Глеб Гордеев не испытывал угрызений совести по поводу того, что следил за Андреем Разгоном, своим бывшим компаньоном, и, временами появляясь в самых неожиданых местах, требовал у него деньги. Нет, угрызения совести были бы отрадой в сравнении с тем, что испытывал он. Он пребывал в мрачной меланхолии из-за того, что дьявол толкает его к тому, от чего нужно бежать что есть сил – от материальных благ, от денег.

Находясь в подавленном состоянии, Глеб удалялся в балку позади областной больницы, и, опустившись на землю, подолгу сидел один. Так он мог просиживать целый день, пропустив обед и ужин, пропустив ночь и снова день. Лишь изредка к нему приходила старушка-мать, которая, положив руку ему на голову, шептала:

– Когда ж ты, дурень, поумнеешь? Встань хотя бы на учет на биржу труда, бездельник.

Иногда он мрачно ссылался на то, что ещё не додумал необходимую думу. Пусть никто не тревожится. И он просил принести ему еду сюда, в балку, только немного: палку колбасы, мешок картошки, три килограмма свинины на шашлык, и пару бутылок водки 0,75.

И, вздыхая горестно, мать тихо удалялась, зная, что назойливость не способствует облегчению душевной грусти.

Но большей частью он покорно поднимался, и мать, взяв его за руку, вела домой, шепча заклятия от злого глаза и от сектантов, охотившимися за Глебом, чтобы вымутить последнее, что у него осталось – старенькую ВАЗ-099. Вздыхая, она старалась отогнать от его чела мрачное облако.

– Возьми газету, посмотри объявления по работе, лоботряс. О чем только думаешь, увалень ты этакий?

– Думаю я, моя мама, одну неотступную думу: есть ли на земле средство против вековой печали? Есть ли оружие, которым можно было б сразиться с беспощадной похитительницей жизней? Почему безнаказанно, назойливо врывается она в семью, хватает самое дорогое и исчезает бесследно? А остающиеся беспомощно проливают слёзы, проклиная судьбу. А может, судьба тут ни при чём?

Мягкий голос Глеба проникал в самую душу. Он говорил о том, что смерть сильнее жизни, потому что от жизни можно избавиться, а от смерти – нет, вспоминал былое, предрекал будущее. Из его неупорядоченного бреда мать поняла, что Андрей Разгон, бывший компаньон, должен Глебу пять тысяч долларов, и стала названивать дебитору и требовать долг – расходы на бухло и шашлыки становились непомерными. Разгон неизменно отвечал с фальшивой вежливостью, что будет разговаривать только с Глебом, но когда она заговаривала с сыном о необходимости свести взаиморасчеты, тот никак не мог понять, о чём идёт речь, потому что мысли его были погружены в море черной тоски. Его печаль дополняло то, что он стал настолько же смел в душе, насколько застенчив в обращении с людьми. Никогда не отличался гибкостью ума, а сейчас стал просто непреклонен. Он был убежден, что владеет истиной. Наедине с самим собой он был неистов и полон протеста. Каким же молодцом, каким разбитным малым он был наедине с собой!

Проблески неистовства становились всё реже. Дни скорби возвращались, всё чаще старушке-матери приходилось спускаться за сыном в балку. И опять он отказывался понимать её, требовавшую невозможного – приобщения к наемному труду.

Чтобы додумать в спокойной обстановке думу и разобраться в самом себе, Глеб предпринял автомобильную поездку. В гараже хранилась большая партия антибиотиков, взятая на «Фармбизнесе» под поручительство Андрея Разгона. Глеб загнал её по дешевке на одну из фармацевтических компаний, и, заправив бак, отправился в путь.

Глеб поехал по ростовской трассе и через пятнадцать часов очутился в Джубге. Далее он поехал налево вдоль моря, и, делая короткие (а также длинные) остановки, настраивался на открытие чакр. Море, которое он увидел впервые, и отрадное безмолвие лесов и гор сразу очаровали его. Смутный шум волн и листвы был созвучен смутному лепету его души. Он скакал козлом по лесу и валялся голый на камнях, полный жажды чего-то неизведанного, того, что угадывал везде и не находил нигде.

Целыми днями Глеб бродил один и часто плакал без всякой причины; порой ему казалось, что его сердце сейчас разорвется, так оно было переполнено. Словом, он ощущал великое смятение. Но какой покой на этом свете может сравниться с таким смятением? Никакой! Глеб брал в свидетели деревья, ветви которых хлестали его по лицу; брал в свидетели гору, с которой любовался закатом, – ничто не сравнится с терзающей его болью, ничто не сравнится с мужскими грёзами! Если желание делает прекрасней всё, к чему оно прикоснется, то желание неизведанного делает прекрасней вселенную.

Проницательность всегда как-то странно соединялась у Глеба с наивностью. Он, вероятно, долго не подозревал бы причины своих волнений и смутных желаний. Ему открыл её поэт.

Ещё в институте Глеб пристрастился к чтению поэтов и сохранил эту любовь до сих пор. Во время хождений по балкам он носил в кармане куртки почти свежий номер газеты Енот-полоскун. Каждый раз, когда он перелистывал газету, оттуда выпадали засушенные цветы. Самые любимые были те, что сорвал он в той поездке, в которой был так счастлив и так несчастлив.

Раз как то он брёл в одиночестве по опушке леса, с наслаждением вдыхая запах свежего сена, а морской ветер оседал солью на его губах, и вдруг, почувствовав страшную усталость, присел на землю и долго следил за плывущими в небе облаками. Затем по привычке открыл газету «Енот-полоскун» и прочёл.

В далёком горотке Париж-Даккар Жилбыл мущина, претположим Юстас. Он был пушистый как воздушный шар А в кашельке всегда была копуста. Потом ему приснился страшный сон! Он весь вскочил на свой будильник, пялясь! Зловещий был мобильника трезвон: В ночи звонил ну претположим Алекс В которого наш Юстас был влюблён. «Ах Юстас… Всё закончино… Прости… Лиш молча… На прощанее… Послушай… Пока трусливо прячимся в кусты, Больна… Смертельно… Дочь моя… Надюша… О, это кара… Знаеш я с перва Жену свою береминую бросел Сбежавши от мужсково естиства К другим мущинам средь печальных сосен… Она рожая дочку умерла… Не увидал я в том дурново знака… И вот расплата за мои дела… У Наденьки… В глазах… Боциллы рака… Врачи отрежут глазки на совсем А в тельце впустят гибильный рентген! И бантики с косичками увы На веки выподут из головы! О нет! Я не позволю! Лутше сам Снотворное ужастное ей дам! А после сам повешусь… Извени… Прощай любимый… Больше не звони…» Отбой… Звонит наш оболдевший кент… Но голос механичиский зловеще Твердит что отключён абонимент… Застыл тут Юстас весь с ума помешан! Поднёс ко лбу курок, его нажал И выпрыгнул с восьмово этажа! Полиция визжала в виражах И плакал дождь без удиржно и грусно На мяса шмат кем был когдато Юстас И мОзги разлетевшиеся густо… Полиция увидив ту кортину Слетела с трассы в горотской канал Всосавшись насмерть в мусорную тину… И долго призрак по ночам стонал И весь народ утягевал в пучину! Мораль такая. Все умрём когдато. Жучками в лампе все сгорим до тла! Но хоть сутьба жестока, к нам, ребята, ЛЮБОВЬ ЖИВА, ПРЕКРАСНА И СВЕТЛА!!!

О, Глеб знал этих жучков в лампе, они жили в его голове! Но он не умел их назвать. Поэт открыл Глебу причину его страданий. Он понял, что любит.

Но Глеб не знал ещё, кого он любит. В поисках того, что пронзил его сердце, он отправился на восток.