперь в свете того, что должно произойти в ближайшие несколько дней, стал опасаться за её судьбу. Если за ним придут по адресу, несдобровать не только ему, но и ей. Они должны на время расстаться. Но как это ей объяснить? Как это печально, что люди, которые работают для счастья народа, делают своих ближних такими несчастными!

Командир бригады, имевшей пока что лишь некоторую локальную известность, идя по ночным улицам родного района, ощущал себя стоящим на страже отечества, находящегося в опасности; и не замечал несоответствия между огромностью задачи и ничтожностью ресурсов, бывших в его распоряжении, – настолько чувствовал он себя слитым в едином порыве со всеми патриотами, настолько был он нераздельной частью нации, настолько его жизнь растворилась в жизни великого народа.

Придя домой, Штрум застал Марианну на кухне. Устав его ждать, рассматривая репродукции популярного фотохудожника – сорок страниц черно-белой графики и фотографий с изображением птичек, мальчиков и силуэтов деревьев; она стала резать тыкву, чтобы запечь в духовке. На столе была сложена горка из аккуратных кубиков тыквенной мякоти. Рядом лежала книга рецептов – Марианна как раз собиралась посмотреть, как запечь тыкву с медом. На краю стола, подальше от продуктов примостился томик стихов Теймураза о споре вина с устами, о свирели пастуха и гуриях, плещущихся в лазурных водах, – поэма любовной тоски, неизменно увлекающая в мир благоухающих роз.

На ней был золотистый халат, пряди белых волос спускались ей на влажный лоб; от всего её существа исходило очарование домашнего уюта и непринуждённой грации, которое вызывало нежные мысли и не будило чувственности.

Не двигаясь с места, она подняла на своего возлюбленного прекрасные глаза цвета безоблачного летнего неба:

– Тыква, которую привёз дедушка.

Штрум подошёл к ней, поцеловал в щеку, и направился к холодильнику за минералкой. Марианна присела на край стола.

– А давай после свадьбы поедем к нему в деревню… ну, в Великие Луки. Он давно с хозяйством не справляется, мы можем завести ферму…

Штрум сначала не уразумел – так далеко были его устремления от того, что говорила Марианна. Затем, отпивая из бутылки холодную воду, он мысленно представил, как в расписной рубахе медленно бродит по бескрайним полям, срывая былинки и грустно улыбаясь; и горячо заговорил о том, что поставленная им задача столь масштабна, что для её выполнения, возможно, придётся подвергнуть себя отлучению. Он ставит себя вне человечества и никогда не вернется к нему. Великая задача далека от завершения. И ни о каком милосердии не может быть и речи. Разве чурбаны прощают? Черномазых врагов с каждым часом становится всё больше и больше; они стекаются со всех границ и здесь на месте плодятся по тыще зараз, они словно вырастают из-под земли. А когда их казнят, на их месте появляются другие, в ещё большем количестве.

Он еще что-то сбивчиво и туманно говорил о самоотречении, об отказе от любви, от утех, от всякой радости в жизни, от самой жизни; но Марианна его не понимала. По своей природе склонная к мирным наслаждениям, она за последнее время уже не раз с ужасом замечала, что к сладострастным ощущениям, которые она испытывала в объятиях своего трагического любовника, всё чаще примешиваются кровавые картины. Она ничего не ответила. У неё были кое-какие новости для любимого, и, отдавшись мечте, она ничего не слышала. Штрум, как горькую чашу, испил молчание молодой женщины.

– Ты сама видишь, Марьян: мы с головокружительной быстротой стремимся вперёд. Наше дело поглощает нас. Наши дни, наши часы – это годы. Мне скоро исполнится сто лет. Посмотри на меня, разве можно назвать меня любимым муж…

Он осекся: так доверчиво и с такой нежностью она смотрела на него.

– Мой любимый муж! – упрямо сказала она и потянулась к нему. В это мгновение она слабо понимала, что он говорит, она слышала только его голос, заставлявший её дрожать – то не был голос в прямом смысле слова – все звуки издавало Витино тело, это был зов природы.

Отстраниться от неё, чтобы закончить разговор, было выше его сил. Они занялись любовью прямо на кухонном столе, среди тыквенных кубиков и разнообразной кухонной утвари и томиком стихов Теймураза. Как ни старался Штрум, но так и не смог заглушить в своей душе, во имя священного человечества, все человеческие слабости.