Здесь впервые объединены все три части романа-трилогии Виктора Московкина, по отдельности издававшиеся в разные годы. Роман рассказывает о жизни и борьбе рабочих одного из старейших крупных предприятий России, охватывая период с 1893 по 1917 год.
Об этом романе, об этом писателе (вступительная статья)
Первая часть книги была издана в Ярославле в 1964 году. Она и называлась тогда — «Потомок седьмой тысячи». Вторая часть, «Лицеисты», появилась в 1966-м, а третья, «Крах инженера», — в 1972 году. Но только сейчас, когда все три части впервые соединились в одной книге, можно по-настоящему почувствовать их весомость, оценить размер писательского труда.
Мало сказать, что Виктор Московкин отобразил интересные страницы истории своего родного края, рассказал о жизни и борьбе рабочих одного из старейших промышленных предприятий России — Ярославской Большой мануфактуры (ныне комбинат «Красный Перекоп»). Писатель подметил и показал многие типические черты русского рабочего движения вообще, показал через судьбы людей с их своеобразными, неповторимыми характерами, которые живут настоящей, живой жизнью и потому выявляются с завидной простотой и убедительностью — так, что «жаль расставаться с ними», по выражению одного из собратьев Московкина по перу.
Впрочем, художественное полотно, созданное писателем, сразу же раздвинуло «краевые» границы. Две части романа-трилогии с успехом выдержали встречи с читателями не только в Ярославле, но и в Москве («Советская Россия», 1967 г.) и в Волгограде (1969 г.).
Трудно учесть все отзывы о романе «Потомок седьмой тысячи», а если иметь в виду также высказывания на читательских конференциях, то и невозможно, ибо разговор о книге шел в самых неожиданных местах, даже в море у экватора (на советском судне «Полярные зори»), У разных, несхожих друг с другом людей — читателей — и подход к роману был разный. Одни соотносили написанное с многократно выверенной историей и не находили отклонений от нее как в общем, так и в данном ее проявлении — в истории «Перекопа»; другие вспоминали законы художественного творчества, завещанные классикой, и отмечали высокое мастерство писателя; третьи, особенно «старая рабочая гвардия» волжских ткачей, по сути участников событий, происходящих в романе, — люди, которым и посвящена вся книга, — придирчиво вглядывались в каждую страницу: похожи ли герои, показанные Московкиным, на тех, кого лично знали они? Не погрешил ли он против правды в деталях?
Случались недоразумения. Вот, де, Марфуша Оладейникова — совсем не та Марфа Оладникова, которую они помнят. Но в общем вывод и здесь получался один: знает, хорошо знает писатель все, о чем рассказал.
Перечитывая трилогию, понимаешь: были досконально изучены целые горы архивного материала, многое услышано из уст живших в те годы людей. И все же порой удивляешься. Удивляешься прежде всего тому, как верно подмечены черты и малейшие черточки жизни, характерные особенности множества людей. А прослеживая путь основных героев романа — Федора, а затем Артема Крутовых, испытываешь чувство, как будто автор сам прошел все то, что проходили они.
Но стоит вспомнить биографию Московкина — и верно: сам он увидел многое. Видел и тесные каморки, где ютились когда-то Крутовы, Дерины и Соловьевы, катал, подцепляя крючком, восьмипудовые кипы хлопка, был и слесарем, наладчиком станков, и мастером, и под Сороковским ручьем ловил рыбу, и тосковал по отцовской и материнской ласке, и…
Проще сказать, пожалуй, чего не видел, не прочувствовал он, что приходилось домысливать.
Тот своеобразный фабричный район, который начинал складываться в петровские времена, а затем долгие годы накапливал и хранил свои неписанные законы, вырабатывал нравы и привычки людей, даже игры свои и забавы и собственную манеру выражаться, — этот район стал по существу родиной Московкина-человека и Московкина-писателя. Не только учил жизни, но и давал богатейший материал для книг, не только лепил характер, но и накладывал отпечаток на творчество, сказывался и в стиле письма.
Что особенного в том рабочем районе?
Пожалуй, прежде всего, — «привычка к труду благородная», привычка не прятаться за спины других (захребетников тут всегда не любили) и отвечать за все сделанное — тоже не прячась. И — спайка, взаимовыручка, Если делаешь что-то стоящее, все сойдутся, помогут тебе, И — смелость, бойкость, нерасчетливость.
Может быть, эти качества определяли известность фабрики — и скатертями, и дружными стачками рабочих. Может, потому здесь был создан и один из первых в России рабочий Совет с интереснейшей, широкого охвата деятельностью, строгий и щедрый вниманием к нуждам людей. Может, потому здешние рабочие так дружно выступили на подавление белогвардейского мятежа в Ярославле, а позднее, в годы гражданской войны, отличились в штурме Перекопа (с тех пор и носит предприятие гордое имя: комбинат «Красный Перекоп»).
Основные черты как бы общего характера, присущего мастеровым района, позволяют раскрыть и главные особенности характера Федора Крутова — героя первых двух книг.
Ничем особым не выделяется Федор среди других. Как все, хочет знать, почему жизнь устроена несправедливо. Книжка, из-за которой попал он в тюрьму, оказалась у него случайно. Однако не случайно все же, что весь удар судьбы принял он на себя, ни на кого не сослался. Хотел жить, как все, и после тюрьмы, только еще дальше от политики, от каверзных книжек, хоть и осталась непознанной тайна несправедливости. Но он идет все же в контору фабрики как представитель рабочих, когда заявили они о своих правах. И если именно Федор постепенно становится главным вожаком, то опять-таки скорее из чувства долга, чем по уровню теоретической подготовки. Только вторая «отсидка» и работа бок о бок с «грамотными» людьми, «лицеистами», в числе которых и профессиональные революционеры, — как бы приподнимает Федора знаниями, готовностью всего себя отдать борьбе за дело рабочих. Тем еще, может быть, что друзья теперь заботятся о нем больше, чем о себе.
В характере Федора Крутова — да и Артема, Дериных, и многих других героев романа — постоянно сквозят даже самые незаметные с виду или чисто бытовые подчас черты и черточки «перекоповцев».
Не любят они жаловаться на свою судьбу (не в пример некоторым литературным героям «из народа», одевающимся поплоше, чтоб, прибеднившись, поклянчить что-то у родственников богатых), не любят и хвастать жизнью, любят жить — «как все» или «не хуже других». И по-настоящему поражает их душевная щедрость. Так нравится им сделать приятное другому, тоже приятному человеку! И — озорство, и шутка. Особенно — с близкими. Кто из «перекоповских» не таскал в корзине грибной, в мешке рыбацком кирпич или утюг, «заботливо» положенный другом!
Речь у них немногословная и прямая, открытая. Может, с шуточкой разве, с присказкой, с озорноватинкой тоже. И взгляд цепкий, подмечающий сразу, что за человек встретился, чего он стоит.
Может, и в самом деле; писателю проще было показать жизнь и судьбы «простых» людей: и радости, и горести, и труд, словно бы незаметное, обыденное подвижничество Крутовых и Дериных, любовь Марфуши Оладейниковой — чистую, как слезинка, даже в несчастьи счастливую, трепетную и безоглядную — до самой могилы на фабричном Донском кладбище… Может, проще было также создать образ «студента» Мироныча (в нем угадывается Подвойский), что слился душою с фабричными, весь устремленный к борьбе за счастье тех же Крутовых, Дериных, Оладейниковых, Соловьевых, — устремленный сквозь тюрьмы и самую смерть («Студенты — живучие….»).
Но с большой жизненной убедительностью Московкин смог показать и господ, прежде всего — инженера, впоследствии директора фабрики, Грязнова, беспощадного и хитрого, главного противника рабочих в их справедливой борьбе.
И здесь писатель не увлекся какой-либо облегченной, заданной схемой врага, буржуя. В Грязнове много привлекательного. У него недюжинный ум, глубокие технические и экономические знания (это позволяет с успехом бороться против иностранного засилия в русской промышленности, на деле доказывать спесивым дентам, что русские головы не глупее чужеземных). Он верно подмечает и проявления тупости царского чиновничьего аппарата, а наряду с этим способен восхищаться разумностью мер, принятых первым рабочим Советом на фабрике. Сочувствие вызывает он в чисто человеческих положениях, в тех «переплетах», в которые попадает по подозрению в связи со «шпионкой». Лишь действия Грязнова как сына своего класса, ревностного слуги капитала, обнаруживают в нем человека, исполненного хитрости и корысти, веками завещанной, исполненного неприязни к простому рабочему, доходящей до крайней жестокости.
Один из критиков утверждал, что образ Грязнова слабеет к концу романа. Но с этим нельзя согласиться. Тем-то и силен Грязнов как тип, что в нем — вся буржуазия тех лет. В конце романа — немощность директора перед рабочими, перед неминуемой революцией, которую чувствует он каждым нервом, хоть и не признает, хоть и горше всего ему видеть, как рушится старое, как мужик, сыплющий на пол махорку, встает впереди него. Слабость класса, а не слабость образа обнаруживается в Грязнове.
«Крах инженера», собственно, — не столько личный крах Алексея Грязнова, сколько крушение устоев, основанных на накопительстве, на эксплуатации других, и — торжество справедливого дела потомков «седьмой тысячи», дела всего рабочего люда. Таков итог романа, в котором показана схватка класса господ, заевшихся за счет других (даже лошадь господская выбирает среди пирогов самые вкусные кусочки) — схватка с классом тех, что потом своим добывают обычный хлеб. А характер Грязнова как человека и слуги капитала — он выдержан до конца. И закономерно, что верх в нем берет бессильная злоба и веками воспитанный гонор «высших» перед «низшими» вопреки красивым словам о созидании, о благе для всех.
Образ Грязнова — один из наиболее близких к документальной основе (Грязнов и назван своим настоящим именем), и тут особо наглядно сказывается умение писателя соединить, прочно спаять доподлинную действительность с обобщением, художественно осмыслить факт. В результате герой — и соцальный тип, и действительное лицо, у него своя судьба и свой неповторимый характер. Так, впрочем, чуть не со всеми героями романа, главными и неглавными, даже будто бы лишь промелькнувшими — такими, как Гоша-булочник, Паша Палюля или Фурман — капельмейстер Фанагорийского полка, или губернатор Рогович, или кучер Антип.
Сплав общей истории с историей конкретной, красноперекоповской, сплав документальности и живой жизни, отраженной в характерах и судьбах, незаурядное умение писателя немногословно и очень выпукло осветить самые мелкие подробности быта, «особинки» разных людей, их душевных движений — все это и определило успех романа, успех писателя, ставшего, можно сказать, сыном «Красного Перекопа».
* * *
Виктор Флегонтович Московкин родился в деревне Беглицево, затерянной средь сосновых и прочих борисоглебских лесов Ярославской области. Отец был из тех же мест, деревенский, но в детстве, «мальчиком», работал в книжном магазине, начитался путешествий и, пятнадцатилетним, сбежал из дома, оставив записку: «Ухожу искать счастья с двугривенным в кармане». Вернулся через несколько лет без счастья и без двугривенного, женился на вдове с детьми и стал крестьянствовать. Заведовал коммуной, потом в деревне Пура создал колхоз, был председателем, пока не умер от болезни легких.
От отца осталась тяга к книгам, сложенным на чистом светлом чердаке среди сушеной рябины, от него же — и бережение к ним, после «витаминной» порки можжуховым веником (остался в памяти такой случай).
Безотцовских ребят мать увезла в Ярославль, и вскоре Виктор Московкин оказался в той самой слободке, в которой когда-то жили и боролись за свои права, любили и умирали герои будущего романа.
«Каморки, — рассказывал он потом, — тянули к себе несмотря ни на что — больно уж удивительный народ там жил: грубый, веселый, крикливый. Позднее понял, что грубость внешняя, защитная; веселость— всегда от сердца; постоянно повышенный голос — привычка: только так можно было разговаривать в шумной фабрике. Там я встретил многих чистых душой, бескорыстных, отзывчивых на чужие беды людей. Этих качеств позднее, в среде интеллигенции, видел куда меньше и, может, потому до сего дня у меня больше друзей из „простых“ профессий».
К началу войны, в 1941-м, окончил Московкин шесть классов школы. Был призыв в ремесленные училища, и он пошел туда. Учиться посчастливилось у старого питерского рабочего, от которого шло не только умение стучать молотком по зубилу, держать напильник (хотя дело тоже ответственное, тем более, что завод выпускал мины, и заказы все увеличивались), — приходила наука рабочей жизни, жизни человеческой вообще.
А в сорок третьем, в пору бомбежек Ярославля, попал он на завод «Союз», эвакуированный из Ленинграда. И опять напряженная, днем и ночью, без выходных, 12-часовая работа, требовавшая мужских рук («мужчине» приходилось подставлять под ноги ящик, чтобы доставать до станка). Здесь незаметно освоил он должность наладчика станков, стал, можно сказать, мастером, только по молодости (шестнадцать лет!) называли скромнее — старшим по смене, хотя и успехи оказались солидными: работа признана была стахановской.
И опять школа ленинградцев — людей большой рабочей и внутренней человеческой культуры.
До сих пор вспоминает он их, «многое перетерпевших, до удивления нежных друг к другу». Одна работница, ленинградка тоже, потерявшая мужа, родственников, так завертывала болты, что не было сил отвернуть. Ключи ломались. Учинили скандал ей и… получили урок человечности от старших рабочих…
Уже под конец войны, когда посбавилась чуть нагрузка (двенадцать часов, без выходных, — многовато все же для неокрепших юнцов, засыпавших в трамвае и на работе!), появилась потребность читать и писать — выражать свои мысли, свое понимание людей.
Писал Московкин по рассказу за вечер, пока не «раздолбили» его на литературном вечере. С тех пор стал писать «для себя», осторожно, и изредка печататься в альманахе, в областной газете.
Он был полноправным мастером на заводе, затем — литсотрудником молодежной газеты, когда, окончив вечернюю школу, попал в Москву, в Литературный институт имени Горького — в разноликий мир начинающих «гениев» и признанных имен, в бучу литературных споров о «лакировке» и «правде» в искусстве, в обстановку очарований и разочарований…
Родной, понятный рабочий Ярославль звал к себе, и Московкин уже заочно кончал институт и готовил дипломную повесть под руководством очень мудрого человека, чуткого литературоведа Николая Ивановича Замошкина.
Повесть «Как жизнь, Семен?» напечатали в только что созданном журнале «Юность», затем в московском «Детгизе», в Ярославле, в Вильнюсе, в Болгарии и Чехословакии. И хотя к тому времени был издан сборничек рассказов «Остров меняет название», повесть «Валерка и его друзья», — именно здесь, в повести «Как жизнь, Семен?», Виктор Московкин проявился как настоящий писатель.
О повести писали чуть ли не все центральные газеты и журналы о ней (в защиту от некоего «Литератора» из «Литературной газеты») говорили на съезде писателей Валентин Катаев и Мария Прилежаева. Но, пожалуй, самую точную оценку дал придирчивый наставник автора и судья Н. И. Замошкин, отмечая, что «выходить из института с такой вещью почетно», что «автор талантлив и наблюдателен». «Повесть, — говорил он, — крепко стоит на ногах, имеет свою походку… Я отмечаю ее лаконизм, сгущенность, насыщенность действием и выразительным немногословием… В повести нет пустых мест, ничего банального, бездумного, заезженно-беллетристического».
Надо сказать, далеко не каждый писатель, включая шумно-известных, мог бы получить такую оценку: «нет пустых мест, ничего банального, бездумного».
Правды ради, стоит добавить к оценке и те слова, что шепнул ему после Замошкин: «Трудно будет тебе с этим твоим немногословием…» И верно: оно было всегда и силой, и бедой Московкина, оно сказалось и в романе-трилогии.
Но откуда все же «сгущенность, насыщенность действием и выразительным немногословием»?
Когда-то Сергей Антонов, просмотрев очередной выпуск ярославских литературных трудов, о первом печатном рассказе Московкина сказал язвительно (так показалось Московкину): «Что ж, может, новый Чехов вырастет».
Чехов и в самом деле нравился ему, едва начавшему писать. И сейчас он — один из любимейших его писателей. Но «чеховское» начало не было все-таки основным. Во всяком случае, не было подражания. Нет, оглядывался Московкин скорее на свой родной «Перекоп», что виделся ему первым и главным читателем (не беда, коль похожий читатель оказывался и в Москве, и в Иванове, в Ленинграде, во многих других городах). Тут и скажут, и расскажут — кратко, без выкрутас, без длинных и лишних слов, просто и ясно.
И теперь он оглядывается на тот «район», и другим советует: «Написал повесть — сразу вычеркивай первую главу, потому, что в ней читатель только вводится в обстановку, а действие начинается во второй главе».
В свои «вещи» он вводит читателя просто. «Помню, как умирала мама», — начинается повесть «Как жизнь, Семен?» Так же просты и кратки начала других его повестей и рассказов. Так начат и роман-трилогия. И начат, и ведется так до конца.
Скупо как будто. Но нет, все-таки — щедро! Везде видна эта щедрость в показе простого человека, видение всего хорошего в нем. И везде добрая улыбка с озорноватинкой рабочей, перекоповской. И улыбка, и щедрость душевная — неотделимые от него самого, чтобы он ни делал: руководил ли творческим семинаром молодых писателей, или работал ответственным секретарем писательской организации, директором издательства.
Были у Московкина и другие книги: «Медовый месяц» (под «шумным» названием «Шарик лает на Луну» повесть печаталась в журнале «Юность»), «Боевое поручение» (рассказы о Подвойском), «Человек хотел добра», «Золотые яблоки». Будут и другие, потому что писатель вступил в пору творческой зрелости. И все же главные, стержневые те, что рассказывают о людях, которые всего ближе ему, всего дороже — о людях родного своего «Перекопа».
К. Яковлев
Крутые ступени
Глава первая
1
В субботу, после доработки, хожалый фабричного двора Петр Коптелов, собираясь сторожить в ночь, зашел на верхний этаж шестого корпуса. Днем на фабрике была дачка, и мастеровые гуляли. Хожалый приглядывал — не было бы озорства. Из полуоткрытых дверей каморок сыпалась пьяная ругань, треньканье балалаек, взвизги. Дрожал пол от топота ног, звенел, захлебываясь, бубен.
У хожалого с мороза, с тишины уличной голова пошла кругом. Ухватился за косяк, стоял, привыкая к мраку — длинный казарменный коридор с шершавым цементным полом освещался единственным керосиновым фонарем у входа да чуть теплились лампадки под иконами в обоих концах. Темно. Сыро. Едко пахло прокисшими пеленками, крепким табачным чадом. Толстая распаренная баба протащила из общей кухни чугун с дымящейся картошкой. Столкнувшись с хожалым, отворотила лицо, засеменила быстрее, ворча: «Шастают всякие!» Баба была в исподнем, босая. Хожалый потянул ноздрями картофельный ядреный дух, крикнул вдогонку:
— Аль не совестно? — Покачал головой. — Срамоту-то прикрыла бы!..
Смотрел неодобрительно, пока шла до каморки, думал: «Обестыжели! Бывалыче на мужика взглянуть боялись, нынче голышом разгуливают и хоть что: плюй в глаза — все божья роса. Тьфу, прости господи!»
Крестясь истово, повернулся к иконе в дальний конец коридора. Рука замерла у лба. Иль чудится? Всмотрелся пристальней. Под иконой при слабом свете лампады сидели на полу люди. Издалека да в теми — не признать кто. Мелькнуло только: «Неужто возле божьей матери в карты играют? Грех-то какой!»
Хожалый метнулся, готовясь пристыдить, выругать. И только тут заметил, что никаких карт нет: собравшись в кружок, мастеровые читали книгу. Высокий белоголовый слесарь из механического Федор Крутов тянул ее к свету, шевелил губами. Видно, не ахти какой грамотей — морщил лоб от напряжения. Был он в синей сатиновой косоворотке с пояском, в праздничных штанах, вправленных в хромовые сапоги. Напротив него сидели на корточках Андрей Фомичев, черноглазый, красивый парень с густыми волнистыми волосами, остриженными под кружок, и немножко сутулый, коренастый Василий Дерин — оба из прядильного; в самом углу еще двое — их хожалый не признал: в корпусе жило шестьсот душ, всех не припомнишь.
Книжка перепугала хожалого. Кошкой подкрался к мастеровым, рявкнул устрашающе:
— Эт-то что такое!.. Дай сюда!
Мастеровые вскочили. Федор торопливо сунул книжку под рубаху.
— Дай; говорю, сюда, — потянулся к нему Коптелов.
— Оставь, — отвел его руку мастеровой.
Федор на голову выше хожалого, молод, крепок телом. Стоял, сунув руки в карманы, чуть наклонившись вперед. А тут и другие приободрились, наступают. В гирю сжался кулак у Василия Дерина.
— Не трожь Федора, служивый, — проговорил мрачно Василий. — Беда невелика в этом чтении.
Насупился, ест глазищами щуплую фигуру хожалого. Тот взгляда отвести от кулака не может: ударит — мокро будет.
Побаиваясь — не накостыляли бы, — Коптелов попятился, рука лихорадочно нащупала свисток. В глухом кирпичном здании разнеслась оглушительная трель.
Захлопали двери каморок. Корпусные выскакивали в коридор, впотьмах налетая друг на дружку, спрашивали:
— Чего свистят? Вора поймали?
— Какой вор! Чай, драка…
— Нашего пристукнули…
— Кого же? Где?
Подходили в конец коридора, где уже собралась толпа. Разглядев хожалого и злого, наступающего на него Василия Дерина, начинали понимать, в чем дело. Кричали Коптелову:
— Чего на ночь глядя детишек полошишь, олух!
— Двинь ему, Васька, по сопатке, чтоб дух вон! Покою от них нет, доглядчиков.
Вечно пьяненький, безобидный мужичок Паша Палю-ля, толкаясь, пробрался вперед и, решительно сплюнув под ноги, просипел в сторону хожалого:
— Всю жизнь портют, сволочи.
Шестой корпус славился буйством, всего можно было ожидать, и Коптелов дико озирался. Рябая Марья Паутова, бабенка зловредная и языкастая, потянула хожалого за пуговицу, выдохнула в лицо:
— Ты над Дуськой своей свисти, когда она с табельщиком ложится, милай!
Грохнула казарма, издеваясь над хожалым.
— Ха-ха-ха! О-ох, уела… позеленел весь..
Коптелов растерянно отбивался от толпы, толкал Марью, загородившую выход.
— Пусти, не балуй…
— Я вот тебя пущу с лестницы на нижний этаж, — предлагала Марья. — Все косточки пересчитаешь.
— Неча на меня наскакивать, я по службе, — оправдывался хожалый, с тоской оглядывая злые лица. Пот катил по его болезненному серому лицу. Немного полегчало, когда услышал стук кованых сапог по железной лестнице — слава тебе, подмога. Расталкивая мастеровых нарочно загораживавших проход, лез к нему полицейский служитель. Лицо от холода красное, усы, как у кота, и заиндевевшие. На груди бляха номер сто тридцать пять. Корпусные с любопытством ее разглядывали.
— Ов, ребята, а кого это черт принес? — раздался удивленный возглас. — Чтой-то ни разу его не видели!
— А вот поглядите. Бабкин я, — оглянувшись на голос, добродушно представился служитель. Отдуваясь, неторопливо отер большим платком лицо, поморщился — тесно стоявшие мастеровые дышали на него водочным перегаром.
— Поотдайсь, поотдайсь, — ласково уговаривал он.
Осмелевший хожалый тронул Бабкина за рукав, стал рассказывать:
— Захожу, значит, сюда — читают… Надобно проверить, что за книга. — Указал на Федора Крутова. — У него…
Бабкин осторожно кашлянул, соображая, потом поманил слесаря. Тот шагнул к нему, ближе подходить не стал.
— Чего ты стесняешься? Иди!
— Не девка — не обнимать мне тебя, — дерзко ответил Федор. — Чего надо?
— Однако ты смелый. — С живостью, удивительной для грузного тела, полицейский ощупал мастерового, как будто даже довольный, сказал хожалому:
— Ждать не стал… спрятал.
— Так и не было ничего, — поспешил заявить Федор. — Брешет Петру ха: сидели, разговаривали. А ему померещилось.
— За пазухой у него она! — выкрикнул хожалый. — Сам видел, под рубаху прятал.
Бабкин расправил кошачьи усы, оглядел еще раз мастерового и неожиданно приказал:
— Подыми руку.
Федор с готовностью поднял.
— Не эту, левую подыми.
Зажатая под мышкой книга соскользнула к поясу, оттянула рубаху. Ничего не поделаешь, Федор завернул подол рубахи, вытащил книжонку. Бабкин, полистав, сунул ее в карман. Велел вести в каморку.
Пошли среди присмиревших, молча расступившихся мастеровых. Окажись за пазухой нож, не так удивились бы, а тут книжка — дело темное, лучше не ввязываться.
В длинной узкой каморке с одним окном Федор с женой Анной и трехлетним сыном Артемкой занимал перед, сзади, отделенные ситцевой занавеской, проживали Оладейниковы — тетка Александра и ее пятнадцатилетняя дочь Марфуша. Икона Николая Чудотворца на нешироком боговнике, ходики с кривым маятником да подушечка для втыкания иголок украшали серые стены каморки. Затем кухонный стол у двери на обе семьи, две деревянные кровати с толстыми квадратными ножками (меж ними занавеска), сундук, табуретки. Больше, кажется, ничего не было. Бабкин, видавший за время службы всякое, растерянно потоптался у порога, прежде чем приступить к обыску.
Анна, маленькая, черноглазая женщина с кудряшками, спадавшими на круглый лоб, глядя, как летят подушки, матрац, белье, беззвучно плакала, пыталась совестить; он-де читать-то только по складам умеет, отродясь никаких книжек не знал, чего тут искать. А тетка Александра, сухонькая, морщинистая, с набухшими узловатыми венами на ногах и руках, стояла у стены, чтоб не мешать, и, подперев кулаком крутой подбородок, сочувствовала Бабкину:
— Вон ведь как мается, сердешный, — все перевернул вверх дном. Легко ли? А платят-то, поди, тоже не ахти? Или не жалуешься?
Бабкин сопел, думал: «Вам смешки, а тут — служба, все чтобы по форме было. Не от себя, начальство так требует».
Сам поднял с сундука Артемку, передал Анне. Спросонок мальчик таращил глаза на полицейского, плаксиво морщился.
— Заберем твоего мужика, — закончив обыск, объявил Анне Бабкин. — Прощайся…
Анна ревнула, повисла на шее мужа.
— Что я без тебя делать буду-у…
Федор осторожно освободился, приговаривая:
— Дуреха! Он пугает тебя. Сегодня же приду. Я ничего такого не сделал. Правда, служивый?
— Там разберутся, — хмуро ответил полицейский.
— Видишь, — подхватил Федор. — Он — мужик с умом, сказал: разберутся — и выпустят. Заснуть не успеете — приду.
Анна невесело улыбнулась: раз Федор спокоен, шутит — может, и вправду ничего страшного нет, посидит ночь — и выпустят. Все-таки отрезала ломоть хлеба, смочила верх постным маслом, круто посолила. Отрезала еще ломоть, сложила их и, завернув в чистую тряпицу, засунула в карман пальто.
Федор переобувался — надевал валенки. Из угла расширенными с перепугу глазами смотрела на него Марфуша — в коротком платьице, голенастая, длиннорукая. Федор подмигнул ей:
— Нагнали на тебя страху? — Помедлив, добавил: — Береги мне жену с сыном, на тебя вся. надёжа.
Девушке показалось, что последние слова он сказал без усмешки, дрогнувшим голосом, и она кивнула в ответ.
2
В квартире служащего фабрики мистера Дента сидел гость. Гость был приятным, об этом говорил весь вид хозяина. Сухощавый, жилистый Дент доверху наполнял бокалы светлым вином, услужливо пододвигал закуски, просил отпробовать фаршированную щуку, аппетитно лежавшую на тарелочке, приправленную с боков зеленью.
Беседовали тихо, покойно, никто не мешал. Жена Дента, хорошенькая блондинка с пышным бюстом, ушла в боковую комнату: разговор касался мужских дел; служанка бесшумно копошилась на кухне.
Сам Дент не ел, не пил, вздыхал печально:
— Какая жалость… Какая жалость. Потеря мистера Кноопа… Кто мог подумать? Я удручен.
Гость налегал на закуски, поглядывал на часы — нужно было успеть к вечернему поезду. Холеными пальцами осторожно брал дольку лимона, положив на язык, от удовольствия жмурился.
— Хозяин ценил вас, мистер Дент…
— О, это был большой человек! — Дент облокотился на стол, старался заглянуть в бесцветные с напухшими веками глаза собеседника — ждал, когда сообщит о главном. И опять вздыхал: — Что теперь будет? Какая потеря…
Говорили о внезапной смерти главы крупнейшей фирмы Романа Романовича Кноопа. Совладелец ста двадцати двух предприятий, монопольный поставщик английского оборудования для текстильных фабрик, торговец иностранным хлопком — вот кто такой мистер Кнооп, взявший русское имя и отчество. В ходу была поговорка: что ни церковь — то поп, что ни фабрика — Кнооп… Смерть Романа Романовича не зря беспокоила Дента. Он был агентом — посредником фирмы. Заказы с местной фабрики шли через него. Дент оформлял их не без пользы для себя. Что-то будет теперь? Нежданный гость, представитель фирмы Кноопа, взволновал Дента: с добрыми или худыми вестями вошел он в дом? Почему так долго молчит, отделываясь пустячными замечаниями?
Тот наконец насытился, поблагодарил за радушие. Взгляд упал на пепельницу, пододвинутую Дентом: на дне свинцовой раковины изображение обнаженной женщины.
— Занятная вещица, — хмыкнул он. Повертел в руках, полюбовался и осторожно поставил перед собой.
— Изделие здешнего заводчика Оловяшникова, — пояснил хозяин. — Пользуется спросом.
Гость опустил горящую спичку на свинцовую красавицу, поднял осоловелые, тусклые глаза и впервые осмотрелся. Большая квадратная комната с высоким потолком казалась пустоватой, хотя по бокам стояли два громоздких кожаных дивана, тяжелые, мягкие кресла. Стол, за которым они сидели, был придвинут к простенку. Оборчатые белого шелка занавеси наполовину закрывали окна, и сквозь запотевшие стекла слабо проступали освещенные фабричные корпуса.
Его внимание привлекла узорчатая льняная скатерть на стене, заменявшая ковер.
— И это, полагаю, изделие местных фабрикантов, — сказал он, подходя ближе и с интересом разглядывая затейливый рисунок. На отбеленном серебристом полотне нежно вырисовывалась водная гладь с едва заметными рябинками от бегущего на полных парусах судна. Точно из воды поднимался перед кораблем сказочный замок — обетованная земля, желанное пристанище. Но это только на первый взгляд. Почему-то настораживают бочки, выброшенные на берег, якоря, наполовину занесенные песком. Не гибель ли ждет рвущееся к замку судно?.
Приезжий коротко вздохнул, возвращаясь к столу.
— У вас счастливый дар, мистер Дент: умеете находить то, что потом приобретает ценность. Я вам завидую.
Дент весело оскалился.
— Делать находки — моя слабость. Эту старую скатерть ткали давно-давно на здешней фабрике. О, тогда мастера были искусными художниками. Я купил ее у одной обедневшей вдовушки. Она прекрасно сохранилась… Нет, нет, не смейтесь. Я имел в виду скатерть.
— Понял, понял, мистер Дент. — Гость снова взглянул на часы. — Жаль уходить, у вас так уютно. Но поезд есть поезд — опоздавших не ждет. Мистер Дент, вас интересуют дальнейшие дела фирмы…
«О, он меня уморит!» — Дент судорожно сглотнул, ожидая услышать: «Нет больше надобности в ваших услугах. Мы извиняемся, но…»
— Потеря хозяина привела к серьезным осложнениям, но… — Представитель фирмы помедлил, подбирая нужное слово. Дент нервно сжал подлокотники кресла, смотрел не мигая. — …Но мы сохраняем свои дела. Это должно вас радовать. Не правда ли?
— О, да! — расцвел хозяин. — Я очень, очень рад!
— Просили передать вам. — Объемистый пакет, извлеченный из желтого саквояжа, стоявшего у ног гостя, лег перед Дентом на стол. — Фирма рассчитывает на ваше сотрудничество…
— Хочу быть полезным, — поспешно вставил хозяин.
— Это несомненно. — По губам собеседника пробежала легкая улыбка. — Один вопрос, мистер Дент. Много ли ваших соотечественников на фабрике?
— Трудно, трудно. — Хозяин мрачно побарабанил пальцами по столу. — Мои соотечественники покидают фабрику один за другим и не по своей воле. Находятся русские инженеры.
— И от этого ничего не меняется, фабрика работает по-прежнему, — досказал тот.
— Может быть… — согласился Дент.
— Вы крупный специалист. — Гость придавил окурок в пепельнице. — Очень, очень занятное изделие этого Оловянишникова… Без вас не обойдутся.
— Хотел очень надеяться. — Серые, глубоко запрятанные глаза Дента повеселели. — Паровая машина… Нет русских техников, чтоб знали ее, как я.
— Отлично, это нас радует. — И он стал одеваться. Дент схватил пепельницу и понесся на кухню — вытрясать окурки. Вышел оттуда и с улыбкой подал.
— На память о посещении здешних мест. Она вам нравится.
— Вы любезны, я охотно принимаю подарок. — Гость засунул пепельницу в саквояж. — Эта вещица мне в самом деле нравится. Неплохая фантазия у господина Оловянишникова. — И уже от дверей добавил: — Примите мой совет, дорогой мистер Дент: почаще бывайте с фабричными. Это не всегда приятно, но есть польза. Они за вас будут стоять горой. Поверьте, нам интересно, чтобы за вас стояли горой. Насколько известно, фабрика и в дальнейшем будет расширяться, пойдут крупные заказы. Суть в том, чтобы не упустить их.
— Я слушаю внимательно.
— В пакете есть специальная сумма для подарков желательным людям. Не скупитесь. Стеснять вас не будем. И еще, каждый промах русского специалиста повышает ваши шансы. Не так ли?
— Вы совершенно правы.
— Желаю успеха, мистер Дент!
— Спасибо! — Хозяин энергично потряс холеную руку гостя. — В таком случае русские говорят: за совет спасибо.
3
Мелкая снежная пыль переметала улицу, грудилась к сонным домам с черными провалами окон. Стегал ледяной ветер в лицо. Небо низкое, мутное — темень. В такую погоду собак выпускать жалко, а тут службу неси. На печку бы сейчас, под тулуп, дремать под вой ветра. Через неделю Герасим Грачевник (детишки ждут не дождутся, когда мать будет тестяные птички печь), а холода, будь неладны, не отпускают… И зачем только занесла нелегкая к шестому корпусу — на дворника нарвался: «Разбой наверху, остановить надыть». Пришлось подняться — не будешь спорить. И вот история! Положим, сам-то Бабкин отпустил бы Крутова и обыск делать не стал, а если хожалый сообщит по начальству? Скандал! Тащи теперь в часть — за провинность. А велика ли провинность — книгу читать! Господи, что только делается в твоих владениях!
Бабкин поднял воротник, пошел боком, чтобы ветер не так сек лицо. Федор на полшага сзади. Особенно не торопится: не на свадьбу, ночь длинная — еще насидишься.
— Закоченеть можно, — недовольно проворчал служитель. — Давай побыстрее.
Ему неуютно от долгого молчания, пытается расшевелить Федора. Пусть бы ругался, что ли, и то веселее.
— Про что книжка-то, а?
Миновали уже часовенку на площади, двухэтажный магазин Подволоцкого, шли по Ветошной, когда мастеровой запоздало ответил:
— Все люди с одного места выходят, а потом живут по-разному, вот и объясняется в книжке, почему так.
— Врешь ты, — после длительного раздумья ответил Бабкин, — не могут писать об этом.
У здания (низ каменный, верхняя пристройка обшита тесом) входная дверь широко распахнута, в крыльце сугроб.
— Расхлебянили и не ума, — ругнулся полицейский, пропуская Федора вперед и пытаясь прикрыть за собой дверь. — Не свой дом, казенный, абы как…
В натопленном помещении за деревянным барьером сидел дежурный, клевал носом. Слушал Бабкина и не понимал, что от него хотят. Наконец уразумел, накинул шинель и пошел будить пристава, который жил тут же, в верхней пристройке.
— Закуришь, что ли? — спросил Федор. Бабкин стоял у печки, грел руки; усеянные капельками оттаявшие кошачьи усы топорщились. На лету поймал брошенный кисет, сварливо упрекнул:
— Поберегал бы, пригодится табачок-то.
Федор вскинул на него взгляд, чуть дрогнули светлые брови.
— Думаешь, надолго?
— Как сказать… — Бабкин зализывал кончик цигарки. — В первой части вот так же привел одного. Книжонок-то у него целый чемодан разыскали. На два года в ссылку поехал. Из марксистов, тех самых, которые супротив порядка.
— Какой я марксист, — стеснительно усмехнулся Федор. — И книжек-то всего одна. И ту дали.
Дверь стремительно распахнулась, через порог шагнул приземистый коротконогий человек — пристав Цыбакин. Глаза — буравчики, спрятанные под выступами надбровий, — остановились на Федоре, быстро ощупали с ног до головы. Лицо у пристава помятое, заспанное, мундир застегнут через пуговицу — не терпелось взглянуть на арестованного. Шутка ли: у фабричного в руках запрещенная книжка — такого еще за время службы не было. Вот он сидит, этот диковинный парень, и тоже не мигая смотрит на пристава — ни забитости, ни страха, одно любопытство. Грубоватое, скуластое лицо, бескровное, как у большинства фабричных, крутые плечи, завидный рост говорят о том, что силою он не обижен.
— Встать! — рявкнул пристав.
Мастеровой медленно, с неохотой поднялся. В голубых крупных глазах блеснул озорной огонек — не ускользнуло, как после окрика вздрогнул Бабкин, вытянул руки по швам.
Пристав круто повернулся, косолапо пошел в конец узкого коридора, в свой кабинет. Заскрежетал ключ в замке, скрипнула тоненько дверь.
— Пужливый господин, — вполголоса сказал Федор. — По струнке у него ходите?
Бабкин не ответил. Обдав холодом, с охапкой дров прошел с улицы дежурный, скрылся в кабинете пристава.
— Ты бы вздремнул пока, — оглянувшись посоветовал Бабкин. — Вишь, печку топить собрался. Любит ночью допрашивать… Когда человеку спать хочется, откровеннее рассказывает. Я вот тебя сдам дежурному да тоже к дому. С утра завтра. — Зевнул сладко, перекрестив рот, и договорил: — Норов-то свой не выказывай — не терпит, лучше кайся: не буду, мол, больше, черт попутал. Авось, все по-хорошему обернется.
Не такой уж добряк Бабкин, просто под настроение разговор вел, да и мастеровой чем-то приглянулся, — сочувствовал.
Кабинет пристава был глухой, с зарешеченными окнами, низким сводчатым потолком. Когда дежурный ввел Федора, в круглой обитой железом печке весело потрескивали дрова, от нее тянуло жаром. Пристав сидел за низким массивным столом, листал брошюру, рядом лист белой бумаги и длинная толстая линейка. Федор распахнул пальто, поудобнее уселся на стуле.
— Откуда она у тебя? — спросил Цыбакин мягко.
Федор сказал, что сидел в трактире купца Ивлева на Широкой улице, подошел к столу господин и подал книгу: читай, мол, для спасенья души. Думал, о святых — взял. Как пришел в корпус, показал другим мастеровым, сели посмотреть, тут на беду хожалый объявился.
Пристав подвинул бумагу, стал писать, наклонив голову к столу. На затылке у него ровная плешь величиной с круглую баночку из-под ландрина. Федор попытался отгадать, сколько приставу лет. Тридцать пять? Сорок? Пожалуй, что не больше сорока…
— Как звать того господина? — снова спросил Цыбакин, взглядывая на арестованного. — Как он выглядит?
Мастеровой сумел выдержать долгий пронизывающий взгляд, потер лоб, словно вспоминая.
— Звать будто Модест Петрович — слышал, окликали его. А выглядит не так чтоб приметно: черняв, роста среднего, черная бородка.
Карандаш опять забегал по бумаге, оставляя цепочки ровных круглых букв. Федор попробовал разобрать, что написано, но перевернутые буквы похожи одна на другую.
— Очень хорошо. — Злая усмешка пробежала по лицу пристава. — А что, ты когда-нибудь видел его до этого? Нет? С кем он еще говорил? Кто его окликал?
— Откуда я его мог видеть? — Федор отвечал медленно, обдумывая каждое слово. — И с кем говорил и кто окликал — тоже не ведаю, народу было много. Если бываете у Ивлева, так знаете, что у него по субботам делается. Зайти за книжкой назавтра обещался, это помню… Эх, встретить бы его — всю душу вытрясу, не обманывай. — Федор подался к приставу — голубые глаза чисты, без тени хитрости, — спросил встревоженно: — Верно, что для смуты подброшена?
Пристав отложил карандаш и, не спуская глаз с арестованного, стал рвать протокол на мелкие кусочки. Всего ожидал Федор, но не этого; с удивлением следил за его пухлыми, волосатыми руками.
— За складный рассказ спасибо, потешил, — вялым голосом сказал Цыбакин. — Теперь говори правду… Где взял книжку?
Мастеровой пожал плечами.
— Все — истинная правда!
В следующее мгновенье линейка взметнулась в руке Цыбакина, Федор вильнул головой, удар пришелся вскользь, по уху. Пристав резко поднялся, откинув стул.
Черты крупного лица стали жесткими, глаза из-под густых бровей смотрели недобро.
— Не перестанешь прикидываться, пеняй на себя, — с угрозой предупредил он. — Меня не проведешь.
Как будто ничего и не произошло, Федор сокрушенно махнул рукой.
— Нигде нет веры нашему брату. — Вместе с Цыбакиным проследил, как вспыхивают в печи обрывки протокола, договорил с той же обидою: — Что ты не сделай — всегда окажешься виноват.
— Работали бы усердно, жили смирно, тогда и вера придет… Вам государевы враги листки подстрекательские подсовывают, ловят простачков. Вы и рады. Посажу в холодную и будешь сидеть, пока не скажешь, где взял книгу.
У Федора сильно саднило ухо, морщился от боли. Сказал упрямо:
— Сажайте куда хотите, другого от меня не добьетесь.
Пристав велел дежурному увести арестованного.
Наутро в трактире Ивлева, двухэтажном деревянном доме с башнями по углам, за столиком у окна сидели одетые в штатское Бабкин и располневший, грузный городовой Попузнев. Выбор пал на них, так как оба недавно были переведены в фабричную слободку из города и еще не успели намозолить глаза.
Час был ранний, но трактир уже шумел пьяными голосами. Густой табачный дым поднимался к засиженному мухами, закопченному потолку. На грязном, заплеванном полу таял снег, принесенный на ногах. У двери за длинным выскобленным столом пили чай деревенские мужики, приехавшие на базар с дровами, сеном, квашеной капустой. По случаю воскресенья базар на Широкой был большой, торговали и в балаганах, и прямо на снегу. Пестрела на холстинах деревянная крашеная посуда, размалеванные куклы-матрешки, высились горкой свежеструганные, пахнущие смолой бочонки. Мужики, оставив товар на присмотр знакомым, заходили в трактир греться чаем.
Особняком держались фабричные, захватившие три столика справа от стойки. За этими столами разговор шел не о ценах, не о том, как прокормить семью до нового хлеба, — вспоминали, сдабривая речь крепкими словечками, мастеров и фабричных смотрителей: лютуют, совсем не стало житья. Чуть что — штраф, а голос подымешь — вылетишь за ворота. Тупо смотрели в стакан с чистым, как слеза, зельем — успокаивало.
Вертлявый парень из фабричных слонялся у длинного стола, пытался шутить с доверчивыми, степенными мужиками.
— Ов, ты, — говорил, дергая одного за рукав полушубка, — отчего у тебя пятки сзади?
— Где? — ошарашенно уставился на свои ноги мужик. С тяжелых разбитых валенок с густым слоем сенной трухи стаивал снег. Мужик недоверчиво пошевелил тупым носком, посмотрел подозрительно на пятку — все вроде как у людей. — Что пристаешь-то? — подумав, спросил он. — Аль неймется?
— Точно, батя, неймется, — с участием отвечал парень. — Ты тут посиживаешь, а я вот шел сейчас по базару — там такой переполох… Воз с сеном украли, а чей — никто не знает. Посмотрел бы, не твой ли.
— Откуда ты знаешь, что с сеном? — подозрительно спросил мужик.
— Все оттуда. Догадался.
— Обманываешь, — отмахнулся тот, но уже спокойно сидеть не мог, отодвинул недопитый чай и пошел из трактира: может, и правду сказал, лучше проверить.
Полицейские ни во что не вмешивались. Среди посетителей трактира похожего на Модеста Петровича не было, волноваться не приходилось. От скуки и они взяли штоф водки. Пили, закусывали отварной печенкой и солеными огурцами, посматривали. Оба были довольны: не на морозе, не на ногах, обтирали платками потные лица — дай бог приставу что ему хочется: уважил.
Пошатываясь и цепляясь за столы, подошел к ним мастеровой с испитым лицом, в драном полушубке, из-под которого виднелась серая от грязи нательная рубаха.
— Паше Палюле опохмелиться… христа ради. Век молиться буду, — простуженно попросил он.
У Попузнева широкое тупоносое лицо, обрюзгшее от водки и жира; раскрыв черный рот, бросал туда огурец, смачно приляскивал. Сказал мастеровому:
— Я выпью, а ты крякай, Паша Палюля. Легче станет.
Бабкин посмотрел на товарища, засмеялся: «Скажет же Попузнев». Выпил свою стопку, вытер кошачьи усы и долго нюхал корочку.
Паша Палюля ощерил гнилые зубы и пригрозил:
— А я вот штоф смахну на пол…
— Но-но, — посерьезнел Попузнев. — Иди откуда пришел, а то и скрутим.
Бабкину стало жалко мастерового. Стараясь не смотреть на Попузнева, налил полную стопку, указал:
— Пей, все мы люди… понимаем.
Дрожащими грязными пальцами мастеровой поднял стопку, бережно, до капли выпил. Поклонился низко Бабкину и без слов отправился в угол.
В трактир вошел высокий господин в длинном пальто, в меховой рыжей шапке, в белых валенках с галошами. Еще у порога весело оскалился, оглядывая посетителей. Пьяницы разинули рты — вот так гость!
Половой угодливо застыл перед ним, заглядывая в глаза. Но обладатель длинного пальто и белых валенок прошел мимо, к мастеровым. Там после некоторого замешательства нашли местечко. Господин плюхнулся на скамейку, сказал не спускающему с него глаз половому:
— Водки и кушать… для них угощенье, — повел рукой на все три столика, договорил: — Фабричные ребята! Я плачу.
Малый бросился за стойку, к хозяину. Низкорослый, с черной широченной, как лопата, бородой хозяин трактира Ивлев поклонился гостю, велел ставить на столы водку.
Мастеровые начали сдвигать столики. К гостю тянулись чокаться, называли благодетелем, щедрой душой. Выбрался из своего угла и Паша Палюля, пытался присесть вместе со всеми. Вертлявый озорной парень отпихивал его, приговаривал:
— Кати, кати, без тебя тесно.
Мастеровой умолял, прикладывал руку к костлявой груди:
— Дай Паше Палюле с хорошим человеком выпить.
На столе вместе с водкой появилось блюдо дымящейся паром требушины — пей, ешь, чего жалеть, меховая шапка платит. Паша Палюля пробился к богатому гостю, преданно смотрел в глаза: облобызал бы всего — сердце переполнено любовью, но стеснялся, норовил только усесться рядом.
Веселый господин подал ему стакан, больше всего опасался, как бы мастеровой не прикоснулся, пугливо оглядывал драный полушубок.
— У вас в этом, как там… миллион букашек, — сказал он Палюле.
— Не извольте волноваться, — успокоил тот, потряс перед ним полой. — Им тут цепляться не за что — одни дыры.
— О да, большие дыры, — с уважением сказал гость. Расстегнул свое пальто на меховой подкладке — жарко. Из внутреннего кармана торчали черенки двух деревянных поварешек. Вытащил их, сказал хвастливо: — Выбрал самые большие ложки… Одна ложка — полдня сыт. Щи хлебать.
Мастеровые засмеялись.
— Рот раздерешь щи хлебать, — сказал ему озорной парень. — Разливать щи она только годится.
— Только? — разочарованно переспросил гость. — Мужик тогда врал. Какая жалость! Сказал: всем ложкам ложка — щи хлебать, барыню плясать.
— Тут-то он прав. — Худощавый, стриженный под бобрик мастеровой взял поварешки, наклонился к колену и выбил такую дробь, что гость восхищенно ахнул. — Убери, — возвратил ему мастеровой. — Супругу потешишь. Не надо гармони.
— Я должен уметь стукать. Станешь приходить ко мне. Я беру у тебя урок.
— Ладно, — согласился мастеровой. — Отчего же не прийти. Мы на тебя, Сергей Сергеич, не в обиде, как ты к нам, так и мы к тебе. Приду. Вот о других иное скажем…
Налегли грудью на стол, зашептали жарко: обидчиков на фабрике на каждом шагу, слова не скажи — грозят за ворота. Взрослых-де начали заменять подростками— пальцы у них гибче, проворнее, а платить можно вполовину. У кого найти правду?
Вертлявый парень теребил богатого гостя за рукав, просил выслушать:
— Сам посуди, машину из ремонта сдал — все честь честью, работает. Утром прихожу — все-таки есть недоделки, всегда так бывает. Я не против поправить, а мне мастер штраф. Правильно это?
— Очень неправильно, — поддержал гость.
Все уже шумели, вставали с мест. Только полицейские застыли с напряженными лицами, косились на фабричных, на высокого человека в длинном дорогом пальто. Попузнев моргнул Бабкину. Поднялись. Никем не замеченные выскользнули за дверь.
Гость тоже долго не сидел. Расплатился, сказал мастеровым:
— Фабричные ребята… очень рад. Мне было приятно.
В сенях трактира с двух сторон обрушились на него полицейские служители, скрутили руки и без шума вытолкнули на улицу.
4
Федор немало удивился, когда от сильного толчка в камеру влетел главный фабричный механик, английский подданный Дент. Подумав: «Чего не бывает на свете!» — он нагнулся и подал англичанину свалившуюся меховую шапку.
— О, мастер Крутов! — узнал Дент. — Вы арестован? Когда? Что за черт, вы совсем недавно работал!
От волнения Дент плохо говорил. Федор, все еще не справившись с удивлением, пригласил его присесть.
— О, черт! — опять ругнулся англичанин, оглядываясь. — Здесь так плохо…
— Холодновато, это верно.
Дент попытался сквозь решетку посмотреть в заледенелое окно. Тусклый свет исходил с улицы. Углы камеры белели от инея. Дент ринулся к двери, рванул — даже не дрогнула.
— Чего уж там, — остановил его Федор. — Садись лучше, жди, пока не откроют.
Дент сел на краешек скамейки и нахохлился.
— Вы буянил, мастер Крутов? — спросил он, вглядываясь в посеревшее от холода лицо Федора. — И вас посадили сюда.
— Какое… — Федор скривил губы в усмешке. — Книжку читал.
— Не понимаю!
— Читал книгу, говорю, вот и посадили.
— О, политик! — догадался Дент, внимательно сощурился. — Зачем это надо? Я вас уважал. Вы неплохо зарабатывал… — Потом неожиданно пожаловался: — Ваша страна имеет странные порядки: читал — привели сюда, я угостил в трактире всех — за это меня привели сюда.
— Чего, чего? — развеселился Федор. — Угощал — и привели сюда?
— Очень так! Была компания, была русская водка. Фабричные ребята…
— Не заплатил, наверно?
— Я платил за всех! Хозяин доволен, все довольны. Стукали большие ложки. Всем ложкам ложки: щи хлебать, барыню плясать. — Дент выхватил из кармана раскрашенные поварешки, вытянул длинную ногу и, зажав черенки меж пальцами правой руки, попытался выбить дробь — не получилось. — Я сказал: «Мне было приятно, до свидания». И меня толкнули сюда.
Крупное лицо Дента стало печальным. Забытые ярко раскрашенные поварешки покоились в руке. Федор, сдвинув шапку на лоб, попытался сообразить, что могло произойти с англичанином.
— В каком трактире сидел-то? У базара?
— Там был человек в шубе с большими дырами… миллион букашек. Выходил хозяин — борода на груди…
Федор покачал головой. Не могли же Дента принять за Модеста Петровича! В слободке главного механика все знают. За что-нибудь другое попал.
Никакого Модеста Петровича не было и быть не могло: Федор придумал его, когда шел с Бабкиным в полицейскую часть. Книжку в корпус принес Андрей Фомичев. Почитал сначала сам — отказался: в глазах, дескать, рябит, сумеречно — и передал Федору. Никогда Федор не тянулся к чтению, а тут любопытство разобрало — написано, как туго приходится рабочему человеку: нет у него в жизни просвета, работает только для того, чтобы, набив чем попало брюхо, выспаться и опять к станку. Хозяева жмут из рабочих соки, а заболеет человек или увечье получит — выкидывают его на улицу. Многие, мол, еще думают, что царь не знает об издевательствах над рабочими. Однако это дикая неправда: царь заодно с хозяевами. И выступать прежде всего надо против царя.
Книжка будоражила. Вспоминали свои обиды, кляли фабричную администрацию, которая усердствует перед хозяином, забыли обо всем — тут и подкрался хожалый…
Конечно, сказать, что Фомичев принес книгу, — и гуляй на все четыре стороны, Андрюха мерз бы тут. Но у фабричных неписанный закон: попался — других не тяни, выкручивайся, как знаешь…
— Не горюй, Сергей Сергеич. — Федор хлопнул приунывшего Дента по плечу. — Все образуется… Сейчас с тобой споем песенку, глядишь, и время быстрей пойдет. Как раз и поварешки пригодятся. Дай-ка. Ты, поди, хорошо песни поешь?
— Жена поет.
— Жену вспомнил. — Федор приладил поварешки в руке, ударил по колену. В пустой камере раздалась оглушающая дробь — сам удивился, как это громко получилось. — Раз жену вспомнил — припекло, значит. Будешь знать, какие у нас порядки. Подтягивай полегоньку:
Напевая, Федор постукивал в такт поварешками. В дверях заскрежетал ключ, просунулось усатое лицо Бабкина. Полицейский изумленно смотрел на Федора, не зная, прикрикнуть или промолчать… Сказал только:
— Ишь, разгулялся. Не на ярмарке.
— Твое какое дело, — огрызнулся Федор.
Бабкин захлопнул дверь. Дент сидел все так же нахохлившись. В сыром промерзшем помещении был адский холод. Он начинал зябнуть. Дивился на Федора: в суконном коротком пальтишке, на ногах разбитые валенки — как терпит? Напевает, еле раздвигая посиневшие губы.
— Ты чего, аль песня не нравится? Наша фабричная, не побрезгуй.
Дент отрицательно покачал головой — не до песен. Вспомнил, что же такое натворил, что его так грубо втолкнули в этот промерзший мешок.
— Очень скоро я сделаюсь льдом, — уныло сказал он Крутову.
— Тщедушная ты душа… — начал было Федор. И не договорил. В дверях снова заскрежетал ключ. В камеру косолапо шагнул Цыбакин и сразу потемнел лицом. Густые брови пошли на излом.
— Бабкин! — упавшим голосом произнес, — ты кого привел?
В голосе его было столько недоумения, что служитель, выглядывавший из-за плеча начальника, вместо ответа вытянул руки по швам.
— Идиот! — рявкнул пристав, подался к англичанину, скороговоркой заговорил: — Мистер Дент… Не могу объяснить вам… Ради бога… Надеюсь вы недолго…
— У вас тут очень плохо. — Дент презрительно оглядел пристава, забрал у Федора поварешки и вышел из камеры. Цыбакин снова забежал вперед.
— Мистер Дент, надеюсь, не придаст значения случившемуся? Ради всего на свете. Я накажу виновных. — Оглянулся на помертвевшего Бабкина, процедил: — На пять суток в карцер, скотина! Ради всех святых, мистер…
Федор, видя, что тут не до него, шагнул из камеры. В тепле дышалось легче. Ждал, когда можно будет проскользнуть незамеченным к двери. Пристав будто чутьем понял его намерение, не оглядываясь, буркнул Бабкину:
— Запри!
Полицейский поспешно бросился закрывать дверь.
Федор успел крикнуть:
— Господин пристав, а я когда? Чего держите понапрасну? — Цыбакин досадливо поморщился. Захлопнулась тяжелая дверь, Федор опять остался один в полутемной заиндевевшей камере…
Посылать городовых в трактир ловить Модеста Петровича пристав больше не решился. Хватит с него и случая с Дентом.
Дело о Крутове было передано на рассмотрение жандармскому управлению. Там вдруг докопались, что года три назад он был замечен среди бунтовщиков, громивших фабричный продовольственный лабаз. Тогда ничего не сделали — бунтовали сотни рабочих, всех не пересажаешь, — теперь появилась возможность дать исчерпывающую характеристику: смутьян, читает запрещенные книжки, направленные на низвержение государственного строя.
Крутова, как государственного преступника, отправили в Коровницкую тюрьму.
5
Старики говорили: «Такого лета видеть не приходилось».
Как-то разом сошел снег, и уже с мая наступила жара. Собирались тучи, глухо гремело, и хоть бы дождинка — снова нещадно палило солнце. Поблекла, стала колкой трава на открытых местах. Вода в Которосли убыла настолько, что даже выше плотины просвечивало рыжее глинистое дно. Слободка задыхалась в пыли.
В конце июня со стороны Ростова потянуло гарью: загорелись Савинские торфяные болота. Дым расползся на десятки верст. Солнце заволокло, оно висело над головой в оранжевом ореоле. По утрам не искрились золотом купола городских церквей, едва проглядывали верхние этажи фабрики.
В большущем каменном здании на Ильинской площади открылось экстренное заседание думы. Битых три часа прели гласные в душном зале и приговорили запечатать печи во всех домах до тех пор, пока не спадет жара. В перерыве толпились у буфета, обсуждали во всех подробностях нелепую гибель купца первой гильдии Крохоняткина. Возле Семибратова провалился он вместе с лошадью и бричкой в раскаленную торфяную яму. Таких ям, скрытых земляной коркой и незаметных для глаза, было великое множество.
Выгорали в округе целые деревни. В городе тоже, как ни осторожничали, начались пожары. Едва потушили пожар на постоялом дворе Градусова, вспыхнул, как спичка, и сгорел дотла ренсковый погреб Негушина на Зеленцовской улице. Ополоумевший, разорившийся хозяин ходил по пепелищу с ломом и с ожесточением дробил спекшиеся с золой и головнями слитки бутылочного стекла. Рвал волосы, выл к удовольствию ребятни, крутившейся рядом.
Священник Предтеченской церкви Павел Успенский служил третий по счету молебен — дождя не было.
В фабричной слободке появился странник — с непокрытой головой, босой и с посохом. Посох на удивленье: обложен серебром чеканной работы, верхняя часть оканчивается крестом, низ вроде копья. За странником ходили толпы, слушали, что говорит:
— Святое обнаружилось письмо. Писано золотыми буквами самим Христом. И вещается в нем: «Повелеваю вам, чтобы дни воскресные вы почитали как на святое дело, так и на служенье божье. Храмы умножали бы. А не будете исполнять, начну карать вас градом, ветром и огнем и сделаю меж вами кровопролитие».
Вздыхали, кивая, верили: «То правда, грехов много, бога забываем, страха не чувствуем». Намедни учащиеся духовной семинарии разделились на две группы. Одна поднялась в архиерейскую будку в Спасском монастыре, другая — на колокольню церкви Иоанна Златоуста, что в Коровниках. Перекликались через реку Которосль на разные голоса. Враз пели духовные псалмы, а потом, промыв глотки захваченным наверх вином, вспомнили лихого атамана, выплывавшего в свое время из-за острова на стрежень. Из Коровников со Златоуста несется мощно: «…Свадьбу новую справляет, сам веселый и хмельной», а в архиерейской будке подхватывают:
Весь город собрался слушать подгулявших семинаристов, пока монастырские служки не стащили их и не заперли в глухой келье.
Странник разгуливал несколько дней, бренчал кружкой, зовя жертвовать на новый храм. Жертвовали не очень охотно. Храмов для мастеровых хватало: вокруг слободки — Петропавловский, Предтеченский, Федоровский, за Которослью через луг — Николы Мокрого, да к тому же церквушка близ фабрики, на Меленках.
Странник, устав призывать, сердился, размахивал сверкающим посохом, упрекал:
— Опомнитесь! Идет за грехи ваши страшная болезнь. Косит и правых и виноватых.
Он пропал так же незаметно, как и появился. Но вскоре о нем вспомнили — накликал беду, антихрист. С нижней Волги занесло холеру.
Ткач Тит Калинин перед концом смены присел на подоконник, прислонился к косяку, будто бы отдохнуть, да так и остался. Смотритель было штраф — принял за пьяного. Но, подошедши, увидел вывороченные белки глаз, ввалившиеся щеки, скрюченные пальцы, — в ужасе побежал в контору.
То в одном, то в другом отделении появлялись холерные. Мертвецкая при фабричной больнице переполнилась трупами.
А жара все не спадала. В прядильном отделении термометр показывал сорок пять градусов. Работали в исподнем, мальчики не успевали разносить по этажам воду. Хоть и был приказ пить только кипяченую, но пили всякую — где ее напасешься, кипяченой-то.
Фабричные врачи сбились с ног и ничего не могли поделать. Теснота в каморках — где уж тут спастись от грязи, от заразы. На стенах были вывешены наставления, как уберечь себя от холеры. Наставления разные: грибов и огурцов не есть, чай пить с лимоном, живот обертывать фланелью.
Так кончался страшный для фабричных 1893 год. Вдвое разрослось Донское кладбище возле Забелиц.
В один из дней почувствовала себя плохо Анна Крутова. С трудом ловила нитки для присучки, двоились веретена в глазах. Пошатнуло, прислонилась к колонне и испугалась. Не за себя: не дай бог что случится — пропадет Артемка. Федору, осужденному на полтора года, еще сидеть и сидеть.
Марфуша Оладейникова, работавшая неподалеку, заметила неладное. Усадила Анну на ящик, дала попить. Потом сбегала к старшему табельщику Егорычеву:
— Серафим Евстигнеевич, бегу в больницу: Крутова захворала…
Егорычев (любил покрикивать) зашумел: как так, да что выдумала, сама добредет.
Марфуша, не гляди, что молода, — не из робких. Бросила в лицо табельщику:
— Чтоб к тебе лихоманка привязалась, к злюке!
— Тьфу, тьфу! — заплевался тот. — Соображай, что говоришь. Беги да возвращайся сразу же.
Палаты были заполнены. Анну положили в коридоре. Вечером, после смены, Марфушу не пустили в больницу, а на следующий день нянька в желтом застиранном халате, ко всему уже привыкшая, с минуту смотрела на нее, вспоминая:
— Крутова? Отмаялась… Утрясь отошла.
Оглушенная шла Марфуша домой, не видела ничего, не слышала. Вспомнила слова Федора перед расставаньем: «Береги мне жену с сыном. На тебя вся надёжа». Шутил ведь, а что вышло…
В каморке тетка Александра и Артемка обедали. Марфуша тяжело опустилась на табуретку, уронила голову на стол. Артемка дернул ее за косу, засмеялся.
— Померла мамка-то, Тема, — заплакала Марфуша. — Утречком сегодня померла…
Глава вторая
1
У фабричной конюшни — сарая с односкатной крышей — кучер Антип Пысин запрягал серого в яблоках коня. Конь нетерпеливо переступал, косил глазом, прядал ушами. Легкая, на высоких рессорах пролетка с белым ярлыком на задке, как живая, вздрагивала от каждого прикосновения.
Антип торопился. Утренний поезд из Москвы приходил в семь сорок — времени было в обрез. Загулял вчера у Ивлева с братом — дом в деревне продал братуха, поступать на фабрику собрался, — руки плохо слушались, в голове шум — гадко. Еле поднялся. Припоздал. А тут еще некстати занесло на конюшню Коптелова. Антип с превеликим удовольствием отвесил бы хожалому затрещину — не вертись, не до тебя. Да уж больно нехорош мужичонка, греха потом не оберешься.
Коптелов соскучился за долгую ночь, рад был перемолвиться со случайным человеком. Домой не хотелось: с бабой много не наговоришь — неразговорчивая да и то только лается: «Все люди как люди, а от тебя — что от козла драного».
И особенно после того взбеленилась, как посадили в Коровники Федора Крутова. Тогда Коптелов светился радостью. Верткий, с землистым от какой-то внутренней болезни лицом, бегал по двору (свой домишко имел на Тулуповой улице): то худое ведро пнет — раскидают по дороге, мать вашу, — то забор примется чинить, доски новые ставить. И все с удовольствием, с улыбочкой.
— Эй, старуха! Кажись, обруч на шайку просила натянуть? Давай, пока охота есть.
Жена — рослая, молодая баба — с любопытством приглядывалась к нему.
— Чего взыгрался-то? Не иначе вожжа под хвост попала…
Петруха посмеивался и молчал.
А ночью, прижимаясь к равнодушному телу жены, не стерпел, похвастался:
— Теперь в самый раз повышенья ждать. На меньшее и соглашаться не буду, как смотрителем в фабрику. Не двенадцать, а двадцать пять рублей носить буду. Деньги!
— С чего же такой почет?
— Важного возмутителя поймал, Федьку Крутова. Теперь, Дуська, заживем.
— Дурак! — озлилась жена. — Какой он возмутитель, Федор-то! Да слышал ли кто о нем плохое! Мужик — не чета тебе.
— Это он с виду такой. А копнешься поглубже — другой коленкор: смуту заваривал на фабрике, чтоб, значит, перебить всех… Не удалось голубчику, в кутузку отправили.
— Вот вернется, свернет башку. И поделом!
Любопытство у Авдотьи сразу пропало. Ругнула себя, что попалась на удочку, ждала чего-то. Это от Петрухи-то? Тьфу! Пустобрех!
А хожалый распалился пуще. Припомнил, как кричала в корпусе рябая Марья: «Над Дуськой свисти, ми-лай…»
— Не нравится, что в фабрику перехожу? — злорадно объявил жене. — То-то и оно. Я там твои шашни живо прекращу. На глазах будешь. Я твоему табельщику так и скажу: «Хватит, Серафим Евстигнеевич, попили моей кровушки. Я, чай, тоже не бесчувственный».
— Ну, скажи, скажи, — приободрила жена.
Авдотья работала на фабрике первый год и была худенькой длинноногой девчонкой, когда приглянулась Егорычеву. Говорили, что он «обломал» уже не одну и нет на него никакой управы.
Началось с того, что принес бракованную шпулю.
— Твоя метка, придется записать штраф.
Метка была не ее, она это видела и пыталась протестовать. Но штраф вычли.
С тех пор стал часто крутиться около ее машины: то заговаривал ласково, то кричал, придираясь к пустякам. При виде его пугалась, раз дрожащие руки уронили шпулю, полную ниток, на масленый, грязный пол.
— Так-то бережешь хозяйское добро! Пойдем в контору.
Случилось это в вечерней смене. В конторе никого не было. Больше всего боялась, что уволят с фабрики. И даже не нашла сил сопротивляться, когда он, заперев дверь, бросил ее на диван, изломал, истерзал. После уговаривал:
— Я те заработок увеличу. Будь послушной…
Удивлялись на нее, когда она сама потом стала искать с ним встреч, посмеивались, зло шутили. Подсылали подростка, тот торопясь говорил:
— Егорычев кличет. Он на хлопковом складе.
Она шла и наталкивалась на гогочущую толпу грузчиков. Бежала, сгорая от стыда, обратно, и таким же гоготом ее встречали в цехе.
Одногодки уже имели мужей, у них росли дети, а ее парни обходили. С Коптеловым сошлась, чтобы не оставаться бобылкой. Ненавидела его, а надоедал — стонала:
— Господи, какая благодать, когда в ночь сторожишь! Уйди с глаз долой!
Повышенья хожалый так и не получил. Только и есть, что вызвали в полицейскую часть и вручили под расписку пять рублей — за догляд.
Коим-то путем (не иначе от писаря Семки Боровкова) об этих деньгах узнали в слободке. Проходу не стали давать хожалому, язвили: «Черт отказался, приставу душу отнес». Василий Дерин, дружок Крутова, напившись раз до полоумия, наскакивал на Коптелова, спрашивал: «За сколько меня продашь, если я его царское помазанство трехаршинным словом буду обкладывать? Трешки, чай, стою? Говори, юда!» И все норовил дотянуться кулаком— хорошо, оттерли его свои же мастеровые.
А Федора Крутова после этой истории стали величать чуть ли не героем. Вспоминали всякие случаи из его жизни. Он-де еще мальчишкой сообразительным был и храбростью отличался необыкновенной. На спор на Донское кладбище в полночь ходил, чтобы самому убедиться: правда ли в это время огоньки на могилах загораются и мертвецы костями гремят. Ребята на краю Овинной улицы остались ждать, а он прямо через поле к кладбищу двинулся. В руках камень и колышек заточенный — вбить его надо, чтобы доказать: был, не испугался. Ночь осенняя, темная, прошел двадцать шагов — и не видно. Ребята уже ждать устали, подумали: обманул, стороной прошел домой и спит давно — больше часу прошло. Вдруг бежит — без пальто, сам странный какой-то, оглядывается, слова без заиканья сказать не может. «Был?» «Б-был». — «Колышек вбил?» — «В-вбил». — «Ну и что?» — «Д-держал меня кто-то. В-вырвался. П-пальто оставил…»
После такого рассказа разбежались по домам. А наутро всей гурьбой отправились на кладбище. Лежит пальто, колышком за полу к земле прибитое — в спешке подвернулась пола, не заметил… Тогда зубоскалили над ним, сейчас — в один голос: «Не растерялся, без пальто, а убег. Другой бы умер на месте».
Припомнили, как бились на льду Которосли с городскими парнями. Туго приходилось, пятились. Не сшиби Федор коновода городской стенки Зяку, затоптали бы фабричных… И вот такого человека упрятали в Коровники! И за что? Читал какую-то паршивую книжонку. А кто упрятал? Хожалый. Да еще пять рублей за это получил. Действительно, иуда.
Коптелов тогда и пяти рублям обрадовался — все прибавок. Но поди же ты, верно говорят: что не трудом добыто, то прахом и идет. Купил по сходной цене на Широкой хромовые сапоги. Ликовал. А сапоги те до первого дождя. Попал раз в сырую погоду и обнаружил, что подметки разбухают, — картон крашеный вместо кожи оказался… Остаток денег тоже разошелся неведомо куда. От такого прибавка семье ни капельки не перепало С чего бы жене ласковой быть? Потому и ест поедом, потому и домой хожалого не тянет.
Коптелов вертелся возле конюшни, поглаживал вздрагивающую теплую кожу коня.
— Хозяйскую, смотрю, закладываешь, Антип Софроныч… Сам разве едет?
Антип в атласном жилете поверх синей рубахи, в лаковых сапожках на соковой подошве — не толще полтинника, а износу нет.
«Ясно, — думал Коптелов, — хозяин из Москвы едет, ишь вырядился. Да и пролетка, такую гостям поплоше не подают».
— На праздник-то, чай, сам не поедет? На что ему? Не велик праздник…
— Кто его знает, — с явной неохотой отвечал Антип. — Велено подать к утреннему, и все тут.
Весь вид говорил: отвяжись, не до тебя, — а Коптелов не замечал, семенил следом, заглядывал в глаза.
— Секретного-то ничего нет, а ведь скрываешь, Антип Софроныч. Нет бы сказать: Карзинкин едет, встретить надо как подобает. А мы тут подготовились бы, чтоб беспорядка какого не случилось.
— Ишь как тя зуд гложет, — с усмешкой проговорил Антип. — Подайкось, — отодвинул хожалого, предупредил: — Зашибу ненароком.
Застоявшийся серый рванулся со двора, вывернул на мостовую к механическим мастерским и ровной рысью зацокал по булыжнику.
Быстроногая мальчишеская тень метнулась к пролетке, повисла сзади. Косое утреннее солнце — отпечатало на земле нечесаную лохматую голову и лопатки на узкой вытянувшейся спине. Антип, покосившись на тень, усмехнулся: «Крутов мальчишка, Артемка…»
Оставили сзади Белый корпус и лабаз. Проехали фабричные ворота — на перекладине броская вывеска: «Ярославская Большая мануфактура» и выше двуглавый чугунный орел. Тень все висела, вздрагивая на ухабах костистым задом. Антип достал из-под облучка ременный кнут, расправил, а потом, перегнувшись, вытянул мальчишку вдоль спины. Артемка взвыл, дал стрекача. Но, отбежав порядочно, показал язык.
— Я те подразнюсь, арестантское отродье, — пригрозил Антип.
2
На Московском вокзале сутолока. Вся площадь забита извозчиками. У кого возок побогаче и лошади резвей — стоят на виду. Эти в другой конец города везут не иначе как за полтинник. Синеярлычники, второсортные, жмутся по бокам. Они более сговорчивые: сорок дашь — хорошо, тридцать пять — ну что с тобой делать, садись…
Антип поставил пролетку поближе к вокзальному выходу, на самом виду, поспешил в буфет — благо еще было в запасе несколько минут. Выпил стаканчик и стал понемногу оттаивать, веселеть. На перрон, к поезду, вышел совсем в настроении. К тому же и господа попались хорошие, не привередливые. Первый раз видел, а признал. Сначала акцизный чиновник в дверях вагона показался, потом две пугливые монашки, а следом и они.
— С фабрики?
— С фабрики, господа хорошие, — поклонился Антип. — Пожалуйте.
От вокзала за кадетским корпусом свернули на Большую Федоровскую улицу. Как только выровнялись по прямой, Антип лихо вскинул вожжи. «Н-но, милай!» Зацокали копыта, побежали навстречу деревянные дома, тесно гнездившиеся по обе стороны улицы. Вот мелькнула тяжелая вывеска трактира «Толчково». При виде окон питейного заведения Антип чертыхнулся, мучила совесть: «Плакали братухины денежки».
Возле булочной Батманова нагнали ночного возчика — хромого Гешу. Малый толкал перед собой тележку с теплым печеным хлебом. Отпрянув к дощатому тротуару, долго смотрел вслед, захватив пятерней жиденькую бороденку.
— В нашей слободке таких нет, — вслух подумал. — Нешто в гости к кому?
В пролетке девушка лет восемнадцати — миловидная, в скромном белом платье, на коленях держит плетеную цветную корзиночку. Глаза карие, живые, ко всему внимательные, у маленького рта с припухшими, как со сна, губами прелестные ямочки, темные волнистые волосы слабо стянуты широкой белой лентой. Что ни увидит, спрашивает: «Почему Федоровская?» — «Да слобода так называлась, Ново-Федоровская, — отвечал Антип. — От церкви пошло». — «Почему Толчково»? — «Да тоже от слободы идет: ближе к фабрике Толчковская слобода была. Кожи выделывали не хуже заморских». — «Ах, как интересно! А там дальше что?..»
Рядом с ней черноволосый, скуластый человек, на вид нет тридцати; большой бледный лоб, крупный нос, гладко выбритый подбородок. Задумчиво смотрит по сторонам, а взгляд жесткий… Раз только встрепенулся, когда в просвете домов мелькнули фабричные корпуса и лента Которосли.
Улица раздвоилась. Антип свернул влево, в сторону от фабрики. Поехали тише. За поворотом показалась Петропавловская церковь, напоминающая немецкую кирку. Золотился на солнце остроконечный шпиль, пылали пламенем разноцветные стекла сводчатых окон.
— Приехали, барышня, — не оборачиваясь, сообщил Антип.
— Где же дом управляющего фабрикой?
— А как проедем ворота, там он, в глубине, и будет.
Въехали на пустынный церковный двор. С одной стороны — обширный парк, с другой — пруды, берега словно ниткой натянутой меряны — ровны-ровнехоньки. В густой зелени у пруда уютный белый дом с колоннами и балконом.
От дома навстречу приезжим спешил пожилой лысый человек в халате.
— Сам господин управляющий встречают-с, — пояснил Антип.
Управляющий по-старчески суетливо поцеловал руку девушке, помог выйти из пролетки. Мимоходом стрельнул взглядом на единственный чемодан — весь багаж прибывших, — ухмыльнулся украдкой.
— Заждались вас, Алексей Флегонтович. Побаивались, не пожелаете в нашу глушь… Хорошо ли доехали, сударыня? Как звать вас, не знаю.
— Варя, — с улыбкой представилась девушка и все приглядывалась к нему.
— С приездом, Варюша. Уж позвольте старику называть вас так. Извините за мой вид: на радостях не заметил, в чем выбежал… Идите, Варюша, в комнаты. Пока вместе поживем, не подеремся, а там, видит бог, и весь дом займете.
— Далеко ли собираетесь, Семен Андреевич? — скривив в усмешке рот, спросил прибывший.
Управляющий словно бы не заметил издевки.
— В деревню, гусей, уток разводить поеду. Возраст, батенька, не ваш, приходится думать… Переодевайтесь с дороги, и милости просим пить чай, по-русски, с кренделями да сливками. Самовар у меня, скажу я вам, отличнейший, поет на разные голоса, покуда из-за стола не вылезешь. — Проводил теплым взглядом Варю, которая, все еще оглядываясь по сторонам, медленно поднималась по ступенькам крыльца, договорил: — А я команду дам принести из погребка кое-что. Бутылочка старого французского найдется.
Антип отвязал чемодан. Управляющий, намереваясь идти в дом, схватился было за железную дужку, но выпрямился, удивленный.
— Никак, голубчик, золото привезли?
Смотрел, сощурившись, на гостя, сладко улыбался — старая, хитрая лиса.
— Книги, Семен Андреевич. Откровенно — надеялся на скуку.
— Ах, так! — Управляющий не мог скрыть в голосе пренебрежения. «Эко добро — книги, с них сыт не будешь, на себя не наденешь. Барахлишка-то, видно, совсем нету. Костюмчик засаленный, что на нем, — и вся справа. А еще рот кособочит, важничает».
— Скучать вам, чаю, не придется. С фабричным людом хлопот у нас всегда много. Седьмая тысяча — это что-то особое, тут уж я убедился. Свои привычки, свои прелести. Хоть ремни из него режь, будет стоять на том, что ему втемяшится. Кстати, праздник нынче объявлен в Рабочем саду. Обязательно побывайте, быстрее поймете характер наших мастеровых. Не до скуки будет, вам говорю.
Гость склонил голову.
— Отлично, Семен Андреевич. Хоть ведать не ведал, что здешние мастеровые — народ особый, но учту ваше предупреждение.
«Сердится, — решил управляющий. — И это уже хорошо». Воскликнул обидчиво:
— Помилуйте, голубчик, Алексей Флегонтович! Какое же это предупреждение? К слову было сказано — и все тут. До нас с вами англичане управляли. Хозяйство осталось не в лучшем виде. Но и то ладно: строить новый корпус будем, машины новейшие выпишем — согласие на то от владельца получено. С мастеровыми хуже. Печальной памяти предшественник мой, мистер Бум, умел вызывать бунты: то приказ вывесит, чтобы фабричные снимали шапки при виде чинов администрации, да не просто при встрече — двадцать шагов не доходя. Пробежишь в спешке, прикинешь — нет двадцати-то шагов. Мчись опять на нужное расстояние и уж оттуда кланяйся… А то ввел специальные шарики — пропуска для входа в уборную. Один шарик в смену. Побывал раз, потом ни за что не пропустят, хоть нужда не нужда. Фабричные при каждом его излишнем усердии — на дыбы. Последний скандал закончился разгромом лабаза. Наломали и растоптали тысяч на десять. Зачинщиков, правда, выловили, отправили куда следует, а Бума уволили. Остальных англичан тоже постепенно отправляем домой, крайне необходимых держим. Рабочие довольны. Вроде и потише стало, если не считать жалобщиков. На днях делегация: «Нешто мы арестанты, чтобы доглядчиков-смотрителей в казармы ставить?» А как же не ставить их? Совсем порядку не будет. Будь моя воля, я фанагорийцев в казармы расквартировал бы, по солдату в каждую каморку… И не обижайтесь, голубчик, если что не так сказал: нам с вами вместе работать, не ссориться. Хочу, чтобы вы сразу поняли, как мы тут живем. А вам я очень обрадовался. Слышал много хорошего, статьи ваши читал в «Техническом сборнике». Здесь вам только и развернуться: производство большое, владелец с пайщиками охотно идут на его расширение. А в свободные минуты, в тишине, пишите обществу на пользу… Благодать-то у нас какая! Каждая пичужка жизни рада… И радуйтесь.
Говорил, а сам все пытался понять загадку владельца фабрики Карзинкина. И то сказать: сообщили, чтоб принят был и устроен как следует — оттого и самому пришлось потесниться, приличной квартиры сразу не оказалось, — ни в чем чтобы не получал отказа. А должность определена самая скромная — техник с годовым окладом в тысячу рублей. Мастера получают лучше. «Неспроста прислан, — вертелось в голове. — А где отгадка? От самого-то, сразу видать, много не выпытаешь». Попробовал взглянуть со стороны, спросил себя: «Как тебе показался Алексей Флегонтович?» И ответил: «Молчит все, словно обижен чем». «Молчит, — раздраженно подумал. — Когда же ему говорить, когда я сам, старый дурак, болтал без умолку».
Следом за гостем управляющий стал подниматься на крыльцо.
Антип забеспокоился, кашлянул в кулак.
Управляющий вынес ему несколько монет, протянул.
— Возьми. И гривенник на водку.
— Премного благодарствую, Семен Андреевич. Завсегда рады, — заторопился кучер. — Уж мы по совести распорядимся. За приезд вашего родственничка.
— Какого «родственничка»? — опешил управляющий. — Дурак! Ученый инженер Алексей Флегонтович Грязнов с сестрицей своей приехал.
3
Прихрамывая — вгорячах запнулся за камень, — Артемка брел к дому, раздумывал:
«Серый-то до чего хорош, только пыль стелется сзади. Вот как бы встретить папаню. Садись, папаня, конь — огонь. Отсель до Коровников в десять минут домчит, а ежели до вокзала — и того быстрей».
Спину саднило — здорово хлестнул дядька Антип.
Сегодня Артемке почудилось во сне, что отец уже пришел. Стоял середь каморки, большой, веселый и добрый, и все поторапливал тетку Александру и Марфушу, которые никак не могли связать в узлы одежду. Будто перебирались все вместе в деревянный дом, где от стен пахнет смолой, а за занавеской срамился их новый сосед Прокопий Соловьев — жутко оставаться одному в каморке, вот и ругался, не пускал их.
Хороший сон снился. Только сон разве взаправду? Открыл Артемка глаза — все стоит на своем месте, никто никуда не собирается. Вот разве Марфушина кровать, точно в праздник, устлана цветным лоскутным покрывалом, и сама она домывает пол на своей половине каморки. Наверно, налила воды на сторону Прокопия, вот он и стал ругаться, разбудил Артемку. Тетки Александры не было — на базар ушла спозаранок, за картошкой — вчера все говорила об этом.
Артемка спрыгнул с сундука, стал натягивать миткалевую рубашонку и штаны с веревочками вместо пройм.
— На вот новую. — Марфуша устало разогнула спину, откинула волосы с потного лица и сняла со спинки кровати глаженую чистую одежду.
— К папе пойдем, — догадался мальчик.
Марфуша кивнула.
— И на заработку не уйдешь?
— Не уйду.
— И на доработку?
— И на доработку, — улыбнулась она, щелкнула легонько по вздернутому Артемкину носу, спросила: — Обрадовался, бесенок?
Еще бы не радоваться! Артемка счастливо вздохнул. Как будто свету прибавилось в каморке, даже ворчание Прокопия стало добрее. Мальчик прошел на цыпочках по сырому скользкому полу к столу, поковырял ложкой загусшую вчерашнюю кашу. Есть со сна не очень хотелось.
— Погуляй, пока я прибираюсь, — сказала Марфуша.
Артемка выскочил на улицу. Утро было свежее, звонкое. Дрались воробьи на тополях перед корпусом. Со Всполья неслись гудки паровозов, лязг буферов, а совсем рядом возле Починок мычали коровы — там гуляло стадо. Артемка хотел бежать к пастуху — не даст ли поиграть в рожок, — но увидел возле конюшни дядьку Антипа. Давно хотелось прокатиться на запятках извозчичьей пролетки — Егорка Дерин с Васькой Работновым каждый день ходят на Широкую, караулят, когда кучер зазевается. Артемку откидывают — мал. А тут и без них случай выпал… Побежал… Антип уже выворачивал на мостовую — прицепился и вот на тебе: вся спина аж горит. Ладно еще Марфуша не видела, а то и от нее влетело бы. Строжится Марфуша, вроде мамани стала: этого не делай, туда не ходи. А Артемке, если разобраться, можно ее и не слушаться: не тетка Александра — сама еще девчонка, хоть и с косой, как у взрослых девушек.
Фабричные девушки каждый год после пасхи ходят за Починки, к Сороковскому ручью, заплетать на березах косы. В этом году Марфуша увязалась за ними. Все разбились парами, у каждой пары венок из березовых ветвей, целуются они через этот венок и говорят: «Не браниться, не ругаться». А после вынимают по вареному яичку, разбивают через венок и едят. Марфуша стояла одна — подружки ей не досталось. Подошла она тогда к елке, приложилась губами к шершавой коре, а потом яично стукнула. Ест и ревет, дуреха… Артемка все подглядел.
А потом пошла березку искать, чтобы на ней заплести косу. Примета такая есть: через какое-то время прибежит девушка к березе — если коса расплетена, значит, скоро замуж выйдет… Артемка на другой день расплел косу на Марфушиной березке — пусть радуется, когда прибежит смотреть…
Когда мальчик открыл дверь каморки, Марфуша уже собиралась, завязывала в узелок отцову чистую рубаху. За занавеской перед окном маячила нескладная тень Прокопия Соловьева. Наверно, не знал, куда себя приложить. Ехал бы в деревню — там у него дом и «семеро по лавкам», как он сам говорит. Раз приезжала его жена, и Прокопий весь день потихоньку свистел. Артемка тоже стал свистеть. Сел на пол к самой занавеске и ну вторить Прокопию. Тот удивился, постукал пальцем через занавеску по лбу мальчика и велел убираться в коридор. Артемка, правда, отодвинулся подальше, чтоб Прокопий не достал, но убираться не захотел. Так и продолжали свистеть оба: Прокопий — зло, а Артемка — со всей силы, пока не надоело.
В тот день в каморке стоял такой пар, что не продохнуть: жена Прокопия стирала белье. Выходя из каморки на половину Оладейниковых, она каждый раз спрашивавала:
— Чай, надоела я вам, тетка Александра? — И старалась шагать по одной половице.
Артемка тогда спросил ее.
— А зачем вы их посадили по лавкам?
— Кого, касатик? — не поняла она.
— А этих, семерых? — Артемка так и представлял: посадил их Прокопий на лавки, и они боятся спрыгнуть на пол, не то прибьет. Потому и казался ему высокий, нескладный сосед злым мучителем…
Марфуша приготовила узелок, потом стала переплетать косу, заглядывая в тусклое квадратное зеркало на стене. И торопиться не думает:
— Скоро ты? — захныкал Артемка.
— Господи, как ему не терпится, — невнятно сказала она, потому что губами держала шпильки. — Спешит, а еще и не умытый. Беги к умывальнику.
— Выдумала… Я и так. — Мальчик упрямо смотрел на нее, дожидаясь, когда она закончит крутить волосы.
— Тогда никуда не пойдешь…
Пришлось идти умываться, потом расчесывать волосы гребешком.
Наконец собрались.
— А его выпустят? Не как в прошлый раз?
— Обязательно должны, — успокоила Марфуша.
4
— Эк, заморила парнишку. Сказано тебе русским языком: когда выпустят — придет. Толку-то, что ты ждешь! Не велено тут стоять, уходи.
Так говорил рябой длинноносый солдат-фанагориец, стоявший на самом припеке у ворот тюрьмы. В застегнутом наглухо мундире он изнывал от жары, резал плечо ремень тяжелой винтовки. Солдат возмущался: «Такая упрямица!» Вот уже битый час торчит перед глазами, прислушиваясь к каждому шороху на тюремном дворе, мешает думать о своем. А когда солдату и думать, если не на посту.
— Иди, иди! Не ровен час, наткнешься на начальство. Мне за тебя попадет.
Марфуша отошла чуть-чуть и опять остановилась. Смотрит смело: «Хоть штыком коли — ждать буду».
— Его еще на той неделе должны освободить…
— До чего непонятливая! Должны, а не выпустили, — снова принялся втолковывать он. — Значит, так надо.
Отходил на несколько шагов и опять возвращался. Украдкой оглядывал ладную фигуру в ярком сарафане, слепили глаза белые полные руки с ямочками у локтей, светлые волосы заплетены в тяжелую косу. Нравилась она ему, иначе не посмотрел бы ни на что — прогнал, не положено. Пусть идет к калитке, где принимают передачи для заключенных.
В сквере через дорогу прямо на пыльной траве, свернувшись калачиком, спал Артемка. Умаялся! Хорошо инженеру с сестрицей — Антип с ветерком их до дому доставил. А Марфуша с Артемкой всю Большую Федоровскую ногами пылили. Версты три без малого. Возле постоялого двора Градусова пересекли московский большак и еще по берегу версту с лишком. Как не умаяться. Артемка все ждал: вот откроются тюремные ворота и появится папаня. Не пропустить бы… Лежа в тени под деревом, все глаза проглядел да так и уснул.
Марфуша возле солдата крутится, словно верит, что от него зависит, когда Федор выйдет. Будь трижды каменное сердце у бравого фанагорийца — все равно бы не вытерпел.
— Слышь-ка. — Солдат оглянулся кругом — поблизости никого, если не считать старушку с корзинкой у калитки, где принимают передачи, но и та спит, разморило на солнцепеке. — Зовут-то тебя, молодка, как?
— Марфа…
— Ишь ты, Марфа, — осклабился солдат, и рябое лицо его подобрело. — А меня Родион. Журавлевы мы, Владимирской губернии. Мальчонка-то первенький у тебя? Сколько ему?
— Пятый годок с лета пошел… Не мой он, отца вот ждет.
— Вон что! — обрадовался солдат. — Я ведь тоже подумал: мамаша, а такая молоденькая. Деваха, значит. А мать-то где же? Чужая ты ему али сестренка?
— Чужая… — Марфуша оглянулась на Артемку — спит сладко, шевелит во сне губами. «Вырос-то как, отец и не признает». — Не совсем чтобы чужая, — объяснила солдату. — У самого-то тоже растут?
Рябое лицо Родиона округлилось в улыбке.
— Не… не растут еще, — радостно объявил он. — Сестренка махонькая есть, Глашка. — Еще раз оглянулся, понизив голос, сказал: — Не отходи далеко-то. Скоро сменюсь, узнаю, когда срок кончается.
— Слава тебе, пробрало, — усмехнулась Марфуша. — Узнай. Федор Крутов, с карзинкинской фабрики. Неделю назад должен выйти. Уж жив ли?
— Жив, жив. Придет. Бывает, и задерживают. В этом доме все бывает.
Артемка потянулся, позвал Марфушу. Он хотел пить.
— Поднимайся, чадушко. До реки сбегаем. Смотри, всю рубаху иззеленил. Попадет от батьки обоим.
Артемка тер кулаками глаза. На щеке красные отметинки от травинок. Тюремные ворота все так же были закрыты. Значит, не проспал папаню.
Спустились по глинистому откосу к Волге. Марфуша, подобрав подол, зашла по колено в воду, сняла головной платок и окунула. Потом, торопясь, побежала на берег. Артемка жадно припал к платку, пил, обливаясь.
Марфуша ждала, рассеянно глядя на высокий берег Стрелки. Там, утопая в зелени лип, блестели на солнце купола церквей, высились белые колонны Демидовского юридического лицея. От Стрелки вглубь шел город. Далеко он раскинулся, почти до Полушкиной рощи. На воде, под высоким берегом, густо чернели лодки, дымил буксир в затоне. Трубный звук справа отвлек ее. Снизу Волги, шлепая плицами, поднимался огромный белый пароход. Наморщив лоб, она силилась разобрать название парохода. Оно оказалось звучным и непонятным — «Онтарио». Обе палубы заполнили пассажиры, у некоторых в руках бинокли — рассматривали город и ее, наверно, Марфушу. Вот бы постоять на палубе, как вон та дама в шляпе с широкими полями, с розовым зонтиком, что перегнулась через перила и смотрит в воду. Представила себя на пароходе и устыдилась: «О чем думаю-то!» Обеспокоенно повернулась к мрачному серо-грязному зданию тюрьмы.
— Пойдем, Тема, не пропустить бы тятьку.
Артемка уже напился и, забравшись в воду, топил платок, кидая в него камешки. Марфуша вырвала платок, подхватила мальчика за руку, потащила на берег. Но напрасно торопилась: все так же стоял истуканом, выпятив бравую грудь, длинноносый солдат-фанагориец. У двери для передач выросла очередь — должно быть, начали принимать домашние гостинцы для заключенных… Вдруг запнулась, предчувствием ожгло сердце. Вскинула руку к глазам: «Батюшки, неужели!»
Под чахлым деревцом, в скверике, стоял высокий человек, в сером полосатом пиджаке. Наклонив стриженую голову, тщательно скручивал папироску.
— Тема, папаню видишь? — крикнула Марфуша и все смотрела не отрывая глаз на человека в сером пиджаке. — Да вон же! Вон!
Мальчик растерянно смотрел на отца, не узнавал. Потом вдруг вскрикнул:
— Ой, папаня!
Бросился к скверу. Бежал, странно поджав локти, сбычившись, и не переставал громко, радостно кричать:
— Папа! Папаня!
Федор рывком подхватил его, поднял над головой, тормошил, смеясь от счастья. Подкидывал еще и еще и все боялся повредить огрубевшими пальцами мягкие, подвижные ребрышки сына. Артемка барахтался в его руках, норовил уцепиться за шею. Поймал и притих, спрятав лицо на плече. От отца пахло табаком и еще чем-то горьким, но таким родным, знакомым.
Не спуская сына, Федор нащупал свободной рукой спички. Махорка высыпалась из самокрутки. Он заметил это, когда поднес огонь и пустая бумажка вспыхнула. Отбросив папиросу, взглянул на Марфушу.
— С тобой как здороваться будем?
Марфуша зарделась, поднялась на цыпочки и прижалась лицом к небритой, колкой щеке. Федор осторожно поцеловал ее.
— Рубашку взяла с собой. Переоденешься?
Опять спустились к реке. Пока Федор мылся, с наслаждением выплескивая полные пригоршни воды на шею, спину, Артемка и Марфуша сидели на берегу, ждали. Федор был худ, кожа обтягивала выпиравшие лопатки, плечи заострились. Марфуша, стеснительно поглядывая на него, вздыхала от жалости. Сейчас он казался старше своих двадцати пяти лет.
Она подала ему чистую тряпицу, в которую была завернута рубаха. Федор тщательно вытерся, переоделся. Посвежевший, радостный, сказал:
— Легко-то как стало. — Подмигнул Артемке. — Теперь бы горяченького стаканчик, и, как прежде, песни можно петь.
Марфуша отвернулась, вытащила припрятанный на груди платок с деньгами, подала:
— Возьми, тут хватит.
Федор ласково потрепал ей волосы.
— Как добрая жена… — Сказал и поперхнулся. Сникла и Марфуша, догадавшись, о чем он подумал.
— Василий Дерин прислал мне письмо… При тебе умирала?
— В больнице. Меня не пустили.
5
Прокопий Соловьев ерзал, стараясь подогнуть длинные ноги под стул. Говорил, не подымая глаз:
— Сразу же, как Анну увезли, вселили. Пустовать не дадут.
— Ладно, — устало проговорил Федор. — Угол где-нибудь найдем.
Сумрачно оглядел нескладного Прокопия — впалая чахоточная грудь, серая косоворотка туго стягивает морщинистую шею с выпирающим кадыком; как у всех ткачей, долго проработавших на фабрике, — болезненный румянец на впалых щеках. Почему-то подумалось, что с появлением нового жильца и запах в каморке стал другой.
— Сам понимаешь, — продолжал Прокопий. — Я ни при чем. Я тоже дожидался. А когда подошла каморка — отказываться было не резон… Барахлишко тетка Александра прибрала, не беспокойся, все в целости.
Прокопий наконец загнал ноги под стул. Сразу стало свободнее.
— Пока здесь живи. Семью я подожду перевозить. Кровать поставим на моей половине. — Прокопий откинул занавеску, крикнул тетке Александре, которая, согнувшись над столом, чистила картошку: — Пусть остается здесь, что скажешь, старуха?
— Куда ему деваться? — Тетка Александра осердилась на глупый вопрос. — Станет работать — никто отсюда не прогонит. И за малым догляд будет. Когда женится, тогда уж о другом пусть думает.
Федор рассеянно слушал ее. Так будет всегда: шагнешь ли, слово ли скажешь — все будет напоминать о жене… Грустное письмо Василия Дерина он получил зимой — был ошеломлен и все не верил. Работал тогда в партии арестантов: выкалывали бревна на Волге. Летом их сложили на берег в кошмы. Но осенью, перед перво-ледком, поднялась вода, бревна затопило и заковало льдом. Приходилось со всех сторон обкалывать первое бревно, отдирать его ломами. Нижние шли легче, от удара ломом сами выскакивали на поверхность. Удар с обоих концов — и бревно выпрыгивает наверх, отводят его по воде в сторону и бьют по следующему. Федор стоял с напарником, тоже политическим, по прозвищу Пеун. Сидел он за принадлежность к какому-то тайному обществу, срок отбывал легко, в настроении пел всегда одну и ту же песню: «П-о-а-тиряла-а я колечко…» (Потому и прозвали Пеуном). Оба враз ударяли ломами с загнутыми ручками — прямой, обледеневший на морозе лом легко можно было утопить. Федор думал не о работе — о каракулях Василия: «А теперь сообщаю о горе твоем, В однодневье свернулась Анна…» За думами не заметил, как сбился с ритма. Пеун ударил, бревно выплеснулось на поверхность. И в это время с силой обрушил свой лом Федор. Не встретив на пути поддержки, лом пошел на дно, рванув за собой Федора. Ледяная вода, как иголками, ожгла, тело. Попытался вынырнуть, но рукавица застряла в круглой ручке воткнувшегося лома. Наглотавшегося, окоченевшего, вытащили его на лед, повели к будке, где по очереди грелись конвойные… Как сейчас, Федор слышит дурной хохот конвойного солдата, сидевшего возле жарко пылающей печки. Плохо соображая, что делает, рванул его на себя. Смял бы — и тогда быть в тюрьме еще не один год. Но Пеун сумел уговорить испуганного и злого солдата:
— Горе у него. Себя плохо помнит.
— Горе горем, а на людей бросаться нечего, — ворчал солдат, разглядывая полуоторванный воротник полушубка.
Все обошлось, только и есть что отсидел в карцере трое суток.
Боль притупилась не скоро. Долгими ночами прислушивался к шагам надзирателей в тюремном коридоре, спрашивал себя: «За что такая напасть?». С Анной они жили дружно, хотя всякое бывало: и пьяный придет, и в драку ввяжется. У нее был покладистый характер, умела найти подход.
— Где уж теперь жениться, — махнул он рукой в ответ на слова тетки Александры. — Лучше ее не найти, хуже — себя только терзать. Зачем это нужно.
— Говори, говори, — насмешливо подбодрила тетка Александра. — Все вы, мужики, одним дегтем мазаны. Поманит какая краля — вмиг забудешь, что говорил. Месяца вдовым не походишь… От Акулиновой-то ласки кто бегал?
— Чего ты раскудахталась, — удивился Федор. — Никакой Акулины не знаю.
— Свят, свят, — смешно закрестилась тетка Александра. — Да кто ж тебя упрекает… К слову я. Песня такая про Акулину. Иль не слышал? — Вытерла руки о передник, хитровато сощурилась. — Послушай-ка, как оно бывает. Заходит это к ней сосед, к Акулинушке, — пуст двор-то был, а враз красавец конь на привязи. Спрашивает соседушка:
— Так-то вот, — назидательно договорила она.
— Ну, коль такая Акуля попадет — устоишь ли, — заметил Прокопий. — Верно рассуждаешь, Лександра: без бабы жизнь не в жизнь. Я вот много ли на отшибе, без Дуни? И то норовлю под юбку заглянуть…
— Сиди уж, — рассмеялась тетка Александра. — Кто на тебя польстится, колченогого.
Федор забавлялся, слушая их, и все еще никак не мог освоиться. Это ли не удивительно: захочет сейчас пойти из каморки — и пойдет, и не будет сзади шарканья ног конвоира, захочет — песню споет, хоть громко, хоть вполголоса. Да мало ли что можно захотеть, когда ты сам себе хозяин! Гладил стену и ощущал никогда не испытанное удовольствие от прикосновения пальцев к шершавой известке. Даже эта нелепая, застиранная занавеска, разделявшая каморку, казалась к месту. Ухо ловило раздельные удары стенных ходиков с покривившимся маятником.
— Жизнь-то какая! — Вложил в эти слова все чувство, которое его переполняло.
— Каторжная жизнь, что и говорить, — невпопад поддакнул Прокопий.
Федор поднял на него затуманенный взгляд. Обрадовался, когда тетка Александра сказала:
— Грех жаловаться — живем не хуже других.
Без стука вошел в каморку Андрей Фомичев и с ним белобрысый, прыщеватый парень в студенческой тужурке, с небольшим свертком в руках.
— Здорово живешь, Александра! — громко приветствовал Фомичев.
— Живу вот, — мельком взглядывая на парня, ответила она.
— Что такая неласковая? — удивился Андрей. — По слободке слух идет: Федор вернулся. Где он?
— Вон в переду с Прокопием.
Федор вышел из-за занавески. Поздоровался с Андреем без радушия. Стоял, выжидая, что скажет.
— Бледнущий-то, худущий! — воскликнул Фомичев. Присвистнул, мотнув кудрявой головой. — Только что скулы и остались.
— Не у Сороковского ручья на даче был, — недружелюбно заявила тетка Александра. — Лучше бы удивлялся, что жив пришел.
Андрей подозрительно оглядел ее, сказал обидчиво:
— Не с той ноги встала? Что-то не припомню, чем тебе досадил?
Тетка Александра озлилась.
— А хорошего что было? За все полтора года не спросил, как тут мальчонка без отца-матери…
— На тебя надеялся, старуха, — стараясь скрыть неловкость, сказал Фомичев и сразу же перевел разговор: — А о Сороковском ручье ты напрасно вспомнила. Нынешним летом мало кто под Сорока ходил. Бывало, по воскресеньям под каждым кустиком самовар дышит, гармошки поют, девки пляшут. Холера, будь неладна, перепугала народ. Скучно живут… Да, — повернулся к Федору, — познакомься вот, Иван Селиверстов, из Демидовского лицея.
Студент, неловко топтавшийся сзади Фомичева, вышел вперед, протянул руку.
— Андрей Петрович много рассказывал о вас, — заглядывая в сощуренные внимательно глаза Федора, сообщил он. Улыбнулся стеснительно и добавил: — Почему-то кажется, мы с вами подружимся.
— Кстати, дружилка с собой, — подхватил Фомичев. — Развертывай, Иван, сверток, а ты, Александра, не куксись, жарь скорей свою картошку.
Сели на половине Прокопия за грубо сколоченным столом с обгрызанными углами — Фомичев и Прокопий на табуретках, студенту и Федору досталась кровать. Студент все оглядывался, чувствовал себя стесненно, чего нельзя было сказать о Фомичеве. Тот хлопал Прокопия по плечу, подмигивал Федору.
— Ваську Дерина не видел еще?
— Нет, — встрепенулся Федор. — Как он жив?
— Озорует. Что ему сделается. Неделю тому назад с Лехой Васановым сцепился. У Лехи свой домишко в Починках, коровенка. Васька ему предлагает стог сена купить— за Твороговом, у ручья сметан, в кустиках. Ради забавы и приработка, дескать, косил, покупай. Дорого не возьму, всего две бутылки. Сговорились. Бутылку распили, вторую опосля, когда Леха сено привезет. Леха нанял лошадь, поехал. Твороговские мужики и накостыляли ему — не бери чужого. Стожок-то твороговских был. Еле ноги унес. Теперь в фабрике проходу не дают, хохочут: «Расскажи, как сенцо покупал!» И Васька Дерин хохочет— чего с него взять, всегда-то друг над другом подшучиваем. Теперь Леха как-то слух распускает: «Васька-то Дерин на охоте был близ Козьмодемьянска, медведя свалил. В каморке медведь, еще не протух, но запашок есть, потому сегодня распродавать по дешевке будет. Кому надо, идите». Васька с работы заявляется, у каморки бабы с корзинками толпятся, и среди них его Катерина. «Куда медведя дел?» Даже она поверила. А он и правда накануне с ружьем ходил… Досталось ему от баб. Ну-ка выстояли сколько, пока ждали, каждая пораньше спешила…
Пришла Марфуша из лабаза — ходила с Артемкой, — подала жирную крупную селедку, хлеб, выставила еще полбутылки водки и скрылась за занавеской. Прокопий запротестовал:
— Так, ребята, не годится. Они мне все уши прожужжали: «Вот выйдет Федор, вот придет Федор»… А пришел и прячутся. Праздник у нас общий. Александра, Марфа! Давайте сюда. За встречу выпьем да и в Рабочий сад сходим. Поглядим, какие для нас сготовили развлекалки.
— Разве только за встречу, — проговорила Александра, охотно направляясь к столу.
Несмело подошла Марфуша со своей табуреткой. Сели. Александра подняла стопку.
— Давай, сынок, за твое здоровье…. Не приведись каждому.
Артемка жался возле отца, гулять не шел. Ел сдобный крендель, кусал помаленьку, растягивая удовольствие.
Федор потянулся чокаться к Марфуше. От его взгляда она смешалась, чокаясь, плеснула вином на стол. Глаза, затененные длинными ресницами, повлажнели, щеки разрумянились.
Растерялась еще и потому, что все в эту минуту загляделись на нее.
— А что, Иван, плохие у нас невесты? — бахвалясь, спросил Фомичев.
Студент промолчал: видимо, не хотел еще больше смущать девушку. Он сидел бок о бок с Федором, слушал каждого, чуть улыбался. Федору он нравился все больше и больше.
— Скучно тут вам? — спросил Федор, отчего-то вспоминая Пеуна, с которым сдружился в тюрьме. Пеуна освободили на полгода раньше. Прощаясь, говорил: «Дом мой на Власьевской, недалеко от магазина Перлова. Не заглянешь — сам разыщу тебя, не затеряешься». «Надо будет обязательно побывать, поглядеть, как живет».
— Почему скучно, — откликнулся студент и повеселел. — Сам-то я из Любимского уезда. Родитель хозяйство кое-какое имеет. Часто приходилось бывать в больших торговых селах, городах, видеться с разными людьми. — Опять улыбнулся. — Никогда не замечал, чтобы было скучно. — Потом, заглядывая в глаза, сказал тихо, наклонившись к самому уху: — Вам стоит сердиться на меня. Книжку Фомичеву дал я…
Федор удивленно воззрился на него. Помедлив, сказал отчужденно:
— Чего теперь сердиться. Прошло. Значит, вон какой Модест Петрович. В полицейской части я сказал, что получил ее в трактире от Модеста Петровича. Выходит, Модест— это вы. Непохож. Тот черняв, с бородкой. Я потом во сне его часто видел. Ничего, забавный, хоть и ругались.
— Что же вы не поделили?
— Да то же. Как ни обернись, сзади стоит, книжицу сует. «На кой ляд она мне?» — говорю. Смеется, стерва. Из марксистов. — Федор усмехнулся зловредно, спросил — Вы тоже по этой части?
С удовольствием отметил, как смешался студент: напряглись желваки на скулах, надулись толстые губы.
— Многие называют себя марксистами, — уклончиво сказал студент. — Обругает чиновник своего начальника и уже считает — марксист… А злости у вас много, и это хорошо…
Оба не замечали, что за столом стало тише — прислушивались. Захмелевший Андрей Фомичев со стуком опустил стакан, не мигая уставился на них.
— К чему работа — был бы хлеб! — пьяно провозгласил он. — А так не годится. И я хочу секрет знать. — Ткнул пальцем в сторону Марфуши. — И она… Правда, Александра? Молчишь? Ну и помолчи, ты сегодня с другой ноги встала. А Федора я уважаю…
— Оно и видно, — вставила тетка Александра.
— Не веришь! — Андрей беспомощно оглянулся, ища поддержки. — Прокопий, правда? Хотя, Прокопий, ты ткач. — Засмеялся. — Ткач, хоть плачь. Ткачи — народ серьезный, не замай. А мы шутим… Рассказать, как Васька Дерин из прядильного медведя бабам торговал?
— При чем тут злость? — не дождавшись, когда Фомичев замолкнет, спросил Федор студента.
— При чем? — задумался тот. — Да просто потому, что теперь наверняка не сможете жить так, как прежде. Тюрьма нашему брату тоже на пользу. Злость, она помогает уяснять, что к чему.
Федор не понял студента. С горячностью сказал:
— Работать умею, как в праздники гулять — тоже знаю. Теперь лучше буду жить.
— Попробуйте.
Студент не возражал, просто сказал: «Попробуйте». Федор распалился. На щеках появился румянец, волосы спали на потный лоб.
— И попробую. Сил у меня сейчас на десятерых.
— Была бы направлена куда следует, сила эта, знал бы, что делать.
— Знаю! Вот смотрите. — Вытянул литые кулаки. — Никогда не подводили. А книжка ваша сразу подвела.
— Все это не так, неправильно…
— Неправильно, да увесисто. — Оглядел стол, подмигнул Марфуше, украдкой поглядывавшей на него. И Фомичеву: — Чего замолк? Рассказывай, как у вас в прядильном озоруют.
И, пока не вылезли из-за стола, ни разу не обернулся к студенту, как будто того не существовало.
6
Капельмейстер Иван Иванович Фурман взмахнул коротенькими ручками в белых перчатках. Трубы рявкнули марш «Двуглавый орел». Давка у ворот стала еще больше. Лезли, будто боялись, что самое интересное уже кончается. Лихие чубы из-под фуражек у парней, яркие косынки на уложенных венчиком косах у девушек, более строгие цвета платков у пожилых женщин — все это плывет, кружится в воротах. Крики!.. Ругань!.. «Ой, матушки, прижали! Ой, аспиды хищные!» — «Терпи, — смеются в ответ, — на то праздник». Старуха с шамкающим беззубым ртом тычет кулаком в бок парню, шипит, как гусыня: «Ты что, мазурик, щиплешься?» У парня ошалелые глаза, выискивает кого-то поверх голов. Отмахивается: «Не ори, бабка, обознался»…
Под шестигранными фонарями по обе стороны ворот стоят для порядку полицейские служители Бабкин и Попузнев. Ради такого дня начистили пуговицы мундиров мелом, у Попузнева на широкой груди медаль на Александровской ленте — за выслугу. У Бабкина кошачьи редкие усы топорщатся больше, чем обычно. Оба зорко приглядываются к толпе, неугодных оттирают. В помощники им определили хожалого Петра Коптелова. Если Бабкин и Попузнев у ворот стоят, как каменные идолы, олицетворяя несокрушимую силу, то Коптелова толпа швыряет, как щепку.
Кому не хочется попасть в Рабочий сад? Но не всем дозволено. Сам управляющий Федоров наказывал, чтобы праздник был без скандалу. Боже упаси, если прорвется пьяный или бузотер какой — взбучки не миновать. И служители вместе с Коптеловым старались.
Оттерли Василия Дерина, который шел от Овинной улицы сильно навеселе и мурлыкал под нос: «Это было на середу, замесила баба на солоду, не хватило у ней ковшичка воды, подняла ногу…» Стоп! Нынче в программе такого нету, чтобы озорные песни петь. Вертай назад.
— Меня? Назад? — удивился мастеровой. — А для кого праздник?.. То-то!
И опять ринулся в гущу людей. Смеясь, расступались.
— Право бык, того гляди затопчет.
— Маруська, да подожди ты, все войдем.
— Там гостинцы бесплатно дают — не хватит…
— Неужто гостинцы!.. Жми тогда…
А со стороны Забелиц, от Починок, с Широкой улицы, от корпусов все подходят фабричные в праздничных рубахах с поясками, хромовых сапогах с напуском, пиджаки небрежно накинуты на плечи. Их жены в ярких длинных сарафанах, на модницах еще и кофточки, туго стягивающие талию, на шее бусы не в один ряд — неторопко ступают в узконосых ботинках с высокой шнуровкой, поглядывают нетерпеливо через щели забора, крашенного ядовитой зеленью, прислушиваются к полковой музыке. Вечер, как на диво, теплый. Пахнет цветами с клумб, прохлада исходит от лип, раскидистых дубов, что густо растут в саду.
За воротами публика растекается по тенистым аллеям, посыпанным битым кирпичом. Все спешат к широкой площадке, где приглашенным из города штукмейстером приготовлены забавы.
Это те, кто уже за воротами. А Василий Дерин все еще работает локтями, медленно, но приближается к цели. Сзади за пояс прицепился вихрастый подросток в рваной миткалевой рубашонке, в штанишках чуть ниже колен, босой.
— Тятька, меня проведи.
— Давай, Егорша, — откликнулся на зов Василий. — Нажимай на батьку. Где наша не брала.
На сей раз не взяла. У служителей была сила, и мастеровой оценил это. Оказавшись вытолкнутым из толпы, сказал все так же удивленно:
— Не пускают, Егорша. Пробуй сам. И валяйте без меня… резвитесь.
Мальчишка волчком закрутился у ворот, а Василий снова отправился в Овинную до портерной лавки Осинина: там не выгоняют, там, ежели с деньгами, за дорогого гостя сойдешь.
Хромой Геша, возчик булочника Батманова, денег не имел, поэтому дергал за рукав Петруху Коптелова (Бабкина и Попузнева при мундирах боялся как огня). Мужичонка распустил слюни по бороде, плакал:
— Пошто обижаешь?
— Иди, иди, много таких.
— Шкалик, не больше, — оправдывался хромой. — Слаб я…
— Тебе сказано иль нет? — вразумлял Петруха. — С этакой-то харей да на гостей нарвешься. Кабы не именитые гости сегодня… А ну отдайсь!
Хожалый заработал локтями, освобождая место для располневшего краснолицего господина лет тридцати с роскошными черными усами; на круглом животе — цепь золотая, из кармана батистовый платочек уголками торчит. Знали старшего табельщика Егорычева, потому расступились.
— Серафиму Евстигнеевичу! — поднял хожалый козырек.
Рядом Бабкин и Попузнев вытянулись. Мол, сделайте милость, Серафим Евстигнеевич, побывайте на рабочем празднике.
Воспользовавшись заминкой, зашмыгали под ногами мальчишки. Егорка Дерин — ловок чертенок — проскочил, его приятель Васька Работнов замешкался, был пойман. Барахтался в руках хожалого, шумел:
— Отпусти! Ну что тебе, отпусти!
Вместо ответа Коптелов тряс что есть силы Ваську, приговаривал:
— Уважай старших, для них праздник, не для вас.
У хожалого от такого старания пот на носу выступил.
Совсем бы задергал мальчишку, не возьми его кто-то за плечи. Повернул голову и обомлел: в пиджачке внакидку, в поношенной бумажной косоворотке стоит перед ним Федор Крутов, щурит насмешливо голубые глаза. Острижен коротко, отчего заметно выдался лоб, выпирают скулы на похудевшем бледном лице, рот крепко сжат.
— Здорово, Петруха!
— 3-здорово, — заикаясь, ответил Коптелов. Почему-то втянул голову в плечи, будто ждал удара. Но Федор медлил. Возле девчонка Оладейникова вцепилась в его руку, в глазах восторг, губы не закрываются в улыбке. Довольна, что идет на праздник… И тогда Коптелов опомнился: так ведь не один на один столкнулись — на людях ничего ему Федор не сделает… А Бабкин с Попузневым на что? Не дадут в обиду. Нахмурил, как грознее, брови, а сказалось невнятно:
— Не балуй, чего ты…
— Ослобони малого, не тряси, — глуховато попросил Федор.
Страшней всего Коптелову не просьба — в усмешке сощуренные глаза. Таится в них лютая злоба, от такого взгляда тошнотный страх подкатывает к груди. Сами по себе ослабли руки…
Мальчишка, почуяв слабину — только того и ждал, — рванулся, очутился в саду на аллее рядом с Егоркой Дериным. Оба припустились. Хожалый было за ними, но за воротами остановился: все равно не догнать. От неудачи осмелел:
— Ты, тюремщик, порядки не устанавливай. — Сказал и удивился своему нахальству. Надо бы остановиться, да уж понесло, договорил: — А то самого вытурим, не поглядим. Еще не научили?
Повисла Марфуша на дернувшейся руке, слетела радость с лица. Федор сдержался, унял злую дрожь. Ожидавшему худа Коптелову поднес к носу костистый кулак.
— Гляди! Наперед думай, что говорить…
Стоявший в воротах Бабкин деликатно отвернулся, будто ничего и не заметил. За Крутовым и Марфушей прошли в сад Андрей Фомичев и белобрысый студент. Хожалый подозрительно покосился на студента, но сказать что-либо остерегся: «Заодно с этим бешеным, леший их, пусть идут».
Студент нагнал Федора, шел вровень, лукаво усмехался. Это задело Федора.
— Чего скалишься? — добродушно спросил он.
— Так…
— Так! Рук марать не хотелось, вот как!
— А я думал, ты его пристукнешь. Все одним., подлецом меньше. Каков, а? Кабы ему песий хвост, сам бы себе бока нахлестал. Знает, что ничего не получит, а выслуживается.
— Рук марать не хотелось, — раздраженно повторил Федор.
— За хулиганство отвечать не хотелось, — уточнил студент. — Какие бы благородные порывы ни были, а все-таки хулиганство — поколотить сторожа. Так ведь? Уважать ты себя больше стал. Понимаешь, что не в таких сошках причина. Не признаешься, а понимаешь.
— Послушай, как тебя, Иван Селиверстов. Кто ты такой? Иди ко всем чертям! Хватит с меня той книжки и полутора лет. Хочу теперь жить, как все. Не думая ни о чем. Понял?
— Понял, — сказал студент.
Шли к резному разукрашенному павильону, приготовленному для гостей из города. Справа от павильона крутились карусели, ближе — настроены сооружения для игр, тут же, прямо под деревом, торговали пивом, сластями. Андрей Фомичев и присоединившийся к нему студент сразу же затерялись в толпе, Федора встретили мастеровые, с которыми вместе работал, и потащили пить пиво. Марфуша осталась одна у карусели, где выстроилась большая очередь. Посмотрела, посмотрела, прикинула, сколько желающих, и решила, что толку не добиться. Лучше уж поглядеть, что делается у совершенно гладкого столба, на верху которого трепещет синяя рубаха. Охотников до рубахи много, задорят друг друга:
— Валяй, доставай, сто лет одежка носиться будет.
— Дайте попробовать, православные, вниз падать буду, не куда-то.
Низкорослый парень в картузе со сломанным козырьком— лицо глупое, блинообразное — берет из блюда калач и пробует залезть.
Столб скользкий, мешает калач в руке: наверху, взобравшись, надо съесть его, потом и рубаху снимать. Сначала поднимается шустро, но когда осталось менее половины столба, замедлил, задрожал калач в руке — значит, выдохся. Продержавшись еще какое-то мгновение, парень кулем летит вниз. Не повезло!
Мальчишка рвется сквозь толпу любопытных — Егорка Дерин. За ним, пыхтя, толкается неразлучный дружок Васька Работнов.
— Куда? — совестят их. — Парни не могут, а вы… — И безнадежно машут рукой.
— Ей-богу, долезу! — божится Егорка.
— Пусть его… посмеемся.
Егорка рассудил: двойная выгода — калач съесть, да и рубаха, такой во сне не снилось. Вот тятька рад будет! Поплевал на ладони, хохолок темный пригладил, перекрестился на животе, полез. Мигнуть не успели — на метр от земли. Дальше — больше, калач, не как у других, не дрожит. Долезет! А народ прибывает. Далеко видно мальчишку на столбе. Трепещет рубаха — дразнит… Кричат:
— Смотри, снимет! Ей-ей снимет!
Егорка уже к верхушке столба добрался, уже калач в рот сует — хожалый Коптелов (будь неладен) появился, орет, подняв голову:
— Кто позволил?
Кто Егорке позволил? Сам! Штукмейстера у столба не оказалось — застрял возле карусели, — вот и полез.
— А ну, съезжай, — командует хожалый. — Рубаху не трожь, замараешь…
Задрал Коптелов голову, ругается.
— Пусть берет, — защищают в толпе. — Затем и лез…
Выскочил пьяненький Паша Палюля, подбоченился, будто не Егорка, а он на столбе. Выдохнул с восторгом:
— Эхти! Не слезай, парень, держись крепче.
Мальчишка обхватил скользкий столб— словно прилип. Хороша рубаха, как живая, колышется. Сдернул ее, скомкал и Ваське швырнул — лови и беги.
Да разве поймать Ваське Работнову. Пока потянулся, Коптелов подскочил — успел дать Ваське затрещину и рубаху схватить.
— Эй, шустрый, слезай. По тебе ворота плачут.
— Не слезу! Хучь до ночи буду сидеть. Вот залезь и стащи.
Упрямится Егорка. Не по закону отобрали рубаху. Аль условия он не выполнил? Обман сплошной — не праздник.
— Не для вас праздник — для взрослых.
Хочешь не хочешь, пришлось мальчишке слезть. А чтоб хожалый не поймал и не вывел из сада, прыгнул в сторону, скрылся за спинами. Пускай рубаха пропадает, зато на взрослом празднике побуду.
Правее на вытоптанной площадке такой же гладкий столб, но лежит на высоте полутора метров. С одного и другого конца выстроилась очередь. Сходятся на бревне по двое, стараются, кто кого столкнет. Егорка подобрался поближе, пристроился сбоку табельщика Егорычева. Увидал цепь по животу — обомлел. Мать честная — руб-лев сто стоит.
Егорычев цепь оберегает. От подростка шаг, второй. Встал возле солдата-фанагорийца, все надежнее. Солдат перекидывается шуточками с молоденькими девушками, морщит рябое лицо в смехе. Рад, что после дежурства у Коровницкой тюрьмы получил увольнительную, еще больше рад, что увидел в саду Марфушу, с которой так хорошо поговорил днем.
— Где ваш, ждали которого? — спросил Родион в первую очередь.
Марфуша пожала плечами: дескать, кто его знает.
Еще сильней обрадовался солдат. Рвется к бревну показать удаль.
— Иди, идол прилипчивый, — лукаво смеется Марфуша. Веселье так и брызжет с ее лица. Сама на себя дивилась— рот сегодня не закрывается. «Ой, мамоньки, что-то будет!»
Посмотрела на очередь. Рябой солдат уже стоял на доске с поперечинами, по которой забирались на бревно. Вот сшибся с одним — устоял, хватил второго по плечу — опять устоял. И все на толпу оглядывается: видит ли Марфуша, понимает ли, что для нее старается.
— Ничего, хваткий, — одобряют в толпе.
— Братцы, так ить у него ноги кривые! Ишь оплел бревно, столкнешь разе!
Табельщик Егорычев тоже на солдата косится, а к Марфуше Оладейниковой всем лицом. Глазки масленеют, колыхается цепь на животе. Сколько раз на дню в фабрике видит — красоты не примечал. Тут словно прозрел: коса светлая до пояса, с бантом белым, глаза крупные, влажные, синь такая — утонешь. Глядит Егорычев: до чего ж ладна, до чего пригожа. Ус свой роскошный подкрутил, подмигнул призывно.
Марфуша через плечо оглянулась: любопытно, кому это козел пархатый мигает? Неужто мне! Засмеялась звонко.
Егорычев еще ближе, глаз не сводит. Не понял смеха: думал, осчастливлена вниманием. Протянул пухлую с рыжеватыми волосами руку, чтобы поздороваться. Нынче праздник, нынче не зазорно и руку пожать хорошенькой работнице.
Сбоку, невидимый ему, стоял Федор Крутов. Злился… И когда волосатая рука повисла в воздухе, кровь прилила к лицу, проворно подхватил, сжал. Егорычев хотел обидеться, но решил, что не стоит поднимать шума из-за пустяка. Подумал только: «Принесла нелегкая не ко времени».
А затем случилось что-то непонятное. Пальцы стали слипаться, в кисти появилась резкая боль. Егорычев дрогнул коленками, невольно стал приседать. Наклоняясь все ниже, как в поклоне, побагровел от натуги, покосился в сторону деревянного разукрашенного павильона, где собрались за столиками именитые гости. Ужаснулся. Позор! Поймут: кланяется. И кому? Смутьяну! Тюремщику!.. А Марфутка-то чему смеется, бессовестная!.. Ай, какой позор!..
Когда же Федор выпустил руку — выпрямился, метнул злобный взгляд и, не задерживаясь, пошел от греха подальше. И не кричал, и не грозился, а Федору стало немножко не по себе. Он совсем не хотел обижать Егорычева. А вышло как-то не так. Хорошо еще, студента рядом не оказалось, опять стал бы измываться. Но Марфуше понравилось…
— Дяденька, а дяденька!..
Сзади Федора дергал за рукав мальчишка. Что-то уж больно знакомое лицо, а кто — забыл.
— Дяденька, отними рубаху.
Такая надежда в глазах у мальчишки, такая мольба, что Федор участливо спросил:
— Какую рубаху?
— На столбе висела. Я залез, снял, а у меня отобрали. Зачем же тогда и лез… Не по закону…
— Тебя как зовут?
— Егор.
— Дерин, что ли?
— А кто же, как не Дерин. Отнимешь? Хожалый отобрал. Он штукмейстеру отдал.
Мальчишка чуть не плакал.
— Но почему я? — удивился Федор. — Отец где?
— А! — Егорка махнул рукой. — Кнуты вьет да собак бьет.
— Мда… — нерешительно произнес Федор. — Мне ведь тоже не отдадут.
— Отдадут, только скажешь. — И уже тащил к будочке, где штукмейстер, из немцев, длинноногий, в помятом и измазанном мелом сюртуке, учил фабричных парней попадать мячом в железную тарелку, что стояла в десяти шагах от него на табуретке.
— Три попадания — пачка папирос «Трезвон». Кто первый?.. Пардон? — вежливо извинился он, налетая на Федора. — Вы первый. — И вручил мяч.
Стояла очередь, но раз мяч в руках, Федор кинул. И конечно, не попал.
— Рубаху мальчишке отдай.
Штукмейстер поджал тонкие губы и закатил глаза.
— Какую рубаху? Какой мальчишка? Не морочьте голову… — Глянул на Федора, на Егорку и как будто вспомнил — Сидел на столбе мальчишка. Сторож сказал. Я не успел… Не видел…
— Сидел, так отдай. Не ветром же ее сдуло. Чего парня обидел? Своя-то у него гляди какая.
Рубаха была неважная, с полуоторванным воротником, заступник был рослый, требовал решительно, и штукмейстер — не своя, хозяйская — смягчился. Нырнул в будочку, порылся и вытащил лист бумаги и аккуратно свернутую синюю косоворотку. Стал спрашивать Егоркину фамилию.
— Расписываться умеешь?
— А чего не уметь, — храбро заявил Егорка, взял карандаш из рук штукмейстера и поставил жирный крест. Потом сунул рубаху за пазуху и рванулся с места — не передумал бы.
— Спасибо, дяденька! — обернувшись, поблагодарил он. — Век не забуду.
Штукмейстер принял его слова на свой счет. По-доброму улыбнулся.
— Мальчик очень славный. Пусть носит на здоровье.
В резном павильоне за продолговатым столиком вместе с управляющим фабрикой Федоровым сидели инженер Грязнов, его сестра Варя, товарищ городского головы купец Чистяков с дочкой, бледной болезненной девушкой с томным взглядом. У самого барьера курил и поглядывал на забавы мастеровых фабричный механик Дент. Половой с полотенцем в руках разносил прохладительные напитки.
Управляющий, как радушный хозяин, кивал служащим, гуляющим по аллее, — всех в павильон не приглашали. Увидев сумрачного человека в черной тройке, помахал рукой.
— Сюда, Петр Петрович. Что-то вы запропали, а у меня к вам дело. — И когда тот подошел, повернулся к Грязновой, представил: — Варюша, вот врач нашей больницы Воскресенский. У него вам придется работать.
Воскресенский церемонно раскланялся с каждым, поцеловал руку девушке. Свежесть ее молодого лица, открытый, чистый взгляд понравились ему. С интересом проговорил:
— Нуте, каков из себя наш коллега? Поладим ли?
— Несомненно, — охотно подтвердила девушка. — Я постараюсь быть послушной.
Угрюмое лицо Воскресенского просветлело. Подсел рядом. Половой поставил бокал, хотел наполнить шипучим напитком.
— Э, мне что-нибудь покрепче… Да и вот этому суровому господину, — указал на Грязнова. — Уж очень почему-то внимательно приглядывается ко мне. Поверьте, я не обижу вашу даму, — шутливо докончил он. — Не смотрите на меня так страшно.
— Это мой брат, Алексей, — пояснила Варя.
Тогда уж и Воскресенский более внимательно оглядел инженера.
— Похож, — добродушно проговорил он. — Только уж больно зол. На кого-то обиду имеет.
Грязнов несколько растерялся, не зная, как отнестись к грубоватой шутке доктора. Варя встревоженно коснулась его плеча — видимо, боялась, что он взбеленится и наговорит черт знает что. Сестренка знала характер своего старшего братца.
— Во всяком случае вам беспокоиться нечего, — медленно проговорил Грязнов. — Не на вас.
— Тогда все ясно — на Сергей Сергеича.
— Кто такой Сергей Сергеич?
Доктор без слов показал на сухопарого Дента.
— Вполне возможно, — тихо ответил инженер. — Нас уже знакомили. Симпатии я не вызвал. Прискорбно, я это понимаю, но ничего не поделаешь.
— Очень прискорбно, — все в том же тоне продолжал доктор. — Мистер Дент — влиятельнейший человек.
Дент, услышав свое имя, повернул голову. Приветственно поднял руку.
— Петр Петрович… сто лет!
— Это он хотел сказать: сколько лет, сколько зим, — перевел Воскресенский на ухо Варе. И тоже сделал театральный жест. — Доброго здоровья, милейший.
Варя улыбнулась доктору, показав ровный ряд белых зубов. Поняла, что он шутил ради нее и что она ему нравилась. Ей тоже стало казаться, что давным-давно знает этого человека. И это хорошо, что ей придется работать с ним.
Перед отъездом Варя окончила курсы сестер милосердия и уже получила место в частной московской больнице. Но когда брат стал переводиться из Центральной конторы товарищества Карзинкиных на здешнюю фабрику, она поехала с ним.
Улочки фабричной слободки чем-то напоминали ей родной Серпухов, где жила их семья, где на заросшем лопухами кладбище похоронены отец и мать. Одного боялась: как бы не в меру вспыльчивый брат с первых дней не испортил себе карьеру. Сама она была милейшим существом и очень переживала, если видела, что ею оставались недовольны. Нынешний день просто везло. Если не считать болезненной девицы Чистяковой, с неодобрением оглядывавшей ее простенький наряд, все были с ней любезны, на всех она производила приятное впечатление.
Мимо павильона проходили мастеровые, переговаривались, плевались семечками. Праздник шел чинно, пристойно. Солнце еще не успело спрятаться за деревьями. На земле оставались длинные тени. Тень от девицы Чистяковой была ужасающе уродливой. «Боже, как я к ней несправедлива, — подумала Варя. — И в сущности только из-за того, что она позволила себе бесцеремонно разглядывать меня. Нельзя быть такой гадкой».
Чтобы загладить свою вину, Варя улыбнулась Чистяковой и перевела взгляд на площадку, где забавлялись мастеровые. Наиболее оживленно было у бревна, — там мерялись ловкостью и силой фабричные парни.
С одной стороны на бревне стоял солдат-фанагориец. Ему выходили навстречу, сшибались, и после недолгой борьбы он опять оставался победителем. Но вот поднялся белоголовый высокий мастеровой в пиджаке, небрежно наброшенном на плечи. Так же небрежно, почти красиво он бросил пиджак девчушке со светлой косой и пошел навстречу солдату. Им долго не удавалось перебороть друг друга. В конце концов солдат устал, оскользнулся. Его окружили, хлопали по плечу и смеялись. А мастеровой стоял на бревне, ждал, кто будет следующим. У него был такой спокойный и уверенный вид, словно он собрался не уступать бревна до конца праздника.
Сидевший рядом Воскресенский тоже заинтересовался мастеровым. И когда тот шутя столкнул взбежавшего на бревно парня, доктор не удержался от похвалы:
— Каков молодец. Наблюдаю за ним — нравится. И понять не могу — чем, а нравится.
Теперь уже все, кто был в павильоне, следили за борьбой на бревне.
— Ба, признаю, — вглядевшись, заявил управляющий. — Хороший мастеровой, но, к сожалению, смутьян первостатейный. — Усмехнулся, хитро скосив глаза на фабричного механика. — Наш дорогой мистер Дент года полтора тому назад пострадал через него…
Чистяков, тоже, как и дочь, болезненный, с впалыми щеками, вдруг оживился.
— Мистер Дент, — скрипучим голосом спросил он, — как это вам удалось пострадать через рабочего?
— О, это веселая история, — бодро начал англичанин, присаживаясь поближе. — Я много смеялся, а мне было не до смеха. Да… Я не знал, что такое русский трактир. Я ходил туда в воскресенье, угощал всех, расплачивался за всех, а потом меня водили в полицию. В полиции оказался мастер Крутов, успокаивал, а я не был спокоен. Я думал: угощать всех по русским обычаям — плохо и готовился к худшему. Но пришел пристав, долго беседовал и просил идти домой. Я не пошел домой, а велел объяснить, почему был в полиции. И пристав объяснил: «Мистер Дент, произошла нелепая ошибка. Вас приняли за государственного преступника, который должен был прийти в трактир». Тогда мне стало весело. Я записал в дневник. Это очень редкий случай…
— Тот самый мастер Крутов — вон на бревне, — закончил за него управляющий. — Отобрали у него запрещенную книжку. Естественно — где взял? Ну и сочинил, шельмец, что получил в трактире у некоего Модеста Петровича, обрисовал его, как положено. Наши молодцы туда — и сграбастали Дента. А Модест — выдумка. Всю весну наблюдали за трактиром — кроме фабричных, никто в него не ходит.
Крутов бился на бревне с не менее ловким мастеровым. Оба осторожно прощупывали друг друга, не спешили делать решающий удар. Грязнов с жадным любопытством следил за ними, сам постепенно входил в азарт. Потом поднялся, конфузясь, объяснил:
— Пойду попробую…
— И охота вам, батенька, — ворчливо сказал управляющий. — Для вас ли эта забава? Сидели бы и поглядывали.
— Ах, Семен Андреевич, не останавливайте господина инженера, — тонким голоском попросила Чистякова.
Товарищ городского головы, приехавший сюда ради дочери, любительницы всяких празднеств, не замедлил поддержать ее.
— Идите, идите, молодой человек, — напутствовал он Грязнова. — Много со стариками будете сидеть — сами состаритесь.
Толпа затихла, когда Грязное ровным шагом подошел к бревну. Мастеровой спрыгнул, то же сделал и Федор. Инженер поднял руку.
— Стойте, куда же вы. Давайте поборемся.
Очередь расступилась, и Грязнов, провожаемый любопытными взглядами, легко, пружинисто взбежал на бревно.
Оба они были почти одинакового роста, оба стройные, подвижные. Суровость на лице делала Грязнова старше, чем он был на самом деле. Федор же был весь добродушие, ждал когда противник начнет борьбу.
— Крутов? — спросил инженер.
— А вам откуда известно? — удивился Федор.
— Слышал. В популярности вам не откажешь. И в ловкости тоже.
Федор не ответил, раздумывал: «Столкнуть этого господина, вот злиться будет!»
Грязнов побледнел, стал медленно, чуть наклонясь вперед, наступать. По тому, как он стоял, Федор понял, что сшибить его будет нелегко.
Внизу бурлили зрители. Высказывались и за того и за другого.
— Где ему! Вон силища-то у того, у черного. Как филин, гляди гукнет.
— Федору-то не выстоять? Сшибет, не ходи к гадалке.
— Держись, братишка, пусть узнает седьмую тысячу…
Грязнов без улыбки сказал Федору:
— Не совсем честно получается: все за вас и хоть бы кто в мою пользу. Давайте начинать, а то я без боя свалюсь, не выдержу.
Федор дружелюбно кивнул. Противники еще присматривались, не решаясь сделать первого удара, когда у ворот раздались крики, народ потянулся туда. Федор, стоявший спиной к воротам, оглянулся. Показалось, что в гуще толпы заметил отбивающегося от городовых белобрысого студента.
В разных местах сада послышались свистки.
Грязнов в это время ловко упал на колено, задел Федора по ноге. Федор качнулся и полетел. Следом спрыгнул инженер.
— Наверно, еще встретимся, — просто сказал он. — Работаете на фабрике?
Федора занимала свалка у ворот. Ответил с запозданием:
— Работал в ремонте… до тюрьмы. Сегодня только пришел.
— Слышал. Книжки запрещенные читаете?
Федор опять удивился: откуда бы ему знать?
— Я инженер Грязнов. Вот прибыл на фабрику, работать…
— Что ж, — пристально глядя на него, сказал Федор, — будем знакомы.
Думалось ли Федору Крутову, что еще не раз столкнется с этим человеком? Все будет: и обоюдное уважение, и искреннее непонимание поступков каждого и что в конце концов станут они смертельными врагами. Сейчас же Грязнов не мог бы сказать, как говорил о Денте: «Симпатии я не вызвал». Он нравился Федору.
Мимо них проходили мастеровые, встревоженно, переговаривались:
— Что там? Убили?
— Студента поймали.
— Студента? За что его?
— Студент. За что же больше. За то, что студент.
— Листки какие-то, говорят, расклеивал…
Волновались и в павильоне за столиками. Управляющий подозвал полового и велел выяснить, что происходит у ворот. Варя не стала ждать, направилась на площадку— брат что-то слишком долго задержался с Крутовым.
— Алексей, познакомь меня, — почти требовательно произнесла она, подходя к ним и не без робости взглядывая на мастерового. Вблизи рассматривая его, она отметила для себя, что если Крутова и нельзя назвать красивым, то приятный он — несомненно. Выразительны были голубые, чуть насмешливые глаза. Она выдержала его долгий взгляд.
— Моя сестра, — сказал Грязнов, не очень довольный тем, что Варя помешала их разговору.
Федор осторожно пожал теплую хрупкую ладошку: чего доброго, сделаешь больно — заревет. Варя застенчиво улыбнулась.
— Вы так деретесь на бревне, что я всерьез побаивалась за брата.
— Вы за меня побаивались бы, барышня. Счикнул он меня, будьте здоровы. Опомниться не успел. Приведись еще сшибиться, так я прежде подумаю.
Сзади его легонько толкнули. Оглянулся — Марфуша, губы надуты, не смотрит. Потянула за рукав.
— Ты чего?
— Пойдем. Зовут тебя… — сердито объявила девушка.
— А это ваша сестра, — сказала Варя. — Правильно?
— Нет, — смутился Федор, не зная, как объяснить, кем ему доводится Марфуша.
— Я рада, что с вами познакомилась. Нам тоже пора, Алексей, — проговорила Варя, украдкой поглядывая на рассерженную Марфушу. Понятно, что эта хорошенькая фабричная девчушка сердится из-за нее.
Но разойтись им так сразу не удалось. Широкими шагами подошел Дент и сразу к Федору.
— Я желал сразиться с победителем.
— Вот победитель, — указал Федор на Грязнова.
— О, русский инженер не есть победитель! — Для подтверждения Дент тряхнул головой. — Вы есть победитель. Я все видел. Я о вас думал, мастер Крутов.
Федор с недоверием воззрился на англичанина.
— Я о вас тоже, — сообщил он. — С того дня, как у Цыбакина расстались.
— О, Цыбакин! Он мне объяснил… Пожалуйста, сразиться.
— Да вот же победитель! — Федор начал выходить из себя: чего вздумалось англичанину покрасоваться на бревне?
— Мистер Дент прав, — вмешался Грязнов. — Я сделал выпад, когда вас занимала толкучка у ворот. Уважьте господина главного механика.
Федор почуял усмешку в последних словах инженера. Подумал: «Ладно, столкну, раз так Денту хочется».
Стал подниматься на бревно. С другой стороны торопливо взбежал Дент. Начали сходиться. Федор рассчитал, когда хватит руки, чтобы задеть противника, и, не остерегаясь, со всего маху хлопнул англичанина по боку. Дент резво взбрыкнул ногами в лакированных ботинках. Упал, правда, на руки и тут же с ловкостью спортсмена вскочил. Потряс головой, все еще, видимо, плохо соображая, как это произошло, что он моментально очутился на земле. Поглаживая ушибленный бок, невозмутимо заявил:
— Вы есть сильный, мастер Крутов. — И зашагал к воротам.
— Так и вы сильный. А сейчас это не считается.
— О, благодарю, — буркнул Дент и еще прибавил шагу.
Грязнов ухмылялся, поглаживая подбородок. Был доволен, что механик получил то, чего добивался. И еще большей симпатией проникся к Крутову.
Инженера поздравляли. Он рассеянно откланивался, стоя внизу у павильона вместе с Варей. На резном столбе висела синенькая бумажка. Прочел: «Рабочие! Придет ли конец вашему терпению? Как заведенные машины, гнете хребет, а весь ваш труд, все ваше богатство забирают хозяева. Вас обманывают на каждом шагу, каждый час. А потом задабривают глупыми развлечениями…»
Удивляясь, Грязнов смотрел на не просохший еще листок.
— Алексей, что это такое? — спросила Варя.
— А? Да просто так… — как можно безразличнее ответил он. — Объявление на продажу дома.
Глава третья
1
Замолкли трубы фанагорийцев, оборвались последние песни подгулявших мастеровых, дурашливо прогорланил петух в Починках — и все стихло. Мертвая тишина нависла над слободкой.
Но надолго ли? Не успели досмотреть последние сны, а уже в ночном посвежевшем воздухе завыл фабричный гудок. Назойливый, несся по каменным этажам рабочих казарм. От его рассерженного протяжного воя звякали стеклами покосившиеся домишки Щемиловки, Овинной, Ветошной, Тулуповой, Лесной… — десятка кривых грязных улочек, приткнувшихся под боком фабрики. Замелькал в окнах неяркий свет, зашевелились занавески в каморках. Первая смена торопилась на заработку.
Люди, невыспавшиеся, разбитые, протирали глаза, наскоро пили чай и шли к фабричным воротам. Утешали себя: ничего, через шесть часов можно будет доспать, досмотреть оборванные сны. Только бы не попасться на штраф — в утренней смене, когда человек еще не разгулялся, медлителен, ловят смотрители провинившихся. Задремал, стоя у машины, — штраф двадцать копеек. А чтоб не было недовольства, тут же объяснят: «Не штрафуй тебя — попадешь в машину, калекой станешь». Отсюда видно — штрафуют из добрых побуждений, от любви к людям.
На заработке дремлют не только у машин, а где придется, и даже в уборной — рабочем клубе — на рундуке. За «рундук» берут дороже — двадцать пять копеек. А всего-то за день — и в заработку и в доработку — с грехом пополам вырабатываешь шесть гривен.
О доработке, которая у первой смены начинается с четырех часов дня, старались не думать. Вот когда выйдешь с заработки, шесть часов отдохнешь, будешь возвращаться снова дорабатывать двенадцатичасовую смену, тогда и думай.
Как всегда, после праздничного дня счастливее оказывались рабочие второй смены: им можно поспать до девяти, до полдесятого, пока солнце, пробившись сквозь пыльные окна каморок, не сгонит с постели.
Давно отгремела посудой тетка Александра, кряхтя оделся Прокопий, Марфуша, прибрав волосы за платок, собралась — ушли все, а Федор и Артемка сладко похрапывали.
Никогда так хорошо не спалось обоим. С закрытыми глазами протянет Артемка руку, упрется в теплое родное тело — тут папаня, на постели, — прижмется теснее, вздохнет. Вздрогнет Федор, встревоженно осмотрится, и сразу так легко станет на душе: нет, это наяву, он дома.
Наверно, от счастья проснулся Артемка не как всегда— раньше. До спанья ли тут, когда забот столько?
Решил: скоро зима, потому перво-наперво попрошу шар, как у Егорки Дерина — ровненько выточенный из березового чурбашка, чтоб пустил и точно попал. Пусть будет крашенный по белому полю голубыми полосками. Таким шаром всех переиграю… Потом ножик складной с костяной ручкой пусть купит — их в лабазе и на Широкой в балаганах продают. Без ножа, как без рук: удочку и то нечем вырезать. А потом… потом надо ботинки справить. Артемке и ни к чему бы, да тетка Александра советует: дожди холодные вот-вот польют, дома сидеть все равно не станешь — надо ботинки.
Желаний много. И все теперь сбудутся, раз папаня рядом. Артемка потолкал отца — не просыпается, похрапывает легонько. Так он и в контору опоздает.
По коридору кто-то топал тяжелыми сапогами. Топот приближался, становился громче и вдруг затих у самой-самой каморки. Кто бы это? Артемка, чуть отдернув занавеску, уставился на дверь. Ойкнул, когда шагнул через порог, тяжело отдуваясь, усатый дядька в мундире со сверкающими пуговицами, с шашкой, пристегнутой к ремню. Тот самый дядька, что уводил папаню в тюрьму. Артемка встретился с ним взглядом — сердитые глаза, неласковые. Юркнул со страху под одеяло.
— Ты что? — сонливо спросил отец. — Аль почудилось?
— Городовой.
— Не бог весть какое страшилище — городовой. Так и то во сне. Чего испугался, глупыш.
Отец потянулся за табаком, лежавшим на столе в баночке из-под чаю, и только тут заметил нежданного гостя. Спросил, не удивляясь:
— Это ты, Бабкин?
Полицейский обтирал большим клетчатым платком лицо и шею, приглядывал, куда бы-сесть.
— Должно быть, я, — подтвердил он.
— Чего тебе понадобилось спозаранку мальчишку пугать?
— Поди застань вас в другое время. — Бабкин подошел к столу, тоже стал скручивать цигарку. Вместе прикурили. — Велено предупредить, что ты выселяешься из казенной квартиры. Вот распишись.
На стол лег лист бумаги. Федор оделся, стал читать.
— Что-то непонятно, Бабкин, — упавшим голосом сказал он. — Я с сегодняшнего дня иду работать. Могли бы не торопиться…
— Приказано конторой. Мальчишку тоже… само собой, забирай.
— Я тут живу, как себя помню. Подумали в конторе, куда я с ним денусь?
Бабкин промолчал. По его скучному лицу было видно, что шуметь бесполезно: не от себя, по службе. Сколько хочешь говори, что он может сделать? «Ладно, — решил Федор, — буду работать, оставят жилье». Расписываться не стал, отодвинул бумагу.
— Скажешь, не застал, мол. Имей совесть. Осень на носу. Куда я с ним.
Бабкин долго думал, пыхтел цигаркой. Потом решился, сложил листок, убрал.
— Приду вечером.
— Зачем ты эту шкуру носишь? — Федор указал на мундир. — Не идет она тебе.
— Если бы знал, что в твоей шкуре легче…
— От меня хоть не шарахаются. По-доброму глянешь— и ответят тем же. А тебя, как пугало, стороной норовят обойти. Совесть тебя не заедает?
— Много ты понимаешь. — Бабкин усмехнулся, шевельнув усами. — Совесть! Совестью не проживешь. Ближе к начальству — вот и совесть. Какая-никакая моя шкура, а я все над тобой. Вечером будь. Разрешат жить, бутылку поставишь.
— Со сна я, Бабкин, добрый, ладно, считай за мной. Все у тебя?
— По субботам станешь приходить в полицейскую часть на отметку.
— Это еще зачем? — изумился Федор.
— Так как ты теперь поднадзорный — порядок такой. Уезжать куда соберешься— испрашивай позволения.
Полицейский ушел, и только тогда Артемка осмелился слезть с кровати. Отец показался ему странным: остановится середь каморки и будто вспоминает, что надо делать. Это усатый дядька его обидел. Ладно хоть с собой не увел. Артемка и этому рад. Взобрался на табуретку к столу, пододвинул блюдо с кашей, заботливо оставленное теткой Александрой.
— Ешь, папаня. Потом ножичек с костяной ручкой пойдем покупать. Еще успеем.
Федор потрепал его по волосам.
— Хозяйственным, парень, растешь. Только ножичек купим опосля. Поешь — и давай к Егорке Дерину. Погуляешь до моего прихода.
2
У входа в фабрику сторож признал Федора, тронул козырек фуражки.
— С прибытием!
— Спасибо! — От неожиданности Федор даже замешкался. Подумал: «Совсем одичал в Коровниках, отвык от ласкового слова». Спросил, кивая на вход: — Пропустишь ли?
— Отчего же! — удивился старик. — Не лиходей какой, свой, фабричный. Шагай на здоровье.
— Ну, спасибо тебе, — еще раз повторил Федор.
Поднимаясь по узкой крутой лестнице, благодушно посвистывал. В конце концов все устроится. Не такая уж обуза — раз в неделю сходить в полицейскую часть. Выезжать он никуда не собирается, кроме разве на воскресенье к Сороковскому ручью, где обычно проводят праздничные дни мастеровые. На такую отлучку разрешения испрашивать не придется.
В лестничном пролете второго этажа увидел Василия Дерина. Застыл на мгновение, не веря глазам, потом бросился, обнялись. Хлопали друг дружку по спине:
— Чертушка, право, чертушка, — говорил Федор. — Вон стал какой…
— Ты-то будто не изменился.
В черных волосах Василия, спускавшихся челкой на потный лоб, запутались пушинки хлопка. Хлопок осел и на груди, видневшейся из-под расстегнутого ворота, и на бровях. В глубоко запрятанных глазах озорная радость.
— Чертушка, — повторял Федор. — В каморке не было, в саду на празднике все глаза проглядел — нету. Спрашиваю сына, говорит: «Кнуты вьет да собак бьет». Все шляешься, чертушка. Где пропадал вчера?
Со всех этажей несся ровный гул машин. Громыхали по цементному полу тележки с ровницей. Чтобы было слышно, приходилось кричать.
— За кнуты и собак Егорше порка будет, — пообещал Василий. — Ишь что о батьке удумал! А так, где я мог быть… Рубль неразменный добывал.
— Что ты! — подхватил Федор. — Покажи!
— Казать-то нечего, не дался. У меня кошка не та случилась — с рыжими подпалинами. Не разглядел я сразу-то, а чертей разве проведешь — не появились.
— Жалко.
— Еще бы не жалко. Знать, что ты пришел, я и заниматься бы не стал этим делом. Сегодня только узнаю: в саду Федор удальство показывал… Вот механика с бревна напрасно сковырнул.
— С бревна он сам захотел. Я отказывался.
— Сам-то сам, а надо было осторожнее. С сильным не борись — давно известно. Мастер вроде и не против взять тебя на старое место, а не решается. Механик всему голова.
— Пойду к Денту. Не волк, не съест.
Василий одобрительно потрепал приятеля по плечу.
— Ты у него всегда в любимчиках ходил. Как сложней да выгодней работа — мастер Крутов. Так что дуй смело. Будет орать — сдерживайся. Должен он за вчерашнее орать, как думаешь?
Подтолкнул Федора, любовно глядя ему вслед. Друзьями были с самого детства. Бывало, повздорят, глядеть друг на друга не могут, а потом дня не пройдет, — опять вместе. Василий только утром узнал, что пришел Федор, подступился к мастеру: бери Крутова на старое место, работничек — что надо. Тот не возражал, но и в контору сообщать, чтобы приняли, отказался. Все-таки из тюрьмы человек, похлопочи за него — и самого взгреют. Примет контора — пусть приходит.
В кабинете Дента — просторном помещении с двумя окнами, заставленном шкафами, — ничего не изменилось с тех пор, как Федор последний раз бывал здесь. Над столом механика навис в тяжелой золоченой раме портрет бывшего директора фабрики англичанина Шокросса. Двадцать пять лет верой и правдой служил Шокросс Карзинкиным, и в благодарность за это нынешний владелец фабрики приказал повесить его портреты в кабинетах служащих, дабы было с кого брать пример.
Сурово поглядывал Шокросс на мастерового, который застыл у дверей, не решаясь начать разговор. Дент, склонив крупную голову, рылся в ящике стола. Появление Федора никак не отразилось на его лице.
— Сергей Сергеич знает, я работал добросовестно, — начал Федор, несколько озадаченный сухим приемом. Раньше Дент встречал его окликом: «О, мастер Крутов!»— Я хотел бы на старое место…
Англичанин поднял голову, цокнул языком.
— Я знал вашу работу. Вы умеете делать быстро, все очень быстро. Вы хороший мастер.
Федор вытянул руки, сказал горячо:
— Вот, Сергей Сергеич, посмотрите. За это время я наскучался по машинам. Я хорошо стану работать, вы будете довольны.
— Да, да, полтора года. — Дент покачал головой. — Много воды утекло… Совсем немножко состарились…
Англичанин отвернулся к окну — загрустил: «Годы летят пташкой. Скучно, очень скучно…» Помедлив, Федор легонько кашлянул, пытаясь напомнить о себе.
— Можно идти работать? — осторожно спросил он, когда Дент очнулся от воспоминаний.
— Работать? Почему? Я не сказал. Я не могу вас брать. Советую идти в главную контору.
Напоминал он в эту минуту Шокросса, надменно поглядывавшего с портрета. Никак не веря его словам, Федор неловко переминался с ноги на ногу, чуть ли не ждал, что Дент вдруг оскалится и. скажет: «О, мастер Крутов. Я с вами шутил. Вы идете работать».
— Только главная контора, — добавил англичанин, подняв палец, — так как вы пришли из тюрьмы.
— Главная контора принимает на работу, когда просят из отделов, — попытался напомнить Федор. — Я работал у вас… Я очень прошу, Сергей Сергеич.
«Черт меня дернул сцепиться с ним на бревне, — подумал он, разглядывая англичанина, который опять стал рыться в столе. — Буду всегда напоминать ему тот неприятный случай. А то, что я пришел из тюрьмы, ему ровным счетом наплевать».
И хоть чувствовал, что бесполезно уламывать Дента — в механическое отделение он не примет, — но продолжал просить:
— Распорядитесь, Сергей Сергеич. А то куда деваться…
Дент ухом не повел, показывал, что дальнейший разговор ни к чему не приведет. Федор резко повернулся, с силой захлопнул за собой дверь.
Василий терпеливо ждал его у кабинета. Можно было ничего не спрашивать, по лицу Федора все было ясно.
Федор мрачно усмехнулся.
— Рассказал бы, как добывают неразменный рубль. Позарез сейчас нужен.
Сочувствуя, Василий сжал его руку. Для того чтобы приятель хоть чуть развеялся, не улыбнувшись, поведал:
— Пустяк тут и делов-то. Нужна только черная кошка, черные нитки да темная ночь. Выйдешь ночью на перекресток и начинай кошку опутывать нитками. Старайся, чтобы узлов было больше. Ровно в двенадцать появятся черти на тройке. Увидят кошку и ну просить: продай да продай. Не могут они без работы, узлы захотят распутывать. Так ты простые-то деньги не бери, проси неразменный рубль. Пожмутся, пожмутся и отдадут. Тогда ты на этот рубль Дента с потрохами купишь. Отказал, что ли?
Так как стояли на виду, к ним стали подходить мастеровые. Увидев Андрея Фомичева, Федор подтянул его за обшлаг брезентовой спецовки.
— Всю жизнь поломал мне, Андрюха. Этого я тебе не прощу. Вот она как обернулась, книжка твоя. Ко всему еще и за ворота вылетел.
Фомичев побледнел, но выдержал взгляд.
— Опомнись, что говоришь! Я ли тебе поломал жизнь? Порядок такой, что нас за людей не считают. Работаем столько и едва на кусок хлеба приносим. Как скоты… Какое, — махнул рукой. — Скот хоть пасется вместе, а нам собраться не дают. Велико преступление — книжку читал! Так вот и живем, хоть подыхай, им дела нет. Ты еще здоров, можешь найти работу. А намедни ставельщику Ваньке Шаброву оторвало руку — определили в сторожа, и никакой выплаты за увечье. А того не спросили, как Ванька пятерых детей кормить будет.
— Охо-хо! — вздохнул Паутов, многосемейный тихий мужик. — Иной раз во сне кисель видишь — ложки нет, с ложкой ляжешь — не видишь киселя. Правда-то — она на полпути у хозяина в кармане застряла.
— То-то и оно. — Андрей обрадовался поддержке, осмелел. — Я вот что скажу. Не заступимся за Крутова — придет время и с другими такое сотворят. Шуметь надо.
— Верно говорит, — поддержал его Василий. — Айда к Денту. Не послушает — бросим работу.
Но остальные промолчали. Робко отошел Паутов, сказав, что его ждут. Стыдливо посматривали по сторонам и другие.
— Ничего такого не надо, — вмешался Федор. — Зачем? Дента не прошибешь. Не хочу, чтобы из-за меня и вам попало.
— Чего ты надумал? — спросил Василий.
— Были бы руки, работы хватит. Поищу на стороне. Слава богу, не одна фабрика в городе.
3
Рассказывают, у царя Петра Первого был особый дар на талантливых людей. Многих простых и незаметных отличал он и редко ошибался.
Будучи в Ярославле, заехал к знакомому купцу Максиму Затрапезнову. У Максима — двое детей; меньшой Ивашка на вопросы царя так бойко сыпал ответы, что тот в восторге подхватил его, целовал, щекотал усами.
— За море хочешь? — спросил.
— Кабы знать, что там делать, — отвечал мальчик.
— Узнаешь! — радостно кричал царь. — Науки, ремесла разные постигать будешь. — И повернулся к отцу. — Забираю, Максим, твое чадо. Готовь Ивана в дорогу.
Около десяти лет не было Ивана дома. А когда вернулся, ахнули горожане. Вместо рубахи пестрядинной да зипуна, обычной в то время одежки, зеленый бархатный камзол, шея кружевами обернута. Вместо широких портов, в сапоги вправленных, штаны в обтяжку, едва колена прикрывают. Срам да и только! На ноги чулки напялены, ботинки с блестящими пряжками. В то время стриглись под горшок, холили бороду— у Ивана подбородок гол, на голове парик, напудренный, завитой. За Иваном ходили толпами, страшно шептали: «Слуга царя-антихриста, того самого, что весь мир переел».
Молодой Затрапезнов на пересуды рукой махнул. Выторговал у города пустошь за Которослью и на отцовские капиталы начал строить полотняную фабрику. Строить хотел быстро, а рабочих рук нет. На помощь пришел ему царь: подарил пять тысяч душ крестьянских.
Горожане ходили на правый берег Которосли, дивились тому, что можно сделать на заболоченной земле. Ниже уровня грунтовых вод вбивались сваи под фундамент: согнанные с земли крестьяне, арестанты и разные беглые людишки рыли пруды один ниже другого, соединяли плотинами. Еще удивление не прошло, а в лавках гостиной сотни купца Максима Затрапезнова появились узорчатые льняные салфетки, скатерти, полотна, «кои не хуже аглицких», грубая пестрядь для простого люда, названная по имени хозяина — затрапезновкой. До сих пор можно слышать: «Экий, братец, у тебя вид затрапезный».
Дела шли хорошо, владелец строил корпус за корпусом— светлицами называли их. Одно сдерживало — не хватало мастеровых.
День и ночь в светлицах корпели над станами ткачи, бывшие крестьяне, привыкшие к земле, к вольному воздуху. Многие не выдерживали, бежали. Их ловили, били нещадно кнутом, приковывали к станам цепями.
Чтобы прекратить побеги, вокруг фабрики и рабочих домишек выстроили бревенчатый забор, у калиток поставили часовых — хожалых. Впустить на фабрику любого впустят, а чтоб выйти — на то разрешение должно быть от главной конторы. На фабричном дворе открыли продовольственную лавку— лабаз, понастроили кабаков — покупай и пей, не рвись в город.
Была у Затрапезнова еще и негласная поблажка от правительства. Ежели какой преступник, спасаясь от закона, постучит в калитку, впускать его и считать навечно приписанным к фабрике. Тут он для властей становится недосягаемым. Тут священствует свой фабричный закон, по которому могут казнить и миловать. Если тебя постановили сдать в рекруты, а ты не хочешь стучись в фабричную калитку: накормят, за ткацкий стан посадят, и будешь до конца жизни мастеровым.
Бежали, стучались в калитку, кому не было другого выхода. Но мало кто шел по доброй воле. Приходилось выпрашивать у правительства целые партии каторжан. И правительство не отказывало — отпетые головушки становились собственностью фабриканта.
Страх вызывали фабричные у горожан. Разнесется слух, что сбежал кто-то с фабрики, — город волнуется, плохо спит. На ночь навешиваются дополнительные замки на двери лавок, домов, наглухо запечатываются ставни. Редкий обыватель отважится с наступлением темноты выйти на улицу. Фабричные досаждали и местным чиновникам. То и дело доносили, что такой-то ходок с фабрики добрался до царя, передал жалобу. Ходоков били, ссылали в необжитые места — ничего не помогало. Мастеровые продолжали искать у царей защиты, хотя ничем хорошим их домогания не кончались.
Жизнь за фабричными воротами наложила свой отпечаток. Иной характер, чем у остальных горожан, выработался у мастеровых, иное поведение. И когда пришло время раскрепостить мастеровых и приписать их к городу, много было шуму, толков, пересудов.
В дворянское и купеческое сословия фабричных не запишешь: у каждого имущества — «образ в медном окладе или без оного», кафтан поношенный да матрац, орешком набитый. Мещане же, которых в городе было шесть тысяч, воспылали гордостью: мы-де тоже свою родословную ведем, куда нам голь перекатную. Удивлялись фабричные: «Вроде мы люди и опять же вроде не люди — никто не хочет принимать». И хотя уломали потом городских мещан, приписали им фабричных (было их тогда чуть более тысячи), но глухая вражда сохранилась на долгие годы. Бывало, увидят в городе фабричного парня, кричат: «Ов, ты, седьмая тысяча, подь-ка сюда». И так отлупцуют, что еле доберется на закоторосльную сторону.
Но такое случалось реже. Фабричные, если и ходили в город, то скопом, в слободке же горожане и не появлялись. В воскресные дни, когда установится лед на Которосли, проходили кулачные бои, стенка на стенку. Заводилы вроде трактирщика Ландрона или заводчика Оловянишникова специально нанимали бойцов для городской стенки. И все-таки чаще ломали стенку фабричные.
4
Было далеко за полдень, когда Федор вышел на Власьевскую улицу, самую оживленную и нарядную в городе. Чуть ли не через дом— трактир или бакалейная лавка, над распахнутыми дверями громоздкие вывески. Приказчики с порога зазывают, уговаривают покупать только у них. На круглых будках наклеены кокетливые объявления балетмейстера Максимова-Полдинского, дающего уроки танцев, афиши городского театра. Проносятся извозчики, пугая прохожих окриками.
Из распахнутых окон трактира «Ростов» — гул, как из встревоженного улья, доносится дразнящий запах кухни. Десяток нищих у входа: «Пожертвуй, барин, для деток. Есть нечего».
Федор порылся в карманах — хоть бы пятачок завалялся. Снял картуз, оглядел — жалко, картуз еще новехонький. Но что делать… Стал подыматься по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж.
В трактире низкие столы, длинные лавки. Посетителей— как сельдей в бочке. Все больше мясники с Мытного двора — в атласных жилетах, краснорожие. Табачный чад плывет под потолком.
Повел голодным взглядом на широкую стойку, где в эмалированном тазу навалена рубленная на ровные куски печенка, рядом на подносе аппетитные ломти хлеба, — вздохнул и положил перед приказчиком картуз. Тот брезгливо повертел, определяя цену, потом бросил в угол под стойку. Налил чайную чашку водки, подал. Федор выпил, закусил куском печенки с хлебом. Есть захотелось еще больше. Снова потянулся за вилкой. Приказчик живо заслонил рукой таз, спросил насмешливо:
— Наедаться пришел?
— Картуз больше стоит, чего жалеешь, — упрекнул Федор. Однако скандалить не стал.
На улице огляделся. Куда податься? День пропал зазря. Идти домой? Об этом и думать было тошно. С утра он успел побывать в железнодорожных мастерских, на табачной фабрике, на колокольном заводе Оловянишникова — и все попусту. В мастерских даже не разговаривали — своих девать некуда, не берем. В конторе колокольного завода посчастливилось столкнуться с самим хозяином — крупным мужиком с пышной пегой бородой и умными маленькими глазками. Он сидел к Федору вполоборота, поводил багровой шеей, стянутой белоснежным крахмальным воротничком, искоса приглядывался. Все шло как нельзя лучше — слесарь требовался в котельную. Но когда хозяин узнал, что мастеровой с карзинкинской фабрики, — словно подменили человека. Сдвинул брови, сказал твердо:
— Седьмую тысячу у себя не держим, дел с ней не имеем… Разве что на льду колотим.
И что обидно: с опаской отодвинул от края стола небольшой посеребренный будильник, побоялся — не стащил бы.
— К такой дряни мне самому наниматься не хочется, — сказал Федор и повернулся к двери, чтобы уйти.
По знаку обозлившегося хозяина дюжие конторщики насели на него сзади, насовали тумаков и столкнули с крутой лестницы. Федор не стал дожидаться, что последует дальше, резво вскочил и поторопился со двора, от греха подальше.
Был он и на Мологской, в конторе табачной фабрики, но и там получил отказ. И вот теперь брел, раздумывая, что предпринять. По тому, с каким недоверием рассматривали его паспорт, можно было догадаться, что точно такой же прием встретит он и на других фабриках. Одно оставалось: или наняться на свинцово-белильный завод, куда идут те, кому совсем податься некуда, или попытать удачи на сапоговаляльном заводе Вани Бешеного. Владелец этого заведения известен был тем, что нанимал голь перекатную, хорошо платил, но, когда замечал, что рабочий приобретает нормальный человеческий облик, сносно одевается, с пинками и бранью вышвыривал его за ворота. За это чудачество и получил он свое прозвище. Федор пока имел нормальный человеческий вид и едва ли мог рассчитывать на благосклонность Вани Бешеного.
Федор не торопился, разглядывал прохожих, читал вывески. Недалеко от Знаменских ворот привлек внимание магазин Перлова — двухэтажный красного кирпича дом с высокими окнами. За стеклом нарядные коробки с чаем. Сверху вывески — герб Российской империи. Федор приостановился. Задумался, повторяя: «Перлов… Перлов… Рядом с магазином Перлова. Пеун! Ну конечно! Тут где-то рядом живет Пеун… Почему бы не зайти к Пеуну, просил».
Правда, не так-то просто оказалось вспомнить фамилию Пеуна. Пришлось перебрать не один десяток, пока не пришла на ум нужная — Иванин. Петр Иванин.
Разыскать удалось просто. Приличный флигель во дворе с палисадником, с резными наличниками на окнах. Крашеное крыльцо с перилами. Федор дернул за шнурок— звякнула щеколда. Пошел полутемным коридором до белевшей двери. Изнутри слышались громкие голоса, что-то со звоном грохнуло. В тот же момент дверь распахнулась, выбежала плачущая, растрепанная женщина, тащившая за собой испуганного мальчика лет семи. Она как-то дико посмотрела на Федора и, ни слова не говоря, помчалась к выходу. Федор, оправившись от неловкости, заглянул в комнату. За столом, у окна, уронив голову на руки, сидел человек в мятой рубашке, которую перекрещивали широкие помочи.
— Пеун! — позвал тихо Федор.
Человек шевельнулся, но головы не поднял. Федор подошел поближе.
— А? Кто это? — Пеун с усилием встал, сощурился, разглядывая пришельца. Не узнавал. — Ты кто? Зачем? — с недоумением спросил он. Потом вдруг широко раскрыл глаза, завопил: — Крутов! Мать честная! Какими судьбами?
— Шел мимо. — Федор оглядывался. В комнате беспорядок. На полу осколки фарфоровой вазы, лужа воды и полузавядший красный георгин. Поднял цветок, положил на стол перед Пеуном. Тот сконфузился, хмыкнул:
— Не обращай внимания. Все перемелется. Не то бывает. А какова ведьма, видел? У-ух! — Замотал головой. — Еще миг — и баста, пришлось бы тебе заботиться о моем погребении.
Пеун улыбался, но улыбка получалась вымученной. И вообще он казался помятым, постаревшим — под глазами мешки, резкие складки у рта. Заметив, что Федор приглядывается, шагнул к дивану, где валялся пиджак. Стал одеваться.
— Гнетет, брат, тягость какая-то. Мерзопакостно… Не пойти ли на чистый воздух?
Вышли на улицу. Пеун как-то странно поглядывал на Федора. Что-то его мучало.
— Если ты по этому делу… в смысле политики, то напрасно, давно бросил, отошел…
— Нет… В голову не приходило даже. Просто шел мимо, вспомнил.
— Правильно, что вспомнил, — с облегчением сказал Пеун. — Закатимся сейчас к Бутлеру, на людей посмотрим, себя покажем. Даже не верится, что иду с тобой рядом… живой. Это тебе не пустяки — фарфоровая ваза. Фунта четыре верных. И такая штука по голове… Бр-р!
Переходили в это время Театральную площадь в сторону Казанского бульвара. Зазывали нахально извозчики, хватая за рукава: «Барин, прокачу!» Пеун досадливо отмахивался от них. Прямо перед глазами высилось здание городского театра, крашенное в голубой цвет; на фасаде налеплены хохочущие маски, по бокам от них венки и инструменты со струнами, похожие на сильно стянутые дуги, — лиры. Сразу за театром начинался широкий прямой бульвар, затененный могучими липами. В середине его — летний ресторан Бутлера, с открытыми верандами. Федор храбро прошел за Пеуном мимо седого представительного швейцара. Это тебе не трактир — на столах белоснежные скатерти, хрусталь, посетители не кричат, что им вздумается, — беседуют вполголоса. Выбрали столик в углу на веранде. Пеун побарабанил пальцами по столу.
— Прохор! — крикнул официанту в белом фраке. Тот с недовольным лицом подошел к ним.
— Опять появились, мало вам все, — сказал он Пеуну. — Шли бы погуляли по бульвару, оно и для здоровья пользительнее.
— Ты еще будешь мне выговаривать, — беззлобно ответил Пеун. — Принеси-ка лучше полный обед и все, что к нему полагается. А на закуску рыбки холодной с хренком, икорки на пробу. Да поживее…
Пеуну, как видно, не в диковинку здесь.
— Не узнаю я тебя, — сказал Федор. — Словно бы другой человек.
— Другой? — поспешно перебил Пеун. — Может, и другой. А вернее — поумнел чуток, ну, самую капельку. Как вернулся из Коровников, сказал себе: «Ша, никаких прожектов». Смешно! Собирались при занавешенных окнах, копошились, до хрипоты спорили, как сделать, чтобы мерзопакостей меньше было… А речи-то какие! Российская империя — глиняный колосс, толкни — полетит вверх тормашками. Наступит новая жизнь! Верно! Но какое усилие нужно, чтобы этот колосс свалить. Сколько-жертв возьмет. И почему Сидоров, Петров довольствуются тем, что у них есть, а я, Иванин, должен что-то делать, чтобы не кому-нибудь — им же лучше жилось? Покорно благодарю, в прожектеры не гожусь. Вот Прохор, — кивнул на подходившего официанта, — спроси у него, хочется ли ему стать революционером. Он тебе ответит: «А для ча?» И будет прав. Так что не выйдет у нас тобой приятного разговора. Прости. В этом деле я тебе не помощник.
— Да ты что? — обиделся Федор. — Сказал же, шел мимо, вспомнил… Работу искал.
— Ну и ладно, если не по этому делу. Не сердись. Давай лучше пить. А видел, как в меня вазой швырнула? Жена… А все, думаешь, почему? Даму сердца встретил. Такая женщина! — Выпил, поковырял вилкой заливную рыбу, поднял захмелевшие глаза. — Эти дикие моральные нормы: и люби и не моги встречаться. Мерзопакостно… Ты, верно, бросил политику?
— Что ты привязался! В конце концов надоело.
— Ладно, ладно… Ишь, порох… Значит, работу искал? А хочешь, я тебя устрою… К ней, в магазин. Ух, и женщина, если бы ты знал! Засольщик нужен. Огурцы солить.
— Огурцы солить? — рассмеялся Федор. — Хорошо. А ты знаешь, как их солят?
— Кто не знает. Сыплют в бочку, потом воды, соли. И еще чего-то. Уменье какое!
— Соли… еще чего-то. А может, и подойду?
— Подойдешь. Чуть соли и еще… Но самое главное, какая женщина!
Было уже темно, когда Федор возвратился домой. Лицо бледное, волосы растрепаны, но ступал твердо. Нащупал сперва табуретку, с трудом сел. Тетка Александра холодно заметила:
— Вчера гуляшки, сегодня гуляшки — этак останешься и без рубашки.
— Мама! — одернула ее Марфуша. — Зачем ты так?
— Как же еще с ним?
— Не шуми, — выговорил Федор. — Нашел работу. Огурцы солить. В бочку воды, соли, потом еще чего-то. — И запел:
— Так, так, — поддакнула тетка Александра. — Сыплют в бочку и еще чего-то… Получаются — соленые огурцы.
За занавеской хмыкнул Прокопий, завозился на кровати. Марфуша прикрыла рот ладошкой, чтоб не рассмеяться.
Тетка Александра закончила все так же строго:
— Вот что, парень. Иди-ка завтра к управляющему.
Гордость-то свою смири, в ножки поклонись… Чего выдумал? Огурцы солить. Экий засольщик!
5
Управляющий Федоров просматривал почту, сидя в кресле за большим массивным столом. Над его головой, как и у Дента, висел однотипный портрет Шокросса. С противоположной стороны стола с карандашом в руке примостился средних лет чернобородый в помятом парусиновом костюме мужчина. Это был подрядчик Соболев, который по договору доставлял с волжской пристани хлопок и отправлял пряжу для других фабрик. У них только что был крупный разговор из-за задержки товара Горкинской мануфактуре — с мануфактуры поступила жалобна, и Соболев тут же писал объяснение.
Управляющий взял со стола серебряный колокольчик, звякнул. В дверь просунул напомаженную голову щеголеватый конторщик Лихачев.
— Нашли инженера?
Лихачев прикрыл за собой дверь, мягкими шагами подошел к столу.
— Не могут найти. Видели, ходил по двору и как в воду канул. И искать трудно: господина Грязнова еще никто не знает, указать не могут.
— Белиберда какая-то, — недоуменно проговорил Федоров. — Инженеру полагается быть в цехах, а его по двору носит. Пошлите за ним еще кого-нибудь.
За оба дня Грязнов не соизволил показаться на глаза, бродил где-то, и это выводило из себя управляющего. Подумал зло: «Наградили работничком, за ним глаз да глаз нужен. Заносчив! Хоть бы из такта заглянул прежде в контору».
Лихачев не уходил, чего-то ждал. Сегодня даже этот исполнительный конторщик вызывал раздражение. «И чего он любит намазывать волосы? Хоть бы густые были, а то кожа проглядывает».
— Повторения ждете? — ядовито спросил управляющий.
— Я все понял, Семен Андреевич, Сейчас разыщем… В конторе дожидается доктор Воскресенский. Сказать — пусть подождет?
— Пригласи.
Лихачев распахнул дверь. Вошли Варя Грязнова и Воскресенский. Управляющий поспешно выбрался из-за стола, шагнул навстречу.
— Милости прошу, Варюша. Садитесь, Петр Петрович. По каким надобностям ко мне? — Разговаривая, остановился за спиной Соболева, глянул через его плечо на корявые крупные буквы, которые тот старательно выводил, и недовольно поморщился. — Вам, батенька, сколько суток понадобится? Аль так трудно объяснить, почему товар не доставили?
Соболев виновато посмотрел на него.
— Голова не приучена к писаниям-то. Уж стараюсь, да не получается.
— Давно бы шли к конторщикам. Живо сочинят.
Соболев покорно поднялся и вышел.
— Так чем могу служить? — Радушие снова появилось на лице управляющего.
— Мы, собственно, хотели мимо, прямо по цехам, — сказал Воскресенский, удобно усаживаясь на стуле. — Варюша уговорила. Как откажешь, хоть вы и заняты.
— Располагайте моим временем, — щедро объявил управляющий. Про себя подумал: «Сестричка-то много вежливее оказалась, младше, а догадливее. Неспроста прислан, ох неспроста».
— Убедились, Петр Петрович? — Девушка весело взглянула на доктора. — Я знала, что нам не откажут. — Указала на портрет в тяжелой золоченой раме, нависший над столом, спросила заинтересованно: — Семен Андреич, это кто?
— Один из директоров — англичанин Шокросс, — заученно ответил Федоров. — Увековечен за заслуги.
— Серьезный господин, — одобрила Варя. Шокросс смотрел строго, почти надменно, и ей захотелось показать ему язык. И показала бы, будь наедине с ним. А тут постеснялась. Подошла к окну, откуда видна была широкая площадь перед фабрикой. Ужасаясь высоте второго этажа, покачала головой. И доктор, и управляющий с улыбкой наблюдали за ней. Она была все в том же белом платье, которое так хорошо шло к ее стройной фигуре.
— Вот все, что мне хотелось, — оглядевшись еще раз, сообщила она. — Просто не могла представить, как выглядят кабинеты управляющих.
— Малого вы хотели, — притворно обиделся Федоров. Пожаловался доктору: — Вот, Петр Петрович, слушайте… Теперь у девушек даже любопытства не вызываем. Ходят смотреть обстановку.
— Я-то еще ничего, — шутливо приосанился Воскресенский. — Поярче галстук — и хоть за свадебный стол… Но раз любопытство удовлетворено, разрешите нам пройти по фабрике?
— С превеликой охотой, — с готовностью ответил Федоров. — Жалею, что не могу сопровождать. Неотложные дела, голову некогда поднять, чтобы оглядеться… Видели, что делается у конторы? Все сюда, и все требуют последнего слова управляющего.
У конторы и на лестнице до самой двери терпеливо стояла толпа, дожидаясь приема. Мелькали знакомые лица фабричных, но больше мужики в выгоревших на солнце армяках, лаптях, с котомками за плечами. Крутова одергивали, когда он пробирался наверх, ругали.
— Вперед ему надо. Куда прешь-то? Все одинакие!
Как ни тяжело было на душе у Федора — утром потянулся за картузом и не нашел, гвоздь голый — сразу всплыл бестолковый вчерашний день… Пеун… соленые огурцы… Мерзопакостно… стыдно перед теткой Александрой… Марфушей; как ни тяжело ему было, но не утерпел, ввязался в перебранку. Пройти мимо деревенского мужика и не поддразнить — кто из фабричных упустит такую возможность!
— Вы что, перебесились? — отругивался он. — До главного конторщика иду. Работу не начинает без меня…
— Трепись! Истосковался он без тебя, главный-то. — Но тем не менее доверчиво расступались. И только почти у самых дверей встал на пути жилистый, крепкий старик с непокрытой седеющей головой.
— Ты кто будешь-то, милай? — ласково спросил он. — До главного зачем?
Федор с уважением посмотрел на него — широкоплечий, плотный, стоит, расставив ноги, чуть наклонив голову. Здоров был в свое время. Этот так просто не уступит.
— Мы тут ждем, почитай, с шести утра, — все так же ласково продолжал старик. — А ты ишь какой шустрый! Работа всем, милай, нужна. Даже пташка малая, когда не трудится, гибнет…
— Потому, папаша, и рвусь, что работа всем нужна, — невольно подстраиваясь под тон старика, сказал Федор. Озорничая, добавил громко, чтобы все слышали: — В механическом отделении рабочих не хватает, послали меня, чтоб передал…
Соврал и пожалел: был тотчас окружен плотным кольцом. Спрашивали наперебой, что за работа, много ли платят. Отвечая, Федор продолжал пробиваться к двери.
Навстречу спускалась девка, некрасивая, низкорослая и злющая, — только что вышла из конторы. Ругалась:
— Ироды проклятые! Креста на них нет.
— Лизка! Ты? — Федор признал в ней Лизу Подосенову, из прядильного. Она работала вместе с Анной, в одной смене, Федор часто видел ее, приходила, кажется, и в каморку. — Что с тобой? — участливо спросил он. — Али обидели?
— Выгнали! — ткнулась лицом в грудь Федору, завыла. — Безродная, мол, не имеем обыкновенья держать… Какая я безродная? Испокон фабричные… Мать умерла, так это никому не заказано.
Федор напряг память.
— Когда умерла Ксения-то? Здорова была…
— Ой, не говори! С год скоро. — Лиза вытерла слезы, обратилась с надеждой. — Посоветуй, что лучше. Пожаловаться разве фабричному инспектору? Бабы говорят: езжай в город, в инспекцию, добивайся. Снова восстановят. Да не верю я в это. Ехать ли?
— Езжай, хуже не будет.
— Егорычеву не угодила, вот с чего пошло. Придирался, придирался — и нате. К управляющему хотела — не принимает. — Успокоенно договорила: — Поеду уж тогда, раз советуешь. Верно, что хуже не будет.
Лиза пошла к выходу. Федора больше никто не задерживал, он открыл дверь.
За столами писали и разговаривали с посетителями конторщики. Федор неторопливо огляделся. Одного из них, сидевшего у перегородки, Михаила Патрикеева, он немного знал. Перед Патрикеевым стоял деревенский парень— толстогубый, с тощей котомкой, которую он прятал за спину. Конторщик спрашивал:
— Поручители кто? Сказывай.
— Козулин Иван Петров, ткач из новой фабрики, дяденькой доводится, — торопливо отвечал парень, подняв глаза к потолку. — Из одной деревни Пелагея Кривина, подметалка в ткацком. — Больше парень никого не припомнил, кто бы мог поручиться за него. Только и есть, что преданно смотрел на конторщика, что последнему очень нравилось.
— Гм… — помедлил Патрикеев. — Мало… Пелагея тоже родственница?
— Из одной деревни. Мы все там Козулины да Кривины.
Патрикеев стал записывать. Парень со страхом следил за его рукой. Вздохнул шумно, когда конторщик поднял голову.
— Ладно, возьмем. Провинишься — вылетишь за ворота вместе с дяденькой Козулиным Иваном Петровым. И Пелагее Кривиной не поздоровится. Не хочешь им зла — работай как следует.
— Как можно! — испугался парень. — Мы, чай, с понятием.
Обрадованный, пошел к выходу, слепо натыкаясь на столы. Конторщик остановил взгляд на Федоре.
— Михаилу Петровичу, — почтительно поздоровался мастеровой — помнил наказ тетки Александры: «Гордость-то смири, в ножки поклонись». — Как ваше здоровье?
— Ничего, здоров, — ответил тот. — На работу, что ли?
— Зачем к вам больше ходят?
— Ходят и по другим делам. — Конторщик вынул папиросу, прикурил.
— Мне бы до управляющего. Устройте, Михаил Петрович, будьте так добры.
— Не могу. — Конторщик помедлил. — К старшему иди. — Кивнул на Лихачева, стол которого был возле дверей кабинета. — Свои фабричные через него идут.
К старшему так к старшему. Федор без робости шагнул к Лихачеву. Тот неодобрительно посмотрел на него, сухо спросил:
— Что тебе?
— К господину управляющему пройти.
— Зачем? — Лихачев спрашивал, как лаял. — Фамилия?
Федор назвался, объяснил, для чего нужен управляющий. Конторщик внимательней посмотрел на него.
— Поднадзорных не берем.
— Куда же мне деваться?
— А это нам неинтересно.
— Я с двенадцати лет на фабрике. Провинности не имел. Учесть это можете?
Конторщик качнул напомаженной головой;
— Не можем.
В кабинете послышался звон колокольчика. Лихачев сорвался с места, бросился туда. Вышел он, провожая Воскресенского и Варю. Федор посторонился, чтобы не мешать, и все-таки Лихачев толкнул его.
— Отошел бы, вахлак.
Федор скрипнул зубами, покраснел.
— Вот он, богатырь, — улыбнулся Воскресенский. — Хорош, а?
И Варя приостановилась, удивленно вглядываясь в сердитое лицо мастерового.
— Здравствуйте! — звонко сказала она, нисколько не заботясь о том, что конторщики подняли носы от бумаг, разглядывали ее.
— Здравствуйте, барышня, — в сторону проговорил Крутов — боялся, как бы не пахнуло на нее винным духом.
— Уже забыли, как меня зовут? — с усмешкой спросила она, подавая руку.
— Нет, почему. — Федор под взглядами конторщиков чувствовал себя неловко. Осторожно пожал хрупкие пальцы. — Хорошо помню…
Это ее как будто обрадовало. Сказала с улыбкой:
— То-то. Не будьте забывчивым. Женщинам это не нравится.
— Постараюсь, барышня.
— Варя, — капризно напомнила она.
Лихачев нетерпеливо кашлянул. Доктор уже стоял у двери и ждал девушку. Варя заторопилась.
— Первый раз иду на фабрику… Извините, ждут меня. Надеюсь, еще увидимся.
— Все может быть, барышня.
Девушка укоризненно качнула головой.
— Варя, — раздельно произнесла она и поспешила к доктору. На Лихачева даже не посмотрела.
Федор проводил ее взглядом. В ушах все еще слышалось: «Уже забыли, как меня зовут? Варя… Варя…» — «Забавная девица».
Ехидный голос конторщика напомнил ему, зачем он здесь. Федор подступил к двери кабинета. Лихачев поспешно преградил путь.
— Нельзя. Семен Андреевич не принимают.
— Ладно, подожду, когда выйдет.
— Здесь нельзя ждать.
— Да что у вас все нельзя!.. Нельзя! — вспылил мастеровой. — Что же для рабочего можно?
— Хорошо, — раздраженно проговорил конторщик. Сияя напомаженной головой, ушел в кабинет и пробыл там довольно долго. Федор терпеливо ждал. Возвратившись, Лихачев развел руками.
— И не примет, и в работе отказано. Так и велено сообщить.
Не верить Лихачеву не было оснований. Федор посумрачнел, пошел к выходу.
С глубоким безразличием ко всему окружающему стоял он у конторы, не зная, куда пойти, чем заняться.
Чернобородый мужчина в помятом парусиновом костюме спускался сверху по лестнице. Окинул Федора оценивающим взглядом.
— Это тебя уволили? — бодро спросил он.
— Отказались принять, — уточнил Федор.
— Что в лоб, что по лбу, — подытожил тот. Двинул мастерового кулаком по плечу, довольно хмыкнул. — Крепок дубок… Видишь, люди? — Показал на десяток деревенских мужиков с котомками, что сидели на земле у забора. — Иди к ним, беру тебя на работу.
Федор направился к мужикам, не догадавшись спросить, на какую работу принят, сколько будут платить.
Среди ожидавших оказался и жилистый старик с седеющей головой, который дотошно выпытывал у Федора: «Ты кто будешь-то, милай?»
Старик сощурился в усмешке.
— Не дошел до главного-то?
— Не дошел, папаша, — ответствовал Федор.
6
Фабрика глядит окнами на Которосль. Когда строили плотину, рыли новое русло. Образовался большой, вытянутый пирогом остров.
К концу навигации, когда больше всего поступает хлопка, Которосль от Волги до фабрики на протяжении пяти верст бурлит: снуют буксиры, подтаскивая баржи к отлогому берегу острова, тянутся коноводные суда. На сходнях чернеют фигурки крючников, а по деревянному настилу плотины громыхают груженные хлопком подводы. С острова хлопок перевозят на фабричный двор в центральный склад.
— Эй, сторонись! — покрикивают возчики.
Жмутся деревенские ближе к перилам, с робкой надеждой смотрят в спину подрядчика: куда ведет, удастся ли заработать?
Двое безусых парней не отстают ни на шаг от жилистого старика — все трое из одного села. Пришли в город искать счастья. У кого коровенка пала, кому подправить дом — нужны деньги. Все не ради забавы бросили свои семьи.
Вместе с другими нанятыми рабочими шагал к острову Федор Крутов. Был мрачен и зол на весь свет, ворочались в голове обидные мысли.
Разве это по справедливости — выгнать с фабрики? Мальчишкой двенадцатилетним пришел на работу, дело свое знал не хуже других. Ну, ладно, посадили — не читай запрещенных книжек. Так ведь отсидел: не убил никого, не обидел, просто узнать хотел, как другие живут и что думают. Чего в этом плохого — узнать, как другие живут?..
Вспомнил, что говорила на лестнице Лизка Подосенова. Раз одинокая — кати за ворота, делай что хочешь. Как будто она сама за себя не ответчик. Обязательно нужны родственники на фабрике, чтоб друг за другом следили, боялись один другого подвести. И что только творится на белом свете?.. Пожаловаться? А кому? Кто будет слушать мастерового?
Усмехнулся едко. Пеун вчера говорил черт знает что. Соглашался с ним, хоть и не совсем приятно было слушать, как оправдывается человек. А сегодня бы не согласился. Ведь издеваются над рабочим человеком… И терпят! В лучшем случае воюют в одиночку, шишки получают… Доколе будет тянуться такое?..
Вот и остров. Грузчики носят пристроенные в «седлах» восьми-, девятипудовые кипы, металлическим крючком придерживают их за плечом. У навеса, облегченно ухнув, сбрасывают тяжелую ношу. Вздрагивает земля, звенит проволочная обтяжка прессованного хлопка. Укладчики подхватывают кипу и по рядам, как по ступенькам, закатывают под навес.
Подрядчик Соболев велел новичкам подойти поближе.
— Вот, значит, здесь и есть ваша работа. Не в пыли, не в духоте. Привыкайте пока на укладке, а после, значит, кто сможет, в основную бригаду.
Окликнул рослого крючника в рваном рубище, босого, что прошагал косолапо к сходням.
— Подь сюда, Афанасий! Принимай подкрепление.
Старшой Афанасий Кропин оглядел прибывших, сказал коротко:
— Места хватит. Крючков тоже хватит. У сторожа, в будке… Принимайтесь!
У тех, кто работал не первый день, кипа послушно катилась по настилу, потом рывок крючками с обеих сторон— и вот она уже на первом ряду. Тут ее снова подхватывают крючками и бросают выше. Так ряд за рядом под самую крышу. В умелых руках кипа кажется легкой.
Новичкам труднее, никак не могут приноровиться. Вот кипа встала на узкое ребро, тут ее толкнуть быстренько— и покатилась бы, успевай только крючком под низ подхватывать, ан нет — новичок прозевал. Кипа уже валится на него, подождать бы, когда обратно качнется, а он дергает ее крючком, побелеет весь от напряжения и толку никакого.
Новички взмокли в первые полчаса. Безусые деревенские парни, плюнув с досады, бросили крючки под ноги жилистому старику.
— Пропади пропадом такая работа. К концу дня кишки лопнут. Уходим мы, дядька Василий.
Старик, которому было нисколько не легче, разогнул спину, сказал парням:
— Дело молодое, отчего не поискать, не погулять. Валяйте, ребята. А мне уж тут придется…
Слушая их, Федор позавидовал парням, легкости, с какой они бросали работу.
Подходил с очередной кипой Афанасий Кропин, сбрасывал к ногам укладчиков. Хоть и видел — мучаются, а вмешиваться не спешил. И только когда двое ушли с острова, задержался. Отстранил Федора от кипы, сообщил присказку:
— Акуля, что шьешь не оттуля? А я, матушка, еще пороть буду…
Примечай, как делаю. — Сказал будто одному, а все приостановились, начали следить. Афанасий качнул кипу левой рукой, поддел сразу же под низ, покатил. Крючок мелькал в его руках.
— Так и ты, — сказал опять Федору, когда вернулся из-под навеса. — Работа тяжеловата, конечно, а втянешься — и ничего. Сколько положил вам Соболев?
— Полтинник в день, — ответил Федор.
В короткий перекур снова подсел к новичкам, разговорился.
— Полтинник в день — это, конечно, не заработок. Было время, за такую цену не работали. Летом нам, крючникам, самая цена.
Сидел он на кипе, нагнув голову к коленям, дымил самокруткой. О таких говорят: в людях живал — свету видал, топор на ногу обувал, топорищем подпоясывался. Укладчики жадно ловили каждое слово.
— Зимой, конечно, хуже. Тут тебе ни работы, ни жилья. Если не попадешь на склад в фабрику, перебиваешься кое-как. Иногда на свинцово-белильный идешь к Сорокину или Вахрамееву. Немало там нашего брата погибло. В тепле, сытости, и деньги хорошие платят, а все-таки мало кто идет — свинец легкие ест, не каждому удается сохраниться до весны. — И неожиданно подытожил — А здесь воздух ядреный, работаешь себе в удовольствие. Поднимайтесь-ка, пора.
Вечером Федор отправился в каморки. В кармане лежали полученные от подрядчика в счет заработка два рубля. В лабазе купил три фунта ситного, конфет тетке Александре. Подумал, подумал и скрепя сердце взял Артемке ножик за тринадцать копеек — пусть радуется.
Попадались знакомые, раскланивались, Федор старался не задерживаться. Совестно было объяснять, почему работает на острове, совестно за мальчишество в Рабочем саду.
С теткой Александрой столкнулся в коридоре. Молча посторонилась, пропустила в дверь. Лицо сумрачное и как будто растерянное. Спросила без настроения, чтобы только сказать что-то:
— Пришел?
У Марфуши тоже не очень веселое лицо. Правда, увидев Федора, живо выскочила из-за стола, побежала к Дериным за Артемкой.
— Что еще произошло? — с тревогой спросил Федор.
— Да так, ничего, — неохотно ответила Александра. — Будешь ужинать?
— Давай, если есть.
Выложил рубль, оставшуюся мелочь убрал. Сказал, стесняясь:
— Возьми пока это. Аванс получил…
— На реке работаешь?
— Там.
— То-то и говорили. Паутова белье полоскала, видела. С непривычки, чай, спину ломит, поди-ка такая тяжесть. Ешь садись.
У Федора за целый день куска во рту не было. Жадно принялся за горячие щи.
— Марфутку-то черт волосатый, табельщик, оштрафовал седни ни за что.
Федор удивленно посмотрел на нее. В глазах женщины прочел укор. Не иначе Марфуша рассказала, что было в саду. Тетка Александра будто говорила: «Ну ладно, себе дорогу перешел — дело это твое, сам хозяин, зачем же девчонка из-за тебя страдать должна?»
— За такие штучки я ему ноги переломаю, — вырвалось у Федора.
— Еще не хватало! — воскликнула Александра. — И самого засудят, и ей хуже наделаешь. Сами найдем управу. В контору пожалуюсь.
— Э-э, — безнадежно махнул он рукой. — Все они заодно.
Пришли Марфуша с Артемкой и Василий Дерин.
— Здоров будь! — сказал Дерин, пожимая локоть.
— Ты тоже, Василий Михайлович.
Дерин примостился на краю сундука, стал свертывать цигарку.
— Сынка-то укладывать хотели. А ты пришел, — И без перехода добавил: — Невеселые твои дела.
Марфуша из угла словно впервые разглядывала Федора.
— Дай папане поесть, — прикрикнула на Артемку, когда тот полез к отцу на колени.
— Ничего, я уже… Вот тебе ножик, который просил.
Артемка осторожно принял складной ножичек с костяной ручкой, соскочил с колен и к Марфуше — показывать.
— Верно, Вася, — ответил Федор. — Дела не очень веселые. Пока навигация — и на острове работать можно. А дальше куда — не знаю. Крючник нынче рассказывал: на свинцово-белильный завод охотно принимают, да мало кто идет, свинец, как отрава, за один год убивает человека. Ничего не подыщу, так туда. Не я первый. На фабрику мне возврата нет.
Марфуша испуганно вскинула глаза. Страшные слова говорит Федор. Хотелось горячо возразить. Подумала мечтательно: «Вот пристанет еще раз Егорычев, брошу все, тоже уйду с фабрики. Будем вместе работу искать. Уедем куда-нибудь».
— Студент-то оказался прав, когда говорил, что дальше так жить не смогу, — вспомнил Федор. — Как в воду глядел. — Улыбнулся невесело и вдруг встал. — Ну, вот что, Артемку, пока еще на улице тепло, могу взять с собой. В хлопке будем спать, на вольном воздухе.
— Одурел! — заявила тетка Александра. — Он же еще дите. А как застудишь?
И Василий решительно возразил:
— Мальчишку не отдадим. Пусть с Егоркой бегает.
7
День на третий, когда свыкся, Федор попробовал носить хлопок из барж. Два дюжих крючника играючи бросили ему на спину восьмипудовую кипу, напутствовали:
— Трогай!
Широкие брезентовые ремни «седла» врезались в плечи, ноги подгибались от тяжести, внутри все будто натянулось. Сделал шаг, второй, больше всего опасаясь, как бы не пошатнуло и не сбросило со сходен в воду.
Пока вынес на берег, пот залил лицо. Скинул у навеса гулко ухнувшую кипу. Отошел в сторону и долго стоял, никак не мог отдышаться. За следующей идти не хотелось, но он превозмог себя. Пропуская бегущих с грузом крючников, думал: «И им было не легче, потом привыкли». Гнало его на баржу желание побольше заработать. Начнутся морозы, кто знает, куда пойдет? Вдруг опять придется оставлять Артемку у тетки Александры? Она хоть и всей душой, но бессовестно пользоваться добротой людей. К тому же требовалась одежда. У самого Федора был хотя и поношенный, но суконный, крепкий костюм. А Артем растет, ему все надо новое.
В конце дня Федор еле взобрался под навес, где у него была устроена постель. Крючники разбили несколько кип, распушили волокно и устроили мягкие перины. Сторожу, чтобы не гнал, приплачивали. Просил не курить, но и курили, пряча цигарки в ладонях.
Пришел дядька Василий, поставил деревянную миску с крутой пшенной кашей. Крючники варили в общем котле прямо на берегу.
— Ты поешь, милай, — участливо предложил он. — Не то ослабнешь назавтра. С хлопком шутки плохи… Ломает.
— Тебе откуда известно? Сам третий день на острове.
— А я как только подошел к кипе — уже стало известно. Приходилось, милай, и до этого с грузами возжаться.
Есть не хотелось. Лежал, глядя на фабрику в просвет под крышей. В сумерки фабричные окна празднично светились. Только что был гудок — кончила доработку первая смена. Сейчас рабочие густой толпой хлынули за ворота, по мостовой, по дощатым тротуарам потекли к каморкам.
— Дядька Василий, как бы ты сказал: вот ты для чего живешь?.. И вообще, для чего люди живут? Как, по-твоему?
Василий долго молчал, кряхтел, поудобнее усаживаясь на хлопке. Не торопясь вытащил из-за пазухи завернутую в тряпицу ложку, обтер.
— Поди, тоже не знаешь?
Старик зачерпнул каши, медленно жевал беззубым ртом. Острый кадык на морщинистой шее ходил, как челнок. Видеть старика за едой было неприятно.
— Отчего же не знать. Каждый ради своей выгоды живет.
— Это как же так… Ради своей выгоды? — Федор приподнялся на локте, с недоверием вглядывался в отрешенное лицо. Василий невидяще смотрел перед собой. — Эвон махина какая стоит, — указал Федор на фабрику. — У ее хозяина, чай, есть выгода. Сколько там мастеровых, и все от него зависят. Он и покуражится над кем, и на край света поедет, если захочется… Его выгоду понять можно… А вот у тех, кто без роздыху спину гнет за полтинник, у тебя, у меня — мы ради какой выгоды живем?
— Ежели рассудить, и у нас выгода. Получил дачку сполна — хоть для дела деньги береги, хоть в трактир неси. Кто тебе чего скажет? Отработаешь шесть ден — седьмой гуляй. Нет разве выгоды?
— Мала она у нас. Мне, допустим, еще чего-то хочется.
Старик гневно сдвинул брови, взгляд стал колючим.
— Это от зависти, — безжалостно объявил он. — Что кому дано, от того не уйдешь… Ты в тюрьме за что сидел?
— А вот слушай, расскажу.
Федор на минуту задумался. И в Коровниках часто задавали этот вопрос: «За что?» Всегда трудно было объяснять. Тем более сейчас, когда хотелось доказать Василию его неправоту.
— За любопытство сидел. Вот скажи: Плохо, когда у человека любопытство? Надо его за это сажать в тюрьму? Почему власти из себя выходят, когда замечают, что рабочий человек хочет понять больше? Ты говоришь: «Что кому дано, от того не уйдешь». А я вот не верю, что так должно быть. Почему это: кому много дано, а кому — ничего? Кем установлена такая неправедливость? Вот захотелось узнать… Книжку студент дал, говорил: про все-то в ней прописано. Это, мол, несправедливо, когда все богатство на земле мозолистыми руками выработано, а хуже нет живут эти самые, кто богатство создает… Ответь-ка, что тому студенту надо? Жил не нам чета, учился в лицее, чиновником большим мог стать. Чего больше? А не захотел. Какую он ищет выгоду?
— Есть и у него выгода, зачем бы он так делал, — ответил Василий. — Может, начальство его обидело — досадить хотел. Всяко бывает.
— Всяко бывает, — повторил Федор. Огорчило, что старик так ничего и не понял. — Спи давай.
Василий сердито завозился на своей постели. Почувствовал в словах Федора неуважение.
— Кулаками махать и жаловаться — не велика мудрость. Ты вот так сделай, чтобы и в этой жизни радость была, счастье сумей найти.
— Ты нашел? — в упор спросил Федор.
— Я другое дело. Я и не тянусь… Наша сторона вся бедная. Почитай, из каждой избы в отход идут…
О себе старик говорил вяло. Может, оттого, что нечем было похвастать. Чем уж мужику хвастаться — нужда беспросветная. Хлеба с лебедой пополам едва-едва до рождества хватает. Отправляются в город не ради чего-то: чтобы хоть как-то на заработанные деньги протянуть до нового хлеба.
Внизу у навеса послышался звонкий девичий голос:
— Ов, где вы там? Артем, лезь наверх! Ищи!
Спустя немного показалась плутоватая мордочка сына. Увидев отца, возвестил радостно:
— Здеся!
Вслед за мальчиком вскарабкалась по кипам Марфуша. После работы она забежала домой за Артемкой и успела переодеться — была в ситцевом синем платье и глухой кофточке с узкими рукавами, плотно облегающей узкую талию и маленькие груди, в волосах белый бант. Стесняясь, поздоровалась с дядькой Василием, огляделась.
— У вас тут совсем неплохо, — сказала певуче, заливаясь румянцем, — и дождь не замочит, и мягко.
Артемка поглядывал на кашу, недоеденную стариком.
Слишком явно было его желание, и Федор подсказал:
— Ешь, вкусная. Лесная бабка прислала.
Мальчик стал аппетитно есть. Отпробовала и Марфуша.
— И верно, вкусная. С дымком. Где вы такую добрую бабку отыскали?
Федор с улыбкой поглядывал на девушку. До чего же она сегодня нравилась ему! Кивнул в сторону старика. Издеваясь над ним, сообщил:
— Это вон Василий. Счастья ходил искать и набрел.
Артемка подчистил кашу, старательно облизал ложку, потом кинулся к Марфуше — завозились, закатываясь смехом. Оглянулись на Федора и, не сговариваясь, напали на него.
— Принесло чертенят не ко времени, — добродушно ругнулся он. — Хватит, отстаньте!
Какое там — пуще принялись тискать. Федор одной рукой прижал сына, так что тот и брыкнуться не мог, второй поймал Марфушу, опрокинул на спину. Она стыдливо одернула заголившееся платье и сразу присмирела. Села, поджав коленки к подбородку.
— Сегодня Марья Паутова козлу пархатому рожу исцарапала.
— Какому козлу? — не понял Федор.
— Будто не знаешь! Табельщику…
— М-да… — Федор посумрачнел. — Пристает к тебе?
— Ага… — нахмурила брови, вспоминая, как все было.
Последние дни Егорычев словно взбесился — только и крутится возле ее машины. От его ласковых слов у Марфуши нутро переворачивало, не знала, как избавиться. Все прядильное отделение видело — табельщик не особенно таился, — с любопытством ожидали, чем кончатся его домогания.
— Тетка Марья не вытерпела, шепнула мне: «Скажи, что согласная, пойдешь в контору. А сама спрячься». Я и спряталась, — рассказывала Марфуша, чуть отвернув лицо, чтобы Федор не видел озорного блеска глаз и не подумал (не дай бог), что ей приятно это рассказывать. — …Тетка Марья вместо меня в контору, погасила свет и ждет. Козел и пришел… Когда выскочил за дверь, за щеку держался. А Марья за ним, с криком: «Люди добрые, на старух кидаться стал, страмной-то черт! Ошалел совсем!.. У меня брюхо прихватило, пошла попроситься домой. А там темно. Я назад. А он в дверь ворвался и давай мять. Еле отбилась. Вот-те крест, не вру!» Все отделение хохочет, а Егорычев, зеленый от злости, по лестнице топ-топ и скрылся. Так до конца доработки и не появлялся. Авдотью Коптелову посылали за ним…
Марфуша радостно посмотрела на Федора. Хотелось, чтобы и он радовался тому, как проучили Егорычева.
— Теперь замордует Марью, — сказал он, хмурясь. — И тебе достанется. Это такая скотина…
— Побоится, — беспечно возразила Марфуша. — Мы новому инженеру на него пожаловались.
— Все они друг за друга.
— Нет, этот, кажется, понятливый. Обещал, что пристрожит Егорычева.
Марфуша высунулась в щель под крышей, долго смотрела в сторону слободки.
— Фабрика-то как светится. Красиво! А когда работаешь, и не до этого — скорей бы за ворота.
— Если не оставит в покое, скажешь. Я с ним сам поговорю.
— Ой, мамоньки! — Марфуша счастливо засмеялась, лукаво взглядывая в его рассерженное лицо. Не у каждой фабричной девчонки найдется такой защитник!
— Ладно, — произнесла она, все еще улыбаясь своим мыслям. — Обязательно скажу.
— Еще что нового? — спросил Федор.
— Ничего боле… В субботу с Дериными собираемся на ночь под Сорока. Василий велел тебе быть.
— До субботы еще дожить надо.
— Доживем, — бодро откликнулась Марфуша.
8
В субботу подрядчик Соболев рассчитывался с крючниками за неделю. В глубине острова, в тесовой будке кассир выдавал деньги. Соболев сидел рядом, проверял по списку.
Федору, работавшему последние дни на выноске кип, пришлось, не считая аванса, еще два рубля тридцать пять копеек. Это его порадовало. Если так пойдет и дальше, то до заморозков он скопит немного денег.
Крючники всей гурьбой отправились в трактир к Ивлеву, звали Федора, но он отказался, прямо с острова зашел в полицейскую часть, назвался писарю, который отметил его, а затем в лабазе купил полбутылки водки, большую связку кренделей и поспешил в каморки. Его уже ждали. На полу стояли ведерный самовар, корзина с посудой, в куче — два одеяла и разная ветошь. Была середина августа, ночи стали прохладные, и тетка Александра собрала, что можно унести.
Послали Артемку за Дериными. Прокопий Соловьев тоже был не прочь присоединиться, но жена просила непременно приехать в деревню — дни стояли погожие, началось жнитво.
Шли по берегу Которосли. Федор и Василий нагрузились одеялами, тетка Александра и Екатерина Дерина несли посуду, еду. Марфуша тащила за ручку самовар, а Артемке и Егорке достались удочки.
Впереди, насколько хватало глаз, растянулись по берегу фабричные. Василий прибавлял шагу и все беспокоился: не заняли бы хорошие места.
Когда миновали деревню Творогово, сразу же начался лес. Уже летели с деревьев желтые листья, трава хоть и была густая, но поблекла, колола босые ноги. Прыгали под ногами лягушки, каждый раз пугая Марфушу.
— Теперь уже недалеко, — торопил Василий. — Поспешайте, бабы.
Долго искали место, где остановиться: то не нравилось, то запоздали — уже заняли другие. Наконец Василий сбросил с плеч одеяло. На обрывистом берегу стояли рядышком три большие ели. У замшелых старых пней давней порубки краснела крупная, сочная брусника. Шагах в двадцати в реку впадал широкий Сороковский ручей.
Место было уютное, сухое и защищенное.
Женщины принялись устраиваться, готовиться к ужину. Василий ушел за дровами для костра. Федор отправил ребят ловить живцов, а сам занялся снастями. Вырезал из ольховника крепкие колья, привязал к ним жерлицы.
Вечер был тихий, ясный, солнышко только опустилось за деревья, над водой подымался парок. Глухо ударяла щука возле осоки.
Василий запалил костер. Потом наломал лапнику и расстелил на нем ветошь.
Прибежал Артемка с живцами — в ведерке плавали плотички и подъязки. Федор, вооружившись иголкой с нитками, пришивал их за спинку к крючкам — так живцы плавают резвее. Марфуша, глядя на его изуверство, ахала и только мешала. Пришлось отогнать ее.
Поставили жерлицы в самых тихих местах, возле осоки, и пошли ловить окуней на уху. Одну удочку, подлиннее, с тяжелым грузилом, Федор забросил на быстринку.
Артемка вытаскивал окунька и хвастливо показывал отцу. Хотелось крикнуть при этом: «Гляди, еще один!» — но отец запретил шуметь: рыбу расшугаешь.
Федору попадались реже, он сидел, курил, посматривал на реку. И без клева было хорошо, забылись тревоги, впервые за всю неделю спокойно было на душе.
С обрыва спустился Василий. Заглянул в ведерко, присвистнул:
— Жидковато!
И как раз на длинной удочке дернулся поплавок. Федор схватился за удилище, резко подсек. Удилище изогнулось, и тут же наверх вылетел окунек, не больше ладони.
— Мизгирь, — разочарованно произнес Василий, поймав лесу и стаскивая рыбку с крючка. — А ведь как клевал. — И объявил решительно: — Буде! Еще у Егорки немного есть, для ухи хватит.
На костре в большом чугуне кипела вода. Тетка Александра крошила картофель. Егорка с Марфушей чистили рыбу — он поймал десятка два ершей.
— Уха заправская будет. Где ты столько надергал? — позавидовал Федор.
Егорка самодовольно ухмыльнулся. Рядом его мать мучилась с самоваром, — не могла разжечь.
— Вот старается! — воскликнул Егорка. — Дурак только так делает.
— Ты как с матерью говоришь? — возмутилась Екатерина.
— А кто же так делает, — повторил Егорка. — Полная труба хлама. Шишек набери.
Подошел, стал отцовским сапогом продувать трубу. Самовар забрызгал искрами, разгорелся.
Быстро темнело. По сторонам на берегу виднелись еще костры. В лесу пискнула гармошка, и на свет вышел Андрей Фомичев. Поставил гармонь на пенек, попросил:
— Примите в честную компанию…
— Садись, если за пазухой что есть, — отозвался Федор.
— За пазухой как не быть, — Фомичев вытащил бутылку, поставил у костра, из другого кармана извлек завернутую в тряпицу воблу. Хозяева костра остались довольны.
Андрей взял гармонь, приготовляясь играть. Но Василий предупредительно поднял руку.
— Натощак нейдет. Отведаем сперва ушицы.
Ребятам тетка Александра налила в деревянную плошку, остальные потеснее уселись вокруг закопченного чугуна. Однако не успели поднять ложки — помешал новый гость. Василию почудилось, что кто-то стоит за кустом, он вскочил и пошел проверить. К костру вернулся вместе с Коптеловым, который егозливо объявил:
— Местечко ищем. Куда ни ткнемся — занято. — Обернулся в темноту. — Авдотья, где ты пропала? Поди сюда! Затерялась, вишь ты… А ведь только что следом шла.
— Ты лучше сам подь отсюда, — неласково проговорил Федор.
Коптелов пропустил его слова мимо ушей, потянул носом, не спуская глаз с дымящегося чугуна.
— Ушицу успели сообразить? Хорошее дело. А мы вот запоздали…
Уходить от костра он не собирался. Тогда поднялся Фомичев, пошел прямо на хожалого.
— Давай, давай. Весь вечер только о тебе и думали: может, зайдет, обрадует.
— Первую, чтоб никто больше не мешал, — поднял Василий стопку, когда Коптелов ушел. Тост встретили с одобрением. Выпили, отведали ухи, каждый согласился: удалась, но горяча.
— Вторую, чтобы комары не кусали.
И за это выпили. Потом чокались за сома двухпудового, который — это уж точно — сидит на крючке. Потом Андрей предложил выпить за управляющего Федорова, чтоб ему тошно было. В конце концов развеселились, потянулись к последней бутылке. Тетка Александра проворно спрятала ее за спину.
— Хватит! Завтра целый день.
Разливала из самовара чай, с поклоном передавала.
— Теперь и гармошка вовремя, — проговорил Василий, схлебывая с блюдца душистый чай. Кивнул жене, и вдруг она неожиданно тонко затянула, как запричитала:
Так и казалось — сорвется, не хватит голоса. Но она свободно передохнула и закончила первый куплет уже вместе с Василием:
Опомнившись, Фомичев взял гармошку, тихо стал подыгрывать. Тетка Александра, стараясь не греметь, собирала чашки в корзину. Марфуша подвинулась ближе к Екатерине, которая пела, чуть покачиваясь, подпирая рукой подбородок; вместе и уже веселее продолжали:
Федор лежал на спине, смотрел в темное небо на звезды и слушал. Старинная эта песня и кончается ладно, а тоска скребет. Не рады молодцы фабричные «салфеточке по рублику», не одни сутки, согнувшись над станом, придется ткать ее. Потому, наверное, и заканчивается песня грустным повтором:
Замолкли певцы. Пугая тишину, стрельнут иногда дрова в костре. Екатерина не двигаясь сидит, все так же уткнув подбородок в узловатые, с напухшими венами кулаки, смотрит на огонь.
— Нагнали печали, — как-то виновато выговорил Василий. — Все ты, старуха.
Екатерина смущенно улыбнулась.
— Можно и разудалую. Говори, какую?
Слушая их, Федор припомнил, как еще мальчишкой вот так же лежал у костра и смотрел на звезды. И было это тоже у Сороковского ручья. Незадолго в семье случилось несчастье отцу оторвало на работе руку. Смотритель включил вытяжную трепальную машину в тот момент, когда отец очищал внутренние барабаны от пуха. Руку отхватило до плеча.
Отец сидел у костра изрядно выпивший, поправлял головешки. Мать пела какую-то невеселую песню. Федору она врезалась в память на всю жизнь.
вопрошала она, глядя перед собой затуманенными от слез глазами.
И вот, когда она только что закончила, отец с силой ткнул ей кулаком в лицо. Мать опрокинулась, закрылась руками. С испугом спрашивала:
— Степа, что ты? Степушка?
По рукам у нее текла кровь. Отец же, как обезумел, пинал ее, злобно, бессвязно кричал:
— Раньше времени хоронить? Убью, сука! Не нужен стал? А я вот живу! Радуйся…
Федор повис на отцовской руке, пытался мешать и тоже кричал.
Потом, когда отец успокоился, мать, утершись подолом, гладила его по волосам, ласково, извиняясь, говорила:
— Что ты подумал-то, Степа? Христос с тобой. Не могла я так…
Отцу было стыдно, что выместил на ней, неповинной, накопившуюся злобу, стыдно за то, что он был бессилен сделать что-либо другое.
Впоследствии он стал бить ее чаще. Нес из дома все, что можно было продать, а пьяный таскал ее за волосы, пинал. Мать была здоровая, могла спокойно сладить с ним, но не сопротивлялась. Умаявшись, отец ложился прямо на полу и засыпал. С ненавистью глядя на него, Федор спрашивал мать:
— Зачем поддаешься?
— Тяжело ему, сынок, — оправдывалась она.
— Он тебя забьет. В синяках вся.
— Перетерплю. А ему полегче станет. Обидели, сынок, его, вот и мечется. Ты не сердись, он хороший.
Отец так и сгинул: пьяный замерз у корпуса — не хватило сил подняться по лестнице.
Как-то вскоре, почти не болея, свернулась и мать. Федор помнит ее в гробу спокойную — словно была довольна, что ушла вслед за мужем из этой нерадостной жизни.
А на следующий же день после похорон двенадцатилетнего Федора отвели на фабрику, учеником в механическую мастерскую.
Утром, едва забрезжил рассвет, Федор спустился по росной траве к обрыву. Жерлицы оказались неразмотанными, живцы все целы. Осторожно, стараясь не топать, подошел к удочкам. За ночь на две попались подлещики. На длинной удочке намотало травы, наживки не было. Насадив новую, он закинул подальше и стал ждать.
От костра доносилось похрапывание (уходя Федор пожалел и не разбудил Артемку). На той стороне, в болотине, не уставая, кричал дергач.
Первая поклевка была слабой. Не надеясь засечь, он потянул удочку на себя. Удочка пружинисто выгнулась, леска пошла против течения. Стараясь не делать рывков, он торопливо выбирал ее. Крупная рыбина показала темный хребет. Попал голавль фунта на три.
Дернулась другая удочка, и в это время около жерлиц что-то плеснуло. Выждав немного, Федор осторожно пошел туда.
За луговиной вынырнуло огромное багряное солнце, сверкала роса на кустах. Последний раз скрипнул в высокой траве дергач… Федор обогнул куст и тотчас вздрогнул от испуганного вскрика. В двух шагах от него, прикрываясь руками, стояла Марфуша. Капельки воды стекали по ее телу, у ног валялось сброшенное белье. Она смотрела с мольбой, не в силах выговорить слова. Федор с усилием отвел взгляд, отступил в замешательстве. Девушка в это время успела набросить платье…
— Холодно… Замерзнешь, дуреха, — хрипло проговорил он, лихорадочно стаскивая с себя пиджак.
Шагнул, накинул ей на спину. Она не сопротивлялась. Обнял мягкие податливые плечи и жадно прильнул к полураскрытым горячим губам.
— Ой, мамоньки! — прошептала Марфуша, запрокидывая голову. В широко раскрытых глазах все та же мольба и беспомощная доверчивость.
— Ничего… Ничего… — бессвязно уговаривал он.
…Очнулись, когда на куст прилетела стайка желтеньких птичек. Скашивая бусинки глаз, пичуги неумолчно защебетали.
— Не смотри, — умоляюще попросила Марфуша, отталкивая от себя Федора. Приложила ладошки к горящим щекам, медленно покачала головой. Из глаз брызнули слезы.
— Ты чего? Что с тобой? — с недоумением спросил он, целуя ее в глаза, в нос.
Улыбнулась сквозь слезы, проговорила со скрытой лаской:
— Навязался на мою голову… уйди! Проснутся у костра…
Федор вернулся к удочкам. На душе было не очень спокойно. Будет ли эта славная девушка счастлива с ним? Вздохнул, казня себя за случившееся. Едва ли она еще и понимает, что произошло сейчас с ней.
На берегу появился заспанный, кутающийся в отцовский пиджак Егорка.
— Дядя Федя, чего не разбудил? — обиженно спросил он.
— И на твою долю осталось, — сказал Федор, поднимаясь на берег. — Сейчас только рыба спрашивала: где ты? Спеши!
Марфуша ломала сучки, бросала в тлеющий костер. На Федора не подняла глаз.
— Чего надулась?
— Кто тебе сказал — надулась? Просто так…
Тронул ее волосы. Обрадовался, когда опять вся потянулась к нему. Сел с другой стороны костра, не отрываясь смотрел на нее, притихшую, стыдливо прячущую глаза.
Такой она оставалась целый день, пока были у ручья. Разговаривала неохотно, кусала губы. Тетка Александра, глядя на нее, понимающе вздыхала. «Господи! Не заметила, как выросла доченька. Посмотрел бы отец…» По молчаливому уговору в семье не поминали о нем. Беспечный бродяга, говорун… В первые годы он еще наезжал домой. Появлялся обычно осенью. Соседи говорили: «Объявился Капитон, жди белых мух…» Если был при деньгах, гулял — в каморке стоял дым коромыслом. Александра не перечила, втайне надеялась, что на этот-то раз он приживется в семье, не потянется на сторону. Но чуть только пригревало, становился молчаливым, тосковал. С первыми ручьями исчезал из дому… Александра зарекалась пускать его, но каждый раз, увидев заново, забывала об этом. Любила ли она его? Видимо, очень любила. С его появлением будто расширялись стены душной каморки, он вносил с собой запах дальних дорог… Последний раз он исчез, когда Марфуше было лет шесть. Года через два после этого его видели в Саратове на пристани — в рубище, изможденного после болезни. Конторщик с фабрики, бывший там по своим делам, узнал его и рассказал Александре. Она не верила в то, что он жив, — иначе заявился бы. И все-таки, глядя на выросшую дочь, подумала: «Посмотрел бы отец…»
Вернулись домой к вечеру. Ребята вдвоем тащили ведерко, в котором плескались крупные плотицы и окуни— то, что осталось от дневной ухи. Перед тем как разойтись, Фомичев задержал Федора.
— Что никогда не спросишь, куда девался студент?
Помнишь, в гостях был? Привет он тебе прислал. Укатали на три года в ссылку…
— Что ты говоришь? — посочувствовал Федор. — Письма тебе пишет? Откуда привет-то?
— Друзья сказывали.
— Какие друзья?
— Мало ли друзей! В лицее с которыми вместе учился.
— А ты-то их где видел? — продолжал допытываться Федор.
— Захожу изредка. Они все почти на Рыбинской живут.
— Иван Селиверстов… Хороший парень, показалось. Зачем это надо было листки расклеивать?
О белобрысом студенте, о его робкой попытке тогда в каморке убедить в чем-то важном, Федор вспоминал часто. Жалел, что плохо слушал. Казалось, студент мог ответить на все вопросы, которые приходят нынче в голову. Это тебе не Пеун… Мерзопакостно!
— Видишь, — немножко рисуясь, стал объяснять Фомичев, — есть люди, что другим хотят лучше сделать, о себе не думают. Справедливость им всего дороже. Вот такой и Иван.
— Что же, и друзья такие, что другим хотят лучше сделать?
— А ты как думал? Ребята что надо!
9
Ночью, ворочаясь на хлопковой постели под навесом, Федор старался представить затерянную в лесах сибирскую деревушку, где студент отбывает свою ссылку. Воображение рисовало нерадостную картину: знакомых никого нет, не с кем словом перемолвиться. Туго приходится студенту. И опять пришло на ум: какие же они эти люди, что сознательно идут на лишения. Не для себя воюют, всем хотят лучше сделать. Что их толкает на то? Доброта человеческая? Да мало ли добряков на свете. Добряки-то прежде всего для себя добра хотят, на ссору не пойдут. Видимо есть какая-то высшая правда, которую он не понимает…
Проснулся от озноба. Моросил мелкий густой дождь, фабрика еле проглядывала сквозь серую пелену. Привалясь к кипе, дядька Василий пил из жестяной кружки чай, и по всему заметно было: не торопился. Федор пощупал пиджак, которым укрывался ночью, — он отсырел. Значит, дождь начался давно. Сел напротив Василия, спросил:
— Или рано еще? Почему так тихо?
— Дождь пережидаем, — спокойно объяснил Василий. — В сырой одежке работать несподручно — спину до крови сдерешь.
Федор высунул голову в щель, огляделся. Кругом обложило, и ни ветерка. Такой дождь едва ли переждешь.
Спросил с любопытством:
— Выгодно погулял у Ивлева?
— Не без этого. — Старику не хотелось продолжать прежний спор, словно бы и не заметил усмешки в словах Федора. — Ивлеву выгодно было, нам забыться — главное. Веселье нужно было.
— Что-то по тебе незаметно веселья-то.
Василий ничего не ответил.
Федор вышел из-под навеса, зябко поежился. Ночью пришли две баржи с хлопком. На передней шкипер натягивал над самоварной трубой холстину. Труба густо дымила.
— Помочь, что ли?
Мужик, внимательно разглядывая его, сердито буркнул:
— Своим делом занимайся. Торчишь тут из за вас, охламонов.
С другой стороны навеса на кипах сидели кружком крючники. Оттуда несся хохот. Федор направился к ним. Говорил Афанасий Кропин, остальные смотрели ему в рот, ожидая смешного. Афанасий подвинулся на кипе, давая место Федору.
— …Ермил с нечистой силой все время воевал, — продолжал начатый разговор крючник. — Лежит как-то на лавке, уснуть не может: все чудится, что царапается кто-то. На этот раз он и пьяным не был. Тихонько повернулся и заглянул: видит, под лавкой рогатая морда, губы сложены, вроде как бы харкнуть хочет. Ермил что было силы ткнул кулаком в морду и взвыл от боли — морда-то в тот же миг в чугун превратилась…
Афанасий выждал, пока крючники перестали смеяться, снова стал говорить:
— И еще раз нечистая сила отыгралась на нем. Хворал из-за нее всю зиму. Да еще ладно, что хворал — чуть не утоп совсем… Случилось ему с базара ехать. Выехал на окраину — скоро город кончается, а там по берегу реки верст двенадцать. Видит— трактир. Ну, зашел… больше трактиров не встретится. К нему за стол сел человек, весь-то весь черный и будто обросший. Ермил обратил на это внимание, но худого ничего такого не подумал. Вот он поднял стакан, но прежде чем выпить, все-таки решил перекреститься… И что же вы думаете? Опомнился он: никакого трактира нет, сидит он у проруби на льду и в руке лошадиный кругляшок держит. А лошадь его рядом стоит, ржет испуганно. Вот тогда Ермил и захворал, до самой весны на печке провалялся…
Афанасий потянулся с хрустом, зевнул. Потом сказал Федору:
— Чего сторонишься? У нас так: работай вместе и гуляй вместе. Не нравится — мотай отсюда.
— Сторониться мне вас нечего, — заявил Федор. — А когда надо, уйду и спрашивать не стану.
— Грубишь? — спросил Афанасий, поглядывая на ухмыляющихся крючников. — Молодец! — И довольно резко хлопнул Федора по плечу.
Федор поморщился, но тут же опустил свою руку на костистое плечо крючника.
— Э-э! — закричал Афанасий. — Изуродуешь, как работать буду? — С трудом оторвал цепкие пальцы мастерового, поворочал плечом. Федор ожидал драки, но крючник смотрел без злобы, даже весело.
— Ладно уж, — рассмеялся Афанасий, — можешь не спрашиваться, уходи куда хочешь.
Было около десяти часов, когда прибежал встрепанный подрядчик. Намокший парусиновый костюм висел на плечах мешком.
— Что же это, братцы? — жалобно воскликнул он, обращаясь то к одному, то к другому. — Люди за дело, мы за безделье? В раззор меня вводите. Баржи сколько времени не разгружены. Принимайтесь, ребята, не тяните.
Те, кому он говорил, отводили глаза, остальные упорствовали:
— Наши пряли, а ваши спали. Теперь мы хотим отдохнуть.
— Нам своя жизнь дороже…
Соболев садился, снова вскакивал. Отирал платком лицо и шею. Мокрые редкие волосы прилипли ко лбу.
— Ведро водки поставлю… И всего-то, поймите, две баржи.
— Их в хороший день не разгрузишь, ныне подавно, — противились крючники.
Тогда Соболев подступил к Афанасию Кропину. Тот тоже стал отговариваться: берег глинистый, сыро, скользко.
— Прибавку дашь, Миколай Андреич, найдутся охотники, — не устоял наконец Кропин. — Как, братва?
— Будет прибавка — пойдем, — загалдели крючники.
Подрядчик стонал, прикладывал к груди руки, уверял, что не может и копейки набавить.
— Грабите вы меня, не по-божески это.
Но, как ни упирался, уступить пришлось: простой барж обойдется дороже. Договорились на полтину прибавки для тех, что выносит кипы, и на двугривенный для укладчиков.
Федор удивился, заметив, что дядька Василий пошел вместе с ним на баржу.
— Ты случаем не запамятовал? Куда тебя несет?
— Не запамятовал, сынок. Полтина на дороге не валяется. Поношу денек…
Первым начинал Афанасий Кропин — рослый, в холщовой рубахе, в рваных портках и босиком. Осторожно расставил косолапые ноги, чуть пригнулся. Ему взвалили кипу на спину, и он, крякнув, неторопливо пошел по мокрым доскам к навесу.
— Слава тебе, почин есть, — радовался Соболев, наблюдая за крючником с берега. — На сухое место, ребятушки, бросайте. Не грязните товар.
Вереницей потянулись крючники к навесу, с облегчением сбрасывали кипы как попало, лишь бы не под дождь. Там укладчики закатают, приложат одна к другой. Федор, сбросив свою ношу, оглянулся, ища дядьку Василия. Он шел после Федора третьим. Тяжело ему было, побагровел он от натуги, но ступал ровно.
А дождь все сыпал и сыпал — мелкий, густой. С реки тянуло болотной прелью. Вода затекала за ворот, холодила разгоряченное тело.
Трудно стало ходить, когда на сходни натаскали грязи, — ноги скользили, того гляди свалишься в воду.
Все-таки к обеду успели разгрузить одну баржу. Ее отвели вниз по течению. Впритир стоявшую к ней, груженую, подтянули к сходням, закрепили канатами.
— Начинайте, братушки, и эту зараз кончите, — торопил Соболев, укрывавшийся в перерыв вместе со всеми под навесом.
— Шел бы ты, Миколай Андреич, отсюда, — раздраженно бросил ему Кропин. — Подгонять горазд, а мы не любим этого.
Но поднялся, пошел к мосткам. Разгрузить быстрей — и с концом: хоть спать под навес, хоть опять к Ивлеву. Соболев обещал выдать прибавку после разгрузки.
Федор, как ни осторожничал, а натер и спину, и плечи. Особенно болели лопатки, сдавленные лямками «седла». Рядом дядька Василий сидел, откинувшись к кипе, прикрыв воспаленными веками глаза, тяжело дышал. Поднялись оба, когда уже Афанасий Кропин появился у навеса с кипой из новой баржи.
Федор пошатнулся, когда тяжелый груз лег на спину, постоял, словно в раздумье, собираясь с силами, и сделал первый шаг. «Выдержу, должен выдержать, — подбадривал себя, — теперь вот только подняться на берег, а там навес совсем рядом». Дрожали от усталости ноги, пот градом лил по лицу, застилал глаза. Уже под навесом услышал сдавленный крик. Увидел: скакнув по мосткам, полетела кипа в реку, высоко разбросав брызги. Крючники побежали на сходни. На мокрых, испачканных глиной досках лежал лицом вниз, распластав руки, дядька Василий. Федор приподнял ему голову. Старик еще дышал, мутным взглядом смотрел перед собой. С уголков губ по бороде текла кровь.
Стоявший рядом Афанасий Кропин сдернул с головы кепку, наклонился. Вдвоем с Федором бережно подняли отяжелевшее тело, понесли на берег.
Навстречу бежал Соболев, испуганно таращил глаза, бормотал:
— Господи, несчастье-то какое! К будке скореича, там лошадь возьмете. — Пропустил их, прижавшись к краю мостков, тут же набросился на крючников. — Кипу-то выловите! Не видите, добро гибнет! И что за народ!
Помчался к шкиперу за багром. Долго не мог вытащить его из-под брезента. Совал в руки помрачневших крючников, застывших на мостках, кричал:
— Не раздумывай, ребята. Уплывет…
Кипа, покачиваясь, плыла по течению. С мостков ее уж было не достать. Тогда Соболев, выхватив багор, прыгнул в лодку. Стоявший рядом крючник толкнул лодку, Соболев с трудом удержался на ногах.
— Я вот побалую, — пригрозил он озорнику.
Василия положили на хлопок. Афанасий сложил ему руки на груди, глухо сказал:
— Чего теперь… Отжил человек, кончено…
Глава четвертая
1
— Барышня, извольте вставать. Сейчас кофей принесу.
— Я уже встала, Полина. Иди.
— Да где же встала! — кухарка всплеснула полными руками. — Еще и глазки не открымши. Не хотите, так и не приду более.
— Вот смотри, встаю. — Не поднимаясь, Варя выпростала ногу, поболтала ею, стараясь достать пола, и опять спрятала под одеяло.
— Наказание с вами. Велите чуть свет будить, а сами упрямитесь. Мне какое дело, спите хоть до полудня. Уж и Алексей Флегонтович уходить собрался.
Варя приподнялась на локте.
— Как уходить? Задержи его. Я сейчас…
— Да он, поди, на прогулку собрался, в парк, — успокоила Полина.
Девушка поглядела в окно. Утро пасмурное. На деревьях лист мокрый, не шевельнется.
— Наверно, калоши забыл. Как всегда.
— Отчего же забыл? Надел. Он не в вас — аккуратный.
— Значит, я неаккуратная? Хорошо, Полина! Попомню!
— Вот и рассердились! Право не знаешь, как с вами разговаривать. Молчать буду. Ни слова больше не пророню.
— Нет, нет! Говори, Полина. Я не сержусь!
— Да что? Ничего я не знаю.
Кухарка направилась к двери. Варе не хотелось, чтобы она уходила. Окликнула:
— Полина! Отгадай, какой мне сон снился.
— Чай, молодец распрекрасный. Что еще девушкам снится.
— Вот и не молодец. Не умеешь отгадывать.
Кухарка погрозила пальцем.
— Ой, не говори. По глазам вижу— угадала. С чего бы тогда покраснела?
Варя выпорхнула из-под одеяла — и к зеркалу. Склонила голову в одну сторону, в другую. Губы припухшие, в глазах смешинки. Мягкие волосы рассыпались по плечам. Показала язык своему отражению.
— Дурнушка я, Полина?
— И полно вам на себя наговаривать, — упрекнула кухарка. — Красавица, каких нету. Ноженьки белые. Кругленькая, как надо. Такую девушку заморскому принцу отдать жалко.
— Ну уж, и заморскому. — Варя довольно хмыкнула. — Вот за фабричного парня замуж выйду. Есть тут у вас хорошие парни?
— Разве по тебе-то найдешь? Нету.
— А я видела! Видела! — Варя попыталась обнять располневшую кухарку, заглядывая в глаза, спросила — Полина, а ты любила?
— Да что же я, порченая какая? Любила…
— А кто он? Расскажи, как у вас было?
— Зачем это вам?.. Как и у всех, обыкновенно бывает.
— Ну, Полинушка!..
Кухарка и сама была не прочь вспомнить молодость, но поломалась для приличия. Начала, как сказку:
— Девчонкой я еще была. Жила в прислугах. Иду как-то по улице — весной было дело, этак к вечеру уже, хозяйка послала деньги отнести портнихе, — а он и стоит: черный, кудрявый, настоящий цыган. Посмотрел так, что и я не утерпела, приостановилась. И скажи, сразу поняла: вот мой суженый, мой желанный. Сапожником он был. Стоял у двери, поразмяться, видно, вышел. «Пойдем, — говорит, — красотка, мерку сниму, обувку тебе самую модную хочу сшить». А у меня всех сбережений на простые ботинки не хватило бы. Отказываюсь: «Мы, говорю, и в таких ходим». А он как догадался: «Денег с тебя не беру, пойдем». Посидели в сапожной-то да с того дня и не могли больше друг без дружки. Озорной был. Станет шутить — покатываюсь, бывало: тоже смешливая была… — Полина вздохнула горестно. — Годочка с ним не миловались. Шел по льду на ту сторону Волги — в Тверицах у него мать жила — и оскользнулся в промывину. Сам выбрался, да больно морозно было — застыл весь. До дому-то добрался. Полежал всего четыре дня… Белугой я выла. От сильного расстройства мертвенький родился… раньше времени. С тех пор так все одна и маюсь.
— Неужели так никого больше и не полюбила. Ведь это давно было?
— Ну так что, что давно. Встречались и хорошие, а все не то, что Проша мой. Царство ему небесное… — Вдруг ругнула себя, опомнившись. — Да что это я! Не для девушек такие разговоры. Прости меня, старую.
— Ты вовсе не старая. — Варя чмокнула кухарку в щеку, простодушно поведала: — Мне тебя жалко, Полина.
— Да уж вижу. Кофей сюда нести?
— Нет. Спущусь сама. Сейчас с братом в каморки пойдем. Надо посмотреть, как фабричные живут. И человека одного мне хочется увидеть.
— Народ-от в каморках грубый, неученый. Еще обидят.
— Так я с Алексеем Флегонтовичем. С ним не страшно.
— Братец-то ваш — представительный, серьезный мужчина. А ведь тоже одинешенек…
— Много ты знаешь. — Доверительно шепнула кухарке на ухо: — Уже три раза в город ездил. Говорит: «По делам»… Знаю я, какие у него там дела.
— Ну и слава богу, — закрестилась Полина. — Слава богу…
Сбежали с крутой лестницы и облегченно вздохнули. Варя постояла с минуту, с трудом приходя в себя. В ушах звенел надрывный плач ребенка. Алексей Флегонтович чему-то улыбался. «Что ему так весело?»
В какую каморку ни войди, грязь, нищета, больные рядом со здоровыми. И какое-то тупое безразличие. У пятилетнего ребенка голова обвязана гнойной тряпкой — колтун, ужасная болезнь. Немедленно надо в больницу.
И что же ответила мать? Варя содрогнулась, слыша ее спокойный голос:
— Некогда мне по больницам шляться. Пройдет. А господь приберет, так и к лучшему.
В другой каморке спертая духота. Девочка лет десяти, бледная и худая, как тростинка, сует в рот грудному ребенку тряпицу с жеваным мякишем. Ребенок надрывается в плаче. У стола с шитьем сидит мать. Тут же, на деревянных нарах лежит одетый мужчина — в сапогах, в засаленном пиджаке. Во всем том, в чем ходит на работу. Опухшее небритое лицо, мутные глаза.
Девочка плаксиво просит:
— Папк, понянчись. На смену скоро… Хоть посплю, а?
Отец отмалчивается. Безразлична к просьбе девочки и мать. А ребенок захлебывается.
— Что с ним? — Варя наклонилась. Маленькое тельце пышет жаром.
Девочка, видно подражая взрослым, ответила с ненавистью:
— Осатанел! Орет и орет. Хоть бы сдох!
— У ребенка жар. Надо показать врачу…
Никакого впечатления. Но вот мужчина приподнялся на нарах, сказал сипло:
— Ты в наши дела, барышня, не касайся. Зачем пришла?.. Дай лучше денег, а? Сделай такую милость.
Варя тут только заметила, что он пьян. Не смогла скрыть на лице отвращения.
— A-а! — вдруг заорал мужик. — Не нравится?.. Вот как живем!.. Гляди!.. — И опять униженно: — Дай, что можешь…
Варя не смогла отказать. Порылась в карманах, выгребла всю мелочь, какая была. Мужик жадно вырвал у нее деньги, метнулся к двери. Путь ему преградила поднявшаяся от стола женщина. Завязалась мерзкая борьба. Муж за волосы дотащил жену до нар, бросил и скрылся за дверью. Женщина выла… Потом подступилась к Варе:
— Дай и мне… Пьянице дала, значит, для деток найдется.
— У меня больше нету. — Варя беспомощно оглянулась на Алексея Флегонтовича. Тот пожал плечами, предоставляя ей самой решать, как быть.
В следующее мгновение обозленная женщина рывком толкнула дверь, орала на весь коридор:
— Благодетели, мать вашу!.. Принесла нелегкая! На косушку кинули! Обрадовали!.. Лопай!.. Теперь ищи его по кабакам, постылого!..
Спасаясь от ее суматошного крика, инженер и Варя бросились к выходу. Варя сгорала от стыда…
«Отчего ему весело? — снова спросила она себя. — Словно ко всему такому давно привык».
Брат терпеливо ждал: захочет ли Варя пойти в следующую каморку.
— Ты спокоен, будто ничего не произошло, будто все, что видел, в порядке вещей!
Варя была несправедлива и понимала это, но не могла сдерживаться.
— Что ты хочешь? Раздаривать карманные деньги я не могу. У меня их мало.
Глупо, конечно, дарить несколько монет, да и то, как оказалось, на водку. Глупо, но зачем напоминать об этом.
Варя приложила ладошки к разгоряченным щекам. В глазах все еще мерещилась каморка: «Девочка говорила: „Папк, понянчись, на смену скоро…“ Почему она это говорила? Ей не больше десяти… А может, больше? Худенькая, личико желтое, старушечье…» — И утренний разговор с кухаркой: «За фабричного парня замуж выйду. Есть у вас хорошие парни?» Вот наказанье: вспомнилось не ко времени… А Крутов хороший парень? Вдруг я его увижу… Нет, это ужасно!
Тронула за рукав Алексея Флегонтовича.
— Ты должен что-то предпринять. Хотя бы сообщить Карзинкину. Он обязан знать, как живут его рабочие.
Брат с ласковой снисходительностью покосился на нее, сказал:
— Несомненно, это будет самое умное, на что я способен.
2
Студенты подождали замешкавшегося Федора. Шумной гурьбой остановили на улице извозчика, толкаясь, уселись почти друг на дружку и велели гнать по Большой Рождественской к Спасскому монастырю.
Федор втиснулся рядом с толстяком в пенсне, близорукие глаза которого казались очень добрыми. Толстяк сразу обнял его, влюбленно стал заглядывать в лицо, только что не целовал.
С другого боку длинноволосый, с перхотью на воротнике тужурки — кажется, Неаронов, Федор всех перепутал— продолжал доказывать Андрею Фомичеву, что студенты и рабочие — одна плоть, одна кровь и что между двумя этими силами нужно единение, и тогда повергнется в прах вековое хамство.
На студенческой квартире, откуда они сейчас ехали, этот самый Неаронов, взлохматив длинные сальные волосы, говорил, что выход он видит, если будут перебиты люди, способные занимать министерские посты, что тогда только само собой распадется все высшее управление, наступит полнейшая демократия.
Неаронов теснил Федора и надоедливо втолковывал, что путь, который он выбрал, — лучший, уговаривал слушаться его, так как по достижении цели можно будет рассчитывать на хорошее служебное место.
Федор с трудом избавился от него и сейчас был доволен, что Неаронов насел на Андрея Фомичева.
Еще один ехал в пролетке — худенький, совсем мальчишка, с бледным от выпитого вина лицом. Он все пытался отобрать у кучера вожжи, слезливо упрашивал:
— Я из деревни. Я лошадей отлично знаю. Ну, пожалуйста…
Извозчик степенно отводил его руку, ласково говорил:
— Нешто мы не верим. И в деревнях, конечно, барчуки живут. У нас в Давыдкове барчуки — барышня да братец ее. Знаем…
— Да у меня отец — дьякон, священнослужитель. Какой я барчук? — И опять тянулся к вожжам.
Мужик терпеливо уговаривал:
— Не балуй, родной. Ты лучше присядь, и мне видней будет. Не ровен час, задавим кого…
Федор попросил Фомичева свести его со студентами. Он сам с трудом мог бы объяснить, зачем это ему понадобилось.
Приветили их хорошо, пожимали руки, радовались, как самым близким друзьям. Фомичева студенты знали, Федора видели впервые, и каждый старался говорить, обращаясь только к нему. Говорили много — и все перепуталось. Одно уразумел: от царя все беды: скинуть его— другая жизнь пойдет. Было немножко жутко слышать такие речи. У Федора были наготове свои вопросы, но как-то так получилось, что ему и рта раскрыть не дали. И еще заметил: обращаются-то вроде к нему, а выходило — друг для друга стараются, кто умнее скажет.
Проще стали, когда появилась водка и начали петь песни. Федор освоился, тоже стал петь. Первым затянул: «Когда я на почте служил ямщиком…»
Кончилась песня, и у него вдруг вырвалось:
— Всю душу переворачивает. Складные слова, понятные…
Ничего не видел в том смешного, а все засмеялись. Толстяк в пенсне, останавливая шум, поднял руку.
— Господа! Свезем нашего друга к Леониду Николаевичу. Устроим сюрприз старику.
— Ура!!! — взбалмашно завопил молоденький студент с бледным лицом.
И вот теперь гнали по Большой Рождественской. Остался правее белокаменный Спасский монастырь, свернули к Воскресенской улице. У каменного дома купеческого вида — с толстыми стенами, узкими окошками — выскочили, вошли в подъезд.
— Это такой старик, — восторженно шептал толстяк в пенсне. Он цепко держал Федора за руку, не отпускал от себя ни на шаг и не переставал влюбленно вглядываться в лицо. — Сам увидишь, — продолжал он. — Известен на всю матушку Русь, а скромен…
Федор решил, что студенты везут его к своему любимому профессору, не понимал, почему появление шумной, полупьяной компании должно стать сюрпризом для «старика».
Толстяк и длинноволосый Неаронов в две руки барабанили в дверь. Открыла девочка лет пятнадцати, с косичками вразлет, оглядела их смышлеными глазами и, повернув голову, тоненько крикнула:
— Папа, это к тебе!
Через бедно обставленную прихожую (две лавки да стол) прошли в небольшую светлую комнату. У старого обшарпанного стола в мягком кожаном кресле сидел пожилой, с густой седеющей бородой коренастый человек, смотрел на вошедших. Удивительно ласково светились его глаза, когда он оглядывал нежданных гостей. На столе пред ним лежала бумага, несколько карандашей и стопка книг. Очевидно, его оторвали от работы. Хозяин поднялся навстречу, конфузливо развел руками и попросил рассаживаться.
Федору достался хрупкий стул с мягким сиденьем, на котором опасно было пошевельнуться. Чувствовал он себя хуже некуда: зря поддался студентам, не стоило врываться в дом к незнакомому человеку.
Со смешанным чувством удивления и неприязни слушал он Неаронова, который говорил о нем: что вот, дескать, молодой рабочий с фабрики Карзинкина давно мечтает повидать знаменитого поэта, автора «Дубинушки» и «Камаринского мужика», что они, студенты, и сделали такое доброе дело, привезли его сюда и просят Леонида Николаевича почитать что-нибудь.
Хозяин с любопытством покосился на покрасневшего Федора и чуть улыбнулся. Студенты выжидательно притихли.
— Что же вам нравится в моих стихах? — заинтересованно спросил он.
Объясни студенты сразу, что едут к человеку, который сочиняет стихи, Федор, может быть, и нашел бы, что ответить, как вести себя. А тут растерялся… Усмехнулся зло, загораясь озорством: «Ладно, Неаронов, мой черед… Слушай».
— В жизни никогда стихов не читал, можете мне поверить, — убедительно заявил хозяину. — К вам попасть и не думал вовсе. Сидели у них, песни пели, потом потащились сюда. Не знаю, зачем это им нужно было рассказывать обо мне?
Неаронов, как нашкодивший мальчишка, заерзал на стуле. Повернулся к Фомичеву, ища сочувствия. Андрей опустил глаза в пол.
— И вот вам благодарность! — трагически сказал студент. — Просим прощения, Леонид Николаевич, за вторжение. Пошли, господа…
Студенты и Фомичев поднялись уходить. Хозяин поспешно поднял руку.
— Зачем же так?.. — примирительно сказал он. — Ваша ссора, так и оставьте ее при себе. Коли пришли, будем беседовать.
Но, видимо, ни он, ни студенты не знали, как побороть неловкость. Разговора не получалось. Тогда хозяин достал из ящика стола книгу в коричневом переплете, долго что-то писал на первой странице. Не закрывая, подал Федору.
— Примите от Трефолева на добрую память. Может, что и найдете для себя.
Федор сконфуженно принял. Бросились в глаза размашистые, выведенные пером строчки:
Он неторопливо закрыл книгу, поглядел Трефолеву в глаза. Попытался объяснить:
— Не привык я к чтению. И хранить где — не знаю. Так что премного благодарен…
Погладил переплет и положил книгу на стол. Трефолев не настаивал, только и есть, что странно взглянул… Не будь студентов, Федор объяснил бы причину отказа подробнее: хватит с него и той книжки, что была отобрана в каморках. При них не хотелось открывать душу. Чутье подсказало ему, что в стихотворении, написанном, от руки, есть еще и какой-то другой смысл и что при случае — попади книга на глаза постороннему — можно снова сесть в тюрьму.
Хотя Трефолев и обиделся, но при прощании крепко пожал руку и сказал:
— Когда вам захочется, приходите еще.
Федор обещал.
На улице длинноволосый Неаронов надулся еще больше. Пробормотал, ни на кого не глядя:
— Поэт, можно сказать, дороже дорогих вручает подарок, а он чванится, отказывается…
— М-да, напрасно обидел старика, — поддержал его толстяк в пенсне и уже больше не вглядывался влюбленно в лицо Федору.
3
В последний день лета на Ивановском лугу, близ златоглавой церкви Иоанна Предтечи, с давних пор устраивались народные гулянья.
Еще за неделю до праздника со стороны луга стал доноситься стук топоров — плотники сколачивали качели, временные балаганы для распродажи мелкой домашней утвари, игрушек, ситца; строились блинные, чайные и прочие безобидные заведения. Ближе к Которосли, на возвышении, устраивался деревянный помост для духового оркестра фанагорийского полка. Полк квартировал неподалеку, в Николо-Мокринских казармах.
О празднике извещали зазывные афиши, расклеенные на всех городских улицах, висели они и в рабочей слободке.
Утро в день праздника выдалось сухое, хотя и ветреное. По утоптанной жухлой траве несло стружку, клочки бумаги. Вода в Которосли посерела от волн.
От фабрики через плотину валили густые толпы народа. Шли также по Большой Федоровской и возле Предтеченской церкви по наплавному мосту перебирались на луг. А от Спасской, Рождественской, Мышкинской улиц тянулись нескончаемым потоком городские жители. Народу собралось до десяти тысяч.
У балаганов — не протолкаться. Не то что покупать рвутся, — поглядеть, что там есть. Гомонят приказчики, расхваливая товар. Треплет на ветру вывешенный для глаза ситец: яркий — крупные красные розы, затейливые узоры; скромный — синий горошек по белу полю. Дразнят глянцем подвешенные за ушки хромовые сапоги.
У голубого с парусиновой хлопающей крышей балагана Федор примерял сыну обувку. Артемка сунул босые ноги в ботинки, зашнуровал и счастливо посмотрел на папаню, присевшего на корточках.
— Ну-ка топни, купец!
Артемка топнул. Ни капельки не жмут!
Федор расплатился. Взял еще с прилавка головной платок, что ярче. Может, порадуется Марфуша… Пошли искать своих. Наткнулись на крючников. Поздоровались. Афанасий Кропин спросил:
— С нами не хочешь?
— Некогда, — отговорился Федор. — Свои ждут.
— Иди, раз свои. Мы-то, оказывается, чужие…
Разошлись. Крючники заметно выделялись из толпы — не у каждого нашлась праздничная одежда. Их сторонились.
Тетка Александра, Екатерина Дерина и Марфуша пили чай за длинным, грубо сколоченным столом. Марфуша зарделась, когда Федор протянул ей платок. На голову надевать не стала, повязала на шею.
Он залюбовался ею.
— Будто к лицу? — проговорила она, краснея еще больше под его пристальным взглядом.
— Еще как к лицу… — Хотел позвать Марфушу прогуляться возле балаганов, но показались Василий Дерин и Андрей Фомичев с гармошкой. Василий поманил Федора к себе.
— Рыба по суху не ходит, — шепнул он, когда Федор подошел. — Выпить бы для веселья.
Федор порылся в карманах. После покупок осталось всего несколько медяков. Сказал, растерявшись:
— Деньги-то, оказывается, с крылышками…
— Да что ты! — подхватил Василий. — Тю-тю… Улетели? Возьми у Александры.
Федор замешкался. Стоит ли?
— Без меня обойдетесь.
— Ну вот, а я о чем говорил, — поспешно заметил Фомичев. — Он дружков теперь сторонится. Умнее всех хочет казаться… — Вытерпел ехидный взгляд Федора и пожаловался — Злится на вся и всех… Попросил свести со студентами и меня же потом облаял. А за что, спрашивается? Студенты не понравились. Не понравились, так смолчи: не они пришли к тебе, ты к ним… Они, может, еще больше обиделись…
— Завел, — Федор безнадежно махнул рукой. — Трепачи они, твои студенты. Так и передай им… Мерзопакостно…
— Чего? чего? — не расслышал Фомичев.
— Ничего… Не все лови, что плывет, — обмажешься.
— Заговариваться стал, — выслушав, заявил Фомичев. Потянул за рукав Василия. — Пойдем, Деря… Он еще и буйствовать начнет. Тогда не то услышишь.
Федор захохотал. Слишком неподдельным был испуг Фомичева.
— Ты что, в самом деле не хочешь с нами? — спросил Василий. И потребовал — Давай, что есть. Хватит нам и этих денег.
Пришлось подчиниться, чтобы не обижать приятеля. Направились к павильону, где продавалась водка.
В толпе шныряли подростки, ненасытно оглядывали балаган за балаганом, рвались к качелям, стойки которых возвышались над лугом. Играла полковая музыка. Ничто не мешало веселью. Даже городовые уходили со своих постов и собирались по двое, по трое, шутили, смеялись.
Так продолжалось до шести вечера, пока с берега реки не раздались мальчишеские крики. Подростки из рабочей слободки затеяли с городскими ребятами игру в бабки. То ли Егорка Дерни в самом деле схитрил, то ли городских зависть заела — у Егорки карманы топырились от выигранных бабок, — рослый плосколицый парень, ни слова не говоря, заехал ему по зубам. Васька Работнов смазал обидчику по уху. Началась свалка. Фабричные свистнули своим, городские не отстали — тоже позвали на помощь. Передохнули, выравнялись в две стенки и с гиком ринулись друг на дружку.
К месту драки помчались городовые. Со всех сторон подбегали взрослые. Напряженно всматривались: дрогни фабричные — придут им на помощь старшие: начнут забивать городских — и им подмога будет. Вспыхнула былая неприязнь к седьмой тысяче. Злобились фабричные на спесивых горожан.
Василий Дерин, выбравшись вперед, сжимал кулаки, стонал:
— Ну разве так я тебя учил, Егорша. Не мельтеши!.. По мусалам его, сразу осядет…
Васька Работнов бил неторопливо, заедет удачно под подбородок — с ног долой; сбычившись, идет на следующего. Егор крутился, как волчок, часто мазал, но и от ударов увертывался.
Музыка смолкла. Солдаты, опустив сверкающие трубы, вытянули с помоста шеи — любопытно.
Городовые наконец, собравшись все вместе, ринулись разнимать дерущихся. Шли стеной, чтобы отделить городских от фабричных. Замелькали здоровые кулаки над головами подростков.
В толпе возмущенно зароптали:
— Дорвались… Рады кулаки почесать о ребячьи шеи.
Фабричные переглянулись с городскими. Для самих было неожиданно: не извечная вражда пылала теперь во взглядах, а что-то доселе не испытанное, теплое.
Василий Дерин шагнул к подвернувшемуся городовому, как котенка, швырнул в сторону. Парень в поддевке— из городских — мягко принял служителя на руки, тут же поставил и со всего размаху хватил по уху.
Заревела толпа, ринулись в гущу свалки. Со всех сторон посыпались на блюстителей порядка тумаки и зуботычины.
Ахнули солдаты на помосте, расстегнули ремни с тяжелыми медными пряжками и бросились на выручку городовым. Засвистели ремни, служители приободрились, вытянули шашки. Плашмя стегали ими по головам. Слишком напористо шли солдаты, страшно вздымались шашки.
Толпа дрогнула.
Фабричные старались сбиться в кучу, пробивались ближе к рослому, заметному Афанасию Кропину, сзади которого теснились остальные крючники. Афанасий идет, как глыба, — пятятся от него городовые и солдаты, не помогают ни ремни, ни шашки.
Изловчился юркий городовой, ощерившись, стукнул шашкой по гармони, болтавшейся за спиной Андрея Фомичева. Жалко пискнула гармошка, упала на землю. Фомичев, жалея забавницу, нагнулся, чтобы поднять, и следующим ударом был сбит с ног. Осмотрелся служитель, выбирая новую жертву. Под руку подвернулся Федор Крутов. Взметнулась вверх тяжелая шашка. Федор успел защититься рукой, другой что есть силы ткнул городовому в лицо. Всю накопившуюся злость, всю ненависть вложил в этот удар. «Это тебе за запрещенную книжку, это тебе за полицейскую часть, куда каждую субботу хочешь не хочешь, показывайся, это тебе…» Замахнулся второй раз — и не ударил. Городовой медленно оседал, брякнулась на землю выпавшая шашка. Только тогда Федор почувствовал боль в руке. Она кровоточила.
Рядом сшибли еще блюстителя. И тогда дрогнули городовые. Сперва еще пытались отбиваться от наседавшей разъяренной толпы, а потом припустились к лаве через реку. Солдат, которые остались одни, толпа начала теснить к помосту, где толстый низенький капельмейстер Фурман, дрожа от ужаса, оберегал брошенные трубы.
Низкорослый солдат, вырвавшись из свалки, вскочил на помост, кинулся к инструментам. Над лугом понеслась боевая тревога.
Распаленные бойцы застыли на миг, оглядывались, словно удивляясь тому, что произошло. А от Николо-Мокринских казарм уже бежали, строясь на ходу, две роты фанагорийцев.
С фанагорийцами шутки плохи. Луг начал пустеть. Городские бросились по берегу реки, фабричные — к плотине и через наплавной мост к Предтеченской церкви. По пути перевернули лодку с арбузами, привезенными для продажи. Миновали прибрежные домишки и с криками, свистом выкатили на Большую Федоровскую улицу.
Когда солдаты прибежали на луг, на месте гулянки были женщины и малые ребята. Одна рота пустилась вдогонку за мастеровыми к плотине, другая по мосту перебралась через реку и побежала по берегу в обгон толпе. Преследовать горожан никому в голову не пришло.
На Большой Федоровской фабричные увидели троих городовых. Помчались с улюлюканьем за помертвевшими от страха служителями. Те догадались скрыться за воротами белильного завода Вахрамеева.
Фабричные постучали, поругались, но ломать калитку не стали.
Тем временем солдаты, бежавшие по берегу, обогнали толпу, сомкнутым строем перегородили улицу. Мелькали сзади них потрепанные служители: надеялись схватить зачинщиков, иначе скандал на весь город.
Федор растерял своих и стоял в толпе, решая, как лучше проскочить улицы, что ближе к вокзалу, кое-кто полез через забор, чтобы пробраться дворами. А солдаты, выставив винтовки с навернутыми штыками, теснили людей. Напряженные лица, стиснутые зубы; попадись такому — заколет.
Поредевшая толпа мастеровых хлынула назад. Федор рванулся к дощатому тротуару, намереваясь перемахнуть забор и укрыться во дворе. Подтянулся на руках и в это время услышал окрик. Прижимаясь к тротуару, зажатые людьми, медленно пробирались легкие дрожки. На козлах сидел невозмутимый Антип Пысин, сзади с расширенными от любопытства и страха глазами — Варя, сестра инженера Грязнова.
— Идите же сюда, — звала она. — Скорей!
Раздумывать не приходилось — солдаты были почти рядом. Федор вскочил в дрожки, стеснительно сел на краешек мягкого сиденья.
— Здравствуйте! — с радостью в голосе сказала девушка. — Что тут у вас происходит? Я так боялась… Теперь хоть защита есть.
Федор Посмотрел на широкую спину Антипа, усмехнулся осторожно — защитник ей едва ли требовался. Антип как ни в чем не бывало привычно покрикивал:
— Эй, посторонись! Дорогу, ребята, дорогу!
Мастеровые оглядывались, смотрели, кто едет, и расступались.
— Федор, у вас рука в крови… И синяк! Боже мой, какой синяк.
— Пустяки, барышня, — проговорил Федор. Спрятал окровавленную руку за пазуху.
Поравнялись с солдатами. Из-за их спины высунулся Бабкин, — ворот у мундира без пуговиц, грязная полоса от усов через всю щеку — был тоже в драке.
— Кто едет? — спросил стоявший впереди солдат, перегораживая путь винтовкой.
— Аль глаза застило? — вопросом ответил Антип. — Отведи пугалку, лошадь поранишь.
Бабкин, еще не остывший от схватки, подозрительно разглядывал Федора, гадал, не зная, как поступить. Не будь на дрожках барышни, велел бы солдатам стащить мастерового, тут побаивался: нажалуется начальству — себе в урон. Смолчал.
Среди солдат Федор признал, рябого, остроносого — с ним в Рабочем саду боролся на бревне. Как знакомому кивнул. Солдат глазом не повел, только что-то дрогнуло в лице, веселое, одобрительное. Отвел рукой своего товарища, остановившего дрожки, сказал Антипу:
— Проезжай. Ослобони улицу. — И добавил, ласково глядя на Варю: — С благополучием добраться вам до дому.
Антип причмокнул, дернул вожжи, солдаты остались позади.
— Пронесло, слава тебе господи, — сказал Антип с облегчением.
У Зеленцовского ручья Федор хотел выскочить, но девушка запротестовала:
— Не покидайте меня, я боюсь…
Федор подчинился. Было уже сумеречно. В окнах дома управляющего горел свет. Девушка отпустила Антипа. Он развернулся, пожелав хорошего сна, уехал.
— Тут тоже гуляют, — сказала Варя, прислушиваясь к голосам в доме. — Сейчас пройдем в мою комнату, сделаю вам перевязку.
— Неудобно, барышня.
— Почему неудобно? Не забывайте: я — фельдшерица, а вы — пострадавший. Как это вы руку рассадили?
— Шашкой попало.
— Какой ужас! — воскликнула она. — Идите за мной.
Стали подниматься по лестнице на второй этаж. Варя отомкнула ключом дверь в комнату, окнами на юг, затененную деревьями.
Показала на мягкое кресло в белом чехле.
— Садитесь, я сейчас.
Федор с любопытством огляделся. Всюду коврики, занавесочки, у изголовья высокой кровати книжная полка. Напротив на стене в легкой золотистой рамке картина — зимняя лесная опушка, петляющий след зайца на снегу. Присел в кресло, застыл, украдкой разглядывая Варю, хлопотавшую возле столика. Она достала из резной деревянной шкатулки пузырек йоду, вату, бинт, принесла в эмалированном тазике воды.
Федор безропотно позволил обмыть руку.
— Вы участвовали в драке или случайно подвернулись?
— Все участвовали. Не окажись фанагорийцы, дали бы городовым трепку.
— Странно, — произнесла она. — Я вас вижу в третий раз. Два раза вы дрались. Это так интересно, драться?
Было в ее голосе столько наивного любопытства, что он рассмеялся.
— Да нет, барышня, тогда в саду драки не было. Просто боролись…
— Все равно, — не согласилась Варя. — Откиньтесь на спинку кресла, я попробую согнать синяк.
Федор с готовностью откинулся. Было приятно подчиняться ей. Она приложила к лицу вату со свинцовой примочкой. Теплые пальцы ласково коснулись кожи.
— Вот и лучше будет… Какой вы, право, встрепанный. Постойте, я вас причешу.
Смеясь достала гребенку из волос, принялась раздирать спутанные лохмы.
— Не шутите так, барышня, — насупился Федор.
— А что будет? — ужасаясь и любопытствуя, спросила она, не оставляя его волос.
— А то и будет… — обнял ее здоровой рукой, привлек. Девушка вывернулась, чуть побледнела.
— С вами действительно шутить нельзя.
Федор совестливо хмыкнул. А она поспешно отошла к столику. Стояла вполоборота, рассеянно глядя в приоткрытое окно. Ветерок трепал рукав платья. Федор понимал, что лучше сейчас проститься и уйти, но что-то его удерживало. Чувствовал, что сердится она больше из приличия: нравится он ей.
— Вы хоть говорили бы что-нибудь, — не оборачиваясь, сказала она.
— Не знаю, как с вами говорить, барышня. Еще обижу…
— Почему вы упорно называете меня барышней? Зовите Варей.
— Язык не поворачивается называть так… Если бы своя, фабричная…
— Попробуйте повернуть.
Подождала, не скажет ли еще чего. Федор молчал. Тогда ревниво спросила:
— А с фабричными вы знаете, как говорить? Ну, хотя бы с той девушкой, что в саду была? Чем я не похожа на нее?
Посмотрела в упор, требуя ответа.
— Почему вы не отвечаете?
— То-то и оно, что вы на нее похожи, — сознался он.
— Это меня радует, — ребячливо произнесла она. — А вас?
Он не знал, что ответить.
— Расскажите мне о ней. Давно ее знаете?
Федор усмехнулся: любопытству ее не было конца.
— Как не знать, в одной каморке живем. Вот с таких лет. — Показал на метр от пола.
Варя на миг задумалась.
— В саду вы сказали, что она вам не сестра. А в одной каморке живете…
— A y нас три семьи в каморке живут. И в других так же. Не знали?
— Я была в каморках… Но не знала. А какая у вас семья? Есть родители?
— Нет, только сын.
— У вас есть сын?
— Есть, барышня.
— Варя!
— Хорошо. Варя.
— А где же мать?
Вопрос был неприятен. И потому, как он долго молчал, она поняла это.
— Не ругайте меня, я так, к слову. Можно не отвечать.
— Почему же… Нет у него матери. Умерла в холеру, пока я в тюрьме был… Девчушка эта, Марфутка, ему мать заменяет.
Она пододвинула стул и села напротив. Робко улыбнулась.
— Федор, простите, но уж такая я… Люблю спрашивать. Что вы хотели найти в той книжке, за которую были арестованы?
Федор пожал плечами.
— Сам не знаю… Из тюрьмы вышел — от книжек отвернуло. Хочу жить так, чтобы ни о чем не думать. Пока не очень получается.
— Разве можно жить, не думая?
— Другие живут и довольны.
— Другие… Может, зажечь свет? Темно стало.
— Как хотите, барышня.
— Федор, я буду сердиться на вас!
— Давайте без этого, — с улыбкой попросил он. — Опосля привыкну.
— «Опосля». После, наверно?
— После привыкну, — послушно поправился он.
— Привыкайте и побыстрее… Пожалуй, я зажгу свет. Что-то внизу страсти разгорелись. Шумят как…
Из столовой, где праздновали служащие фабрики, доносился гул. Крик, смех перекрывал мощный бас:
— А у нас в Спас-Раменье отец Николай, крест утеряв, особо не печалился, влезши на рябину, водку пил…
Кто-то в ответ громко засмеялся.
— Павел Успенский, священник Предтеченской церкви, — сказала Варя. — Все наизусть знают об отце Николае из Спас-Раменья и опять смеются.
На лестнице послышалась шаги, остановились недалеко от двери. Федор узнал по голосу механика Дента.
— Мы коллеги… Я все силы раскладываю в свою работу.
— Это верно, — отвечали ему насмешливо. — Шесть тысяч в год… можно «раскладывать» силы.
— Брат, — пояснила Варя. Поймав встревоженный взгляд Федора, успокаивающе добавила: — Он ко мне почти не заходит.
— Сколько вы еще гонорара получаете? — спрашивал Грязнов заплетающимся языком.
— Какой гонорар, коллега?
— Управляющий поручил мне просмотреть заказы на машины…
— О, фирма Кноопа аккуратно доставляет заказчикам…
— За двойную цену, не так ли, мистер Дент? — перебил его инженер. — И, чтобы заказы не прекращались, фирма выплачивает вам солидный гонорар… Да вы не смущайтесь, я не со зла. Не мне убыток — Карзинкину.
— Что вы хотите? — изменившимся, обиженным тоном спросил англичанин. Но, видимо, сумел совладать с собой, миролюбиво воскликнул: — О, понимаю! Коллега хочет иметь пай. Мы сойдемся…
— Едва ли, — опять насмешливо сказал Грязнов. — Сколько вы мне дадите?
Дент долго не отвечал. И Варя и Федор сидели притихшие, чувствуя неудобство от того, что слышат каждое слово.
— Очередной крупный заказ — пятьсот рублей.
— Мало, — издевался Грязнов. — Узнай от меня хозяин о вашем надувательстве — больше даст.
— Вы очень много шутите! — сказал англичанин. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает ярость. — Не понимаю, зачем пригласили сюда?
Федор представил, как бледнеет у Дента кончик носа.
— Неудобно как-то, — прошептал он Варе.
Она приложила палец к губам.
Снизу опять разнесся бас Павла Успенского, заглушив весь остальной шум.
— У нас в Спас-Раменье отец Николай сторожа завел босым в церковную ограду, в самую крапиву, и панихиду об оном тут же служил… Не мрачно упивался отец Николай — озорство сотворял… Всяк истинно русскому присуще то озорство.
Голос священника нарастал, видимо, он поднимался по лестнице. Уже у самых дверей раздалось:
— Эй, мистер… как тебя, пойдем дерябнем по стаканчику. Хватит тебе, заслюнявил молодого инженера.
— У вас говорится: молод и овцу съел.
Успенский захохотал громоподобно, отчего вздрогнули стены.
— Дорогуша, не так говорится. Из молодых да ранний. Запоминай. Пошли пить…
Очевидно, Дент ушел. В дверь постучали.
— Варя, ты дома?
— Заходи, Алексей.
Вошел Грязное, провел рукой по всклокоченным волосам. Увидел мужчину в комнате сестры, скривил рот.
— Ты не одна?
— У меня гость…
— Вижу, — Грязнов нетвердо подошел. Смотрел то на сестру, то на Федора — не узнавал.
— Представь, Алексей. На Ивановском лугу была драка. Избивали городовых, пока не нагнали солдат. Большая Федоровская переполнена народом. Дерутся, ругаются. Спасибо, Крутов встретился. С ним и доехала до дому.
Грязнов наконец уразумел, кто перед ним, раскинул руки.
— Наконец-то я вас встретил. — Голос у инженера был хриплый. — Где вы пропадали?
— Работаю на острове, — сказал Федор, поднимаясь с кресла.
— Чего это вас туда потянуло? — удивился Грязнов.
— Потянуло… Не все от меня зависело. Пришел к Денту, пришел в контору — везде отказ. Спасибо подрядчику— взял. Руки, ноги есть. Разгружаю баржи с хлопком.
Грязнов нащупал спинку кресла, в котором только что отдыхал Федор, грузно сел.
— А на мою помощь вы не могли рассчитывать? Отчего не зашли?
— По какому случаю? — Федор снисходительно посмотрел на инженера, как смотрит трезвый на пьяного.
От Грязнова не ускользнул его взгляд. Сказал сердись:
— Не дурите. Приходите, и все уладим.
— Спасибо, господин Грязнов.
— Меня зовут Алексеем Флегонтовичем.
Федор невольно обернулся к Варе. Уж больно похоже было сказано. Но Варя, очевидно, поняла совсем не то, что думал он.
— Алексей, что ты кричишь? — вмешалась она. — И вообще вид у тебя… Нельзя столько пить.
— Все можно, Варька. Сегодня все можно. Завтра будет нельзя. — Сжал кулаки, думал о чем-то своем. Потом поднял голову. — Ты не хочешь спуститься к гостям?
— Все пьяны… у нас в Спас-Раменье… Я уже слышала.
Грязнов улыбнулся.
— А то бы вышла. Там и девушки…
— К ним тем более. Извини, не одобряю твой выбор.
Грязнов качнулся в кресле, погрозив пальцем.
— О выборе не смей. Не тебе говорить.
Варя вспыхнула от обиды. Грязнов тяжело встал и, пошатываясь, пошел к дверям.
— Не надо было мне приходить, — сказал Федор.
— Надо, — капризно возразила она. — И я рада, что вы повидались с братом. Он тянется к вам… Не знаю почему. Может, оттого, что среди сослуживцев не нашел друзей.
Варя проводила его на улицу. Когда шли мимо столовой, опять слышалось:
— У нас в Спас-Раменье отец Николай в Петрова дни обходил дома…
В парке была густая темень. И только свет из окон ложился квадратами на землю. Варя протянула руку.
— Заглядывайте к нам запросто. Я буду ждать.
Федор пожал ей руку. Она не уходила, будто чего ждала.
— Я когда была в каморках, хотела вас увидеть… Вы об этом не подумали?
Он ответил не сразу. Сказал негромко:
— И лучше, что не видели.
— Может, лучше, — согласилась она, думая, о том, что было бы неприятно видеть его в одной из каморок, в которые она заходила.
Варя только открыла книжку, чтобы почитать перед сном, вошел брат.
— Можно к тебе ненадолго?
— Ты разве не поедешь в город?.. Может, поссорились?
Уловив в ее голосе насмешку, ухмыльнулся.
— Учусь у младшей сестренки.
Дурашливо пропел:
— Таким я тебя еще не видела. Чего ради напился?
— Варька, а правда, симпатичная рожа у этого мастерового? Нос чуть приплюснутый, скулы, глаза разбойничьи, а привлекает. А выдержка какая… Сшиб его с бревна не по правилам — и смолчал. А Денту влепил…
— Алексей!
— Втюрилась, скажи?
— Иди спать. Ты сегодня противный.
— Я?.. Брось, Варюха. Я всегда такой.
— Такой?.. Зачем обидел Дента? Ты еще и на ноги не встал. Не поздоровится, смотри…
— Если бы ты что смыслила, — склонил отяжелевшую голову на грудь, провел ладонью по глазам. — Русак я до мозга костей. Не выношу завоевателей. — Передразнил механика: — «Русский инженер — плохо»… Убеждены, что мы глупы, ничего не смыслим. И грабят русских… Знаешь, что Дент говорит?.. К паровой машине фабричные техники подступиться боятся. Не знают… И он прав: не знают… Потому вся фабрика от него зависит. А я не хочу зависеть от Дента! Понимаешь, не хочу! Как свободная минута — к паровым котлам. Я ведь умный, да, Варька?
— Очень… Только не сейчас… Хочешь, позову Полину, уложит она тебя.
Алексей Флегонтович хмыкнул:
— Полину… Я и сам. Прощай! Поцеловал он тебя на прощанье?
— Алексей, пошел вон!
— Иду. Иду… А меня Лиза поцеловала. Сладко…
— С чем тебя и поздравляю.
Долго шарил дверную ручку. Варя еще ни разу не видела брата в таком состоянии.
4
Каждое утро Антип подавал к дому управляющего легкие дрожки. Дремал, сидя на козлах, терпеливо ждал.
Нынче ждать пришлось долго. Уж решал, не зайти ли самому: может, не поедет на фабрику, чего без толку стоять. Подумывал, а слезать было лень. Пригревало неяркое солнышко.
Вышла Полина с тазом, доверху наполненным кусками хлеба, обломками кренделей, пирогов, поднесла лошади. «Эк, добра сколько, — подумал Антип, — и никому не жалко». Смотрел на раздобревшую кухарку, толстоногую, приземистую, с широким задом, почему-то злился: «На такой бабе дрова из лесу возить, ишь разнесло на господских харчах».
— Полина, а что, встал сам-то?
— Встает… Еле поднялся с постели-то. Гуляли вчерась долго.
— Есть на что, отчего не погулять.
Лошадь трясла головой, мягкими бархатными губами тыкалась в куски — выбирала, какие слаще.
— Ишь, стерва, — удивился Антип, — с разбором жрет. Княгиня какая!
Полина отнесла остатки за дом, вывалила в ящик.
— Ты поторопи его, — посоветовал Антип. — Второй час торчу под окнами, чай, видит.
— Невелика птица, пождешь, — ответила кухарка.
Федоров плескался под умывальником, ожесточенно тер вставные зубы щеткой. Чувствовал он себя прескверно. Завтракать пошел не в столовую, где после вчерашнего все было прибрано, полы вымыты, а отправился на кухню. Полина поставила перед ним тарелку с едой, подвинула чай и сливки. Федоров посмотрел в тарелку, поморщился.
— Полька, ты что подсунула?
— Сухарничек, батюшка, — пояснила ласково кухарка. — Барыня велит подавать утром сладенького.
— Сладенького, — передразнил ядовито. — Принеси-ка лучше стопку водки да студню с хренком.
— Как можно! — замахала руками Полина. — Барыня спросют, что кушать изволили. Рассердются…
— Понесла… Давай, что говорят. «Барыня спросют». Спросют, так скажешь: сухарничек, мол, ел, язык проглотил от восторга. — Посмотрел на залитые розовым суслом молотые сухари, нехорошая волна прокатилась по желудку, с отвращением отчикнул тарелку.
После водки стало полегче. Поковырял студень.
— Алексей Флегонтович дома?
— Давно ушедши. И сестрица, и он.
Позавидовал: «Что значит молодость: встал — и снова свеж». Вчера впервые видел Грязнова пьяным. Ожидал: разговорится, покажет себя со всех сторон. Ан ошибся: инженер с каждой стопкой только бледнел да заметно было, что косоротил больше обычного. Что-то у них вышло с Дентом, прямо так и ели глазами друг друга. Уж как пытался отец Павел Успенский помирить — ничего не помогло.
А этот кобель старый — отец Павел — тоже хорош. Пастве своей внушает: «В скромности блюди себя, избегай возлияния, ибо запустение в дому и худение телом приключается от непомерного возлияния. Не упивайся вином, в нем бо блуд есть». Сам попросил чашу поболее и, если наливали не до краев, вытягивал из кармана гвоздь, совал в стакан и рычал: «Долей до шляпки». Недоливался под конец, оглушил: «У нас в Спас-Раменье отец Николай…» Надоел всем.
— Кучер тут? — спросил кухарку.
— Дожидается, батюшка. Больше часу стоит.
Натянул пиджак — черный, с бархатными отворотами, сунул руки в осеннее пальто, услужливо подставленное Полиной, посмотрелся в зеркало. Утешительного мало: щеки дряблые, под глазами мешки. Вздохнул: «В суете, в заботах не видел, как и годы ушли».
Толкнул дверь в крыльцо. Антип сдернул фуражку, поклонился.
— Потише езжай, не гони.
Антипу все равно — тише так тише. Медленно поехал по аллее вдоль прудов. За церковью свернули левее на Широкую улицу, идущую прямиком к фабрике. Одноэтажные домишки, неизменные герань и ванька-мокрый в окнах — все давно приглядевшееся, все надоело. На углу, прямо на траве, расположилась баба с корзиной клюквы. Неплохо бы сейчас горсточку отправить в рот. А удобно ли? Толкнул Антипа в спину. Тот обернулся.
— Купи-ка кулек, покислимся.
Антип с готовностью соскочил с козел, принес стакана два ядреных, сочных ягод. Федоров жевал, прикрывая рот ладошкой, морщился.
Подъехали к площади с часовней посередине. Слева за наспех сколоченным дощатым забором строилось новое фабричное училище. Хорошее будет здание — массивное, красного кирпича, с богатым внешним видом. Но и встанет в копеечку. Вспомнил, что еще неделю назад архитектор Залесский, он же наблюдающий за строительством, просил выдать денег в счет аванса. «Как нехорошо, — подумал, — совсем забыл. Надо сегодня распорядиться».
У конторы мастеровые снимали картузы, кланялись. Федоров неторопливо проходил мимо, кивал тем, кого знал.
Конторщик Лихачев, едва заметив Федорова в дверях, сорвался навстречу.
— Большая почта? — сухо спросил управляющий, вглядываясь в радостно светившиеся глаза, в улыбке раскрытый рот Лихачева. Не очень-то верил он в искренность конторщика, хотя не было ровно никакого повода думать так.
— Изрядная, Семен Андреевич.
— Изрядная. — Усмехнулся про себя: «Вот и пойми — много? Мало?»
В кабинете прежде всего закрыл форточку — боялся сквозняка, потом сел ва массивный стол под портретом Шокросса. Появился Лихачев с зеленой папкой.
— Оформлена купчая крепость на землю, — начал конторщик, угодливо склоняя напомаженную голову. — Посмотрите сопроводительное письмо…
Федоров, щурясь, пробежал листок:
«С подрядчиком на руках посылаем Вам купчую крепость на приобретенную у общества крестьян Бутырской слободы землю под названием урочища Забелины…»
Не дочитав, размашисто подписался.
— Отсылайте.
— Много заказов…
Лихачев выложил письма с близлежащих фабрик с просьбой прислать разных сортов пряжи, квитанции пароходного общества «Кавказ и Меркурий» за доставку хлопка на волжскую пристань.
Все это Федоров просмотрел, дал нужные указания. С облегчением глянул в папку — кажется, все.
— Господин Залесский напоминает об авансе…
— Знаю. Передайте в бухгалтерию, пусть выдают…
— Вот еще список зачинщиков драки на Ивановском лугу. Все взяты на месте побоища.
Список был большой — до сорока человек. Ясно, что хватали без разбору.
— И крепко намяли бока нашим молодцам-служителям? — полюбопытствовал Федоров.
— Пришлось вызывать фанагорийцев…
— Скажите Цыбакину, я не возражаю против списка. Пусть только быстрей разберется и выпустит невиновных. Не принимать же новых людей на место этих…
Лихачев почтительно склонил голову.
— А сейчас позовите ко мне инженера Грязнова.
Конторщик собрал бумаги и бесшумно вышел. Ожидая молодого инженера, управляющий пытался изобразить на лице суровость. Ему казалось, что с первой встречи он слишком либеральничал с инженером, сквозь пальцы смотрел на все, что тот делает. «Пока не поздно… А что может произойти, когда будет поздно? Чушь какая-то лезет в голову. Разве я имею что-либо против него? Ровно ничего. Способный инженер, милый человек. Немножко скрытный, но кто нынче не скрытничает?.. И все-таки он тревожит меня, — сознался Федоров. — Оттого, может, что неясно, с какой целью прислан на фабрику… — И опять задумчиво покачал головой. — А есть ли цель? Не сам ли придумал страсти-напасти? Перепугало указание хозяина, чтобы молодой инженер ни в чем не получал отказа? Так в этом указании нет ничего удивительного, хороший специалист, полезен производству, и хозяин был заинтересован, чтобы он прижился на фабрике».
Но все-таки решил, что нелишне быть с ним построже. «При случае обрезать, показать, кто я и кто он. Воображаю, как скосоротится при том».
За раздумьями и застал его Грязнов, стремительно ворвавшийся в кабинет. Управляющий не мог не отметить, что выглядит он здоровым, свежим, полон энергии. Поморщился, когда инженер, здороваясь, цепко сжал руку.
— Вот что, батенька мой, — с укоризной начал управляющий, — дела требуют аккуратности…
Грязнов обхватил рукой подбородок, еле заметно пожал плечами: «Папаша что-то не в духе».
— Две недели назад вы получили для просмотра заказы на оборудование. Изволите беспричинно задерживать…
— Простите, Семен Андреевич. — Глаза у молодого инженера невинные, как у незаслуженно обиженного ребенка. — Бумаги требовали изучения. Тем более… Сперва я подумал: вы решили подурачить меня…. Но, как ни печально, это действительно заказы.
— С чего бы, сударь мой, вас дурачить? — управляющий был сбит с толку: «Неужели ему передали не то, что нужно?» — Что вы там увидели невероятного?
— Цены, — Грязнов простодушно усмехнулся: тут, мол, что-то не так. — Невероятные цены!
— Из года в год по таким расценкам выписываем машины, — помедлив, сказал управляющий. — Если есть какие-то соображения, извольте доложить…
— Ничего особенного у меня нет… кроме удивления. Видимо, надо сообщить хозяину, что будем обходиться без посредников. Заказы пойдут прямо на заводы…
— Заманчиво.
Управляющий нервно забарабанил пальцами по столу. Мельком глянул в проницательные глаза инженера и почувствовал, что теряется. «Не так-то он прост: повел разговор, что приходится как бы оправдываться».
— Заманчиво, — повторил он. — Но не получится, что мы вовсе останемся без машин? Какая гарантия? Все поставки текстильного оборудования идут через фирму Кноопа.
— Сведения у вас точные: именно через фирму Кноопа. — Грязнов говорил, отвернувшись к окну, палец чертил на стекле линии, похожие на волны. О его ухмылке управляющий догадался только потому, как он произнес эти слова. — И все-таки рискнуть стоит. Ярославская мануфактура — крупный заказчик. Заводам выгодно иметь с нами контакт. Больше того, я предложил бы владельцу подумать, что делать с сырьем. Весь остров и центральный склад забиты хлопком. До конца навигации ожидается еще несколько партий. Я не подсчитывал, но не ошибусь, если скажу, что запаса хватит на пять лет.
— Что же, это, no-вашему, плохо? — раздражаясь, спросил управляющий. — Из года в год накапливаем на случай недорода, еще каких-то причин.
— Совсем неплохо. Но согласитесь — нерасчетливо. Чисто русское упрямство — держать товар на складе, не получая за него прибыль. Не лучше ли продать излишки, и по более дешевой цене.
— Тут уж я вас совсем не понимаю.
— В руках фирмы Кноопа не только поставка оборудования, но и значительная часть потребляемого фабриками хлопка. Наша мануфактура, заимев свои хлопковые плантации в Туркестане и на Кавказе, освободилась от невыгодных услуг. Не правда ли, заразительный пример для других фабрик? Пора кончать с засильем англичан… Продажа излишков хлопка по более низкой цене крепко ударит фирму Кноопа. Мы терпим некоторый убыток, но он с лихвой окупается: повышаем престиж мануфактуры, налаживаем прочные деловые сношения с другими фабриками. А увеличение заказов на пряжу позволит расширить производство… Если разрешите, я более подробно изложу владельцу свои соображения…
Управляющий грыз ноготь, раздумывая. Когда молчать было больше нельзя, сказал:
— Воля ваша, сударь, сообщайте. — Пересилил себя, добавил ласковее: — Проект несомненно заинтересует владельца.
Ему было трудно смотреть в глаза инженеру. Грязнов опять одержал верх. Получается, что печется о делах фабрики не управляющий, кому в первую очередь нужно заботиться об этом, а другие. С горькой иронией подумал о себе: «И я-то хотел осадить его, указать на подобающее ему место. Старый дурак…».
— У меня к вам еще просьба, — сказал Грязнов. — На фабрике работал опытный мастеровой Крутов. С ним случилась неприятная история. Человек уже и так намаялся… Контора — и, кажется, с вашего ведома — отказывается принять его на фабрику. Я прошу зачислить Крутова на старое место…
— Зачем это вам? — поморщился управляющий.
— Когда-то вы сказали, чтобы я постарался быстрее понять мастеровых, этих потомков седьмой тысячи. Иногда кажется, я начинаю понимать. Крутова уважают рабочие. Через него я стану влиять на них…
— Как бы влияние Крутова не пошло на обратное тому, чего вы добиваетесь. Сегодня мне приносили список драчунов на Ивановском лугу. Сдается, там есть фамилия Крутова.
Инженер энергично возразил:
— На этот раз вы ошиблись. Вчера он, как истинный рыцарь, сопровождал мою сестру по пути из города. Варя от него в восторге.
Упоминание о Варе разгладило морщины на дряблом лице управляющего. Почему-то решил, что именно Варя просит за Крутова. Грязнов из гордости не хочет сказать об этом.
— Пусть будет так, — согласился он. — Грешно хорошего мастерового выставлять за ворота.
5
От Забелиц к каморкам тащились розвальни, запряженные худой клячей неопределенной масти.
Неделю назад сковало, и выпал первый слабый снег, не успевший как следует покрыть землю. Сани натужно скрипели, лошадь еле переставляла ноги, с каждым шагом мотая головой. Тусклые загноившиеся глаза ее были подернуты печалью.
Сбоку саней с вожжами в покрасневших от холода руках, как на ходулях, шагал Прокопий Соловьев, поглядывал на воз и на жену, идущую сзади. Жена была недовольна, и он это видел.
На возу закутанные в тряпье сидели ребятишки мал мала меньше. Испуганными округлившимися глазенками оглядывали косые улочки рабочей слободки, высокий и длинный без конца и края забор, опоясывавший фабрику, в страхе жались друг к другу.
Проехали мимо ворот Рабочего сада, на зиму заколоченных досками крест-накрест, и свернули к корпусам. У шестого корпуса остановились. Прокопий замотал вожжи о передок саней, стараясь придать голосу бодрости, сказал:
— Приехали, Дуня… Располагайся как дома. Оно тесновато, сама видела… Опять же Федор снова поселился. Зато в тепле, не в стуже.
Евдокия тоскливо осмотрелась. Каменные неприглядные казармы. «Господи, — пришло ей на ум, — здесь и снег-то черный. От копоти, что ли?» Смахнула рукавом набежавшие слезы.
— Занюнила, — раздраженно одернул ее Прокопий. — Чай, тут тоже люди живут. Привыкнешь…
— Так я… дома жалко…
Прокопий зло дернул веревки, опутывавшие воз.
— Все уже теперь, реветь поздно. Экие хоромы оставила. Тьфу! — Обернулся к детям, спросил с участием: — Замерзли, поди?
— Не, — послышался дружный ответ.
— Слезайте, детки, и скорее в крыльцо, — ласково сказала мать. — Теперь здесь будете жить…
Ребятишки посыпались с воза. Кто в опорках, кто и просто босиком, закутанный в отцовский пиджак или старую шубейку. Зябко поеживались, со страхом вглядывались в темный подъезд.
— Леле — узел, Ванятке — кастрюлю, Петьке — одеяло, — приговаривал Прокопий, раздавая ребятам вещи с воза. Жене подал старый помятый самовар, сам ухватился за сундук с одежкой.
— А мне? — плаксиво спросил самый младший, увязанный теплым платком.
— Ахти, наказание какое! — воскликнул Прокопий. — Семена забыл. Цепляйся за мамкин подол, помогай самовар тащить.
За отцовской спиной куда смелее вступили в холодный мрачный подъезд. Из коридора тянуло душной прелью, неслись голоса. Гулко стучали опорки по цементному полу.
— Вот сюда, сюда, — суетливо направлял Прокопий.
А на улице к оставленной без присмотра лошади подошли подростки — Егор Дерин и Васька Работнов, многозначительно переглянулись.
— Пойдет?
— Не, Егор, из такого хвоста тягучей лески не выйдет.
Васька намотал на палец тонкую прядку, выдернул.
Лошадь дрогнула выпертыми ребрами, опустила голову, словно стыдясь, что ее хвост не годится даже на лески.
— Ну и брось. В базарный день на Широкой надергаем.
Из подъезда вышел Прокопий, увидел в Васькиных руках волос, прикрикнул:
— Я вам, сорванцы!..
— А, это вы, дяденька, — не испугавшись, обрадованно сказал Егорка. — Это ваш конь? Хороший!..
— Конь добрый, не жалуюсь, — поддался на лесть хозяин. — Цены ему не было, когда помоложе был.
Лошадь слушала, посматривая на хозяина печальными глазами. «Полно, мол, чего уж там выхваляться».
Подростки отошли, посмеиваясь, а Прокопий вскинул вожжи.
— Трогай, милая, темнеть начинает. Вот он, день-то как скоро ушел.
Шагал вровень с лошадью и все приговаривал:
— Сама посуди, зачем ты мне здесь. Фабричные мы теперь… Эхма!.. Это еще горе — ничто, лишь бы вдвое не было. Оно рассудить — и здесь жить можно: дождь ли, камни с неба, — а дачку подай. Сыт не будешь, оно конечно. Без своего хозяйства к тому же… Да ладно, пооглядимся, а там бог даст, свой домишко поставим… Хозяйка работать начнет, Лелька с Ваняткой подрастают. Вон сколько работников! Еще и дело свое заведем… Допустим, тогда и ты к месту была бы. А теперь кормить тебя нечем и ставить негде. Эхма!.. А к мужику веду справному, плохо у него не будет…
Накануне он продал ее вместе с упряжью и санями в деревню Творогово.
Когда Прокопий вернулся, в каморке был почти полный порядок. Федор доколачивал топчан справа у стены — общий для всех ребят. Тетка Александра и Марфуша прилаживали на окно свежие занавески. Евдокия шумно бегала на кухню — готовила угощенье — и все спрашивала:
— Чай, надоела я вам?
Ребят, чтобы не мешались, выпроводили в коридор. Они жались около Артемки, который строго приглядывался к ним.
— Водиться будем? — спросил он.
— Ага, — ответила за всех Лелька, синеглазая, с веснушками по всему лицу.
— А драться хотите? — вопрос, собственно, был задан Ваньке; Леля — девочка, Петька и Семка — клопы.
— Не, — опять ответила Лелька. — У нас только Семка дерется.
Карапуз, выставив круглый живот, серьезно смотрел на Артемку и сосал палец.
Уж и дерется, — не поверил Артем.
— Он кусается у нас.
— A-а!.. А я вот ему по зубам, чтобы не кусался.
Семка захлопал ресницами, сморщился и дал реву.
— Ладно, не буду, — успокоил его Артемка. — Гулять пошли. К фабрике проберемся за катушками, я знаю, где лежат. Самокаты сделаем.
Вся команда разом посмотрела себе под ноги.
— Не, не пойдем, — ответила Лелька. — Обувки нет.
Взглянула с завистью на Артемкины латаные-перелатанные валенки — еще Марфушка в них бегала, — сказала, плутовато блеснув синими глазами:
— Давай лучше в чугунку играть. Ты в валенцах — будешь паровоз. Встань вперед, топай и гуди.
Мальчик послушно затопал, загудел. Пошел потихоньку, набирая скорость. За ним уцепились по порядку Лелька, Ванятка, Петька и Семка.
Протопали вдоль коридора до окна. Артемка развернулся и, не сбавляя шага, потопал в другой конец. Лелька запротестовала:
— Сменить паровоз надо. Запыхался. Теперь я… Давай валенцы.
Артемка снял валенки и пристроился в хвосте за Семкой. Снова поехали. Откуда ему было знать, что задумала коварная девчонка. Перед дверью Лелька рванулась к выходу, заскакала по железной лестнице через две ступеньки. Выскочившему за ней на лестничную площадку Артемке обидно крикнула:
— Обманули дурака на четыре кулака.
Братья ее глупо ухмылялись, словно знали заранее, что она для того и затеяла игру в чугунку.
Артем, потемнев от досады, рванулся за девчонкой. Но длинноногая Лелька оказалась куда проворнее: выскочила на улицу и скрылась за углом. Бежать по снегу босиком — да еще неизвестно, догонишь ли — Артемка не решился. Только пригрозил в темноту:
— Погоди, вернешься, я тебя за волосья оттаскаю.
В коридоре, куда он вернулся, показались неразлучные Егор Дерин и Васька Работнов, оба в обувке. Артем загорелся:
— Егор, давай играть в чугунку.
— Не хочется, — сказал Егор, разглядывая малышей. — Чьи это?
— Прокопьевы… Сегодня приехали… А то поиграем, а?
— Говорю: не хочется. Вон Ваську возьмите, а я посмотрю.
— Мне тоже не хочется, — отказался Васька.
Казалось бы, все пропало, но Егор упрекнул приятеля:
— Лень, что ли? Поиграй, раз просят. А я посмотрю.
Васька встал впереди ребят. Опять прошли до окна, где в углу висела икона с зажженной лампадкой. Толстый Васька старательно топал и гудел — огонь лампадки вздрагивал. Когда повернули назад, Артемка потребовал смены паровоза. Делать нечего: Васька неохотно разулся. Дрожа от нетерпения, Артемка натянул валенки и рванулся к двери — знал, что не угнаться за ним неповоротливому Ваське.
На улице нашел Лельку, засмеялся обрадованно, — побежали к фабрике, окна которой светились огнями.
А в коридоре разутый, обманутый Васька Работнов, посоветовавшись с Егором, пошел к Федору жаловаться на Артемку.
6
— Ну вот, Прокопий Григорьевич, все в сборе. Теперь бы в мире да без ссор.
— Святая правда, Федор Степанович, — торжественно отвечал Прокопий, горделиво сидя за столом.
Перед ним пахучая дымящаяся чашка щей. В большом блюде дразнили запахом соленые грузди, облитые постным маслом, густо приправленные кружочками сладкого романовского лука. Евдокия выкладывала на стол пироги. Поставила на середину ковш холодной воды.
Тетка Александра, Марфуша и Федор, сидевшие за столом, с любопытством следили за ее движениями.
— Верши последний раз проверил. Отпробуйте рыбки-то.
Прокопий разломил пирог, вынул целиком запеченную рыбу, стал есть, запивать из ковша. Кислое несоленое тесто, сочная рыба и холодная вода — все это было необычно и очень вкусно.
— Тем деревня и хороша, что все свое, — немножко хвастливо продолжал Прокопий. — Тут ни грибков, ни пирогов не купишь.
— Свое-то оно свое, да тоже не всегда бывает, — скромно заметила Евдокия и все продолжала потчевать — Угощайтесь, Федор Степанович… Ты, Марфуша, что по сторонам зеваешь. Пирожка возьми, грибков поддевай, тех, что помельче, — они ядренее.
— Мы так со старухой решили, — опять заговорил Прокопий. — Оглядимся да дом начнем ставить. Ссуду с фабрики думаю взять. А там, глядишь, какое ни то дельце заведем. Мастерскую, к примеру. — Вполне серьезно предложил Федору: — Входи в пай. Сами мастера. Развернем дело. Пойдешь?
— С меня и фабрики хватает.
— Что фабрика! Чудак ты человек. Дело собственное, говорю, заведем, в купцы выйдем, Карзинкин узнает — от зависти лопнет. Я и вывеску подглядел: «Слесарная мастерская. Федор и П», Прокопьевы чада то есть. К тому времени подрастут, думаю.
С приездом жены Прокопий заметно ожил, развеселился. Все так и приняли его слова за шутку, не догадываясь, что мечтой его было нечто похожее на то, о чем он говорил. Выросшего в деревне, среди полей, его, пожалуй, больше чем кого-либо угнетала фабрика с ее едкой хлопковой пылью, забивающей уши, нос, глаза. Он с трудом переносил вечный грохот ткацких станков. Несмотря на это, фабричные смотрители работой его были довольны.
— К тому времени, — посмеиваясь, подтвердил Федор, — обязательно вырастут твои чада. Своих деток заимеют.
— А я о чем, как не об этом же… Вот тогда жизнь пойдет. Вечерком вытащим самовар на волю, за чайком и будем вспоминать, как жили здесь. Для полного порядка не хватает тебе Акулины.
— Акулина с нами. Вот она, — осмелился Федор, указав на Марфушу. — Не грех молодца напоить, накормить, спать с собой уложить…
— За тебя бы я с радостью, — вызывающе ответила Марфуша, заливаясь краской.
— Вот девка! Смела, — восхищенно заявил Прокопий и смолк, меняясь в лице: Марфуша с шумом поднялась из-за стола и, закрыв лицо, убежала из каморки.
— Чего девку растревожили? — упрекнула Евдокия.
Тетка Александра сидела безучастно, поджав губы.
В немом молчании Федору почудился упрек. Он крякнул досадливо, пошел за Марфушей.
Когда его приняли на фабрику и он получил от дворовой конторы разрешение на жительство в казармах, каморку разделили занавесками на три части. Он с сыном перебрался в середину между Оладейниковыми и Прокопием Соловьевым. И хотя тетка Александра и Марфуша по-прежнему относились к нему и Артемке как к своим, он после вечера, проведенного с Варей, стал чувствовать себя стесненно и неловко, словно бы в чем-то обманул их, и теперь боялся, как бы этот обман случайно не раскрылся.
В одно из воскресений перед обедом в каморку неожиданно заявился рябой солдат Родион Журавлев. Приход его всех удивил. Фанагориец застенчиво поздоровался и долго извинялся, что зашел без приглашения.
Пока не освоился, сидел истуканом, робко взглядывал на растерявшуюся Марфушу. Выручил Прокопий, который нашел общую тему разговора: завел речь о деревне, об урожае. Солдат осмелел и в общем-то оказался славным простоватым крестьянским парнем. Уходя, крепко встряхивал каждому руку и просил не обижаться, если он вдруг забежит еще как-нибудь. Марфуша почти не проронила ни слова, но вызвалась проводить его, что Федора неприятно поразило.
Еще в большее смятение пришел он как-то в фабрике. В прядильном отделении ставили машины после ремонта. Полулежа на полу, Федор крепил нижние гайки. Паутов, склонившись рядом, подавал нужные ключи. Другая группа ремонтников поодаль собирала следующую машину.
В цехе слышалось жужжание веретен, хлопанье приводных ремней.
Соскучившись по любимому делу, Федор работал с увлечением. Нравилось ему выбрасывать из машины старые стершиеся детали, заменять их новыми, желтыми от смазки. Долго слушал машину после ремонта — радовался мягкости ее хода.
Паутов все эти дни приглядывался к нему, удивлялся:
— Куда гонишь? Хозяин наш и так богатый.
Была суббота. До гудка оставалось не менее двух часов, а он, обтерев руки ветошью, сказал:
— Шабаш. Копайся для виду. Скоро Дент в обход пойдет.
Сборки оставалось совсем немного, постараться — до гудка успеть можно.
— Сделать да и с концом, — возразил Федор.
— Оставим на завтра. Аль забыл о праздничных?
Федор в самом деле забыл. Ремонтировщики по субботам старались не пускать машину, оставляли хотя бы самую малость работы на выходной. В воскресенье выходили на несколько часов и получали дневную плату в полуторном размере. Это было выгодно.
Так случилось и на этот раз. Пришел перед гудком Дент, неулыбчивый в последнее время, мрачный. Осмотрел, что сделано, и даже поддакнул Паутову:
— О, понимаю! Вы постараетесь все это доделать завтра.
Дент удалился, а ремонтировщики, чтобы не нарваться на штраф, торчали возле машин, ковыряясь для вида, ждали гудка.
Федор неторопливо орудовал ключом, с радостью прислушивался к тому, что делается в цехе.
К черту студентов, к черту Пеуна! Инженер Грязнов — вот человек! Он не болтает, он делает…
Занятый своими мыслями, он не сразу понял, откуда доносится знакомый мужской бас и в ответ странный нервный смех. Показалось, что говор слышится от соседней машины, за которой работала Марфуша.
Он отбросил ключ, поднялся и направился по проходу. Возле Марфуши стоял табельщик Егорычев, беззаботный, краснощекий, с тугим загривком.
Заметив Федора, Марфуша потупила взгляд, но тут же, тряхнув головкой, вызывающе рассмеялась. Егорычев цвел от удовольствия.
«Зачем она так?» — подумалось Федору.
Она опять подняла глаза на Федора, и под ее коротким оценивающим взглядом он почувствовал себя виноватым, хотя никак не догадывался, в чем его вина. Он любил ее и много бы отдал за то, чтобы ее жизнь была налажена. Что еще она требует?
«Солдат еще куда ни шло: парень не балованный, серьезный, — раздумывал он, направляясь к своей машине. — Если он ей нравится, ничего тут не сделаешь. А табельщик ей к чему? Зачем она с ним-то так?»
…Марфуша стояла в коридоре у стены, глотая слезы. Федор дотронулся до плеча.
— С чего расплакалась? — спросил он, кляня себя за то, что не находит в разговоре с ней нужных слов, после которых она поняла бы, как сильно он хочет ей счастья. — Ты сказала матери?
— Никогда!.. — она дернула плечом, стряхивая его руку. — Зачем говорить?..
— С ума, девка, сходишь. Всей душой я к тебе.
— Вижу, — зло отозвалась она. — Когда всей душой, так ли бывает? Немножко понимаю… — улыбнулась невесело. — А еще говорят, не зря березка расплетается — будет суженый. Я-то, дура, поверила…
— И березка твоя не зря расплелась… Пойду сейчас к матери, сам объявлю.
— Не смей! — с испугом выкрикнула она.
Возле них остановился Васька Работнов, смотрел, не отводя глаз.
— Чего тебе? — раздражаясь, спросил Федор.
— Выпори Артемку. Валенцы с меня снял.
Мальчишка показал на свои босые ноги. Федор усмехнулся: он ничего не понимал. Марфуша повернулась и ушла в каморку.
— Не хочешь пороть, сам оплеух накидаю, — пообещал Васька, — тогда не злись.
Федор сам с удовольствием накидал бы мальчишке оплеух, просто так, чтобы отвести душу.
7
По воскресеньям ремонтировщики приходили в фабрику не как обычно, а позднее, чисто одетые. Бережно снимали выходные пиджаки, натягивали спецовки.
Тихо бывало в такие дни в фабрике без шума машин, без людей. Привыкшие кричать громко, удивлялись своим голосам, разносившимся по огромному цеху. В тишине еще задолго слышались шаги, если кто поднимался по лестнице.
Раз неожиданно заявился Грязнов, с любопытством уставился на слесарей, потирал подбородок.
— Не объясните ли, что вы тут делаете? — хмурясь, спросил мастеровых.
— Почему же не объяснить, — ответил Федор, — к завтрему заставили доделать машину, вот и стараемся.
Грязнов толкнул носком ботинка железный поднос с деталями, качнул головой, удивляясь.
— Прохожу по ткацкой — стараются, в трепальном отделении — стараются, и вы стараетесь. Кто заставляет работать в праздник? Фабричный механик?
— Как же, он, — заговорили ремонтировщики. — Только мы на него не в обиде, не извольте беспокоиться. Нам за праздничные работы доплачивают. Так что мы с охотой.
Грязнов больше ничего не сказал. Отправился в дальний конец цеха к установке для увлажнения воздуха. Оттуда позвал:
— Крутов, пожалуйста, на минуту.
Когда Федор подошел, инженер уже сбросил пиджак и засучивал рукава белоснежной рубашки.
— Помогите мне осмотреть компрессор.
На днях Грязнову поступила жалоба от мастеров, что идет сильная рвань пряжи, причиной чему, как они полагают, плохая работа установки для увлажнения воздуха. Инженер осмотрел ее и пришел к выводу, что мастера правы: пульверизаторы вместе с воздухом выбрасывали крупную водяную пыль, валики прядильных машин сырели, покрывались грязью.
Теплое чувство шевельнулось в груди Федора, когда он увидел, что инженер, не боясь запачкаться, принялся открывать цилиндр компрессора.
— Вы показали бы, а я сделаю, — сказал он. — Нам привычнее.
Грязнов оглянулся на мастерового, глаза его заблестели.
— Почему же я непривычен? — усмехаясь, спросил он.
— Как-то уж так, сподручнее рабочему в грязи копаться, — смутившись, ответил Крутов. — Нас упрекали, что работаем в праздник. А сами?
— Времени мало, Федор, — откровенно признался Грязнов. — Все надо узнать, своими руками ощупать, иначе какой я инженер. А фабрика не маленькая. И установку выключать, когда работают машины, тоже не годится. Вот и заглянул… Смотри, какая пакость… Придумали умные головы смазывать компрессор мыльной водой.
Цилиндр был забит грязью, образовавшейся от масла, пыли и мыла. Пока Федор очищал его, инженер вынул папироску, закурил.
— Выходит, за работу в праздник вам приплачивают?
— Конечно. Без этого кто пойдет?
— Потому и Дент у вас за благодетеля?
Федор обернулся, удивляясь перемене голоса. На лице Грязнова мелькнула болезненная гримаса.
— Не любите вы Дента.
— Не родной брат, чтобы лобызать его.
Не подумавши, Федор объявил:
— Слышал ваш разговор с ним… там, дома. Невольно, конечно. Выпивши вы были, кричали громко.
Инженер пристально смотрел на него, чуть покраснел.
— Ну и что? — настороженно спросил он.
— Взвинтится Дент, если потеряет доходец. Пообереглись бы…
— Завтра он еще больше взвинтится, — заметил инженер. Последним словам Федора он не придал значения.
Федор догадался, что Грязное, сказав так, имел в виду праздничные работы, которые Дент широко ввел по всей фабрике. Слесарям выгодно было работать по воскресеньям, Дента они действительно считали за человека, который заботится о заработке рабочих. Федор пожалел, что Грязное заглянул на фабрику в неурочное время.
— Взвинтиться может весь механический отдел, — предупредил он хмуро. — Заработок и так не ахти велик.
— Праздничные дни для того и введены, чтобы отдыхать, — резко возразил Грязное. — А если и вводить работы, то необходимые производству, без которых не обойдешься. И явно не в таких размерах.
8
Последние недели Дент жил в тревожном ожидании. По утрам, прислушиваясь, не звонит ли почтальон, нервничал, с ожесточением давил окурки. Убедившись, что среди почты нет знакомого конверта со штемпелем кнооповской фирмы, шел на фабрику. Становилось спокойнее, но не легче.
Еще летом сообщил он, что фабрика готовится сделать большой заказ на машины и запасные детали. Фирма немедленно выслала своему посреднику солидный аванс. Часть Дент потратил на подарки служащим, с которыми обговаривал потребное количество оборудования для разных цехов. Остальные деньги переправил в банк на свой счет.
Заказ был настолько крупным, настолько выгодным для него и для фирмы, что Дент, противно своей привычке, не мог не выказать заинтересованности. При каждом удобном случае напоминал управляющему, просил ускорить оформление. Тот выслушивал, обещал сделать, что в его силах. И вдруг отдал заказ на просмотр Грязнову.
Разговор с молодым инженером на лестнице, в доме управляющего, явился для механика полной неожиданностью. Он не готов был к нему и потому сделал большую глупость, спешно предложив Грязнову сделку. Дент не сомневался, что тот примет деньги с охотою, так как знал, с каким скромным окладом зачислен Грязное на фабрику. Отказ инженера удивил и обескуражил его. Больше всего мучило Дента то, что он не попытался выяснить, чего хочет Грязное, не попытался договориться по-джентльменски. Мистер Дент недооценил молодого инженера и, когда тот отказался от денег, поссорился с ним. И это была вторая большая глупость.
После ссоры с Грязновым он готовил себя к худшему. И опасения его оправдались. На очередное напоминание управляющий заявил, что заказ переслан на утверждение в Москву, владельцу (чего раньше никогда не было), надо ждать ответа.
О решении Карзинкина Дент догадался по двум, казалось бы, мало значащим фактам. Во-первых, служащим объявили приказ о частичном изменении в жалованье. Инженеру Грязнову после четырехмесячной работы на фабрике оклад увеличился почти вдвое. Такого еще не было в истории фабрики, и Дент понял, что между задержанным заказом и повышением жалованья Грязнову есть прямая связь.
Во-вторых, управляющий ознакомил его с письмом директора завода Центрально-Российского товарищества в Туле и предложил составить список деталей к машинам, которые можно сделать на этом заводе.
Поразмыслив, Дент сообщил, что таких деталей на фабрике почти нет — и нет смысла иметь сношения с тульским заводом.
Управляющий обычно ласковый, предупредительный к главному механику, на этот раз сухо кивнул, а спустя два дня Денту передали для просмотра и утверждения список разных деталей. В конце была приколота записка следующего содержания:
«Вещи эти ради дешевизны обычно исполняются чугунными. Изготовление же из стали значительно увеличит их прочность. Названные предметы предназначены для ткацких станков и должны быть сделаны из мягкой стали. А. Грязнов».
После прочтения записки мистеру Денту вспомнилась не очень подходящая к случаю поговорка:
— От нечего делать и таракан на полати полезет.
И он со вздохом утвердил список.
Для фабричного механика наступили дни мрачных раздумий. Нынешним летом ему исполнилось тридцать семь лет. Дела его шли хорошо, все радовало, кроме разве одного: здоровая, интересная жена (Дент ею очень гордился) не дарила ему ребенка.
— Нужен мальчик: вот такой, — показывал он жене, тоже измучившейся в ожидании. Она начинала плакать, тайно думала, что в этом меньше всего повинна. Но что бы там ни было, а жили они в добром согласии, мечтали о поездке на родину. И будущее скрашивало их настоящие горести. О, мистер Дент знал, как устроит свою жизнь, полную довольства и приятных развлечений. Но для этого нужен солидный капитал. Неприятности в связи с приездом нового инженера были очень некстати.
Дент обладал спокойным, ровным характером. В те редкие минуты, когда он бывал взволнованным, умел брать себя в руки. Но последние дни срывался все чаще и чаще. И виной тому был Грязнов.
Когда из фабричной конторы принесли ведомость праздничных работ за последние полгода, Дент долго непонимающе смотрел на нее, соображал, что все это значит. На недоуменный вопрос конторщик объяснил:
— Велено передать для ознакомления. Непозволительно большие расходы.
— Кем велено? — вскипел механик.
— Распоряжение идет от инженера Грязнова.
Дент швырнул ведомость в стол и решительно зашагал к управляющему. На пути мастер ткацкого отделения пытался что-то выяснить у него, Дент задержался, выслушал и ничего не понял. Так и не сказав ни слова в ответ, бросился дальше. У дверей на проходе оказалась тележка с пряжей. Он толкнул ее так резко, что тележка с глухим звоном ударилась в стену.
В кабинет он ворвался взъерошенный, побледневший. Управляющий испуганно спросил:
— Что с вами, Сергей Сергеич?
— Я не желаю разговаривать при русском инженере! — резко выкрикнул Дент, кивком головы указывая на Грязнова, сидевшего в кресле у стола.
Грязнов усмехнулся украдкой, заметив про себя: «Эк, пробрало! Что-то будет!»
— Я увольняйт…
— Как увольняете? — ахнул Федоров и перевел взгляд на Грязнова. Внешне тот был спокоен, играл карандашом.
— Сам увольняйт! Он не имеет места вмешиваться. Я буду жаловаться Карзинкину!
Как всегда, волнуясь, Дент коверкал язык. И понимал это, и забывал, как сказать правильно.
— Не хочу работать с такой коллег… Увольняйт, — повторял он. — Паровой котел… пшик!
— Это вы бросьте, — встрепенулся Грязнов, поднимаясь. Управляющий отметил, как скривился у него рот. — Котельная работала при мистере Денте, будет работать и без него. Подумаешь… пшик…
— Вы! Вы! — захлебнулся англичанин. — Вы работайте паровой котел? Какая самонадеянность, мистер Федоров.
— Хватит вам, господа, — с укоризною сказал управляющий. — Я не вижу причины, чтобы вам увольняться. — Повернулся к Денту, к Грязнову. — Что вы не поделили?
Но Дент не мог слушать спокойно. Рванулся к двери, бросив на прощанье:
— В умной беседе — ума набраться, в такой — свой растерять.
— Вот правильно, — жестко рассмеялся Грязнов. — Посадили, видите ли, блоху за ухо да и чесаться не велят. Не так ли?
За Дентом резко хлопнула дверь. Управляющий тут же обратился к инженеру:
— Может, оставим его в покое? Неужто так много этих праздничных работ? Ведь все равно без них не обойдешься.
— Ради всего на свете, не делайте этого, Семен Андреевич. Праздничных работ излишне много. Сократить их, а слесарям прибавить по пятачку в день — гораздо выгодней будет. Накинуть обязательно надо, чтобы не было осложнений с рабочими. Я сравнивал зарплату слесарей с соседней Норской мануфактурой — у нас она ниже.
— Прибавь им — остальные запросят. Не нравится мне все это. Пойдем навстречу Денту, оставим все так, как было.
Грязнов поднялся с кресла, во взгляде мелькнула жестокость.
— Как вы не понимаете? Дент за хозяйский счет авторитет у рабочих завоевывает. Мы ему потакаем… Я прошу сообщить владельцу о непомерно разросшихся праздничных работах. Прошу сообщить с цифрами стоимости их и экономии в случае небольшой прибавки слесарям. Будьте добры доложить об этих соображениях, как лично моих.
Федоров всматривался в молодого инженера, был взбешен: «Зубки начал точить. Хитер! „За хозяйский счет авторитет завоевывает…“ За чей же счет завоевываешь ты, милостивый государь?»
— Извольте, сообщу, — сухо сказал управляющий. — Нет почти ни одного рапорта, где бы не излагались лично ваши соображения.
Грязнов простился и весьма довольный вышел.
Вечером в квартире Дента на втором этаже Белого корпуса долго горел свет. Неслышной тенью входила хозяйка в просторную столовую, неодобрительно оглядывалась. На полу окурки, обрывки бумаг, стол залит вином. Какая радость пить водку, когда в голову идут плохие мысли? Мужчины самонадеянны при удаче и беспомощны, когда им тяжело. Вновь уходила в боковушку и садилась за вязанье. Лучше не тревожить.
Дент, сжав руками виски, покачивался над столом, думал. Спокойная жизнь ушла с появлением на фабрике пронырливого и решительного русского инженера, у которого смелость переплетается с безграничным нахальством. Если сейчас самому не перейти в наступление, кто знает, не придется ли в скором времени увязывать чемоданы. Дент вздыхал, снова брал ручку. Не дождавшись письма от фирмы, он сам решил доложить обо всем и намекнуть, что лучший выход — помешать фабрике завязать сношения с заводами, выпускающими машины. Когда на фабрике почувствуют, что можно остаться без оборудования, управляющий сам придет на поклон к Денту. И первым условием, какое он выскажет, — немедленное увольнение Грязнова.
Дент писал и ругался:
— О, этот русс, проклят будь!
Жена терпела, терпела, то и дело появляясь в столовой, и вдруг неожиданно взвилась:
— Ругаешься, как фабричный сброд!
— О, лапушка! — трагично воскликнул Дент. Обернулся, глаза провалившиеся. — Плохо, очень плохо…
Глава пятая
1
На рождество в квартирах служащих и новом училище зажглись елки. В училище на праздничном вечере шла пьеса Рассохиной «На пороге к дому», специально купленная у автора для этих дней. Играли музыканты фанагорийского полка. Балетмейстер Максимов-Полдинский, чьи объявления красовались на городских улицах, управлял танцами. Служащим фабрики скучать не приходилось.
Справляли праздник и в каморках. В морозный день Федор принес из лесу елку. Ее поставили посередине, сняв перед этим занавески. Когда елка оттаяла, засеребрились капельки на ветвях, запах хвои пропитал каморку. Марфуша и Лелька цепляли на нее тоненькие полоски разноцветного ситца, смешные фигурки, звездочки, вырезанные из крашеной бумаги. Сообща купили пряников, конфет в обертках и тоже развесили. Три огарка освещали елку. При их тусклом свете она казалась нарядной. Ходили вокруг красавицы елки и пели.
На шум заглянул в каморку Василий Дерин, в руках— бубен. То, что это Василий, не сразу и узнали. В дырявой кофте, в юбке, в платке, по-старушечьи завязанном у подбородка, и с мочальными усами. Притопывал, тряс бубен и ухарски гикал.
Василий увлек: стали наряжаться кто во что. Марфушу одели бравым молодцом — в брюки, пиджак, шапку. Подпоясали вышитым полотенцем. На Федора натянули старомодное с буфами платье — Евдокия со дна сундука вытащила. Марфуша, разглядывая его, покатывалась со смеху, брала за ручку, просила внимания (тут не взаправду, тут можно быть и посмелее).
— Я ли не молодец, — говорила подбоченясь. — Уж не откажи, мигни хоть разочек. Осчастливишь навек.
Федор мигал, раз ей хочется. Сзади подкрался к нему Василий, повис на шее и запричитал напевным старушечьим голосом:
— Кроха малая, неразумная… На ласковое не кидайся, на грубое не гневайся — слушай, что говорить буду… Как пойдет шашнадцатый годочек, по сторонам не заглядывайся, парням не поддавайся. Ой, нарвешься на кого— плакать будешь слезами горючими…
Федор увернулся. Заметил, как стыдливо вспыхнула Марфуша, словно бы для нее сказано. Метнул злой взгляд на Василия, сказал:
— На дурака все надежда была, а дурак-то и поумнел. Вот наказанье не ко времени…
Но Василий отмахнулся, приплясывая, пел:
Стали наряжать и Прокопия. Но с ним было хуже: ничто не лезло. Ему густо намазали щеки свеклой, попудрили сажей — стал похож на черта.
Так и ходили по каморкам. Старательно оттопывали перед хозяевами, желали в новом году счастья.
— Спасибо на добром слове, — отвечали им. Отдаривали: кто стопкой водки, кто куском пирога, а кто и просто поклоном. Для пирогов у Прокопия висела через плечо холщовая сумка. Сам он тоже пускался в пляс — его сразу узнавали по длинным, плохо гнущимся ревматическим ногам.
Из казармы направились в Белый корпус, в квартиры служащих. Там были поскромнее: пугала непривычная чистота комнат, чопорные улыбки хозяев. Случайно забрели к табельщику Егорычеву — сидел за столом, пил чай, держа блюдце в растопыренных пальцах. Замешкались, пропала охота плясать, попятились назад, захлопнув за собой дверь. Зато у Дента устроили такой гвалт, что он поначалу перепугался, но, опомнившись, сам вошел в хоровод, дрыгая по-смешному ногами. Прокопий хлопал его по плечу, приговаривая:
— Ай да англичашка… Удружил…
Жена Дента тряслась в мелком смехе, тянула мужа из круга. Василий Дерин подскочил к нему, закрутился волчком, пропел:
— Да, да, — подтвердил Дент, — совсем пуста.
Утомившись, подступили к хозяину:
— Полагается по обычаю…
Дент понимающе кивнул. Из стенного шкафчика достал бутылку, рюмки на длинных ножках. Вино было тягучее и слишком сладкое, но и им остались довольны. Уходя, пожелали:
— Живи, как хочется, хозяин. Мастеровых не обижай.
— Кто обижает? — встрепенулся Дент. — Я не обижал…
Колобродили до утра. Под конец решили идти к дому управляющего.
Самого управляющего не оказалось — на рождественские праздники был приглашен Карзинкиным в Москву. Встретила ряженых заспанная кухарка.
— Куда, оглашенные! — замахала руками. — Спят все.
— Спят, так разбудим, — заявил Василий. Предложил: — Споем?
Запели старую колядовую песню:
— Пусти их, Полина, — донесся сверху голос Грязнова.
Из своей комнаты вышла и Варя, заспанная, с распустившимися по плечам волосами. Федор, встретившись с ней взглядом, улыбнулся приветливо. Она растерянно кивнула в ответ — не узнала.
А колядовщики пели:
И снова плясали. Под хлопотливые удары бубна Федор тряс плечами — под цыганку. Поравнявшись с Варей, по лицу которой было видно, что забава ей очень нравится, шепнул:
— Со счастьем в новом году, барышня!
Варя вздрогнула, радостно вглядываясь в его лицо, прыснула счастливым смехом. Заговорщически, так же тихо ответила:
— Вот бы никогда не подумала, что это вы…
В углу у лестницы, насупясь, стояла Марфуша. Видела, как Федор что-то сказал девушке и та обрадовалась. Свет померк в глазах Марфуши. Почувствовала себя жестоко обманутой. Что он ей шепнул? Наверно, сказал, что любит, с чего бы расцвела так? Ой, мамоньки!.. Прислонилась к стене: голова кружится — от вина, что ли? А ей-то что нужно от него? Своих, господских парней мало? Бесстыжая…
Василий оттопывал перед Марфушей, вызывая плясать. Она не замечала… Видимо, и Варя признала ее, зябко поежилась под враждебным взглядом.
А тот, кто только что причинил Марфуше горе, сделав ее самой несчастной из людей и уж, конечно, не догадывавшийся об этом, — был занят другим. Наступая на Грязнова, теснил к стене.
— Нехорошо, инженер, мастеровых забижать. Смотри, счастья не пожелаем.
— Что такое? — недоуменно спросил Грязнов.
— А то, Алексей Флегонтович: с Дентом деретесь, с мастеровых шапки летят.
— Ты, Федор?
— Это все равно — я или кто другой. В каморках только что и разговору об отмене праздничных работ.
— Растолковал бы тебе, в чем дело, да не время сейчас, — сказал инженер.
— Когда о заработке, у нас всегда время. Не так богато живем. Голой овцы, инженер, не стригут.
— А я думал, что вы разумнее, Федор, — раздражаясь, проговорил Грязнов. — Я пока не имею такой власти, чтобы распоряжаться. Есть на то управляющий. Наоборот, хотите знать, настаиваю, чтобы слесаря получили прибавку к заработку.
— Спасибо, коли так. Только смотри, Алексей Флегонтович, не любим мы, когда нас обманывают.
— Я тоже не встречал человека, который бы любил обман, — насмешливо сообщил инженер. Развел руками. — Угостить не могу вас… Нечем…
— Мы не в обиде, — успокоил Федор. Глянул на Марфушу, безучастно стоявшую у стены. — Потешим хозяина?
Марфуша отвернулась. Федор с улыбкой подумал: «Беда с этими женщинами. Опять чем-то не угодил». Запел первый:
Благодарствуем, хозяин, на хлебе, на соли, на жалованье, Виноград, виноград, красно-зелено моя!
Напоил, накормил, со двора отпустил,
Виноград, красно-зелено моя!
Попрощались с хозяевами и пошли досыпать. В морозном воздухе гудели колокола — в церквах звонили к заутрене.
2
К концу первого года службы Грязнов знал все сложное хозяйство фабрики и оставался за управляющего, когда тому приходилось уезжать в Москву по вызову владельца.
В каждую поездку Федоров втайне надеялся, что вслед придет телеграмма, требующая его немедленного возвращения. Он так и не мог преодолеть настороженности, с какою с самого начала относился к молодому инженеру, ожидал от него что-то такого, чего и сам не знал, но обязательно неприятного. О своих подозрениях думал: «Старый ворон не каркнет даром: либо было что, либо будет что». Порой он задерживался на неделю и больше — телеграмм не было. А когда приезжал и придирчиво вызнавал, что произошло за время его отсутствия, как всегда, не мог не согласиться, что все распоряжения Грязнова оказывались разумными.
Грязнов становился просто незаменимым. Видя, как он все делает легко и уверенно, старается быть услужливым, управляющий часто подумывал, что несправедлив к нему. Но угрызения совести быстро улетучивались, когда Грязнов восставал против заведенных исстари фабричных порядков. Федорова часто возмущал даже не сам разговор, а поведение инженера при этом. Последнее время появилась привычка скрещивать руки на груди и в упор, не мигая, смотреть на собеседника. Федорова больше всего бесила эта наполеоновская поза.
Грязнов садился напротив, складывал руки и начинал:
— Разбивка смены на заработку и доработку ничем не оправдана. Чтобы работать хорошо, надо выспаться. А как, подумайте, мастеровой выспится, когда в запасе у него между каждой сменой не более пяти часов: надо прийти с фабрики, поесть, что-то поделать — тут и часом не управишься. Шесть — работаю, шесть — отдыхаю, снова шесть — работаю. Такой круговорот всю неделю. Жуть вас не берет, когда представляете это? Вы замечали, что меньше товара вырабатывается именно в последние дни недели, когда мастеровой выжат, как губка?
Он говорил, а управляющий не мог отвести глаз от его рук, покоящихся на груди. И уже невольно настраивался на подчеркнуто вежливый, насмешливый тон:
— А вы, голубчик, уж не сочувствующий ли? — спрашивал он, сладко улыбаясь при этом. — Вон как беды фабричных вас трогают.
Грязнов морщился, кособочил рот и, с усилием сдерживаясь, продолжал:
— Все-таки двенадцать часов подряд куда легче, чем эта разбивка. Хоть есть возможность выспаться.
— Так, так, — поддакивал управляющий, играл серебряным колокольчиком. — А вы спросите у самих мастеровых: что лучше?
Грязнов воспользовался советом, и, к его удивлению, кого он ни спрашивал, отвечали: «Как сейчас, знамо легче».
«Просто привыкли, а не легче», — объяснял ом себе.
Перед пасхой все мастеровые получали полный расчет. Тут же контора вела новый наем. Грязнов, радостный, разрумянившийся от ходьбы и сочного весеннего воздуха, протолкался по лестнице, запруженной рабочими. Оттого ли, что ему было весело, перед ним охотно расступались и, как казалось, дружелюбно кланялись. Таким он вошел к управляющему, сияя свежестью и здоровьем.
Федоров подписывал бумаги, какие ему передавал из зеленой папки конторщик Лихачев. В чисто вымытое, с выставленными зимними рамами окно вливался солнечный свет. Кабинет казался уютным, даже громоздкий, портрет Шокросса был будто бы к месту.
Дождавшись, когда Лихачев вышел, Грязнов сел в кресло напротив, не забыв скрестить рук. Заметив это движение, управляющий усмехнулся:
— Чем на этот раз порадуете, Алексей Флегонтович?
— Весна на улице, — еще не теряя радости, сообщил Грязнов. — Люди — как помолодели. На Широкой, возле будки, стоит городовой и, что бы вы думали, — играет резиновым мячиком. С шашкой, в мундире и играет мячиком. — Грязнов заразительно засмеялся.
Подобрел и Федоров и опять подумал, что бывает во многих случаях несправедливым. «Он хороший, славный малый и только». И даже в скрещенных руках на этот раз не увидел ничего обидного.
— Кстати, Семен Андреевич, — обратился с вопросом инженер, — к чему полностью рассчитывать рабочих, чтобы тут же и нанимать их? Не понимаю!.. У конторы полно народу, десятки служащих потеют и не успевают — люди давятся в очереди. Зачем? Такой порядок был введен, когда на фабрике работали крестьяне — на лето они уходили домой, им нужен был полный расчет. Сейчас-то их единицы…
«Нет, он определенно славный малый. И все его вопросы оттого, что он стремится понять, что происходит вокруг. Право, грешно подозревать его в чем-то нехорошем».
— Голубчик, Алексей Флегонтович, — ласково сказал управляющий. — Не нами был заведен такой порядок, но он удобен, и мы его оставили… Попробуйте в середине года уволить неугодного вам рабочего. Что тут будет? Вмешается фабричная инспекция, пойдут жалобщики — его приятели. Хоть он и лодырь, и смутьян, а заступников найдет, его не уволишь без осложнений. При расчете в пасху все упрощается: «Вы уже опоздали, на ваше место только что взят человек». Удивится мастеровой: «Когда? Сегодня еще работал!» — «Вот сегодня и взяли»… Второе дело. Вам-то известно, что сейчас подготовлены измененные расценки? Знакомься и хочешь — работай на новых условиях, не хочешь — иди за ворота, не держим… Странно, что вы не понимаете, отчего так делается…
После такого подробного объяснения Грязнов не нашел, что возразить.
3
В день, когда вывесили новые расценки, Федор Крутов дежурил в котельной левого крыла фабрики. Незадолго до конца смены в помещение ворвался Андрей Фомичев — лицо в красных пятнах, глаза ошалелые. Оглянувшись на него, Федор подумал: случилось что-то необычное, раз прядильщик ушел от машины, не боясь налететь на штраф. Стараясь перекричать гул, Андрей еще от двери сообщил:
— Сидишь, а там такие дела! Беги в прядильное… Все собрались, ждут!
Потряс энергично руку, здороваясь, стал возбужденно рассказывать, что произошло… Только расклеили приказ— прядильщики взбунтовались. Отделение гудит, рабочие останавливают машины. Смотрители штрафуют кого попало — ничего не помогает… Прядильщикам срезали зарплату на десять процентов. Слесарям обещанной прибавки нет. У ткачей так и осталось, как было, но и они недовольны.
— Ты торопись. Тебя выбрали к управляющему идти. Василий Дерин и Паутов требование составляют.
Федор, прищурясь, смотрел на Андрея, покусывал губы. Екнуло сердце — снова лезть на рожон? И почему он? Только жизнь спокойная началась. Пусть Андрюха и идет и шумит — у него получается.
— Нельзя мне уходить с дежурства, — сказал он, отходя. — Сам видишь — котлы…
Фомичев понял его состояние.
— Василий тоже говорил, что лучше тебя не трогать. На примете ты, чуть что — сразу выкинут. Ну, а кому больше?.. Все тебя знают… И решили… У Паутова детишки малые — с тобой к управляющему идет. И я бы мог отказаться — тоже сильной охоты нет. Только знаю — кому-то надо идти. Между прочим, договорились: выборных в обиду не давать.
— Нет, не уговаривай, — уже решительнее отказался Федор. — Все равно без толку. Что решит контора, так оно и будет. Никуда не попрешь. Новый инженер хлопотал о прибавке слесарям. Как видно, и его слушать не стали. А это не то, что твои студенты: руками не машет, знает, что рабочему надо.
— Студенты хотя бы одно правильно говорят: бороться надо…
— Бороться? А кто скажет, как бороться? Вот ты знаешь, что надо бороться, а Митька Шабров, из трепального, тот совершенно об этом не думает. Он помочится в чайник, из которого пьют его товарищи, — и доволен, хохочет, ничего-то ему больше не надо… А для студентов мы все на одно лицо: этакие ребятки-несмышленыши. Подскажи, дескать, им, и пойдут крушить. Все не так, Андрей, как кажется… Потому и не зови. Хватит с меня. Досыта!
Фомичев ушел, и Федор мог бы быть спокойным: обойдутся без него. У верстака сел на чурбашек, служивший вместо табуретки. Дрожали руки, когда скручивал цигарку. Больше всего злило, что, не спросив, распорядились им. «Почему й? — в десятый раз задавал он себе вопрос. — Совсем как когда-то в саду Егорка Дерин: „Дяденька, отними рубаху“. Тому хоть не к кому больше было обращаться — отца рядом не оказалось. А тут?.. Мало разве людей?.. Конечно, Андрюха подсказал, Василий не решился бы — знает, сколько перетерпел за эти два года… Фомичев уже, наверно, пересказывает, о чем говорили здесь… Хоть бы кто зашел, кого можно было оставить за себя, — посмотреть, что они собираются делать».
Каждые полчаса смотрители докладывали управляющему, что делается на фабрике. Спокойно было в новом ткацком корпусе, где не вывешивались измененные расценки, и ткачи, не зная ни о чем, работали как обычно. Прядильное отделение вызывало тревогу. Внешне все было спокойно. Прядильщики будто бы смирились с новыми расценками. Слышалось ровное жужжание веретен. Таскальщицы возили ровницу. По большому проходу шел к себе в конторку табельщик Егорычев, по пути вглядывался в лица, угрюмые, сосредоточенные. Иногда только, словно невзначай, столкнутся двое-трое, перебросятся несколькими словами и опять к машинам. Причем заметно было, что все отделение работает с большим старанием.
Управляющему передалась нервозность смотрителей. Если бы те докладывали, что прядильщики рвут ровницу, беспричинно останавливают машины и толпами ходят в курилку, он знал бы, что делать: для острастки уволил крикунов, другим пригрозил штрафом — на этом все и кончилось бы. А что значит глухое враждебное молчание и неестественное старание? Несомненно, мастеровые что-то замышляют. И это «что-то» не давало управляющему покоя.
Подошло время гудка. Ожидая его, он взволнованно ходил по кабинету, потирая лысую голову и то прислушивался, что делается в конторе, то смотрел в окно на улицу. В конторе, не в пример другим дням, было тихо. «Перетрусили, голубчики», — язвительно подумал он, останавливаясь у двери. Даже стул не скрипнет. Он взял со стола серебряный колокольчик, позвонил. Дверь бесшумно открылась.
— Позовите Алексея Флегонтовича, — приказал он Лихачеву. — Пусть придет, не откладывая.
Завыл гудок. Обычный протяжный гудок, но измотанному ожиданием управляющему почудилось в реве его предупреждение и угроза. Он поправил галстук, давивший шею, и, стараясь сохранять на лице спокойствие, сел за стол.
За дверью стали слышаться голоса — не конторщиков, посторонние голоса. Управляющий приложил ладошку к уху, стал прислушиваться. Как-то боком втиснулся побледневший Лихачев.
— Ну что там? — нетерпеливо спросил управляющий. — Где Алексей Флегонтович?
— Господину инженеру доложено. Должен быть.
Шум голосов в конторе не стихал. Лихачев покосился на дверь.
— Кто там?
— Рвутся на прием… Говорят, что выборные от рабочих.
— Пусти их… — Управляющий засунул палец за воротник, потянул. Душно. — Предупредите, чтобы без крика — не выношу. — Глянул на часы, подумал, что Грязнов мог бы поторопиться. Не хотелось признаваться себе, что с ним он чувствовал бы себя увереннее. — И еще, — добавил он повернувшемуся к дверям Лихачеву, — свяжитесь с полицейской частью. Прислали бы служителей к конторе.
Лихачев испуганно метнул взгляд. Управляющий поморщился.
— Возможно, понадобятся полицейские, — стараясь быть безразличным, пояснил он. — Чтоб наготове были.
Когда вошли рабочие — один за другим, неловко толкаясь в дверях, кажется сами перепуганные, — управляющий почувствовал облегчение. Сощурясь, разглядывал их, припоминал.
— Что ж, господа хорошие, — бодрясь, стараясь быть приветливым, начал он, — раз пришли, нелишне познакомиться. Кто из вас первый, самый смелый? Дерин, поди?
— Он самый, перед вами, — с готовностью ответил Василий.
«Этот смел, этого не запугаешь». Управляющий перевел взгляд на следующего.
— Крутов тоже здесь? — удивляясь, спросил он.
— Как видите… — Федор выдержал пронизывающий, злой взгляд.
— Вижу, — сказал управляющий. — Работать надоело?
— Работа — другое дело. Не об этом сейчас разговор.
— Не об этом… Так, так… — Управляющий побарабанил пальцем по столу. — Фомичев — знаю… А вот тебя не видел.
— Паутов я, из ремонта, Семен Андреевич, — ответил мастеровой, робко взглядывая на управляющего.
«Видать, по недоразумению. Пугается», — отметил про себя управляющий.
— С чем пожаловали, гости дорогие?
Василий выступил вперед, положил перед ним помятый, захватанный грязными пальцами листок.
— Что это? Жалоба? — брезгливо спросил управляющий. — Не принимаю. Объясняйте на словах.
— Мы не так образованы, на словах-то, — сказал Василий. — Лучше прочтите. Это наше требование.
Управляющий, пересилив отвращение, развернул бумажку. Откинувшись в кресле, стал читать. Мастеровые настороженно поглядывали на него. Не было никакой сложности, чтобы уяснить смысл написанного: прядильщики требовали восстановления прежних расценок, ремонтировщики просили прибавку — гривенник в день, — а управляющий долго не отводил глаз от бумажки. Он обдумывал, как сейчас подойдет к окну — наверняка полицейские служители уже ходят возле конторы — и спокойно скажет: «Не валяйте дурака, расценки останутся те, какие вывешены. Не желаете работать — идите на все четыре стороны. И нечего спорить, упираться… — В это время управляющий покажет на полицейских и закончит: — Я прикажу арестовать вас. Вот все, чего вы добьетесь».
Откинув бумажку, он неторопливо поднялся и направился к окну…
Мастеровые, которые следили за каждым его движением, не сразу поняли, отчего у него так сразу изменилось лицо, почему он пошатнулся, ухватившись за косяк. Управляющий глянул еще раз на фабричный двор и поспешно сел на свое место.
Площадь перед конторой была запружена мастеровыми, которые терпеливо ожидали выборных. И то, что они стояли без крика, плотной серой массой, опять испугало управляющего.
— Мне надо обдумать вашу жалобу, — сказал он, стараясь не смотреть на выборных. — Скажите всем, чтобы работали. Решение скоро будет объявлено по цехам.
Мастеровые вышли, опять-таки замешкавшись в дверях. Управляющий дождался, когда затихли их шаги, и снова подошел к окну. Он видел, как толпа заволновалась, потянулась к входной двери конторы. Задние вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть выборных, услышать, что они говорят. Потом рабочие густо повалили к фабрике и к каморкам. Значит, тут стояли из обеих смен. Управляющий облегченно вздохнул. Слава тебе, пока уладилось.
В кабинет вошел Грязное.
— Вы, голубчик, как всегда, вовремя, — язвительно встретил его управляющий. — Только что имел счастье беседовать с депутацией рабочих… И среди прочих, вы можете себе представить, — Крутов, тот самый герой, за которого вы так просили. На стол мне бумажку… Требование! Словцо-то какое!..
Управляющий дал волю накопившемуся раздражению. С удовольствием видел, как кривится рот у молодого инженера. Подмывало спросить: «Чем объяснить запоздание? Не выжидали ли вы, когда я отпущу рабочих?»
— Мы, сударь, оказались меж двух огней, — усталым голосом продолжал он, снова забираясь в кресло под массивным портретом Шокросса. — Восстановить старые расценки — впасть в немилость владельца, который уже предвкушает изрядную выгоду; отстаивать новые — есть возможность наблюдать очередной бунт. Признаюсь, голубчик, такой поворот меня пугает. Вот и скажите: какие будут по всему этому ваши личные сображения? — Подчеркнул последние слова, чтоб больнее уязвить инженера, которого в эту минуту откровенно ненавидел. «Конечно, он с целью запоздал, решил не вмешиваться в объяснение с рабочими».
Грязное по-прежнему стоял молча, будто чувствуя угрызения совести.
Он знал, что владелец фабрики Карзинкин одобрил предложение о прекращении праздничных работ, а что касается прибавки слесарям, то предоставил это решить управляющему на месте. В письме Карзинкин жаловался, что затрат на производство идет много, а прибыли падают. Было ясно, что дело не в прибыли — доход растет и это легче всего доказать, стоит взглянуть в годовые отчеты. Карзинкин был раздражен, что управляющий допустил такое огромное количество праздничных работ.
В ответном письме, полном извинений, Федоров сообщил, что незамедлительно примет меры, и, чтобы загладить вину, сам предложил изменить расценки по прядильному производству, так как прядильщики получали несколько больше, чем рабочие других отделений. Зачем он это сделал? Карзинкину было бы достаточно, если бы управляющий просто признал вину и заверил, что больше такого никогда не случится. Сейчас он и спохватился, но было поздно. Опять сообщать Карзинкину, что расценки следует оставить прежними, это будет более чем легкомысленно. Оставалось отстаивать новые, зная заведомо, что будет бунт.
Грязнов никогда не видел управляющего в такой растерянности. Едва заметная усмешка таилась в жестких, проницательных глазах. Выслушав Федорова с полным вниманием, он, будто ничего не случилось, сказал:
— Рабочие с плотины сообщают, что вода идет на подъем.
— При чем тут, сударь, вода? — обиделся управляющий.
— Река вышла из берегов, предполагается подъем сверх нормы. Возможно, это нарушит работу котельной левого крыла.
— Час от часу не легче, — проворчал управляющий. — Однако меня занимает другое. Что прикажете делать? Рабочие ждут ответа.
— Я бы подождал завтрашнего дня, — посоветовал инженер. — Люди переволнуются, и завтра новые расценки уже не покажутся такими страшными.
Простота и легкость, с какою отнесся молодой инженер к его тревоге, возмутили было управляющего. Но, подумав, он решил, что это самое естественное — подождать до завтра. Старые расценки можно будет вывесить в самый последний момент. Со слесарями договориться проще… И он уже добрее взглянул на Грязнова.
— Послушаюсь вас, голубчик. Будем ждать.
Про себя подумал: «Странно, но при нем я становлюсь увереннее. Сам бог послал такого помощника!»
Предсказание Грязнова оправдалось. На следующий день смотрители доложили, что фабрика работает нормально. Федоров успокоился, прождал еще день, а на третий с отчетом владельцу выехал в Москву.
4
Весна началась особенно бурно. После небольших морозов подул западный влажный ветер и стал сгонять снег. По склонам к Которосли понеслись талые воды, в какие-то два-три дня подперли лед. Он почернел, вздулся и пошел лавиной на остроугольные быки, поставленные перед плотиной, вставал торчком, со скрежетом разламывался и рвался через открытые улевы на простор, к Волге. Вода в Которосли поднялась до угрожающей красной отметины, а в лесах, густо разросшихся по берегам, еще полно было снега. Бывалые люди говорили, что наступившая весна — одна из тех редких, когда заливается весь Ивановский луг между городом и фабричной слободкой.
По утрам, когда рабочие шли на смену, туманная сырь стлалась на раскисшую землю. Знобко поеживаясь, прыгали через глубокие лужи, торопились выбраться на дощатый тротуар. В густом людском потоке передавались последние новости.
Два дня надеялись мастеровые, что управляющий прикажет снять новые расценки. Оба дня собирались выборные в каморке Федора Крутова и расходились, объявляя: надо ждать. И вдруг известие: управляющий уехал, и никто не знает, когда он вернется.
Об отъезде услышали от хромого, изможденного болезнью Коськи Заварзина. Месяц назад оборвалась подъемная клеть, груженная железными ящиками и пряжей. Заварзину, находившемуся в клети, изуродовало ноги. В фабричной больнице доктор Воскресенский подлечил его, выписал костыли. На Коськин вопрос: сможет ли он теперь работать — доктор пожал плечами, посоветовал хлопотать пособие.
В конторе особенно не спорили, велели расписаться в том, что за увечье он, Заварзин, получает двадцать пять рублей и этим вполне удовлетворен, обид на администрацию фабрики не имеет.
Двадцать пять рублей — деньги! Два месяца каторжной работы! Обрадованный Заварзин пришел поблагодарить доктора за совет, а тот, обозвав его безмозглым идиотом, выгнал. Направляя увечного в контору, Воскресенскому и в голову не приходило, что Коська вместо пожизненного пособия согласится на подачку.
Гремя костылями, Коська поднялся в контору, стал шуметь и требовать управляющего. Конторщиков, что совали ему под нос подписанный им лист, обругал: «На обмане живете, кровопийцы!»
Вот тогда ему и сказали, что управляющий в Москве и когда будет на фабрике — неизвестно.
В тот же день эта весть облетела слободку. Тревожный шепот мутил горячие головы.
— Перевязать всех да с берега вниз головой. Со льдом унесет. Доколе терпеть обман?
— За ними сила — полиция, — охлаждали пыл более осторожные. — Только подумаешь перевязать, а уж схватят.
— И полицию туда. Как летось наподдавали на Ивановском лугу.
— Опять прибегут фанагорийцы.
— Солдат — свой брат, поймет. Чай, тоже не сладко живется…
— Что им до нас. Свое бы брюхо было сыто.
Вечером в каморке Крутова опять собрались выборные. Женщин с ребятами отправили в коридор. Василий Дерин шепнул Егору, чтобы толкался у двери и, если кто захочет войти, дал бы знак. Прокопий остался послушать. Не было Паутова, который сказался больным. На самом деле жена его, рябая Марья, узнав, что он ходил к управляющему, переполошилась и решительно заявила: «Им терять немного: Андрюха, как перст, один, Крутов — бобыль, у Дерина тоже не ахти ртов сколько. А у тебя семья. Не пущу!.. Глядите, больше других ему надо! Социлист какой!»
Когда Федор пошел звать его, «социлист» лежал на постели, укутавшись драным одеялом, и тоскливо смотрел в потолок.
— Вы уж без меня… Занемог, видишь, — виновато стал объяснять Крутову.
«И так поступят многие, — подумалось Федору. — Стоит припугнуть — и смирятся».
Тогда, оставшись в котельной, он все-таки не вытерпел, пошел — стыдно было отставать от товарищей. Думай не думай, а кому-то надо защищать свои права. У владельца все помыслы, чтобы выжать побольше прибыли. Контора идет на всяческие ухищрения, лишь бы только угодить хозяину. О рабочих не думают: не беда, что и так живут впроголодь, рабочие покричат, пошумят и в конце концов стерпят. Так было всегда, так будет… Будет!.. Если прядильщики не настоят на старых расценках, вслед можно ожидать уменьшение заработка ткачам. Если ремонтировщики, лишившись приработка за праздничные работы, промолчат, контора срежет заработок и им. Поэтому надо убедить ткачей и ремонтировщиков выступить с прядильщиками. Только так, ибо одним им ничего не добиться…
В каморке спорили, с чего начать завтрашний день. А в коридоре Егор Дерин усадил ребят на пол, спиной к двери, и затеял игру. Говорил:. «Птица летает?» Малыши Прокопия Соловьева, Артем и Васька Работнов, соглашаясь, поднимали руку. «Корова летает?» — спрашивал Егор. После секундного замешательства все прятали руки — не летает.
О том, что выборщики собрались у Крутова, первой узнала от мужа Марья Паутова. Мужа она могла не пустить, но самой было любопытно: хоть оборванное словечко услышать — и то можно догадаться, о чем говорят.
Увидев ребят, плотной стенкой сидевших у двери, она не нашла лучшего, как прикрикнуть:
— Ну-ка, отодвиньтесь! Расселись!
Егор, как ни в чем не бывало, продолжал спрашивать:
— Мешок летает?
— Не, — возразили малыши, пряча руки.
Только после этого Егор оглянулся на женщину:
— Тебе чего, тетка Марья?
— Да сольцы попросить. Вся вышла, а в лабаз завтра еще только пойду. Пропустите-ка…
— Нашла у кого спрашивать, — недовольно ответил Егор. — У них тоже нет — сегодня у нас занимали. Вон Артема спроси… Иди к мамке, она даст.
— Смотри, какая неудача, — пожаловалась Марья, а сама норовит поближе к двери, зуд во всем теле рт любопытства. — Кажись, мужиков полна каморка…
— Э-э, гуляют, — презрительно отмахнулся Егор. — К Прокопию племянник из деревни прикатил. Не иначе Денег просить. Зачем больше ходят племянники? — И опять малышам: — Картошка летает?
— Не, — дружно тянут те, — не летает…
— Да уж, конечно, племянники только затем и ходят.
Так и ушла Марья ни с чем, поняла — не велено мальчишкам никого пускать. Но зато от нее по всей казарме пошло — выборные что-то решают.
Слух об этом дошел до хожалого. Крадущейся походкой подкатил он к каморке.
— Здесь, что ли, Василий? — спросил Егора и потянулся через ребят к дверной ручке.
— Нету его, — неприязненно ответил Егор, вставая на пути хожалого. — Чего тебе?
— Ты как, пащенок, со старшими говоришь? — взбеленился Коптелов. — Ну-ка, отдайся, пожалуюсь отцу за твою грубость. — И попытался оттолкнуть мальчишку.
Егор моргнул Ваське. Нажал на хожалого — отпихнули. Потом негромко свистнул, чтоб насторожились в каморке.
Коптелов, опомнившись, снова ринулся к двери.
— Драться, бусурман! А ну, позови отца, жаловаться буду!
На шум вышел Василий. Посмотрел на Коптелова, посмотрел на Егора.
— Чего тебе, служивый? — осведомился у хожалого.
— Ты кого вырастил? Разбойника! Бусурмана! Чуть не убил меня…
Василию некстати скандал у каморки. Стали подходить любопытные.
— А вот я его за грубость, — сказал и отвесил легкую затрещину сыну.
— Так, так, — злорадно приговаривал хожалый. — Вишь, какие длинные руки отрастил…
— Что, служивый, хотел-то? — опять спросил Василий.
— Да ничего особенного. Шел мимо, дай думаю, загляну, покумекаю с Василием. Ан нету тебя дома, здесь, говорят. Чай, не первый год знакомы, есть о чем поговорить.
— Завтра заглядывай. Сегодня настроения нет вести с тобой разговор. Поустал я… Ну, будь здоров!
Пожал Коптелову руку. Тому ничего не оставалось, кроме как уйти. Василий вернулся в каморку.
— Тогда так и порешим, — сказал он, возвращаясь к прерванной беседе. — За час до конца смены выведем прядильщиков к конторе. И будем пытаться остановить ткачей. К этому времени подойдет встречная смена…
Спросили Прокопия о ткачах. Тот неуверенно пожал плечами.
— Поднять не просто. Ткачей не затронули. Каждый прежде оглянется, подумает: «Уйдут от станков другие, тогда и я». Так и станут пережидать друг друга.
— Насильно остановим! Эка невидаль, — не задумываясь, объявил Фомичев.
Федор приглядывался к нему, неодобрительно думал: «У него все легко и просто». Не вытерпел, сказал, обращаясь к Василию:
— Хоть ты убеди его… Мы сейчас не бунт затеваем, где главное — круши и ломай. Надо, чтобы все поняли: не будем поддерживать друг друга — пропадем.
Договорились обо всем, но уходить не спешили. Завтрашний день пугал неизвестностью,
5
Утром Федор снова заступил на дежурство в котельную. Ночной рабочий, увидев его, облегченно поднялся.
— Не ночь, а мука, — сказал устало. — Вздремнуть не пришлось, все ждал, что затопит.
Пол был влажный от подступавшей воды. От двери до верстака дежурный перекинул широкую доску — он был в валенках.
— Стала прибывать с вечера… Оставайся, а я зайду к Денту, предупрежу его.
Примерно через час появился механик. Прищелкнул языком, оглядывая котельную.
— Ай, ай, ничего не поделаешь. Паровая машина — большие деньги. Работать нельзя. Выключать…
— Как выключать? — опешил Федор.
Выключи сейчас котельную, остановится все левое крыло фабрики, где находится прядильное отделение. Случись это перед концом смены, Федор с готовностью выполнил бы указание механика. Но остановить утром, когда остальная фабрика продолжает работать, — такое не входило в расчеты. Прядильщики если и пойдут к конторе, то останутся совершенно одни: вторая смена отдыхает, ткачей не заставишь уйти от станков в разгар работы.
— Вы много медлите, мастер Крутов… Я приказал выполнять.
Делать нечего, пришлось остановить паровую машину. Дент, велев оставаться в котельной, неторопливо удалился.
Федор вышел на улицу. С крыши за шиворот попала крупная холодная капля, поползла по спине. Он поежился, поднял голову. По небу неслись облака, чуть не задевая фабричные трубы, воздух был сырой, с запахом прели… Федор попытался представить, что творится сейчас в замолкнувшем крыле. Рабочие переглядываются: что бы это значило? Но всего больше недоумевают Фомичев и Дерин…
По двору, не замечая луж, быстро приближался Грязнов. Федор, побежав было в прядильное отделение, свернул ему навстречу.
— Что случилось? — встревоженно спросил инженер и, не ожидая ответа, побежал в котельную.
Тревога спала с его лица.
— Работать еще можно, — сказал он. — Кто распорядился остановить?
— До вас Дент приходил. Он и велел.
— В конце концов можно установить насос для откачки воды. Ничего пока страшного нет. Почему он так решил?
— Это надо спросить у механика, — ответил Федор. Мелькнуло: «Дент специально остановил машину, зная, что Грязнов сейчас за управляющего. Пусть, мол, расхлебывает. Дерутся петухи… Сейчас инженер распорядится пустить котельную и, пожалуй, так будет лучше. Меньше риска для прядильщиков…»
— Прикажете включить?
Грязнов ответил не сразу. Стоял, сжав губы, в глазах зажегся бесовский огонек.
— Нет, не стоит, — проговорил он. — Главный механик знает, что делает…
— Вот те раз! — вырвалось у Федора.
Оставаться в котельной не было смысла. И он следом за Грязновым побежал в фабрику.
У дверей кабинета Грязнова ждал табельщик Егорычев. В обычное время инженер прошел бы мимо, не соизволив ответить на приветствие, — ему был неприятен этот любитель бабьих юбок. А тут, открыв дверь, пропустил Егорычева вперед. Табельщик сообщил, что прядильщики, не дождавшись, когда снова пустят котельную, собираются всем скопом идти к конторе требовать старых расценок.
Не успел еще Грязнов переговорить с ним, вбежал мастер ткацкого отделения и торопливо доложил, что прядильщики ворвались в новый корпус и уговаривают ткачей прекратить работу; у тех, кто не соглашается, насильно останавливают станки, рвут основы.
Грязнов вспылил:
— А вы на что? Почему допустили мерзавцев? Почему позволяете безобразничать?
Мастер растерянно топтался перед ним.
— Возьмите фабричных полицейских чинов и арестовывайте всех посторонних, кто появится в ткацкой. Через двадцать минут чтобы все было сделано.
Мастер ушел, а уж Лихачев встревоженно поведал, что под окнами конторы собирается толпа. Хожалые, что толкаются среди мастеровых, доносят — рабочие настроены решительно.
— Бог даст, пронесет, — выслушав конторщика, сказал Грязнов. — Свяжитесь с канцелярией губернатора и доложите, что делается на фабрике. И еще передайте, чтобы во всех отделениях сняли новые расценки. Старые пока не вывешивать.
Оставшись один, Грязнов подошел к окну. В толпе мелькали рабочие ткацкого корпуса. Значит, нерасторопный мастер не сумел принять нужных мер. «Это хуже», — сказал себе инженер. Однако настроение у него было приподнятое. Он сел за стол, задумался. Потом быстро, без помарок написал телеграмму Карзинкину:
«Федоров обещал рабочим дать ответ на их требования и внезапно уехал. Главный механик Дент самовольно остановил паровую машину левого крыла. Рабочие вышли на улицу. Положение тревожное. А. Грязнов».
Полюбовался на маленький серебряный колокольчик, оказавшийся под рукой, тряхнул его. Тотчас явился Лихачев.
— Удалось вам связаться с канцелярией?
— Все сделано. Через полчаса две роты фанагорийцев будут здесь… Толпа возбуждена. Вас просят для объяснения. Подождете прихода солдат?
— Зачем? Сейчас выйду.
— Вот список арестованных в ткацком отделении. Ткачи работают, за исключением нескольких человек. Смутьяны пока содержатся в помещении фабрики. Вести в полицейскую часть опасно, могут отбить. Сделано так, что едва ли кто заметил их арест. Полицию не вызывали— обошлись своими силами.
Грязнов просмотрел список: Серебряков, Дерин, Пятошин, Фомичев, Крутов… Он поднял взгляд на Лихачева.
— Не может быть. Крутова я только что видел в котельной…
— Все взяты в ткацком отделении — останавливали станки.
Грязнов укоризненно покачал головой, убрал список в папку.
Лихачев ушел. Инженер неторопливо расчесал темные, жесткие волосы. Выходя из-за стола, оглянулся на портрет Шокросса — тот смотрел серьезно, почти осуждающе. Грязнов дружелюбно подмигнул ему.
В толпе было тысячи две, не менее. Люди густо запрудили всю площадь перед конторой вплоть до Белого корпуса. Мелькали женщины в шубейках, в теплых головных платках. Некоторых из фабричных Грязнов знал в лицо. На него смотрели с насторожкой, не очень-то ожидая добра. Он остановил взгляд на высоком худощавом рабочем в поддевке. Мастеровой вытягивал жилистую шею, с тревогой выискивал кого-то поверх голов. «Заметная фигура, — мелькнуло у инженера, — почему я его ни разу не видел?»
Смотрел он на Прокопия Соловьева. Тот в самом деле нервничал, недоумевал, куда девались Андрей Фомичев, Дерин и Крутов. Уж им-то обязательно надо быть здесь. Встретился глазами с Марфушей, которая стояла в толпе, шагах в десяти от него, растерянно развел руками. Она не поняла, закивала и опять повернулась в сторону конторского крыльца.
Грязнов стоял, держась за шаткие деревянные перила, — без шапки, в накинутом на плечи пальто, — выжидал, когда утихнут голоса. Ждать пришлось долго, гул не утихал. Инженер поднял руку.
— Полчаса назад я дал указание снять во всех отделениях новые расценки, — звучным приятным голосом прокричал он. Помедлил, когда заволновавшиеся рабочие снова утихнут, и спокойнее продолжал: — Вы потребуете вывесить старые… Я этого сделать не могу. Я вызвал управляющего телеграммой. Завтра он должен приехать. Только он может распорядиться… Надеюсь, вы меня поняли?
— Поняли, да не совсем, — раздалось из толпы. — Управляющий то же пел, а после уехал…
Показалось, что крикнул пожилой рабочий, обросший, со спутанной седеющей бородой. У него был злой, дикий взгляд. Грязнову стало неуютно. Он виновато улыбнулся, словно устыдился за поступок управляющего.
— Я не уеду… потому что некуда, — шутливо объявил он.
— А было бы куда — значит, уехал?
Лица будто подобрели, осветились ухмылками. Кто-то у самого крыльца сказал: «Ишь, чешет. Этот, пожалуй, не обманет».
Инженер почувствовал, что расположил к себе мастеровых.
Прокопий все еще растерянно озирался. Куда же все-таки девались выборные? Надо что-то решать.
Шагнул вперед, повернулся лицом к рабочим. Он возвышался над всеми и был виден даже задним.
— Поверим, братцы, еще раз? Или как?
— Поверим! — загудели со всех сторон. — Не велик срок — ждем до завтра.
— Вот и отлично! — снова вмешался Грязнов. — Сейчас рабочие левого крыла могут идти домой. Котельная будет пущена к следующей смене, — обвел взглядом толпу и дружелюбно продолжал: — Я вижу среди вас и ткачей. Их прошу возвратиться к станкам. Погуляли немного и хватит…
Грязнов поднялся в контору и сразу же продиктовал Карзинкину новую телеграмму:
«На фабрике спокойно. Пришлось обещать старые расценки. Необходим приезд управляющего. А. Грязнов».
Из окна он видел — толпа расходилась. Рабочие левого крыла были рады неожиданному отдыху. Ткачи шли к новому корпусу.
Когда площадь почти опустела, от плотины выступили две колонны солдат. Шли строго, ощетинившись штыками. Зазевавшиеся мастеровые оборачивались, с удивлением оглядывали их и спешили скрыться.
Солдаты стояли у фабрики до позднего вечера. Когда после гудка заступила ночная смена, они так же строем ушли. А утром, чуть свет, рабочие опять увидели их.
Утренняя смена осталась у ворот — встала вся старая фабрика. В предрассветной мгле светились только окна ткацкой фабрики. Ткачи не проявляли охоты заступаться за обиженных прядильщиков.
6
Хлопали двери каморок, в коридорах собирались группами, спорили, жаловались на несправедливость, ругали молодого инженера. Ясно, что все его обещания — пустые слова. Не зря же он вызвал фанагорийцев!
Надо было что-то решать. Но что? Выборные пропали.
Прокопию Соловьеву, тетке Александре и Марфуше не давали покою. То и дело заходили, спрашивали Федора, Василия Дерина. Дивились, куда они запропали. Никому в голову не пришло, что их могли арестовать, но многим приходило другое:
— Заварили кашу и сбежали. Пьянствуют где ни то…
К вечеру об этом говорили не стесняясь. Даже называли кого-то, кто видел их в трактире «Толчково» на Федоровской улице. Марья Паутова рассказывала, что своими ушами слышала, как еще накануне в каморке Крутова выборные уговаривались пойти пьянствовать на деньги, выданные конторой.
— Они, милые, как пришли к управляющему-то с требованием, тот сразу им и пообещал: «Я, говорит, вам каждому по пяти рублев дам, только сделайте так, чтобы рабочие согласились с новыми расценками». Они деньги-то от него взяли: — «Ладно, — говорят, — сделаем». — Он и поехал спокойненько в Москву. А выборщики-то видят, что прядильщики не очень соглашаются на новые расценки, а тут еще и управляющий приезжает. Вот они и заторопились пропивать иудины денежки, чтобы не возвращать ему завтра.
Марфуша заплакала от досады, когда услышала рассказ рябой Марьи.
— Врешь! — крикнула Паутовой в лицо. — Все врешь!.. Не верьте ей, — умоляюще просила слушавших мастеровых, — со зла она так… Никогда Федор подлого не сделает… Как у тебя язык повернулся? Совесть потеряла?..
Марья коршуном обрушилась на Марфушу;
— Это я совесть потеряла! Ах ты, бесстыжая!.. Знаем, почему защищаешь…
Марфуша зажала уши ладонями, опрометью бросилась в каморку, чтобы не слушать гадких слов, готовых сорваться с языка взбалмошной бабенки.
— То-то! — победоносно выкрикнула ей вслед Паутова. — «Стыд потеряла!» У самой стыд под каблуком, а совесть под подошвой!
От всех этих пересудов и Прокопию стало казаться, что выборные застряли в каком-то трактире.
До ночной смены оставалось менее часа, когда Марфуша накинула пальтишко, повязала голову платком и выбежала из каморки. Не верила она, но все-таки решила дойти до трактира «Толчково». Больше для того, чтобы остановить сплетню: «Нету их там, в „Толчкове“».
Идти было далеко, и она торопилась. Хорошо, что хоть к ночи подсушило грязь, не вязли ноги. От Ветошной улицы повернула на Большую Федоровскую, там совсем благодать — дощатые тротуары по обеим сторонам. У Предтеченской церкви стали попадаться навстречу рабочие ночной смены.
Но вот наконец и трактир с тяжелой вывеской. Взбежала в крыльцо, рванула дверь. За столами редкие в этот поздний час посетители осовело уставились на нее, растянули непослушные губы в ухмылке.
— Эй, красавица, не побрезгуй!..
Марфуша презрительно глянула в угол, откуда раздался голос, подошла к стойке.
— Трое с фабрики… Не было таких? — спросила толсторожего безбрового буфетчика, который сосредоточенно ковырял в зубах спичкой.
Спичка, видимо, никак не могла зацепить мясо, застрявшее между зубами. Буфетчик, не вынимая ее изо рта, проговорил:
— Квое!.. Га кегый кень гесяки быво, а кы — квое…
Очевидно, это означало: «Трое!.. За целый день десятки было, а ты — трое…»
— Высокий один, светловолосый, — продолжала она ему втолковывать. — Да выкинь ты эту палку… Должен заметить… приметные…
Буфетчик обломал спичку, оставив часть в зубах. Засунул в рот палец, доставая обломок, и опять проговорил:
— Глах не кваких вээх пвивекать.
Обозлившись, Марфуша сложила колечком большой и указательный пальцы, засунула в рот и пожелала:
— Кков кеве, колкокаеву, вегви пвыхыишь.
«Чтоб тебе, толстохарему, ведьмы приснились».
На обратном пути, когда шла мимо полицейской части, кольнуло предчувствием: «Не держат ли их под арестом?» Эта мысль показалась ей настолько естественной, что она, не задумываясь, вошла в помещение.
На ее счастье, дежурил Бабкин. Улыбнувшись как можно жалостливее, Марфуша попросила служителя:
— Миленький, хорошенький, прими передачу. Век благодарить буду…
— Ты бы еще ночью ворвалась, — недовольно проворчал Бабкин. — Кому принесла-то?
— Крутову…
— Э, не путай меня. Нет у нас такого.
— Должен быть, — не сдавалась Марфуша. — Утром арестовали… я знаю…
Бабкин решительно отрезал:
— Я тоже знаю… Когда заступал, всех наглядно видел. Нету Крутова.
Бабкин не обманывал, она это почувствовала. Вздохнула тяжело: «Ой, мамоньки! Где теперь искать?»
По крайней мере, искать сегодня уже было некогда. Только Марфуша вышла из полицейской части, завыл гудок — едва удастся добежать до фабрики.
Никогда еще не было такой тяжелой и длинной доработки. У Марфуши все валилось из рук. Оттого, что переволновалась за день и не поспала перед сменой, сильно разболелась голова. В каком-то тумане прошли первые три часа. Смотритель делал ей замечание за замечанием, штраф, правда, не записывал — всю эту неделю, чтобы не обострять недовольство, никого не штрафовали.
Пожилая прядильщица принесла чайник с горячей водой, поставила на подоконник. Марфуша вынула из стенного шкафчика свою кружку, налила. От горячего чаю голова будто посвежела.
— Что только делается на белом свете, — пожаловалась женщина, усаживаясь рядом с Марфушей на подоконнике. — В ткацком корпусе, рассказывают, кипу нашли. Сверху-то хлопок, как и у всех кип, а внутри страшенная бомба. Затащили ее, кипу-то, в кладовую, прямо неразвязанную. Смотрители и сторожа по очереди охраняют, близко никому не велят подходить. Взорвется — вся фабрика взлетит. Поэтому, говорят, и солдаты приходили— искали эту самую бомбу-то. Откуда-то им известно стало, что ее сюда подкинули.
Марфуша хоть и слушала, но мысли были заняты другим. Все-таки спросила:
— Чего же ее не унесут? Вдруг верно взорвется?
— Хотели, милая. Да побаиваются. Полная фабрика народа — потревожат, а она и взыграет… До субботы будут в кладовой держать. Когда фабрика опустеет.
— Пусть держат… Спасибо за чай. Кажется, полегче теперь.
Марфуша снова встала к машине. За каких-то пять минут накопилось много обрывов. Пока присучала нити, не так думалось, освободилась — и опять пришел неотвязный вопрос: «Куда девался Федор?»
Порой начинало казаться, что его нет в живых — мог, например, утонуть. Ведь ходил слух, что утром затопляло котельную?
А где же тогда Фомичев? Дерин? В котельной они быть не могли. А где?
Тут еще бомба в ткацкой… Вдруг смотритель отлучится от кладовой, кто-нибудь неосторожный откроет дверь — и ужасный взрыв… «Неужели так и не увижу его?..»
От таких дум по телу пробегал озноб.
Почему-то вспомнилось, что с тех пор, как были у Сороковского ручья, он больше и не поцеловал ее ни разу…
Марфуша еле стояла на ногах, когда наконец-то завыл долгожданный гудок. Кое-как оделась, поспешила из фабрики. У ворот стояла толпа. Это была утренняя смена, не спешившая на работу. У стены конторы длинной цепью выстроились молчаливые фанагорийцы.
Марфуша заглядывала в лица мастеровых, перебегала от одной группы людей к другой. Все напрасно. С бьющимся сердцем поднялась она в каморку. Окажись Федор дома, безмятежно спящим, она как вошла бы, так и села у порога и заревела бы от обиды и счастья.
Федора в каморке не было. Почти поперек кровати спал Артемка. Она закутала его, присела к столу, не зная, что теперь делать, где искать. Спустя немного появился Прокопий с синими кругами у глаз, не менее измотанный.
— Не знаю, на что подумать, — безнадежно проговорил он. — Кроме выборных, пропали еще двое — Серебряков и Пятошин. Как сквозь землю провалились. Подождем до рассвета, и надо справляться в полиции.
— Я была в части. Нету там… И в трактире была…
— Неужто и в трактире была?
— Была в трактире… Нету… И в части нету… Нигде нету…
— М-да, — досадливо вздохнул Прокопий.
— Говорят, у вас бомбу нашли?
— Говорят. Странная какая-то находка. И сторожа, что охраняют кладовую, мнутся — вроде бы бомба, вроде бы и нет.
— Что же такое? — Марфуша с испугом посмотрела на мастерового. — Что там может быть?
— Пес их знает.
— Но что-то там есть, раз охраняют?
Прокопий встревоженно поднял голову.
— Ты думаешь?
— Не знаю… На все можно подумать, — поднялась торопливо, засобиралась. — Пожалуй, пойду…
— Пойдем вместе. — Одеваясь, Прокопий долго не находил рукав, поддевка затрещала от неосторожного рывка. — Ах, негодяи! Мне тоже подумалось: тут что-то не так. Но поверил россказням. Нас потому и обманывают, что мы всему верим. Никак не научат.
— Тебе, может, не ходить? Одна я скорее узнаю. Где эта кладовая?
— Там, на втором этаже… Как войдешь, левее смотри. Я буду ждать у фабрики.
7
Управляющий прямо с вокзала приехал в контору. Несмотря на ранний час, Грязнов был там.
Федоров был сильно не в духе, отводил глаза. Выглядел он неважно — мешки под глазами от бессонной ночи, небритый. Грязнов скромно стоял у окна, наблюдал за ним.
— Рассказывайте, сударь, что произошло.
Управляющий расставлял на столе пресс-папье, чернильницу, серебряный колокольчик, — в том порядке, в каком они были при нем. В верхней папке увидел список арестованных рабочих, прищурясь, прочел.
— Гм!.. И опять этот Крутов… Не мучают вас угрызения совести?
— О чем вы, Семен Андреевич? — смиренно спросил. Грязнов.
— Удачную телеграмму составили, сударь. Я в восторге от вашей сообразительности.
— Ах, вот вы о чем! — Грязнов сделал усилие, чтобы не улыбнуться. — Я не думал, что она покажется обидною. Да и думать было некогда. Когда мне сообщили, что Дент остановил котельную и рабочие, приняв это за сигнал, повалили к конторе, поверьте, не до этого было. Сознаюсь, растерялся…
— Все похожи на истину, сударь.
Но выражение лица говорило о другом: «Какой-то мальчишка обвел вокруг пальца. И как ловко! А я-то, старый дурак, о чем думал? Поддался его обаянию, поверил, согласился ждать. Укатил в Москву опять-таки, чего никак нельзя было делать… И вот вслед дикая телеграмма: „Обещал дать ответ и внезапно уехал…“».
Управляющий зажмурился, со стыдом вспоминая, как разговаривал с ним владелец фабрики, — не пожелал даже выслушать.
— Однажды, в день моего приезда, вы очень точно заметили, что седьмая тысяча — это что-то особое, — как издалека, донеслись до него слова Грязнова. — Только вчера я понял все значение ваших слов.
«Будь проклят тот день, когда ты приехал», — с ненавистью подумал Федоров.
Управляющий нашел в себе силы и стал заниматься обычными делами. Ждал прибытия губернских властей. Толпа все еще стояла у конторы. Надо было что-то предпринимать.
Одна рота фанагорийцев под командой штабс-капитана Калугина вытянулась цепочкой вдоль здания конторы, другая держалась ближе к входу в ткацкий корпус. Рабочие подходили; задирали солдат, посмеивались.
— Ов, ты, Аника-воин, — приставал чахоточный, с желтым лицом мастеровой, — когда успел ружье покривить?
— Где? — опешил солдат, поднимая и оглядывая винтовку.
— Где! — передразнил мастеровой. — Чего, спрашиваю тебя, приперлись-то? Воевать с нами хотите?
— А что прикажут, то и будем делать.
— Вы будете, это ясно!
У ткацкого корпуса коренастый фанагориец с выпуклыми рачьими глазами и мастеровой — в куртке, в разбитых сапогах — ругались всерьез.
— Нам вас бить приказано, — зло говорил фанагориец. — Мы присягу принимали и будем бить и стрелять вас. И отвечать не станем.
— Это как же? — спрашивал мастеровой. — Лютые враги мы, что ли?
— А вот так, выходит, враги.
— Выходит… — Рабочий показал на окна конторы. — Чем мы отличаемся от них: не так пьем, не то едим, вдвое больше работаем. В остальном равны. Для тебя они как? Тоже враги?
Солдат замешкался, не зная, что ответить. Выкинул вдруг винтовку в сторону мастерового:
— Проходи, не задерживайся!
— Не разговаривать! — предупреждал офицер, расхаживая перед строем и отгоняя мастеровых.
Рябой Родион Журавлев прятал лицо — стыдно было стоять в цепи с винтовкой в руках, вздрагивал при виде каждой девушки: не Марфуша ли? Проходившие мимо женщины недружелюбно заметили:
— Вишь, рожу воротит… Совестится. — И тут же по-бабьи пожалели: — Не по своей волюшке…
— Марья, а муж твой где? — спрашивали Паутову.
— Хворый он. Третьего дня в постель слег социлист мой.
— Поди-ка врать-то. Вон на крылечке у каморок стоит. И сюда хочется, да тебя боится.
Мелькала в толпе невзрачная фигура хожалого. Коптелов прятался за спинами, запоминал, что говорят. При нем замолкали, слишком откровенно давали понять, как относятся к нему. Он будто ничего не замечал. Возле Прокопия Соловьева потоптался, сокрушенно сказал:
— Что деется-то, а! — Покачал головой. — Жмут рабочего человека. — И нетерпеливо ждал, что ответит мастеровой.
Прокопий протянул руку, собираясь схватить хожалого за ворот пальто, сказал с угрозой:
— Вот стащу в полицейскую часть — узнаешь, «что деется».
Коптелов поспешно отошел.
Рабочие дожидались, когда наконец выйдет управляющий. В толпе, стоявшей ближе к ткацкому корпусу, произошло замешательство. Доносились крики. Все ринулись туда. Навстречу надвигалась на возбужденных мастеровых плотная цепь солдат, теснила. От солдат отмахивались, толкаясь, пробирались в круг, где жадно слушали Марфушу Оладейникову.
— Они их держат в кладовой, — взволнованно объясняла она, — вторые сутки ни есть, ни пить… Даже дверь не открывают. Там все пятеро: и Крутов, и Дерин, и Фомичев, и те двое… Чего смотреть? У двери только один сторож. Помогите им, родненькие! — просила угрюмых мастеровых, стоявших тесной группой. — Я слышала, как они стучат. Двери там двойные, а слышно…
В толпе ахали, ругались, злобились на фабричных смотрителей:
— Вот те и бомба! Что удумали, подлые души!
Прокопий Соловьев, направляясь к солдатам, звал за собой.
— Выручать, православные, надо. Свой брат, да к тому же выборные. Без них не сладить нам с управляющим.
Десятка два парней потянулись за ним, но, наткнувшись на цепь, ощетинившуюся штыками, замялись, отступили.
Так они и стояли злые, мрачные против молчаливых солдат, пока в другом конце, у конторы, не раздались звуки горна.
К площади со стороны города подъехала полузакрытая коляска. С боков и сзади — конные жандармы. Солдаты бросились расчищать путь. Из коляски, остановившейся у конторы, вышел губернатор Фриде и щеголеватый, с бритым холеным лицом высокий человек — окружной прокурор.
— Эвон пожаловал, — передавали в толпе. — Узнал, что безобразничает контора… Приехал наводить порядок.
— А рядом-то, рядом кто? — нетерпеливо спрашивали друг у друга. — Вон морду поднял — кочергой не достанешь.
С лестницы проворно сбежал управляющий. Губернатор Фриде — плотный, лет сорока пяти, с бородой, аккуратно расчесанной на две половины, в мундире с золотыми погонами — медленно поднялся на площадку крыльца, глуховато, так, что задним было плохо слышно, стал говорить. Он объяснил, чтобы мастеровые выбрали для переговоров двоих — троих, иначе с толпой трудно договориться.
— А у нас уже есть выборные! — закричали из толпы. — Их арестовали! Прежде освободите арестованных!
И сразу со всех сторон донеслись выкрики:
— Освободите арестованных! Немедленно освободите!
Губернатор раздраженно слушал, морщился. Он хотел говорить, но ему не давали.
Лицо его побагровело, он снял фуражку, вытер платком шею. Управляющий что-то горячо объяснял ему.
Тогда вперед выступил окружной прокурор. Не зная, кто это, рабочие настороженно притихли. В напряженной тишине гулко звякнула о мостовую винтовка. Зазевавшийся солдат поднял ее, вытянулся, скосив испуганные глаза на офицера, который незаметно погрозил кулаком.
— Ваши требования, — начал прокурор, — не могут оказать влияния на распоряжения властей…
Ему не дали досказать. Толпа возмущенно ухнула:
— Долой! Освободите арестованных!
Представители власти растерялись. Сознавая, что теперь каждое слово будет встречаться гулом, Фриде отступил, освобождая место управляющему. Федоров вышел вперед, укоризненно покачал головой, стараясь устыдить рабочих за непочтение к губернскому начальству.
— Вы ничего не добьетесь, если не перестанете шуметь, — обратился он к толпе.
Едва ли кто слышал его старческий тихий голос. Да, собственно, от него и не ждали ничего нового. По-прежнему кричали со всех сторон:
— Освободите арестованных! Немедленно освободите!
Губернское начальство, донельзя обиженное непочтительностью мастеровых, стало подыматься по лестнице, чтобы в спокойной обстановке решить, что делать дальше. Управляющему ничего не осталось, как догонять их.
Через полчаса конторщик Лихачев вывесил объявление:
«От управляющего Ярославской Большой мануфактуры. По распоряжению его превосходительства губернатора.
1. Снисходя к заявлениям рабочих о том, что они не могли своевременно ознакомиться с новыми табелями, с некоторыми пониженными расценками для прядильщиков, управление фабрики находит возможным оставить расценки, бывшие до пасхи, без их уменьшения.
2. Все остальные заявления рабочих будут своевременно разобраны.
3. После всего здесь объявленного рабочие обязаны приступить к работам в свои смены не позднее завтрашнего дня. Если кто-либо не начнет работать в указанный срок, то приглашается получить расчет.
27 апреля 1895 г.»
И ни слова об арестованных!
Объявление читали громко, чтоб всем было слышно. Разглаживались морщинки на суровых лицах, появлялась гордость за себя. Выстояли! Добились!
Потому, может, не очень понравилось, когда высокий нескладный ткач Прокопий Соловьев, стоявший рядом с Екатериной Дериной, зябко кутающейся в вязаный платок, бросил мастеровым обидный упрек:
— Рады-радешеньки, как я погляжу! Не многого добились, и то ладно!.. А разве не так? Может, теперь разойдемся?.. А тех, кого к управляющему посылали, оставим под арестом? Пусть остаются? Пусть их жены одни маются! Эх, православные, негоже так поступать! Надо выручать своих товарищей…
Упрек хоть и обидный, но справедливый. Послышались сочувственные голоса:
— Конечно, надо выручить!
— Управляющий не хочет — сами выпустим. Делов-то!
— Пошли, братва!..
Близилось к вечеру, и фонарщик, ведающий газовым освещением, направлялся в ткацкий корпус. Его мало интересовала гудящая толпа — он шел выполнять свои повседневные обязанности, Он думал о том, что ему надо зажечь семьдесят фонарей. На каждый фонарь — минута. Всего семьдесят минут. Он жалел о том, что фонари не установлены в одном месте — не надо было бы тратить время на ходьбу. Почему не придумали один общий фонарь, от которого стало бы светло, как от солнца. Лукавая улыбка блуждала на его лице, когда он думал об этом.
Она так и застыла, эта улыбка, когда он увидел над собой взметнувшийся ружейный приклад.
Фонарщик ткнулся лицом в землю. Солдату этого показалось мало — занес над ним тяжелый кованый сапог.
Толпа мастеровых вздрогнула, шатнулась к солдатам. Ближние бросились к фонарщику, чтобы поднять его, защитить от тяжелого сапога. Фанагорийцы встретили их штыками. Кололи по всем правилам, как учебные мишени. Разница была только в том, что живые мишени старались ловить штыки руками, корчились от боли.
Те, кого штык не доставал, хватали с мостовой камни и рвались к солдатам. Обороняясь, один из рабочих ухватился за ствол винтовки, дернул на себя. Фанагориец выпустил оружие. Его тут же сбили с ног. Рабочий так шмякнул винтовку о камни, что ложе разлетелось на щепки.
Некоторым удалось прорваться в ткацкий корпус. Бежали по этажам с криками: «Солдаты наших бьют!» Ткачи хватали что попало под руку и мчались на фабричный двор.
От площади к ткацкому корпусу сомкнутым строем спешил новый взвод фанагорийцев. Офицер красиво взмахнул рукой и скомандовал:
— Прямо по толпе… пли!
Грянул сухой залп. Рабочие замерли в изумлении. Прокопий Соловьев неловко повернулся к солдатам, сделал шаг, второй и вдруг рухнул на мостовую. Падали раненые. Стон разнесся над обезумевшей площадью.
Очнувшись, люди хлынули к каморкам. Фанагорийцы послали вдогонку еще залп. В общей суматохе его мало кто услышал.
Передние не могли понять, от чего схватился за бок стоявший на крыльце у каморок Паутов, отчего так неуклюже сполз на землю.
8
Когда Федор прибежал из котельной в прядильное отделение, он не нашел там ни Василия Дерина, ни Фомичева. Ткнулся с расспросами к одному, другому — никто не знал. Прядильщики торопились к конторе, — разговаривали неохотно.
Наконец пожилой рабочий подсказал:
— Ищи в ткацкой фабрике. Пошли людей будоражить.
Федор ринулся туда.
На лестничной площадке второго этажа, возле самой двери, стояли сторожа. Были среди них знакомые. Он еще подивился, почему они собрались тут. При его появлении сторожа раздвинулись, образовав узкий проход. Ничего не подозревая, Федор вошел в этот живой коридор, и в то же мгновенье ему заломили руки за спину. Сгибаясь от боли, он крикнул: «Ошалели, дьяволы! Нашли забаву!» Кто-то сказал в ответ: «А вот будешь безобразничать — еще и поколотим». Его грубо подтолкнули и ввели в узкое без окон помещение. Он успел заметить еще человека, с готовностью распахнувшего следующую дверь. Его снова толкнули. Очутившись в полной темноте, Федор осторожно пошарил возле себя. Рука нащупала катушки с пряжей, уложенные одна к другой. Снаружи щелкнула дверная задвижка.
— Садись, гостем будешь, — услышал он из темноты раздраженный голос Фомичева. — Кого-то бог пошлет следующего.
Словно в ответ на его слова дверь снова распахнулась, и в кладовую затолкнули Василия Дерина.
— Вот теперь все в сборе, и даже с излишком, — опять сказал Фомичев.
— Кто тут? — дрогнувшим голосом спросил Дерин. Чиркнула спичка, осветив Федора, Андрея и еще двух парней, сидевших на катушках. На Василии была располосована рубаха, пиджак без пуговиц.
Он зло выругался, сказал:
— А ну давай сюда! Как будут открывать, все нажмем… вырвемся. Не могли додуматься раньше.
— Бесполезное занятие, — отмахнулся Фомичев. — Их больше дюжины. Будешь рваться, так и накостыляют еще. Жди уж, когда выпустят.
Федор подошел к двери, ощупал. Она была обита железом, пригнана плотно, без единой щелочки. Попробовал с Василием вместе ударить ногами. Пошел глухой гул и только.
— Через коридор даже стука не будет слышно, — объявил Федор. — Зажги-ка еще спичку: нет ли чего тяжелого.
— Вы не очень со спичками-то, а то дышать скоро нечем будет.
Это сказал один из парней, сидевших рядом с Андреем. Его напоминание подсказало, что, пока они здесь, закурить не придется — кладовая была глухим каменным мешком.
— Мы — другое дело: работать не давали. А вас-то сюда за что? — полюбопытствовал Василий.
— Если бы знали! — ответил парень. — Раз машины встали — собрались домой. Решили перед этим в ткацкую зайти, к девчонкам. Дальше лестницы не дошли. Сторожа справились, кто мы такие, и сюда…
В кладовой ничего не оказалось, чем бы можно было выломать дверь — одни катушки по бокам у стен.
— Веселенькое дельце, — тягуче проговорил Василий. — Садись, Федор Степанович, отдыхай. Сумели нас перехитрить, что теперь делать. Главное, что в ткачах ошиблись: не захотели они уходить от станков.
Он стал сбрасывать на пол катушки, укладывать их у двери. Потом прилег, прислушиваясь — за дверью гробовая тишина. Постель оказалась жестковатой, долго ворочался.
Чтобы скоротать часы, негромко переговаривались. Фомичев вспомнил: грусть-то раньше гнал гармошкой-утешительницей. Рванешь, бывало, разудалую — от сердца отляжет. Жалел о ней: осталась гармошка на Ивановском лугу, истерзанная тяжелой шашкой городового.
Поджав коленки к подбородку, сидел Федор, думал, что ждет арестованных. Не мог отделаться от гнетущего чувства. Василий говорит, что перехитрить сумели, ткачей ругает… А была ли хитрость? И почему ткачи должны обрадоваться, когда ворвутся к ним прядильщики и станут рвать нити, останавливать станки? «Доведись до меня: когда кто мешает работать, первым делом хочется отшвырнуть его…» Хотелось бы знать, что теперь делается у конторы. Настоят ли прядильщики на своем? Сумеют ли ремонтировщики добиться прибавки к зарплате?
Василий Дерин храпел. Тоже можно было понять человека — отсыпался: редко выпадает такой случай мастеровому.
Один из парней подозрительно завозился, стал шарить руками в углу.
— Ты чего? — спросил Федор, прислушиваясь.
— Чего! Чего! — зло ответил тот. — Дырочку ищу.
— Так что ж, они нас и выводить не будут? — встрепенулся Фомичев.
Никто ему не ответил.
— Подмочишь, голова! — окликнул Федор парня.
— А что делать? — ответил тот.
Решили сматывать пряжу с катушек, валили нитки в угол. Опорожнялись прямо на них.
Никто не знал, сколько прошло времени и что сейчас: день или ночь. Нестерпимо хотелось есть, а раз так, то и разговор об этом. Хоть бы у кого завалялась в кармане сухая корочка.
Чтобы отвлечься, Федор вспоминал забавные случаи — все время бежит быстрее. Фабричные-де — шутники изрядные. Раз за грибами к Солонцу ходили, так одному подсунули в корзину булыжник. Мать грибы стала разбирать. «Евлаша, — говорит, — чай, таких булыжников здесь не найдешь, коли из лесу тащил»? У парня глаза на лоб полезли, но сообразил, что ответить: «Конечно, не найдешь, где ты еще такой гладкий видела?»
— А то вот еще что было… Это с Пашей Палюлей. Встречается раз с приятелем, тот и видит, что у Паши на ногах сапоги разные. Спрашивает: «Откуда ты такой, что даже сапоги перепутал?» — «Да был у одного». — «Так сходи переобуйся. Что ты так ходишь!» Паша Палюля и пошел. Через какое-то время возвращается — сапоги на нем те же самые. «Ну, что не переобулся?» — «Так я посмотрел: там тоже разные».
Но не помогали и шутки. Беспокоило то, что делается в фабрике. Сколько ни прислушивались — за дверью гробовая тишина. Федор выбрал катушку поувесистее и стал бить в дверь.
Проснулся Василий. Сказал:
— Это, пожалуй, правильно. Может, они о нас забыли? Будем бить по очереди…
Очевидно, этот стук и слышала Марфуша на следующее утро после ночной смены…
К вечеру второго дня звякнула щеколда. Дверь распахнулась.
— Выходи по одному, — раздалась команда.
Тут же у кладовой их окружили плотной стеной солдаты и повели на улицу. После спертого воздуха арестованных шатало, мутило от голода.
Фабричный двор был пуст. Спускались густые сумерки. Редкие прохожие, завидев солдат, старались обойти их стороной. Странная уличная тишина удивила арестованных. Не слышалось и дрожащего гула: прядильное отделение и новая ткацкая фабрика стояли.
Василий тронул Федора за рукав, кивнул вбок. Чуть поотстав от конвоя, по дощатому тротуару шли Марфуша и Артемка. Обрадовались, когда он увидел их.
— Как там дома? — Федору хотелось показать, что не так уж плохи его дела, что все скоро уладится.
Артемка выбежал вперед конвоя, срывающимся тонким голосом выкрикнул:
— Солдаты дяденьку Прокопия застрелили! — И вдруг сморщился, заплакал, рванулся к отцу. Шагавший впереди солдат откинул его, угрожающе выставил винтовку. Конвоиры теснее сгрудились вокруг замешкавшихся арестованных, толкали в спину прикладами. Марфуша подхватила Артемку, прижала к себе и предупредительно взмахнула Федору рукой: напуганная расстрелом, больше всего боялась, как бы фанагорийцы не сделали того же с арестованными.
Так и шли на отдалении до полицейской части. Там фанагорийцы сдали арестованных, не успевших ничего узнать больше, приставу Цыбакину. Тот недобро оглядел всех по очереди, принялся составлять протокол. Федор требовательно заявил:
— Вы не добьетесь, от нас ни слова, пока не скажете, в чем мы обвиняемся. Мы хотели бы знать: за что нас держали взаперти полтора дня, за что привели сюда? И что было у фабрики, когда мы сидели в кладовой?
— Не притворяйтесь наивным, Крутов. — У пристава зачесался кончик носа, хотелось чихнуть. Он поспешно вытащил из кармана платок, трубно высморкался. — Вам больше всего должно быть известно, отчего вы здесь..
Пристав повел покрасневшим носом в сторону и все-таки чихнул. Голосом более звонким продолжал:
— Но, если так хотите, объясню: за подстрекательство к к бунту, который закончился нападением на охрану, Устраивает?
— Нет. — Думая, что речь идет о столкновении со сторожами в ткацкой фабрике, Федор пояснил: — Нападение было на нас. Ни за что ни про что скрутили и сунули в кладовую…
Цыбакин досадливо поморщился. Объяснять арестованным, чем окончились домогания толпы у ворот фабрики, он считал преждевременным. Зачем вызывать у них ненужную злость.
— Вы подтолкнули рабочих на организованное выступление. Этого уже достаточно, — жестко сказал он.
Пристав и на этот раз остался верным себе: допрашивал арестованных ночью. Вызывал по одному. Что Серебряков и Пятошин попали в руки сторожей случайно, ему стало ясно с первых минут.
От них он пытался добиться только одного, чтобы они подтвердили зачинщиков бунта. Он совал им бумагу, где были записаны Крутов, Дерин и Фомичев, обещал сразу же отпустить домой, если ее подпишут. И тот и другой соглашались, но, когда Цыбакин пододвигал ручку, упрямились:
— Мы ничего не знаем. Пусть подписывает, кто знает.
Пристав бился с ними долго и в конце концов велел дежурному увести и запереть отдельно от остальных.
Следующим он вызвал Фомичева. Вначале тот держался храбро: на красивом лице — нагловатая ухмылка, садясь, небрежно толкнул стул. Цыбакин, приглядываясь к нему, по опыту решил, что с этим будет легче, чем С кем-то другим. Пристав держал в руках линейку, постукивал ею о костяшки пальцев. Зная об этой линейке от Федора, Фомичев настороженно следил за его руками.
Цыбакин начал без предисловий.
— Вам грозит высылка в отдаленные края, — сообщил он таким тоном, будто глубоко скорбит об этом. — Вы молоды, и очень жаль, если так случится. Не знаю, что придумать, хотя и намерен облегчить вашу участь.
Догадка его подтвердилась. Он увидел, как Фомичев постепенно теряет уверенность. «Еще минута, и ты, голубчик, станешь делать все, что ни скажу».
— Мне жаль вас, — повторил он. — Я мог бы дать честное слово, что вас отпустят с миром, если чистосердечно расскажете о своей вине.
— Я не вижу своей вины, — хрипло проговорил Фомичев.
Цыбакин хлопнул линейкой по столу.
— Вы как мальчик! — возмущенно выкрикнул он. — Разве я входил в депутацию, которая угрожала управляющему бунтом? Может, я был в каморке у Крутова накануне бунта? О чем вы там говорили?.. Может, меня арестовали в ткацкой фабрике? Неужели этого мало? Удивляюсь вам, молодой человек… Вот лист бумаги, пишите все, как было… Если, конечно, хотите домой.
У Фомичева лоб покрылся капельками пота. Он рассеянно вертел услужливо подсунутую ручку, посмотрел невидящим взглядом на узкое зарешеченное окно.
Цыбакин позвал дежурного, указал на Фомичева.
— Отведите его в свободную комнату, где никто не мешает. Найдите ему что-нибудь поесть. А ко мне дайте Дерина.
Василий зашел с заспанным, опухшим лицом. Зевал, прикрываясь рукой.
— От вас требуется немногое. Всего-навсего — подтверждение, что зачинщиком бунта был Крутов.
Василий поморгал глазами, избавляясь от сонливости. С удивлением переспросил Цыбакина:
— Чего-то я ослышался, твое благородие. Не пойму… О чем ты?
— Я сказал, что зачинщик бунта — Крутов. Он подстрекал рабочих на выступление. Рабочие были растревожены до такой степени, что напали на солдат. Последним ничего не оставалось, как обороняться… стрелять. Можешь подтвердить это?
— Что «это»? — Василий медлил, лихорадочно обдумывая слова пристава. «Значит, солдаты стреляли. Была драка… Убили Прокопия Соловьева».
— Можешь подтвердить, что Крутов был зачинщиком бунта? — стараясь сдерживаться, повторил Цыбакин. — Его это работа?
— Федька-то Крутов — зачинщик! Ну, это уж ты, твое благородие, того… — Василий глупо хмыкнул. — Зачинщик там… в Питере…
— В Питере? — насторожился пристав. — Кто он? Почему в Питере? Говори!
— Зачинщик самый главный, по моему разумению…. Боюсь сказать, твое благородие. Худа не было бы.
— Называй! Никто тебя не тронет, — торопливо пообещал Цыбакин.
— Тогда другое дело. — Василий шумно вздохнул. — В таком случае могу сказать… Зачинщик, по моему разумению, самый что ни на есть… как там… всея великия и малыя. Позволяет, вишь ты, измываться над рабочим человеком.
— Молча-а-ть! — в бешенстве заорал пристав. Взмахнул линейкой. Дерин перехватил ее, переломил на две половинки и бросил к печке.
— Эх, твое благородие, а говорил, что никто не тронет, негоже так…
— Уведи! — хмуро бросил Цыбакин заглянувшему в дверь дежурному.
Вызывать в эту ночь Крутова пристав не решился.
Казармы гудели возмущенными голосами. В шестом корпусе Марья Паутова будоражила людей криками:
— Кровопийцы! Мучители! Креста на них нет… До царя-батюшки дойду! Он так не оставит.
Случайно подвернувшемуся полицейскому служителю вцепилась в волосы, царапала, наровя достать до глаз.
— Дура баба, — уговаривал он ее. — Угомонись!..
Каморка Прокопия Соловьева не закрывалась. Шли со всех трех этажей и из других казарм, тихо проходили вперед и, постояв в молчании, освобождали место для других.
Прокопий лежал в пахнущем сосной гробу на сдвинутых столах — обмытый, в белом саване. Восковые руки сложены на груди, на узком желтом лбу белел бумажный венчик. В переднем углу под иконой теплилась лампада. Горели свечи в изголовье гроба и по бокам. Их пламя вздрагивало от дыхания людей.
Опустившись на колени, тихо выла Евдокия. Ребятишек Марфуша увела на свою половину. Они жались к ней, со страхом поглядывали на священника в золотой шуршащей ризе, который вместе с дьячком готовился к отпеванию.
Во время молитвы затих сдержанный плач, умолкли голоса. Но когда священник возвестил: «Придите, последнее целование воздадим, братия, усопшему», — раздирающий душу вопль разнесся по каморке. Выли женщины, молча вытирали глаза мужчины. Стали подходить к покойнику прощаться. Священник тем временем посыпал земли на грудь Прокопию, поправил бумажный венчик на лбу и вложил в руки листок бумаги: молитву — паспорт на тот свет.
Расходились, спрашивая вполголоса, когда будут хоронить и станут ли еще раз отпевать на кладбище. Евдокия была как в забытье. Все хлопоты приняла на себя тетка Александра.
В каморках кто-то распустил слух, что о злодействе фанагорийцев сообщено московскому генерал-губернатору, дядюшке нового царя, и теперь будто бы он, спешно собравшись, едет чинить расправу над солдатами. Так велико было желание добиться справедливости, что поверили.
— За это им здорово влетит. Где это видано, чтобы безоружную толпу прикладами да пулями.
По этажам кричали:
— Собирайтесь встречать! Все пойдем! Пусть узнает правду…
Едва забрезжило, к Московскому вокзалу потянулись фабричные — встречать генерал-губернатора. Шли толпами, молчаливые, решительные.
Собравшись все вместе на широкой вокзальной площади, выложенной ровным булыжником, пошумели, пошумели и вдруг поняли, что великому князю не до их горестей. Зачем он сюда поедет? Ворон ворону глаз не выклюет.
С московским поездом прибыл владелец фабрики Карзинкин. Стараясь не попасться рабочим на глаза, сел на первую попавшуюся пролетку и уехал.
Обратно фабричные шли с песнями. В первом ряду взметнулся на палке флаг, сделанный тут же из красной рубахи. Обыватели стояли на улицах, выглядывали в окна— такое зрелище в городе видели впервые.
У полицейской части остановились и потребовали освободить арестованных. Пристав Цыбакин отказал. Тогда передние ворвались в помещение. Дежурный, опасаясь, что взломают двери, сам выпустил узников. С криками радости встретили их появление. Но радость заглохла, когда стали рассказывать, что произошло на фабрике. Кроме того, что убит Прокопий Соловьев, двенадцать человек тяжело ранено, среди них «социлист» Паутов, стоявший в стороне у каморок…
Федор протиснулся к Марфуше, крепко обнял, поцеловал. Она притихла на его груди. Не могла справиться со слезами.
— Никуда больше не отпущу. Со мной будешь.
Он мягко оттолкнул ее, смущаясь любопытных глаз.
— Не сейчас, дома… обо всем…
Тут же, на виду у полицейских, договорились: на работу не выходить, пока не будут наказаны виновники расстрела.
9
Карзинкин, коренастый, мужиковатого вида, с черной густой бородой, переполошил служащих. Никогда еще владелец фабрики не появлялся в конторе таким мрачным. Хмурясь, едва ответил на поклоны и, не задерживаясь, рывком открыл дверь кабинета управляющего. Федоров как-то слишком суетливо выбрался из-за стола. Поздоровавшись, виновато моргнул:
— Разгневался на нас господь бог. Какой случай…
Карзинкин прошел мимо него, словно не заметив.
Грязнову, скромно стоявшему у окна, подал руку. Четко и раздельно сказал ему:
— Господин директор фабрики, извольте распорядиться о полном расчете рабочих и новом найме…
— Да, но… — захлебнулся молодой инженер, не сразу уяснив смысл услышанного. Беспомощно повернулся к Федорову. Тот нервно вертел в руках серебряный колокольчик.
— Примите дела у бывшего управляющего в эти дни, пока я буду здесь. Вам понятно?
— Да, — ответил Грязнов.
И, не простившись, так и не удостоив Федорова взглядом, владелец вышел. Управляющий, старчески шаркая подошвами (Грязнову показалось, что он сейчас упадет), побрел из кабинета. Инженеру на какое-то мгновенье стало жалко его…
Однако не время было размышлять о том, что произошло. С этой минуты он директор фабрики и надо действовать.
Не только рабочие ждали наказания виновников убийства, перепуганы были и губернские власти, и полковое начальство, и служащие фабрики. Все могло обойтись для них хорошо, если доказать, что фанагорийцы стреляли оба раза вверх, а раны получены от штыков, которыми солдаты оборонялись, спасая свою жизнь. Мысль эта сама по себе была чудовищной: в таком случае после выздоровления раненых ожидал суд за нападение на охрану, — и, когда ее предложил окружной прокурор, Грязнову он стал неприятен. Ну а что можно было придумать? Иного выхода он не видел. Поэтому, нисколько не колеблясь, новый директор первым делом попросил конторщика Лихачева позвонить в фабричную больницу и соединить его с Варей.
Конторщик выслушал, а потом доложил, что нового директора просит принять хожалый Коптелов, который имеет важные сведения. Грязное велел впустить его.
На болезненном землистом лице Коптелова было написано плохо скрываемое торжество. Приглядываясь к нему, Грязнов поверил, что хожалый знает что-то важное.
Не дожидаясь, когда его пригласят, Коптелов подсел к столу.
— Пункт первый, — неожиданно сказал он, — у Белого корпуса механик Дент говорил толпе: «Не бойтесь, ребята, стойте на своем, если сдадите, хуже будет для вас, если харчей из лабаза не будут давать, я все лавки куплю на Широкой. У меня денег много».
Грязнов потер лоб ладонью, словно избавляясь от наваждения. Он ничего не понимал.
— Пункт второй, — торопливо продолжал хожалый, — вечером Дент был одет по-праздничному, надушен духами. Рабочие притащили к его ногам раненного пулей Паутова и кричали: «Посмотри, ты один наш заступник, ты наш бог». Потом они просили его стать директором.
Хожалый замолчал, и Грязнов поспешил его выпроводить. Лихачеву сказал:
— Ты кого впустил ко мне?
— Хожалый фабричного двора. Очень полезный человек.
— Чтобы этого «полезного человека» я больше не видел… Вы созвонились с больницей?
— Барышню найти не могли, куда-то вышла.
— Будут спрашивать, я ушел в больницу. Что Карзинкин, у себя на квартире?
— Насколько я понял, уехали к губернатору. Передать вам ничего не изволили.
Выйдя из подъезда, Грязнов зажмурился от яркого света. Возле зданий, на припеке, от земли поднимался пар. Весна шла дружная, солнечная.
Грязнов встречал мастеровых, первым здоровался, приподымая козырек фуражки. Мастеровые ответно кланялись и быстро проходили, словно боялись, что он начнет их о чем-то спрашивать.
Он раздумывал о странном посещении хожалого. Удивляла манера говорить без предисловий.
«Пункт первый, — сказал он себе, — получить от врачей медицинское освидетельствование. Пункт второй — немедленно уволить Дента. Основание: остановка котельной в тот момент, когда рабочие были возбуждены до предела. На худой конец, можно воспользоваться доносом хожалого… Доносом, — повторил он. — Почему ко мне так смело вошел этот хожалый? Оттого ли, что Федоров широко пользовался услугами доносчиков или я располагаю к тому, чтобы мне так бесстрашно выкладывали кляузы? А может, он узнал, как я не люблю Дента? Что ни говори, встречаться с ним не было необходимости».
На больничном дворе толпился народ. Не иначе приходят навещать раненых. Грязнов увидел Варю в коридоре. Она разговаривала с высоким мастеровым. Тот стоял спиной, оттого, может, инженер не сразу признал Крутова.
Грязнову не хотелось встречаться с Федором, но и никак нельзя было незаметно отозвать Варю.
Федор сумрачно взглянул на инженера. «Пожалуй, уж кого винить в случившемся, так это тебя», — подумал он. Грязнову стало не по себе от его взгляда.
— Варя, ты мне нужна.
— Хорошо. Я сейчас….
Федор стал прощаться.
— Надеюсь, теперь понятно, что народный гнев и, с другой стороны, оружие — вещи далеко не равноценные, — сказал ему Грязнов.
Мастеровой отмолчался, и инженеру пришлось продолжать:
— Бунты, кроме горя и страданий, ничего не приносят. Добиваться справедливости можно и другим путем…
Федора заинтересовало: почему он говорит об этом? Чувствует вину и оправдывается? Каким еще путем можно добиваться справедливости?
— Не могу понять, к чему вы это рассказываете.
— А вы постарайтесь, — усмехнулся Грязнов. — С сегодняшнего дня я директор фабрики. Может, поздравите?
Варя удивленно вскинула брови:
— Это правда, Алексей?
Инженер не мог сдержать торжествующей улыбки, когда утвердительно кивал ей.
— Я рада за тебя.
— А вы Федор?
— И я рад.
— Сухо, — улыбаясь, сказал Грязнов. — Поверьте, для меня ваше отношение стоит многого.
— С чего бы, Алексей Флегонтович! — возмутился Федор. — Вы добились того, чего хотели. Будьте довольны. Мы разные люди, у нас разные дорожки. Зачем вы играете?
— Вся жизнь игра, поймите это, Крутов. Видит бог, плохого я вам не хочу.
Оставшись наедине с Варей, Грязнов поведал, что привело его сюда. Она слушала с возрастающим недоумением.
— Это невозможно, Алексей. И зачем тебе понадобилось такое свидетельство… Я не решусь и заикнуться Петру Петровичу.
— Не хочешь помочь?
— Не могу.
— Варька, и это ты? Странно.
Его рассердило: Варя могла бы постараться для брата. Она видела его недовольное лицо и все-таки настойчиво повторила:
— Нет, нет, не требуй, пожалуйста, от меня невозможного.
— Тогда я сам.
Воскресенский принял его в маленькой комнатке, пропахшей лекарствами. Грязнов сел, рассеянно оглядываясь по сторонам. Доктору было некогда, и потому он говорил стоя, сунув руки в карманы белоснежного халата.
На вопрос Грязнова о состоянии раненых Воскресенский ответил, что вызывают тревогу четверо, получившие пулевые ранения в область живота и грудной клетки.
— Штыковые ранения, — мягко поправил Грязнов.
— Пулевые, господин инженер.
— Петр Петрович, вы ошибаетесь. Солдаты стреляли вверх. И мне нужно ваше заключение, в котором бы говорилось о штыковых ранах. Пожалуйста, подготовьте.
Доктор долго не отвечал.
— Что вас смущает? — нетерпеливо спросил Грязнов. — Нам такое освидетельствование крайне необходимо.
— Оставьте меня, — сказал наконец Воскресенский. — Точное медицинское свидетельство я пришлю.
Доктор повернулся, чтобы уйти. Грязнов остановил его.
— Минуточку, Петр Петрович. Вы подумайте, пока я иду до конторы. Имейте в виду, что в случае необходимости мы вынуждены будем пригласить городского врача, с которым у вас могут быть расхождения.
— Хорошо, господин инженер, я подумаю.
— Можете величать меня господином директором фабрики.
— Хорошо, господин директор, — невозмутимо поправился Воскресенский.
В кабинете Грязнов сначала сел в кресло и уже потом тряхнул серебряный колокольчик. Сразу же вошел Лихачев.
— Вызовите Дента.
Фабричный механик не заставил себя ждать. Вошел и остановился у дверей, мрачно посматривая на нового директора. На радушное приглашение Грязнова сесть в кресло отказался.
— Мистер Дент, сколько ваших соотечественников было на этой фабрике, когда вы приехали?
— Все высшие должности занимали они, — гордо сказал Дент и как бы для удостоверения своих слов поднял глаза на портрет Шокросса.
Когда Дент отказался сесть, Грязнов, чтоб не выглядеть невежливым, тоже поднялся и теперь проследил за взглядом механика. На миг ему показалось, что Шокросс ехидно ухмыляется. Грязнов, как всегда в минуту сильного волнения, скривил рот.
— А сейчас сколько на фабрике англичан?
— Я есть почти последний. И это вам хорошо известно… Паровой котел — нет русских специалистов…
— Вы свободны, мистер Дент, — оборвал его Грязнов. — Получите в конторе расчет и наградные за безупречную службу.
Дент выскочил как ошпаренный, едва не сбив в дверях Лихачева.
Грязнов рассмеялся.
Конторщик торопливо сообщил, что звонят из канцелярии губернатора.
Федоров с какой-то целью не ставил телефона в кабинете, Грязнову пришлось говорить из конторы, где, навострив уши, скрипели перьями служащие.
Видно, весть была приятной, так как все заметили, что новый директор просиял, повесил трубку на громоздкий аппарат и твердой поступью возвратился в кабинет, позвав за собой Лихачева.
— Павел Константинович, — усмехнувшись, спросил он, — скажите, кто основал фабрику?
Тот испуганно глянул на Грязнова.
— Иван Максимов Затрапезное, — несмело проговорил Лихачев.
— Верно, Иван Максимов Затрапезнов. А это кто? — указал на громоздкий портрет.
— Егор Егорыч Шокросс. Директором имели быть…
— Федоров тоже имел директором быть, — раздраженно произнес Грязнов. — Может, его портрет повесим?
Лихачев осторожно хихикнул, не понимая, к чему клонит молодой инженер.
— Где-то я видел портрет Затрапезнова?..
— В клубе служащих, — подсказал конторщик.
— Возьмите и повесьте вместо этого.
— Хорошо, господин директор.
Из конторы опять позвали к телефону. На этот раз звонил Воскресенский.
— Есть долг врача, — четко раздалось в трубке, — О котором вам, господин Грязнов, видимо, мало что известно. Я сделал заключение и направил в контору вместе с прошением об отставке. Не вынуждайте меня быть сообщником убийц…
— Не горячитесь, Петр Петрович, — ласково сказал Грязнов. Представил, как растерянно вытянется сейчас лицо доктора, с удовольствием договорил: — Ваше свидетельство уже не может повлиять на ход дела. Государь одобрил действие полкового командования и благодарит фанагорийцев за умелое и стойкое поведение. Отставку вашу я не принимаю. До свидания, Петр Петрович.
Служащие еще ниже склонились над столами, и Грязнов, видя это, нахмурился. Бросил на ходу Лихачеву:
— Объявите рабочим: с завтрашнего дня начнется новый наем. И потрудитесь поставить телефон в кабинете. Я не могу бегать…
Конторщик почтительно поклонился.
Глава шестая
Губернатор — министру внутренних дел
…Около восьми вечера рабочие бросились к ткацкой фабрике окольными улицами. Забастовавшие подошли к третьему входу, не занятому солдатами. Их остановили. Тогда они побежали к центральному входу. Затем схватили камни и начали бросать в гренадеров.
Капитан Калугин скомандовал: «Прямо по толпе головная полурота — пли!» Вслед за ним и командир девятой роты — поручик Петров — делает залп.
Выпущено, как оказалось впоследствии: шестой ротой — 35 пуль, девятой — 12 пуль. Ушибленные и раненые не могли стрелять, вследствие этого и выпущено столь мало пуль…
Следователь — окружному прокурору
Свидетель Павел Журавлев о начале столкновения объяснил так: когда он пошел в новую фабрику по обязанности наблюдающего за газовым освещением, то в это время ему нанесли удар прикладом. После этого фабричные стали кидать в солдат камнями.
Из показаний других свидетелей видно, что в толпе рабочих были женщины с детьми.
Принимая во внимание вышеизложенное, оказывается, что поводом к нападению на солдат послужило отчасти употребление против одного из рабочих насилия, из чего следует заключить, что сопротивление было вызвано действием самой стражи.
Телеграмма командующего Московским военным округом
Его императорскому Величеству богоугодно было собственноручно начертать: «Весьма доволен спокойным и стойким поведением войск во время фабричных беспорядков».
Молодцам-фанагорийцам, своим доблестным поведением заслужившим одобрение обожаемого монарха, объявляю мое спасибо; а ротных командиров: 6-й роты штабс-капитана Калугина и 9-й роты поручика Петрова за умелое и своевременное употребление оружия искренне благодарю.
Губернатор — министру внутренних дел
Более тридцати лет все управление Ярославской Большой мануфактурой, включая и директора, состояло из англичан. Русские техники занимали самые низшие должности. Точно так же все заказы делали в Англии, через фирму Кноопа, причем посредниками являлись служащие фабрики, имевшие от этого значительную прибыль.
После пришли русские техники. Англичане стремились доказать, что русские не смогут управлять фабрикой, и есть повод думать, что и в данном случае недовольство рабочих вызвали английские подданные.
Так, по сообщению с фабрики, во время беспорядков главный механик Дент остановил котельную. Дент обещал кормить забастовавших рабочих. Известно, что перед стачкою он взял тысячу пятьсот рублей, хранившихся у него на фабрике.
Механик Дент, кроме этого, имел причину для своей агитации и как агент фирмы Кноопа, которая, как выяснилось недавно, монополизировала в своих руках поставку хлопка и машин для всех почти прядильных фабрик: Ярославская мануфактура не только освободилась от невыгодных услуг фирмы, так как имеет свои плантации хлопка в Туркестане и на Кавказе, но и нанесла Кноопу значительный убыток, пустив свой хлопок в продажу по более дешевой цене.
Управляющий не увольнял Дента, так как боялся буйства слесарей, которых механик задабривал, кроме того, боялся, чтобы Дент умышленно не вывел из строя паровую машину, отчего фабрика могла остановиться на продолжительное время.
Сегодня он уволен, и ему предложено выехать в Москву в течение 24 часов.
Следователь — окружному прокурору
Следствие продолжается, но всестороннему раскрытию обстоятельства дела мешает сдержанность привлеченных лиц.
Кирсанф Новиков, не признав себя виновным, объяснил, что после стрельбы в народ он побежал и упал, а при падении получил поранение в верхнюю часть лица.
Из показания же свидетеля Коптелова (Новиков говорил ему о происхождении ссадины на лице), обвиняемый получил рану от удара прикладом ружья. Само свойство поражения указывает, что Новиков сопротивлялся вооруженной страже, нападал на нее.
Колесников объяснил, что, проходя мимо ткацкого корпуса, попал в середину солдат и получил удар прикладом по шее и что после этого он хотел вырвать ружье у солдата и получил вторичный удар штыком.
Паутов объяснил, что во время стрельбы стоял на крыльце рабочей казармы, напротив фабрики, и в это время получил ранение пулей.
По заключению врача фабричной больницы Воскресенского рана у Паутова пулевая, между тем по заключению городского врача Виноградова — произошла от штыка.
По виду разноречий врачей о происхождении раны было затребовано заключение врачебного отделения, которое не нашло достаточно данных по утверждению того или иного заключения.
Против Паутова принята высшая мера пресечения, так как Паутов, получивший штыковую рану, должен был находиться близ солдат, нападая на них, но, ввиду отзыва врачебного отделения, не утвердившего заключение врача Виноградова, доказательство это поколеблено…
По следствию привлечены 33 человека, причем никто из них виновным себя не признал.
Губернатор — министру внутренних дел
Надежды на соглашение не оправдались. Утром на работу явилось незначительное число рабочих, которые ушли скоро с фабрики, боясь насилия забастовавших.
По телефону мне дали знать, что рабочие снова начали собираться толпами и кричать, что на работу не пойдут и другим не позволят, пока не будут наказаны виновные. Они опять пытались проникнуть во двор фабрики, но были Остановлены войсками. В слободке сейчас около 11 рот.
1 мая расчет получили только 12 человек. Около 100 рабочих семей выселено из каморок.
Решение Московской судебной палаты
Привлечены к арестантским отделениям на два года со взысканием с них судебных издержек: Крутов, Дерин, Новиков, Пятошин, Колесников, Паутов, Фомичев, Страхов.
Из поучения попа Павла Успенского
Бойся, сын мой, господа и царя. С мятежниками не сообщайся, потому что внезапно придет гибель от них. Сия притча — Соломонова. Помолимся за убиенного раба Прокопия. Аминь!
Лицеисты
Глава первая
1
Во второй день рождественских праздников к Романовской заставе — двум высоким столбам с железными орлами наверху и полосатой будке у края дороги — валили толпы народа. Шли тесно, запрудив примыкающие, занесенные снегом улочки, ежились от холода, прятали носы в воротники пальто. Серединой пробивались извозчики— рожи красные, наглые, — кричали на зазевавшихся, гикали с удалью. В звенящем сухом воздухе гомон стоял невообразимый. Все спешили на скачки. Левее заставы ровное поле, огороженное высоким забором, — городской ипподром. Перед входом на порыжевшей доске обозначены клички лошадей, участвующих в бегах. Здесь останавливались.
Чиновники, мастеровые, зимогоры — кого только не было у окошечек касс. Волновались, отсчитывали монеты.
Ставили на счастье. Сгорбленная старуха била кулаком в грудь стоявшему перед ней верзиле, повторяла:
— Выиграет Мэри. Николаша, поставь на Мэри.
— Не настаивайте, мамаша, — досадливо морщился тот. — Сапфир — самая рысистая лошадь.
— Мэри, Николаша, — не сдавалась старуха. — Помяни меня, выиграет Мэри.
— Ах, мамаша, что вы понимаете…
Смех, крики. Озорные парни из мастеровых нарочно устроили в воротах давку. Переглянулись, притиснули купчиху в богатой шубе, в меховой шапке, обвязанной поверх платком. У купчихи глаза полезли на лоб, задохнулась с открытым ртом. Чуть живая выбралась на свободное место, заголосила тонко:
— Ой, глазыньки мои застило, свету белого не ви-жу-у! Да что же вы хулиганите, погубители окаянные?
Потом отдышалась, пошла честить со злобой:
— Антихристово племя! Шаромыжники! Попадитесь вы мне в другом месте!
Парни хохотали ей вслед, свистели. Сторож попытался совестить их, но и его затолкали в толпу. От озорников боязливо шарахались в стороны.
К воротам подошли молодая женщина в короткой шубке, в беличьей шапочке, и рослый мастеровой с курчавой, побелевшей на морозе бородкой, — Варя Грязнова и Федор Крутов. Парни двинулись к ним, нажали.
Федор оглянулся, широкой ладонью накрыл ближнему голову, оттолкнул.
— Чаво? Чаво? — оторопело заговорил парень, подхватывая на лету свалившуюся шапку. Вытаращил злые глаза, снова надвинулся. Федор опять легонько толкнул его.
Варя тянула за рукав, уговаривала испуганно и сердито:
— Идем же, Федор! Не ввязывайся…
Беспрепятственно прошли в ворота. Парни молча смотрели им вслед — растерялись.
На расчищенной и укатанной площадке перед конюшенными постройками уже готовили лошадей — запрягали в легкие, сделанные из тонких планок санки. В середине деревянного навеса, который делился на отдельные кабины, играл марши духовой оркестр Фанагорийского полка. Косое зимнее солнце, что висело неярким красным шаром у горизонта, мутно поблескивало на медных трубах.
Оберегая Варю от толчков, Федор выбрался к навесу. Здесь было не так тесно — в кабинах размещалась только чистая публика. Для тех, кто поплоше, с боков навеса были установлены в несколько рядов длинные, белые от инея скамейки.
Очутившись на просторе, без толкотни, Варя пришла в себя, укоризненно стала выговаривать:
— С тобой все что-нибудь случается. Боязно показываться на люди…
Федор удивленно глянул на нее — брови нахмурены, носик воинственно вздернулся. Потерся виском о мягкий мех ее шапочки.
— Что же я должен был делать? — спросил с любопытством.
— Мог обойтись и без кулаков.
— Ладно, не сердись, — миролюбиво проговорил он. — Ничего такого не было.
Служитель с окладистой бородой, в темной шинели, в фуражке с кокардой и суконными наушниками принял от Вари билеты, распахнул дверь крайней кабины.
Первые два места у барьера были уже заняты. Сидели женщины, тепло укутанные одинаковыми пуховыми платками. Они оглянулись. Федор хотел поклониться, но выражение лица той, что была старше, заставило его забыть о своем намерении. Полные щеки женщины покрывались гневными пятнами, глаза пепелили.
— Поражаюсь вашей смелости, сударыня, — с ненавистью сказала она Варе. Сорвалась с места, дернув за руку свою соседку. — Пойдем, Лизонька, мы возьмем другое место…
Лизонька — хрупкая, с болезненным бледным лицом — растерянно смотрела на вошедших. Взгляд ее будто говорил: «Ах, пожалуйста, не думайте обо мне плохо, я тут ни при чем».
Дверь захлопнулась. Федор зачем-то прикрыл ее поплотнее, сказал только для того, чтобы что-то сказать:
— Садись, Варюша, места у нас — лучше не придумаешь.
Она медленно опустилась на лавку, спрятала горевшее лицо в воротник шубки. Федор рассеянно уставился на поле.
— Прости меня, — робко сказал он, боясь неосторожным вопросом причинить ей новую боль. — Совсем не представляю, как надо было вести себя в таком случае. Отчего они сбежали отсюда. Знакомые?
Варя водила пальцем в шерстяной перчатке по заиндевелому деревянному барьеру. Темные полоски оставались на нем. Она смотрела перед собой и, наверно, ничего не видела. Федор легонько коснулся ее локтя, заставил очнуться.
— Будущие родственники. — Голос у Вари дрожал, она отводила глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом. — Младшая — невеста Алексея Флегонтовича… Как она придется мне?
— Сноха, — машинально ответил он, раздумывая, чем же Варя не угодила своим будущим родственникам. — А мать ее для тебя — сваха.
Варя зябко передернула плечами.
— Сноха… сваха, — тихо проговорила она. — Обнадеживающее начало. — Коротко улыбнулась и спросила: — Неужели не понимаешь, почему она озлилась?
Еще не веря своей догадке, Федор спросил:
— Неужели из-за меня?
Можно было не отвечать, обо всем сказало ее стыдливо запунцовевшее лицо.
Снизу, от конюшенных построек, доносились крики. Там происходило что-то непонятное. Служители старались увести с беговой дорожки лошадь, запряженную в простые крестьянские сани. Им мешал низкорослый мужик в полушубке, хромой. Вокруг теснились любопытные, шумели, размахивали руками.
Федор чувствовал себя виноватым перед Варей, попытался обнять ее, как-то успокоить. Она высвободилась, попросила:
— Не надо.
— Тебе приходится терпеть… — И, не договорив, неожиданно вспылил: — Может, и ты стыдишься меня? Какая из нас пара…
Варя долгим, внимательным взглядом посмотрела на него, грустно усмехнулась.
— Почему-то я решила, что ты выше всех этих пересудов. Что они думают о нас — совсем неважно. — И пожаловалась: — Просто я опешила поначалу. Алексей остался дома, никак не думала, что они придут.
— Перебиралась бы совсем из его дома, — посоветовал Федор. — Найдем хорошую недорогую квартиру… А Артем как тебе обрадуется.
Она молчала. Федор пождал немного и покорно сказал:
— Тебе видней. Что ты ни сделаешь, для меня все ладно.
Сзади зло завизжали мороженые половицы. Вошли трое. Один лет тридцати, в коричневом длиннополом пальто с воротником шалью. Разрумянившийся на морозе, он весь светился радостью. С ним парень в студенческой тужурке, в ботинках на тонкой подошве, темноволосый, с усиками, и девушка, синеглазая, с выбившимися из-под шапочки светлыми волосами.
— Друзья, не помешаем? — справился старший.
Федор недовольно рассматривал его. Что-то знакомое было в нем. Смотрел, смотрел и вдруг неуверенно, растягивая слова, произнес:
— Никак, Иван? Иван Селиверстов?
Тот лягнул ногой, обрадовался.
— Вспомнил! — завопил он. — Вот бы никогда не подумал, что узнаешь. — Ласково потряс Варе руку, назвав ее по имени, обернулся к студенту и девушке: — Машенька, Мироныч, располагайтесь. А я поближе к Крутову. Хоть наглядеться на человека, лет восемь не видел.
Сверху из-под крыши навеса донесся предупредительный удар колокола. На беговой дорожке выстраивали лошадей. Рядом с крупным огненно-рыжим жеребцом, запряженным в легкие высокие санки, — в них сидел черно-бородый человек в романовском полушубке с оторочкой, в папахе, — пристраивался с тонконогой лошаденкой давешний хромой мужик, который скандалил со служителями. Из публики, расположившейся на скамейках, несся раскатистый хохот, козлиное блеяние, летели слежавшиеся комки снега. Мужик старался казаться невозмутимым, стоял в санях на коленях, склонив голову, будто прислушивался к чему.
— Надо посмотреть, — сказал Селиверстов тоном человека, который давно мечтал о таком зрелище. — Ожидается потеха. Этот чудак в крестьянских санях — угольщик, откуда-то из-под Рыбинска. Говорят, ехал с Сенного рынка, вздумал сюда завернуть. Сначала не пускали, потом, видимо, решили позабавить народ. — Рассказывая, Селиверстов не сводил глаз с Федора. — А возмужал ты сильно, морщинки лишние появились, — заметил он.
— Если бы ты помолодел, — усмехнулся Федор.
— Мне частенько вспоминалось, как я у вас в каморках в гостях был. И Андрей Фомичев, и этот смешной Прокопий Соловьев, и Марфинька. Как они? Живы? Здоровы?
Федор, прищурясь, разглядывал его. Невинная радость на румяном лице Селиверстова смутила. «Неужели совсем ничего не знает?»
— Прокопия застрелили солдаты на фабричном дворе, — стараясь быть бесстрастным, поведал он. — Марфуша жива. Года три тому назад похоронила мать. Тетку Александру, наверно, помнишь? Фомичев, так же как и я, был осужден за подстрекательство к бунту. Сейчас работает на фабрике.
— Ладно, после об этом, — погрустневшим голосом сказал Селиверстов. Мог бы что-нибудь поприятнее сообщить, — неловко пошутил он.
За их спинами стучал каблуками о промерзший пол студент, которого Селиверстов назвал Миронычем. Федор покосился на него. Студент улыбнулся посиневшими губами, виновато доложил:
— Крепко прихватывает.
— Была нужда в такой одежке переться сюда, — грубо сказал Федор.
Успел заметить, как возмущенно сверкнула глазами подруга студента Машенька — обиделась. «Ого, эта за него насмерть стоять будет», — с завистью отметил он.
2
Ударил колокол, и то, что произошло дальше, заставило публику напряженно притихнуть. Сначала из-за поднявшегося снежного вихря трудно было разобрать, кто вырвался вперед, но уже перед первым поворотом стало видно, что бег ведут огненно-рыжий жеребец и лошадь угольщика. Тонконогая невзрачная лошаденка шла ровной частой рысью. Чернобородый, никак не ожидавший, что мужик на крестьянских санях окажется достойным соперником, нервничал, оглядывался. Он первый пришел к повороту, но, заворачивая, слишком круто рванул поводья, и санки стало заносить, из-под полозьев сильно брызнула струя снега. Боясь перевернуться, он сдержал жеребца, и этого оказалось достаточно, чтобы угольщик обогнал его.
Публика бесновалась. Как это и бывает, теперь многие хотели видеть угольщика первым. «Славно! Славно!»— рвался зычный голос из соседней кабины. «Наддай!» — поддерживали этот крик десятки глоток.
Федор всего раз или два бывал на ипподроме и не понимал особой прелести в стремительном беге лошадей, но тут тоже оживился, не замечая того сам, крепко сжимал Варе руку. Ей было больно, и она сказала об этом. Федор на какое-то мгновение опомнился и даже чуть отодвинулся, решив, что ей неприятно его прикосновение, и опять был захвачен происходящим на снежном поле. Сбоку толкался, привскакивал Селиверстов и тоже орал: «Гони! Дай ему жару!»
После второго поворота огненно-рыжий жеребец отставал на добрый десяток метров. Все ближе конечная черта. Рискуя быть сбитыми разгоряченными лошадьми, с боковых скамеек повскакали люди, бежали к краю дорожки. Селиверстов заерзал на лавке, крепился из последних сил. Потом все-таки не выдержал, крикнул:
— Встречу вас у ворот!
Сорвался с места и выбежал из кабины.
Поднялся и студент с Машенькой. Тогда все решили идти поближе к выходу.
Угольщик пришел первым и теперь сдерживал разбежавшуюся потную лошадь. Чернобородый остановился рядом, выпрыгнул из саней — был мрачен, ни на кого не смотрел. Окружившие их зеваки вдруг шарахнулись в стороны. Раздался слабый револьверный выстрел. Рыжий жеребец всхрапнул, рухнул на снег. Чернобородый — возле него было пусто — решительно шагнул к лошади угольщика. За суматошными криками второго выстрела почти никто не слышал.
У ворот ипподрома толпа бурлила, не думала расходиться. Грудились возле мастерового с серым без кровинки лицом. Мастеровой хлопал себя по ляжкам, скалил зубы:
— Любитель он, наш-то, на лошадях гоняться. Да что там, каждый в городе знает вахрамеевского Сапфира. Не то чтобы раз или два призы брал — никогда его не обгоняли. А тут этот мужичонко, соплей перешибешь… Наш-то, понятно, разозлился: лошадей и пристрелил вгорячах. Тыщу рублей дал угольщику и велел убираться, покудова цел. А тот ему говорит: «Зря, барин, коней сгубил, тебе, Вахрамееву, со мной не тягаться…»
Мастеровой оглядел собравшихся и, довольный тем, что знает больше, чем остальные, весело продолжал:
— И открывается он тут, кто, значит, такой… Вот как было. Будто бы угольщик вовсе не угольщик, а наездник питерский. Все его знают. Упал он летось на скачках, с тех пор и перебрался в деревню, ногу вывихнутую лечил. Заодно углем торговал. С Сенной ехал, не стерпел… У нашего-то челюсть отвисла, когда услыхал, с кем гоняться пришлось. Сразу же ему предложение делает: так, мол, и так, иди ко мне на службу, озолочу. Будешь моей конюшней ведать. Полную волю обещал, лишь бы только лошади хорошие в конюшне были. «Нет, не пойду, — говорит тот, — ссориться будем: лошадей ты не любишь, барин». Взял он свою тыщу из его рук, лошадь убитую в губы поцеловал и похромал с поля.
Толпа слушала, мастеровой распалялся пуще, даже жарко стало — расстегнул верхние пуговицы пальто.
— Теперь наш-то опомнился, волосы на себе рвет. Сапфира ой как жалеет, больно хорош рысак был. Велел шкуру содрать и опилками набить. «Чтобы как живой был, — наказывает, — на заводском дворе против окон конторы поставлю»…
Селиверстов выбрался из толпы к дороге, где его ждали. Студент совсем закоченел, но был оживлен, спорил с Варей о какой-то актерке Беленской, которая недавно появилась в городском театре и покорила публику. Федор прислушивался к ним и скучал. Когда подошел Селиверстов, разговор оборвался. Сначала все шли молча.
— Это какой Вахрамеев? — спросил Селиверстов. — Здесь их несколько. Не городской ли голова?
Другой, — ответил Федор. — У этого свинцово-белильный завод недалеко от Федоровской церкви. Каторгой зовут. Идут туда, кому уж больше ничего не остается.
— Лихач, видать. Не удалось по правилу, решил другим взять. Все равно весь город станет говорить о нем. Ему только того и надо. Герой!
Пригляделся к Варе, заметил ласково:
— Свет матушка Варвара Флегонтовна что-то взгрустнула.
Варя в самом деле чувствовала себя неважно. Хоть и храбрилась, говоря, что ее мало трогает, как о ней думают будущие родственники, но осадок от неприятной встречи остался.
— Когда вы успели познакомиться? — удивляясь, спросил Федор.
— Ого, брат, — засмеялся Селиверстов. — Пришлось… — Подхватил Федора под руку, сообщил негромко: — От Вари я наслышан о том, что делается на фабрике. Кружки — хорошо, молодцы, но сейчас этого, Федор, мало. Надо устанавливать связи….
— Было бы с кем, — отчужденно заметил Федор.
— Есть с кем, не одна ваша фабрика в городе… Знаю, что ты непочтителен к лицеистам, и все-таки прихватил с собой Мироныча. Если мне сколько-нибудь веришь, ему можешь верить вдвойне. Парень стоит того. Через него и связи у тебя будут…
Федор покосился на студента. Тот поймал взгляд, бесхитростно улыбнулся.
— Ладно, — удовлетворенно сказал Федор, — подружимся. Сам, надеюсь, заглянешь к нам.
— Рад бы, да не придется. Здесь я проездом. День, два задержусь— и дальше. Сейчас заглянем к Марье Ивановне, там поговорим обо всем. Кстати, у нас припасено для тебя кое-что. В обиде не будешь.
3
От Широкой — людного базара фабричной слободки — под уклон к Которосли тянется Тулупова улица. Возле базара дома двухэтажные, с каменным низом, с богатыми крылечками. В одном из них, угловом, трактир Ивлева. Ближе к реке избы покосившиеся — слепые оконца, сгнившие тесовые крыши, обросшие мягкой зеленью мха, покривившиеся заборы. Весной и осенью перед домами непролазная грязь, зимой сугробы в человеческий рост.
На этой улице и поселился Федор Крутов с сыном Артемом, сняв у домовладелицы Птицыной комнатку в нижнем этаже.
Комната махонькая, с низко нависшим закопченным потолком, одно окно в толстой стене. Много места занимает печь. Между печью и окном стоит кровать, с другой стороны небольшой стол, тут же у стены плетеный короб для белья. Столкнись вдвоем в проходе — не разойдешься, так он узок.
Василий Дерин сел на табуретку у стола. Был он в серой косоворотке, засаленной у локтей, пушинки хлопка прилипли к волосам — пришел прямо из фабрики.
— Не густо живешь, — сказал Дерин, оглядываясь.
Федор обернулся к нему, усмешка затаилась в глазах. Стоял он у кровати, собирал Артемкины тетради и складывал на подоконнике. Сына не было.
— Похуже, конечно, чем Ротшильд. Однако не жалуюсь: вход отдельный, стены глухие, сам себе хозяин, не в каморках. Может, у тебя лучше?
— У меня хуже, — признался Василий, — но и здесь не мед. Скажи-ка, кто это Ротшильд?
— Заморский банкир. — Федор достал из-под стола стеклянную банку с огурцами, стал выкладывать в блюдо. — Раз, наверно, в пятьдесят богаче нашего Карзинкина.
— Ого! Значит, верно — живешь чуть похуже. Вроде моего отца. Мать-то, помню, на кухне, а он с мужиками в коридоре разговоры ведет. Спрашивает она его: «Яйцо-то все в суп опускать или половину?» Батя разгладит бороду, приосанится и орет: «Опускай все!» Пусть, дескать, люди видят, как широко живем.
Вошел Евлампий Колесников. Не в пример Дерину, он мал, узкогруд. Черные глаза беспокойно блестят. Сел на кровать и сразу потянулся к тетрадям на подоконнике, осторожно полистал, полюбовался крупным почерком.
— Сынок-то у тебя грамотный теперь. Чай, и письма писать может?
— Что ж не писать, буквы знает.
— А я давно собираюсь тетке письмецо направить. Читать могу, а чтоб самому писать — того нет, не выучен. Скажи ему, чтобы помог.
На всякий случай — неровен час, зайдет кто, — Федор приготовил закуску, выставил бутылку водки: кому до того, что мастеровые собрались после смены выпить.
— Подосенов не придет, хворает, — сообщил Евлампий.
— Слышал. — Из щели между стеной и печью Федор вытащил пачку листовок, завернутых в тряпицу. Отдал поровну Василию и Евлампию. Сказал: — Здесь обращаются ко всем рабочим города, поэтому, если из рук в руки будете передавать, добавляйте, на словах.
— Мало, — сказал Дерин, взвешивая на ладони свою долю. — Разбросать бы не только по каморкам, а и в фабрике.
— Будут еще. Марья Ивановна обещала дать сколько нужно.
— Какая из себя Марья Ивановна? — заинтересовался Евлампий.
— Не поверишь: щуплая, смотреть не на что. Одни глаза — крупные, яркие. И одета просто: будто фабричная бабочка. Но, видать, умна. Каждое слово ухом принимаешь.
— Ухом — не сердцем, влетит и вылетит.
— Сказал не так, чего придираешься?
— Ну вот и обиды, — усмехнулся Евлампий, тщательно упрятывая за пазуху листовки. — Скажи-ка, верно — сестрица нашего директора социалистка?
— Этого я не знаю, — резко ответил Федор. Пренебрежительный тон Евлампия задел за живое. — Одно известно, что и ты, и Василий… все мы обязаны ей. Не вмешайся она, кто принял бы нас на фабрику?
— Да я же спроста, — смутился Евлампий, не догадываясь, почему Федор вскинулся на него. — Я к Варваре Флегонтовне всей душой. К тому говорю: чудны дела твои, господи. Братец фабриканту прислуживает, готов из кожи лезть, сестра против того же фабриканта, а значит, и против своего брата…
— Ну и дай ей бог здоровья, — примирительно сказал Дерин.
— Я вот еще о чем думаю, — не унимался Евлампий. — Почему Андрюха Фомичев выпущен из тюрьмы раньше нас, а теперь его старшим рабочим поставили? Иван Митрохин как-то жалобился: «Все навыворот стало. Раньше-то как ты не бейся, а если бороды не отрастил, не быть старшим. Нынче молокососов за темные заслуги отличают». Это он об Андрюхе Фомичеве, о его будто бы темных заслугах. Вот и скажи, кому Андрюха обязан?
Дерин досадливо поморщился. Знал он за Евлампием слабость: никогда доброго слова не скажет о другом человеке.
— Тебе все чудится. Фомичев — мастеровой, каких мало. Почему бы его не поставить старшим? А выпустили раньше, так знают: песельник, хвастун, в стачку полез по оплошке.
— Не верится что-то, сумнительно… Я тоже по оплошке попал, да отсиживал с вами полностью. Ты как скажешь, Федор?
— В плохом Андрея подозревать нечего, — ответил Федор. — Что отошел он от нас, в этом, может, мы сами виноваты.
— Будешь виноват: встретишь его на улице, а он, как от чумного, на другую сторону бежит.
Федор снова полез в щель между стеной и печью, достал несколько тетрадных листков, свернутых вчетверо.
— Тут все прописано, что надо делать. На всех не хватит, пусть передают друг другу, запоминают.
Евлампий глянул на крупный почерк, ухмыльнулся.
— Похоже, Артем старался. Буквы одинакие, как в тетрадке.
— Крупно-то написано — скорей поймут… Особенно надо запомнить, чтобы каждый при случае указывал рабочим на их бедность, объяснял, что бедность эта от жадности хозяев и администрации фабрики. Последнюю копейку норовят урвать. А как почувствуешь, что понял человек, тут ему дальше: такая несправедливость получается из-за плохого государственного устройства. Причина их нужды в правительстве вместе с царем, они лишили рабочего человека всех прав. И, мол, если не будем бороться за свои права, лучшей доли нам не видать.
— Оно все так, — в раздумье проговорил Евлампий, — только не каждому скажешь. Другому заикнешься, он тебе по шапке смажет да еще стащит куда следует.
— И поделом, — усмехнулся Дерин, — будешь знать, с кем разговоры вести.
Федор вдруг предостерегающе поднял руку. Прислушались.
— Показалось, царапается кто-то, — пояснил он.
В самом деле послышался робкий стук. Федор пошел открывать.
Через порог ступила Марфуша Оладейникова. В душной с запахом плесени комнате повеяло уличной свежестью.
— Крадется, как мышь, — с усмешкой сказал Федор, прикрывая за ней дверь. — Или постучать, как люди, не можешь?
Дерин и Колесников переглянулись, налили по стакану водки, выпили и подозрительно спешно стали одеваться. Евлампий плутовато поглядывал то на Федора, то на Марфушу.
Марфуша все еще стояла у порога. Была она в бархатной жакетке, в теплом платке и валенках. Развязала платок, спустила на плечи. Взгляд ее мельком скользил по комнате — впервые была здесь.
— Всего тебе доброго, Федор Степанович, — церемонно попрощался Дерин. — Как наказал, все исполним.
Голос вполне серьезный, а в глазах тоже вроде усмешка. Федор пощипывал бородку, злился. Метнул сердитый взгляд на Марфушу, неохотно пригласил:
— Садись. Выкладывай, зачем пришла?
Марфуша не торопилась отвечать. Отступила от двери, давая дорогу Дерину и Колесникову. Те вышли. И только тогда дерзко глянула на Федора.
— Нельзя уж и прийти? — спросила с вызовом. — Я может, за советом…
Шагнула вплотную, губы полуоткрыты, глаза влажные, зовущие. Федор отступил в замешательстве, сел к столу, стараясь не смотреть на нее.
— Ты и сама любому насоветуешь. Говори уж прямо, чего задумала?
— Фабрика опостылела, — с притворным вздохом сказала Марфуша, — вот и не знаю, что делать, не к тебе ли в прислуги наняться. Видела вчера: вырядился — не подойти, как конторщик какой… Хотела окликнуть, да обробела.
— Мели, мели, — поощрил Федор, впервые улыбнувшись ей.
— Смеется, идол, — ворчливо сказала Марфуша, лаская его взглядом. Присела на табуретку, опустила руки на колени, посерьезнела. — Я, может, в самом деле за советом пришла… На свадьбу скоро приглашать буду. Родион торопит, говорит, чего тянуть…
Федор потер лоб, вспоминая.
— Это что, за фанагорийца? Как же, за солдата?
— Эва, хватился, он уже второй год в чесальном работает. Кончилась его служба. В деревню не поехал, остался тут.
— Приду поздравить.
— Только-то! — воскликнула она и покраснела от обиды, от его черствого «приду поздравить». Но тут же постаралась скрыть свои чувства, беззаботно усмехнулась. — А я шла, думала, приласкаешь. Небось уже не испортишь…
— Напоминай теперь при каждом случае, — буркнул он.
Может, и любил бы ее, не войди в сердце другая. А как объяснишь?
— Не пугайся. — Марфуша нервно засмеялась. — Просто в голову приходит дурость. Что, думаю, будет… Сделай сейчас по-моему, видеть тебя не могла бы. Наверно, довольнешенька была бы, а прокляла. И себя прокляла бы… Ты не падкий. За что, может, и люблю… О чем здесь с мужиками шептался?
— Да выпили маленько.
— Говори. Так оно и видно, что ради выпивки собрались. Может, и я в чем помогу?..
— Артем у вас?
— Видела в каморках. Наверно, у Дериных. К нам-то и не заходит теперь, большой, стесняется… Ты не увиливай, я серьезно. Могу, наверно, что-то делать?
— Ладно, коли серьезно. Когда нужно будет, сами скажем.
Марфуша ушла, и он вздохнул с облегчением.
4
В каморке у Дериных собрались подростки. Был тут Васька Работнов — увалень, который, казалось, рос больше в ширину. Его круглое тупоносое лицо всегда было заспанным. Рядом сидела Лелька Соловьева — непоседа и болтушка, с острыми плечиками, с косичками вразлет. Третий — Артем Крутов, с крупными темными глазами и удлиненными девичьими ресницами, доставшимися ему в наследство от матери.
Все выжидательно сидели, поглядывали на занавеску, делившую каморку на две равные половины. Впереди жил старший рабочий ткацкой фабрики Топленинов. Сейчас его не было — на работе. За занавеской, на топлениновской половине, шуршал бумагами Василий Дерин, отец Егора. Как пришел, молчаливо укрылся от ребячьих взоров. Подростки не раскрывали рта, стеснялись взрослого. Сам Егор, ради которого и пришли сюда, — бледный, исхудалый, с испариной на лбу, — лежал в куче тряпья на низком топчане. Уродливым горбом выпирала обвязанная грудь. Друзья только что переложили его поудобнее, и Егор скрипел зубами от еще неутихшей боли, тихонько ругался.
— Вахлак ты, — сказал Ваське, который жалостливо смотрел на него, — ведь не бревно волокаешь, человека живого, мог бы и осторожнее. — Егор моргнул на Лельку, добавил с лаской, силясь улыбнуться: — Вот у кого учись: дотронется — ровно ничегошеньки не болит.
— Знаем, — обидчиво сказал Васька, хотел еще что-то добавить, но опомнился, оглянулся на занавеску — отец Егора все еще шуршал бумагами, негромко напевал: «Мыла Марусенька белые ножки…» — Знаем, — повторил Васька и обиженно надулся.
А Лелька шмыгнула носом, радуясь похвале.
— У меня руки мягкие, — глупо похвасталась она и показала пальцы с обгрызенными ногтями.
Вторая неделя пошла, как принесли Егора из фабрики. Уж какой год работал в прядилке, ничего не случалось. А тут уморился, прилег за машиной на полу. И нарвался на табельщика Егорычева. Тот не закричал, не растолкал спящего, а велел принести ведро холодной воды. Когда окатили Егора, дернулся он спросонок к машине, — помяло кареткой грудь, веретеном ободрало плечо. Первую неделю провел в больнице. Лечил доктор Воскресенский, говорил, что еще легко отделался. Теперь дома, отлёживался, помаленьку оживал. Все бы ничего — за грызла тоска собачья. За дверью в коридоре парни шумят, тренькают балалайки. Так бы и вышел, посидел — сил нет подняться. Раньше-то как придет из фабрики — и играть в шары. Человек десять выстроятся в одну линию — у каждого шар в свой цвет покрашен. Первый прилаживается и закидывает шар ногой как можно дальше. Только успеет шар остановиться, а следующий игрок уже метит в него. Егор любит кидать последним — выбирай любой шар и бей. Попадешь в один — другой рядом. Шар у него не катится, а летит по воздуху — навесом. Из любой ямки выколупнет…
Хорошо после душной фабрики поиграть на свежем воздухе. Да не скоро теперь придется. Лежи и думай, скучай.
Друзья, правда, сколько могут, навещают. Артем после занятий (ходил в фабричное училище) кусок в рот — и сюда. Забежит между сменами Васька Работнов. Лельке спасибо: когда не занята, заглянет к больному. Собеседница, конечно, не ахти — трещит без умолку, слова не вставишь, но и то ладно, хоть ее наслушаешься. Трещат все женщины. Егор сколько раз замечал: соберутся в коридоре или на кухне три-четыре и начинают говорить сразу все, не поймешь, как они успевают слушать друг друга. А ведь слышат.
Егор за время болезни капризным стал, но к Лельке относился хорошо. Шел ей пятнадцатый год, вымахала с версту, а тощим-тоща, узкое лицо в рыжих крапинах, шея тонкая — страх глядеть, на чем голова держится. Ничего вроде в ней и нет, а нравилась Егору. От безделья, от болезни приходили к нему шальные мысли. Он-де уже здоровый да сильный, возьмет ее на руки, скажет: «Будь хозяйкой, заживем — лучше некуда». Он добытчик, принесет дачку — на, распоряжайся, покупай, что тебе хочется, не жалко. Зардеется вся, расцветет улыбкой, приласкает за доброту — сладкая до жути.
— Пошел я, ребятки, — сказал отец, выходя из-за занавески. И Егору: — Мамка спросит, скажешь, чтобы не искала, никуда не денусь.
Отец так и остался в рабочей одежде, а говорил ведь, что переодеваться пришел. Интересно, что за бумаги перебирал он?
— А ты куда все-таки? — спросил Егор.
— Туда, где меня пока нету, — улыбнулся отец. — Выздоравливай скорее, вместе ходить станем.
Он ушел. Проследив за ним, Лелька повела хитрыми, блестящими глазами на Егора.
— На Широкой, — стала рассказывать, — Паучиха разодралась с мужиком. С клюквой пришла и, видно, заняла его место, чтобы торговать. Он ей хлоп, она кричит. Бабкин стоял, все видел и не заступился. Когда Паучиха выла, нарочно за балаган спрятался. Паучиха говорит: нажалуется на Бабкина ихнему начальству.
— Всыпят ей по пятое число, твоей Паучихе, — подытожил Егор. — Вздумала жаловаться на городового.
Он с тоской смотрит в окно. Там клочок серого неба, которое заволакивается копотным дымом из фабричной трубы. Над самым ухом громко сопит Васька Работнов: то ли спит, то ли прислушивается к чему. Артем тоже смотрит немигающим взглядом в окно, думает о чем-то. Не встреча с друзьями, а какая-то игра в молчанку.
— Ворон ловишь? — с обидой сказал Артему. — Что хоть на улице делается? На электрическом трамвае катался?
Последние дни все только и говорили об электрическом трамвае, который пустили в городе. От фабричной слободки до города пять верст. Кто побогаче — извозчика нанимал, а больше — пешим ходом. По сорок-то копеек не наплатишься. А тут за шесть копеек до самой Волги прокатят, да еще как — со звоном, с грохотом.
— Вон Васька рассказывает: извозчика в два счета обгоняет, — продолжал Егор. — Кондуктор, как городовой, в форме. Двое наших будто пристали к нему: «Ах, ты кокарду носишь». И раз, раз по уху… Лютуют наши, злость срывают на ком попало. Вот только маленько поправлюсь, я этому табельщику попомню…
— У нас отец Павел Успенский взял в привычку за волосы таскать, — проговорил Артем, оживляясь. — Хотели директору училища жаловаться. А как? Не принимает. Разбили тогда окно. Спрашивают: «Кто?» Ну кто? Все! Тогда всех к директору и поволокли. Там и стали говорить про злыдню Успенского. Так еще свирепее стал, к каждому пустяку придирается… А поколотить табельщика — засудят.
— А я лета не дождусь, — невпопад сказала Лелька. — Я в деревню хочу к бабушке Сахе. Она у нас здоровее любого мужика, никого не боится. Зимой идет из лесу и воз дров за собой тащит, лошадь не каждая увезет. Она меня любит.
Лелька начинает переплетать жидкие косички. Губами придерживает перекрученную ленточку.
— Скоро уж поднимутся наши, — жарко шепчет Артем. — Все поднимутся. Всем ничто нипочем, не страшно. Обидчики пусть страшатся. Читал я листовку. — Голос у парня совсем стал тихий, только по губам и поймешь, что говорит. — Здорово прописано: если все скопом, ничего со всеми поделать не смогут. Будут наши требовать справедливых законов и чтобы работать не больше восьми часов…
Лелька приоткрыла рот, ленточка упала на колени.
— Неужто, Тема, согласятся? Боязно-то как!
— Кто не согласится? Хозяин фабрики? Остановят наши машины, выйдут на улицу, попробуй тогда не согласись. В убыток ему, когда наши не работают.
— Тогда опять солдат заставят стрелять и убивать, как моего батяню убили, — вздохнула Лелька.
— Только бы маленько поправиться, — с угрозой повторил Егор.
5
Старинные часы на подставке в углу коротко пробили четверть девятого. Грязнов отложил ручку, вздохнул. Еще прошел день — смутный, нерадостный. За окном непроглядная темь, даже снег кажется черным. Был бы сейчас в городе у невесты, веселился — не поехал, уверил себя, что нужно скорей заканчивать работу.
А ведь совсем не потому остался — гложет душу неясное беспокойство, не хотелось с таким настроением появляться у будущей супруги.
На столе разбухшая рукопись: описание фабрики с самого зарождения. Страх берет, сколько бумаги исписано.
Вспомнил, с какой неохотой принимался, а потом увлекся, появилась страсть: где мог, выискивал старые изделия с клеймом Большой мануфактуры. Со стороны смотреть, может, и смешно — все стены увешаны скатертями с диковинными птицами, невиданной красоты цветами, городскими видами. Искусные руки и неуемная фантазия нужны были, чтобы так расцветить полотно.
Карзинкин должен быть довольным: его заказ выполнен, живая история фабрики написана. Радоваться бы сейчас, но радости нет. На фабрике опять беспокойно, как в девяносто пятом.
Обида у Алексея Флегонтовича на фабричных. Чего, кажется, надо? Заработок постепенно выравнивается — сколько приходится биться с Карзинкиным за каждые полкопейки! Выстроено училище для детей рабочих. В больничный городок набираться опыта с других фабрик едут. И то сказать, хорош больничный городок, врачи знающие. Чем недовольны? Уж он ли не старается быть справедливым. А уйди сейчас с фабрики, радоваться начнут. При встречах кланяются, а в глазах ненависть лютая. По рукам ходит стихотворение, неумелое, а злое. Каждому служащему дана своя характеристика. Об Алексее Флегонтовиче говорится так: «Непременно помянуть надо директора Грязнова, о себе много мнящего и в нужды наши не входящего». Это он-то не входит в нужды рабочих!
Ну стихотворение — ладно, не беда. А то, что листовки начали появляться, об этом приходится задумываться. Не далее как вчера сторож поднял в курилке одну. Верные люди донесли: Евлампий Колесников похвалялся: «Марьи Ивановны подарочек. В скором времени ждите еще». Что еще за Марья Ивановна? Второпях было взяли Колесникова и все испортили, уперся: «Не говорил-де такого, поклеп на меня злых людей». Лучше было понаблюдать за ним, все и открылось бы, откуда взялась листовка…
Грязнов занавесил шторой окно, пошел вниз, в столовую. Кухарка Полина, только что вернувшаяся с улицы, — распаренная, потная — сидела за столом, пила чай.
— Что, батюшка, аль поесть собрать? — проговорила, бережно ставя блюдце на стол. — И что вам за нужда дома сидеть, — не дождавшись ответа, продолжала она, подходя к шкафчику и вынимая посуду. — Гуляли бы в свое удовольствие. Метель на улице, а все лучше, чем дома… Студню с хреном да водочки, вот и повеселеешь. Прежний то управляющий Семен Андреевич страсть как любил студнем закусывать. Налить ли? Все так и оттает в нутрях-то.
Упоминание о бывшем управляющем рассердило Алексея Флегонтовича.
— Не хочу. Чего это ради на ночь водку пить?
— Дело твое, сударь. — Кухарка покачала головой: экий привередливый, ничем не угодишь. Предложила то, что больше всего не любил прежний управляющий: — Разве сухарничек подать в розовом сиропе?
— Сухарничек поем.
— Эх-ха-ха! — вздохнула с осуждением Полина, отправляясь готовить сухари на розовом сиропе.
Грязнов ел без аппетита, прислушивался к вою ветра в трубе. Сегодня он случайно заглянул в комнату Вари и в книге, оставленной на столе, увидел нелегальную газету «Искра». Красным карандашом была подчеркнута заметка о волнениях студентов Демидовского юридического лицея…
Многое становится непонятным. Мог ли подумать Грязнов, что сестра заинтересуется марксистской литературой. Решил, что надо будет серьезно поговорить с ней, пока не поздно, выбить дурь из головы… Федор Крутов — любопытный человек, иногда Алексей Флегонтович и сам снисходит до разговора с ним, но всему есть мера. А сестра меры не знает, частенько ее видят с Крутовым. Еще того не хватало, чтобы всерьез увлеклась им. «Завтра же и поговорю», — решил он.
Утром метель улеглась. Хотя солнце и не проглядывало, но было видно, что к полудню разъяснится. Привычно стояли перед крыльцом дома легкие узорные санки. Грязнов выпил чаю, собрался на фабрику.
— Полина, сестра еще не вставала? — спросил кухарку.
— Не велела будить раньше девяти. Поздно пришла вчерась.
Грязнов надел шубу, взял из рук Полины шапку, трость. Завидев его на крыльце, кучер Антип резко поспешил навстречу, поклонился низко.
— Доброго здоровьица, господин директор.
— Здравствуй, здравствуй, — благодушно отозвался Грязнов, с помощью кучера забираясь в возок. — Что хорошего скажешь?
Антип тронул лошадь, медленно поехал по переметенной дорожке к церкви Петра и Павла, высокий тонкий шпиль которой, кажется, задевал облака.
— Что у нас хорошего? Все хорошее, — уклончиво сказал Антип. — Сегодня вот листки на фабричном дворе собирал вместе с Бабкиным и Коптеловым. Не докладывали?
— Какие листки? — насторожился Грязнов. «Марьи Ивановны подарочек, в скором времени ждите еще». Подумал зло: «Ведь не зря бахвалился Колесников, надо было усилить наблюдение. Снова проморгали!» Опять вспомнил, что с Варей надо поговорить не откладывая.
Хорошо же он будет выглядеть, если выяснится, что сестра вместе с теми, кто наводняет фабрику листовками.
— Призывные будто, — объяснял Антип. — Неграмотный я, не читал. Бросали-то ночью, под утро, когда метель улеглась. Все свеженькие… Бастовать призывают…
— Скажите на милость, — как можно равнодушнее протянул Грязнов. Ничем не был виноват перед ним кучер, а смотрел в его спину с озлоблением. — Из-за чего бастовать? Или обижены чем? Обиды-то какие?
— Да ведь разобраться, Алексей Флегонтович, как не быть обид, — простодушно стал выкладывать кучер. — Кого штрафом обидели, а кто… И говорить тут нечего: каждый свою обиду выказывает. Марья Паутова ревмя-ревет: в подметалки перевели без причины. А велик ли заработок в подметалках? Прошу прощения, господин директор, но что все в один голос твердят, так то, что раньше легче было работать. С чайником и корзинкой еды, бывало, идут в фабрику — все съедали за долгий-то день. Присучальщица какая скажет: «Взгляни, Дарья, за моей сторонкой, в каморку сбегаю, белье кипит, не перепрело бы». А сейчас нет, на минуту не оторвешься от машины, кусок хлеба некогда проглотить. Порядки, что и говорить, стали другие.
Грязнов внимательно слушал и кривил рот. Выехали на Широкую улицу, в конце которой виднелись квадратная фабричная башня и верхушки дымных труб. По бокам невзрачные домишки, занесенные снегом по самые окна. Иногда скрипнет калитка — баба с ведрами и коромыслом идет к обледенелому колодцу. Встречались мастеровые, почтительно снимали шапки — он не замечал.
— Порядки стали другие, — сказал вполголоса. — Бабьи жалобы, Антип, передаешь. На то она и работа, чтобы порядок был, дисциплина. — Усмехнулся едко: «Взгляни, Дарья, за моей сторонкой…» — Ну, а другие на что жалуются? Неужто все обижены?
— Все не все, а есть. — Антип замешкался, обдумывая, не сказал ли лишнего, обидного для Грязнова. — Серьезней-то кто — злее работать стали…
— Постой, постой! Почему злее работать?
— Да как водится, — туманно объяснил Антип. — Злость утишают в работе…
Грязнов откинулся на сиденье, сузил глаза — взгляд жесткий, презрительный. «А ведь то правда, что злее ра ботают», — пришло на ум. Просматривая по утрам отчеты, видел — поднялась в последние дни выработка. Так было и перед стачкой девяносто пятого года.
«Серьезные-то злее работать стали…» Вздрогнул, избавляясь от неприятных воспоминаний.
— Останови, — приказал кучеру. — Пройдусь до фабрики.
Антип резко натянул вожжи, удивленно оглянулся. Директор выбрался из санок и зашагал, проваливаясь в неутоптанном снегу.
На ходу лучше думается.
6
— Всё? — спросил Грязнов, когда конторщик закончил обычный утренний доклад.
Как всегда, подтянутый, чисто вымытый и надушенный, Лихачев пожал плечами.
— Приказчик из лабаза тревожится. Насчет солений. Еще при заготовке проба не удовлетворяла. Сейчас много приходится выбрасывать.
— Я-то тут при чем?
— Опытный засольщик был уволен по вашему указанию.
— Взяли бы другого.
— Взяли тогда же. Вчера были открыты пять бочек капусты. Отдали на свинарник.
— Зачем же такого брали, если дела не знает?
Лихачев опять пожал плечами: он не виноват, он только докладывает.
Фабрика на всю зиму заготовляла соленья для продажи рабочим. Долгие годы засольщиком был искусный мастер, но выпивоха. Как на грех, встретился он директору в состоянии полного одурения. Грязнов, не терпевший пьяниц, велел уволить его. Не думал же, что без этого человека застопорится все дело. Овощей заготовляли для всего двадцатитысячного населения. Сейчас, очевидно, осталась небольшая часть, но и это выбросить — слишком накладно будет. Нерасторопным оказался приказчик, ему и отвечать.
— За порчу взыщите с приказчика, чтобы знал наперед, кого брать.
Конторщик склонил напомаженную голову. Сегодня он очень раздражал Грязнова. Директор сверкнул злым взглядом.
— Можно подумать, что это самое главное, что вы хотели сообщить, — сказал он ядовитым тоном, который заставил побледнеть Лихачева.
— Контора Ганневерга ждет решения об эскизе занавеса для фабричного театра, — робко напомнил Лихачев.
— Есть решение. — Грязнов стал рыться в ящике стола. Нашел листок, исписанный мелким почерком, пробежал глазами строчки:
«При сем возвращаем вам рисунок предполагаемого для театра занавеса, который, в общем, одобрен. Вместо же вида фабрики (в середине) мы предполагаем изобразить в живописном виде с-петербургский известный монумент Петра Великого, который на Сенатской площади, так как Петр Великий был преобразователь России, покровитель фабрик и школ: сам он был на Ярославской мануфактуре, ей покровительствовал — делал даже свои указания, чему пример Петропавловская церковь».
Лихачев убрал письмо в синюю папку.
— Все теперь? — спросил Грязнов.
— Я старался ничего не упустить.
— Плохо старался. О листовках, что на дворе разбросаны, знаете?
— Я полагал, вам известно… Пристав занимается розыском.
— Что-то раньше он не занимался. Допрашивал он Колесникова?
— Не знаю.
— Плохо, что не знаете.
Грязнов вспомнил о просьбе пристава Цыбакина принять на фабрику его людей. Тогда не дал определенного ответа, сейчас знал, что сказать: стоят дорого, а толку мало.
— Свяжите меня с Цыбакиным. Да еще вызовите Фомичева и этого, как его… полезного человека Коптелова.
Ему показалось, что Лихачев усмехнулся. Не в силах сдержаться, взял с угла папку, сильно хлопнул ее на стол, занялся просмотром ежедневного отчета Карзинкину.
«Милостивый государь! Сообщаем вам, что с вверенной нам фабрики вчера отгружено товару на 147 тыс. 521 рубль…»
Всегда так начинался ответ, а нынче не понравилось «с вверенной нам фабрики…» Оставил: «Милостивый государь! Вчера отгружено товару…».
— Вот так, — произнес назидательно. — Переписать.
Лихачев, забрав отчет, ушел. Грязнов опустил руки на стол, сидел в раздумье. Чем может кончиться появление листовок? Станут ли рабочие бастовать? Или покричат, как не раз бывало, и все останется по-прежнему.
Вошел хожалый Коптелов. Был он все тот же — маленький болезненный, с бегающим взглядом. Грязнов ожидал в нем развязности, загодя презирал его за это. Но у Коптелова хватило ума робко остановиться у двери. Может, ожидал нагоняя за листовки на дворе фабрики.
— Говорят о какой-то Марье Ивановне, чуть ли не заступнице обиженных. Знаете ли вы что об этом?
Спросил и вперил взгляд, пронзительный, недобрый. Коптелов судорожно сглотнул слюну, заговорил хрипло:
— Марья Ивановна — выдумка. — Перекрестился быстро на портрет Затрапезнова — основателя фабрики, который висел над головой директора. — Истинно так. Придумана, чтобы отвести след. Местные социалисты мутят воду.
— Всё?
— Извольте заметить, — заторопился Коптелов, — не надо было принимать на фабрику Крутова. По моим наблюдениям, от него идет смута.
— Это мое дело, кого принимать, — резко ответил Грязнов. — А ваше дело узнать, кто такая Марья Ивановна. Ступайте.
Коптелов задом выскользнул в дверь. Грязнов укорил себя: «Приходится иметь дело с такими ублюдками. И не обойдешься. Цыбакину со всем аппаратом месяц слежки потребуется, а этот пройдоха запросто разнюхает все, что нужно. Однако тот, второй, заставляет себя ждать».
После короткого робкого стука в дверь осторожно заглянул черноволосый, в узким лицом мастеровой. Грязнов приветливо кивнул, пригласил войти. Фомичев старательно закрыл за собой дверь. На жест директора садиться махнул стыдливо рукой, остался у порога.
Фомичева вызвали в разгар смены. Поднимаясь по лестнице в контору, он мучительно гадал, что его ждет.
По работе вины за собой он не чувствовал. Ничем другим разгневать директора не мог. И все-таки отчаянно трусил.
— Я слышал о вас много хорошего, — ласково, как мог, начал Грязнов. — Хотел поближе познакомиться. Заранее скажу, работой вашей мы довольны, можете рассчитывать на прибавку жалованья.
— Спасибо, господин директор. — Не знаю, как и благодарить вас.
— Благодарите себя. Честных рабочих мы стараемся отличать. Как у вас дома? Живете в каморках? В каком корпусе?
— В третьем, господин директор. Занимаю перед. Женился недавно. О своем доме подумываю.
Фомичев отвечал с готовностью, а на душе кошки скребли. Хотя по началу разговора страшного ничего не предвиделось.
— Хорошее дело жениться, — благодушно отозвался Грязнов. Привалился к спинке кресла, забросив ногу на ногу, разнеженно наигрывал пальцами на кожаном подлокотнике. — Я вот никак не удосужился. Все не получается. Так, глядишь, холостяком и кончишь…
Фомичев осторожно откашлялся в кулак.
— За вас каждая с радостью, только захотеть.
— Видимо, не очень хочу… Степенному мастеровому нужен свой дом. В конторе ссуду на строительство возьмите. Скажете, с моего разрешения.
Грязнов встал из-за стола, прошел к окну. На той стороне площади у Белого корпуса стояла нищенка, тянула руку к прохожим. Рядом мальчонка лет восьми, съежился, замерз. Прохожие шли мимо, не задерживаясь. Нищенка упорно тянула руку, что-то говорила. Издалека лицо ее казалось молодым, но только очень усталым. Грязнов вдруг почувствовал, что тоже устал. Остро захотелось уйти от всех дел, забыть тревоги. А куда пойдешь? Фабрика связала по рукам и ногам. Глядя на нищенку, подумал, что у каждого своя судьба. Вот пройдет сердобольный человек, бросит ей монету. Она накормит мальчишку, обогреется, и сон ей придет крепкий. До завтрашнего утра будет чувствовать себя счастливой. А у него все есть, но нет того, что называется счастьем.
Вдруг устыдился своих чувств, усмехнулся презрительно: «Нервы сдают. Старость, что ли, идет?»
Повернулся к Фомичеву:
— С прежними приятелями дружбу растеряли? Все, поди, возле молодой?
Фомичев побледнел. Мелькнуло: «Конечно, вызвал из-за этих несчастных листовок. Подозревает». Честно округлил глаза, сказал твердо:
— Я, господин директор, оборвал все сношения с ними. Хватит, пошалил в молодости.
Поспешный ответ Фомичева и бледность его лица удивили Грязнова: «Ишь, как напуган».
— Как раз за это я вас не хвалю, — с притворной грустью упрекнул он — Крутов — дельный мастеровой, умница, компанию с ним водить интересно. Сейчас он вне подозрений. В ином случае, кто бы его на фабрику взял? Что недовольство в нем некоторыми порядками, так это каждому мыслящему человеку присуще. Старайтесь с ним дружить, — закончил он тоном приказа.
— Слушаю, господин директор.
— От вашей дружбы нам будет общая польза. Плохо, когда не знаешь, что думают фабричные… Жалованье вам увеличат со следующей недели. Время от времени буду вас вызывать. Вам что-нибудь непонятно?
— Понятно, господин директор, — краснея, сказал Фомичев. Помялся и просительно добавил: — Только вызывайте, когда есть на то причина, чтобы не было подозрительно.
— Об этом не беспокойтесь. Причина всегда найдется.
Выпроводив Фомичева, Грязнов тут же позвонил. Появившемуся конторщику сказал:
— Что Цыбакин, на месте? Я просил соединить меня с ним.
— Он здесь, ждет, когда освободитесь.
— Зови.
Косолапо вошел пристав, грузно опустился на стул. Смотрел сумрачно, недовольно.
— Чем порадуете, слуга государев? — с усмешкой спросил Грязнов.
Цыбакин поднял кустистые брови, вроде бы удивился вопросу.
— Пожалуй, порадую, — глухо проговорил он. — Листовки разбросаны и в железнодорожных мастерских. Поступило еще сообщение, что ночной сторож Соколов нашел такие же близ табачной фабрики Дунаева. Даже схватил было человека, бросавшего их, но тот вырвался и убежал. Действует широкая организация, и название ее «Северный рабочий союз». Скажу больше, влияние этого «Союза» распространяется на соседние губернии, в частности на Иваново-Вознесенск и Кострому. Есть о чем задуматься, Алексей Флегонтович.
— Надеюсь, социалисты не свили гнезда у нас на фабрике?
— Боже упаси! Тем не менее какая-то связь с этой организацией существует. Не посторонний же занес сюда листовки!
— А почему бы и нет? Листовки-то разбросаны во дворе, а не в фабрике?
— Так-то думать и легче и приятнее, дорогой Алексей Флегонтович. Однако же слова Колесникова — не пустое бахвальство.
— Вы серьезно верите в существование Марьи Ивановны? — спросил Грязнов.
— Как в себя. Даже представлять ее начинаю. Сухая, желчная, этакая, понимаете ли, мегера.
— М-да… С вами весело… Что же все-таки будем делать?
— Пока будем вести наблюдение, авось господь бог поможет, обнаружим смутьянов. Колесникова я распорядился отпустить. Негласный досмотр за ним установлен. Не смею советовать, но надо бы предупредить служащих, чтобы помягче были, не будоражили напрасно людей.
— Думаете, может вспыхнуть забастовка?
Цыбакин неопределенно пожал плечами.
— Хорошо, я предупрежу служащих. Только прошу, постоянно сообщать мне о результатах ваших наблюдений.
— Сочту за честь, Алексей Флегонтович.
Глава вторая
1
Бегали носильщики, слышались возгласы и поцелуи встречающих. Перрон быстро пустел. Последним вошел в вокзал розовощекий, упитанный пассажир в светлом пальто и серой мягкой шляпе.
С утренним московским поездом, на котором он приехал, его никто не встречал. Но по лицу пассажира было видно, что он и не огорчен этим. Стоявшему у двери станционному жандарму подмигнул дружески, и тот (кто знает, может, приехавший — из начальства) козырнул в ответ. В буфете пассажир вкусно позавтракал, выпил рюмку коньяку. В прекраснейшем расположении духа вышел на привокзальную площадь. Извозчики, стоявшие в ряд, стали наперебой приглашать его: «Эх, барин, прокачу! С ветерком не изволите ли, много довольны останетесь».
Весеннее утро было ласковым, струились ручьи по мостовой. Благодать в такое утро прокатиться на извозчике! Пассажир неторопливо оглядывался.
Почему-то сел к такому, что жался в сторонке.
— Красив ваш город, — сказал, когда выехали с площади. Широкая дорога нырнула под железнодорожную арку, за которой стояли дома, каменные, добротные. Вдали, за мостом через Которосль, сверкали на солнце маковки церквей, белел высокими стенами Спасский монастырь.
— Хорош, хорош город, — повторил пассажир, расстегивая пальто и распахивая его: весеннее солнышко припекало.
— Да как все города: есть кусок хлеба, крыша над головой — вот и хорош, — отвечал извозчик. Был он заморенный, на скучном морщинистом лице лежал отпечаток вечной нужды.
Улица внезапно кончилась. Лошадь зацокала подковами по булыжнику высокой дамбы. С обеих сторон к насыпи подступала вода. Слева ее было целое море, и русло реки угадывалось только по льдинам, несущим на себе обгорелые кусты, ломаные корзины, клочки соломы.
Подъехали к мосту. У железных перил стоял человек в опорках на босу ногу, в отрепье, безмятежно плевал вниз, стараясь попадать в льдины, жмурился на солнце.
Услышав стук колес, скользнул пустым взглядом по проезжающим.
— Вот счастливый человек, — завистливо вздохнул пассажир. — Дитя природы…
— Зимогор, — пояснил извозчик. — Много их на улицах бродит. Зиму прогоревал, теперь что… радуется.
— Никакой заботы, — продолжал пассажир. — Эх, все бросил бы да вот так же… Живут ведь, и ничего не ищут.
— Живут, все живут. Куда доставить-то, господин хороший.
— Где будет Веревочный пролом, там и ссадишь. В переулок-то не вези, сам дойду.
Остановились у торговых рядов. Пассажир расплатился. Старательно перешагивая лужи, чтобы не запачкать штиблеты с сверкающими галошами, направился по рядам.
Здесь его встретила обычная торговая сутолока: плотные толпы покупателей, предупреждающие окрики возчиков, толкающих перед собой тележки с товаром. На прилавках, на выставленных шестах лежат и висят сукна тонкие, ситцы всех расцветок, шелка азиатские — бери что душе угодно. Надрываются от дверей лавок зазывалы:
— Ай, купец, сукнецо к лицу! Зайди, подберем.
— Не надо, — отмахнулся добродушно приезжий. — Перо райской птицы купил бы. Есть ли?
— Такого товару не держим. Спросу нет.
— Напрасно. Мог дать большие деньги.
Отшучивается проезжий, трется в толпе зевак и слушает, о чем говор. Есть чего послушать. Толстая баба со связкой бубликов на шее размахивает руками:
— Кум мой в дворовой конторе при Большой мануфактуре служит, у Карзинкиных, значит. Слава богу, жалованье приличное, не обижается. Начал дом строить на Лесной улице. А теперь и боится. — Баба задохнулась, смотрит страшно. — Какие-то смутьяны, вишь, на фабрике объявились, подговаривают всех бросать работу, а кто не будет слушаться, убивать начнут…
— Хуже, когда, глядя на них, гимназисты озорничают. Бросили учиться, речи, знаете ли, произносят, подают петиции начальству, — зло брюзжит старик в потертом чиновничьем сюртучишке, с волосами длинными и сальными. Торжествующим взглядом обвел собравшихся, договорил радостно — Приладились песни петь, каких иные, дожив до седых волос, не слыхивали. На днях, стало быть, по Власьевской шли и пели, призывая подняться рабочий народ. Публика взирает благодушно, помалкивает. И городовых, будто нарочно, нету. Свернули к почтовой станции, тут, стало быть, нарвались на мужичков — приказчиков мясной лавки. Мужички (только так и надо!) рявкнули: «Как поете, так и сделаем: встанем и подымемся!» Пришлось сорванцам улепетывать.
Засмеялся мелко, дребезжаще, ощерив неровные зубы.
В толпе покачивают головами, вздыхают. Молодые! Глупы еще, да и силы девать некуда, вот и забавляются. А сказать правду, и взрослые туда же. Напротив центральных бань Оловянишникова — пивная господина Адамца. Служащие проработали восемь часов и ушли, отказавшись обслуживать посетителей. Скандал! Штурвальный с парохода «Дельфин» подстрекал к забастовке рабочих крахмало-паточного завода, что у Больших Солей. И вышло! Остановили завод… А начальник железнодорожных мастерских Рамберг отчудил: отдал приказ, чтобы вновь поступающие рабочие не делали подношения мастерам. Всегда новички давали им известную сумму на пропой — на клепку, как у них называют. А Рамберг самолично запретил. Будут ли мастера довольны начальством!
Народу все подваливает. Хлюпает под ногами жидкая грязь. Охотники до забав тянутся к парусиновой палатке. На барьере в железной тарелке лежит тряпичный мяч, а на задней стене палатки нарисована красная рожа с вывалившимся языком. Попадешь мячом по языку, рожа захлопает глазами, заплачет — получай тогда гребенку или десяток красивых пуговиц, не попадешь — пропал пятак.
Приезжий зашагал к Мытному рынку. В узком переулке, похожем на каменный мешок, было сумрачно, грязно. Возле стен, куда почти не попадает солнце, — серый ноздреватый снег. Пахло мокрым бельем, гнилью. Остановился, зябко поежился, поискал глазами нужный дом.
Дверь ему открыл высокий седой старик в белом мятом халате, очки подняты на лоб, — не иначе аптекарь. Щурясь, оглядел гостя.
— Хороший денек, дедушка! — бодро сказал приезжий.
— Что? — переспросил тот, приставив ладонь к уху. — К кому пожаловал-то?
— Ты, оказывается плохо слышишь, дед. С добрым утром, говорю. Марью Ивановну хочу видеть. Издалека к ней приехал.
Старик смотрел на незнакомца и будто оценивал, стоит ли продолжать разговор.
— Это что же за Марья Ивановна? — безразлично спросил он. — Может, учителка, которая квартировала тут.
— Почему квартировала? Разве ее нету? — удивился приезжий.
— Так и нету. Съехала, и не знаю куда.
— Давно ли? — не переставал удивляться тот.
— Месяц, как съехала.
Приезжий шумно вздохнул.
— Неделю назад от нее весточку получили. Здесь жила… А где она теперь?
Старик смотрел все с тем же недоверием, жевал сухими губами. Сказал наконец:
— Так и быть, узнаю, куда съехала. Зайди завтра к вечерку. Как сказать, если найду ее? Кто будешь-то?
— Иван Алексеевич, передашь. Об остальном после… А может, сегодня зайду попозднее? Времени у меня мало.
— Что без толку ходить. Завтра только узнаю.
Приезжий покачал головой, укорил:
— Сердитый ты, дед, неприветливый. Ну да ладно, погуляю…
2
Старый аптекарь встревоженно постучал в дощатую стену боковушки.
— Заходите, Петр Андреевич! В чем дело? — раздался оттуда звонкий голос.
— Пожаловал гость, — сообщил аптекарь, появляясь на пороге. — Ваш гость, Марья Ивановна. Так уж извините, отослал его до следующего дня.
Говорил он женщине, которая сидела на диване и торопливо писала, склонившись над маленьким низким столиком. Она подняла на него крупные серые глаза, светившиеся усталостью и добротой. На вид ей было лет тридцать. Прямые волосы, зачесанные назад и заколотые гребенкой, открывали несколько увеличенный лоб.
— Я вас не понимаю, — с недоумением сказала она. Если бы не тревога на лице старого человека, она решила бы, что он шутит. — Почему вы так сделали? Если это мой гость, наш товарищ, зачем его подвергать опасности? Где-то надо пробыть до завтрашнего дня?
— А если это не наш товарищ? — ответил вопросом аптекарь. — Посчитал за лучшее посоветоваться с вами.
Аптекарь присел рядом с ней на диван, заглядывая в глаза, продолжал настойчиво:
— Поверьте чутью старого человека. Я всегда доверяю своему первому впечатлению. Как другие заранее предугадывают ненастье, так я почему-то, глядя на этого гостя, почуял беду… Придет скоро племянница. В крайнем случае можно выдать ее за вас. Доверьте мне встречу этого посыльного.
— Глупости, Петр Андреевич, — подумав, возразила она. — Да и Машеньку подвергать опасности стоит ли? Я как раз жду товарища из центра.
Увидев, что аптекарь обиженно нахохлился, добавила мягче:
— На всякий случай примем меры предосторожности. Надо сообщить, чтобы в эти дни никто не заходил сюда.
— Да ведь как знаете, Ольга Афанасьевна, — сказал он, поднимаясь и собираясь выйти. — Не мне вас учить.
Она вздрогнула, пытливо присматриваясь к нему. Давно уже ее не называли настоящим именем. Было время, когда она настораживалась, если к ней обращались как к Марье Ивановне. Потом привыкла.
Шаркая ногами, аптекарь вышел. Ольга Афанасьевна попыталась сосредоточиться и снова заняться работой, но разговор с аптекарем разволновал ее, ничто не шло на ум. В старом зеркале над туалетным столиком отражалось ее задумчивое с морщинками у глаз лицо. Взгляд упал на инкрустированную пудреницу, — память об уфимской ссылке. Купила ее у кустаря — бородача цыгана — за очень сходную цену и с тех пор всюду возила с собой. Всплыли в памяти горбатые улочки Уфы, встречи с товарищами по ссылке… Метельный февральский вечер. Она идет по указанному адресу. Ледяной ветер пронизывает до костей. В квартире местного социал-демократа уже полно народу. Отогревая окоченевшие руки, она присматривается к людям. Многих раньше видела, но были и незнакомые. В тот вечер выступал Ленин, который остановился в Уфе проездом из ссылки. Говорил он о необходимости политической газеты и о создании партии.
В конце того же года в Лейпциге вышел первый номер «Искры». Когда газета попала в Россию, получила ее и Ольга Афанасьевна Варенцова. В то время она жила в Воронеже. Кончался срок надзора, надо было думать, куда уезжать. Ее тянуло на родину, в Иваново-Вознесенск. В центральных губерниях было много рабочих кружков, но все они действовали разрозненно. Там, в Воронеже, и созрело решение объединить их в одну организацию.
Ольга Афанасьевна под именем Марьи Ивановны приехала в Ярославль. Работать здесь оказалось неимоверно трудно: местные социал-демократы находились под бдительным надзором полиции.
И все-таки Ольга Афанасьевна сумела наладить связь не только с центром, но и с рабочими местных предприятий. А когда была приобретена типография, в городе нередко стали появляться листовки. Потом в Кинешме удалось провести совещание представителей Иваново-Вознесенска и Костромы… Постепенно была создана организация, которую назвали «Северным рабочим союзом».
О работе организации Ольга Афанасьевна тайно сообщала в «Искру». Туда же на просмотр Ленину была послана и программа «Северного союза». Ответ из «Искры» Варенцова ждала нетерпеливо, изо дня в день. И чем больше она сейчас размышляла о встрече с приезжим человеком, тем необоснованнее казались ей подозрения старого аптекаря.
В половине третьего (она невольно взглянула на часы) послышался стук в наружную дверь, по лестнице затопали сапоги.
— Пришел Мироныч, Марья Ивановна, — окликнул ее аптекарь.
Она взглянула в зеркало. Лицо было бледно, губы подрагивали. Сказывалось напряжение последних месяцев.
— Пусть идет сюда.
Вошла Машенька, тоненькая высокая девушка, племянница старого аптекаря. В руке маленький букет ландышей, а уже за нею Мироныч — плечистый, голубоглазый. Были оживлены, успели загореть на весеннем солнце. Поглядывая друг на друга, с трудом сдерживались, чтобы не смеяться, не озорничать. Трудней всего было сохранять серьезность Машеньке. Едва взглядывала на Мироныча, как лицо начинало пунцоветь, хорошенький ротик независимо от ее воли раскрывался в улыбке. Рассеянно теребила пальцами газовый шарф, который прикрывал красивую белую шею.
— Случилось что? — вдруг спросил Мироныч.
— Голова побаливает. — Ольга Афанасьевна провела рукой по глазам. — С Петром Андреевичем немного повздорили… Откуда вы такие веселые?
— Из лицея. Наслушались речей… Чего вам было делить?
— Да так, из-за пустяка не поладили… Какую штуку выкинули лицеисты на этот раз? Опять писали протест?
— Было и это.
Мироныч положил большие руки на стол, участливо посматривая на Ольгу Афанасьевну, стал рассказывать.
…Сегодня в актовом зале собрались студенты и преподаватели лицея. Профессор Шмидт говорил о нелепом положении преподавателей: если ты человек с дарованием и делаешь свое дело хорошо — тебя выгоняют за то, что ты человек способный, следовательно — опасный. Наука бледнеет и прячется, невежество возводится в систему.
Лицеисты качали профессора и кричали: «Браво, Шмидт».
Под конец вспомнили ненавистного профессора Гурлянда, который после студенческого бойкота был уволен из лицея и сейчас служил в Тверской земской управе. Составили телеграмму Гурлянду:
«Чествуя истинных деятелей науки, презрением вспоминаем профессора-карьериста, позор лицея, правую руку тайной канцелярии. Кончив ревизию, переводитесь в Третье отделение».
Лицеисты хотели было выйти на улицу и пройтись с песнями по городу. Тогда инспектор вызвал из Спасских казарм солдат. Самых неспокойных отправили под конвоем…
Во время рассказа Ольга Афанасьевна сидела все с той же озабоченностью на лице, и Миронычу было не по себе. А она действительно пыталась слушать и не могла— мысль все время возвращалась к тому, что за товарищ добивался встречи с ней, где он может сейчас находиться…
На звонок Варенцова открыла сама. На пороге стоял совершенно незнакомый ей человек.
— Вы Марья Ивановна? — спокойно проговорил он.
— Да, — чуть слышно отозвалась Ольга Афанасьевна.
— Позвольте спросить: «Воскресение» Толстого есть?
Приезжий назвал пароль, существующий для связи руководителей «Союза».
— «Воскресения» Толстого нет, — так же тихо ответила Ольга Афанасьевна. — Есть «Дурные пастыри» Мирбо.
— Иван Алексеевич, — приезжий протянул ей руку.
Пригласив его в комнату, Ольга Афанасьевна услышала, что он прислан из центра, ему необходимо ознакомиться с работой организации. Варенцову не удивила его просьба. И все-таки Ольга Афанасьевна никак не могла освободиться от смутного чувства недоверия к этому человеку и старалась отвечать на вопросы сдержанно, уклончиво.
От чая Иван Алексеевич решительно отказался и скоро ушел.
3
За шумом приводных ремней, жужжанием веретен людских голосов почти не слышно. Едко пахнет горелым маслом, хлопковой пылью. В углу, справа от входа в цех, над машиной склонились ремонтировщики. У них напряженные озабоченные лица. У приводного ремня задрался конец. Ремень хлопает с равными промежутками: чек-чек-чек… На него пока не обращают внимания: вот наладят машину и тогда сходят за шорником.
В дверь заглянул Василий Дерин, торопливо позвал Федора Крутова. Федор хотел выйти к нему, но заметил в проходе фабричного механика Чмутина. Идет стремительно, полы сатинового халата разлетаются в стороны, как крылья приготовившейся к полету птицы. Остановился у машины, тоже стал сосредоточенно слушать.
Увидев возле мастеровых начальство, поспешил к машине мастер Терентьев. На рыжей жесткой бороде налипли пушинки хлопка. Выпучил глаза, прикрикнул на ремонтировщиков важно:
— Торопитесь, ребята, сегодня сдать надо.
Чмутин оглянулся на него — понял, к чему сказаны были слова, — презрительно хмыкнул. Достал из кармана халата белоснежный платок, тщательно вытер лоб, холеные полные щеки — так делают, когда закончена трудная работа. Затем удовлетворенно кивнул ремонтировщикам, дескать, не мне вас учить, и поспешил по своим делам. Вытянув шею, мастер почтительно последовал за ним — может, начальство соизволит оглянуться, спросить что-нибудь.
И только тогда Федор вышел на лестничную площадку, вопросительно посмотрел на Дерина.
— Марфуша сейчас была. В каморки пришел студент, а за ним сразу слежка. Говорит, что спрятала у себя. Добивался или тебя, или меня.
— Может, Мироныч?
— Откуда я знаю. Надо идти, ждет она у ворот.
— Мне сейчас никак нельзя. Машину надо пустить.
— Без тебя пустят.
— Кто? Один Васютка Работнов. Чего он сможет!
— Ну, приходи, когда освободишься. Я пойду сейчас отпрашиваться. Да, — спохватился Василий, — еще новость. Утром арестовали Евлампия.
— Не болтай, — не поверил Федор. — За что его?
— Это их спрашивать надо. Из каморок взяли.
— И больше никого?
— В том-то и дело. Думай на что хочешь.
— Я постараюсь побыстрей вырваться и прибегу.
Арест Колесникова поразил Федора. Когда Евлампий сболтнул в курилке о появившихся листовках: «Марьи Ивановны подарочек», было понятно, за что взяли. В тот же день и был выпущен. Но почему сейчас?
Раздумывая об этом, Федор не заметил, как сзади появился старший табельщик Егорычев. Страж фабричный держал под мышкой штрафную книгу. Последняя запись в ней под номером девятнадцать гласила: «25 копеек. Помощник прядильщика Сизов. В коридоре сидел на окне с крутильщицей, которая оправляла початки, и баловал, а крутильщица кричала довольно шибко, что слышно было на лестнице».
Девятнадцать оштрафованных за один день! Для ровного счету не хватает двадцатого. Найдет его старший табельщик и будет доволен: можно идти домой, ужинать и спать спокойно.
Рваный ремень отсчитывает: чек-чек-чек…
— Почему хлопает? — жизнерадостно спросил Егорычев. Как охотник при виде дичи замер, ждал ответа.
Занятый делом, Крутов машинально сказал:
— Пусть себе хлопает.
Егорычев подкрутил роскошный ус: в голосе мастерового слышится явная непочтительность. Раскрыл книгу и вывел химическим карандашом, медленно, наслаждаясь, цифру двадцать.
— Тридцать копеек штрафу, — произнес вслух.
Федор не оглядывается, не приподымает головы, прислушивается, не добавит ли Егорычев еще что. А мысли совсем о другом.
«Если это Мироныч, зачем он пошел в каморки? Как его пропустили на фабричный двор?»
Рядом с Федором неповоротливый, с заспанным лицом Васька Работнов. Рукава рубашки закатаны выше локтей, кожа на руках от постоянной машинной грязи в прыщах, темная косая челка прилипла к потному лицу.
— А за что тридцать копеек? — наивно осведомился он у табельщика.
Тот искоса посмотрел на парня, предупредил беззлобно:
— Поговори-ка, и тебя оштрафую.
— Легко вам эти штрафы даются, — обиженно сказал Васька. Он смотрит то на табельщика, то на Федора Крутова — почему не протестует? Федор пока не проронил ни слова, продолжает копаться в машине: чертова колымага не слушается, рвет ровницу.
— Теперь и тебе запишу, — ласково сообщает Егорычев. — Не хотел, да сам выпросил. За любопытство. Ему за непочтительность — тридцать, с тебя, думаю, двадцати достаточно…
В следующее мгновение он широко разевает рот, как рыба, выброшенная на берег. Это у Федора Крутова сорвался с гайки ключ, рука дернулась назад и локтем задела круглое выпирающее брюшко старшего табельщика. Егорычев силится перевести дыхание, на глазах появляются мучительные слезы.
— Прошу прощения, — говорит ему Федор и внимательно смотрит на помощника. — А ведь машина-то пошла, Васюха. Обрывов не видно.
Парень повеселел, трет подолом рубахи лицо — больше для того, чтобы скрыть плутоватую усмешку.
— Не могла не пойти, Федор Степанович. Для того и старались.
Егорычев отдышался, хрипло пригрозил:
— Прибавлю по пятьдесят копеек тому и другому.
Ему не ответили, и тогда табельщик сорвался на крик:
— По пятьдесят, слышите? — Засеменил по цеху. От ярости ослеп, натыкался на людей.
Федор взял из ящика ветошь, тщательно вытер руки.
— Вот и заработали мы с тобой, Васютка, — невесело сказал помощнику. Хлопнул по плечу парня. — Ладно, не горюй. Все это мы учтем и предъявим, будет время. Сбегай-ка за шорником, пусть ремень подошьет. А я отправился домой, дело есть.
4
В каморке у Марфуши Оладейниковой в самом деле сидел Мироныч. Появление его было неожиданным.
Она поднималась по лестнице на третий этаж, когда ее обогнал встрепанный, запыхавшийся хожалый Коптелов.
— Студент сюда прошел? — спросил ее.
Марфуша хотела ответить, что вся ее забота только и бегать за студентами, но хожалый уже рванулся в дверь второго этажа. Снизу по железной лестнице топали кованые сапоги — следом поднимался городовой Бабкин.
С улицы коридор, как всегда, казался мрачным и темным. Марфуша уже подходила к своей каморке, когда увидела молодого человека в короткой тужурке с форменными светлыми пуговицами. Он спросил:
— Не знаете ли, где разыскать Дерина?
А грузные шаги городового слышались совсем близко.
— Скорей сюда, — шепнула Марфуша, втаскивая его в каморку.
Он подчинился, но, видимо, был очень удивлен. Марфуша накинула дверной крючок и только тогда внимательней пригляделась к студенту. У него были короткие усики, которые придавали лицу не совсем серьезное выражение, темные волнистые волосы и голубые глаза.
— Зачем вас ловят? — с любопытством спросила она.
— А разве меня ловят? — с улыбкой справился он.
— Хожалый с городовым по этажам бегают. Ищут.
Он пристально посмотрел ей в глаза. Поверил.
— Не знаю, для чего я им понадобился. — Помедлил и спросил оживленно: — А вы, значит, решили меня спасти?
Марфуша потупилась от долгого взгляда, проговорила холодно:
— Дерина нет, он на работе.
— А Крутова вы знаете?
— Как же, известен. Тоже работает.
— Я так и думал. Был у него — никого нет. Позволите мне подождать Дерина здесь?
— Мне что, сидите, — беззаботно сказала Марфуша. — Вон табуретка. — Подождала, когда сядет, и сама уселась напротив. Спросила: — А откуда вы их знаете, Дерина и Крутова?
Студент уже совсем освоился. Улыбнулся хитро и стал рассказывать, как месяц тому назад купался на Которосли возле Николо-Мокринских казарм и вдруг стал тонуть. На его крики прибежали с фабрики два рослых человека. Как раз вовремя, он уже пускал пузыри. Он поблагодарить их тогда не догадался, но фамилии свои они сказали. Поблагодарить пришел сейчас, жаль, что они еще на работе.
Рассказывал он так правдиво, что Марфуша ясно представила, как Федор и Василий кидаются в воду за студентом. Представила и вдруг поняла, что студент шутит: какое же купание месяц назад, на реке еще лед стоял.
— Врите больше, — сказала она.
— Стараюсь, — серьезно ответил ей студент.
И опять стал рассказывать, что в сиамском королевстве есть город, где все служебные должности исправляют женщины: городовые там — женщины, судьи — женщины, сторожа — женщины. В этом городе всего один мужчина — сам король. Другим запрещено бывать под страхом смерти. И если бы он, студент, находился сейчас не здесь, а в том сиамском городе, ему бы не сдобровать: от фабричного хожалого и городового еще можно скрыться, а от женского глаза еще никому не удавалось.
Выслушав, Марфуша опять сказала:
— Врите больше.
И опять он с полной серьезностью ответил:
— Стараюсь.
Так она ничего от него и не добилась. На все ее вопросы он отвечал шуткой.
— Вы сидите и никому не открывайте, — сказала она студенту. — Я пойду в фабрику, предупрежу их, чтобы поторапливались.
Она, как была, в одном платье, только что накинула на плечи тонкий платок, вышла из каморки.
У подъезда со скучающим лицом стоял Бабкин. «Коптелов, видимо, рыщет по этажам, а этого поставил здесь», — подумалось ей.
Обо всем она и рассказала Василию Дерину.
Мироныч знал о Дерине со слов Федора, самого никогда в лицо не видел. Поэтому немного растерялся, когда вслед за Марфушей в каморку вошел, сутулясь, длиннорукий, широкоплечий человек. Да и Василий замешкался, разглядывал студента и молчал, не зная, как к нему отнестись, о чем говорить.
— Василий Михайлович? — спросил наконец Мироныч.
— Да, — проговорил Василий. — Он самый.
— Неосторожно поступил, что пришел к вам, — здороваясь за руку, сказал Мироныч. — Да выхода не было.
— Всех бояться — на свете не жить, — буркнул Василий. Опять не знал, что говорить дальше. — Вы побудьте тут, я хоть схожу переоденусь. К тому времени и Федор подойдет. До темноты вам все равно из корпуса не выбраться.
Марфуша решила напоить студента чаем. Пока была на кухне, пришел Федор.
— Здорово, Мироныч, — обрадованно сказал он студенту. — Вот уж не ждал, не чаял.
Вскоре появился переодетый и умытый Дерин.
Уселись за столом, Марфуша с любопытством наблюдала от двери. «Фи, — подумала, — Мироныч! Таких молокососов у нас на фабрике Мирошками величают».
Тут она, конечно, покривила душой. Парень был ладный, но она мстила ему за то, что он не хотел с ней говорить серьезно, только отшучивался.
— Невеселые вести принес я вам…
Глуховатым голосом Мироныч рассказал о начавшихся в городе арестах. Пароль «Северного союза» попал в руки охранки. Арестована и отправлена в Коровницкую тюрьму Марья Ивановна, еще некоторые товарищи. Даже не пощадили старика аптекаря. Разгромлена типография.
— Сейчас понятно, почему взяли Колесникова, — сказал Федор. — Посчитали связанным с Марией Ивановной.
Арест его говорил, что об остальных кружковцах у охранки нет никаких данных, иначе попались бы и другие.
— У нас Андрея Фомичева вызывали в контору, расспрашивали, не знает ли, кто приносит в фабрику листовки. Советовали держать связь с товарищами по прошлой стачке, то есть с нами, — доложил Федор. — Сам Андрей признался. Не совсем я ему поверил, как-то неискренне говорил. А с другой стороны — предупредил человек.
— Будь доглядчиком, едва ли рассказал бы об этом, — заметил Василий.
— И все-таки полагаться на совесть не следует, — вмешался Мироныч. — Есть сомнение — проверьте.
— Как ты его проверишь? Лучше вообще не откровенничать с ним.
Марфуша поставила на стол чайник, стала расставлять чашки. Все молча наблюдали за ней.
— Может, мне Андрея проверить? — сказала как можно равнодушнее.
— Обведет он тебя вокруг пальца, и вся твоя проверка кончится, — недовольно произнес Федор. — Иди лучше взгляни, стоит ли городовой у подъезда.
Марфуша вспыхнула от обиды. Ах вот как! Ну она еще докажет, что не глупее некоторых.
Вышла, в сердцах хлопнув дверью. Мироныч смущенно выговорил Федору:
— Рассердилась. Зачем ты так?
— Ничего. Отойдет. — Федор поднял взгляд на часы с кривым маятником. — Скоро на доработку отправится вторая смена, — объяснил Миронычу. — К этому времени стемнеет. Вместе выйдем. Проведем тебя к плотине, а там придется через луг пешком.
Марфуша вошла и сказала, что Бабкин все еще караулит около корпуса.
— Больно уж тужурка приметная, пуговицы блестят, — сказал Василий. — Попробуем надеть передник.
Он сходил к себе за передником, накинул на Мироныча. Федор дал свой картуз, который оказался великоватым, что было даже к лучшему: козырек почти сел на нос, Мироныч сразу изменился.
— Что же вы чаю не попили? — растерянно спросила Марфуша, видя, что они собираются уходить.
— Как-нибудь в другой раз. — Мироныч крепко пожал ей руку. — Спасибо за все. Не случись вы на пути, не знаю, что бы я делал.
Марфуша торжествующе посмотрела на Федора: вот как воспитанные люди, за добро благодарить умеют — учись! А сама сказала:
— Эко дело — в каморке посидел. Не жалко.
Василий Дерин шел впереди, Мироныч сзади него, сбоку Федор, чтобы в случае чего отвлечь Бабкина.
Городовой скользнул по ним равнодушным взглядом— видно, осточертело стоять истуканом, — ничего не сказал. Но когда прошли, вдруг окликнул Федора:
— Подожди-ка, Крутов.
Федор вернулся. Спросил недружелюбно:
— Зачем звал, служивый?
— Дай-ка закурить. — Бабкин словно не заметил недовольства в голосе мастерового. Неторопливо свертывал цигарку, покряхтывал, словно никак не мог откашляться. — Тянет на старое-то жилье?
— С малых лет здесь жил, еще бы не тянуло.
— Да, привычка. — Бабкин прикурил, отдал кисет. — А одели-то вы его неловко.
— Ты о чем? — изумился Федор.
— Студента, говорю, одели неловко. Фартук навязали, картуз нахлобучили, а волосы сзади забыли убрать. Не ходят фабричные с такими волосами.
— А-а! — Федор широко улыбнулся. — Ну так ведь торопились, некогда было. Сошло и так.
— Сошло, — лениво сказал Бабкин. — Коптелова не встретили, вот и сошло. В следующий раз гляди. И не думай, что по доброте душевной: вас не нажалеешься, — может статься, тем же отплатишь. Все может быть.
Федора неприятно кольнула откровенность городового, но пришлось сдержаться, сказал только:
— Ладно, старина, зла на тебя не имею.
— Бывай, — сказал Бабкин.
Поступок городового удивил Федора. Пытался понять, почему он так сделал. Бабкин давно в слободке и знает в лицо почти каждого. Может, чувствует, какие времена наступают, и не хочет вызывать злость к себе? Так или иначе, а только случай спас Мироныча от ареста.
Федор нагнал Василия и Мироныча уже у плотины. Слева светилась огнями фабрика. Из открытых улевов плотины доносился шум воды. На небе появились первые звезды.
Стали прощаться. Мироныч сбросил передник. Отдал ухмыляющемуся Федору фуражку.
— Признал тебя городовой, да говорит: «Ладно, вроде парень стоящий, пусть идет».
Мироныч недоверчиво уставился на него.
— Шутишь?
— Все как есть. По волосам узнал. Хорошо, что так складно получилось. Чует городовой перемены, обезопасить хочет себя.
— Маевку будем проводить, как бы трудно ни было, — сказал Мироныч. — Пусть все поймут: организация действует. Листовки для вас есть. Присылайте людей за ними. В лицее мы кое-что предпринимаем. Достанем гектограф, тогда опять наладим печатание. Но сейчас, пока полиция поднята на ноги, надо быть очень осторожными.
— Ладно, сам берегись. Нам здесь легче, кругом свои. Даже городовой Бабкин сочувствует. Прощай!
Мироныч скорым шагом пошел еще не просохшей дорогой туда, где вдалеке мигали огоньки городских домов.
5
Сколько раз на день пройдет по прядилке старший табельщик Егорычев и всегда возле Марфуши замедлит шаги. Как муху на мед тянет его к ней. Оглянется Марфуша — и тем доволен. «Поди-ка вот, — удивляется себе, — чем взяла, понять трудно». И лаской пробовал, и угрожал всяческими неприятностями — ничего не действует. Смеется только: «Я на вас взглянуть робею, не то что больше».
Нынче тоже остановился, и Марфуша оглянулась. Да не просто так, как оглядываются, когда чувствуют взгляд в спину, а с улыбкой. Егорычев от неожиданности моргнул, потряс головой — думал сначала, что показалось. Нет, улыбается, смотрит призывно. От улыбки на щеках ямочки появились — две такие хорошенькие ямочки.
— Утро доброе, Серафим Евстигнеевич, — ласково сказала Марфуша.
— Здравствуй, здравствуй, красавица, — заворковал Егорычев. — Хорошее настроение, вижу.
— Да уж какое хорошее, — кокетливо отмахнулась она. — Мало чего хорошего.
«Не иначе смирилась», — решил Егорычев и предложил блудливо:
— Зайди в конторку через полчасика. Никого не будет.
Ждал отпора, но ничего страшного не случилось. Даже не удивилась, не покраснела. Только сказала:
— Зачем же в конторку? Вы меня гулять пригласите. После смены…
— Да куда же я тебя приглашу, чудачка, — растерялся Егорычев. — Увидит кто, разговоров не оберешься.
— Боитесь? — И засмеялась звонко. Блеснула лукаво синими глазами. — А вы приходите на берег ниже острова. Там кусточки…
— Ах ты какая! — восхитился Егорычев. А про себя подумал: «Ну и племя бабье: грешить и то хотят с вывертом. Кусточки… Апрель еще на улице, а она — кусточки».
— Когда же прийти скажешь?
— Часикам к шести, не раньше. Домой еще надо забежать. Да и темнеет поздненько теперь.
Ушел Егорычев. Жирные щеки порозовели, поглаживает нафабренные усы, ухмыляется, представляя приятную встречу на берегу Которосли.
Часом позднее проходил по прядилке Крутов. Марфуша незаметно кивнула: все в порядке. Федор, не задерживаясь, прошел по проходу к машине Андрея Фомичева.
Андрей работал в исподнем, блестел лоб от пота. Оторвался на миг, глотнул из чайника, стоявшего на окне, холодной воды. Жарко в прядилке.
— Стараешься, даже взмок. Хозяину угодить спешишь?
— Не только ему, — не обидевшись, сказал Фомичев, — и себе хочу приработать. Все-таки дом строю.
— Я пошутил. — Федор оглянулся — нет ли кого, — сообщил вдруг радостно, с озорством: — Мужики сейчас трепались: сегодня вроде прибудет кто-то из города. Не иначе опять листовки появятся.
Фомичев насторожился, тоже огляделся вокруг.
— От Марьи Ивановны товарищ?
— Эва, хватил! — воскликнул Федор. — Ты со своим домом от всего отрешился. Тю-тю твоя Марья Ивановна. Арестовали, говорят.
— Что ты! — посочувствовал Фомичев. — Я ведь и в самом деле ничего не знаю… От кого же тогда человек?
— Кто его знает. Чай, сам по себе. Нынче многие этим занимаются. Напечатает сам и раскидывает сам. Одному-то еще надежнее.
— Чудеса какие-то рассказываешь, — с недоверием проговорил Фомичев. — Как это сам напечатает? Машина для этого нужна.
— За что купил, за то и продаю. Ты думаешь, я верю? Но говорят. Приедет будто на лодке. Из наших кто-то согласился встретить его — в курилке об этом мужики шептались. В кустах, ниже острова встречать будут. А потом на фабрику проведут… Не знаю, как это они мимо сторожа… — Федор беспокойно договорил, торопясь. — Хоть бы в гости зашел когда. Или теперь женился, так молодую на глаза людям боишься показывать — уведут?
— Не говори не дело, — Фомичев обиженно надулся, отвернул лицо. — Выберем времечко, зайдем, посидим. Вот уж отстроюсь, тогда…
— Ладно, будь здоров. На штраф боюсь нарваться. Ты всегда заходи, буду рад. Нам с тобой чураться нечего. Последняя забастовочка сроднила.
— Будь она неладна, — выругался Фомичев.
После ухода Федора он задумался: стоит ли предупреждать директора? Рассказать, так засмеет, не поверит. «Сам разбросает…» А если появятся завтра листовки? Еще хуже. Вызовет да еще, чего доброго, накричит, прибавок к жалованью отменит. А прибавок, когда и бревна нужны, и гвозди нужны, очень кстати.
«Предупрежу, раз так, а там как хотят».
После работы он замешкался у машины. Торопливо пробежала Марфуша — этой все нипочем, словно и не стояла смену. Прошел Василий Дерин, ссутулившийся, постаревший. Сына, видать, жалеет: здорово покалечился Егорка, до сих пор в постели валяется. Хорошо, если болезнь пройдет без последствий, а то на всю жизнь калекой отцу на шею сядет. И парень-то хороший вымахал: в плечах — ровня отцу, ростом — того гляди, обгонит.
Старший табельщик Егорычев вышел из умывалки, тоже, видать, домой собрался.
Вот уже в фабрике огни зажглись. Потемнели крыши домов слободки. К вечеру похолодало. Табельщик прогуливается по скользкому сырому берегу, вглядывается в стрелки золотых часов луковицей, переводит взгляд в сторону плотины. «Неаккуратная какая», — бормочет ворчливо.
За свою жизнь он усвоил повадки женщин и пока не очень расстраивался оттого, что Марфуша запаздывала. Оглядывался по сторонам — слава богу, пустынно. Не приведи встретиться знакомому, что сказать в ответ? Опять вынимал часы.
В кустах, не далее чем в двухстах метрах, лежали на волглой земле городовой Бабкин и хожалый Коптелов. Ни пошевелиться, ни подняться, — совсем закоченели. Признав старшего табельщика Егорычева, дивились немало: «Хорош гусь, то-то скривит директор рот, когда узнает, что верный служащий якшается с социалистами». От нетерпения вытягивали шеи, ожидая увидеть подплывающую лодку.
Но лодка не показывалась, Егорычев в последний раз взглянул на часы и вдруг понял, что обманут: посмеялась над ним девчонка. Крякнул с досады, направился к плотине. Бабкин и Коптелов многозначительно переглянулись: не иначе сорвалось, не дождался. Не сговориваясь, поднялись разом и, перебегая, от куста к кусту, потянулись следом.
Ни они, ни Егорычев не заметили недалеко от плотины рыболовов. Поплевав на червяка, закидывали удочки в мутную паводковую воду Артем Крутов и Васька Работнов. Сидели, посмеивались.
Егорычев прошел плотиной, остановился. Весь клокотал от ярости: «Шутки шутить! Поди, веселится сейчас! Еще неизвестно, кто потом веселиться будет». Придумывал, как отплатить за обман. То видел Марфушу — голодную и оборванную, поджидающую его у фабричных ворот, — умоляет снова взять на работу. Он будто бы отвечает ей: «Побегай теперь, побегай. Ножки целовать станешь и то милости не дождешься». То представлял, как встретит ее в каком-то глухом месте, один на один…
Нарисованная воображением картина расправы с Марфушей тешила уязвленное самолюбие, но злость не уходила. Фабричные корпуса светились огнями, гул, доносившийся из пыльных окон, напоминал, что там идет обычная жизнь. И, подумав о фабрике, о людях, находящихся сейчас в ней, Егорычев вдруг почувствовал себя спокойнее: «Не одна она, есть же и другие».
Поднялся по железной маслянистой лестнице на второй этаж, ударом ноги открыл дверь. На него пахнуло жаром, пылью. Он размашисто шел по проходу между машинами, подмечал любопытные взгляды рабочих. Навстречу худенькая девчонка-подросток толкала тележку с пряжей. Егорычев не отступил в сторону, и ей пришлось остановиться.
— Зайди-ка, — грубо сказал он, показал на двери конторки.
Девчонка затрепетала, оглянулась беспомощно. В глазах были страх и тоска. Работницы отворачивались, горбились у машин.
И тогда она оттолкнула от себя тележку, вызывающе тряхнула головой и пошла следом за табельщиком.
— Зовут как? — спросил Егорычев, устало опускаясь на диван. В конторке свет был тусклый — полумрак.
— Ольгой, — храбро ответила она. — Прокопия Соловьева дочка.
— Вот как! Сиротка…
Девчонка потупилась.
— Ну, не бойся. Подойди-ка.
Лелька с опаской приблизилась, настороженно присматривалась к табельщику.
— Хочешь хорошо зарабатывать?
— Кто не хочет. — Щеки у Лельки заалели. Стрельнула глазами на дверь: «Как поднимется, удеру».
— Могу помочь… — Потянулся к подбородку, хотел ущипнуть. Лелька отпрянула.
— Не лапайте!
— Ах вот ты как! — Егорычев резко подался к ней, схватил за руку, потянул на себя. Лелька сцепила зубы, отчаянно рванулась.
— Кричать буду…
— Ладно, ладно, не убудет. — Он прижал ее к себе, хотел пощекотать усами порозовевшие щеки девчонки. Она, как кошка, изогнулась, царапнула его. От неожиданности Егорычев разжал руки, схватился за лицо.
— Мерзавка, — выругался злобно.
Лелька была уже у двери. Крикнула:
— Будете приставать, удавлюсь. Зараньше записку напишу.
— Вон отсюда! — взревел табельщик.
Лельку как ветром сдуло.
«Ну и день, прости господи!» — подумал Егорычев, осторожно потирая ссадину.
Пождал в конторке для приличия — не сразу же выходить за этой бесноватой девчонкой. Шел степенно, незаметно прикрыв щеку поднятой к плечу рукой. На проходе между машинами тележки с пряжей уже не было. Работницы занимались своим делом и вели себя так, будто ни о чем не догадывались.
От фабрики Егорычев пошел по направлению к Тулуповой улице. Авдотья Коптелова — вот у кого можно отдохнуть, забыться. Такой же девчонкой, как и эта, сегодняшняя, узнала она его и с тех пор каждую ласку принимала безропотно. Одно его стесняло, что ходить к ней надо было задворками — как огня боялся людских пересудов. О том, что есть у нее муж, он никогда не задумывался. В конце концов это их дело, как они живут. Важно, что он приходил — и ее лицо светилось неподдельной радостью.
Небольшой домик в два окна на улицу недалеко от реки. Сквозь тонкие занавески пробивается огонек лампы. Егорычев толкнул шаткую калитку. По кирпичам, брошенным в грязь, прошел к крыльцу, постучал.
Авдотья, рослая, ещё красивая женщина, открыла дверь, всплеснула полными руками.
— Ой, да что же вы не предупредивши, — сказала смущенно. — Не прибрано у меня.
Егорычев шагнул в темные сени. Авдотья, обдав его теплом сытого тела, побежала в прихожую. На ходу подобрала какие-то тряпки, поклонилась.
— Присядывайте, Серафим Евстигнеевич. Притомились, поди. Господи, забот-то сколько.
— Дай стопку водки, — попросил Егорычев.
— Что же я сама-то… Прости глупую. — Метнулась к шкафчику, достала початую бутылку. Щедро налила в стакан, поднесла. — Кушайте на здоровье, Серафим Евстигнеевич.
Вмиг на столе очутилась квашеная капуста, хлеб. Егорычев тянул водку медленными глотками. Авдотья сидела напротив и любовалась им.
— Что это щека-то у вас? — вскрикнула испуганно, заставив его вздрогнуть. — Рассадили чем?
— Проволокой царапнул. — Егорычев проголодался и ел с аппетитом. — Где твой-то? — спросил равнодушно.
— Пес его знает, — ответила Авдотья. — Чай, сторожит, ночами-то его никогда не бывает.
— Хорошо.
Она встала сзади, обняла за шею. Руки были мягкие и от них пахло мылом. Видимо, Авдотья перед его приходом стирала.
— Устели постель, прилягу.
Авдотья пошла в переднюю комнату. Пока она разбирала постель, он смотрел на ее широкую, гладкую спину, Чувствуя его взгляд, она обернулась, прильнула податливым телом, жадно начала целовать.
— Ну, будя, будя, — ворчливо остановил он ее. — Помоги сапоги снять…
Уставший, забыв все огорчения дня, Егорычев уже начал засыпать, когда в наружную дверь бухнули чем-то тяжелым.
Авдотья откинула одеяло, соскочила на пол. В дверь неистово барабанили.
— Принесла нелегкая. — В голосе Авдотьи была только досада. Зато Егорычев перетрусил не на шутку. Путаясь в одежде, растерянно оглядывался, не зная, куда деться. — Побудь здесь, — спокойным голосом сказала Авдотья и, как была, в нижней рубахе, пошла открывать. Егорычев бессильно опустился на стул, от волнения и страха клацал зубами. Он слышал, как щелкнула дверная задвижка, слышал приглушенный, странно спокойный голос Авдотьи, прерываемый визгливыми выкриками мужчины. Потом в сенях загремели ведра, что-то тяжелое грохнулось на пол.
— А-а! — донесся истошный крик, и все смолкло.
Егорычев помертвел, когда увидел перед собой пошатывающуюся фигуру в белом, с длинной кривой палкой в руке. Он отшатнулся в ужасе, вдавился в спинку стула.
— Чур! Чур меня! — забормотал, крестясь торопливо. — Изыди!..
— Порешила проклятого, — глухо сказала Авдотья. Она остановилась, не замечая его смятения, привалилась к косяку. — Давно знала, что убью… Не сегодня, так завтра…
Страшно было смотреть на нее — полураздетую, с распущенными волосами. Егорычев почувствовал, как противный озноб заползает под рубашку. Только теперь он разглядел в ее руке коромысло. Дико вскрикнув, Егорычев бросился в сени. В темноте наткнулся на лежащего у распахнутой двери человека, отпрянул.
— Испугался! — Жуткий смех Авдотьи заставил его опомниться. — Убила… И еще раз убила бы… Одного хочу…
Он замахал на нее руками.
— Молчи! Молчи!.. Ополоумела, баба. Сам он убился, дура!
— Как это сам? — изменившимся тихим голосом спросила Авдотья. — Я! Я это его! И сказать никому не побоюсь.
Не сознавая, что делает, рванулась к окну, толкала забухшие рамы. Егорычев проворно подскочил к ней, отпихнул с силой. Тяжело дыша, сказал с угрозой:
— Обо мне подумала? Опомнись, Авдотья!.. Иди в полицию. Скажешь: упал с лестницы. Как — не знаешь, увидела, мол, мертвого… Авось, обойдется. Слышишь?
Авдотья начала приходить в себя. Присела на стул, где только что сидел Егорычев. Коромысло выскользнуло из ее руки, с двойным стуком шлепнулось об пол.
— После меня выйдешь, — с дрожью в голосе от непрошедшего испуга продолжал Егорычев. — Сама как хочешь. Меня тут не было.
— Все вы… — не договорив, Авдотья махнула рукой. — Уходи…
Пересилив страх, Егорычев перешагнул скрюченный труп хожалого, оглядываясь, потрусил к калитке.
6
— Как на первое свидание рядишься, — ревниво проворчал Родион. Сидел он на низкой скамеечке, чинил прохудившийся ботинок. Владелец ботинка девятилетний Сёмка, младший сын Евдокии Соловьевой, пристроился на полу рядом, заинтересованно следил за его работой. Кожа сгнила, подметку не за что прихватить, но Родион не отступался. На корявом от оспин лбу вздулись жилы. — Там на тебя глядеть не будут, в чем пришла. Появилась тихо, унесла тихо — и все довольны.
— Много ты в этом понимаешь, — беспечно отозвалась Марфуша, прихорашиваясь перед зеркалом. — Когда женщина красивая, никому и в голову не придет подозревать ее в чем-то… Отвернись, чего уставился? Переодеваюсь все же!
— Поди-ка, не совсем чужой, — осклабился Родион. — Чай, можно и посмотреть.
— Чай-молочай, — передразнила Марфуша. Упрекнула тоскливо: — Какой же ты грубый, Родя.
Платье надела новое — синий горошек по белу полю, поверх бархатную жакетку, на ноги — модные ботинки с высокой шнуровкой. Расчесала волосы, чтобы пышнее были. Наблюдая за ней украдкой, Родион только вздыхал, как всегда удивляясь красоте ее и тому, что она терпит его возле себя, — рябого, неказистого.
Давно ходит он к ней, и все это время не гонит она его и ближе не подпускает. Иногда вспылит Родион, заговорит мужская гордость: «Что я для тебя, пустое место? Чай, мужик во всем, не деревяшка!»
«Что ты Родя, — ответит, — я тебя уважаю. А обещать ничего не обещала. Сразу тебе об этом говорено было. — И засмеется: — Чай-молочай».
Родиону бы уйти, хлопнув дверью, и не может. К другим девчатам не тянет. Как хотел бы назвать ее женой, как баловал бы… По ночам просыпался в испуге — снился один и тот же сон: идет он с Марфушей по дремучему лесу и теряет ее, кричит, ищет и найти не может.
— Артем должен бы зайти… — Марфуша собралась и теперь, стараясь не помять платье, присела на краешек табуретки. — Сходить разве к ним?
— Что ж, сходи, все одно по пути, — подсказал Родион.
Ждал, что хоть посмотрит ласково перед уходом, но она скользнула отсутствующим взглядом куда-то поверх его головы, сказала:
— Пошла я…
— Будь ты неладна, — с досадой ругнулся Родион: дратва опять прорвала гнилую кожу ботинка. Семка, глупыш, весело засмеялся.
Родион прикрыл глаза. Видит себя в знойный день возле ворот тюрьмы. Все перевернул этот день в его душе. Что бы потом ни делал, думы одни, — только о ней, о Марфуше. Накрепко присушила фабричная девчонка. Увольнялся со службы, не захотел подаваться в родную деревню, прирос, прикипел к фабрике, к каморкам, где одна радость — видеть ее. Мастеровые сначала чурались, помнили, что и он был среди фанагорийцев, устроивших побоище на площади перед конторой. Не обижался, хотя и хотелось кричать, что быть солдатом, — не значит иметь зло на рабочих, не значит стрелять, в полку тоже разные люди: Родион, как получил, так и сдал полный боевой комплект. Теперь-то сблизился с фабричными, больше того, сам не заметил, как стал жить их интересами. У Крутова к нему полное доверие. Не может только Родион добиться сердечного доверия у Марфуши.
В коридоре Марфуша столкнулась с женщинами, хотела обойти, но Марья Паутова, оглядев ее неодобрительно, полюбопытствовала:
— Куда ты такая радостная да нарядная?
— А к подруге, на Большую Федоровскую, — легко соврала Марфуша. — Уж так давно зовет, все никак времечко выбрать не могла. А тут решила: дай схожу.
Говорила, а сама весело думала: «Ни чуточки не подозреваете, к какой я подруге. Вот бы удивились, когда узнали».
— Прощевайте, — торопливо сказала женщинам и быстро застучала каблучками по железной лестнице.
— Чай, подруга-то с усами? — вдогонку крикнула Марья. — Родион-от сам отпустил тебя или убежала?
— А что мне Родион?.. — Марфуша даже остановилась, хотела сказать что-нибудь резкое: пусть не вмешивается не в свое дело. Но совладала с собой. Марью все равно не переговоришь. — Родион сам послал. Сходи, дескать, проветрись.
— Ну вот допосылается, — сварливо заметила женщина.
Марфуша вышла из темного подъезда и сразу ослепла. День-то какой! Весеннее солнышко расплескалось в лужах, журчат говорливые ручейки. От мокрых деревянных тротуаров поднимается парок. Гомон грачиный на высоких березах у реки. На улице народу, что в праздник.
Идет Марфуша, радуется весне и солнцу, улыбается встречным людям, и ей улыбаются.
У часовенки напротив фабричного училища задержалась. Неслось из открытых дверей гнусавое пение. Марфуша перекрестилась пугливо. Четверо мужиков на длинных белых полотенцах вынесли гроб и направились к Донскому кладбищу. Плелись сзади старухи с постными лицами — плакальщицы. Две из них поддерживали высокую женщину во всем черном. Она шла, опустив голову, прикладывала к сухим глазам белоснежный платок. Это была Авдотья Коптелова, из их прядильного отдела.
Марфуша пробилась вперед любопытных, взглянула на покойника. Несли Петруху Коптелова, хожалого фабричного двора. В толпе говорили, что он убился, упав дома с лестницы. Авдотья, поравнявшись с толпой, вдруг взвизгнула тонко, забилась в руках старух.
— Жалеет, — сочувственно сказал сосед Марфуши, старик с большой связкой веревок на плече.
Процессия удалилась, толпа разошлась. Марфуша и не знала, что она может быть такой впечатлительной. Пока шла к дому, где живут Крутовы, в глазах все виделась Авдотья Коптелова, бившаяся на руках у старух. Представила себя на ее месте и испугалась: «Ой, мамоньки, страсть-то какая…»
Федор с Артемом обедали. В комнате чисто, но не очень уютно, не чувствовалось заботливой женской руки. Под внимательным взглядом Федора Марфуша потупилась, а сердце радостно екнуло: «Нравлюсь. Хоть капельку, да нравлюсь, иначе чего бы так смотреть стал».
Артем аппетитно ел картошку с солеными огурцами. С сожалением отодвинул блюдо, поднялся. Скуластый, непокорный хохолок на макушке, ростом отцу по плечо. Пробасил:
— Я готов.
— Все запомнил? — спросил Федор.
— Выло бы чего. — Артем небрежно махнул рукой. — Знаем…
— Не храбрись очень-то, — сурово заметил ему отец. — Не на прогулку собрался.
На Зеленцовской сели в трамвай. Громыхая по рельсам, выкатил он на Большую Федоровскую. Версты на три тянулись дома по обе стороны ее. На этой прямой длинной улице всегда людно: спешат прохожие, тянутся груженые подводы. «Извозчика в два счета обгоняет, — вспомнились Артему слова Егора. — Не видел — чего говорить». Усмехнулся хитро, поглядывая в окошко на медленно плывущие мимо дома. Вагон тащился еле-еле.
Сегодня Артем встретил Лельку Соловьеву, сказала, что Егор уже выбирается на улицу. Значит, дело на поправку идет. Пора, ползимы валялся. «Надо будет проведать завтра», — отметил про себя.
О том, куда он едет, Артем не думал. Не думала об этом и Марфуша, сидевшая рядом на лавочке. «Прихорашивалась перед зеркалом, надела все самое лучшее. Будто и не для него. Только и есть, что посмотрел». Обидно Марфуше. Хотелось, чтобы похвалил, сказал что-нибудь ласковое. Подчиняясь своим горьким думам, тяжело вздохнула.
Мать, когда еще жива была, говаривала: «Ты крепись, дочка, у каждого в жизни бывает что-нибудь не так, а особливо у женщин». Марфуша смеялась: «У меня будет все так»… А они, ее-то слова, оказались вернее. Бежало к Марфуше счастье, торопилось и застряло где-то, ищи его — не найдешь. Впервые почувствовала неладное в памятную рождественскую ночь, когда пришли ряжеными в дом бывшего управляющего фабрикой Федорова. В костюме молодца отплясывала Марфуша перед Федором Крутовым, пока не заметила, что смотрит он мимо нее. Побледнела тогда, в изнеможении прислонилась к перилам лестницы. Наверное, страшен был ее взгляд, потому что та, стоявшая на ступеньках лестницы, — заспанная, в накинутой на плечи шали — отшатнулась, спрятала лицо в тень. Хоть и знала Марфуша, что сердцу не прикажешь, но куда деть ненависть? Какую только кару не придумывала на голову той, что разметала ее счастье. Ах, Федор, Федор, понадобилась тебе синица в небе…
Отвлек Марфушу скрежет железа о железо — у магазина Градусова трамвай круто поворачивал налево, на дамбу. Которосль этой весной залила все прибрежные низины. Сейчас вода спадала, оставляя на прошлогодней траве слой серого ила.
На железном мосту, где на стойках написано предупреждающее «Шагомъ», трамвай совсем замедлил ход. Потом ехали вдоль высоких белых стен Спасского монастыря и по Большой линии, мимо оживленных торговых рядов. Вышли на Семеновской площади. Отсюда трамвай по крутому спуску нырял под каменную арку и шел до волжских пристаней.
Улица, на которую они попали, была тихой. Перед домами плотные заборы, калитки с крепкими запорами.
Артем разглядывал номера домов и фамилии владельцев. Марфуша шла сзади. Встречные мужчины провожали ее взглядами — не замечала.
Артем остановился перед калиткой у небольшого одноэтажного дома в глубине двора. Пытался скинуть крючок, запиравший калитку изнутри. Со двора вдруг донеслось:
— Зачем же баловать? Или звонка не видишь?
Артем не обратил внимания на проволочку с петлей на конце. Теперь дернул за нее, во дворе отозвался колокольчик.
Калитку открыла молодая полнолицая женщина, ре спрашивая, кто и зачем, пустила во двор, с любопытством оглядела.
— Вы к кому?
— Лекарство для ребенка, — сказала Марфуша. — Мироныч обещал помочь.
Женщина старательно заперла калитку, повела их по выложенному плитняком двору. Дом был разделен на две половины. У заднего крыльца женщина приветливо сказала:
— Входите. Мироныч сейчас придет.
На разговор вышла девушка, тонкая, как тростинка, в коричневом платье с глухим воротом. Улыбнулась маленьким ртом.
— А мы вас уже ждем, — сказала, пожимая им руки. Провела в небольшую опрятную комнатку. — Посидите пока… Варенька, — крикнула она бархатным голоском, — пришли от Федора.
Из соседней комнаты вышла Варя Грязнова. Была в белой кофточке, синей юбке, волосы собраны в пучок на затылке. Словно споткнувшись о что-то невидимое, замерла испуганно. А у Марфуши все поплыло перед глазами. Нащупав рукой спинку стула, присела обессиленно. Мертвенная бледность разлилась по лицу. Артем, не понимая, что случилось, но почувствовав неладное, насупился, сел рядом с Марфушей, полный решимости броситься в драку за нее.
— Здравствуйте, — тихо вымолвила Варя. Медленно подняла ладошки к горящим щекам, не зная, что дальше делать и куда деваться. Тоненькая девушка с недоумением наблюдала за происходящим. Вдруг сорвалась с места, захлопотала:
— Сейчас будем чай пить. Варенька, голубушка, поди скажи Анне Андреевне, пусть поставит самовар. Для молодого человека есть пирожное. — Растерянно взглянула на Артема, надеясь, что хоть он скажет что-нибудь.
Варя поспешно вышла.
— Вы ведь любите пирожное? — спросила девушка, понимая, что ведет себя глупо, и оттого заливаясь краской стыда.
— Я люблю свистеть, — насмешливо отозвался Артем.
Сосредоточенно и зло Артем засунул в рот пальцы и с усердием дунул. Пораженная его поступком, оглохшая, девушка села на подвернувшийся стул. Марфуша ткнула кулаком Артему в затылок, рассерженно ругнула:
— Ополоумел? Что люди подумают!
Рывком распахнулась дверь, ворвался Мироныч. Глаза озорные, усы воинственно топорщатся.
— Что тут у вас происходит? — спросил он, поочередно оглядывая их. — Машенька, неужели ты?.. Попробуй еще.
В присутствии Мироныча девушка вздохнула свободнее. Лицо снова стало милым и приветливым.
— Так, случайно, — замялась она. — Развлекались. — Покосилась на Артема с опаской и добавила: — Молодой человек показывал, как он лошадей на улицах пугает.
Артем проглотил насмешку молча, только еще больше насупился.
— Понятно, — проговорил Мироныч, приглядываясь к Артему, хотя решительно ничего не понимал. Но расспрашивать не стал. — Сейчас я все подготовлю, — сказал Марфуше и скрылся за боковой дверью.
Машенька подсела ближе.
— Крутов много рассказывал о вас. Вы живете в каморках?
— В шестом корпусе, — ответила Марфуша и подозрительно спросила — Что он мог говорить обо мне?
— Разумеется, самое лестное, — улыбнулась Машенька. — Было бы хорошо вовлечь в кружки и других работниц. Есть у вас на примете такие, на которых можно положиться?
— Найдутся, — не задумываясь, ответила Марфуша, хотя и не представляла, кого из подруг можно вовлечь в кружок.
— Побывала бы я у вас, так хочется…
— Дорога не заказана, приходите. Сто двадцатая каморка. Любой покажет.
Мироныч вынес два объемистых узла, с виду похожих на. бельевые. Марфуша приподняла один и удивилась — такой тяжелый.
— Дня через два приготовим еще, — прощаясь, сказал Мироныч. — Передайте об этом Крутову.
Первый раз Марфуша смотрела на встречных людей, как на врагов своих. Но никому до нее не было дела. Ну что с того — идет молодая женщина с бельем, ей помогает брат.
Опять вышли к Семеновской площади, но не сели в трамвай, а направились оживленными улицами к Которосли. На берегу, неподалеку от Затона, где ремонтировались баржи для хлопка, приостановились. Здесь им надо было найти лодку с выщербленным веслом на борту.
Хозяином лодки был крючник с хлопкового склада Афанасий Кропин, который работал на ремонте баржи. Они должны были оставить узлы в его лодке, чтобы вечером, когда Афанасий поедет домой, перевезти их на остров и припрятать до времени в кипах хлопка. Кропин обещал Федору надежно схоронить листовки.
«Она», — решила Марфуша, увидев лодку, выплывшую из-за барж. Под сильными гребками широкоплечего мужчины лодка стремительно шла к берегу. Человек поднял весла над водой и оглянулся. Марфуша узнала Кропина, которого видела, когда бывала на острове. На лопатке одного весла была заметна щербатинка.
— Сделайте такую милость, — громко попросила Марфуша, — на тот берег свезите.
Лодка врезалась в песок. Марфуша и Артем быстро сели, и Кропин снова нажал на весла, направляясь к коровницкому берегу. Артем засунул оба узла в нос лодки, прикрыл их разной ветошью, оказавшейся под сиденьями. Кропин удовлетворенно кивнул.
Спустя два дня Марфуше снова пришлось идти за листовками. На этот раз без Артема. С собой она взяла корзину и узелок с углем. Листовки надо было доставить в каморки. Разложив их в корзине, она насыпала сверху уголь. На обратном пути в трамвае какой-то подозрительного вида господин в котелке все норовил встать поближе. На остановке трамвай резко затормозил, подозрительный субъект попятился и чуть не опрокинул корзину.
— Осторожнее! — крикнула Марфуша и сама испугалась, — страшен был крик, не выдала ли себя.
— Что у тебя, яйца тут, боишься перебить? — спросил господин в котелке.
Марфуша уже совладала с собой, ласково сказала:
— Испачкаетесь, ведь уголь.
— Около такой молодайки и попачкаться приятно, — осклабился субъект.
«Тьфу! — даже несколько разочарованно подумала Марфуша. — Я-то ожидала — шпик. Бабник обычный!»
После этой поездки Марфуша сделала вывод, что перевозить листовки — дело пустяковое, нет ничего таинственного и опасного.
7
— Ах! Ах! — ужасалась Лелька Соловьева, в испуге тараща глаза на ребят. — Он, значит, за вами, а вы босиком по воде… Страху-то, поди, натерпелись?
— Было, — солидно сказал Егор.
Ребятам нравилось, что в глазах Лельки они выглядели героями. Марфуша чему-то улыбалась.
Занавеску откинули, и оттого каморка выглядела большой и просторной. Марфуша и Лелька намазывали клеем черные лаковые буквы, Егор с Артемом наклеивали их на красное полотнище, расстеленное на полу. За окном сгущались сумерки, из коридора доносились голоса, шарканье ног. Там шла обычная жизнь рабочей казармы.
— Петька, — пронзительно кричала женщина, — я тебе, раззяве, что наказывала?
Петька оправдывался, что-то бубнил. Потом все заглушалось треньканьем балалайки. Нестройно пели подвыпившие парни:
Балалайка отчаянно звенела, плакала.
— А тебе, значит, отказались продать? Ну и что же ты? — спрашивала Лелька. Она перепачкалась клеем, движением головы то и дело откидывала волосы, спадающие ей на глаза, от волнения шмыгала носом.
Артем и Егор только что приехали из города. Ездили вот за этими самыми лаковыми буквами. Первым пошел в магазин Лобанова Артем, Егор остался ждать его у ворот Знаменской башни.
— Букв? Для чего-с? — сразу спросил приказчик, подозрительно уставясь на Артема. Неприятные, заплывшие глазки, смазанные лоснящиеся волосы, тело верткое, как у вьюна. «Пропал», — решил Артем. Быстро оглянулся, чтобы в случае чего рвануться к двери. Подумал: «Знать, приметил вчера».
Вчера от тоже заходил сюда. Этот же приказчик отобрал шесть десятков лаковых букв, отдал, и Артем спокойно вышел из магазина.
— Разве вам не все равно, куда беру? — грубовато ответил он на вопрос приказчика.
— Полиевкт Михайлович! — крикнул тот. Из-за ширмы в глубине магазина показался худощавый человек с острой бородкой — хозяин. — Полиевкт Михайлович, молодой человек просит букв-с.
Хозяин тоже слишком дотошно оглядел Артема.
— Зачем вам буквы?
— У вас так заведено, чтобы покупатель отчитывался, для чего ему товар? — Артем говорил с достоинством, тонко усмехаясь, и хозяин смягчился.
— Не сердитесь, молодой человек. У нас такое указание. Должны спрашивать.
— Что ж, пойду поищу другой магазин, — небрежно сказал Артем и повернулся. «Только пройти пять шагов, а там уж никто не догонит: прыжок — и дверь». — Много вы так не наторгуете.
Никто не остановил его. Но от этого было не легче: буквы надо было достать во что бы то ни стало. А торгует ими один лобановский магазин. Оглянувшись еще раз для успокоения, он направился к Знаменской башне. Егор разглядывал афиши городского театра. В синей косоворотке, в пиджаке, наброшенном на плечи, в новых хромовых сапогах выглядел он внушительно.
— Ну всё? — спросил он. До этого они решили, что в магазин лучше идти Артему, больше похож на мальчика из хорошей семьи.
— Ничего, — хмуро ответил Артем. — Еще думал — задержат.
— Вот те на, — удивился Егор. — Стой здесь.
Он нахлобучил фуражку, неспешной походкой направился в магазин. Не прошло и десяти минут, как он с убитым видом вышел оттуда. Артем подумал, что опять ничего не вышло. Но вот Егор лихо заломил фуражку, подмигнул озорно.
— Порядок, — хвастливо заявил он. — «Бабушка Орина, куда же ты ходила?» — «В Нову деревню». — «Что в Новой деревне?» — «Курица в бане, петух в сарафане, утка в юбке, селезень в обутке, корова в рогоже, она всех дороже…» Я ему сказал, что хороним своего рабочего, буквы нужны для лент на венки. И порядок. — Показал завернутый в бумагу сверток. — Сто двадцать штук.
— Ловко, — позавидовал Артем.
Через торговые ряды шли они к трамваю и не видели, что сзади, не спуская с них глаз, пробирается господин в сером пиджаке, в щегольских клетчатых штанах.
В самую последнюю минуту ребята вдруг решили идти до фабричной слободки пешком, по берегу Которосли. Торопиться особенно было некуда, и они, миновав мост, спустились с крутой насыпи дамбы. Река уже вошла в берега, посветлела. Земля просыхала, проглядывала трава — нежная, мягкая.
Провожатый тоже спустился с дамбы. Держался сзади в сотне шагов.
Ребята сели, стали стаскивать сапоги — зачем рвать подметки. А тот кидал в воду камешки и всем видом своим показывал, что захотелось ему погулять по берегу, он и гуляет.
Забросив сапоги за спину, они тронулись дальше. Продолжая кидать камешки, человек направился следом за ними.
Артему стало подозрительно, толкнул Егора.
На бугре снова сели, искоса поглядывали на провожатого. Тот замешкался, наклонился, будто завязывал шнурки у ботинок. Не было сомнения — за ними шел шпик и шел, по всей вероятности, от самого магазина.
— Сейчас мы его проучим, — весело сказал Егор.
Закатали штаны и свернули от берега в низину, напрямик к кожевенному заводу. Здесь еще стояла вода, в некоторых местах доходила до колен.
Незаметно оглядывались на провожатого. Тот метался по берегу, не зная, как быть. Разуваться не стал, прыгал с кочки на кочку. Но вот добрался до сплошной озерины. Делать было нечего, ноги промочены, возвращаться не было смысла, и шпик храбро шагнул в воду. Он еще брел по луговине, а ребята, выскочив на сухое место, бросились проулком на Большую Федоровскую к трамваю.
Уже были в вагоне, когда увидели, как из проулка выбежал вспаренный провожатый. Посмотрев на уходящий трамвай, он, видимо, догадался, что ребята успели сесть. Остановил проезжавшего извозчика и велел догонять.
— Придется прыгать, — сказал Артем. — Пойдем у Зеленцовского по мосту — и к плотине, до фабрики.
Так и сделали. Шпик прозевал или не захотел преследовать дальше. До плотины они шли спокойно. Взволнованные и довольные заявились в каморки.
— Ах! Ах! — восхищалась Лелька. — У меня бы со страху ноги отнялись. — И смотрела влюбленными глазами на Егора.
с надрывом орали в коридоре парни.
Артем наклеил последнюю букву. В сумерках на потемневшем полотне надпись выглядела красиво и таинственно. «Российская социал-демократическая партия». На какую-то минуту в каморке установилась полная тишина. Потом глубоко вздохнула Марфуша.
— Надо бы вздремнуть часок, ночью-то ой сколько придется маяться.
8
Спят каморки. Тишина и мрак в коридоре. Чуть светят лампады по концам его, зажженные с вечера. Лик божьей матери загадочный и грустный.
На кухне у широкой теплой печки — одной на целый этаж — буйно храпит сторож. У изголовья на грязном полу деревянная колотушка и початая бутылка водки. Вечером зашел на огонек к Василию Дерину — шибко кричали в каморке, хотел предупредить. Василий со своим соседом Топлениновым гуляли. По такому случаю поднесли и сторожу. Уходил, плохо соображая. Василий сунул ему в руки еще бутылку, орал: «Уважаю! Ночь у тебя долгая — тяни». Сторож даже не осилил.
Времени три часа ночи. Скоро забрезжит рассвет. Майское утро торопливое, подкрадывается незаметно.
Босые ноги осторожно ступают но железной лестнице, Тень бесшумно скользнула мимо сторожа, метнулась к одной каморке, к другой. В дверных ручках остаются белые листки.
Пора бы уж сторожу ударить в колотушку — будить первую смену. Скрипнула дверь одной каморки — не спится кому-то, действует годами выработанная привычка: подниматься в одно время. Человек удивляется: или еще рано? Почесался, зевнул, и тут взгляд упал на белый листок. Что за оказия? Рука боязливо потянулась, глаз замечает черноту букв. Заспешил в каморку, вздул лампу. «Про-ле-та-ри-и всех стран…» — безмолвно шепчут губы. Пролетарий это тот, кто пролетел, что дальше некуда. Это у кого, кроме рабочей спецовки, есть матрац с подушкой да лоскутное одеяло. Ну чугунок еще для еды, чайник с обитым горлышком. У нищего нет и этого, но он и не пролетарий, он — нищий.
Бумажка утонула в мозолистом кулаке. Человек чувствует смутное беспокойство. Снова скрипит дверь. Робко стучится к соседу.
— Кузьмич, можно к тебе?
— Это ты, Маркел? Заходи.
— Кузьмич, листок у себя в дверях видел?
— Как же, видел.
— Объявляют сегодня праздник. Только для рабочих.
— Хорошо. — Слышится хруст суставчиков, долгий зевок. — Можно и попраздновать.
— Отчего не праздновать… А что скажут на фабрике? Одним штрафом не отделаешься.
— Твоя правда, Маркел. Ругань сильная будет. Можно и за ворота вылететь.
— Вот я и говорю. А пойдешь на фабрику, вдруг другие не выйдут? Все-таки листок когда совали, знали, кто живет в каморке. Не скажешь, что не видел… Опять нехорошо может получиться.
— Да уж чего хорошего. Еще, поди-ка, подлизалой объявят.
— Задача… И они умны, елки-моталки!
— Кто, Маркел?
— Да те, что листок подложил. Нет бы зашли прежде: так и так, мол, давай праздновать… Я бы еще подумал, что ответить.
— Складнее так-то было бы, Маркел. Да ведь кто это «они»? Разве узнаешь.
— Что будем делать. Кузьмич?
— Хорошие сморчки пошли, Маркел. Люблю суп со сморчками. Объедение! Сходить разве?
— Ты так решил, Кузьмич?
— Ну, а что делать? Пока до Сороковского ручья топаем, солнышко выкатится. Собирайся да заходи за мной.
— А колотушка-то молчит, Кузьмич. Что бы это значило?
— Молчит, Маркел.
— Надо хоть бабу разбудить. А то опоздает на фабрику.
— Одни, что ли, пойдем, Маркел?
— Без баб-то складнее, думаю.
— Оно так. На первый раз и без них обойдемся.
По коридору несется оглушающий грохот колотушки— наверстывает сторож упущенное время, торопится.
— Эй, выходи! Поспешай! — кричит в двери каморок.
— Где ты, дьявол, раньше был? — ругаются женщины и несутся на кухню, где с вечера стоит в неостывшей печи чай. Торопятся, гремят чайниками. В печке их десятки, поди-ка, сообрази, где он твой, распроклятый.
— Марья, мужик на работу пойдет или праздновать будет?
— Я ему, черту, попраздную.
— Будто сегодня не только у нас, а и в Питере и везде празднуют.
— Какое мне дело. Видно, жрать есть, вот и празднуют.
— А мой еще в постели валяется. Уперся, как бык, только и ответ: «Сдалась мне эта фабрика…» И мне велит дома оставаться.
— Дура, если послушаешься.
— Не знаю, право, что и делать.
— Кузьмич! Не наберем мы сегодня сморчков.
— Это почему, Маркел?
— А ты посмотри, сколько людей идет. Гулянье в лесу будет, какие уж грибы.
— Всем достанется.
— Оно так… Лучше бы нам взять удочки. Вон ребята сидят. Наверно, не с пустом.
У Сороковского ручья, в тиши, привязана к кустам лодка. С веслами в руках сидит Егор Дерин — в праздничной красной рубахе с пояском, из-под картуза выбился пышный чуб. На корме с удочкой примостился Артем Крутов. Утро солнечное, веселое.
— Эй, дяденька Маркел! — кричит Артем, заметив рабочих на берегу. — Айда сюда, перевезем на ту сторону. Ландышей там полным-полно.
— Да на кой мне пес твои ландыши?
— У Иванькова собираются наши, дяденька Маркел. Песни петь будут и говорить, как жизнь устроена.
— Дьявольски плохо устроена, это я тебе точно скажу. Никуда не годится жизнь.
— Вот и пойдет там разговор, как сделать, чтобы по справедливости было. Наших много переправилось.
— Надо бы съездить, Кузьмич. Не беда, послушаем.
— Отчего не съездить. Не так уж часто собираемся без догляду.
Скрипят уключины, бьется о борт быстрая вода. Лодка ткнулась в травянистый берег. Артем соскочил, придержал ее, пока рабочие вышли.
— Вон ель чернеет, туда направляйтесь.
И опять лодка режет воду, спешит на фабричную сторону. А к берегу все подходят, ворчливо сетуют:
— А говорят, ландыши появились. Где же они?
— Так их же на том берегу полным-полно, — подсказывает Артем.
— Да что ты? — удивляются любители ландышей. — Сделай милость, перевези.
— Прямехонько вон к той ели направляйтесь, — напутствуют ребята своих пассажиров.
Снова ждут. Многих перевезли, но Федор наказал: раньше восьми не уходить. Артем то и дело поглядывает на большие карманные часы — даны в пользование на целое утро, — каждый раз говорит одинаково:
— Терпеть надо.
На берегу показался Андрей Фомичев под руку с чернявой женщиной. Волосы кольчиками свисают ей на лоб. Она кидает в рот семечки и томно поплевывает. На плече у Андрея новенькая гармонь.
— Куда народ подевался? — недоумевает он. — На фабрике мужиков — шаром покати. Говорят, сюда двинулись.
— Вот и мы удивляемся. — Артем пожимает плечами, изображает растерянность. — Думали, гулянье будет, прикатили с Егором… Видать, все Чертовой Лапе подались.
— Так там еще воды полно! — удивляется Фомичев. — Шагу ступить нельзя.
— Коли пошли, значит можно ступить.
Егор пристально и зло смотрит в спину Андрея, который нерешительно повернул налево, в сторону болота. Артему даже знобко от ненависти, которую он видит в глазах друга.
— Утопить его в трясине и делу конец, — шепчет Егор.
— Наши сами решат, что с ним делать. Как-никак — человек.
— Паскуда, а не человек. — Егор перегнулся через борт, плеснул воды на обожженное весенним солнцем лицо. — Таких только в болоте и топить.
Артем вынимает часы. Потом смотрит на берег — никого. Егор понял его без слов, развернул лодку, налег на весла. Пять взмахов — и на той стороне. Артем замотал якорную цепь за куст. Придирчиво осмотрел себя и Егора — на народ, чай, идут, — побежали к лесу, где собрались на маевку фабричные.
— Кузьмич, а ты со мной больше не хитри.
— Не пойму тебя, Маркел.
— Ну как же! Знал ведь, что здесь будет сходка?
— Знал, Маркел.
— Вот видишь, а мы корзинки с собой… Неудобно получилось.
— Спрячем их в куст. На обратном пути захватим.
— Смотри-ка, и женщины есть. Что же мы своих баб не взяли?
— Не последний раз, Маркел. Я понимаю, это только начало. Постой-ка… Здорово, Федор Степанович!
Навстречу им вышел Федор Крутов, торжественный и взволнованный — наверно, от озабоченности: впервые придется говорить на сходке. Русая бородка подстрижена, волосы аккуратно расчесаны. Новая сатиновая косоворотка с шелковым пояском — кисти почти до колен. А начищенные сапоги отражают солнце.
На лужайке, залитой светом, стояли и сидели группами человек около пятидесяти. Хлопало на легком ветру красное полотнище, рябила в глазах надпись из черных лаковых букв: «Долой самодержавие!» Знамя придерживал Василий Дерин. Такое же полотнище, но уже с надписью: «Российская социал-демократическая партия», привязывала шнурком к березовой сырой палке Марфуша. Ей помогал Родион Журавлев.
— Здорово, Алексей Кузьмич! Здорово, Маркел Андрианович! — радостно отвечал Федор подошедшим рабочим. — Располагайтесь пока.
Второе знамя было прикреплено. Марфуша с усилием подняла его над головой. На помощь подоспел Родион. Марфуша ворчливо толкнула его, стояла, запрокинув голову, разглядывая бьющееся на ветру и освещенное солнцем полотно. Рабочие подходили, вставали плотно, дышали в затылки. Федор стал говорить. Он поздравил фабричных с первой маевкой, сказал, что пока их собралось еще мало, но будет время — все карзинкинцы встанут под красные знамена.
На поляне появились запыхавшиеся — бежали от самой реки — Артем и Егор. Увидев, что сходка началась, попробовали пробиться вперед; сзади стоять какой толк, ничего не увидишь.
— Говорил, раньше надо, — упрекнул Егор приятеля.
Облюбовали старую березу на краю поляны, торопясь, полезли. Артем кое-как приладился на толстом сучке, обхватил руками ствол. Мешали смотреть ветви с молоденькими клейкими листьями, к тому же полотнище в руках Марфуши заслоняло отца.
— Мы требуем справедливых законов, требуем свободы… Мы должны быть хозяевами… — доносился его сильный голос. — Сегодня по всем городам рабочие отмечают свой праздник. Сейчас мы пойдем, чтобы соединиться с рабочими других фабрик и заводов города. Наша сила в сплоченности, в поддержке друг друга…
Отцу кивали согласно. Артем увидел дядьку Маркела, лицо у того застыло в напряжении, солнце било ему прямо в глаза, и он прикрывался рукой. У Марфуши рот полуоткрылся, улыбалась невесть чему.
Отец кончил говорить, вышел из круга и встал рядом с Василием Дериным. Все зашевелились, рядами стали строиться в колонну. Артем с Егором быстрехонько скатились с березы.
На этот раз сумели пробиться вперед.
Рабочие шли молча, сосредоточенно, слышно было, как шуршала под ногами прошлогодняя трава.
Миновали стороной деревню Иваньково. Еще издалека заметили среди редких зеленеющих деревьев большое скопище народу. Там над головами людей тоже вздымались флаги.
Карзинкинцы невольно прибавили шагу. Колонна городских рабочих двинулась им навстречу. Впереди шло много молодежи в студенческой форме, мелькали яркие платья девушек. Студент без фуражки, темноволосый — не иначе, Мироныч — взмахнул рукой.
Карзинкинцев встретили криками «ура!».
9
Рабочие стояли тихо, не переговариваясь, смотрели на окна. На улице лил густой крупный дождь. Наверное, каждый думал, что неплохо бы после фабричной духоты подставить непокрытую голову под этот сплошной поток.
Из кабинета директора вышел конторщик Лихачев.
— Так-с… — проговорил, ощупывая взглядом каждого. — Все в сборе? — Развернул список. — Маркел Андрианов Калинин! — Лихачев поднял глаза от бумаги, зловеще уставился на шевельнувшегося пожилого рабочего. — Первого мая не вышел на работу. Где был?
— За сморчками ходил, — с готовностью откликнулся мастеровой. — Старуха просила — захотелось сморчков ей. Старуху решил уважить.
— Так-с… Штраф восемьдесят копеек. Но, учитывая безупречный отзыв мастера, записать в штрафную книгу пятьдесят копеек.
— Премного благодарен, господин конторщик.
— Василий Михайлов Дерин.
— Я самый. — Дерин выступил вперед.
— Где был?
— Корову присматривал. В Починках корова по дешевке продавалась.
— Зачем тебе корова? Где держать будешь?
— Хо, зачем! Доить буду. А держать… Чего сейчас не держать — лето. Пусть на привязи бродит.
— Так-с… Егор Васильев Дерин, ставельщик. Сын тебе?
— Как же, первенец. Тоже с собой брал.
— В штрафную книгу восемьдесят копеек. Обоим.
— Понятно, — заявил Василий.
— Так-с… Алексей Кузьмичев Подосенов. Первого мая прогулял. Где был?
— Головы поднять не мог. Накануне сильно выпимши был.
— В штрафную книгу восемьдесят копеек.
— Федор Степанов Крутов. В штрафную книгу восемьдесят копеек.
— Марфа Капитонова Оладейникова. В штрафную книгу восемьдесят копеек.
— Родион Егоров Журавлев. В штрафную книгу восемьдесят копеек.
Список был большой. Лихачев торопился, глотал слова. Слушали его невнимательно.
— Андрей Петров Фомичев…
В толпе рабочих произошло движение. Оглядывались на Фомичева, стоявшего сзади у двери.
Конторщик договорил твердо:
— В штрафную книгу восемьдесят копеек.
Лихачев продолжал выкликать по списку. Наказание было предусмотрено для всех одинаковое — штраф восемьдесят копеек, дневной заработок хорошего мастерового.
— Так-с… — Конторщик прошелся перед плотной толпой людей, угрюмо разглядывавших его. Он явно важничал. — За массовый прогул могли вылететь с фабрики, — сообщил он. — Кланяйтесь в ножки вашему благодетелю.
С этими словами скрылся в кабинете. Почти тотчас же вышел. Распахнул дверь.
— Входите. Господин директор желает сделать отеческое внушение.
Подталкивая друг друга, потянулись в кабинет. Грязнов — в темном сюртуке, в белоснежной рубашке с галстуком — сидел в кресле, пытливо присматривался к каждому.
Рабочие конфузливо жались к стенам. Все не уместились, некоторые стояли в раскрытых дверях. Ждали, когда Грязнов соизволит говорить, посматривали на стену, на портрет большелобого человека с морщинками в углах рта — основателя фабрики Затрапезнова. Маркел толкнул приятеля:
— Кузьмич, глянь, неужто такие длинные волосы носил? Ведь не девка.
— То не волосы, — шепчет Подосенов. — Парик называется, вроде шапки на голову нахлобучивают.
— Скажи ты! Придумают люди!
Грязнов что-то выжидал. Молчание становилось тягостным. Вот резко поднялся с кресла, прошел к окну, распахнул рамы. Дождь уже кончился. С улицы ворвалась свежесть. Стал слышен гул фабрики.
Повернулся к рабочим, спросил зло, в упор:
— Кто работал на фабрике раньше девяносто пятого года? — Пождал, с удовлетворением отмечая, что под его взглядом опускают глаза, робеют. — Вот ты… Дерин, — с запинкой указал на Василия. С языка чуть не сорвалась фамилия Крутова. С ним он не хотел сейчас спорить. А что Крутов ввяжется в спор — знал. «Неумная Варька, — подумал с раздражением. — Будто мало людей своего круга». Намеками Грязнов пытался дать ей понять, что подобные увлечения добром не кончаются. Вроде прислушивалась, а после опять ее видели с Крутовым.
— Скажи мне, Дерин, была ли раньше такая больница при фабрике? — спросил с ударением на слове «такая».
Не понимая, к чему он клонит, Дерин сказал:
— Не было, господин директор. — И на всякий случай польстил: — При вас она появилась, такая.
— Ну не совсем при мне, — отказался от излишней чести Грязнов. И опять спросил: — А может, было фабричное училище?
— Не было училища, господин директор.
— Вот о том и речь, — назидательно сказал Грязнов.
Если до этого он еще не знал, как пойдет разговор, то сейчас постепенно приобретал уверенность: мастеровые вели себя скромно, Дерин отвечал с готовностью. Мельком глянул на Крутова. Тот был серьезен, пощипывал в задумчивости стриженую бородку.
— Очень многого тогда не было. Воспомоществования по болезни были? Не было. Только ленивые умы да крикуны, не желающие работать, не хотят замечать благодатных перемен, которые происходят на фабрике. Если предприятие дает дополнительную прибыль, у владельца появляется возможность расходовать лишние средства для улучшения жизни рабочих. Поэтому, что должен делать рабочий?
— Работать, — подсказал кто-то.
Грязнов удовлетворенно кивнул.
— А у нас находятся смутьяны, которые разжигают ненависть к владельцу фабрики. Вот вы подумайте, закроет Карзинкин фабрику, куда пойдете?
— Некуда, верно, — со вздохом откликнулся Маркел Калинин.
— Позвал я вас, — миролюбиво продолжал Грязнов, — чтобы договориться раз и навсегда. Большинство из вас — потомки той славной седьмой тысячи, которая и основала фабрику. Ваши родители, деды, прадеды годами создавали славу Большой мануфактуре. Изделия, сделанные их руками, ценились по всей России. Неужто мы так неблагодарны, что будем разрушать дело их рук? Я верю, что все вы ответите: нет и нет. Я верю в честность русского рабочего, в его порядочность. Верю, что потомственный рабочий остановит смутьяна. Он возьмет его за шиворот и скажет: «Не мешай! То, к чему ты призываешь, ведет к запустению, к обнищанию страны, а значит, и моей семьи. Я хочу добросовестно работать, содействовать прогрессу, расцвету промышленности и благополучию своей семьи».
Высказав уверенность, как должен ответить порядочный рабочий смутьяну, Грязнов расчувствованно оглядел собравшихся.
— Вы не согласны, Крутов? — живо спросил он, заметив, что Федор как будто порывается возразить.
— Не согласен, — охотно заявил мастеровой. — Когда ваш рабочий возьмет смутьяна за шиворот, он пусть добавит, что прежде всего содействует обогащению хозяина. Полчаса назад нам показывали, из каких источников пополняется карман Карзинкина.
— Не делайте вида, что вы ничего не поняли, — зло сказал Грязнов. — Кстати сказать, штрафные деньги находятся в фабричной кассе и опять-таки идут на нужды рабочих.
— Какие нужды? — справился Федор.
Грязнов ударил ладонью по столу, возмущенно сверкнул глазами.
— Повтори ему, Дерин, что сделано для рабочих в последнее время.
Василий выступил вперед и, загибая пальцы, перечислил:
— Выстроен больничный городок, господин директор. Сработано фабричное училище. Дают воспомоществование по болезни… Последнее достоверно: сын у меня покалечился на фабрике — получил воспомоществование. Двадцать дней по пятнадцать копеек получал. Так что ползимы провалялся.
— Могли и больше начислить. Видно, сам был неосторожен.
— То же и в конторе сказали, — охотно подтвердил Дерин. — Поспорил я маленько, да без толку.
— Могла быть ошибка, — пошел на уступку директор и, боясь, как бы Дерин не стал продолжать разговор о сыне, поднял руку, попросив внимания. — Вы потомственные рабочие, гордость Большой мануфактуры. Поверьте, мне было больно, когда контора сообщила о массовом прогуле. Я думаю, что на этот неблаговидный поступок вас толкнули люди, которые именуют себя социалистами. Ваш прогул мог иметь серьезные последствия. — Метнул мимолетный взгляд в сторону Фомичева. «Обвели дурака вокруг пальца, — с неприязнью подумал о нем. — Не сумел ничего вызнать».
Знай Грязнов твердо, что все эти рабочие были на маевке, рассусоливать бы не стал: троих-четверых выкинул бы за ворота. В назидание! А когда одни догадки, крутых мер не примешь, только вызовешь недовольство.
— Я говорю прямо: последствия могли быть очень серьезными, — повторил он. — Но я не хочу ссоры. Я жду, когда вы не то что будете поддаваться влиянию безответственных людей, но станете сами пресекать смуту. Администрация фабрики ценит ваше умение и будет ценить впредь. Прибыли прошлого года — мы уже получили согласие владельца — позволяют сделать некоторую прибавку отдельным рабочим. Не скрою, мне очень хотелось, чтобы все вы попали в это число. Некоторые из вас могут стать старшими рабочими с более высокой оплатой. Все зависит от старания. Подумайте об этом. Сейчас контора разрешила потомственным рабочим получать ссуды на строительство своих домов. Пора выбираться из каморок! От каждого из вас контора примет заявку, я распоряжусь об этом.
В окно врывалась прохлада, а директору было душно. Повел шеей, будто хотел вылезть из воротника. Присматривался к лицам и все думал: сумел ли убедить? Что останется в их головах от этого разговора?
— Я вас отпускаю. И хочу, чтобы вы помнили: нам ссориться незачем. Просто невыгодно.
Толкаясь, рабочие вышли из конторы, облегченно вздохнули.
— Ну и дела, братцы мои, — говорил Дерин. — Сначала оштрафовали, а потом… Насулено-то сколько! Заживем теперь. Кого же из нас, как Фомичева, старшим поставят?
— Что мне было — отказываться? — хмуро огрызнулся Фомичев.
— Зачем же, старайся.
— Хоть и старший, — оправдываясь, сказал Фомичев, — а не посчитались, оштрафовали вместе со всеми. Главное, и не был с вами.
— Не лез бы в болото, — наставительно сказал Дерин. — Чего тебя в Чертову Лапу потянуло.
— Ваши ребята указали.
Федор подмигнул Дерину.
— Ребята знают, чего человеку надо.
— Кузьмич, а славно мы пели, когда стояли с городскими под знаменем.
— Славно, Маркел. Памятно.
— Кузьмич, одного не пойму: оратор говорил, что надо сбросить царя. Как же без царя? У стада есть пастух, у звезд и то свой царь — месяц. А мы без царя. Кого слушаться будем?
— Выборные у нас будут от народа. Вместо царя, значит.
— Так все равно кто-то из выборных должен старшим быть.
— Ну и выберут из них старшего.
— Опять-таки будет царь. Я-то думал, как же?.. Народный, а все же царь. И что захочет, то и будет делать. Подумает меня засадить в кутузку, и ничего ты ему не скажешь. Все у него в подчинении.
— Зарвется, снимут.
— А как это снимут? Попробуй сними, когда он главный. Он помощников себе подберет. Сними тогда его.
— Кто бы ни был — снимут, — неуверенно повторил Подосенов. Почесал затылок. Верно ведь говорит Маркел: не просто будет сладить с человеком, который стоит у власти. Для одних он хорош, для других — плох. Снимай его, если те, для кого он хорош, встанут против. Задача. Надо будет расспросить об этом Крутова.
Сказал Маркелу:
— К тому времени, когда ставить будут, придумают для него узду.
— Царю до сих пор не сумели придумать, — не сдавался Маркел.
Просыпался у Маркела дремучий ум, требовал объяснения многому.
— Ладно, увидим Мироныча, спросим.
— Это будет дело… Кузьмич, директор говорил: старшим рабочим может назначить. Почти тридцать рублей жалованье. Неплохо бы тридцать рублей.
— Неплохо, Маркел. На тридцать жить можно.
— Но ведь не просто так назначат. За какие-то услуги, видимо?
— Это, Маркел, несомненно. Душу прежде продашь.
— Тогда ну их к бесу. Кузьмич. Проживем и так.
— Честнее будет, Маркел.
Глава третья
1
Слушали ораторов, кричали: «Правильно! Все правильно говорит, какая уж у рабочего жизнь!» Попели запрещенные песни. И снова на фабрики и заводы, в изнуряющую духоту. Как будто ничего и не было накануне. Только уважения к себе прибавилось: что ни говори — сила; всем-то так выйти на улицы — кто против устоит, никаких войск не хватит. Самые горячие шептали: скоро-де придет такое время — остановятся фабрики и заводы и лопнет самодержавная власть.
Полиция считала, что ждать того времени нечего — спешила. Вызывались те, кто прогулял в первый день мая. Вопросы для всех одинаковые: был ли в лесу, кто верховодил маевкой? Доподлинно известно, что весь «Северный союз» арестован. Не действует ли другая, еще не известная организация?
Многих уволили, особо неблагонадежных отправили в Коровники, и в городе, окутанном дымом фабричных труб, опять воцарилась благодатная тишина. По утрам чиновники заполняли конторы, в торговых рядах лавочники, на которых пробы негде ставить, божась и ругаясь, сбывали завалявшиеся плесневелые товары. Пьяная ругань неслась по окраинным улицам.
Успокоилась полиция: все пришло в норму, все стало на свои места.
Но затишье длилось недолго. В день столетнего юбилея юридического лицея студенты собрались у памятника Демидову, пели «Дубинушку» и кричали «Долой полицию! Долой самодержавие!» Звали собравшуюся толпу пройти с красными флагами к фабрике Карзинкина и, соединившись там с рабочими, предъявить политические требования губернатору.
Шестерых зачинщиков решено было выслать из города.
Около двенадцати ночи перед отходом почтового поезда на Москву, с которым отправлялись арестованные, на перроне вокзала собралась толпа. Из окна вагона лицеисты по очереди произносили речи, благодарили провожающих за сочувствие, говорили, что они, высылаемые, мученики идеи, которая восторжествует, несмотря на все гонения. Речи прерывались восторженными криками. Прибежавших городовых толпа оттерла, заявив, что им тут не место.
Издали наблюдая за происходящим, городовые отметили, что среди провожающих выделялся господин в платье акцизного чиновника. Он больше всех кричал и своим поведением сильно возбуждал толпу.
Господин оказался чиновником городского акцизного управления Николаем Морошкиным. За шумные действия Морошкин получил по службе строгий выговор и затем был переведен в глушь, в Пошехонский уезд.
Потом губернатору поступил рапорт полицмейстера Пузырева. Писал главный полицейский города, что в лицее не прекращаются беспорядки, что-де выпускается там журнал «Студент и рабочий», в котором много противоправительственных высказываний.
Становилось ясно — в лицее действует преступная организация. После тщательной слежки в конце концов напали на верный след. Некий гимназист Леонид Волков, имеющий связь с полицией, познакомился кое с кем из лицеистов и указал на них как на членов тайного студенческого комитета. Принадлежность указанных лиц к тайному сообществу подтвердила квартирная хозяйка Гензель, которая заметила, что во время обеда эти студенты всегда что-то читали, причем случалось, когда она входила к ним, прятали отпечатанные бумаги.
Двадцать человек были спешно выдворены под гласный надзор в Вологду.
Не успела полиция разобраться с лицеистами, в городе появились прокламации Северного комитета РСДРП. Прокламации были напечатаны хорошим шрифтом.
Губернатор Рогович вызвал начальника охранного отделения полковника Артемьева и в сильном возбуждении показал ему кукиш.
На ноги подняли весь сыск. Наконец поступило сообщение, что типография обнаружена.
Урядник нового поселка по Суздальскому шоссе заметил странное поведение квартирантов госпожи Сергеевой: никого к себе не допускают, ни с кем не знакомятся. Вечером урядник и сотский пробрались через забор к самому дому, однако разговоров никаких не услышали, окна были занавешены толстыми тканями. Урядник не успокоился и на следующий вечер продолжал наблюдение. Тут ему и послышался шум машины. Прокравшись к крыльцу, он увидел человека, схватил его и выпроводил на шоссе, чтобы тот не подал знака. В доме была найдена типографская машина, разные печати и большая пачка прокламаций.
В эти напряженные для полиции дни и началась война с Японией, которая должна была всколыхнуть патриотические чувства населения и вытравить крамолу. Но с фронта утешительного приходило мало. Неуспех армии только усилил брожение. Пристав Цыбакин доносил, что на фабрике Карзинкина ткач Иван Митрохин читал письмо своего брата с полей Маньчжурии, а потом кричал, что генералы пьянствуют с великим князем Кириллом, а не смотрят за делом, и что главный виновник бед народных государь император и его надо прогнать с престола, а на его, мол, место найдутся достойные кандидаты.
Пока листовки призывали рабочих бастовать, еще было ничего, по крайней мере, привычно, но коли вслух стали непочтительно говорить о царе — это уже никуда не годилось.
2
Артем книжки в охапку и из училища вон. Сбежал с широкого каменного крыльца с фигурными фонарями на столбах и на миг растерялся, не зная куда пойти. В каморках едва ли кого застанешь, домой не хотелось.
Вчера полдня сыпал снег, и слободка принарядилась. Пуховые шапки белей белого висели над карнизами домов. Деревья в инее, каждая веточка сверкает, искрится на солнце. Воздух сухой, звенит.
От казенки, что ближе к магазину Подволоцкого, доносились крики. Там на заплеванном и притоптанном снегу парни играли в шары, на деньги. Артем направился к ним поглазеть — сам неплохо играет, только не на деньги, на конфетные обертки.
Людей сегодня на улице, как в праздник. Обшарпанная, с лохмотьями войлока дверь казенки почти не закрывается. Одни входят, другие чуть ли не ползком вместе с клубами пара вываливаются на крыльцо. Не без помощи постороннего вылетел на снег тощий, оборванный мужик, в пиджаке на голое тело, в опорках на босу ногу — хромой Геша, возчик булочника Батманова, известный в слободке пьянчужка и задира. Чуть погодя, описав дугу, шлепнулась рядом с ним шапка.
Геша с трудом встал на карачки, поднял всклокоченную бороду.
— Нешто есть право толкать! — крикнул плачущим голосом. — Разбойники!
Попытался выпрямиться — ничего не вышло, ноги не держали, свалился на спину. Лежа, вдруг заорал во всю мочь:
Из казенки, пошатываясь, вышли крючники. Все рослые, под притолоку, мужики. У каждого за голенищем валенка железный крючок для работы с хлопком. Посмотрели на пьяного воющего оборванца — не понравилось, стали останавливать:
— Молчи, обиженный, душу гложешь!
Геша скосил на них заплывший глаз, притих. Но едва крючники отошли, опять завыл:
У Артема мурашки по телу пробегали. Вот так Геша! Откуда такую песню знает? Ни в одной книжке не найдешь. Крючники вернулись. Один, мрачный, заросший, занес над Гешей кулачище, пригрозил:
— Слышь, убогий, не тревожь!
Парням уже не до шаров, сгрудились, смотрят. Люди, идущие по своим делам, тоже сворачивают к казенке. Толпа растет.
— Разойдись! — вдруг несется за спинами. К пьяному проталкивается городовой Бабкин — длинная шинель с ремнями накрест, шашка, бьющая по ногам. Глаза круглые, усы заиндевели, шевелит ими — ну чисто кот, которого вспугнули с лежанки. — По какому случа-а-ю?
Удалось наконец протиснуться, схватил Гешу за шиворот, поднял. Тот не стоял, ноги подгибались, вжал голову в плечи — смотреть и смешно, и жалко. Бабкин ухватил его поудобнее, поволок — видно, в кутузку.
Геша силился сохранить сползающие опорки, поднял колени к подбородку, придерживал руками. И главное, не унимался, кричал:
Толпа двигалась следом. Парни вдруг переглянулись, гикнули:
— Наших бьют!
Бросились на городового, вырвали Гешу.
— Леший с вами, — устало сказал Бабкин, отдуваясь. — Нынче все полоумные. Не знаешь, как и службу справлять.
Геша совсем осмелел, тешит народ:
Смеются парни, смеются крючники. Радуется Артем. Куда интереснее, чем в училище. Диво-дивное: Геша царя хулит, и ничего, никто его не обрывает.
Смотрит — шагает по мостовой с сумкой в руке Лелька Соловьева. Знать, с базара. Окликнул:
— Подожди, Лельк.
— Ась! — отозвалась девчонка. На длинных ногах подшитые, с рваными голенищами валенки. Неприкрытые голые коленки посинели, покрылись пупырышками. Пальтишко из отцовского пиджака скроено, шапка тоже отцовская, налезает на лоб.
— Ты меня? — спросила Лелька и мигнула Артему озорным глазом.
— Кого же больше! — удивился Артем. С подозрением уставился на нее: чего вздумала мигать? — Егора видела?
— Ась! — Лелька рассеянно оглядывается по сторонам. — Вчера видела. Утресь на фабрику пошел — видела. С Работновым Васькой… Отгадай загадку: на плешь капнешь, о плешь ляпнешь, с плеши долой.
— Ты сегодня какая-то глупая, — заметил Артем.
— Сам дурень, — огрызнулась Лелька. — Блин это, вот что. На плешь, на сковороду ляпнешь, и с плеши, со сковороды, долой. А еще ученый!
Показав язык, Лелька повернулась неторопливо, напоследок крикнула:
— А тебя батяня ищет. Встретила, так спрашивал. Порку задаст.
Артем не знал, верить или не верить. Вроде не за что порку-то. На всякий случай побежал к дому.
Отец куда-то собирался — в чистой белой рубашке, выбритый. Похоже, не работал сегодня.
— Знаешь, что я слышал! — с порога возбужденно объявил Артем. Хотел рассказать, как орал Геша у казенки.
— Знаю, сынок, — негромко ответил отец. Сегодня он почему-то казался чужим, странным. Глаза запали, как после бессонницы. — В Питере царь на рабочих руку поднял. Уйму людей пострелял…
3
Зимний звездный вечер. Мороз. В тишине гулко скрипит под ногами снег. Двое спускаются с крутого склона к берегу реки, то и дело оступаются на узкой тропке, проваливаются чуть не по пояс. Постоят, оглядятся и опять делают осторожно шаг за шагом.
На крыльце бревенчатого приземистого дома, что под самым склоном, кутаясь в шубу, стоит в тени человек. Он всматривается в идущих — может, не те, кого ждет.
Двое направляются к дому, старательно стукают валенками, сбивая с них снег. Человек выходит им навстречу. Это хозяин дома Иван Калачев.
— Что так долго? — глухо спрашивает он.
Перед ним Мироныч и Федор Крутов. Мироныч усмешливо откликнулся:
— А ты думал, легко уйти от Милюкова? Уговаривал на чашку чаю. Еле отбились.
— Удалось выступить? Допустили?
— Все было, как задумали.
— Здорово выступил, — подтвердил Крутов. — Сейчас еще, видимо, затылки чешут. Досталось питерскому барину на орехи.
— Чай, полиция была? Как же ушли?
Мироныч засмеялся, вспоминая:
— Полицейских крючники затолкали меж кресел. Останавливать было некому. Мы огляделись да сразу сюда.
— Ну, давайте в дом. Ребята там затомились ждавши. Ко мне на смену вышлете потом Костю Сляднева.
Мироныч и Крутов возвратились с публичного собрания, которое устроила городская дума. Заранее было известно, что из Петербурга приедет Милюков, тот самый, что сколачивает новую партию — конституционно-демократическую.
И вот обширный, с тяжелыми люстрами думский зал набит битком. На возвышении стол, длинный, крытый зеленым сукном. За ним в креслах почтенные люди города.
Председательствует угрюмый, с квадратным раздвоенным подбородком городской голова Вахрамеев — брат Вахрамеева, любителя скачек.
Милюков на трибуне. Рассказывает, отчего Россия терпит поражение в войне с Японией. Попутно зачитывает основные положения программы самой лучшей, самой разумной партии из всех бывших и ныне существующих. Каждый из присутствующих может быть зачислен в ее ряды. Думайте, господа, и спешите!
Все нынешние партии призывают бороться с самодержавием, они совершают преступление перед народом, толкая его на путь кровавой революции. Конституционно-демократическая партия пойдет по пути постепенного и мирного завоевания прав народных.
Милюков бросает в зал смелые обвинения. Он распален, воинственно топорщатся пышные пшеничные усы.
— Ответственность за поражение на фронтах несут социал-демократы. Это они вынуждают рабочих бастовать в столь тяжелое время, это они подговаривают крестьян отбирать у помещиков землю. Россия страдает от смуты…
В зале нарастает гул. Прислушаться к одним — одобряют, послушать других — в пору уходить с трибуны.
Напротив входных дверей ряды заняты карзинкинцами. С откровенной скукой на лице возвышается крючник Афанасий Кропин. С боков и сзади на ряд — дюжие парни, его товарищи по работе на хлопковом складе. Здесь же Василий Дерин, Крутов. Все одеты спроста, но чисто. Пальто никто не снимал. Ждут не дождутся, когда Милюков закончит речь.
Сзади на последних рядах виднеются мундиры полицейских. Собрание публичное, разрешенное губернатором, но присмотр нужен.
Милюков наконец садится рядом с председателем Вахрамеевым. Тщетно звонит колокольчик, зал никак не утихомирится.
Но вот по проходу идет студент. Он бледен, рот крепко сжат. Милюков встречается с ним взглядом и благодушно приглаживает усы. Что может возразить ему этот молодой человек?
— Партия народной свободы обещает добиваться конституционных прав по возможности. Восьмичасовой рабочий день осуществлять по возможности. В случае надобности крестьяне получают землю по справедливой цене — сто рублей за десятину. Платите пять миллиардов рублей, и земля ваша…
Однако у этого студента голос тверд и есть ораторский навык, приводит цифры — значит, говорит не с налету, готовился. На лице Милюкова проявляется интерес. Настороженно прислушиваются и почтенные люди за зеленым столом.
Мироныч трясет затрепанным блокнотиком.
— А вот что говорит господин Милюков о войне. — Голос становится беспощадным. — Царь-батюшка страдает… Четыреста тысяч солдат уложил он, бедный, из-за лесопромышленных предприятий, которые устраивал в Корее! Два миллиарда народных денег пришлось ему, бедному, посеять в Маньчжурии и утопить в океане по этой же самой причине. Рабочих с женами и детьми принужден был он, бедный, расстрелять в Петербурге, когда они дерзко посмели огорчить его царское сердце просьбой о помощи…
Последние слова потонули в реве, в топоте ног. Топали в передних рядах благонравные чиновники, топали за председательским столом.
— Я лишаю вас слова, — загремел Вахрамеев. Он зол, он готов рвать Мироныча на части. Посметь оскорбить государя императора! Здесь ярославская дума, а не английский парламент.
На лице Мироныча терпение. Ждет, когда можно продолжать. Поднял руку, возмущенный гул стал еще сильнее.
— День девятого января раскрыл глаза рабочим. Они поняли…
Председатель швырнул беспомощный колокольчик, поискал глазами полицейского пристава. В зале творилось невообразимое. Какие-то рослые люди оставляли кресла, запружали плотной стеной проходы. Ко всему мигнул и погас свет.
Темнота усилила суматоху. В разных местах загорелись спички. Дальше ждать нечего. Мироныч спрыгнул с возвышения в зал. Перед самым носом спичка осветила озабоченное лицо Федора Крутова. Схватил Мироныча за руку, потащил к выходу.
Когда зажегся свет, публика рванулась к двери. Напрасно призывал Вахрамеев успокоиться и продолжать собрание, его не слушали. Боязливо косились на рабочих: чего доброго, бомбу кинут.
Афанасий Кропин и Василий Дерин сдерживали тучного пристава, стараясь затолкать его в проход между рядами. Пристав цеплялся за подлокотники кресел, упирался, рассерженно сопел. Самое удивительное было то, что борьба проходила молча. Пробиравшиеся к нему на выручку помощники оказались притиснутыми к стене, далеко от дверей.
Федор и Мироныч смешались с толпой и выбрались из зала. Тогда Афанасий Кропин поднял над головой шапку— пора уходить. Стараясь не отрываться друг от друга, рабочие двинулись к выходу. На улице не задерживаясь расходились в разные стороны.
Мироныча и Федора до самого склона провожали Афанасий Кропин и Василий Дерин.
В жарко натопленной комнате при слабом свете привернутой лампы сидели человек двадцать. Говорили вполголоса, больше потому, что за дощатой перегородкой спали дети. Оттуда, из полумрака, белым пятном виднелось застывшее в напряжении лицо хозяйки дома. Слушала, стараясь не пропустить ни слова, дивилась. Первый раз видела у себя столько незнакомых людей. Случалось, к мужу заходили приятели, с которыми работал в судоремонтных мастерских, приносили водку, спорили, пели песни. Эти говорили степенно, друг друга не перебивали. А по обличью видно — тоже мастеровые. О Мироныче, сидевшем в красном углу, под иконами, думала с любопытством: «Не из простых, наверно, чешет-то больно складно, как по книге. Пришел позднее, вместе вон с тем, русобородым, что пристроился на корточках ближе к порогу, — сразу к ней: „Здравствуйте, Анна Васильевна!“ Поди-ка, зараньше вызнал, как зовут. Обходительный!»
Не спускала с него глаз, все хотела понять, что он говорит. Видно, смелый, если не побоялся при всех в городской думе сказать, что воевать с Японией русскому народу вообще незачем, а если царю нужна война, то пусть он один и воюет, опыта ему не занимать — расстрелял же он безоружных рабочих перед своим дворцом.
«Господи! — безмолвно шептала Анна Васильевна. — Детишек-то неповинных за что? Малые, неразумные…»
Представила себя в той толпе под пулями, содрогнулась. Вырвалось невольно:
— Грех-то какой!
Мужчины притихли, обернулись к ней.
— Грех-то, говорю, господи! — стала неловко объяснять, совестясь оттого, что вмешалась в их разговор. — Стрелять в иконы грех… С иконами шли к нему. Не оставит господь этого…
— Не оставит? — Мироныч, прищурясь, вглядывался в ее лицо. Сказал как можно мягче. — Будем надеяться, Анна Васильевна, что и не оставит.
Пожилой железнодорожник, сидевший у занавешенного стеганым одеялом окна, заерзал на лавке.
— Тать лесной и то не решился бы на такое злодеяние, — басовито заметил он.
— Вот и выходит, что без оружия, без восстания не обойтись, — продолжал Мироныч прерванную мысль. — Вооружаться, создавать боевые дружины и не откладывать ни на один день.
— Где его возьмешь, оружие? — неуверенно спросил кто-то. — Не валяется.
В темноте угла забеспокоился парень, кашлянул смущенно.
Посмотрели на него, ожидая, что скажет.
— Я так думаю, — от волнения парень говорил хрипло, — оружие у фараонов отбирать можно. Не валяется, а по городу ходит.
Это был Костя Сляднев, которого Калачев просил прислать себе на смену. Светлый чуб спадал на крутой лоб, блестели крупные глаза.
Костя служил разносчиком в редакции газеты «Голос», был отчаянным и храбрым до бесшабашности. Раз передали ему листовки «Уроки войны». Рассовал по карманам и пошел по городу. Идет, опускает в ящики для писем, кидает через заборы. Проходил мимо полицейской части, решил, что городовым тоже полезно знать «Уроки войны». Не долго думая, свернул листовку в трубочку, приладил камешек и зашвырнул в форточку: «Нате, фараоны, читайте!»
Пришел домой, а там еще пачка дожидается — только что принесли. Говорит торопливо матери:
— Дай скорее попить чаю, жажда одолела.
Не успел за стол сесть, в дверь врываются полицейские.
— Здесь живет Минеев?
Очевидно, кто-то видел, как он бросал листовку в форточку.
Парень глазом не моргнул. Указал на флигель, где жил старик пряничник. Полицейские быстро повернули, а он свежие листовки за пазуху и стрелой из дома.
Поздно вечером его все-таки арестовали. В участке отказался давать показания — отправлен был в Коровники, в одиночку.
Просидел он в Коровниках месяца полтора. Вышел и опять стал разносить газеты, а заодно и листовки.
— И этот источник по необходимости придется использовать, — поддержал Мироныч парня. — Но в основном будем доставать через военные организации и изготовлять сами…
В дверь с клубами морозного пара вошел Калачев. Иззяб, стоявши возле дома.
— Костя, ты чего околачиваешься тут? Пригрело? — недовольно обратился он к Слядневу. — Кто сменять должен?
Передал парню шубу, встал к печке греть руки.
Расходились поздней ночью. Мироныч остался у Калачева — на своей квартире его могли арестовать.
4
На этаже тянуло запахом кислых щей, горелым. С лестницы неслось невеселое треньканье балалайки. Родным, знакомым повеяло на Артема, когда он бродил по корпусу.
Искал он Егора Дерина. Заглянул в каморку, обегал коридоры — парня нигде не было. Досадно. Отец наказал, чтобы быть вместе и как можно скорей.
Артем хотел уходить и столкнулся с Марфушей — шла из кухни с блюдом пирожков. Была в стареньком ситцевом платье, босая. Стесняясь, Артем по-взрослому поклонился:
— Доброго здоровья, Марфа Капитоновна.
Марфуша чуть не села. Прыснула смехом, обняла свободной рукой смутившегося подростка, зацеловала.
— Тёмка, родной ты мой. Совсем одичал… Капитоновна! — И опять засмеялась. — Ha-ко пирожок съешь. — Выбрала самый румяный, протянула.
Артем, не глядя, взял, разломил. Пахучий дымок шел от печева. Пирожок оказался без начинки.
— С аминем, — заметил Артем.
— Да уж какой дали, ешь, — сказала Марфуша, любуясь им. — Ни разочка ведь не зашел, как уехали из каморок. Будто чужой совсем.
— Некогда, — хмурясь, сказал Артем.
Марфуша жалостливо спросила:
— Все учишься? Чай, трудно? Долго еще?
— Последний год.
— Ну и ладно, — обрадовалась она. — Конторщиком потом поставят. Легче, и уважение есть. Ты чего тут?
— Егора ищу. Мать говорит, с работы пришел час назад, куда-то удрал. Папаня зовет.
Марфуша погрустнела, задумалась.
— Помнишь, как папаню из Коровников ждали? Маленький ты был, заснул прямо на траве. А я все боялась: иззеленишь рубаху — попадет обоим. Родя меня тогда все от ворот прогонял, пугал ружьем: уйди да уйди. Все вижу, как вчера было… Зачем он вас с Егоркой зовет?
Артем пожал плечами. Ковырял пол носком валенка и молчал.
— Да уж не говори, раз нельзя, — ворчливо сказала Марфуша. — Все вы заговорщики… Пойдем, обедать соберу.
— Нет, — отказался Артем. — Егора найти надо.
Егор, Васька Работнов и Лелька Соловьева на пустыре за корпусом играли в шары. Было темно. Игра не клеилась, но и прекращать ее не хотели.
— Вот, давай сюда, — обрадовался Егор, завидя Артема. — Бери Васькин шар, а то с ним помрешь со скуки.
Васька обиженно возразил:
— А ты не подыгрывай ей. Больно интересно…
Лелька шмыгнула носом и азартно чикнула ногой свой шар. Он не то чтобы попасть в Васькин — не долетел даже. Егору удобнее было бить в Лелькин шар — и ближе, и на бугорке — но он приметился и точно запустил по Васькиному.
— Видал! — с отчаянием обратился Васька к Артему. — Играй с ним… — И покорно подставил нос для щелчка.
Носы у обоих распухли. У Васьки оттого, что много проигрывал, Егор мужественно принимал щелчки за себя и за Лельку — выходило не меньше.
— Ты нужен, — объявил Артем Егору. — К отцу надо.
— Подожди, — попросил тот. Не хотелось ему уходить от Лельки. — Может, ее возьмем? Не смотри, что такая, язык за зубами держать умеет.
Лелька, услышав, что говорят о ней, бесстыже уставилась на Артема.
— И я с тобой, — требовательно объявила Егору. — Мамка дома, я могу допоздна гулять.
Егор взглянул на хмурого Артема, вздохнул и заискивающе сказал девчонке:
— Приду, в коридоре посидим. Выйдешь?
Лелька заносчиво тряхнула головой, обвязанной по-старушечьи платком, и, даже не подняв своего шара, горделиво зашагала прочь. В душе Егора боролись два желания: догнать, сказать что-нибудь ласковое и другое — остаться с Артемом, проявить характер.
— Подумаешь! — крикнул он Лельке. Тут же накинулся на Ваську. — Чего смотришь? Подбери ее шар и отнеси.
— А сам-то не можешь? — разумно заметил Васька.
— Слышишь! — кивнул Егор Артему. — «А сам-то…» Он еще рассуждает. Не догадается, что человеку некогда, ждут его.
Егор взял свой шар, послушно направился за Артемом. Долго молчали, пока шли мимо корпусов. Потом Егор не выдержал:
— Ты не злись на нее. Она хорошая.
Пытаясь быть безразличным, Артем сказал:
— Мне какое дело.
На самом-то деле он был обижен на Егора, ревновал его к Лельке. «Связался с рыжей, все забыл».
— Посмотри-ка, — похвастался Егор шаром. — Под цвет бомбы сделал. В случае чего, пригодится…
Шар был новенький, искусно выкрашен в стальной цвет и тяжелый — Егор проковырял в разных местах дырки и влил туда свинец. Все еще дуясь, Артем принял шар, повертел.
— Хоть бы мне сделал.
— Сделаю, — пообещал Егор.
В маленькой комнатке Крутовых, кроме Федора, были Варя Грязнова и Родион Журавлев. Федор стоял у печки, засунув руки в карманы, был серьезен. Варя, не раздевшись, сидела у стола. Родион по-деревенски присел на пороге.
Увидев фельдшерицу, Егор почему-то смутился.
— Как твое здоровье? — спросила Варя. — Не болит ничего?
Егор вместо ответа оттянул рукав пальто, сжал кулак. На руке вздулись жилы.
— О, молодец! — похвалила она. — Подковы гнуть можешь.
— До подков мне еще далеко, — поскромничал Егор.
Варя ушла. Федор велел ребятам присаживаться.
— Завтра поедете в Ростов с утренним почтовым поездом. Во всем слушаться Родиона. Он солдат, ему и командовать. Давайте обговорим, как будем действовать.
«Дело-то нешуточное», — догадался Егор.
— Алексей, могу я завтра воспользоваться фабричной лошадью? Всего на несколько часов?
— Тебе, кажется, ни в чем не было отказу. Правда, Антипа я отпустил в деревню. Возьмешь другого кучера.
— Спасибо. Кучера мне не надо.
Выпрямляясь, Алексей Флегонтович зло скрипнул стулом. Спросил с гневом:
— С ним хочешь поехать?
Варя подняла голову, удивилась резкости его тона. Брат водил ложкой в тарелке. Лицо становилось жестким и непроницаемым. Видимо, острого разговора сегодня не избежать. Что ж, она давно готовилась. Хорошо, что нет рядом его жены Лизы. При ней Варя не смогла бы говорить начистоту.
— Вот еще что, — как можно беззаботнее сказала она. — Я ухожу из дома… У тебя теперь своя семья, свои хлопоты… Буду жить отдельно.
— Где? — поинтересовался он.
Ей показалось, что брат принял это известие с облегчением. Нынешней зимой Грязное женился на Чистяковой. Молодые женщины не ладили, в доме создалась тягостная обстановка.
— Где-нибудь поблизости от фабрики.
— На что жить будешь? — опять внешне спокойно спросил он.
— Я думаю, ты не выгонишь меня с работы?
— Нет, зачем же. — Он болезненно скривил рот. Что-бы она не заметила его подавленности, склонился над тарелкой. — Жалованье фельдшерицы… Не представляю.
— Теперь ты мог и забыть, сколько имел сам, когда приехал на фабрику.
Да, тогда он был в подчинении и имел всего тысячу в год. Хотя чувствовал себя и спокойнее, и увереннее. Может, оттого, что в ту пору не было ему и тридцати лет, будущее казалось заманчивым.
— Это верно, забыл. — Вспоминая то время, он подобрел. — Но и ты забываешь: с первых дней у нас была бесплатная казенная квартира.
— Буду жить скромнее.
— А он?
— Обвенчаемся и решим, как быть.
Алексея Флегонтовича неприятно поразило, что сказала она об этом уверенно, как о чем-то давно решенном. Спросил хмуро:
— Ты все обдумала?
— Да.
Грязнов потер лоб, долго сидел, закрыв глаза. Неотвязно всплывало лицо Крутова.
Не сам ли Алексей Флегонтович виноват, что возбудил у Вари интерес к нему?
Вспомнил, с чего началось.
В тот день Крутов вышел из тюрьмы, куда попал за чтение запрещенных книжек. В тот день Алексей Флегонтович приехал на фабрику. Разница была в том, что управляющий Федоров принял молодого инженера с распростертыми объятиями, а мастерового не допустил до работы. Знай, что последует дальше, Алексей Флегонтович не стал бы вмешиваться в судьбу Крутова. Но Федор был ему симпатичен, и он помог мастеровому устроиться на фабрику.
После стачки девяносто пятого года Крутов снова попал в тюрьму и, когда вернулся, Алексей Флегонтович, ставший к тому времени директором, уже не смог отказать ему в приеме на фабрику.
Солдаты стреляли в толпу рабочих. Фабричные не зря ждали суда над виновниками расстрела. С точки зрения гуманности это было бы справедливо. Но следствие провели так, что виновниками были объявлены наиболее заметные на фабрике рабочие, в том числе Крутов. Варя До сих пор при каждом случае напоминает, что с Крутовым и его товарищами поступили жестоко: осудили неповинных. Доказывать это Алексею Флегонтовичу излишне, сам прекрасно понимал, что так оно и есть. За вернувшимися из тюрьмы рабочими был установлен полицейский надзор.
Алексей Флегонтович имел возможность не принимать поднадзорных на фабрику. Однако Варя настаивала, в те дни она просто выходила из себя. И он согласился, тем более, что появилось желание сломить Крутова, подчинить своей воле. Пожелай он, и Крутов завтра же вылетит за ворота. Но это значило бы, что он расписывается в полном бессилии в своей борьбе за влияние на него. А Алексей Флегонтович еще надеялся…
— Ты въедешь в казенную квартиру при больнице. Но пока Крутов не будет назначен мастером, станете жить отдельно. Это мое условие. На днях я переведу его в механический завод.
— Может быть, твоя забота лишняя? — Щеки у Вари запунцовели, глаза наполнились обидными слезами. — В твоем понимании я несчастное создание, и ты спокойно оскорбляешь меня своим попечительством.
Алексей Флегонтович вышел из-за стола, ласково коснулся ее волос.
— Брось, Варя, — сказал проникновенно, как и раньше, когда были дружны. — Я говорю с младшей сестренкой, которую люблю, и ты это знаешь. Мне хочется, чтобы тебе жилось лучше, и больше ничего.
— Это правда, Алексей? — Варя смотрела на него с доверчивой улыбкой.
— Правда, Варюха… Только потому и противлюсь твоему сближению с этим человеком. Не будет у вас счастья. — Опять посуровел: «Как все-таки неприятно говорить об этом». Вдруг спросил с надеждой: —А может, не столь привязана, а? Разве мало вокруг достойных? Чем для тебя плох Лихачев, например? Подумай, Варя, хорошенько, не спеши.
— Странно в тебе все уживается, — с грустью проговорила Варя. — Ты добр и в то же время жесток, ты честен и можешь пойти против своей совести.
— Не преувеличивай мои дурные качества.
— Нет, Алексей. — Она задумчиво покачала головой. — Вовсе нет. Все годы я наблюдаю тебя, и ты меня пугаешь. Боюсь, перестану уважать…
— Этого не случится, — бодрясь, заметил он. — Для тебя я всегда старший, внимательный брат. Приведи сюда… — Он замялся, не зная, как назвать, суженым или по фамилии. — Приведи сюда Федора и предоставь мне поговорить с ним. Должен я с будущим родственником познакомиться ближе?
5
Всю ночь ростовского купца Михаила Петровича Куликова мучили кошмары. Привиделось поначалу — сидит на раскидистой иве над прудом. Зачем полез — не объяснишь. С верхушки ее стал падать в воду. Упал и очутился в непонятном месте. Вокруг прыгают человечки — мелкие, в красных колпаках с кисточками, задевают Михаила Петровича, дергают, зубы острые скалят. Не сразу сообразил, что находится в преисподней, а человечки в красных колпаках — бесенята. Испугался до дрожи, спрашивает заискивающе:
— То, что я здесь, понарошку?
— Да нет, — ответил самый бойкий и дернул за волосы так, что больно стало. Схватился Михаил Петрович за больное место и ужаснулся — на голове у него тоже колпак с кисточкой… прирос. Закричал в ужасе и вдруг проснулся…
Едва успел охолонуть от испуга — другой сон. Жену будто подхватил кто-то и через окно вытащил на улицу. Михаилу Петровичу возмутиться бы, догнать насильника— все-таки законная супружница, мать двоих детей, — а он этак глупо высунулся в окно и спрашивает, надеясь:
— Ты мой добрый ангел, да? Насовсем ее поволок?
Вот ведь что лезет в голову честному семьянину! А все от расстройства.
Писарь под большим секретом передал копию письма урядника — переписывал и ляпок сделал, утаил. На бульваре возле озера Неро застрелился мещанин Иван Обуй-Коровин, двадцати трех лет. При обыске нашли паспорт и записку: «Умираю, как нужно, без хлеба скверно, мест нет и нигде не держат, как политического поднадзорного. Одной жертвой самодержавия больше».
Урядник и сообщал о сем губернатору Роговичу. Добавлял, что торговля револьверами производится в Ростове одним Куликовым. И дальше шло такое, отчего вот уже который день Михаил Петрович не находил покоя. Куликов-де тридцати лет от роду, трезв, семейный, а в общем малограмотный и невысокого умственного развития, но во всем усилия употребляет к тому, чтобы его считали человеком образованным и дальновидным.
Михаил Петрович помнит — заходил урядник. Оглядел лавку, спросил, как торговля. И все с улыбочкой, с уважением. А поди, в тот же день и написал губернатору, прохвост. Ты мне в глаза скажи, кто я такой. Губернатору-то зачем об этом, на всю-то губернию славить?
Тяжко! В пору последовать примеру мещанина Обуй-Коровина.
Встал Куликов с головной болью. В ушах гул, то ли от дурного сна, то ли от тягучего колокольного звона, доносившегося с улицы. Все думалось: «Усилия употребляет к тому, чтобы считали человеком дальновидным…» У Михаила Петровича, не в пример многим, товар самый ходовой. Спроси-ка, кто из торговцев грузит подводы разной кухонной утварью, косами, серпами и отправляет торговать по уезду? Куликов. Сейчас спрос на оружие пошел. Разве не позаботился он выписать у торгового дома «Якобсон, Грингауз и К0» достаточное количество этого товару? Вот и считай, какой он недальновидный. У Куликова торговля — позавидуешь.
Михаил Петрович долго полоскался под умывальником, потом степенно подсел к столу. Прихлебывал с блюдца чай, ел оладьи, макая в сметану. Настроение вроде бы улучшалось.
На улицу он вышел в хорьковой шубе, в новых валенках. Пусть видят: и торговать есть чем, и одеть есть что. Шел неторопко, пальцы рук поигрывали на сытом чреве. За ночь морозец подсушил снег, хрустит он в такт шагу Михаила Петровича. Два зимогора за углом дома жрут водку прямо из сороковки. Михаил Петрович неодобрительно стрельнул на них взглядом — не заметили. «Пропащие люди!»
У воза, обвязанного рогожей, галдят бабы: видать, чего-то не поделили. Рядом с гостиницей узорные саночки, крытые медвежьей полостью. Застоявшийся крупный мерин вздрагивал лоснящейся кожей, перебирал ногами. «Кто-то из важных, нездешних, — определил Куликов, — не оставляют вниманием Ростов-батюшку».
Бабы распалились, уже до толкотни дошло.
— Посовестились бы перед великим храмом, — прикрикнул на них Михаил Петрович.
Бабы оглянулись, умолкли. Разом вдруг начали креститься на собор с золотившимися куполами. Даже зимогоры совестливо спрятали сороковку и затопали опорками к базару.
— То-то и оно, — удовлетворенно проговорил Куликов.
«Вот она, кормилица», — подумал с торжеством, останавливаясь перед окованной дверью лавки. Отомкнул замок, снял железные накидки. Распахнул оконные ставни. Из кирпичного выстывшего за ночь здания несло сырым холодом. На полках чего только нет: замки амбарные по полпуду весом и дверные американские, пилы, топоры, рубанки. Гора ведер — блестят оцинкованными боками. На прилавке за стеклом легкое оружие. На стенной специальной подставке установлены в ряд охотничьи ружья.
Оглядывая богатство, Михаил Петрович потирал руки от удовольствия. «Надо будет сразу же и печь протопить, — решил, — не то намерзнешься».
Скрипнула дверь. Вошли двое. Один высокий, подбородок спрятан в поднятый воротник осеннего пальто, мохнатая шапка глубоко сидит на голове. Только нос и виден — тонкий, удлиненный нос. В руке большущий черный чемодан. Второй парень лет семнадцати: широкие плечи, широкое нахальное лицо, разбойничьи глаза.
Михаил Петрович рад был первым покупателям. Хотел было выйти навстречу из-за прилавка и обомлел — молодой направил на него дуло нагана, пригрозил:
— Будешь кричать — застрелю.
Щелкнула дверная задвижка. Высокий деловито прошел за прилавок.
6
Мальчишка увидел незнакомца и решил поиграть с ним. Он остановился у окон лавки и уставился на Артема.
Артем не помнил, пять минут или полчаса прошло с тех пор, как Родион и Егор Дерин вошли в лавку. Ему Думалось, что они там слишком долго. Только что прошли два мужика, в полушубках, подпоясанные красными кушаками. Остановились, рассматривая облупившуюся вывеску с надписью «Металлические изделия Куликова».
Артем замер: а ну пойдут в лавку, что предпринять? В случае опасности он обязан был отвлечь внимание. Еще накануне решили, что станет разыгрывать припадочного— начнет валяться на снегу, стонать, корчиться.
Артем знал, что на углу — отсюда не видно — следит за лавкой отец. Он приехал с Варей в узорных санках, что стоят у гостиницы.
К счастью, мужики посовещались и пошли своей дорогой. Теперь откуда-то принесло этого мальчишку. Артем покосился, тот все еще рассматривал его в упор. Потом отбил валенком круглую ледышку, пнул. Прискакивая по укатанной мостовой, она долетела до Артема. Мальчишка ждал, что ледышка будет послана обратно.
— Эй ты, — воинственно крикнул он, — чего надо?
Артему надо было, чтобы он убрался отсюда, и как можно скорее. Но поди, скажи — только раззадоришь. Пришлось сделать вид, что ничего не слышит и не видит.
— Хочешь наколочу?
Парень явно наглел. Взять его за ошорок да тряхнуть как следует, небось, по-другому заговорил бы. А тут приходится терпеть.
— Может, ты немой? — заинтересованно спросил парень.
Артем молчал. Егор наблюдает в окно за его сигналами, надо быть внимательным.
— Тогда бы так и сказал, — съязвил надоедник и независимо отправился по своим делам.
«Уф!» — облегченно вздохнул Артем.
Появлялись еще люди, но удачно — никому в голову не пришло заглянуть в лавку металлических изделий. Наконец вышел Родион, шел как-то боком — чемодан оттягивал руку. Мельком огляделся и направился к углу, где стоял отец. И вот теперь-то Артема стала бить дрожь. Скорей бы Родион передавал отцу чемодан, скорей бы отец садился в санки и скакал из города. Родион, Артем и Егор поедут домой поездом.
Родион скрылся за углом, а Егора все еще не было. Артем нервничал.
Показались санки, раскатились на повороте. Отец поднялся на козлах, взмахнул кнутом. Закутанная меховой полостью, сидела сзади Варя — бледная, с горящими глазами. Отец едва заметно кивнул Артему, Варя его, пожалуй что, не видела.
В лавке по-прежнему тишина. Почему так долго Егор? Выжидает, когда отец с Варей отъедут подальше? Или что другое? Успеют ли они с Егором убежать, пока торговец не опомнится й не закричит?
Артем пересек мостовую. И в это время в дверях появился Егор. Лениво осмотрелся, чихнул. Он вовсе не торопился. Дрожа от нетерпения, Артем рванул его за рукав:
— Скорее!
— Ладно, успеем, — отозвался Егор.
У Артема похолодело в груди.
— Ты… убил его?
— Очумел! — удивленно сказал Егор. — Пальцем не тронул. Только и есть предупредил: если шевельнется, пусть пеняет на себя — лавку разнесет вдребезги. Он теперь до изнеможения стоять будет. Хочешь зайдем, посмотришь.
Но благоразумие взяло верх. Отошли от лавки и припустились к вокзалу. За углом дома к ним присоединился Родион.
Только перед обедом в лавку зашла покупательница— кухарка фабриканта Кекина. У нее сломался сковородник, и она хотела приобрести новый. Увидев трясущегося, с остекленевшим взглядом Куликова, натянутую веревочку от шеи через прилавок с тяжелым темным шаром на конце, она взвыла дурным голосом и кинулась на улицу.
На крик сбежались люди, но добиться чего-либо от кухарки не сумели. «Там… Там…» Больше ничего не выговорила. Поняли одно: с Куликовым приключилось что-то страшное.
Срочно послали за урядником. Забыв про чин свой, он примчался как настеганный. С опаской открыл дверь в лавку, долго вглядывался, морщил сизый нос. Куликов с мольбой смотрел на него, но ничего не говорил и не шевелился. Урядник решился сделать шаг, второй. Остановился у прилавка, не касаясь руками, рассматривал шар. Сопел, фыркал недоуменно. Потом взглянул на Куликова и дернул за веревочку. Михаил Петрович замычал от боли. Урядник ухом не повел — дернул еще резче. Шар упал и покатился по наслеженному полу к двери. Зеваки, давя друг друга, бросились на улицу. Урядник сказал:
— Это не бомба.
В толпе конфузливо заулыбались, наиболее смелые подошли к прилавку. Веревочка все еще висела на шее Михаила Петровича, а сам он — как остолбенел. Рослый детина в клеенчатом фартуке чиркнул по ней сапожным ножом. Она змейкой сползла с прилавка. И только тогда, с трудом разжимая зубы, Михаил Петрович простонал:
— Ограбили!
Схватил за плечи урядника, закричал сбивчиво:
— Двое!.. Потребовали оружие!.. Все выбрали, все!.. — Показал трясущейся рукой на пустоту под стеклом, рванул из-под прилавка железный ящик, в котором лежали патроны. — Все!.. В чемодан!.. О-о!
Урядник наливался гневом. Прийти, забрать среди бела дня оружие, запугать до смерти… И чем? Шаром деревянным? Нарочно не придумаешь.
— Приметы? Как выглядят? В чем одеты? Возраст?
— Двое, — стонал Михаил Петрович. — Молодой — разбойник. Второй в шапке, в пальто… Черное пальто. Чемодан…
А у двери рассматривали шар. Рабочий, длинноусый, со шрамом на щеке, вспоминал:
— Такие шары для игры делаются. Бросают ногами— катом и навесом. Особливо умелые без промаха бьют. Когда работал на Большой мануфактуре, сам играл. Больше нигде не видел.
— Точную опись, что взято. Немедленно ко мне.
Урядник, схватив шар, заспешил к выходу…
В конторе Грязнова ждал пристав Цыбакин. Директор повел на него неласковым взглядом и прошел мимо, не пригласив в кабинет. Отдуваясь, Цыбакин поднялся, без зова открыл дверь. Со стуком положил на стол перед директором что-то завернутое в бумагу. Стоял, нахмурив кустистые брови.
— Вы меня ставите в тяжелые условия, — начал он сердито. — Что делается на фабрике, узнаю только случайно.
Грязнов поморщился, не глядя на пристава, стал перебирать бумаги. Опять старый разговор. Полицейское управление настойчиво добивается устроить на фабрику своих тайных агентов. Будто без них не хватает дармоедов.
— Четыре-пять человек на такое производство — могли бы согласиться…
В голосе пристава появились нотки просителя. Это уже хорошо. Грязнов позвал конторщика Лихачева.
— Познакомьте господина Цыбакина с нашими расходами на содержание полицейских чинов, — приказал он.
— Нет надобности, — отказался пристав.
— Почему же? — зло улыбаясь, сказал Грязнов. — Ведомость любопытная. Фабрика содержит вашего помощника, пятерых полицейских служителей, конного урядника. Хотите знать цифру расходов?
Цыбакин досадливо отмахнулся.
— Заимейте нужных людей среди фабричных, — лениво сказал Грязнов, показывая, что бесполезно продолжать этот разговор.
Цыбакин сидел полуотвернувшись, обидчиво смотрел в одну точку. Уходить он не собирался. Когда за Лихачевым закрылась дверь, пристав поставил стул поближе, стал убеждать:
— Фабричные связаны круговой порукой. Даже те, которых нам удалось завербовать, не приносят ценных сведений. Неспособны! Сразу же выдают себя с головой.
— Плохо работаете с ними.
— Может быть. И все-таки я настаиваю: для тайной службы сейчас нужны опытные люди. Времена изменились, Алексей Флегонтович. Странная смерть хожалого не наводит вас на размышления? Это было самое способное лицо из всех наших доверенных. Сдается мне, что умер он насильственным путем… Следователь — шляпа: поверил женской догадке, будто человек убился при падении с лестницы, — закрыл дело. А надо бы понять, что тут явное убийство.
— У вас безудержная фантазия, господин Цыбакин, — рассеянно отозвался Грязнов.
— М-да! — Казалось, вот-вот Цыбакин сорвется, закричит. — Я вынужден буду жаловаться на вас, — пригрозил он. — Вы своим нелюбезным отношением затрудняете мне работу. Посмотрите! — Он разворошил сверток. — Видите, что это такое.
— Сей предмет называется деревянным шаром, — насмешливо произнес Грязнов. — Пинается ногой. Так сказать, национальная игра рабочих Большой мануфактуры. Возникла полтора века назад. Вас удовлетворяет ответ?
— Вполне. Этот предмет национальной игры найден в оружейном магазине в Ростове, — со злорадством сообщил Цыбакин. — Магазин ограблен. Не вызывает у вас сей случай никаких догадок?
— Как это произошло? — спросил Грязнов, холодея.
— Не знаю, Алексей Флегонтович. Я поставлен в такие условия, что вообще ничего не знаю. Ограбление произошло в воскресенье утром. Шар был использован в виде бомбы, а именно: подвязан владельцу лавки на шею. Стоял, болван, не решаясь скосить глаза, чтобы удостовериться, бомба ли это. Позволил преступникам безнаказанно скрыться. В лавке ничего не взято, кроме оружия — тридцати семи револьверов и запаса патронов к ним. Даже денежный ящик не тронут. Понимаете, что это значит? Это не простой грабеж. На языке социал-демократов сие означает — экспроприация. Вот и делайте выводы, много ли мы знаем о настроении фабричных. Нас скоро перестреляют, как утят, дождемся… С утра в слободке идут обыски, надеемся напасть на след. Чаю, к тому нет препятствий с вашей стороны?
— Помилуйте, — поспешно заявил Грязнов, — ваша прямая обязанность выловить преступников.
Федор бешено пнул дверь. С потолка посыпалась штукатурка. Понимал, что глупо срывать зло на чем попало, и не мог справиться.
Артем сидел на корточках и подбирал с полу раскиданное белье, встряхнув, складывал в корзину. Жандармы даже не пощадили его тетрадок и книжек — они валялись у кровати. Постель комом — заглядывали и под нее.
Артем обернулся к отцу с немым вопросом.
— Вся слободка поднята на ноги — ищут оружие, — сообщил Федор, сбрасывая пальто на кровать. — Откуда-то стало известно, что в лавке у Куликова были фабричные. Вы уходили последними, постарайся припомнить, не выдали ли чем себя.
Осмотрел разгромленную комнату. Найти, конечно, ничего не нашли: Федор был осторожен, лишнего не держал у себя. Оружие спрятано у Вари — к сестре директора с обыском не придут. Мучило другое: откуда жандармам стало известно, что оружие взято фабричными? Уж не попал ли Родион на кого из знакомых, когда выходил из магазина? Но тогда пришли бы прежде всего к нему, а жандармы в его каморку даже не заглянули. Обыскивают беспорядочно, приходят и к таким, кого уж никак нельзя заподозрить в неблагонадежности.
Федор опять перебирал в памяти поездку в Ростов. Они остановились с Варей у гостиницы, заходили в ресторан завтракать. Потом появился Родион, бросил чемодан в возок. Ехали мимо лавки, все было тихо. Артем стоял на противоположной стороне улицы. Из лавки последним выходил Егор Дерин.
— Когда возвращались, не трепались в вагоне?
— Сидели тише тихого, — сказал Артем.
— Зови Егорку. А это брось, соберу сам.
Артем молчаливо оделся и ушел.
Федор успел прибраться, когда на крыльце затопали сапоги. За Артемом в дверь боком протиснулся Егор Дерин, встал в тени. Необычная скромность его усилила подозрение Федора.
— Рассказывай, — не здороваясь, сказал Егору. — Вспоминай все. Почему ты долго не выходил из лавки?
Егор склонил голову набок, поглядывал на пустую стену. Глаза невинные.
— Надо было задержать купца, пока ты не уехал. И я ждал. Увидел, что ты проскочил, решил уходить. А как? Поди, попробуй. Пальнет из ружья в спину, тогда прощай мама. Все-таки ушел, пригрозил, если что…
Егор так никому и не сказал про шар, хотя догадывался, что именно потому и идут в слободке обыски, что нашли этот шар.
Глава четвертая
1
Газеты полны сообщениями о стачках, правительство мечется в растерянности, полиция беспомощна. В такое время приходится рассчитывать на свой опыт. И слава богу, пока все благополучно — фабрика работает.
Алексей Флегонтович готов ко всяким неожиданностям.
Нынче поутру в ткацком отделе счетовод Кириллов — крикливый и неумный — обмеривал куски миткаля, снятые со станков. Каждый кусок должен был составлять шестьдесят аршин, за эту меру и платили ткачам. Счетоводу понадобилось проверить, все ли куски одинаковой длины. Он обмерил их до десятка, и все они оказались длиннее на два-четыре аршина. Узнав об этом, ткачи озлились. Алексей Подосенов с изумлением спросил счетовода:
— Это что же выходит? Работаю семнадцать лет, и, поди, все семнадцать меня обманывали? Сколько же недодали?
Кириллов прикинул на костяшках счетов — цифра получалась внушительная.
В ткацком отделении поднялся невероятный шум. Были остановлены станки.
Грудились возле счетовода, а он все щелкал и щелкал на счетах. Узнав, кому что причитается, рабочие решили предъявить директору требование: пусть-де выдает каждому рабочему доплату, по числу лет работы.
Алексей Флегонтович только что пришел на фабрику. Выслушав Лихачева, почувствовал озноб. Непредвиденный случай этот, когда рабочие напряжены до предела, мог вылиться в общую забастовку. Он ли не предупреждал служащих быть осторожными и не вызывать недовольства.
Перепуганный, но внешне спокойный, он немедля направился в ткацкое отделение.
Ткачи встретили директора враждебным молчанием. Неприятно поразило, что многие так и остались сидеть на подоконниках. Что ж, ради дела Алексей Флегонтович может снести личную обиду. Он вышел на середину, чтобы всем было видно и слышно. Поискал глазами Кириллова — его среди рабочих не было, напакостил и поспешил скрыться.
В цехе было душно от хлопковой пыли и непривычно тихо.
Грязнов расстегнул синий халат, надетый поверх костюма, вздохнул глубоко.
— Я вас слушаю, рассказывайте, — проговорил устало.
— Рассказывать нечего… Требуем… Всю жизнь видим обман, — раздалось сразу несколько голосов.
Бородатые потные лица, засаленные передники поплыли перед глазами Грязнова. Склонив голову, прислушивался и будто удивлялся. На самом деле лихорадочно искал те самые слова, после которых спадает напряжение распаленных гневом людей.
— Мне понятно ваше возмущение, — сказал негромко и все так же устало. — Что я делал бы на вашем месте? То же самое. — Почувствовал, что заинтересовал рабочих, слушают внимательно, продолжал увереннее. — Все вы недополучили какую-то сумму денег. Теперь попробуйте подсчитать, сколько потерял владелец фабрики. Знайте, что каждый кусок миткаля, который уходил с фабрики, мы считали за шестьдесят аршин. С кого теперь ему получать эти деньги?
Знал Алексей Флегонтович, как повернуть разговор. Пусть покривил душой, сообщив о потерях владельца, — ничего такого не было, при продаже каждый кусок обмеривался точно, — но на что не пойдешь, чтобы утихомирить разбушевавшиеся страсти. И хотя ткачи еще кричали: «Нам до этого нет никакого дела! Пусть отвечает, кто виноват! Мы свое требуем!» — но было понятно, что угроза бунта миновала.
— Вы спрашиваете, кто виноват? Правильный вопрос, — выкрикивал он, наслаждаясь обретенной властью над этой плотной серой толпой. — Виновата контора, виноват тот же Кириллов, который по лени своей не сделал обмер много раньше. Я обещаю вам разобраться, найти прямых виновников и наказать их. О вашей обиде я доложу владельцу и надеюсь на сочувствие его. — Помедлил, подумав, что придется выделить ткачам сколько-то денег из наградных, дать каждому в зависимости от того, кто сколько лет работал, и тогда они окончательно успокоятся. Но посчитал, что пока сообщать об этом рано. Пусть уж лучше неожиданно получит каждый рубль или два. Так будет впечатлительнее.
— Должен вам сказать, — доверительно сообщил притихшим ткачам, — что по моему предложению на фабрике готовится проект о сокращении рабочего дня до девяти часов. Сокращение рабочего дня опять принесет убыток владельцу, но, думая о вас, он, я надеюсь, пойдет на это. Сейчас прошу приниматься за работу.
Ткачи, хотя и недовольные еще, разошлись по своим местам. Цех снова наполнился грохотом челноков, хлопаньем приводных ремней.
Грязнов поднялся в контору. Был доволен, но в то же время чувствовал утомление. Откинувшись в кресле, сидел, потом вызвал Лихачева.
— Проект губернатору отправлен?
— Отправлен, как было сказано, — с готовностью доложил конторщик.
Грязнов ждал, не добавит ли служащий еще что. Лихачев молчал, но был весь внимание.
— Павел Константинович, сами-то вы ознакомились с моим предложением? Как вы его находите?
— Я полагаю, вы все учли, — не задумываясь, ответил Лихачев.
— И у вас нет никаких замечаний?
— Никаких.
— А как примут его владельцы здешних фабрик? Введи мы девятичасовой день у себя, то же придется делать и им.
— Придется.
— И что они на это скажут? — спросил Грязнов, почти с ненавистью оглядывая лощеного конторщика.
Лихачев пожал плечами.
— У вас бывает свое мнение или это такая роскошь, которая служащему необязательна?
— У меня одно желание — аккуратно исполнять ваши распоряжения.
— Хорошо, идите, — с тоской сказал Грязнов.
Лихачев было повернулся, но директор вдруг вспомнил:
— Подготовьте немедленно расчет счетоводу Кириллову. Основание — небрежное исполнение своих обязанностей. Приказ вывесить по всей фабрике.
2
В глубине больничного двора, поодаль от лечебных корпусов, стоит под красной крышей продолговатый одноэтажный дом — два низких крылечка, окна, смотрящие в заросли бузины. Одну половину дома занимает доктор Воскресенский, вторая была приспособлена под кладовую. Сейчас там живет Варя Грязнова. Две отдельные скромные комнатки. Из коридора есть еще дверь в третью, но она пока закрыта, хотя ключ находится у новой хозяйки.
Из фабрики Грязнов не поехал домой, а свернул сюда, решив проведать сестру. Уже подходил, когда увидел вышедшего из дома человека. В коротком полупальто, в ботинках с галошами, он быстро шагал навстречу.
Выло сумеречно, и потому Грязнов не сразу признал Федора Крутова. А когда увидел, что это он, замешкался, невольно отступил в сторону, давая дорогу. Федор шел от Вари, и это взволновало Грязнова.
— Подождите, — глухо сказал он. Тяжелый взгляд буравил мастерового, рука крепко сжимала трость. Федор резко остановился.
— Сестра должна была вам сказать…
— Что именно, Алексей Флегонтович?
От Грязнова не ускользнули беспокойство и неуверенность в голосе мастерового. Решил, что это от робости перед ним, и смягчился.
— Я ждал, когда Варя передаст мое желание видеть вас… — Грязнов помедлил и спросил совсем не о том, о чем хотел сначала: — Надеюсь, вы слышали, что на фабрике ожидается сокращение рабочего дня? Что об этом говорят рабочие?
— Говорят, что когда это произойдет, они вам скажут спасибо.
— То же думаете и вы? — улыбнулся директор. Все-таки приятно слышать о себе добрые слова.
— То же думаю и я, — подтвердил Федор. — Хотя считаю, что вас вынудили на это обстоятельства.
Грязнов в задумчивости потер подбородок. Вспомнился разговор с Лихачевым. «Рабочий Крутов сразу дал оценку, пусть не совсем лестную, а тот грамотей мямлил, не зная, что ответить».
— А яснее? — спросил он с любопытством.
— Вы хорошо чувствуете, что происходит кругом, и хотите этим послаблением предупредить забастовку.
— Что ж, это правда… А вы не считаете, что я иду на риск? Как посмотрит на мое решение владелец фабрики? Как посмотрят местные заводчики?
— Раз вы идете на это, значит, заранее все взвесили. Но, что бы там ни было, рабочие готовятся сказать вам спасибо.
Внутренне Грязнов удивлялся четким ответам мастерового. Подумалось: «Будь сегодня Крутов в ткацком отделении, неизвестно еще, чем бы все кончилось».
— Я не раз говорил, что вы умный человек. Мне доставляет удовольствие беседовать с вами.
— Благодарствую, господин директор.
— Зачем же так? Я говорю искренне. Как вы посмотрите на то, если вас переведут в механический завод? Там освободилось место мастера.
Грязнов никак не ожидал увидеть растерянность, мелькнувшую на лице Крутова.
— Что же вы молчите? — поторопил он, недоумевая.
— Я отказываюсь. Не смогу…
— Отчего так? — удивился он. Приглядываясь к Крутову, он чутьем угадывал, что тому мешают принять предложение какие-то сложные причины, не зависящие от его личных желаний.
— Я привык к тем людям, с которыми сейчас работаю.
— Будем откровенны, Федор. — Грязнов старался не показывать нахлынувшего раздражения. — Я прежде всего забочусь о сестре. В вашем теперешнем положении при всех усилиях вы не сможете обеспечить ее самым необходимым. Решайте: или — или.
— Ни того, ни другого, Алексей Флегонтович, — вежливо и твердо заявил Федор. — Позвольте нам решать самим.
— Я сделаю все, чтобы вам не пришлось решать самим, — с нажимом произнес Грязнов.
Не попрощавшись, крупно пошагал к дому.
Варя, как могла, украсила свое жилье. На вымытых до желтизны бревенчатых стенах висели полочки для книг, на полу цветные дорожки. Спальную комнату оживляла картина в золотистой рамке — лесная опушка, петляющие заячьи следы на глубоком снегу.
Сидя за столом, Грязнов неодобрительно оглядывался. Варя поспешила поставить самовар, налила чаю. Сама присела напротив.
Грязнов понимал, что не очень вежлив с ней, но ничего не мог с собой поделать. Сестра добавила ему хлопот, а их у него и так достаточно.
— Крутов отказался от должности мастера. Не ожидал от него такой дурости.
Варя вздрогнула, наклонила голову. Брат кипит от раздражения, и лучше не перечить ему.
— Надеюсь, в воскресенье ты брала лошадь не затем, чтобы где-то на стороне обвенчаться с ним?
Она вскинула возмущенный взгляд. Алексей Флегонтович словно опомнился, попытался виновато улыбнуться.
— Если бы ты не заблуждалась, все было бы не так, — горько начал он. — Вспомни, как мы приехали сюда, сколько было надежд делать добро, творить справедливость. Когда-то ты радовалась каждому моему начинанию. Много было сделано и делается сейчас… Но ты отдаляешься все дальше и дальше. Мы стали почти врагами… Теперь я подготовил проект о сокращении рабочего дня. Фабричные и мечтать не могли о таком благе. Владелец теряет на этом до двухсот тысяч рублей в год… А много ли сделали те крикуны, сеющие смуту? Однако ты видишь в них поборников справедливости и очень подозрительно относишься к тому, что делаю я. Почему мы перестали понимать друг друга? — Он рассеянно поворачивал чашку, рассматривая рисунок, кривил рот. — Сегодня Крутов вдруг выдавил сквозь зубы: проект, мол, вынужденный, своей борьбой рабочие добились его.
— Но это так, Алексей, — робко возразила Варя. — Ты боишься беспорядков, боишься, что рабочие остановят фабрику, и вынужден искать пути… Почему ты не хочешь признаться в этом? Крутов прав, и тебя злит, что он понимает твои поступки, причину их.
Только сейчас Грязнов осознал, зачем он шел к Варе. В сущности, он очень одинок. Да, у него высокое положение, дающее ему тридцать тысяч в год, и соответствующие возможности при этом, в конце концов у него есть семья, и все-таки он очень одинок. Ему не хватает человеческой теплоты. В присутствии сестры он всегда испытывал душевное облегчение.
Он резко поднялся из-за стола, стал одеваться. Варя молчаливо следила за ним, не зная, что сказать, Уже от двери Грязнов метнул на нее сердитый взгляд.
— Не могу больше слышать о нем. Мне надоело по нескольку раз на день произносить эту фамилию. Опомнись, порви с ним, и все будет хорошо. Тем более, я не хочу больше ограждать его от неприятностей. Зачем это надо? Когда человек не чувствует благодарности за доброе, ему приходится платить тем же…
— Что ты надумал? — тихо спросила Варя. — Прошу, не вмешивайся в мою жизнь. Я не касаюсь твоих симпатий и убеждений, избавь и ты меня от этого. Ты ничего такого не говоришь, но я понимаю, что ты задумал. Не смей этого делать, Алексей. Слышишь? Пойми… — Ей было трудно говорить. — Пойми, у нас будет ребенок. Мы уже давно обвенчались. Я уговариваю его уехать отсюда.
Алексей Флегонтович прислонился к косяку, закрыл глаза. Лицо точно одеревенело.
— Тем лучше, — неопределенно сказал он, заставив Варю задуматься.
Хотел ли он сказать, что будет лучше, если они уедут?
3
Всего одному человеку разрешался въезд во двор губернаторского дома — уездному врачу Сикорскому.
Получил он эту милость после того, как нашел причину болезни новорожденной дочери губернатора. Десяток знаменитостей побывало до него, и все бессильно разводили руками, а девочка таяла. Он же, бегло осмотрев ребенка, направился в комнату кормилицы. Расспрашивал бабу, принюхивался. Будто случайно заглянул в шкаф, потом под кровать. Там и увидел гору бутылок из-под водки.
Кормилицу, что любила выпить, прогнали, девочка поправилась. Обрадованный отец хотел сделать Сикорского домашним врачом и предложил награду.
— Спасибо за честь, — отказался Сикорский — Приезжать буду и так, по первому зову. — Хитро усмехнулся, добавил: — Слышал, подъезд к вашему дому запрещен даже для самых уважаемых людей города. Подарите мне исключение, чтобы въезжал во двор на собственных, с бубенчиками.
Посмеялся губернатор. «Быть по сему», — сказал.
Директор Большой мануфактуры Алексей Флегонтович Грязнов такого разрешения не имел, потому выбрался из пролетки на углу улицы, возле парка, примыкающего к дому губернатора.
Постукивая тростью по булыжнику, шел неторопливо.
На душе было спокойно и легко. Губернатор ознакомился с его проектом, пригласил для беседы. Правда, предложено явиться точно к двум часам, как будто прием официальный. Но Алексей Флегонтович понимал — у начальника губернии день заполнен до отказа, он назвал часы, в которые им не помешают.
Внизу, сквозь ветви могучих лип, росших по крутому береговому склону, проглядывала Волга, темная от волн. Порывистый ветер гнал по набережной мусор, вихрил пыль.
У парадной двери Грязнова встретил старик швейцар, принял шляпу, трость. Пока Алексей Флегонтович оглядывал себя, причесывал жесткие волосы, с широкой каменной лестницы, устланной яркой ковровой дорожкой, спустился чиновник. Учтиво провел в большой зал с венецианскими зеркалами в простенках, попросил обождать. Грязнов сел на диван, стоявший возле камина, украшенного чудо-птицами синими, высокого, под потолок.
Ровно в два раскрылась тяжелая дверь с резными украшениями, вошел Рогович.
— Дорогой Алексей Флегонтович! — радостно провозгласил он, стремительно приближаясь и протягивая руки. — Рад вас видеть.
Сел рядом в кресло, поглядывал с азиатской хитростью. Глубоко запрятанные под лоб карие глаза брызжут весельем, полные губы раскрыты в улыбке.
— Боюсь, мое появление в ущерб делам многотрудным, — сказал Грязнов первое, что пришло на ум.
— Полноте, — махнув рукой, возразил Рогович, — изо дня в день скучные обязанности, за бумагами людей не вижу. — Мрачная тень вдруг легла на лицо. — Сдается, Алексей Флегонтович, Россия начинает сходить с ума. Правительственные указания читать горько. О чем думают? Из уездов каждый день куча жалоб, сообщений. Начитаешься разного вздору, голова идет кругом. Спасибо вам, что хоть на какое-то время освободили от мелких забот… Вы объявили фабричным о своем желании сократить им рабочий день?
Грязнов сказал осторожно:
— Я не мог этого сделать, не получив вашего согласия. Хотя о том, что такой проект готовится, кое-кому известно.
Губернатор прищурил брызжущие весельем глаза, сообщил:
— Против вас, Алексей Флегонтович, все местные заводчики.
— Живут, ничего не замечая, или не хотят ничего замечать, — после некоторого молчания сухо обронил Грязнов. — Главная цель моего проекта — предупредить надвигающуюся, не в пример другим годам, забастовку. Если мы не хотим, чтобы рабочие сами установили восемь часов, надо решать заранее…
Вся веселость слетела с лица Роговича, рассматривал ногти на руке, хмурился.
— Весьма интересно, — заметил он. — Записка говорит о большом вашем уме и добром сердце. Не зная вас, я бы подумал, что она составлена теми, кто нынче зовет народ на улицы. Смело, решительно… Однако заводчики очень рассержены. Вахрамеев, владелец свинцово-белильного завода, похвалялся в «Столбах» побить вас, если не откажетесь от своей затеи. Их не столько пугают убытки, сколько последствия этого послабления. В нынешней сумятице нужней твердость.
Грязнов темно, из-под опущенных бровей взглянул на губернатора.
— Должен ли я думать, что вы решительно восстаете против моего предложения?
— Ни в коем случае, — поспешил успокоить его Рогович. — Очевидно, вы правы, дорогой мой, как всегда правы… Карзинкин уже дал согласие?
— Его смущают первоначальные убытки. Он не учитывает скрытых выгод, которые дает мой проект. Должно быть ясно, что если рабочий лучше отдохнет, больше и сделает. Пройдет месяц-два, и выработка станет выше, чем нынче. Я направил ему подробное письмо, которое убедит его. Надо учитывать еще и то, что я предлагаю сократить число праздных дней в году.
— Да, да, — рассеянно подхватил Рогович. — Любопытно, что на это скажут духовные лица?
Грязнов поскучнел, ждал, когда можно раскланяться. Всего мог ожидать, когда шел сюда, но только не полного отказа.
В один из своих приездов владелец фабрики Карзинкин пригласил Грязнова на чашку чаю. Гостей было всего— он да губернатор Рогович, Разговор шел приятный, неторопливый, хотя встреча эта — нетрудно было догадаться — носила деловой характер: часто приходится в нынешние времена обращаться за помощью к начальнику губернии. Карзинкин потому и пригласил Алексея Флегонтовича, чтобы поближе познакомить его с губернатором. Удивлялся Алексей Флегонтович тому, как запросто держит себя владелец фабрики в присутствии Роговича, еще больше уверился в могуществе своего хозяина. И то сказать, по всей России немного найдешь таких крупных фабрик, какой стала Ярославская Большая мануфактура.
После Карзинкин при случае напоминал: «Не теряйте связи с Роговичем». Нет, Алексей Флегонтович не умеет ладить с чиновными людьми. Вспомнил вдруг, что губернатор даже не поблагодарил его за книгу по истории фабрики. А ведь была послана с дарственной надписью год назад.
Спорить, убеждать в своей правоте не хотелось, не было сил. Когда, двадцатитысячная армия фабричных объявит забастовку, губернатор спохватится, но будет поздно. Алексей Флегонтович напомнит ему о нынешнем разговоре.
— И еще, — донесся до него голос Роговича, — есть жалоба на вас от жандармского полковника Артемьева. Вы отказываетесь принять на фабрику рекомендованных людей.
— Алексей Петрович, — гневно возразил Грязнов, — фабрика содержит штат полиции вплоть до конного урядника. Расходы на их содержание значительны. Позвольте тем и ограничиться. Ко всему, я не вижу пользы от людей, работающих негласно. Мундир городового скорей приведет в чувство смутьяна, чем переодетый шпик. Если Цыбакину так необходимы эти люди, пусть ищет их среди фабричных.
— Вы и в этом мудрее, чем остальные, — покорно согласился губернатор. — И все-таки старайтесь ладить с полицейскими чинами. Что касается проекта, вводите его по своему усмотрению, но не раньше, чем это будет необходимо. Надеюсь, предварительно поставите меня в известность.
Грязнов сцепил зубы, поспешил откланяться. Губернатор его не задерживал.
4
Ночами дули сырые ветры, хлестал дождь. Утро просвечивало хмуро, не принося радости.
Война с Японией окончилась позором. Давно ли торговали лубочными картинками, где огромный русский мужик топтал сапожищами целые японские армии. Нынче на улицах полно калек — выставляют обрубки ног, бесстыдно заголяют рубахи. Жутью веяло от солдатских рассказов.
Газеты, устав от патриотической трескотни, сообщали теперь о погромах помещичьих имений и вооруженных стычках рабочих с полицией и войсками. Тюрьмы были забиты до отказа. Трещала по швам Российская империя.
В городе бунтовали железнодорожники. Глухо роптала Большая мануфактура. Там тоже назревала забастовка.
За Новой деревней в сосновом бору собирались дружинники— обучал их стрельбе бывший солдат Фанагорийского полка Родион Журавлев. Он же ездил за оружием в Вологду — тамошние большевики выделили пять винтовок системы Винчестера, патроны, револьверы. Теперь в отряде было около ста человек, худо ли, плохо ли, но вооруженных.
Темными слякотными вечерами мелькали больничным двором тени. Подходили к деревянному одноэтажному дому. Оглядываясь, поднимались на крыльцо. В тихой квартире Вари Грязновой собирались Федор Крутов, Василий Дерин, Родион Журавлев, ткач Алексей Подосенов. Иногда появлялся крючник Афанасий Кропин, с любопытством прислушивался к жарким спорам. Варя в свободном халате, который скрадывал выпиравший живот, мягко ступала по скрипучим половицам, ставила на стол чашки для чая. На этих тайных собраниях было выработано требование: рабочий день — восемь часов, Первое мая праздновать беспрепятственно, зарплату поднять на пятнадцать процентов, создать рабочую комиссию для контроля над действием администрации.
Теперь в курилке, на лестничных площадках только и говорили: бастовать или ждать, когда владелец сам сделает прибавку? Будто обещал он ввиду растущей дороговизны продуктов повысить жалованье. В ткацком отделении дошло до драки. Маркел Калинин назвал подлизалой Арсения Полякова, который получил на днях каморку в девятом корпусе. Каморки там поменьше, чем в других корпусах, но зато в каждой не две, не три — одна семья. За какие-то услуги начальству дается такое жилье.
— Нужна мне ваша комиссия, — кричал Арсений, — свою выгоду я и сам не выпущу.
— Выпустишь ли, — отвечал ему Маркел, — то-то, замечаем, стал подлизалой.
Полякова заело: накинулся на Калинина с кулаками. Тому на подмогу пришел Алексей Подосенов. Нашлись дружки и у Полякова. Драка разгорелась такая, что пришлось вызывать сторожей.
Первым встал механический отдел. Когда рабочие вышли на площадь перед Белым корпусом, из дверей конторы вдруг посыпались на улицу служащие. Круглили глаза, орали:
— Свобода! Царь даровал народу права!..
Не объяснив, какие права, лезли к рабочим целоваться, плакали от избытка благодарных чувств.
Сам Грязное вышел на крыльцо, показал газету.
— Граждане! — выкрикнул глухо.
Удивились в толпе, притихли: не рабочая скотинка, не кто-то — граждане!
Грязнов передохнул, договорил торжественно:
— Отныне государь будет продолжать свое великое царское служение, опираясь прямо на народ. Дана свобода слова, печати, собраний. — Заблестел глазами, снова тряхнул над головой газету. — Об этом говорит опубликованный здесь манифест.
И, величественный, неприступный, ушел в контору, не подумав поинтересоваться, зачем рабочие собрались на площади.
Понеслось по фабрике слово «свобода» — звучное и малопонятное. Ошарашенно переспрашивали друг друга: «Кому свобода? Над чем свобода?» Находились озорники, говорили: «Теперь, значит, всему свобода. Хочешь — иди на смену, не хочешь — спи. Никто тебе ничегошеньки не скажет, потому что свобода. Что хочу, то и ворочу».
От таких разговоров стало легче. В прядильном женщины посадили табельщика Егорычева в железный ящик из-под ровницы, приделали веревку, повезли. Ящик грохотал по лестнице, Егорычев судорожно хватался за его края, смотрел на баб остекленелым взглядом. Ящик выпихнули за ворота, кувырнули в грязь. Потом гурьбой поднялись в контору, потребовали не пускать больше Егорычева на фабрику. Грязнов не спорил, велел Лихачеву рассчитать табельщика. Свобода!
Дежурный слесарь Пономарев — мужик забитый, молчаливый — остановил паровую машину и прилег на верстак, наслаждаясь тишиной. Через пять минут в котельную примчался механик Чмутин, категорически потребовал немедленно пустить паровую машину. Слесарь заупрямился.
Механик плюнул с досады, пошел докладывать Грязнову. Рабочие в это время побросали станки и ушли с фабрики.
Никто толком не знал, что дал народу манифест. Жадно рвали из рук каждый печатный листок. И когда, на следующий день, вышла местная газета «Северный край», за мальчишками-разносчиками начали гоняться толпами. Вместе со всеми гонялись полицейские. Где успевали, брали все газеты целиком. Сначала не понимали, зачем полицейским столько газет, а когда разобрались, то-то было хохоту.
Наборщики созорничали, и в официальной телеграмме было сказано: «Вчера Его Величество скушал обедню…»
Хозяина типографии Фалька вызвали в канцелярию губернатора и в тот же день потребовали выехать для объяснения в столицу. Оттуда он возвратился через неделю — мрачный, неразговорчивый. Вскоре стало известно, что Фальк застрелился. Сей печальный случай не произвел на горожан впечатления. Внимание было приковано к более важным событиям.
5
— Всех с собой берете, али как?
— Всех, всех! Вставай, бабка, в строй. Скоро тронемся.
— Где вставать-то, родимый?
Только тут Федор внимательно глянул на старуху: спина сгорбленная, палка в руке; чтобы видеть человека, разговаривает, склонив набок голову. А туда же, в демонстранты!
— Да ты чья будешь-то, бабуся?
— А Балабониха. Слыхал, чай? Васька Балабонов сын мне, на пыльном волчке работает. Тоже где-то здесь.
— Пристраивайся… Только не дойти тебе: через весь город грязь месить будем.
— Поди-ка, доплетусь. Раньше-те хаживала.
Собирались на площади, перед окнами конторы.
Не одна любопытная рожа прилипла к стеклу, с удивлением оглядывая растянувшуюся колонну фабричных. Подрагивала занавеска в окне кабинета Грязнова. Алексей Флегонтович наблюдал молчаливо, понимал, что никакое вмешательство не поможет: если надумали — пойдут. Сам объявлял с крыльца, что теперь разрешено собираться. Только и есть — велел Лихачеву связаться с канцелярией губернатора, передать: фабричные-де хотят в город на митинг.
Решили идти не по Федоровской, не по дамбе, а через плотину, полем — ближе. Развернули впереди знамя. Суетливо бегал Родион Журавлев — расставлял дружинников по всей колонне. Строго-настрого предупреждал; порядок чтобы был, дисциплина. Все дружинники были разбиты на десятки. Артем Крутов и Васька Работнов попали в десятку Егора Дерина. Ребята встали в голове колонны у знамени, которое держал ткач Подосенов.
Со стороны Широкой улицы, от каморок все еще подходили люди. А времени оставалось мало: на шесть часов в юридическом лицее был назначен митинг. Посыльный от Мироныча передал, что лицеисты встретят карзинкинцев в городе и, соединившись, пройдут вместе по улицам.
Федор велел передним трогаться: кто опоздал — догонит.
Ветрено, грязно, глинистая земля липнет к ногам. Поэтому, не успели пройти плотину, пришлось останавливаться, ждать, когда подтянется хвост колонны. Так делали несколько раз, пока добрались до заболоченных улочек вспольинского предместья. Стоявшие у калиток жители провожали фабричных с опаской — тихо идут, но кто знает, какие у них намерения.
У Сенного рынка перед выходом на мощеную Власьевскую улицу последний раз сделали остановку, обили грязь с обуви. Теперь шли тесно, прямыми рядами. Ни песен, ни разговоров, только слышалось шарканье ног да хлопало на ветру знамя. Вся проезжая часть была занята людьми — извозчикам приходилось поджиматься к тротуарам, пережидать.
Когда были у центральных бань Оловянишникова, увидели, что с Духовской улицы побежал народ. Оглядывались, что-то кричали.
Остановили одного — стучал зубами то ли от холода, то ли от испуга. Стали расспрашивать, что там стряслось.
— Студентов бьют, — ответил коротко. — Лавочники…
Фабричные прибавили шагу. Были у перекрестка, когда с Духовской показались казаки. Горяча лошадей, перегородили путь. Подбоченясь, разглядывали демонстрантов. Рожи сытые, нахальные.
Передние остановились перед самыми мордами лошадей. Задние напирали. Подтянутый казачий офицер спросил с вызовом:
— Па-а-чему с флагом? Кто такие?
— Идем на митинг в лицей, — объяснил Федор. — Просим не мешать, освободить дорогу.
— Поворачивайте назад. Митинг распоряжением начальника губернии отменен и быть не может.
Повел лошадь прямо на Подосенова, стоявшего с флагом. Василий Дерин, оберегая знамя, взмахнул рукой, лошадь попятилась.
— Побаловать захотел, ваше благородие? — спросил Василий, оглядывая офицера. — Смотри, нас много, не ошибись.
Постукивая нагайкой по голенищу сапога, офицер улыбнулся тонкими губами, с угрозой предупредил:
— На размышление даю пять минут. Не уйдете — разгоним силой.
Фабричные зароптали, дружинники стали стягиваться в передние ряды.
— Между прочим, у нас пятьсот вооруженных револьверами, — сказал Федор офицеру; нарочно прибавил для устрашения — сотни не набиралось. — Если ваши казаки вздумают применить силу, будем стрелять.
Офицер ничего не сказал, но было видно, что поубавил спеси. Обвел взглядом злые лица фабричных, попятил лошадь.
Задние все напирали, спрашивали:
— Почему не пускают? Митинг объявлен в газете.
— Говорят, запретили. Сам губернатор приказал.
А с Духовской продолжал бежать народ. Вывернулся парень в студенческой куртке — рукав у куртки наполовину оторван, — прикрывал окровавленное лицо рукой. Взглянул на казаков, на толпу демонстрантов, крикнул дико:
— Убивают… Черная сотня!..
Побежал дальше, пошатываясь, как пьяный.
Федор озабоченно поискал глазами Егора Дерина.
— Возьми ребят и попытайся проскочить. Узнаешь, что там такое, поможешь.
Егор негромко свистнул, шмыгнул на глазах казаков в проулок. За ним по одному выбирались из рядов Артем Крутов, Васька Работнов, еще парни.
Офицер было направился им наперерез, но, поймав хмурые взгляды фабричных, колыхнувшихся вперед, счел за лучшее не ввязываться, осадил лошадь.
Ребята побежали на Духовскую, в конце которой темным пятном металась толпа.
Первое, что они увидели, — кучка чисто одетых людей. Они грудились на тротуаре с иконами и портретом царя, орали, свистели. Дальше мостовую заполнила разъяренная толпа. Студенты были прижаты к каменной глухой стене — отбивались ремнями, досками от забора, просто кулаками. Их было гораздо меньше, чем тех, кто нападал. Когда кого-то удавалось оторвать от своих, его швыряли в гущу толпы, сбивали с ног, топтали.
Два рослых мужика с озверелыми лицами — ноздри раздуты, глаза побелели — держали тоненькую девушку. Она рвалась из рук, царапалась.
— Артем! — отчаянно выкрикнула она, увидев подбегавших парней. — Спасай Мироныча!..
Это была Машенька, племянница старого аптекаря. Подбегая к ней, Артем выстрелил в воздух. Не отпуская девушки, мужики обернулись, ощерились злобно. Набежавший следом Васька Работнов ударил одного, оттолкнул. Второй, увидев нацеленное дуло револьвера, заверещал по-поросячьи, бросился во двор дома. Артем крикнул Машеньке:
— Там на Власьевской наши! Бегите!
Еще раз выстрелил. Толпа отхлынула, оставив на мостовой лежащего человека. Артем похолодел, когда увидел Машеньку, с плачем припавшую к этому человеку.
Вдвоем с Егором они осторожно подняли Мироныча. Он был без сознания. На бледном лбу кровоточила глубокая ссадина.
Егор крикнул Ваське. Парень подбежал — запыхавшийся, ошалелый, без картуза — уже успели сбить. Велел ему взять Мироныча.
— Давай до наших. И пусть бегут на помощь, — распорядился Егор.
На стрельбу сбежались полицейские. Вывернула из-за угла дома извозчичья пролетка. В ней сидел пристав — багроволицый, перекрещенный ремнями.
При виде блюстителей порядка черносотенцы ободрились, снова насели на отходивших к Власьевской улице студентов.
— Главного-то отпустили! Ловите главного! — орал с тротуара мужик с иконой, указывая в сторону Васьки, который нес Мироныча. Сзади торопливо шла заплаканная Машенька. — В полицейскую часть его…
Пристав что-то сказал стоявшему рядом городовому. Тот, путаясь в полах длинной шинели, побежал догонять. Вместе с ним бросилось еще несколько мужиков.
Махнув Артему, чтобы не отставал, Егор ринулся к извозчику, что привез пристава. Тот разворачивался, намереваясь отъехать в безопасное место.
— Куда, зимогор! — завопил мужик. Но, увидев в руке парня револьвер, затрясся, побелел.
— Не кричи, — приказал Егор. Дождался, когда следом прыгнул в пролетку Артем, ткнул мужика в спину. — Гони по улице.
Извозчик опять опасливо покосился на револьвер, стегнул лошадь. Она с места пошла вскачь.
— Не пугайся, дядя! — озорно крикнул Егор и, когда поравнялись с толпой настигавших Ваську черносотенцев, поднял над головой револьвер, выстрелил. Мужики шарахнулись в стороны, сразу отстали. Но городовой все еще продолжал бежать. Его объехали, чуть не задев оглоблей. Егор погрозил ему револьвером.
Извозчик остановился. Васька передал Мироныча ребятам, помог взобраться Машеньке. Не задерживаясь, повернул обратно к отбивающимся студентам.
— Гони к фабрике Карзинкина, повезем в больницу, — сказал Егор извозчику.
— Да уж догадался, — со вздохом ответил тот. — Куда более.
Когда выехали на Власьевскую, ни своих, ни казаков там не было.
6
Фабричные стояли, неприязненно поглядывая на казаков. Те тоже устали от пустого ожидания, но идти напролом не решались. Демонстранты имеют оружие — так они сказали. Ну, а кому хочется подставлять свою голову под пули?
По тротуарам опасливо пробегали прохожие, крутились мальчишки. Робко покрикивая: «Дорогу! Посторонись!» — проезжали извозчики.
Долго тянулись минуты. Потом колонна рабочих заволновалась, из рядов стали выходить небольшими группами— направлялись к Рождественской улице. «До морковкиного заговенья стоять, что ли? Дома дела ждут».
Федор велел поворачивать к дому. Все так же, не спуская флага, развернулись, пошли. Родион Журавлев с дружинниками перешел в хвост колонны — не верили казакам, опасались, как бы не бросились вслед, не начали топтать лошадьми и стегать нагайками. Но все обошлось. Казаки убедились, что фабричные отправились в слободку, ускакали.
Шли притихшие, не хотелось сознаваться, что перед полусотней казаков оказались слабы.
Алексей Подосенов приблизился к Крутову, шагая вровень, спросил:
— Послушай, Федор Степанович, может, казаки не знают, что есть царский манифест? Не сказали им?
— Да, конечно. — Федор усмехнулся, удивляясь наивности вопроса. — Сам посуди: есть у тебя что-то свое, разве отдашь даром? Манифест обещает, а обещания, сам знаешь, кто любит выполнять.
— К дьяволу тогда мне этот манифест. Нечего было и шуметь о нем.
— И я так думаю. — Заметил, что прислушиваются другие, пожалел: «Плохо, не удалось побывать на митинге. У каждого уйма вопросов. Ораторы могли бы лучше объяснить, какая цена царским обещаниям».
— Мы когда всем скопом пошли против власти — тут забастовка, там восстание, — царю куда деваться, вот и написал бумагу, наобещал. А на деле — как было, все осталось по-прежнему.
— Подтереть мягкое место его бумагой.
— Все теперь от нас самих зависит: не успокоимся — выиграем, успокоимся — тогда нам дадут, не поздоровится…
Федор невесело поглядывал перед собой, думал. Прийти сейчас на фабрику и разойтись — считай, день пропал зазря. Чего доброго, еще разуверятся в своих силах, самые нерешительные пойдут завтра к директору с повинной и встанут к машинам. Забастовка сорвется, так и не успев развернуться. Попробовать бы провести свой митинг…
— В такую-то погоду, на улице, — с сомнением покачал головой Василий Дерин, когда Федор сказал ему об этом. — Зазябли все, промокли. Будут рваться в тепло.
В слободку пришли, когда уже начало темнеть. Стегал холодный ветер с дождем. О митинге и думать было нечего. Федор только и объявил нахохлившимся, промокшим людям, что утром на площади назначается сходка, где следует договориться, какие требования предъявлять владельцу.
Колонна быстро растаяла. Несколько человек еще осталось. Подосенов с Василием Дериным стаскивали флаг с древка. Отсыревшее полотно Василий с бережью свернул, убрал за пазуху. Палка осталась у Подосенова — завтра пригодится.
В это время и подошли Артем с Егором. Их встретили удивлением. Знали, что ребята остались в городе. Сбивчиво те стали рассказывать, что случилось.
…Пролетка подъехала к больнице, и Артем сразу побежал за Варей. Мироныч очнулся, застонал, когда его переносили в палату на второй этаж. Кажется, узнал идущую рядом Машеньку, хотел что-то сказать, но губы только дрогнули.
Варя вызвала доктора Воскресенского. Он пришел заспанный, недовольный. Долго ощупывал больного, сердито хмыкал. Заметив долгий, почти безжизненный взгляд Мироныча, сказал ворчливо:
— Великолепно отделали вас, молодой человек. — Покачал головой, показывая тем, что спасти больного может только чудо.
Мироныч пошевелил губами, но никто ничего не расслышал.
Артема и Егора в палату не пустили, они уселись внизу, в коридоре. Прошло более часа. Но вот, сутулясь, с лестницы спустился Воскресенский. Глядел на парней, соображая, зачем они тут.
— Вы кто такие? — спросил сурово.
— Это мы привезли больного, — поспешил объяснить Артем. — За ним может приехать полиция. Мы останемся здесь.
Чуть заметная усмешка тронула губы Воскресенского.
— Решение похвальное, — заявил он. — И все-таки придется по домам, молодые люди. — Заметив движение Артема, желание спросить о больном, поспешил опередить: — Сколько пролежит ваш товарищ, сказать не могу. И обещать ничего не хочу. Наведываться можно, разрешаю.
Ребята не знали, что делать. Наконец Артем робко попросил позвать Машеньку.
— Машеньку? — переспросил Воскресенский. — Ах да, ту девушку…
Ничего не добавив, снова стал подыматься на второй этаж.
Вскоре вышла Машенька, бледная, с темными кругами у глаз.
— Идите, ничего больше не нужно, — тихо сказала она. — Доктор наш друг. Мироныч здесь в безопасности. В случае чего, Варя все передаст.
Артем тяжело вздохнул, но все-таки достал револьвер, решительно протянул Машеньке.
— Возьмите. Вдруг понадобится.
— Что ты! — отстранила она его руку. — До этого не дойдет. Не возьмут же они его в таком состоянии, если даже узнают, что здесь. Убери.
Они простились и вышли из больницы. Извозчика не было. Егор хоть и предупреждал его, чтобы был нем как рыба, мужик обещал, но все может быть: не заедет ли он сразу в полицейский участок?
На площади они наткнулись на своих как раз кстати.
Узнав обо всем, Федор заторопился в больницу, сказал, что ночь он проведет там, а завтра придется подумать, как понадежнее спрятать Мироныча. До больницы его пошел провожать Василий Дерин.
— Вот что мне в голову пришло, — сказал Василий. — Завтра в требовании надо указать, чтобы для митингов директор дал помещение. Фабричное училище — вот что нам надо. Казаки — другое дело, с них требовать — себе в ущерб. А директор знает, что по манифесту нам разрешено собираться. Противиться будет — силой возьмем. Не занимать силы, против полиции хватит. А войска пришлют — что ж, тогда поглядим. И вообще нам теперь нужно место, куда бы люди приходили советоваться… К директору-то завтра без тебя пойдем. Меня арестуют — не беда. Тебе надо беречься. И еще, с квартиры тебе придется уйти. Спрячем, у кого-нибудь. Раз уж стал верховодить нами, так и береги себя, лап ихних избегать надо. А то быстро схватят.
— Не то что-то говоришь, — недовольно возразил Федор. — Об училище хорошо придумал, так и сделаем. А с квартиры зачем уходить?
— Как раз надо уходить. Я так понимаю: борьба пошла в открытую. Я еще думаю, людей к тебе приставим. Родион выделит шустрых ребят. Даваться сейчас в руки полиции не резон. Понял меня?
— Ладно, об этом после, — досадливо отмахнулся Федор. — Меня сейчас другое беспокоит.
7
В высоком изразцовом камине, украшенном чудо-птицами, жарко трещат дрова. Тепло, дремотно. Рогович подошел к окну. Стоял, опустив плечи, прислушивался, как стегает снежная крупа по стеклам. Совсем невдалеке от губернаторского дома звякнул сухой винтовочный выстрел. Рогович поднес ладонь к уху, пождал — не выстрелят ли еще. Сказал расслабленно.
— Алексей Флегонтович, а ведь зима стучится. С ружьем бы сейчас по зайцу…
Ответа не дождался. Все еще прислушиваясь, рассеянно взглянул на Грязнова, сидевшего у камина в низком кресле. Директор Большой мануфактуры был сердит, взволнован. Нервно мял в руках носовой платок, хмурился…
По пути сюда в торговых рядах видел погром. Толпа била стекла, растаптывала ящики с конфетами, с печеньем. Наблюдал, как громили колбасную фабрику Либкена.
Осталось одно здание с провалами окон — все остальное разбито, порушено. Дюжие молодцы задержали пролетку директора, хотели опрокинуть. Едва ускакали.
Что ж, Грязное вправе негодовать на толпу: надо знать, кого трогать. Да и фабрику жаль: Либкен умел делать чесночные колбасы.
Тоненько скрипнула дверь. Рогович, не оборачиваясь, узнал шаги секретаря. Поморщился: опять какие-то неотложные дела. Спросил недовольно:
— Что там?
— Получили телеграмму…
Не отрываясь от окна, Рогович протянул руку. Прочел. Министерство внутренних дел запрашивало, какое впечатление произвел высочайший манифест. Усмехнулся едко. Не таясь Грязнова, сказал равнодушно:
— Ответьте: манифест принят с восторгом. На улицах идет стрельба.
Секретарь, молодой человек с худощавым, вытянутым лицом, удивленно вскинул бровь. Стоял, не решаясь уходить.
— Как вы изволили сказать? — робко переспросил он.
— Как услышал. Принят с восторгом. На улицах идет стрельба.
Секретарь облизнул пересохшие губы. Почтительно принял телеграмму из рук Роговича, неслышными шагами пошел к двери.
Грязное с горечью проговорил:
— Куда девался наш хваленый порядок? Меня удивило, что на месте побоища не было ни одного полицейского. Никто не пытался остановить грабеж.
Губернатор усмехнулся, промолвил скучливо:
— Полицейские чины в такой же растерянности, как и многие из нас. Один бог знает, что будет дальше… Было время, вы предлагали сокращение рабочего дня, вот и введите его, это успокоит рабочих.
— В то самое памятное время вы говорили о вреде послабления, твердость, мол, нужнее, — отчужденно возразил Грязнов. — Она понадобилась сейчас, эта твердость. Почему вы не принимаете никаких мер?
Рогович подошел к Грязнову, внимательно вгляделся в нахмуренное лицо собеседника. Сказал мягко, с усталостью в голосе:
— Не таите на меня обиды, Алексей Флегонтович, но для охраны фабрики не могу выделить ни одного человека. Посоветуйте Карзинкину поладить с рабочими.
— Вы не представляете, что они требуют! Они выбрали свою власть — Совет рабочих депутатов. И сей Совет потребовал ни много ни мало — управления фабрикой.
— Это невероятно!.. И все-таки найдите, как поладить с ними. — Рогович неожиданно усмехнулся, проговорил бодро: — А вы далеки от природы, Алексей Флегонтович. Я когда сказал про охоту на зайца, вы даже не пошевельнулись…
— У нас очень странный разговор, — обиженно сказал Грязнов.
Губернатор опять прошел к окну. Темнело. За голыми деревьями, росшими по крутому берегу, вспыхивали белые барашки волн — пустынная Волга заставляла думать о чем-то далеком, грустном.
— Откровенно сознаюсь, Алексей Флегонтович, сегодня у меня прощальный день. Ухожу от дел.
— Вы выбрали удачное время, — съязвил Грязнов.
— Не сомневаюсь. — Губернатор словно не заметил ехидного тона. — Хотите полюбопытствовать, чем я обосновываю свое решение?
— Сочту за честь, — без особого желания сказал Грязнов.
Рогович взял со стола кожаную папку, вынул из нее лист бумаги, исписанной нервным размашистым почерком. Грязнов принял. Читая, не мог скрыть удивления.
«Представляя при сем прошение об увольнении меня от должности ярославского губернатора, позволю себе объяснить причину этой просьбы.
Меня ошеломило появление Высочайшего манифеста от 17 октября, и я сознаю, что я совершено непригоден оставаться на службе при наступивших обстоятельствах.
Как представитель твердо сложившихся старых консервативных взглядов, я в сорок семь лет не могу себя переделать и становиться гибким „агентом власти“, приноравливающим свои убеждения к программе графа Витте, которая приводит меня в ужас за будущее России. А. Рогович».
Грязнов бережно положил прошение на стол. Рогович терпеливо ждал, что он скажет. Молчание затягивалось.
— Государю будет приятно прочесть ваше письмо, — с прорвавшейся завистью сказал наконец Грязнов. — Нынешняя сумятица не может долго продолжаться, мы еще увидим старые добрые времена. Вы, заявивший сейчас о преданности престолу, не будете оставлены вниманием.
— Меня поражает ваше безошибочное чутье, — весело сказал Рогович. — Однако в мыслях моих не было ничего похожего, о чем вы говорите. Я высказываю свою боль, свое возмущение неумелыми действиями правительства. И только.
— Да, да, — рассеянно отозвался Грязнов.
«Милостивый государь!
Наше распоряжение встречено отдельными рабочими крайне неодобрительно. Нашлись гуляки, которые осмеливаются указывать, что работа сразу по девять часов будет им тяжела и лучше оставить старую разбивку смен — заработку и доработку (по четыре с половиной часа каждую!).
Особенно недовольны денные рабочие, для которых установлен десятичасовой день. Они собираются толпами, кричат, не понимая того сами, что требуют. Они хотят сокращения рабочего дня еще на три с половиной часа в неделю, устроить кассу взаимопомощи и иметь выборного старосту в каждом отделе, который стал бы защищать их права перед администрацией. До чего додумаются дальше — неизвестно.
Мною объявлено, что если рабочие недовольны новым расписанием, то, идя навстречу их пожеланиям, администрация отменит его. Сообщение это отрезвило горячие головы, и теперь пожилые рабочие сами останавливают смутьянов.
Кроме сего, сообщаю, что ткачи намерены судиться с администрацией за якобы долголетний обмер — они обнаружили, что выработанные куски миткаля имеют не шестьдесят аршин, как указывается в расценочной табели, а на два и четыре аршина больше. Действия ткачей рассчитаны на явный скандал, дабы вызвать к себе сочувствие всего города. На фабрике идет сбор денег, нужных для ведения судебного процесса. Поговаривают, что вести их дело будут студенты юридического лицея. Мною кое-что предпринято, и надеюсь, их притязания признают необоснованными.
Мне и раньше приходилось указывать на бездействие местных полицейских чинов. В слободке открыто говорят о вооруженной рабочей дружине, которая собирается для обучения в сосняке за Новой деревней и у Сороковского ручья. Третьего дня, гуляя в парке, я сам слышал сильный взрыв и немало дивился, что бы это могло значить. После доверенные лица сообщили, что дружинники испытывали бомбу, которых у них имеется несколько штук. На мое категорическое заявление полицейское управление ответило, что о рабочей дружине известно и принимаются меры к тому, чтобы разоружить ее. Будем надеяться, что так оно и станет.
До сего дня фабрика работает с большими перебоями, хотя готовый товар отправляется в Ваш адрес каждодневно. Крайне желательно Ваше присутствие, чтобы окончательно уяснить, на какие из пунктов требования можно согласиться. Остаюсь преданный вам А. Грязнов».
Глава пятая
1
Над городом плыл тягучий колокольный звон — в церквах звали к заутрене. Сквозь темь ночи пробивался неторопливый зимний рассвет. Сторожа собирались вместе, говорили о том, о сем. «Нынче вроде не кричали». — «Какое не кричали — было». Вздыхали (больше для порядку— ко всему уж привыкли в последнее время) и шли по домам. На улицах появлялись первые прохожие.
Наступал воскресный, похожий на сотни других, день. Куда пойти, чем заняться? Вспомнишь, что было раньше: С утра ехали и шли к Которосли, смотрели, как сшибаются на льду городские парни с фабричными; в полдень у Романовской заставы на большом расчищенном от снега поле, глядишь, объявлены скачки; вечером под руку с женой можно погулять у «Столбов» — ресторана возле Ильинской площади. Есть еще театр — первый на Руси, когда-то известный тем, что все лучшие актеры считали своим долгом хотя бы раз сыграть на его подмостках. Туда, сюда — вот и прошел день.
Нынче затаился город: ни кулачных боев, ни скачек, не хочется идти и к «Столбам». На улицах то и дело стрельба. Бродят толпами дюжие молодчики из черной сотни, бьют стекла в лавках, задирают прохожих. Полицейских, которые останавливали бы их, днем с огнем не сыщешь, попрятались по домам, затаились.
Теперь устанавливать порядок прибыли казаки. Устанавливать-то порядок прибыли, а сами его блюсти не могут: то кого-либо побьют, то ни за что обругают, в трамвае кондуктор билет с них не спрашивай — выкинут за ошорок на полном ходу… Куда пойдешь, если кругом бесчинства!
Иной обыватель сидит дома, томится, а потом перекликнется с соседом, заявится к нему. Пьет до одури, спорит до хрипоты. Вечером, кутаясь в одеяло, долго не может уснуть: «Охо-хо, жизнь наша преходящая!..» Вдруг привстанет на локте, спросит в темноту:
— А чего надо? Работа есть, крыша над головой есть… Отчего бунтуете?
Ждет обыватель не дождется, когда дотопчет последние лапти бурный и суматошный 1905 год. Авось в новом году все успокоится, все придет в норму.
На площади возле часовенки оглядывался по сторонам человек. Он только что вышел из трамвая и сейчас будто не знал, куда идти. Был он чуть выше среднего роста, черные усы, нос удлинен и на нем пенсне, цепочка от которого уходила в нагрудный карман. Пальто не новое, но доброго сукна, шапка пыжиковая разлохматилась на голове, словно бы приплюснула ее. Человек не здешний, сразу видно.
Егор Дерин и Артем Крутов стояли поодаль, не спускали глаз с незнакомца. Вот он остановил женщину, проходившую мимо, спросил что-то. Она указала на красное здание — фабричное училище, и он крупно зашагал к нему.
Парни пересекли дорогу, встали на пути. Егор спросил строго:
— Вы кого ищете?
— Училище, — ответил незнакомец и хотел обойти их.
— Да училище рядом, — сказал Егор, задерживая незнакомца плечом. — Кого там надо?
Тот отступил, пожал плечами и, помедлив, сам спросил:
— А вы кто такие?
— Мы-то? — вяло переспросил Егор. — Мы здешние, сторонские.
— А-а! — сказал незнакомец. Около училища толпится народ, а здесь на площади пусто, пройдет разве кто по своим делам и опять никого нет. А как-то надо отвязаться от парней. — Вот что, — сказал с напором. — Проведите меня в стачечный комитет.
Парни сразу взъерошились. Опять Егор спросил:
— Зачем?
— Надо, — уже смелее сказал незнакомец.
Теперь Егор проговорил протяжно:
— А-а! — и добавил с угрозой: — Не спеши, коза, все волки твои будут. — Приблизил губы почти к уху незнакомца, посоветовал: — Шпик, тогда кланяйся своим. Вот трамвай, как раз отходить будет. Топай.
На площади появился хромой Геша. Пошатываясь, орал самозабвенно:
Егор повернулся, ожесточенно погрозил Геше кулаком. Тот понимающе закивал, развел руки — больше ша, не будет. Но, отошедши подальше, снова гаркнул:
— Неужели похож на шпика? — спросил незнакомец. Он уже совсем успокоился, повеселел. Снял пенсне и начал протирать стекла белоснежным платком. Без пенсне лицо его стало не таким загадочным. Егор сказал:
— Отведи его, Артем. Передай с рук на руки.
Незнакомец оглядел Артема: в короткой куртке на вате, в сапогах, лицо скуластое, доверчивое, совсем еще мальчик. Сказал, когда отошли от Егора:
— Раз вы дружинники, так хотя бы бантики прицепили. В городе черносотенцев полно. Сначала подумал: и здесь на них нарвался.
— Идите, не разговаривайте, — грубовато посоветовал Артем.
— О, у вас тут строго, — не унимался незнакомец.
В училище в большом зале, уставленном скамейками, полно фабричных, спорят, чего-то ждут. Узким проходом Артем провел незнакомца через весь зал на сцену, наполовину закрытую занавесом. В углу сцены за длинным столом сидели члены стачечного комитета — представители отделов — всего человек десять. Перед ними на скамейке женщина лет тридцати зябко куталась в теплый полушалок.
Появление Артема с незнакомым человеком отвлекло их, все вопросительно смотрели на вошедших.
— Вот, — сказал Артем, обращаясь к отцу, — Федор сидел с краю стола, — ищет стачечный комитет.
Незнакомец представился:
— Емельянов. Из Центра.
— Знаю, знаю, — кивнул Федор. — Ждем. Садитесь, товарищ. Вы пока послушайте, присмотритесь… — И смущенно договорил: — Изголодались наши по горячему слову. Какие мы тут ораторы.
Он повернулся к женщине, которая нервно теребила концы полушалка, отводила в сторону лицо.
— Так ты говоришь, что евреи выкрали у тебя двоих малолетних детей, убили и закопали в подвале, где ты их и нашла. Так, гражданка Стетухина?
— Точно так, — закивала женщина.
— Когда же это было?
— На днях, на днях, батюшка. — Закрыла лицо руками, заголосила: — Кровинушки вы мои несчастные, за что мне, господи, такое наказание-е…
— Не вой, — оборвал ее Федор, — говори, зачем мутишь народ?
— Ой ли! — воскликнула Стетухина. — Да разве я вру! Все истинно так, как сказала. В подвале…
— Ладно, слышали, — оборвал ее Федор. — Ты что на это скажешь, Марфа?
Из-за стола поднялась Марфуша Оладейникова. Старенькая бархатная жакетка расстегнута, платок спущен на плечи, лицо разрумянилось от волнения.
— Соседки твои, — сказала, обращаясь к женщине, — Анна Борноволокова и Катерина Вязникова в один голос заявили, что детей у тебя нет и не было.
— Объясни, зачем распускаешь эти слухи? — продолжал спрашивать Федор.
Стетухина приложила руки к груди, сказала покаянно:
— Прости, батюшка, грех попутал. Сон мне такой приснился. Будто у меня детишки малые, уж так их нежила… Пропали потом они… Рассказала одному, другому, и пошло кругом.
Федор оглядел сидящих за столом.
— Что с ней будем делать?
— Выпороть перед всем народом, вдругорядь подумает, как болтовней заниматься, — предложил Дерин.
Стетухина посмотрела на него с испугом — поверила, что так и сделают. Приготовилась завыть.
— А не научил ли кто тебя? — высказал догадку Федор. — Затем, чтобы озлить людей, на погромы толкнуть, на хулиганство. А тут войска… Ну-ка, ответь нам.
Стетухина съежилась, спрятала лицо в полушалок.
— Отвечай, если спрашивают, — поторопил Федор.
— Научили, родимый. Чтоб ему пусто было! Попузнев научил, городовой, что на базаре в будке стоит. Рубль дал и обещал заступаться…
Рабочие заволновались, послышались возгласы:
— Выгнать из слободки Попузнева. Чтоб духу не было.
— Пусть сама перед народом повинится.
— Вот так, — тоном приказа сказал Федор, выслушав мнение членов комитета. — Сейчас соберутся рабочие, все им и расскажешь. Без утайки!
— Расскажу, батюшка, все расскажу, — затараторила женщина, обрадованная тем, что хоть больше никакого наказания не предвидится.
Она ушла. Собравшиеся закурили. Им предстояло разобрать еще несколько неотложных дел. Пока решили отдохнуть.
Емельянов прислушивался к их разговору с любопытством. Воспользовавшись перерывом, сообщил Федору:
— Селиверстов просил кланяться…
— Да? — Федор улыбнулся, глаза заблестели. — Где он сейчас?
— Я два дня как из Москвы. Там и встречались.
— Придется увидеть — передавай ему и от нас. Может, приедет когда, так будем рады. С Миронычем у нас плохо…
Он не успел договорить — на сцену ворвалась злая, встрепанная Марья Паутова. Дико крикнула:
— Вот они! Заседают, а тут жрать нечего. — Подступилась к Федору, того гляди вцепится ногтями в лицо. Федор невольно отпрянул.
— Что с тобой? Ошалела?
— Это ты ошалел! Давай денег!
— Каких денег? — удивился он.
— Каких! Из-за вас не работаем. Детишки с голоду пухнут. Ты тут главный, ты и виноват…
— Не шуми, — попытался остановить ее Федор. — Многосемейным помогать будем из стачечного фонда. Тебе обязательно выделим. Подожди немного, нет денег пока.
— Какое мне дело, — заплакала женщина. — Чем-то кормить их надо. За подол тянут… В лабаз придешь — в долг не дают. Скоро ли все это кончится?
Федор поднялся, обнял женщину за плечи, стал успокаивать.
— Всем не сладко, понимаю. Сегодня пойдем к владельцу, будем требовать.
Потом повернулся к Алексею Подосенову, сидевшему с другого края стола:
— После перекурим. Приглашай, да пора в контору.
Подосенов отправился в зал. Вернулся он с тремя мужиками, боязливо ступавшими следом. Это были владельцы трактиров, которые располагались в слободке.
— Гражданин Ивлев, гражданин Постнов и гражданин Осинин, — сурово обратился к ним Федор. — Несмотря на предупреждение, вы продолжаете торговать водкой. Рабочий Совет решил на первый раз оштрафовать вас. А если еще узнаем, запечатаем ваши заведения.
— Господин председатель, — сказал мужик с окладистой черной бородой — Ивлев. — Как же без водки-то? Требует посетитель. — И смиренно развел руками: дескать, рады бы, да вынуждены.
— Пока будете без водки, — непреклонно заявил Федор. — Нарушать нам порядок, дисциплину не позволим. Внесите в стачечный фонд штраф по пятнадцати рублей. И думаем, больше с вами не придется говорить об этом.
Мужики закланялись — еще легко обошлось, могло быть и хуже, — направились к Подосенову. Тот принял от каждого деньги. Мусоля карандаш, стал писать расписки:
«Деньги за нарушение порядка от гражданина… принял в сумме пятнадцати рублей».
Федор, Марфуша и Василий Дерин отправились в контору. Другие остались, — в зале было полно рабочих, пора открывать митинг.
2
— Так говорите, добился Рогович отставки. Я-то думал, для правительственных чиновников совесть — обуза, от которой они спешат избавиться. Как бы вы ни считали, а его поступок тронул меня. Не перевелись еще на Руси смелые люди.
Карзинкин шуршал газетой, покачивал головой, просматривал городскую хронику, за разговором пытался отвлечься от тяжелого ожидания.
Грязнов стоял у окна; заледенелое с улицы, оно пропускало мутный свет. В конторе было тихо, непривычно без монотонного гула фабричных машин.
— Невеселые сообщения, дорогой Алексей Флегонтович, — продолжал устало Карзинкин, откладывая газету. — Психозом охвачены не только наши рабочие.
— Вчера сообщили: встала гаврилов-ямская фабрика, вот-вот остановится сакинская, что вблизи Карабихи… Сейчас выгоднее пойти на затраты. Придет такая пора — установим прежние расценки.
— Я всецело доверяюсь вашему опыту, Алексей Флегонтович. И даже такой разор, как десять процентов надбавки, меня уже не пугает.
— Было время, они об этой милости и мечтать не смели, — задумчиво произнес Грязнов.
Он открыл форточку, подставил грудь морозному воздуху, клубами рвавшемуся с улицы. Сказал с наслаждением:
— Хорошо!
— А вы измаялись в заботах, — сочувственно заметил Карзинкин, вглядываясь в посеревшее, с темными впадинами у глаз лицо директора. — Вот кончим мы полюбовно с рабочими и поезжайте куда-нибудь, встряхнитесь. Супруга рада будет. Как ее здоровье?
Взгляд Грязнова смягчился. Захлопнул форточку, расслабленно подошел к столу, стоял, любовно поглаживая серебряный колокольчик для вызова.
— Ждем наследника, — сказал, улыбаясь.
— Рад за вас и хочу быть крестным, если позволите.
— О, для нас это большая честь!
Ждали депутатов от рабочих. Они были с утра, и им было заявлено, на какие уступки может пойти владелец фабрики. Карзинкин прикладывал руку к сердцу, вспоминал, как много добра делается для рабочих. Депутаты молча выслушали и сказали, что хотят посоветоваться с миром, что как только договорятся, придут в контору. Вот и сидели, томясь ожиданием, успокаивали себя беседой.
— Да, совсем забыл, — всколыхнулся Карзинкин. — Я получил письмо табельщика Егорычева. Обижен он на вас.
— Ничего не мог сделать. Нехорошо вышло, но спорить с разъяренными женщинами было небезопасно.
— У него большая семья?
— Кажется, трое детей.
— Да, нехорошо. Вы хоть квартиру за ним оставили?
— В квартире живет.
— Можно было перевести его хотя бы в ткацкий корпус.
— Не настаивайте, — возразил Грязнов. — Сейчас невозможно.
— Верю, — Карзинкин вдруг усмехнулся, повеселел. — Значит, манифест принят восторженно, на улицах идет стрельба. Так, кажется, ответил на запрос правительства Рогович?
— Представляете, что делалось в те дни — показываться на улицах было опасно. На Духовской студенты лицея столкнулись с черной сотней. Бились без пощады. Главаря лицеистов затоптали почти до смерти, известный будто бы социал-демократ. Полиция спохватилась, когда уже страсти разгорелись вовсю. Теперь этого главаря, которого сумели вырвать и увезти, ищут и найти не могут. После этой драки лицеисты открыто объявили в газете, что для собственной охраны создали отряд вооруженных дружинников. Что-то еще будет…
— Страсти вы рассказываете, Алексей Флегонтович, — поежившись, сказал Карзинкин. — У меня на этот счет более радужные мысли. Пошумят, покричат и успокоятся. Давайте-ка про что-нибудь веселенькое. Что Вахрамеев? Слух шел, будто проиграл кому-то на скачках, после скандалил.
— Было, было, — подтвердил Грязнов. Отвлекаясь от мрачных мыслей, стал смеясь, рассказывать: — Теперь скачки забросил. Выписал из-за границы автомобиль и опять первым стал — ни у кого в городе нет подобной штуки. Гоняется на нем за прохожими, ужас наводит.
— Жаль его скакуна. Хорош был.
— Чучело до сих пор красуется во дворе завода…
За дверью послышался топот ног. Заглянул Лихачев и спросил:
— Пришли. Можно впустить?
— Приглашайте, — кивнул ему Грязнов.
Вошли Крутов, Дерин, Марфуша.
— Рассаживайтесь, господа, — добродушно предложил Грязнов. — Сообщайте, о чем договорились.
Пока подвигали стулья, садились, Карзинкин оглядывал вошедших. С особым любопытством наблюдал за Марфушей. Чувствовалось, что она робела и старалась скрыть свое состояние — лоб хмурит, смотрит строго.
Подумал неприязненно: «Женщин втягивают в мужские дела».
— Согласны вы на уступки, объявленные владельцем фабрики? — спросил Грязнов.
Смотрел он на Крутова, и Федор ответил.
— Рабочие решили бастовать, пока не будут удовлетворены основные пункты петиции.
Грязнов жестко усмехнулся:
— Некоторое время назад, когда по милости владельца был сокращен рабочий день, помнится, вы что-то говорили о благодарности — рабочие-де спасибо скажут. Сейчас вас не устраивает десятипроцентная прибавка к зарплате. Чем это объяснить? Аппетит разгорелся?
— А как же, Алексей Флегонтович! — охотно подтвердил Федор. — Точно изволили подметить. Полумер нам не надо. Сил хватает на большее.
Грязнов повел взглядом на Карзинкина. Тот сидел, полуприкрыв глаза, с внешним безразличием на лице.
— Вы неглупый человек, Федор, то и дело напоминаю вам (Федор рассерженно приподнялся, поклонился картинно). Я не шучу. — И уже распаляясь гневом: — Какие могут быть шутки!.. Вы никак не можете понять: кто допустит, чтобы в управление фабрикой вмешивались люди, не имеющие на то оснований? Вы понимаете, что такое частная собственность? Если у вас есть сапоги, вы их и топчете…
— Понимаю. Поймите и вы, как неловко происходит. Господин Карзинкин, — Федор кивнул в сторону владельца фабрики и снова впился в сумрачное лицо Грязнова, смотрел пронзительно, с глубокой ненавистью, — господин Карзинкин в свое время приобрел фабрику, сделал затраты. Рабочие помогли ему вернуть эти затраты с большими процентами. Почему у Карзинкина чем дальше, тем больше получается выигрыша, а у рабочих были гроши — гроши и должны оставаться? Это, по-вашему, справедливо? Рабочие своим трудом откупили фабрику у владельца. Она стала их собственностью.
Карзинкин грузно поднялся, высокомерно посмотрел на рабочих.
— Последнее слово, — отчеканил он громко. — Десять процентов надбавки или фабрика будет закрыта и все рабочие получат расчет. Закроется и продовольственный лабаз… с сегодняшнего дня.
Депутаты переглянулись. Еле заметным кивком Василий Дерин подбодрил Федора.
— Рабочие хотят жить по-человечески, — сказал Федор. — Они уполномочили нас заявить об этом…
— Вы же умрете голодной смертью, если будете упрямо стоять на своем, — вмешался Грязнов, все еще никак не веря, что рабочие станут продолжать забастовку, по-прежнему станут митинговать в фабричном училище. «Что они еще выдумают на этих митингах, уму непостижимо!»
— …Рабочие не позволят провести на фабрике расчет, — твердо продолжал Федор. — Они не позволят закрыть продовольственный лабаз. — Сделал паузу, чтобы лучше уяснили все значение этих слов и добавил: — Кроме того, рабочие требует вовремя выдать жалованье за дни забастовки и перечислить в фонд стачечного комитета штрафные деньги, которых, по нашему сведению, насчитывается шестьдесят тысяч рублей.
— Этого никогда не будет, — заявил Карзинкин. — Можете передать им…
Вернулись в училище, где шел митинг и где их ждали. На трибуне стоял Емельянов. Длинный стол, за которым сидели члены стачечного комитета, был придвинут к краю сцены. У Федора лицо вытянулось от удивления, когда он увидел за столом вместе со всеми попа Предчетенской церкви Павла Успенского. «Этот еще как затесался сюда!»
Поп был грузный, выпирающее брюшко заставляло его сидеть прямо, даже чуть откинувшись назад. Холеная пегая борода распущена по груди, лицо скорбное.
Успенский появился в училище незаметно, встал сзади за колонной, слушал. Первые увидели его женщины, пригласили пройти вперед и присесть. Он пошел по проходу— люди почтительно расступались. Ему освободили место в первом ряду, и он мог бы сесть, но не остановился, поднялся по короткой лесенке на сцену. Алексей Подосенов встал на его пути, спросил недружелюбно:
— Случаем, батюшка, не запамятовал? Здесь митинг.
— Вот и иду на митинг, — уверенно отвечал Успенский. — Сыны мои! — громовым голосом возвестил он. — Смирите гордыню, ибо нет добра от упрямства…
Подосенов растерянно оглянулся на Емельянова. Тот озорно усмехнулся, махнул рукой — пускай себе говорит.
— Зачем вы детей своих истязаете? Женам зачем забот добавили? — вопрошал Успенский. — Ищите прежде царствия божия и правды его, и все приложится вам…
— Старая песня! — озорно выкрикнул из зала безусый мальчишка с косой светлой челкой на прыщеватом лбу. На него тут же зашикали, и ему пришлось поспешно спрятаться за спины своих дружков. Но после его выкрика в разных местах послышались возгласы, возникли споры.
Прислушиваясь к гулу, Успенский, видимо, понял, что в самом деле поет не ту песню, не о том сейчас надо говорить собравшимся здесь людям. Угрозы и заклинания только еще больше ожесточат их.
— Выслушайте, сыны мои! Всякая забастовка в настоящее время есть грех перед богом, царем, обществом и всем миром, — мягко начал увещевать он. — Государь призывает всех дружно помочь ему в переустройстве страны. Отсюда, бастовать — значит препятствовать правительству, его работе на общую пользу. Да, это так, фабричный труд низвел миллионы людей на степень простых рук, — опять выкрикнул он. — Предстоит их вывести из состояния простых орудий на степень и высоту человека. Того требует право и справедливость. Государь это заметил и вмешался. Уже в ближайшем будущем мы увидим плоды его устремлений. Но, сыны мои, не надо думать, что будут удовлетворены все желания социалистов… Никогда такого не станет, чтобы все люди были равны. Посмотрите в поле: каждая травка, каждая былинка разная… Все в руках божьих!..
— Постой-ка, святой отец! — вмешался Емельянов. Он чутко прислушивался к словам Успенского и теперь решил, что пора возразить ему. Встал рядом, настойчиво отжал попа к краю трибуны. — Как же так, — сказал он с нарочитой удивленностью. — У меня вот был знакомый садовник, так он к любому деревцу относился заботливо. Каждой яблоньке в его саду было хорошо. Все они у него были ровные, кудрявые. А в нашем саду — государстве что-то по-другому…
В зале заулыбались, повеселели, с любопытством стали приглядываться к незнакомому оратору: видать, остер на язык, умеет отбрить.
Емельянов стал рассказывать, что правительство, напуганное широким движением рабочих, вынуждено сейчас идти на некоторые уступки. Но было бы напрасно ждать от него коренных реформ. Уничтожить зависимость одного человека от другого можно только тогда, когда все орудия производства станут народным достоянием.
Говорил он горячо, и слушали его внимательно. Успенский неодобрительно покачивал головой, с укором оглядывал собравшихся. Дожидаясь, когда Емельянов закончит речь, он подсел к столу.
Депутаты стали пробираться вперед. Люди молча теснились, давали им дорогу. В глазах многих немой вопрос и надежда.
Емельянов отступил от трибуны, освобождая место Федору. Тот оглядел притихший зал, с горькой усмешкой сообщил:
— Встретили нас вежливо, усадили. Выслушали, не перебивая…
Настороженный гул прокатился по рядам. Федору пришлось переждать, когда волнение утихнет.
— А удовлетворить наши требования Карзинкин не захотел, — уже громче продолжал он. — Уперся как и утром: десять процентов надбавки, и все. Если с завтрашнего дня не встанем на работу, пригрозил полным расчетом.
И еще объявил, что закроет лабаз;..
— Не выйдет! Ишь чего захотел!
— Голодом морить собирается, аспид! Не дадим!
— Все равно ничего не добьемся.
— Согласиться! И то ладно, хоть прибавку дает.
— Требовать!
— Стоять на своем!
Крики неслись со всех сторон. Федор прислушивался, приглядывался к распаленным злостью лицам. В общем гаме трудно было разобрать, куда склоняется большинство.
К трибуне сквозь толпу лез мастеровой — жесткая, задорно вздернутая бородка, волосы взлохмачены, размахивает рукой, в которой держит смятую, видавшую виды шапку, — Арсений Поляков из ткацкой фабрики. Вскочил на сцену, крикнул:
— Чего мы добьемся? — И сам ответил: — Ничего нам не добиться, потому что многого захотели… Управлять фабрикой? Кто? Они! — указал на депутатский Совет и зло рассмеялся. — Владелец дал прибавку и хватит, спасибо ему…
— Достойно поощрения! — оживляясь, сказал Успенский, поднялся, порываясь к трибуне. Емельянов положил руку ему на плечо, остановил:
— Сидите, батюшка, вы свое сказали.
— Завтра я пойду на работу, слушаться никого не буду, — продолжал кричать Поляков.
— Тащись! Подлизала и есть, правильно говорят.
— Все пойдем!
— Ha-ко, выкуси!
Поляков спрыгнул со сцены, смешался с толпой. В зале творилось что-то невообразимое: люди толкались, яростно кричали, никто никого не слушал.
— Долой!
— Тише вы, дьяволы! — приподнявшись за столом, загремел Василий Дерин. Его голос перекрыл шум. В разных местах послышались вразумляющие возгласы:
— Помолчите! Давайте слушать!
— Говори, Крутов, что будем делать!
— Нечего говорить: бастовать, и все тут!
— Бастовать!..
— Начинай, Крутов, нас не переждешь.
— Спрашивали, что будем делать, чем ответим на угрозу Карзинкина? Я предлагаю обратиться к служащим, призвать их к забастовке. Чтобы они отказались делать расчет…
— Ого! Так они и послушают.
— Попробуем, — спокойно ответил Федор. — Предлагаю также выставить охрану в лабаз, не разрешать Карзинкину закрыть его. Так?
— Только так!
— Правильно!
— Когда Карзинкин почувствует, что мы готовы бороться до конца, он вынужден будет согласиться с нашими требованиями… Можно и по-другому, как предлагал здесь Арсений Поляков, — выйти завтра на работу. Решайте.
— Нечего решать! Не сдаваться!
— Нашли кого слушать — подлизалу Полякова.
— Стоять до конца!
— Стоять!
— Черт с вами, стойте, а я сяду — устал.
Это сказал находившийся на проходе между скамейками пожилой рабочий с иссеченным морщинами лицом. Его шутливые слова приняли смехом, напряжение в зале сразу спало. Улыбался и Федор, глядя, как заботливо усаживают рабочего на переполненную скамейку, дружески толкают в бок, похлопывают по спине.
Приступили к выбору продовольственной комиссии, которая следила бы за работой лабаза. Старшим поставили Маркела Калинина. Маркела вызвали на сцену. Он поднялся, поклонился на четыре стороны, поблагодарил за доверие. Потом составили письмо к служащим фабрики. Пока занимались этим, Емельянов писал обращение «Ко всем гражданам города». Он же и зачитал его.
В обращении отмечалось, что рабочие устроили забастовку с целью улучшения не только своего экономического, но и правового положения. Оно заканчивалось призывом поддержать решения третьего партийного съезда — готовиться к вооруженному восстанию.
— Принимаем? — спросил Федор.
— Голосуй! Принимаем! — послышались дружные голоса.
Успенский все еще сидел за столом и приглядывался со вниманием. Федор недружелюбно косился на него, ждал, когда поп почувствует неудобство и сам уйдет. Не тут-то было — так и просидел до конца. Емельянов сказал весело:
— Быть батюшке изгнанным из прихода.
Сверкнули выцветшие с мутной поволокой глаза.
Успенский спросил:
— За что сие, сын мой?
— За участие в работе Совета. Отвертеться не удастся, люди видели, подтвердят.
— Так я с умыслом здесь, с умыслом, — сказал Успенский.
Расходились — уже было темно. Сильный ветер гнал снежную крупку, сек лицо. Тяжелое небо висело низко, без звезд.
Федор расстался с Емельяновым на остановке трамвая— завтра он снова обещался быть в училище. Хотя и было поздно, Федор не пошел домой — решил побывать у Вари и заодно узнать о здоровье Мироныча.
Шагая к больнице, он вдруг почувствовал, что кто-то неотступно наблюдает за ним. Остановился и явственно услышал сзади шарканье ног. Федор решил подождать неизвестного преследователя, помедлил, покуривая. Тот остановился неподалеку и тоже будто закуривал. Несколько обеспокоенный, Федор быстро прошел до перекрестка и прижался к стене дома. Неизвестный пробежал, не заметив его. Закрутился на месте, повернул назад — видимо, был страшно раздосадован. Теперь Федор без труда узнал в нем Ваську Работнова. Вышел, спросил недружелюбно:
— Чего по пятам ходишь?
Васька конфузливо смотрел в глаза и молчал.
— Кого спрашиваю! — прикрикнул Федор.
— Велели мне, — наконец выдавил парень. — Тебя охранять.
— Родион, что ли?
Васька утвердительно кивнул.
— Иди спать. Родиону завтра нахлобучку дам.
Васька выслушал и не изъявил никакого желания идти спать.
Федор надвинул ему на глаза шапку, легонько подтолкнул. Парень как будто смутился, направился в сторону каморок. Но когда Федор поднимался на крыльцо дома, где жила Варя, и оглянулся, поодаль опять маячила фигура человека. Упрямства у Васьки хватало.
В тот раз на Духовской улице дело происходило так. Лицеисты шли с флагами навстречу карзинкинцам. Путь им перегородила толпа лавочников, мясников, приказчиков с Мытного рынка. Они несли иконы, портрет царя. Из толпы кричали: «Нам не надо свободы! Встанем грудью за батюшку царя». Лицеисты остановились. Стояли и черносотенцы.
В это время в коляске подъехал губернатор Рогович со свитой казаков. Рогович закричал на лицеистов, требуя убрать флаги. К нему подошел Мироныч и заявил, что они этого не сделают, манифест дает право на демонстрации.
Рогович позеленел от злости, рявкнул:
— Арестовать его.
— Вы не сделаете этого, — невозмутимо ответил ему Мироныч. — Личность теперь неприкосновенна.
А черносотенцы уже подошли вплотную. Из толпы выкрикнули: «Бей их!» — и завязалась потасовка. Мироныча сразу же свалили с ног.
Губернатор приказал казакам скакать навстречу карзинкинцам, двигавшимся по Власьевской улице, а сам повернул коляску и преспокойно уехал.
Обо всех этих подробностях Федор узнал от Машеньки.
Все дни она неотлучно находилась возле больного. В палате ей поставили койку.
Состояние Мироныча было тяжелым. На частые тревожные расспросы Машеньки доктор Воскресенский только хмурился, пожимая плечами. Он не верил в благополучный исход, но ей ничего не говорил. Зато Варе сказал, что если больной и выздоровеет, то на всю жизнь останется инвалидом. Помимо ушибов, у него серьезное повреждение позвоночника.
Когда Варя привела Федора в палату и он увидел закованную в гипс фигуру Мироныча, осунувшееся с желтизной лицо, он содрогнулся; потрясенный, тут же вышел. С тех пор больше не заходил в палату.
Однако сегодня, когда он пришел к Варе, она сказала, что Мироныч стал чувствовать себя лучше и предложила навестить его.
Палата находилась на втором этаже в конце коридора и представляла собой узкое вытянутое в длину помещение, чем-то напоминающее каморку в рабочих казармах.
Единственное окно, выходящее в больничный парк, не давало достаточно света.
Койка Мироныча была придвинута ближе к окну. Когда Федор вошел и сел возле на табурете, Мироныч слабо улыбнулся. Отросшая за время болезни бородка курчавилась, придавала лицу незнакомое выражение. Мертвенно-бледная, почти прозрачная кожа обтягивала высокий лоб со шрамом наискосок, заострившийся нос.
Миронычу трудно было говорить, и Федор, заранее предупрежденный Машенькой, ни о чем не спрашивал, рассказывал, что делается в слободке, как проходят ежедневные митинги в училище. Каждый раз, когда он упоминал кого-то из общих знакомых, печальный, с глубокой болью взгляд больного становился напряженным.
Варя, которая в последние дни уставала от ходьбы, сидела на Машенькиной койке, сложив руки на большом животе, и тоже прислушивалась. Машенька, наклонившись над тумбочкой, звякала склянками — приготавливала лекарство. Казалась она еще более худенькой, чем прежде, и можно было только удивляться, откуда в ней столько сил. Любой другой человек едва ли бы выдержал то, что свалилось на ее плечи. Ей же — и постоянная тревога за жизнь любимого человека, и бессонные ночи — словно все было нипочем.
Упоминание об Емельянове и его выступлении в фабричном училище заинтересовало Машеньку. А когда Федор сказал, что вместо Роговича приехал новый губернатор, Машенька насторожилась: уж не получил ли Рогович отставку за бесчинства, творимые черной сотней?
— Не понимаю, зачем упорствовать, — раздраженно сказала Варя в ответ на рассказ Федора о том, что рабочие решили продолжать забастовку. — Никогда такого не будет, чтобы мастеровых допустили управлять фабрикой. Надо же понять это!.. Если даже вооружится весь город, все равно ничего не достигли бы. Потому что у правительства есть войска. Пришлют солдат, и опять начнутся убийства. Жертвы, жертвы из года в год — все это становится страшным. Но главное, бесполезно… Сколько на моей памяти арестовано людей, у скольких загублена жизнь. А чего добились? То же, что и было…
— Ты просто не у места завела этот разговор, — как можно мягче попытался Федор остановить ее. — И вообще нельзя тебе…
— Конечно, нельзя! Ничего нельзя!.. Каждый день ждешь худшего. Надоело!
Федор пристально смотрел на нее, жалел. Сам он старался не думать, что ожидает его впереди. Варя же строила самые мрачные предположения. «Я хочу, чтобы ты был всегда рядом. Как все женщины, я хочу иметь свою семью». — «У меня одно желание, чтобы ты была счастлива». — «Да, но ты ведешь себя так, что когда все это кончится, тебя снова отправят в тюрьму». — «Я не знаю, чем все это кончится, и не знаю, как вести себя по-другому».
Такой разговор был у них несколько дней назад. В другое время Федор мог бы наговорить ей резкостей: в конце концов она знала, на что идет, с кем связала свою судьбу. А тут сдержался — подумал, что близкие роды волнуют и пугают ее, Варя с каждым днем становится раздражительней, поэтому надо щадить ее состояние.
Машенька подсела к Варе на кровать, обняла за плечи.
— Не надо волноваться, распускать себя, — ласково сказала ей, заглядывая в глаза. — Все будет хорошо.
На лице Вари с коричневыми пятнами и вздернутым носом были упрямство и злость. Но, видимо, поняла, что в самом деле жестоко говорить об этом у постели больного, и только глубоко вздохнула.
Федор поднялся, чтобы предложить ей пойти домой. Прощаясь, подбадривающе кивнул Миронычу. Бескровные губы у того дрогнули — натужно силился что-то произнести. Федор поспешно остановил его.
— Молчи. После…
— Мы живу-у-чие, — едва слышно донеслось до него. — Встану…
3
«Всепокорнейше осмеливаюсь Вас беспокоить, господин директор. Я тот, которого Вы стараетесь не замечать и обходите своими милостями. Но я преданнейший власти и фабрике человек и на этой почве не раз подвергался нападкам со стороны рабочих. Вы знали об этом и оставляли мои обиды без последствий. А я все-таки надеюсь заслужить Ваше милостивое внимание, а посему очень искренне буду сообщать Вам о всем, что делается в слободке, дабы зная положение, Вы могли своевременно принимать меры.
Что я вижу на нашей славной Большой мануфактуре? Недавно пришлось мне проходить по двору — ни дыма, ни пара не видно, лишь темные силуэты фабричных труб. Посередине двора кучка людей играет в шары. Оказывается, это мастера и конторщики. Теперь они не работают, а отдыхают, весело пинают шары и бегом катают друг друга на плечах.
Отчего такое видим мы?
Как-то наткнулся я на старых рабочих. Слово за слово, разговорились. На мой прямой вопрос, почему не принимаетесь за работу, один из них с серьезным и немного угрюмым выражением лица ответил: „Да вот, слышь, на петицию еще ответа нет, неизвестно согласится ли хозяин на наши требования“. — „А какие, — спрашиваю, — требования?“ — „Где тут, нешто упомнишь. Они ведь длиной-то будут с „Верую““, — „Тогда зачем подписывал, коли не знаешь какие?“ — „Хорошо тебе на просторе-то так рассуждать. У нас вожаки: „Пиши, — говорят, — и шабаш““.
Когда я сказал, что большинство пунктов петиции не может быть уважено по своей несуразности, рабочий тот произнес: „Не моя ли правда, братцы. Говорил я, что что-нибудь да в нашей петиции не чисто. Коль все было бы просто, так хозяин не стал бы тянуть“.
Вот и смекайте, господин директор, зачем я это пишу. Если и впредь судьбами людей будут распоряжаться депутаты и делегаты — носители социал-демократических идей, то толку ожидать трудно. Не знаю, что тогда и станет.
Мое предложение будет такое: если предоставить всей громаде рабочих решить вопрос путем тайной подачи голосов, то все разрешится, все встанут на работу. Сделать это совсем не хитро. Администрация предложит рабочим встать к машинам и потом проголосовать врозь по каждому отделу. Попробуйте это старинное средство — решить миром.
Следующее письмо найдете на столе у конторщика Лихачева с надписью Вам лично.
Обиженный Вашим невниманием доброжелатель».
— И, батенька мой, что тебе не жить, коли такие письма подсылают. Думать не надо: принимай к сведению да исполняй аккуратно, — говорил товарищ городского головы Чистяков — тесть Грязнова, с аппетитом управляясь с цыпленком и пропуская рюмку за рюмкой. — Экий у тебя доброжелатель разумный: старинное средство предлагает использовать… Вот и пробуй. Авось будет толк… Теперь налей-ка еще рюмашечку да мне и к дому пора, старуха, поди, третьи сны досматривает. И Лизу, смотрю, зевота одолевает, перемогает себя.
В большом и гулком доме директора фабрики стояла могильная тишина. Прислугу отпустили, чтобы не прислушивалась, не запоминала того, что ей не следует запоминать, — Лиза, жена Грязнова, подавала сама.
Грязное взял графин, чтобы налить тестю водки. Лиза поспешно перехватила его руку, сказала отцу с укором:
— Нельзя тебе, папа.
— Откуда ты знаешь, что можно и что нельзя, — сварливо возразил старик. Был он худощав, но крепок, — седобородый, маленькие глаза смотрели живо и задорно. — Коли принимает душа, значит, можно. Наливай, наливай, зятек. Жену свою надо держать в строгости. Слушать-то слушай, да не всегда. Ее дело мужа любить и детей ему рожать. — Отодвинул локтем письмо, хмыкнул удовлетворенно — Нет, не все, оказывается, охвачены смутой, не перевелись порядочные люди. А ты, поди, и знать не знаешь, кто это? Чем обидел-то его?
— Догадываюсь, — неохотно ответил Грязное. — Уволен был за некоторые грехи по требованию работниц.
— Э, батенька мой, — удивился Чистяков, — да кто этим в молодости не грешил! — Но, заметив, что Лиза возмущенно сверкнула глазами, поперхнулся, пробормотал: — Да, конечно, вся жизнь — грех.
Тесть приехал неожиданно, прямо с заседания городской думы. И то, что он рассказал, привело Грязнова в бешенство, надолго вывело из равновесия. Господа гласные, обеспокоенные длительной забастовкой, искали, как примирить рабочих с владельцем фабрики. Многочасовые дебаты ни к чему не привели. Тогда для предотвращения неминуемого голода семей рабочих и возможных эпидемий а это время либерально настроенные члены думы поставили вопрос о денежной помощи. При голосовании их предложение прошло большинством в два голоса. Фонд стачечного комитета неожиданно пополнился шестью тысячами рублей. Ко всему, дума обратилась с воззванием к горожанам, в котором предлагалось начать сбор пожертвований.
Удар был нанесен оттуда, откуда Грязнов меньше всего ожидал. Если Карзинкин узнает об этом, он придет в ужас.
— Вот, батенька мой, какие дела, — докладывал тесть Грязнову. — Уж поверь, громил их как мог, доказывал, что глупо брать на довольствие двадцать тысяч человек, — на пять дней им этих денег, а дальше что? Снова давать? И зачем давать? Пусть идут работать. Что ты, пробьешь разве!.. Но, видно, услышал-таки господь-бог мои крики: новый наш губернатор Римский-Корсаков в ярости от думских чудачеств. Не позволит-с, нет!..
За ужином он долго еще шумел, возмущался. Грязнов катал по столу хлебные шарики, прикидывал, какие неожиданности может принести решение думы. Теперь в руках забастовщиков сильный козырь. В своих требованиях станут еще упрямее. Разве что губернатор и вправду запретит думе оказывать рабочим денежную помощь.
— А почему бы не арестовать вам этих самых главарей да в кутузку, под надежный замок? — предложил зятю Чистяков. — Обвинения, что ли, не найдете?
— Не так все это просто, как кажется, — сумрачно ответил Грязнов. — Арестовать легко, но что может быть после… Фабрика без охраны. К тому же, сами говорите, в городе им сочувствуют.
— Экий ты, батенька, дурак, извини меня, — добродушно заметил Чистяков. — Разве я сказал, что их надо арестовывать как забастовщиков? Могут они украсть что-нибудь, в драке побывать…
Грязнов посмотрел на тестя странным взглядом.
— Нет, нет, — сказал, — это невозможно.
4
О том, что губернатор запретил городской думе выдать пособие голодающим семьям, рабочие узнали от Емельянова, который теперь частенько бывал в фабричном училище. Как и в обычные дни, зал был полон. Было много женщин с детьми на руках — выставляли напоказ, надеялись разжалобить каменные сердца мужчин, заставить их прекратить забастовку. Бастовали бы летом, куда ни шло, — зелень, грибы, ягоды, — перебиться всегда можно. Зимой, с ее морозами и метелями, голод чувствовался острее.
Детишки плакали, женщины нарочито громко успокаивали их, мужья стеснительно оглядывались, переминались с ноги на ногу и молчали — будто и в самом деле окаменели сердца. И только когда совсем уже становилось невмоготу, закручивали цигарки, курили украдкой в рукав, покряхтывали. В сыром помещении прогорклый табачный дым щипал глаза, вызывал кашель.
Сообщение Емельянова взорвало зал. Долго накапливалась злость — на Карзинкина, который уперся на своём и выжидает; на себя, что предъявили непомерные требования и теперь уже нельзя пойти на попятную, выказывать слабость. Злость требовала выхода, и случай представился:
— Не имел права запрещать!
— Чай, у самого дети есть, понимать должен!
— Душегуб!
— Мы заявим ему!..
— Пойдем к губернатору!
— Все пойдем!
— К губернатору!
Когда накричались вдоволь, вышел на трибуну пожилой представительный железнодорожник, расправил серповидные усы и сказал, что рабочие железнодоржных мастерских велели ему выразить восхищение стойкостью карзинкинцев, — только так и нужно бороться за свои права. От себя он добавляет, что железнодорожники тоже пойдут в город, — и им есть что предъявить губернатору.
Не мешкая, стали выходить из училища. Емельянов озабоченно отвел Федора в сторону, сказал, что отправляется в железнодорожные мастерские — надо успеть собрать там рабочих.
С железнодорожниками решено было встретиться у Градусова, на московском большаке.
Собирались не как в прошлый раз, когда ходили в город на митинг, — поторапливали друг друга. Родион Журавлев едва успел предупредить дружинников. Сперва договорились, что все, у кого есть оружие, должны быть в рядах демонстрантов, поэтому сняли даже тех, кто был приставлен охранять фабрику. Но в последнюю минуту перерешили, послушались Алексея Подосенова.
— Как же без никого и слободку и фабрику оставлять? — доказывал он. — Черт-те что может произойти, всего заранее не угадаешь.
Кликнули Егора Дерина. Федор наказал:
— Отбери побойчее ребят — пяток-другой, — и смотрите. Особенно приглядывайте за лабазом. У казенок чтобы тоже человек всегда был.
Как ни хотелось Егору идти вместе со всеми в город, пришлось подчиниться. Созвал своих дружков Артема и Ваську Работнова, объяснил задачу. Те пошли к лабазу, а Егор в каморки за Лелькой Соловьевой — с Лелькой по улицам разгуливать милое дело.
Путь не близкий, и мужья уговаривали жен остаться дома, не мерзнуть на холоду, однако мало кто слушался. Колонна получалась внушительная.
Она прибавилась еще на несколько десятков человек, когда вышли на Большую Федоровскую улицу и остановились у свинцово-белильного завода Вахрамеева, — вахрамеевцы бросили работу, встали в ряды.
Длинная и широкая Большая Федоровская, но и она сейчас казалась тесной. Чтобы не растягиваться на добрую версту, старались идти широкой лавиной от тротуара до тротуара.
У Градусова передние замешкались, оглядывались в сторону Московского вокзала — хорошо проглядываемая прямая Выемка была пуста.
Со стороны дамбы от реки стегал злой ветер. Люди запахивали поплотнее пальто, прятали в карманы закоченевшие пальцы.
— Может, и ждать их нечего — не пойдут?
— Конечно, надо идти. Соберутся, так догонят.
Василий Дерин тронул Федора за рукав, кивнул в сторону вокзала:
— И в самом деле. Договоренности твердой у нас нет. Простоим зря, людей заморозим.
Федор медлил. Чтобы ожидание было менее томительным, велел Родиону Журавлеву строить дружинников впереди колонны.
Красные повязки на рукавах отличали их от остальных рабочих.
Почувствовав на себе пристальный взгляд, Федор обернулся. Сзади стояла Марфуша Оладейникова. Короткая бархатная жакетка, видно, грела плохо, Марфуша зябко поеживалась. В синих глазах грусть и что-то глубоко запрятанное, невысказанное.
— Ну что? — ласково обратился к ней Федор. Хотелось сказать: «Зачем ты напрасно себя терзаешь? Что, на мне свет клином сошелся?»
— Так, — застенчиво ответила Марфуша, краснея оттого, что он понял ее мысли. «Сама знаю, что все попусту, и ничего не могу с собой поделать».
— Идут! Идут! — раздалось сразу несколько голосов.
Из-под железнодорожной арки к Выемке густо шли люди. Над головами бился на ветру флаг.
У фабричных лица повеселели. Откуда вдруг взялись шутки:
— Ишь торопятся, как на свадьбу, — говорил пожилой рабочий в затертом полушубке.
— А что, губернатор-то будто вдовец. Оженим его… вон хотя бы на Марье Паутовой. Рябовата, кривовата, полтора зуба во рту и те шатаются, а в остальном всем взяла.
— На себя поглядел бы, старый леший, — огрызнулась Марья, отвернулась, стала поправлять выбившиеся из-под платка волосы.
— Ворчит, а ведь согласна, ей-богу, мужики, согласна. Глянь, прихорашивается.
— Как же, губернатор растрепу и не возьмет.
— Умолкните, идолы!
— Ха-ха-ха! Не терпит. Ни дать, ни взять — губернаторша.
— Семку-то свово куда денешь, Марья? Все-таки живой муж.
— Он им постель стелить будет. За прислугу, значит.
Подошли железнодорожники, поздоровались с фабричными, как со старыми знакомыми. Федор спросил усатого рабочего, который выступал утром в училище:
— Куда нашего агитатора задевали?
— Разве задевали! В Москве началась схватка с войсками, и ему понадобилось туда. А у нас паровоз до Александрова шел, и отправили.
— Что нам, своей колонной встать или как? — снова спросил усатый.
— Рассыпайтесь по рядам, так-то для знакомства лучше.
5
Передние с поднятыми флагами прошли железный мост через Которосль, стали подниматься к торговым рядам. Хвост колонны еще тянулся по дамбе.
Торговцы засуетились — хлопали двери лавок, вешались пудовые замки. Сами скрывались во дворах, с испугом ждали приближения демонстрантов.
Давно шел слух, что рабочие собираются грабить богатые дома и лавки. Появились! Теперь жди вселенского разбоя.
Торговцы крестились: «Господи, пронеси!»
Проносило. Не задерживаясь, передние ряды прошли одну лавку, другую. Как будто не выказывают намерения к грабежу, как будто обойдется. Тогда люднее стало на улице, провожали взглядом колонну — ни шума, ни толкотни, — говорили:
— С красными-то повязками, видать, самые главные у них.
— Дружинники это. В каждом кармане по револьверу, а то и бомба.
— Чего хотят-то?
— К губернатору идут.
Когда проходили мимо студенческой столовой, оттуда посыпались группами лицеисты. Застегивали на ходу тужурки, пристраивались к демонстрантам.
— Товарищи, и мы с вами!
Идти молчаливо, в ногу, как шли до этого, лицеисты не могли. То один, то другой выбегал из строя и выкрикивал:
— Мы потребуем от губернатора освобождения политических заключенных!
— Нам не надо урезанных прав! Мы хотим полной свободы!
Один из них в меховой шапке, сползающей на глаза, длинноногий, взмахнул руками, как дирижер, и первый затянул простуженным голосом:
Лицеисты подхватили:
Рабочие были довольны — с такими парнями не заскучаешь. Как-то незаметно для себя строже стали чеканить шаг. Лицеистам стали подтягивать и другие:
Колонна с песнями свернула к Ильинской площади. На углу ее остановились. В передних рядах предложили послать делегатов в здание окружного суда — пусть чиновники оставят работу и присоединятся к демонстрации. Двери суда оказались запертыми. Но делегаты нашлись: начали кричать в окно. Чиновники совещались, потом человек десять вышли.
В это время в воротах Мытного рынка показалась толпа мясников и приказчиков — лица упитанные, тугие затылки. Остановились, наблюдая за демонстрантами. Перед ними бесновался юркий человек с волосами цвета грязной соломы, выбившимися из-под черной затасканной шляпы, — поп, что ли. Перебегал от одного к другому, хватал за рукава. Выл со стоном, глотая второпях слова;
— Замышляют наши недруги, враги хитрые и коварные, погубить святую Русь, расшатать устои вековечные, веру православную и власть царя державную, проповедуют учредить республику — самовольщицу. И не год, и не два разрастается та крамола подпольная, и как змей обвила она землю русскую, над крестом святым насмехаючись, самому царю угрожаючи. Помоги же ты, святой Георгий победоносный, защити щитом твоим божественным царя нашего.
Побежал вдруг к демонстрантам, машет руками, брызжет слюной:
— Супостаты, греховодники! Брысь! Брысь!
Разбередил мясников: угрожающе зашевелились.
Длинноногий лицеист выкрикнул:
— Товарищи! Спокойствие! У нас есть оружие! Мы защитим!..
По рядам демонстрантов пронеслось: «На провокацию не отвечать, в драку не ввязываться».
Но как не отвечать, стерпит ли кто, если к тебе подходят с явным намерением намылить шею. Василий Дерин, сбычив голову, вышел из рядов, вытянул к сизому носу бесноватого попа кулачище.
— Видишь?
Тот завертелся, шмыгнул за спины мясников. Оттуда фыркал на Василия, как потревоженный кот:
— Изыди, сатана! Изыди!
Лицеисты и фабричные, из тех, кто поздоровее, встали рядом с Дериным. Остальные пошли.
Когда последние ряды благополучно миновали толпу мясников, охрана замкнула колонну. Мясники злобно поглядывали, но с места не сдвинулись.
От тротуара к демонстрантам прытко подбежал крючконосый человек, затесался в середину рядов. Шагая, заискивающе оглядывал лица рабочих. На него посматривали со снисходительным любопытством.
— Выслушайте меня, — торопливо заговорил он, видимо, побаиваясь, как бы его не вышвырнули из строя. — Я вам скажу, почему сюда. Я Визбор. Иван Визбор.
— Крой, — добродушно сказали ему. — выкладывай, что за птица.
— Я из Либавы…
— Эге, далеко залетел.
— Я прошу слушать серьезно, — с отчаянием сказал человек, назвавшийся Иваном Визбором. — Я хочу сказать, почему сюда.
— Ладно, будем слушать. Винись.
— У меня нет вины, как вы не понимаете. Ах, как вы не понимаете… Я из Либавы. В октябре был прислан ко мне служащий и велел прийти на станцию. Там начальник станции читал манифест, а потом сказал, чтобы все служащие приступили к работе. Все кричали «ура». Когда начали расходиться, вдруг крикнули, что надо избрать из своей среды делегатов. И поэтому служащие принялись избирать делегатов. Составители хотели, чтобы меня избрать, но я отказался… Тогда служащие выбрали другого составителя Лихневича. Прошло не помню сколько время — недели две или три, — так что ему помешали обстоятельства, и мне сказали, чтобы я остался на его месте. И поэтому я был назван делегатом, и я был таким делегатом. Потом мы избрали из своей среды двух делегатов в союз железнодорожников. Когда избрали их, я отказался категорически, что больше делегатом не буду, потому что я не нахожу нужным. Хотя я и был делегатом, но моим товарищам было прискорбно. Почему? Потому, что нигде не входил в дела их. Потом меня арестовали и выслали сюда под надзор. Если бы я знал, что будут арестовывать и высылать, то я поехал бы в Митаву к генерал-губернатору. А сейчас я должен изложить свою невинность вашему губернатору.
Колонна повернула на Воскресенскую улицу. По рядам друг другу передавали, что пошли к служащим почтово-телеграфной конторы — снимать с работы: «Больше народу— лучше слушать будет».
— Хо, наш губернатор! — подшучивали между тем рабочие над Визбором из Либавы. — Он не просто наш, он нам, почитай, брат родной: иод одним солнцем портянки сушим.
— Вы снова «ха-ха», — огорченно говорил Визбор, пряча в воротник пальто покрасневший на холоде крючковатый нос. — А я честно рассказал, почему сюда.
— Ладно, оставьте его, пусть идет. Тоже человек…
— Тише, помолчите! Что это?
Остановились, насторожившись. Со стороны переулка, из-за домов донеслось удалое гиканье, свист, нарастающий стук копыт.
— Казаки! — пронеслось по рядам.
— Не бойтесь, ребята, не посмеют….
— И не задумаются. Такой народ…
— О дьяволы, не ко времени!
Середина колонны, что находилась как раз напротив переулка, дрогнула, люди попятились к домам, искали, где укрыться. Василий Дерин махнул своим, показывая чтобы не отставали, бросился туда. Лицеисты побежали вместе с ним.
Первые ряды уже ушли далеко вперед, и основная часть дружинников не сразу поняла, что произошло, почему сзади них началась паника. А когда увидели вынырнувших из переулка казаков, было уже поздно. Казаки на всем скаку врезались в толпу. Засвистели нагайки, полосуя беззащитных людей, послышались ругань, крики. Обозленные рабочие, отступая, били лошадей по мордам, старались дотянуться до седоков. Истошно голосили женщины, метались из стороны в сторону, усиливая суматоху.
Первыми прибежали к месту побоища лицеисты и те немногие фабричные, имеющие оружие, которые были вместе с Василием Дериным в хвосте колонны. Их беспорядочные выстрелы охладили казаков. Не ожидавшие отпора, они растерялись, стали поворачивать назад. В это время подоспели остальные дружинники.
— Держитесь ближе к домам, — командовал Родион Журавлев. Его рябое лицо было бледно, судорожно сжимал тонкие губы и морщился, как от зубной боли. — Будем держаться, пока все не укроются….
Дружинники встали цепью, прикрывая разбегающихся демонстрантов. Люди рвались во дворы, лезли через заборы. А казаки, отъехав на сотню шагов, торопливо спешились. Ружейный залп расколол морозный воздух. Потом еще один, и еще…
Падали убитые, стонали раненые. Федору ожгло правую руку выше локтя. Стоявший рядом с ним Василий Дерин ничком ткнулся в снег. Федор припал к нему, повернул лицом к себе. Пуля попала Василию в голову. Превозмогая боль в руке, Федор обхватил его, перенес за угол дома. Здесь из-за прикрытия отстреливались лицеисты. Длинноногий в меховой шапке, положив револьвер на согнутую руку, стрелял не торопясь, каждый раз выбирая цель. Один из лицеистов, очевидно раненый, сидел на корточках у стены и раскачивался, слезы текли по его безусому мальчишескому лицу.
Вдруг Федор увидел Марфушу. Неловко пригнувшись, она бежала по открытому месту к Родиону Журавлеву. Тот лежал на снегу, распластав руки, и стонал. Оставив Василия, Федор рванулся к ней, чтобы оттащить, укрыть, и не успел. Она споткнулась, схватилась за грудь. Застывший взгляд остановился на нем. Федор поддержал ее, поднял на руки, чувствовал, как она тяжелеет. Подоспел длинноногий лицеист, оттолкнул Федора к углу дома, крикнув сипло:
— Убьют!..
Марфушу положили рядом с Василием Дериным. Сидевший на корточках у стены молоденький студент заплакал горько, по-детски размазывая кулаком слезы. Длинноногий лицеист поднял его за ошорок, встряхнул, и тот сразу затих.
Федора шатало. Растерянно смотрел, как опускаются редкие снежинки на лицо Марфуши… и не тают.
— Держи!
Это опять лицеист-непоседа, стоял рядом и протягивал горсть патронов. Федор не сразу понял, зачем ему суют патроны.
— Есть у меня, хватит, — отказался он. Сжимая левой рукой револьвер, стал стрелять.
Когда улица опустела, последние демонстранты укрылись от пуль, дружинники, забрав убитых и раненых, начали отходить. Казаки в это время сели на коней и ускакали.
Обратно рабочие возвращались лавинами. Сурово приглядывались к встречным обывателям, искали ссоры. Их пугливо обходили стороной. В торговых рядах наткнулись на городового — отняли револьвер, шашку и жестоко избили. Здесь же остановили трамвай. Пассажиров высадили, погрузили раненых и убитых. Вагон пошел тихим ходом при угрюмом молчании идущей следом толпы.
6
Всю ночь люди не уходили из фабричного училища. В зале для митингов сдвинули скамейки и на освободившемся месте, в середине, плотники сколотили помост. На него поставили гробы, обитые красной материей. Каждые пятнадцать минут сменялся почетный караул.
Сюда из кладбищенской церкви доносился размеренный колокольный звон. Звонарям Степану Забелину и Федотке Кострову было приказано не прерывать его ни на минуту.
Людно было в эту ночь и на улицах. В сухом звонком воздухе раздавались тяжелые шаги патрульных. Большие группы дружинников, вооруженных револьверами и охотничьими ружьями, дежурили на выходе к Большой Федоровской улице и у плотины. К утру ждали появления казаков и полиции.
На одну такую группу возле хлопкового склада наткнулся Грязнов. Он шел из больницы, куда только что отправил жену: у нее начались предродовые схватки, Было около восьми утра. Начинало светать.
При виде вооруженных людей Грязнов почувствовал тошнотный страх. Его окликнули:
— Стой! Кто идет?
Пересилив противную дрожь во всем теле, он подошел. В рослом человеке с ружьем на плече, опущенном Дулом вниз, он признал крючника Афанасия Кропина. Тот тоже узнал директора и несколько растерялся.
— Поостереглись бы ходить в темноте, — сказал Кропин, поворачиваясь так, чтобы Грязнов не видел ружья. — Может случиться оплошка, и тогда…
— Что тогда? — перебил Грязнов. Он уже осмелел — рабочие хоть и злы, но его узнали и не тронут. — Почему вы болтаетесь у складских помещений?
— Охрана, — коротко пояснил Кропин.
— Охрана назначается администрацией фабрики. Ей и надлежит находиться на территории склада. В добровольных помощниках нет никакой нужды.
— Это еще как сказать, — возразил Кропин.
Грязнов считал, что за тринадцать лет, которые он здесь, он достаточно хорошо изучил фабричных. В каждом из них сидит раб, у одного в большей, у другого в меньшей степени. И как бы ни противилось человеческое достоинство, раб всегда побеждал, заставлял повиноваться. Усвоив это, Грязнов легко стал предупреждать самые неожиданные бунты. Однако за дни забастовки он начал убеждаться, что его представление о рабочем человеке по меньшей мере не полное. Фабричный мастеровой сумел победить в себе раба, и теперь угрозы и запугивания перестали на него действовать.
Как директора фабрики, Грязнова бесили действия рабочего Совета, но когда он старался представить себя объективно мыслящим человеком, ни в чем не заинтересованным, эти действия удивляли его смелостью и продуманностью. Допустим, забастовкой руководят социал-демократы, те же лицеисты — люди грамотные и умные, — но они только подсказывают какие-то мысли, всю непосредственную работу ведут сами рабочие и ведут с завидным умением. Больше всего поражало Грязнова то, что забастовщики сумели обуздать слободку, чего никогда не удавалось сделать полиции, — все полтора месяца не слышно ни драк, ни безобразных семейных скандалов.
Вот и сейчас, встретив рабочую охрану на хлопковом складе, он прежде всего возмутился: рабочий Совет станется вмешиваться в дела, которые его совершенно не касаются. Но остынув, он поразмыслил и пришел к выводу, что рабочие и тут учли все до мелочей. Случись пожар в иное время, ответственность несли бы лица, работающие на складе. Произойди он сейчас, вина пала бы на забастовщиков. Ну кто отказался бы от такой доступной и правдоподобной мысли: пожар учинен забастовщиками из ненависти к владельцу фабрики? Потому и решили они поставить свою охрану.
Постукивая тростью о ступеньки лестницы, Грязнов поднимался в контору.
Раньше в это время контора уже гудела голосами. Перед дверью по всей лестнице терпеливо стояли рабочие или те, кто хотел поступить на фабрику. За столами конторщики щелкали костяшками счетов, скрипели перьями. Дух деловитости большого, сложного предприятия нравился Грязнову. Он распоряжался, вел переписку с заказчиками, принимал посетителей. День пролетал незаметно. Вечером чувствовал приятную усталость и глубокое удовлетворение собой.
Сегодня в конторе не только посетителей — служащих почему-то не было. И только перед кабинетом склонился над столом — искал что-то в папках — старший конторщик Лихачев. И еще рядом с ним сидел фабричный механик Чмутин. При виде Грязнова он поднялся.
— Ко мне? — справился Грязнов, проходя в кабинет и оставляя дверь открытой.
— Да. — Чмутин остановился у порога, не решаясь пройти. Ясные, как у младенца, глаза отводил в сторону.
— Пожалуйста, — добродушно сказал Грязнов, приглашая к разговору.
Чмутин в волнении шаркнул ногой, застенчиво улыбнулся.
— Алексей Флегонтович, это неприятно, я понимаю… но я вынужден сообщить о забастовке, которую объявили служащие. — Заторопился, словно ожидал, что директор не захочет выслушать, договорил — Забастовка протеста… Служащие возмущены действием губернских властей. Они заявляют о своей солидарности с рабочими. Отказываются также производить расчет — считают эту меру по отношению к рабочим жестокой. Я уполномочен заявить вам обо всем этом.
Грязнов смотрел на фабричного механика и недоумевал. Оказывается, он не знает и этого человека. Чмутин был известен ему как хороший специалист, и только. В остальном он не вызывал интереса. С подчиненными он робел и терялся, когда надо было применить власть. За глаза мастера посмеивались над ним. И вот он теперь «уполномочен заявить»…
Наливаясь гневом, Грязнов шумно встал, шагнул к механику. Гладкое, румяное лицо Чмутина побелело, но он нашел в себе силы выдержать жестокий взгляд директора.
— Вы понимаете, что вы сказали? — Грязнов задохнулся, дернул шеей. — Понимаете, чем это грозит вам?..
— Алексей Флегонтович, — дрогнувшим голосом сказал Чмутин, — я передаю мнение большинства. И прошу… прошу вас, не кричите на меня!
— Хорошо. — Грязнов опять сел в кресло, старался успокоиться и не мог, болезненно кривил рот. — Ваш протест ничего не изменит. Убитых не воскресишь… Конторщики не хотят делать расчет рабочим — это тоже не угроза. Найдем других. Пятьдесят процентов премиальных — и желающих будет хоть отбавляй. Ничего вы не добьетесь. Понимаете? Ничего!
— Служащие не могут поступить иначе, — упрямо сказал Чмутин.
После этого он спешно откланялся и вышел. Когда за ним хлопнула дверь, выходившая на лестницу, Грязнов тоже встал. Лихачев все еще копошился в своих бумагах — делал вид, что крайне занят.
— А вы, Павел Константинович, разве не присоединяетесь к забастовке? — язвительно спросил директор — надо было на ком-то выместить раздражение.
Лихачев моргал белесыми ресницами, обдумывал, как ответить. Молчание затягивалось.
— Не мучайтесь, — насмешливо остановил Грязнов. — Вижу вашу преданность… Мы с вами «забастуем», когда фабрика опять станет работать полным ходом. Карзинкин оценит нашу стойкость и не обойдет милостями. Вот тогда и погуляем. Кстати, составьте ему отчет о вчерашнем дне. Телеграмму я послал, но не лишне сообщить о подробностях. О забастовке служащих пока умолчим — они еще одумаются. Сегодня же найдите способ объяснить им: кто готов производить расчет рабочим — получит пятьдесят процентов премиальных. Привлеките к работе в конторе табельщика Егорычева, он того заслуживает… И еще, к полудню закажите венок с лентой. Надпись придумайте, но чтобы видно было — венок от администрации фабрики.
Пока Лихачев записывал на листке бумаги все, что надо сделать, Грязнов разглядывал его, с иронией думал, что старший конторщик, пожалуй, единственный человек, который не выкинет ничего неожиданного.
В кабинете резко зазвонил телефон. Грязнов досадливо поморщился, пошел слушать. Звонил из больницы доктор Воскресенский.
— Алексей Флегонтович, — глухо рокотал он в трубку. — Поздравляю вас с сыном. Здоров, голосист… И заодно с племянницей, Варвара Флегонтовна благополучно разрешилась дочкой.
Грязнов устало и счастливо улыбнулся.
С утра из города стали прибывать делегации. Обнажали головы, со скорбными лицами подходили к помосту, ставили венки. Федор Крутов и Алексей Подосенов, с запавшими от бессонницы глазами, встречали прибывших. Правая рука Федора висели на черной повязке. Вслед за большой делегацией железнодорожников прибыли студенты Демидовского юридического лицея. На венках были надписи: «От социал-демократической рабочей партии», «Павшим борцам за свободу», «Жертвам самодержавия».
Среди лицеистов были многие из тех, кто участвовал в перестрелке с казаками. Они здоровались с рабочими, как со старыми знакомыми. В молчании вставали в почетный караул.
Венки закрыли помост со всех сторон. А их все подносили — от трамвайщиков, от служащих почтово-телеграфной конторы, от рабочих свинцово-белильного завода.
К двенадцати часам в зале негде было повернуться. Лишь узкий проход к помосту оставался открытым.
Фабричные были немало удивлены, когда в дверях училища показался мастеровой — заросшее худощавое лицо, черные беспокойные глаза. Он снял шапку, медленно двинулся к помосту.
Алексей Подосенов указал Федору:
— Евлампий объявился.
Евлампий Колесников встал в почетный караул. На него поглядывали, перешептывались. С тех пор, как его арестовали, о нем ничего не было слышно.
Евлампий узнавал знакомых, едва заметно, чтобы не нарушать приличия, кивал. Когда передал ружье другому рабочему, подошел к Федору и Подосенову.
— Думал, посидим со встречей, порадуемся, — грустно сказал он, пожимая им руки. — А попал на поминки… И Марфутка, оказывается… Ее-то как не уберегли?
Ему не ответили. В зале произошло движение — смотрели, как подходит к помосту Лихачев. Он нес венок с надписью: «Погибшим рабочим от скорбящей Большой мануфактуры».
Фабричные сопровождали его негромкими возгласами:
— Расщедрились.
— Для мертвого рубля не пожалеют.
— Завернуть его назад.
Темнея лицом, Федор встал на пути конторщика. Он на самом деле хотел повернуть его.
— Не вызывай гнев — богомольные не простят, — шепнул Евлампий. — Поклоняться гробу доступно и друзьям и врагам.
Лихачев между тем остановился, не зная, как поступить. Пожилые рабочие и особенно женщины, видя, что ему мешают положить венок, недовольно зароптали. Евлампий подтолкнул Лихачева к помосту, кивнул. Тот с облегчением поставил венок, расправил ленту.
— Чего о себе не сообщал? Бедовал-то где? — спросил Федор Колесникова.
— Долгая история, — неохотно отозвался Евлампий. — Два года пробыл в Бутырках. Сюда не поехал — едва ли приняли бы на фабрику. А там приятель оказался, позвал с собой в Орехово-Зуево. Работал, пока не уволили. Сейчас из Москвы… Повидал, как рабочие на баррикадах бьются.
— С Марьей Ивановной видеться приходилось?
— Она же в Вологде. Сначала тоже в Бутырках была. Потом в ссылку, в Вологду отправили.
— Что делать собираешься? Здесь или опять куда?
— Пока не знаю. Огляжусь, там видно будет. Как это у вас все произошло?
— Тоже долгая история. После об этом.
На сцене рабочие снимали знамена, брали их, шли к выходу. Другие, с черными повязками через плечо, подходили к помосту по четверо, брали гроб на полотенца. Девять гробов протянулись от двери до самой сцены. Студенческий хор запел похоронный марш, и процессия медленно двинулась.
Возле училища стояли сани, доверху нагруженные можжухой. Артем Крутов и Васька Работнов, ездившие за можжухой в лес, сейчас раздавали ее охапками толпе мальчишек. Те бежали впереди процессии, усыпали ветками дорогу.
Провожать в последний путь убитых казаками рабочих вышла вся слободка. Пока в церкви шло отпевание, толпа запрудила кладбище. Родных и близких молчаливо пропускали к могиле, желтеющей по краям песчаной землей.
Артем, отправив Ваську Работнова с лошадью, сам пробрался вперед, встал возле сумрачного, заплаканного Егора Дерина. Егор поддерживал мать. Ее глаза сухо горели на изможденном, почерневшем от горя лице.
Носильщики поставили гробы на песчаную насыпь и отошли, чтобы не мешать родным прощаться. Заголосили женщины, украдкой смахивали скупые слезы мужчины.
Затуманившимся взглядом Артем смотрел на Марфушу. Смерть почти не изменила ее. Вот, кажется, окликни— откроет глаза, скажет ласково: «Темка, родной ты мой…»
Он видел, как перед гробом опустился на колени отец, поцеловал сложенные на груди странно белые Марфушины руки, как судорожно дернулся его кадык, когда он поднимал голову. Отцу, видно, совестно было показывать себя едва сдерживающимся от рыданий, он старался прятать лицо в поднятый воротник пальто, ни на кого не смотрел.
— Шел бы, простился, а то закроют, не увидишь больше, — сказала Артему женщина, закутанная черным платком. Платок закрывал рот и нос, виднелись одни строгие глаза. Артем не сразу признал в женщине Марью Паутову. А она подталкивала его, шептала упрямо:
— Иди, иди, роднее-то у нее никого нет.
Запинаясь, плохо видя, он прошел к гробу. Встать на колени и целовать Марфуше руки, как делал отец, он не решился. С размаху поклонился в пояс, но, выпрямляясь, поскользнулся на сыпучем песке и чуть не упал. Сгорая от стыда за свою неловкость, Артем ринулся в толпу и все, что потом было — и как заколачивали крышки, и как строились дружинники для прощального салюта, как стреляли, — он видел из-за голов, вставая на носки и вытягивая шею.
7
В предрассветной тиши крадутся к конторе те, кто польстился на полуторное жалованье. Нелегко даются лишние рубли: несмотря на мороз, остановится иной, вытрет взмокший лоб — не встретить бы знакомых! Что ж, осталось еще пересечь площадь перед Белым корпусом, а там и контора. Застучат торопливо сапоги по ступенькам лестницы. В конторе можно вздохнуть спокойнее, посудачить с таким же горемыкой о нынешних порядках.
И то сказать: почтово-телеграфная контора прекратила занятия, поезда не ходят — город совершенно отрезан от внешнего мира. Есть слухи, что в Москве рабочие вышли на улицы, сражаются с войсками. А здесь фабричная слободка без сражения перешла в руки забастовщиков. Полиция сунуться боится, вместо нее дружинники ходят по улицам — сами себе хозяева. В лабазе распоряжается продовольственная комиссия — получай установленный паек и кончено, ничего не добавят, хоть и деньги даешь. Иди, дескать, в город. Легко сказать, иди. Не раньше, когда можно было сесть на трамвай или нанять извозчика. Сейчас вагоны не ходят, извозчика тоже днем с огнем не сыщешь.
Раздумается служащий обо всем этом и не сразу сообразит, чего надо от него парням с красными повязками на рукавах — они разгуливают возле конторы, поглядывают по сторонам.
— Куда? — спрашивают строго. — Поворачивай назад. Совесть проел, собака служебная?
Глаза злющие. С такими не заспоришь. Попятится служащий:
— Я что… Меня попросили… Нельзя, так и не пойду.
— Вот-вот, так-то лучше будет.
Старший конторщик Лихачев вышел из подъезда Белого корпуса. Шел важно, подняв голову, — неприступный, величавый. На парней посмотрел полупрезрительно, но остановился, решая — прикрикнуть или молча, сохраняя достоинство, обойти стороной. Нынче повышать тон небезопасно, поэтому лучше не связываться. Лихачев сделал шаг влево. Коренастый в черном полупальто парень тоже шагнул влево. Лихачев, досадуя, хотел обойти группу с правой стороны. И опять ему загородили дорогу.
— В чем дело? — робея, спросил конторщик.
— Возвращайтесь домой.
— Как домой? Вы кто такие?
Парни показали на красные повязки.
— Все равно, — упавшим голосом проговорил конторщик. — Что вы хотите?
— Вам уже сказали: идите домой.
— Я иду на службу…
— Кончилась ваша служба. Идите, идите.
Первый раз с Лихачевым случилось такое, когда в будний день он был не в конторе. От мысли, что надо искать себе какое-то занятие, он растерялся. По дому у него никаких дел не было, в гости идти не к кому — не любил водить компанию. Неуверенно подошел к подъезду и не стал подниматься в квартиру, оглядывался, словно искал кого-то, кто бы подсказал, что ему делать.
На площади показался табельщик Егорычев. Лихачев хотел его окликнуть, но пересилило любопытство: «Ну-ка, ну-ка, тебе что скажут».
Сказали Егорычеву, видимо, то же самое. Табельщик что-то горячо доказывал, пытался прорваться сквозь заслон. И достукался: парни не очень вежливо повернули его, толкнули в спину.
— Серафим Евстигнеевич! — позвал Лихачев табельщика, когда тот, возвращаясь, поравнялся с подъездом.
— А, это ты, Павел Константинович, — как ни в чем не бывало, откликнулся Егорычев. — Подышать на морозец вышел?
— Выглянул вот на минуту, — бодро сказал Лихачев. — И вы тоже?
— Гуляю-с… Мы люди свободные.
— Может, и меня прихватите?
— Отчего же, присоединяйтесь.
Шли по площади молчаливо, прислушивались к скрипу снега под ногами.
— Не пустили, Серафим Евстигнеевич? — сочувственно спросил потом Лихачев.
— Да и тебя, догадываюсь, тоже, — не удивляясь, ответил Егорычев. — Раньше-то об эту пору уж давно сидел бы за конторским столом. Точность у тебя, Павел Константинович, завидная.
— И как вы думаете, что мы будем делать?
— Пойдем к директору, засвидетельствуем, так сказать: мы готовы, но…
«Конечно же, к директору! — подумал Лихачев. — Как сам не догадался!»
— У вас золотая голова, Серафим Евстигнеевич, — польстил он табельщику.
— Обыкновенная-с, — отказался от излишней чести Егорычев.
У входа в училище слышалась ругань.
— Не пропустим. Нечего делать.
— Как сказать! Такой же человек…
— Ты городовой — не человек. Проваливай, пока не накостыляли.
— А вы мне не грозите. Я жаловаться иду.
— Хо, кто тебя слушать будет!
В училище рвался городовой Бабкин. Артем и Егор Дерин его не пускали.
Однако сладить с напористым Бабкиным было не так просто, шаг за шагом он продвигался к двери. И ребятам пришлось пойти на уступку.
— Сходи, Артем, позови кого-нибудь из наших, — сказал Егор. — А я за ним посмотрю…
— И смотреть нечего. Не убегу, пока не повидаю Крутова.
Бабкин, устав от борьбы, поуспокоился, полез за кисетом. Редкие кошачьи усы его обиженно вздрагивали.
— Порядок блюсти по-умному не каждому дано, — втолковывал он Егору. — Допустим, ты приставлен к околодку, обходишь его и видишь — собирается толпа, шумит. Что ты, толкаться начнешь? Нет. Ты подходишь и вежливо: «Разойди-и-сь! Не полагается!»
— Навидались мы вашей вежливости, до сих пор загорбки побаливают, — насмешливо сказал Егор.
— Что ты сейчас должен был сделать, — не отвечая на слова парня, продолжал Бабкин. — Спросить прежде, по какому делу иду. А потом и решать, пускать меня или не пускать. А ты толкаться начал, кричать…
— Еще и поколотить бы надо. Тебе русским языком было сказано: не лезь, не пустим.
— Да как же ты не пустишь, когда я по делу иду?
— Иди к Цыбакину со своими делами.
— Ты меня Цыбакиным не попрекай, — рассерженно объявил Бабкин. — Он мне не кум и не сват, гостеваться с ним не приходилось.
Артем привел отца. Федор, придерживая перевязанную руку, пристально смотрел на городового.
— Чего у тебя? — не очень приветливо спросил он.
— Чего — это разговор особый, — со спокойной уверенностью ответил Бабкин, хитрил глазами. — Ты прежде скажи им, чтобы они меня не задерживали, пропускали, когда иду. Я ведь тебя пропускал… Ну хотя бы, когда ты из каморок со студентом выходил. В фартуке тот студент.
— Так, — мрачно перебил его Федор. — Услуга за услугу. Настало время, поторговаться пришёл. Ну, говори, что тебе нужно?
— Значит, не пустишь, на холодке будем говорить, — сказал Бабкин и сердито насупился.
Федор отступил от двери, показал здоровой рукой:
— Проходи, только долго говорить мне с тобой не о чем.
— Раз так, я и отсюда, — обиделся Бабкин. — С жалобой на твоих дружинников. Митрохины два брата — Серега и Колька — оружие мое забрали. Вели отдать. Сам знаешь, вреда я не делал. А мне за оружие суд грозит. Семья все-таки, ребята. Войди в положение. Вели отдать.
— Не у одного у тебя забрали. Дело обычное.
— Обычное-то оно обычное, да ведь как начальство посмотрит.
— Повышения, конечно, не получишь, а выгонят из полиции — беды большой нет. На фабрику пойдешь, туда с радостью возьмут.
— Смеешься! Мне каково…
— Не могу, — решительно сказал Федор. — Оружие отбирается по решению Совета.
— Что же мне делать?
— Уходи из полиции. Места себе другого не найдешь, что ли?
— Нет для меня другого места.
— На нет и суда нет. До свидания.
Федор ушел, а Бабкин все еще топтался у входа, медлил. Егор тронул его.
— Слышал, что сказали? Двигай.
— Но, но, не очень-то, — заерепенился Бабкин. — Взяли волю.
— Силу почуяли, вот и взяли, — отрезал Егор.
— Посмотрим еще, чья сила-то наверху будет, — с угрозой сказал Бабкин. — Попомню тогда этот разговор. Все попомню.
Федор вернулся в училище, где на сцене в отгороженном углу сидели за столом Алексей Подосенов и Маркел Калинин. Маркел сумрачно дымил цигаркой, мял в кулаке черную с проседью бороду. Он только что пришел из лабаза — вместе с приказчиком подсчитывал оставшиеся запасы продовольствия. При самой строгой экономии муки и круп хватит всего дня на три, картофеля и того меньше, а у лабаза и сейчас стоит длинная очередь изголодавшихся людей. Денег ни у кого нет, все давно получают по заборным книжкам в долг. Имеющуюся в кассе лабаза сумму можно было пустить на закупку продуктов, но приказчик ни в какую не соглашается, требует распоряжения директора.
— Пиши приказчику бумагу, — сказал Федор Подосенову. — Ослушается — деньги заберем силой, а его будем судить на народе. Так и укажи.
Подосенов взял чистый лист, осторожно обмакнул перо в чернильнице, наморщил лоб, задумался — нелегко давалось ему сочинение разных бумаг.
Пока он писал, появился Артем и сказал отцу, что его хочет видеть Андрей Фомичев. Федор недовольно выслушал, но не отказал.
Фомичев выглядел странно робким, пристыженным. Сесть не сел, все поглядывал на Подосенова и Маркела, мялся.
— Отойдем в сторону, — попросил он Федора. — Я к тебе…
Отошли в другой угол сцены. Андрей теребил пуговицу пальто, медлил.
— Ну, что ты, как красна девица! — вспылил Федор. — По делу пришел, так говори.
— Обожди, не так все просто. Давно думал, а вот увидел и сказать не решаюсь. — Андрей вытер потное лицо шапкой, настороженно взглянул в глаза Федора — боялся, видимо, что станет смеяться. — Помнишь, предупреждал тебя, что вызывал меня к себе директор, велел дружбу водить с тобой? Хотел он через меня знать, о чем ты думаешь, что делаешь. Не мог я тогда отказаться: так уж жизнь сложилась — дом строил, свадьбу сыграл, — деньги во как нужны были. А он обещал прибавку дать… Ничего я против тебя такого не сделал, а совесть не чиста. Кляну себя, что поддался. Тогда какой-то чумной был. Ты правильно сообразил и сказал всем, чтобы не доверяли мне. Попади я тогда на маевку вместе с вами, наверно, рассказал бы директору… Радуюсь, что не доверяли, а сейчас винюсь перед тобой и хочу, чтобы ты мне поверил: Андрей Фомичев подлецом не будет.
— Почему мне об этом говоришь?
— А кому же!
— Соберутся люди, выдь и расскажи им.
Фомичев покраснел, опустил взгляд.
— Мы были когда-то друзьями, — сказал он. — Потому и пришел к тебе. Надеялся, поймешь…
— Я понимаю… Ты против своих пошел, вот и повинись перед ними.
Фомичев с отчаянием махнул рукой.
— Пусть так! Скажу, раз велишь. Только не ожидал я от тебя этого…
Обиженно повернулся и пошел прочь. Спускаясь со сцены по короткой лесенке, он столкнулся с Афанасием Кропиным. Тот не очень вежливо толкнул Фомичева, крупно шагнул к столу. Был он встрепан, тяжело дышал — наверно, бежал до училища.
— От Грязнова приказ отгрузить пять вагонов хлопку. Паровоз подали, грузчиков с какой-то фабрики привезли. Что скажешь на это?
— К складу приставлен ты, — сказал ему Федор, — тебе и решать прежде.
Афанасий сел на скамейку рядом с Маркелом Калининым, полез в карман за табаком. Глаза блестели озорством.
— А мы решили: велели тем же ходом обратно.
— Молодцы!
— Значит, верно решили? — обрадовался Афанасий. — С ними подрядчик был, так он шумел и помчался за Грязновым. А я сюда… Пойду, надо встретить.
Он, видимо, встретил и сказал, что надо, потому что минут через двадцать в училище появился сам Грязнов. Дежурные у входа не посмели его остановить. Переборов гордость, директор сел на подвинутый Подосеновым стул, оперся на поставленную меж колен трость. Мельком, любопытствуя, оглядел сцену: «Вот, оказывается, где заседает рабочая власть». Пыжиковую лохматую шапку он положил на стол. Подосенов опасливо передвинул подальше чернильницу — не облить бы ненароком.
— Допустим, вам есть резон не пускать служащих в контору: не хотите, чтобы они делали расчет рабочим, — глуховато, спокойным голосом проговорил Грязнов, впиваясь любопытным взглядом в лицо Федора. — А почему товар задерживаете, не даете выполнять мое указание? Мне непонятно.
Подавшись к нему, Федор неосторожно потревожил простреленную руку, от резкой боли скрипнул зубами. На лбу выступила испарина. Он поправил повязку, ответил с запозданием:
— Вы все прекрасно понимаете, Алексей Флегонтович. Рабочие не хотят, чтобы фабрика осталась без хлопка. Они надеются встать к машинам.
Взглянув на Подосенова и Маркела Калинина, которые тихо, боясь пошевелиться, сидели за столом, напряженно вслушивались, Грязнов шумно вздохнул, обратился к Федору:
— Я хотел поговорить с вами наедине, откровенно.
Подосенов и Калинин сразу же поднялись, но Федор недовольно остановил их:
— Мне нечего скрывать от своих товарищей. Говорите при них.
— Что ж, дело хозяйское, — сказал Грязнов. — Собственно, и нет никакого секрета. Я хотел выяснить для себя несколько вопросов. Вы привыкли видеть меня директором и только, не каждому в голову приходит, что я еще и человек, для которого небезразлично, что делается вокруг. Так вот с первых дней забастовки я приглядываюсь к вам. Не скрою, мне нравится, как вы ведете дело. Но, когда я раздумываю о том, чем все это кончится, меня начинает удивлять ваша неприкрытая наивность. Неужели вы думаете голыми руками захватить власть? Вы не организованы, у вас нет войск. На что вы надеетесь?
— Только на себя, Алексей Флегонтович. Припомните, какими были наши фабричные десять лет назад, какими они стали теперь. Не сейчас, так через год, не через год, так через пять, но рабочие возьмут власть.
— Допустим, я могу понять, что так и будет. Но что делать вам в нынешних условиях? Надеюсь, вы слышали, что восстание в Москве подавлено… Скоро войска прибудут сюда, и начнутся аресты. Вы проиграли. Не лучше ли заблаговременно смириться самим?
— Рано говорить о том, что мы проиграли.
Грязнов рассерженно стукнул тростью о пол, возбужденно поднялся.
— Вот та самая неприкрытая наивность, — сказал он. — Поверьте, я с вами очень искренен. Кроме того, знаю больше, чем вы… Прекратите забастовку, для вас будет лучше.
— Это все, что вы хотели сообщить нам? — спросил Федор.
— Да.
— Вы ничего не говорите о том, будут ли удовлетворены наши требования?
— Еще неделю назад они могли быть частично уважены. Сейчас это исключено. Мастеровые приступают к работе на старых условиях.
— Вы действительно что-то знаете, чего не знаем мы, — медленно сказал Федор. Спросил, обращаясь к Подосенову и Калинину: — Что мы ответим господину директору?
— Что и раньше, — помедлив, сказал Подосенов. — После всего случившегося рабочие и слушать не станут, чтобы встать на работу на прежних условиях.
— Значит, будете упорствовать?
— До тех пор, пока не узнаем, что владелец идет на уступки.
— Хорошо. — Грязнов повернулся. Уходя, бросил с угрозой: — До сего дня я надеялся на ваше благоразумие. Теперь вы вынуждаете меня искать способы, как прекратить забастовку.
— Вы эти способы ищете все полтора месяца, — насмешливо откликнулся Федор.
Разговор с Грязновым заставил задуматься. Сидели молчаливо. Подосенов дописывал распоряжение об изъятии денег из кассы лабаза для закупки продуктов. Поставил подпись, дал расписаться Федору, затем протянул Маркелу. Хлопнул того по плечу.
— Что смурый? Напугался угроз директора?
Маркел неторопливо корявыми пальцами сложил бумагу, сунул в шапку и грузно поднялся.
— Пошел я, — сказал он, не отвечая Подосенову. — Так, если заупрямится приказчик, вести сюда?
— Тащи. Мы ему горячие припарки устроим. И смотри веселей, не наводи тоску на других.
— Веселого мало. Бабы каждый день подступаются — голодают, детишки Тенями стали. А поди-ка узнают, что ничего не добились…
— Так просто не сдадимся.
— Оно конечно, стоять будем.
Когда Маркел ушел, Подосенов сказал озабоченно:
— Грязнов не зря напирал, что-то у него на уме есть. Неужели в Москве все кончено? Евлампий, выходит, зря говорил.
— Евлампий две недели, как оттуда. За это время все могло быть.
— Если кончится забастовка ничем, как людям сказать об этом? Не то думали, когда поднимались…
— Еще ничего неизвестно. Но если даже и прекратим бастовать — полтора месяца много дали, на будущее пригодится.
— Да, будущее… Пока все для будущего… Давай-ка мы с тобой осторожничать. Директор обещал искать способы, а он человек дела. Уж что-нибудь да придумает… Квартира тебе подыскана, в безопасности будешь. Перебрался бы все-таки. Нельзя тебе дома…
— Есть у меня где. Лучшей квартиры не найдешь.
— Ну, смотри.
8
Варя встретила Федора нерадостно. Он разулся у порога, прошел по свежевымытому полу к кроватке дочери, стоял, затаив дыхание, боясь разбудить. Варя наблюдала за ним от стола, где перетирала чашки. Слабо попискивал на столе самовар.
Все последние дни Федор приходил поздно вечером и рано, когда Варя еще спала, бесшумно собирался и исчезал. Ей никак не удавалось с ним поговорить. Нет, так дольше оставаться не может. Наверное, есть женщины, которые покорно смиряются с тем, что выпало на их долю. Она не из таких. Прежде всего она хочет спокойной жизни, а он обязан позаботиться, чтобы ей было хорошо.
Имеет же она право на счастье? Если он не может этого понять, пусть как знает, она найдет в себе силы, чтобы устроить свою жизнь, так, как ей нравится.
Федор словно почувствовал ее пристальный взгляд, обернулся к ней. Лицо у него было доброе и смущенное.
— Опять сердишься, — огорченно сказал он. Подошел к ней и попытался обнять. Варя отстранилась. Он сел напротив, положил согнутую в локте больную руку на стол. Глаза у Вари наполнились слезами.
— Мне надоело сердиться, что толку? — капризно сказала она. — Я не знаю, что со мной будет… Твоя бесчувственность убивает…
— Ну зачем же так. — Федор улыбнулся растерянно.
— Я опять тебе говорю, уедем отсюда, — с мольбой попросила Варя. — Если не жалеешь себя, подумай о нас с дочерью. Каждый день я жду тебя, и мне кажется, что ты не придешь. Уедем, пока не поздно. Ничего нам не надо…
Федор смотрел в окно в узкую щелку между косяком и отогнувшейся занавеской. На улице сыпал сырой, крупными хлопьями снег, налипал на стекла. Назойливо стучали стенные ходики: не надо, не надо… А что в самом деле ему надо? Тридцать с лишним лет прожил. Как сон: в парнях — работа, гулянка, озорство, позднее тюрьма, встречи с разными людьми — и все переменилось. И теперь, видимо, до конца дней будут вечные волнения, будут тюрьмы… Говорят, у таких жены разделяют вместе все тяготы…
— Почему ты молчишь? — спросила Варя.
— Куда же сейчас с ребенком. — Надо бы сказать ей обо всем прямо, откровенно — и никак не решиться: жалко, слишком издергана за последнее время.
— Нет, не поэтому. Тебя удерживает другое.
— Это тоже правда.
— Поймите, вы не продержитесь и недели. Фабрика выписала на свое содержание казаков, уже готовят пожарку для постоя. Можно догадываться, что вас ждет… Пока не поздно, надо прекратить забастовку и подумать о себе. Если вы не скроетесь, вас схватят.
— Откуда тебе известно? — встревоженно спросил Федор. Всю усталость как рукой сняло, недоверчиво смотрел в ее заплаканное лицо. — Кто сказал о казаках?
— A-а! Не все ли равно. Главное, что это так. Брат не хочет тебе зла. Все может обойтись по-хорошему, послушайся меня, уедем.
— Когда ты об этом узнала?
— Утром. Он пришел и сказал мне… Ему тоже не хочется осложнений. А когда прибудут казаки, без этого не обойдется… И я тебя предупреждаю: или мы едем сразу же, или я еду без тебя. Лучшего выхода не вижу. Я не хочу, чтобы все произошло на моих глазах. Я не выдержу…
— Решай как знаешь, теперь я тем более не могу…
— Господи, надо же быть таким бесчувственным! — воскликнула Варя. Она прошла в другую комнату. Слышно было, как взбивала подушки, как легла. Федор сидел за столом, подперев ладонью голову. Ходики все тикали: не надо, не надо…
Вот почему с такой уверенностью говорил сегодня Грязнов, что еще неделю назад владелец фабрики мог пойти на некоторые уступки. Теперь он надеется на силу. Завтра же надо сообщить в городской комитет — пусть напишут в газету или отпечатают листовку. В городе сочувствуют забастовщикам. Может быть, общее возмущение заставит владельца отказаться от казаков. Так или иначе, моральной поддержкой фабричные рабочие будут обеспечены.
В наружную дверь раздался резкий стук. Федор поднял голову, насторожился. Вышла Варя, растерянно посмотрела на часы — половина первого. Стук повторился. Федор поспешно оделся, нащупал в кармане револьвер.
— Открывайте! Полиция! — прогремело снаружи.
Варя бросилась к комоду за ключом, передала Федору.
— Иди из кладовой, там окно с одними рамами.
Обняла торопливо, подтолкнула. Федор поцеловал дочь, оглянулся еще раз на Варю, слабая, виноватая улыбка появилась на его лице. Сказал с любовью:
— Прости, если можешь…
— Скорей!.. Уходи!
Федор вышел в коридор. В наружную дверь зло стучали, но ломать не решались — знали все-таки, кто живет в доме.
В кладовой было темно и холодно. Стараясь не зацепить что-нибудь, Федор пробрался к окну. На подоконнике белел снег, наметенный в щели. Он откинул крючок, рама скрипнула. Внизу густо росли ломкие кусты бузины, виднелся острый гребень сугроба. Федор взобрался на подоконник, прыгнул. Увяз по пояс. С трудом вытаскивая ноги, пошел к забору. Очевидно, Варя уже открыла дверь.
До забора оставалось не больше десяти шагов, когда сзади крикнули зычно:
— Через окно убежал!
Голос показался знакомым, но чей — вспомнить не мог. Подумал, что зря поспешил, не закрыл за собой кладовую, да и окно не прикрыл. Выбираясь из последних сил, рванулся к забору. Доски были пригнаны плотно, а подпрыгнуть, чтобы ухватиться за верх, никак не удавалось ноги глубоко вязли в снегу. Если бы не больная рука…
Сзади уже слышалось тяжелое дыхание городовых, шли прямо к нему, по следу. Рука наконец нащупала выбитый сучок — просунул всего два пальца. Но и этого оказалось достаточно, чтобы подтянуться. Сцепив зубы, вскинул простреленную руку на верх доски, ухватился. От боли потемнело в глазах, застучала в висках кровь. Перехватился здоровой рукой, висел, отдыхая.
— Стреляй! Уйдет! — истошно закричали сзади, совсем близко.
«Да это же Бабкин, — узнал по голосу Федор. — Услуга за услугу…»
Сразу раздалось несколько выстрелов. Федор не слышал их. Все еще старался перевалиться на ту сторону забора, но тело ослабло, он тяжело рухнул в снег.
9
Артем, не раздеваясь, сидел на стуле у двери, опустив голову на руки. Варя хлопотала возле дочки, пыталась успокоить. Ребенок кричал. Артем искоса взглядывал на красное личико, раскрытый беззубый рот, удивлялся — сестренка! Назвали Еленой — так хотел отец.
Варя взяла девочку на руки, прошлась по комнате, баюкая. Ребенок не затихал.
— Давайте покачаю, — предложил Артем.
Варя не ответила. Слезы застилали ей глаза. Артем подумал, что они не просыхали у нее с того дня, как убили отца. Хотелось сказать что-то ласковое, утешить — не мог найти слов. Хмурился, вспоминал, как сегодня Маркел Калинин с горечью говорил: «Скольких погоняли в Сибирь и в петлю, сколько погибло, думали — решительный бой. Одним махом все нарушено, не подняться теперь».
В слободке стало глухо, все ждут худшего. На фабрике мастеровым спешно готовят расчет, потом будут набирать с разбором — многим придется искать работу на стороне. В пожарке разместилась сотня уральских казаков — проходу не дают, чуть что — хлещут нагайками. Дружинники притихли, оружие попрятали — ни во что не вмешиваются.
Девочка уснула на руках скорее. Варя уложила ее в кроватку, взглянула на стенные часы.
— Без пятнадцати восемь. Что-то долго, не случилось ли чего?
Ждали, когда приедет Машенька. Вот уже два раза Варя встречала подозрительного человека, который крутился возле больницы, заглядывал в окна. В последний раз спросила в упор: кого, собственно, надо? Тот, прикрывая лицо воротником, ответил заискивающе:
— Родственничек у меня не лежит ли? Потерялся во время побоища с казаками. Сокульский.
— Такого нет, можете быть уверены, — резко ответила Варя.
В тот же день она с тревогой сообщила Машеньке:
— У них хватит ума арестовать в таком состоянии. А это для него смерть.
Решили переправить Мироныча в более безопасное место, лучше совсем вывезти из города, где начались повальные аресты. Варя взяла бы фабричную лошадь — кучер Антип нем как рыба и все для нее сделает. Но возок могли задержать при выезде из города, на заставе. Тогда Машенька вспомнила, что у нее есть знакомый студент-медик— сын помещика Некрасова, владельца Карабихской усадьбы. Сам помещик, Федор Алексеевич, по прозвищу Чалый, был хорошо известен в городе — нрав имел буйный, обид ни от кого не сносил, и его побаивались. Местные газеты охотно описывали его пьяные разгулы: и сколько зеркал в «Столбах» побил, и сколько стульев сломал. Машенька и надеялась воспользоваться некрасовскими лошадьми — на заставе никому в голову не придет остановить их.
Устали ждать, когда наконец в коридоре тяжело затопали сапоги. Вошел Васька Работнов. Варя замахала на него руками, не велела подходить близко к кроватке — обдаст холодом.
— Приехали, — сообщил Васька.
— Кто-то из вас должен побыть здесь, — сказала Варя. — Не могу я оставить ребенка.
Артем кивнул Ваське:
— Раздевайся. Проснется — качай.
Васька глупо хмыкнул. Снял пальто, потер руки, согревая. Стараясь не дышать, заглянул в кроватку.
— А заревет если? — спросил растерянно.
— Покачаешь — успокоится.
— Ладно.
Варя оделась. Вышли на улицу. К ночи стало сильно морозить, зло скрипел под ногами снег. Сзади больничного корпуса увидели возок, запряженный в пару. Две фигуры — тоненькая женская и мужская — стояли возле.
За Миронычем пошли втроем. Машенька осталась у возка. Молодой Некрасов ступал широко, спокойно. Сонная нянька испуганно шарахнулась от них, не сразу признав Варю.
— Свои, Ивановна, — сказала ей Варя.
— Да уж вижу, Варвара Флегонтовна. — Старуха открыла ключом дверь на второй этаж, осталась ждать внизу.
Мироныч не спал, сидел в кровати, откинувшись на подушки. Его осторожно одели, взяли на руки. Варя оглядела палату — не оставили ли чего, прихватила с тумбочки книги.
С бережью усадили Мироныча в возок. Некрасов достал из-под облучка припрятанную отцовскую шубу, накинул на больного.
— За Федора Алексеевича и сойдешь, — сказал Миронычу. — Не раскутывайся, притворись спящим.
Машенька села рядом с Миронычем, Артем пристроился у них в ногах. Некрасов вскочил на козлы.
— До свидания, Варвара Флегонтовна. Спасибо за все доброе, — хрипло проговорил Мироныч.
Варя погладила его по щеке.
— Выздоравливайте. Может, еще свидимся где.
— Непременно свидимся.
Лошади быстро пошли, заскрипел под полозьями снег. Ехали переулками, где глуше, меньше людей. На Московском вокзале, освещенном электрическими фонарями, благополучно миновали полицейскую будку. Теперь оставалось проехать заставу перед селом Крест, а там пятнадцать верст по большаку — в такое позднее время мало вероятности наткнуться на кого-либо.
Не доезжая заставы, увидели человека, выбравшегося с обочины, от кустов на дорогу. То был Егор Дерин. Некрасов приостановил лошадей. Артем выпрыгнул из возка, попрощался с Машенькой, пожал безжизненную руку Мироныча.
— До лучших времен. Счастливо!
Мироныч повернулся к нему. Видимо, это стоило больших усилий — лицо исказилось от боли. Сказал горячо:
— Они придут, эти времена. Ничего, все вспомним…
Артем встал рядом с Егором. Смотрели вслед, махали. Лошади поравнялись с заставой. Солдат, признав на козлах сына Некрасова, а по шубе самого хозяина, козырнул, не задерживая пропустил возок. Он стал темным пятном и наконец пропал.
— Вот и все. — Егор обнял Артема, сжал так, что у того хрустнули косточки. — Остались одни… Сами теперь взрослые.
Артем взволнованно посмотрел в глаза друга. Помедлили, вглядываясь.
— Отцов наших, Марфушу, всех — никого не забудем! Поклянемся, Егор, что станем помнить!
— Всегда будем вместе, что бы там ни случилось, — сказал Егор.
Крах инженера
Глава первая
1
Ранним воскресным утром трамвай привез к фабричную слободку первых пассажиров. От училища с остановки они рассыпались по близлежащим улочкам; шли на Широкую, где нынче был базарный день, к жилым корпусам, что стояли рядами возле фабрики, в Починки. Многие направились вдоль глухой каменной стены хлопкового склада, перепрыгивали через позеленевшие лужи — эта никогда не просыхающая улица вела в урочище Забелицы и дальше в Новую деревню.
Вместе со всеми шел здесь угрюмого вида бородатый человек с тощим заплечным мешком. Пыльные солдатские сапоги, ссутулившаяся спина, густо заросшее бледное лицо с острым рябым носом — не один оглядывался на приметного путника. И он тоже пристально смотрел в лица, искал знакомых. Но ни его не признавали, ни он не встречал никого, с кем бы можно было остановиться и поговорить.
Нижнюю часть улицы пересекал небольшой ручей, а за ним поднимался высокий дощатый забор больничного городка. Здесь дорога сворачивала влево. Человек замедлил шаги. Его внимание привлекла звонко цокающая копытами лошадь, запряженная в легкую коляску с откинутым верхом. Когда коляска приблизилась, он увидел в ней доктора фабричной больницы Воскресенского — седобородого, в строгом черном костюме, в черной шляпе. Путник снял картуз, низко поклонился. У Воскресенского сверкнули глаза и погасли — кивком ответил на поклон, но видно было, что не узнал.
Коляска, не задерживаясь, въехала в раскрытые ворота больницы. Путник провел рукой по заросшему лицу, усмехнулся невесело — чувствовал он себя отрешенным, для всех чужим.
Он еще постоял возле забора, прислушиваясь к крику грачей, хлопотавших в гнездах, от их гама звенел воздух, — потом пошел дальше, узкой тропой, мимо зеленеющих огородов, в сторону кладбища. И там на высоких березах неумолчно орали грачи. Пропадала и вновь открывалась в просветах кустов небольшая кладбищенская церковка. Солнце уже поднялось и грело остывшую за ночь землю, воздух казался голубоватым.
На кладбище он неуверенно ходил среди могил, шевелил губами, когда читал надписи на крестах, у некоторых задерживался, но ненадолго. Наконец увидел то, что искал: перед ним был квадратный холмик за железной оградой, обтесанный серый камень с высеченными фамилиями.
Он вошел в ограду, затуманенными глазами прочел на камне фамилии, осмотрелся вокруг. Братская могила оказалась ухоженной, дорожки к ней были посыпаны желтым песком, в самой ограде стояла крашеная скамеечка. Он опять провел рукой по лицу, словно освобождаясь от нахлынувших чувств, непослушными пальцами развязал мешок и с бережением вынул из него картонку. Несколько ярко-красных живых цветков лежало в ней.
Мимо проходили люди, навещавшие могилы родных, на него оглядывались. Он стоял не шелохнувшись, ничего не замечая вокруг. И его не тревожили.
— Дядя Родя! Неужто вы?
— Как будто я. — Гость бросил мешок у порога и стоял, оглядывался. В каморке ничего не изменилось, и, как видно, нынешние хозяева и не пробовали ничего менять: та же ситцевая, только еще более выгоревшая, занавеска посередине и Марфушино старенькое зеркальце на стене, даже ходики с покривившимся маятником, как и прежде, отсчитывали бег времени. Он перевел взгляд на рослого парня с темноватым пушком на верхней губе, с кудрявой шапкой волос, который обрадованно и несмело смотрел на него. В руках у парня ножик и какая-то невиданная зверюшка — гривастая, с мордой поросенка, — вырезал ее из куска дерева.
— Тебя-то не припомню, — сказал гость.
— Соловьев… младший…
— Прокопьево чадо! — удивился тот. — Младший… Семка, что ли?
Парень кивнул. Карие, с влажным блеском, глаза его смеялись.
— Эко ты вымахал, Семка. Поди, уж и при работе? Старшие-то где?
— Мамка скоро будет, на Широкую пошла. Лелька удрала куда-то… Да вы присаживайтесь… Иван и Петр в Питере у нас. Все в разброде… Я, дядя Родя, сейчас Егора Васильевича позову. Только что тут был. Вот обрадуется.
— Егора Васильевича? — гость не сразу понял, о ком идет речь. — Дерина, что ли? Ага. Ну, зови.
Парень мигом слетал за Егором Дериным, и тут гостю вновь пришлось подивиться: встретил на улице — не признал бы. Помнился мальчишкой, а сейчас стоял перед ним дюжий молодец — плечи прямые, густые черные усы лихо закручены, взгляд глубоко запрятанных глаз спокойный, пожившего человека взгляд.
— Марья Паутова будто видела тебя на кладбище, — басовито сказал Егор, здороваясь за руку. — Окликнуть не посмела — страшен показался. Постарел ты, дядя Родя, ох, как постарел! Совсем пришел?
— Совсем да не совсем, — неторопливо отозвался Родион. Он скручивал цигарку и с любопытством наблюдал за мельканием ножа в руках Семки; тот, освободив для Егора табуретку, уселся в стороне на сундук и снова принялся за свою поделку.
Егор поймал взгляд Родиона, оглянулся на Семку. На лице его мелькнула усмешка.
— Кого на этот раз выделываешь? — спросил он тоном взрослого, который обращается к занятому игрой ребенку.
Семка озорно подмигнул.
— Самолично его благородие господин Фавстов, — объявил он, приподняв зверюшку и показывая со всех сторон, — она и в самом деле чем-то напоминала тупого и злобного человечка. — Мой начальник, фабричный пристав, — добавил он для Родиона.
— Выгонят тебя из участка за эти штучки, достукаешься, — добродушно пообещал Егор. — В писари выбился, — кивнул он на парня, — при полицейской части.
— Э, как взлетел! — неодобрительно заметил Родион. Он опять с тоской в глазах оглядел каморку. А ведь было счастье, после понял, что было. Вот этот же Семка, еще совсем карапуз. Родион сидит на низенькой скамеечке и чинит ему обувку. Марфуша красуется перед зеркалом, собирается в город: ей предстоит привезти от Мироныча листовки. Родион ревниво приглядывается к ней. «Там на твои обновки смотреть не будут. Пришла незаметно, ушла незаметно, вот что надо, — ворчит он. — Чай, не на свидание. идешь». — «Чай-молочай», — смеется в ответ Марфуша. И хоть сердце раздирает ревность, но приятно слышать ее голос, приятно смотреть на нее, такую красивую и желанную… Близко не подпускала, но и от себя не гнала, и он терпеливо ждал, верил, что будет то время, когда и она полюбит. Но мучил всегда один и тот же сон: идет с ней по лесу и теряет ее, кричит, ищет — и найти не может. Просыпался в поту, наступало облегчение: привиделось, сон… Теперь все то время, когда было счастье, кажется сном. А явное: серый камень на братской могиле и ограда. Да еще память. Закроет глаза — и стоит она, словно не годы прошли, вчера только было.
— Вот вы говорите, дядя Родион, взлетел, — с горячностью произнес Семка. (До Родиона его слова доносятся будто издалека.) Парень бросил на сундук нож, свою поделку. Щеки разгорелись от волнения, с обидой смотрит на Дерина, который, пощипывая ус, умненько усмехается. — До чертиков надоела такая служба. Толк был бы какой! Нету толку. Сижу, как неприкаянный, нужных бумаг не вижу. Намедни пришла депеша из сыскного от Цыбакина. Как ни прилаживался, прошла мимо меня. Фавстов, читая, вздохнул: «Да горюха Бабкин…» А что горюха Бабкин? Его уж и кости сгнили. Что в ней, в бумаге? Крутись не крутись — не узнаешь. Давно, дядя Родя, собираюсь удрать, да вот Егор Васильевич…
Неодобрительный взгляд Дерина заставил парня внезапно смолкнуть. Он покраснел, снова потянулся за ножом и деревяшкой. Родион, погруженный в свои мысли, отчетливо слышал только последние слова. Понял: что-то недосказывают ему, таятся. Но не подал и виду.
— Живете как, рассказывай? — обратился он к Дерину.
— Живем… — Егор скрипнул табуреткой, глаза загорелись злостью. — Тут у нас такая благодать, дядя Родя, какой вроде еще и не было. Не помню… Вон он Фавстова выстругивает, душу отводит, — показал на Семку. — Хорош был Цыбакин, этот пристав еще лучше. Он не кричит, у него все тихо, и его боятся. Продает книжечки, картинки, на которых его императорское величество в собственном виде. Если не хочешь купить — отказывайся, не неволит, но помнить будет. Ваську Работнова за то, что отказался, в глухом переулке так уделали, до сих пор в больнице у доктора Воскресенского в бинтах лежит. Как будто и не было пятого года… Придешь, так увидишь. Люди себя начали бояться, не только ли что. Где бы всем вместе за справедливость постоять, а слышишь: «Да ну-е к черту, пусть дерутся, борются, кто хочет, я сыт». Кулаки сожмешь, с тем и отходишь. Было всколыхнулись после ленских событий. И все прошло. Тихо у нас, дядя Родя, куда как тихо.
Трудно было удивить Родиона рассказом после того, что сам испытал и видел, потому слушал спокойно, ничем не выдавал своего отношения. Одно только поразило в словах Егора:
— Сказал: придешь, так увидишь. Считаешь, возьмут на фабрику?
— С охотой, дядя Родя. Из тюрьмы да с каторги наш ученый инженер Грязнов берет охотно. Считает: наилучшая агитация, живой пример. Вот, мол, сколько вытерпел, как потрепало человека. А все почему? Попал под влияние агитаторов. Смотрите мастеровые и учитывайте — с вами такое же может приключиться…
— А я ехал сюда посмотреть, поклониться да прямиком в свою деревню, крестьянствовать, — раздумчиво сказал Родион.
— Смотри, дядя Родя, — сухо отозвался на его слова Егор. — Каждый для себя что-то ищет. Иван вон да Петруха Соловьевы недавно в Питер подались — в трактирные половые наниматься. Выгоднее.
— Они этого не говорили, чтобы половыми стать, — вступился за братьев Семка.
— Так вот, говорю, ехал, — продолжал Родион, не обращая внимания на последнее замечание Егора, — и не ожидал такого поворота. Обратно принимают… Смутил ты меня, Егор… И многие уже вернулись?
— Возвращаются. По зиме вернулся Маркел Калинин. Подосенова уже не дождемся — чахотка свалила, сообщили о нем… Об Афанасии Кропине пока ничего не слышно… Сам-то где отбывал?
— Долго сказывать… Ты о Петре Батушине не слыхал ли чего? Не пришел ли?
— Возвращался. — Егор помрачнел, дернул плечом, как от озноба. — Мы поздно узнали, что он домой объявился… Попугать даже не пришлось. Уберегли его сыщики, сплавили будто в Полтаву.
Родион без гнева, сокрушенно, покачал головой.
— Сначала думали: по молодости, с перепугу разговорился. Что был и чего не было сказывал. А уж после узналось: ему и речь-то на суде жандармский ротмистр подготавливал. Так и вышло: Бабкин указывал, кого хватать, — за добряка мы его считали, не гнали из слободки, как других, не особенно и таились, — а этот все изложил, что от него и не требовали. Ему ли не знать было всех тонкостей нашего дела, сам в боевой дружине состоял городовых дубасил. Защитник, присяжный поверенный Протасьев, говорят, за голову схватился, когда увидел Батушина в тюремной конторе за чашкой щей. Предупреждал осторожно еще до суда, а мы не верили, нельзя было поверить, что до такой подлости человек мог дойти… Спохватились, а его от нас уже отделили. Тогда еще тюремщики стали его оберегать.
— Будет и ему бабкинская участь, должна быть, — пообещал Егор. — Родные у него здесь остались, через них узнается, где обитает. За все лишние годы, что вам на суде дали, с него взыщем.
— Бабкина оба поминаете. Какая ему выпала участь?
— Какой и добивался. Здесь, чувствовал, оставаться было нельзя, в тюрьму надзирателем укрылся. Но и там достали…
— И ладно, коли так, жалости не испытываю. Об Афанасии Кропине ты сказал… Не скоро вернется, и то, если голову не сложит. С его характером это сколько хочешь. На этапе виделись с ним, перемолвились. За побег добавлено ему еще каторги. Кстати, обиду высказывал: не то что посылки какой, даже на письмо его не ответили. Задело человека крепко, так как считает — не по одной своей воле мается там…
Говоря это, Родион сумрачно смотрел на Егора, видно было: не столько за Афанасия вступился — передавал свое, затаенное. Приходилось быть с людьми, которых товарищи, оставшиеся на свободе, не забывали, всегда находили возможность передать с воли весточку. Он же все эти годы жил словно в темной ночи.
— О каком письме говоришь, дядя Родион? — взволнованно спросил Егор. — Не слышал, чтобы такое письмо было. Посылки — понятно! Бабам, которые здесь с ребятишками, без мужей, не умели помочь, — какие уж посылки! А письмо и без ответа — быть такого не может. Спросить надо Маркела Калинина, может, ему что известно. Через него и Варвару Флегонтовну вся переписка идет. Не верю, чтобы не ответили.
— Могло не дойти, к слову я, — сказал Родион, которого смутила горячность Егора. — Через десятые руки передаешь, какая уж уверенность… А все равно ждешь. Варвара Флегонтовна как? Артемка?
— Жива-здорова Варвара Флегонтовна. Артемка тем более. Что ему сделается? Тут было устроился в торговую школу. И ладно бы, конторщиком мог стать, а он в бунт ввязался против своих учителей. Первого его и выгнали. С треском выгнали. И теперь, то ли ученый, то ли мастеровой — сам не поймет.
Родион уловил в словах Егора смешинки, такие любимые у фабричных, когда они говорят о своих товарищах, и впервые за весь день на его изможденном лице мелькнула слабая улыбка.
2
На берегу Которосли, ниже плотины, как раз напротив острова с хлопковыми складами, Артем Крутов чинил лодку: нынче уговаривались с Егором Дериным плыть на ней до города, до воскресной школы, благо школа находилась сразу за Спасским монастырем, рядом с рекой. Удобно, но путь не близкий, а старая лодка начала подтекать. Раздевшись до пояса и закатав штаны, Артем сначала вытащил ее на берег и теперь прибивал полоски железа на подгнившие места. Лучше бы совсем вырезать и поставить новые доски, но то долго, разве что зимой; сейчас приходилось довольствоваться малым: с железными заплатами лодка еще постоит.
Приобрел он ее задешево у сторожа фабричной плотины и привязался к ней: любил налегать со всей силушкой на весла, слушать журчание воды под днищем; забирался вверх по реке на многие версты, спускался до Стрелки, где Которосль сходится с Волгой; стала лодка для него верным молчаливым другом, с которым можно поговорить и пожаловаться ему — на все получал молчаливое одобрение.
Тут же на зеленом откосе берега изнывала от жары и безделья Лелька Соловьева — пришла почти вслед за Артемом, хотя и знала, что работы ему не на один час, и поедут они с Егором много позднее. От скуки Лелька надоедала, приставала с расспросами: «Возьмете меня до самого города или высадите за Зеленцовским мостом? А что, в воскресной школе медом кормят, больно уж оба рветесь туда?» Лелька была в летнем сером платье с укороченными рукавами, с отложным воротничком, открывающим полную, с рыжими крапинами, шею. Голова с закрученными на затылке льняными волосами была повязана просвечивающим газовым шарфом. Лелька невестилась.
— Тем, а Тем? — каждый раз начиная новый вопрос, протяжно спрашивала она с высокого берега. И каждый раз, подкупившись ее ласковым тоном, парень добродушно отзывался. Впрочем, это не мешало ему стучать молотком, вбивать гвозди в прогнившее дерево. Слева от плотины доносился успокаивающий рокот падающей воды, спину грело теплое солнышко, предстоящая поездка в город радовала — от всего этого у Артема было приподнятое настроение.
— Тем, а Тем?
— Ну, что еще? — искоса поглядывая на нее, спросил парень.
— Тема, когда тебе граммофон из-за границы пришлют, позовешь послушать?
Озорное, с крупным подбородком, лицо Лельки морщилось от еле сдерживаемого смеха.
— Обязательно позову, — откликнулся он, стараясь быть безразличным. Однако это не совсем удалось ему: неприятное напоминание задело за живое. Отвернулся, чтобы Лелька не видела выступившей краски на лице.
— Страсть как хочется послушать, — продолжала она, смеясь одними глазами. — До ужасти хочется. Я цыганские песни люблю… Граммофон-то, чай, придет с пластинками? Или здесь покупать будешь?..
И все это объявление в газете… Какой-то господин Генц из Вены предлагал новые граммофоны по пяти рублей за штуку. Показалось дешево, а главное, адрес заграничный соблазнил — деньги Артем отправил. Зачем-то похвастал Егору, не сдержался, тот, конечно, Лельке… И теперь хохочут, потому что ни граммофона, ни денег, даже ответа не пришло. Ходил Артем в редакцию городской газеты, где было объявление, но и там ничего не добился. «Э, батенька, — сказали ему, — мы за объявления не отвечаем. Впрочем, — утешили, — не очень переживайте, не вы один попались на удочку».
Легко сказать, не он один: смеются-то над ним. А всем известно, как умеют смеяться в фабричной слободке.
— Тем, а Тем? — снова послышался с берега призывный голос Лельки.
Парень решил за лучшее не откликаться, тем более — скоро подойдет Егор. Надо спешить, а Лелька своими разговорами только отвлекает. Но разве Лелька угомонится: набрала на берегу щепок, начала бросать. Щепка попала Артему в голову, запуталась в волосах. Парень досадливо тряхнул головой, предупредил:
— Смотри, Лелька, догоню, не пощажу!
— Ну, догони, — согласилась она, на всякий случай потверже ставя ногу в высоком, еще справном башмаке.
Артем швырнул молоток в лодку, выскочил на крутой берег и в несколько прыжков настиг ее, схватил за руку. Он не на шутку рассердился. Лелька, заметив его состояние, подозрительно притихла, даже не делала попытки вырваться, только дышала тяжело, вздымая высокую грудь.
Внезапная перемена в ней обескуражила парня.
— Догнал, — уже без азарта сказал он, взглядывая на нее исподлобья, — и теперь что хочу, то и сделаю.
— А слабо, — поддразнила она — бесовские глаза ожгли парня. — Вот слабошеньки.
От ее вызывающего взгляда Артем совсем смутился: что еще выкинет, поди догадайся. Отпустил ее руку и, повернувшись, спускаясь к лодке, неуверенно пригрозил:
— В следующий раз добра не жди.
— Ой ли! — озорничала Лелька, поняв, что никакой опасности для нее уже нет. — Что ты можешь, теленок безбородый?
Артем невольно потянулся к подбородку, помял — так, пушок редкий.
— Не бреши, есть борода, — заносчиво сказал он, нащупав этот светлый пушок. — Еще какая будет.
— Так то будет, — не унималась она. Потом вдруг неожиданно спросила: — Тема, а ты любишь кого?
Артем оглянулся. Лелька была серьезна, будто до этого и не потешалась над ним. Что ей взбрело в голову спрашивать об этом? Уж не Егор ли рассказал ей? Он в самом деле был влюблен, случилось это на прошлой неделе в воскресной школе. Все последние дни ходил, как во сне. И сегодня горел нетерпением скорей попасть в город. Но делиться с Лелькой, — ни за что на свете!
— Угу, — сказал он шутливо. — Тебя люблю. Всех остальных люблю.
Лелька ничего не ответила, юн еще раз поднял голову, взглянул на нее — она стояла грустная, смущенная.
— Егорушка очень переменился. Ты не заметил?
Она пытливо присматривалась к Артему, отыскивая ответ на свои сомнения. По опечаленному лицу было видно— ей больше всего хочется, чтобы ее успокоили, разуверили в обратном. И Артем это понял.
— Ничуть Егор не переменился, — хмуро сказал он. — Что ты придумываешь? Любит он тебя, и больше никого у него нет.
— Я знаю, что никого, — улыбнулась Лелька, но уже без той бесшабашной веселости, с какой дразнила Артема.
Помолчав, спросила с ласковым любопытством:
— А она красивая, твоя девушка?
— О ком ты? — недоуменно спросил Артем.
— О ком… Знаешь сам. Егор хвастал, что красивая.
— Спасибо ему, обрадовал. Ты не спросила, зачем это надо было хвастать?.. Красивая, конечно. Разве любимые бывают некрасивыми?
— Ну, а все же какая? — допытывалась Лелька. — Какая она из себя?
Артем попытался ответить, но, к его удивлению, оказалось, что ему трудно сказать, какое у девушки лицо, глаза, взгляд; не то что не помнил — вся она перед ним, прищурится и видит, слышит ее голос, а вот выделить что-то одно, особенное, не может.
— Понимаешь… — приготовился он было передать свое впечатление и не договорил: увидел, что Лельке не до него, не слушает она. По берегу от плотины шел к ним Егор Дерин. Пиджак небрежно переброшен через плечо, смоляной чуб выбивается из-под козырька фуражки, закрученные усы лихо красуются на смуглом лице — вид гуляки парня. Лелька еле сдерживалась, чтобы не побежать навстречу.
— Ну вот, а она тут все глаза проглядела, — сказал Артем, встречая приятеля, и тотчас заметил, не следовало этого говорить. Поравнявшись с Лелькой, Егор коротко и пусто взглянул на нее и стал спускаться к лодке.
— Как, готова? — деловито спросил он, оглядывая железные заплаты. Потом столкнул лодку на воду, стал прилаживать весла. Лелька с испугом смотрела с берега, вся словно застыла. Егор, должно быть, заметил ее растерянность, что-то дрогнуло в его лице. — Нынче пораньше вернусь, зайду! — крикнул он ей.
Перешагнул борт лодки и сел за весла.
— А меня разве не возьмете? — с жалкой улыбкой спросила Лелька. В голосе ее слышались слезы.
Артем сердито уставился на Егора: девушка так долго ждала, с такой радостной доверчивостью потянулась навстречу, когда увидела его, — мог быть и поласковей.
— Вечером покатаемся! — опять крикнул Егор. — Вернусь пораньше и покатаемся.
3
Сразу же за поворотом у Зеленцовского ручья берег стал обрывистым. Течение тут было сильное, с водоворотами, лодку крутило. Егор с усердием, до пота, работал веслами и искоса взглядывал на Артема, расположившегося на корме. Видел — Артем горел возмущением, губы обиженно надуты, и это забавляло.
— Родион Журавлев объявился, — сказал он, нарушая молчание.
Артем заинтересованно поднял голову, смотрел, ожидая чего-то еще.
— Поступать будет на фабрику, — добавил Егор. — Куда ему теперь… Сначала-то было в деревню собрался.
— Ну и что он? С настроением каким?
— Не знаю еще. Разговора пока близкого не было. Показалось, опустошенный какой-то, а может, до смерти устал. Обижался, что забыт был, — ни одной посылки. О Кропине упомянул. Будто видел его, и вернется не скоро.
— Все-таки думает о чем?
— Откуда я знаю! — вспылил Егор. — Услышал когда, что Семка писарем при полиции, — озлился. А так, поди пойми. На ходу разговор шел.
— За посылки обижался правильно, только было бы из чего отсылать. Говорил ты ему это?
— Встретишься, сам скажешь. Ты это умеешь — объяснять убедительно.
— Объяснять нечего, — миролюбиво сказал Артем, словно не заметив колкости, — оглядится — сам поймет. Едва ли только примут на фабрику. Все-таки в боевой дружине главным был…
— Ты посмотрел бы на него: кожа да кости, Грязнову видеть его перед собой — одно удовольствие: «Любуйтесь, господа рабочие, до какой жизни дошел. А все через чего? В политику вмешивался. Пусть их интеллигенты политикой занимаются…» Разве ученый Грязнов упустит такую возможность! Но я не об этом сейчас. Вот сказал: «Родион пришел», — а ты даже не порадовался. О Кропине упомянул — словно не слышал. Я ведь тоже увидел его заросшим, измученным, и хоть бы что дрогнуло в сердце! Разговаривал, а на уме одно: от души он это или как? Он о Батушине… И мне сразу захотелось сказать: «Пока ты не при деле, давай, дядя Родя, махнем в Полтаву. Я-то Батушина мало знаю, покажешь, все остальное на себя возьму». Но это только в первую минуту, а на самом деле все думал: не брякнуть бы в разговоре с ним лишнего. И это о Журавлеве дяде Роде, первом дружке отца. Подлые годы нас сделали такими, что ли? Никому не доверяем, себе не доверяем.
— Ты что, обидел его чем-то? Жалуешься?
— Чем я его мог обидеть! Себя ненавижу. Осторожничанье наше ненавижу.
Артем добрыми глазами смотрел на Егора. Тот с силой нажимал на весла, бедная лодка скрипела.
— Что же ты предлагаешь? — с улыбкой спросил Артем.
— Не знаю. Собираться втихомолку на разговоры из года в год… Потом в Васькином сарае, в вонючей яме, оттискивать листочки, рассовывать их по фабрике… И ничего не меняется. Надоело!
— Подайся в лесные разбойники. Там веселей.
Егор сверкнул злым взглядом, но ничего не сказал.
Русло реки теперь выпрямилось, течение стало спокойнее. Оба сразу увидели на высоком берегу маленькую фигурку Лельки — она так и стояла на том же месте.
— Зачем ты ее все время обижаешь?
— Я обижаю? Ты что, сдурел? — Егор давно ждал этих слов, потому откликнулся быстро. Он вытер потное лицо рукавом рубахи и с тем же тоном удивления договорил: — В голову не приходило обижать ее. Не за что.
— Ждала-то как, — жалея Лельку, продолжал Артем. — Вот скоро появится Егорушка, хоть до Зеленцовского моста прокатит. Появился. Прокатил. «Вечером вернусь пораньше…» Видишь же, истомилась вся, слова своего не скажет, все только «Вот Егорушка, мы с Егорушкой…» Егорушка собой доволен, измывается.
— Для чего придумываешь? — мрачнея, спросил Егор.
— Где там — придумываешь. Будто не видно. В слободке над девкой уже смеются: вечная невеста. Почему не женишься? Ты же ее любишь!
— Сейчас не время.
— «Не время», — Артем удивился. — А когда будет «время»?
— Умным считаешься, а сообразить не можешь, — вспылил Егор. От волнения и злости царапнул веслом по верху воды — брызги полетели на Артема. Тот подумал, что нарочно, молча утерся, а потом нагнулся, зачерпнул в ладошку воды и плеснул в лицо приятелю.
— Осатанел? — Егор не знал, как отнестись к выходке Артема. Чувствовал: из-за пустяка могла разгореться ссора.
— Так когда же «время»? — спокойно спросил Артем.
— Случись что со мной, одной ей маяться?
— Ничего себе, понятие, — протянул Артем. — Вот не знал, кем кому доводишься. Что ж ей, так и сохнуть, пока придет то время? Освободи тогда, не давай надеяться.
— Я ее на веревке не держу. Ей обо всем было сказано. — Егор угрюмо помедлил. — А потом насмотрелся я на баб, что одни с ребятишками горюют…
Больше всего неприятно было Егору, что чувствовал правоту Артема. Видит Лельку и не испытывает былого волнения. Привык, что ли, оттого что с детства все время с ней? А может, кончилась любовь — и такое будто бывает. Если так, то надо решаться, освободить, как Артем говорит. Но нет, вернее всего, дела другие захватили целиком, появилась привычка во всем сдерживать себя. Артему говорить просто, его любовь ему ничем не грозит, она, как легкий ветерок, — потреплет, с тем и конец придет. Нет ничего безопаснее влюбиться в свою учительницу, не страшнее, чем в тетю или бабушку.
Лодка прошла под мостом, и сразу справа потянулся вдоль берега забор, а за ним каменные постройки — все в белой пыли, даже выкрашенные зеленой краской крыши: проезжали мимо свинцово-белильного завода Вахрамеева. С другой стороны реки на поднявшемся берегу высокая мельница того же семейства Вахрамеевых, а дальше красивые особняки с белыми колоннами, с богатой лепкой по фасаду и блестящие на солнце позолоченные кресты церквей. «Там, в особняках, какая жизнь? — не раз задавался вопросом Егор. — Хоть краем глаза взглянуть, полюбопытствовать. Поди, тоже есть беды, свои, правда, непохожие…»
Посмотрел на притихшего Артёма: высказался и, очевидно, легче стало; мечтательно следит за волнами, которые расходятся за кормой широким треугольником, заползают на прибрежный песок. Не иначе о своей любви тоскует, на что-то надеется, хотя надеяться нечего, разные у них дорожки.
— Аль не дождешься, когда увидишь? — поддел Егор. — Олечку свою?
Артем поднял на него взгляд, не сразу соображая, что он сказал.
— Ольгу Николаевну? — уточнил Егор.
— Не дождусь, — с вызовом ответил Артем. — Тут ты прав…
— Вот и женись на ней. Покажи мне, как это делается. Может, и я после…. Сегодня же и предложи, пока одуревший. Ты ведь у нас решительный. Сегодня, а?
— А ты не смейся, — запальчиво сказал Артем. — Возьму и предложу. Для меня, может, это на всю жизнь.
— Ну, ну, — Егор понимающе улыбнулся.
4
В прошлый раз вместо Веры Александровны, преподавательницы в воскресных классах, пришла тоненькая черноволосая девушка в гимназическом платье. Она храбро выдержала пристальные, заинтересованные взгляды слушателей, любой из которых был взрослее ее, и приятным голоском, с волнением пояснила, что учительница просила провести урок за нее, сама Вера Александровна не может. О себе она сказала, что зовут ее Ольгой Николаевной, причем покраснела, заметив мелькнувшие улыбки, — как-то не шло к ней, почти подростку, полное имя; добавила, что она, возможно, и дальше будет вести у них уроки. А потому хотела бы познакомиться, узнать каждого по фамилии. Наверно, не обязательно было ей с первого урока выспрашивать слушателей — кто, откуда? — но никто не перечил. Когда дошла очередь до Артема и он назвался, ему показалось, что молоденькая учительница дольше, чем на других, задержала на нем любопытный взгляд и чуть улыбнулась. Артем покраснел от удовольствия. А когда и во время урока она коротко взглядывала на него и в ее взгляде угадывалось расположение, у Артема начинало мутиться в глазах. К концу урока он окончательно влюбился.
Ольга Николаевна сказала, что хочет построить урок на разговоре об одной книге, вышедшей недавно на немецком языке под названием «2356 год». Немец Вильгельм Фишер, написавший ее, попытался изобразить Россию в этом году. Он считает, что страна будет находиться под властью террористов, а русская женщина завладеет всеми правами мужского населения.
— Роман фантастический и совершенно не имеет никаких литературных достоинств, — вдруг объявила она. — Нам он интересен тем, какой иностранцы представляют Россию после… революции. Вот и мы пробуем сегодня представить свою страну в будущем.
Рабочая молодежь потому и любила воскресную школу, что в ней при каждом удобном случае разговор сводился на политику. Но Ольга Николаевна не учла, что в классе она первый день, и была очень удивлена, когда слушатели уклонились от разговора. «Да как сказать, сразу-то не сообразишь, какая из себя жизнь будет. Подумать надо», — почти каждый отвечал ей. Неопытная учительница растерялась, чувствовала, что ее первый урок проваливается, и она уже ничего не может поделать, не может даже собраться с мыслями.
И вдруг услышала:
— Вы нам почитайте что-нибудь. Любое, что хотите.
Это Артем, переживая за нее, протянул ей спасительную соломинку.
В том положении, в каком она очутилась, ничего лучшего придумать было нельзя. Ольга Николаевна благодарно взглянула на парня.
— Хорошо, — покорно согласилась она, — я вам почитаю из прекрасного поэта, имя которого — Некрасов.
На ее счастье, стихов она знала много, память, как видно, была исключительная, да и читать умела. Вставала картина благодатной весны, когда она, мечтательно прикрыв глаза, говорила:
И трудно верилось, что в голосе этой хрупкой девушки таится столько силы, — читала из «Русских женщин»:
Когда она закончила урок и робко повела взглядом по рядам, ей стало немного спокойнее: слушатели смотрели ласково, с пониманием.
Учительницу провожали. Артем пробился вперед, шел рядом с ней. Все понемногу отставали, он продолжал идти. Когда остались совсем одни, она остановилась.
— Простите, Артем… отчество я не запомнила (Артем махнул рукой: какое там отчество!). Скажите, — обидчиво, дрожа голосом, спросила Ольга Николаевна, — почему все уклонились от интересного разговора? У вас такие беседы — не редкость, я знаю это от Веры Александровны.
Они стояли на углу широкого проспекта с бульваром посередине, который вел к Волге и был заполнен гуляющей публикой. Видимо, Ольга Николаевна не хотела, что бы Артем шел с ней дальше.
— Так к вам еще не привыкли, дичатся, — смущенно пояснил Артем, недовольный тем, что сам не догадался попрощаться раньше, и она, остановившись здесь, как бы указывала ему, что неприлично следовать за женщиной, если она об этом не просит. — А урок у вас прошел хорошо, — добавил он словно в утешение.
И опять по ее дрогнувшим губам, по укору в глазах понял, что допустил оплошность.
— Можно бы хоть сейчас пощадить меня, — тихо сказала она. — Боюсь, этот первый урок станет последним. Учительница из меня вряд ли получится.
— Но стихи вы читали… Я никогда такого не слышал, — с жаром возразил Артем.
— Читать стихи — это еще далеко до настоящего преподавания.
Парень насупился, помрачнел.
— Значит, вы не придете больше?
Почувствовав его настроение, Ольга Николаевна улыбнулась.
— Нет, что вы! Надеюсь, мы с вами еще увидимся. Я много слышала о фабрике, где вы работаете. От брата слышала. У него там были знакомые. Брат, помню, говорил и о директоре Грязнове — отзывался о его уме. С таким врагом бороться трудно…
Артем потупился, ему почему-то было совестно видеть ее чистые, правдивые и наивные глаза.
— Зачем бороться? — сказал он, краснея от неискренности своих слов. — Работу дает, на том спасибо.
Если бы он знал, что Ольга Николаевна ищет поддержки, что после внезапного ареста брата она дала торжественную клятву быть достойной его. Она могла бы пожертвовать собой, если это нужно для общего дела. Но как, что делать — тут она оказалась беспомощной. Сегодняшняя попытка сойтись ближе со слушателями воскресной школы, многие из которых, как она знала от Веры Александровны, участвуют в рабочем движении, окончилась неудачей. Не завязывался откровенный разговор и с Артемом, приучившим себя к осторожности.
— Я понимаю, не обо всем говорят, — сказала Ольга Николаевна. — Простите меня.
Она протянула узкую теплую ладошку. Артем задержал ее в своей руке дольше, чем следовало, и заметил это, только когда Ольга Николаевна мягко высвободилась.
Всю неделю потом он жил радостным ожиданием новой встречи с учительницей. То поведение и те слова, которые говорили не в ее пользу, были забыты, зато воображение легко дорисовало все лучшее, что угадывалось в ее характере. Красивая, умная, нежная — такой представлялась ему Ольга Николаевна. Вспомнил ее слова: «Надеюсь, мы с вами увидимся», — из одной вежливости это не говорят.
Заводить лодку на другую сторону причала, с нижней стороны течения, — чтоб волной не било, привязывать ее — это удовольствие Артем предоставил Егору. Сам вышел на берег, жмурился от обилия солнечного света. Как всегда по воскресеньям, на берегу было много публики. Белые платья, широкополые, с яркими лентами, шляпы женщин, полотняные костюмы мужчин — все это двигалось, пестрело, мелькало перед глазами. Артем вздрогнул: показалось, увидел Ольгу Николаевну — шла с рослым парнем-студентом к Стрелке, говорила что-то, склоняя голову к его плечу, смеялась. Кольнуло сердце-ревностью, едва не бросился догонять, чтобы посмотреть, она ли, но тут же рассмеялся: чего не почудится влюбленному — у девушки-то русая коса за спиной, Ольга Николаевна темноволосая, стриженая.
Подошел Егор, недоумевая, посмотрел: чего так весело человеку?
— Ну, день!.. — радостно сказал Артем.
— Под Сорока бы в такой день, на берегу в траве поваляться, — вздохнул Егор. — Помнишь, раньше-то: семьями, с самоваром, с одеялами на весь выходной с ночлегом. Разлюбезное дело. Тут вот учиться иди. Дисциплина… Отцы наши не учились, а куда как решительно действовали. В слободку почти три месяца никто сунуться к ним не смел. Нынче поди не поучись, первый скажешь: не сознает свою ответственность…
— А то сознаешь? — Артем толкнул Егора в бок, тот немедленно ответил тем же. — Батькам, может, и хотелось учиться, да где было? Тебе, дураку, дали возможность, а ты кобенишься…
— Сам-то больно умный…
Дурачась, посмеиваясь друг над другом, шли по переулку к большому красному дому, нижний этаж которого занимала воскресная школа.
В сумрачном и прохладном коридоре столкнулись е учительницей Верой Александровной. Поздоровались почтительно.
Вера Александровна, приподняв очки и близоруко щурясь, хитро приглядывалась к Артему, улыбалась.
— Вы делаете успехи, — сказала ему, словно удивляясь. Достала из портфеля, набитого книгами, записку:
— Это вам, от Олечки. Прелестная девушка, не правда ли?
5
Ольга Николаевна Свиридова, или, как ее ласково звали все знакомые, Олечка Свиридова, была дочерью священника из Любимского уезда. В то время как старший брат Павел учился в Демидовском юридическом лицее, где студенты пользовались относительной свободой, Олечка вынуждена была проводить дни в училище для девиц духовного звания. Закон божий, чистописание, рисование, русский, славянский языки, арифметика — обычные предметы для любого учебного заведения. Но кроме них в этом училище обучали церковному пению, приучали к рукоделью и ведению домашнего хозяйства. К выпуску воспитанница должна была сама себе приготовить все необходимое для приданого. В уставе училища так и было сказано: «Цель наша воспитать для духовного сословия достойных жен и матерей и посредством их действовать на умственное и нравственное образование той среды, в которой они будут жить».
Быть учительницей в сельской школе и действовать на умственное развитие и нравственное образование среды — это Олечку устраивало. Не устраивало ее после выхода из училища стать женой сельского священника. И Олечка невзлюбила училище, все делала, чтобы вырваться из него. Ее упрямство и горячее участие в ее судьбе старшего брата сделали свое дело: суровый родитель, скрепя сердце, согласился на перевод дочери в обычную женскую гимназию.
Вырвавшись из училища, Олечка почувствовала себя счастливой. Она сняла отдельную комнату и все свободные после гимназии часы проводила, как ей подсказывало настроение. Если становилось грустно, хотелось общения с людьми, она гуляла по городским улицам или шла к брату, у которого всегда кто-нибудь был из его друзей. Иногда она брала книгу, забиралась с ногами на диван и читала до тех пор, пока не начинало ломить в висках. Ей все время казалось, что она вот-вот вступит в какую-то еще неизвестную и прекрасную жизнь.
Бывая у брата, встречая в его квартире умных, образованных молодых людей, слушая их взволнованные речи, она постепенно начала понимать, что нет ничего благороднее участия в борьбе за новое общество. «В борьбе обретешь ты право свое!» — этот лозунг, объединявший круг ее новых знакомых, казался ей исполнением всего возвышенного. Но вот с одним она не могла смириться: это когда видела, как такие блестящие молодые люди с подчеркнутым презрением говорят о своей собственной жизни.
Жизнь была так интересна, так много в ней было радостей, так много еще ожидалось, что пылкие клятвы о жертвовании собой смущали ее, казались неестественными, лишенными смысла.
У брата часто бывал студент Веселов, большой и неуклюжий, с добрым прыщеватым лицом. Он был всегда весел, на вечеринках никто лучше его не пел. Когда затевались танцы, он непременно приглашал Олечку и смешил ее тем, что каждый раз придумывал самые невероятные планы похищения ее: то предлагал ей залезть в сундук, который он будто бы уже приторговал у брата, сундук погрузят на извозчика и таким образом похищение пройдет незамеченным; то советовал надеть его шинель и фуражку, он в это время спрячется, а она выйдет — все поймут, что ушел он. Что греха таить, Олечка была влюблена в него. В своих девичьих мечтах она уже представляла его спутником, с которым пойдет, опираясь на него, к той неизвестной и прекрасной жизни.
Но однажды она пришла к брату и застала все общество в смятении. Не было ни смеха, ни песен. В углу за маленьким столиком двое студентов угрюмо играли в шахматы, белокурая полнолицая девушка готовила к чаю бутерброды. Глаза у нее были красными, видно, до этого плакала. Брат о чем-то тихо разговаривал с девушкой в темном платье с глухим, высоким воротом. Другие тоже старались говорить шепотом. О причине этого гнетущего настроения Олечка узнала за чаем, когда брат налил каждому вина и предложил помянуть «боевого товарища и друга Володю Веселова».
— Как? Что случилось?.. — вскричала Олечка, бледнея. — Почему вы молчите?
Выяснилось, что Веселов покушался на жизнь губернатора Римского-Корсакова. Он пришел в приемную губернатора, якобы вручить пригласительный билет на благотворительный студенческий концерт. Его пропустили. Он подал билет губернатору и, пока тот разглядывал приглашение, выхватил браунинг. Револьвер, заряженный разрывными пулями, дал осечку. Веселова схватили, и почти на следующий день он был казнен.
Зареванная Олечка никак не могла взять в толк, для чего надо было стрелять в губернатора. Пусть он палач, но для чего? Все равно на его место пришел бы другой, хуже или лучше, но пришел бы, как пришли на место убитых министров Боголепова, Сипягина, Столыпина не менее жестокие, и все осталось как прежде. И хотя брат, утешая ее, говорил, что героический акт был сделан не только для устрашения ретивых чиновников, но, что главное, для побуждения масс к действию и эта цель достигнута, Олечка не хотела соглашаться, не могла понять, почему для этого нужно было жертвовать Володиной жизнью.
С того дня Олечка начала взрослеть, и если по-прежнему оставалась молчаливой слушательницей, то уже не с таким восторгом внимала речам, произносившимся в квартире брата.
Олечка училась в старшем классе гимназии, как вдруг случилась другая беда: начались аресты знакомых брата. При внезапных обысках почти у каждого была взята нелегальная литература, у некоторых оружие. Кроме того, в собственном доме одного из членов организации жандармы нашли типографию. Всем, в том числе и брату, грозило длительное тюремное заключение, в лучшем случае ссылка.
В это горестное для себя время Олечка сблизилась со своей знакомой по гимназии — дочерью начальницы воскресной школы для рабочих и тоже учительницей Верой Александровной Карповой. Вера Александровна хорошо знала Олечкиного брата, потому приняла самое деятельное участие в судьбе девушки. Прежде всего она решила, что надо устроить свидание с арестованным. Однако идти за разрешением в губернское жандармское управление самой Олечке Вера Александровна посчитала неразумным: раз ее не побеспокоили при арестах, значит, о ней ничего не знали, а потому нет никакого резона напоминать жандармам о своем существований.
Вера Александровна была немногим старше Олечки, до самозабвения любила все таинственное (без этого жизнь казалась пресной), — через слушателей воскресной школы, среди среди которых у нее было много друзей, она подыскала молодую работницу, «невесту» брата. Разрешение было получено на ее имя, а отправиться на свидание должна была Олечка.
Провожая ее, Вера Александровна посоветовала надеть на голову платок и еще взять с собой в запас шляпку.
— Зачем? — не поняла Олечка.
— Удивляюсь тебе, — сказала Вера Александрович, приподнимая очки и глядя на Олечку близорукими глазами. — Шляпка для того, чтобы спастись от слежки. За тобой обязательно будут следить, как ты не понимаешь!
— Я действительно не понимаю, — виновато сказала Олечка.
— В тюрьму ты пойдешь в платке, как ходят работницы. А будешь выходить — незаметно наденешь шляпку, и твой след затеряется.
Олечка не возражала. Но велико было ее огорчение, когда брат, побаиваясь, видимо, провокации, отказался от свидания. Он заявил, что невесты у него нет. Казалось бы, все пропало, но Вера Александровна не отступилась. Используя большие связи своей матери, она достала для Олечки частные уроки в доме начальника губернской тюрьмы Ионина — надеялась, что уж отсюда-то можно найти пути, как связаться с арестованными.
6
Две девочки-погодки, которые должны были осенью поступать в приготовительные классы гимназии, с первых уроков привязались к домашней учительнице. Родители, видя, как они с радостным визгом бросаются навстречу Олечке, тоже добрели и старались оказывать ей всяческое внимание. Сам Ионин, рыжий, крупный мужчина, слыл в обществе за человека демократического толка, потому что любил поговорить о беспорядках в государственных учреждениях, в близком кругу знакомых смело обличал некоторые действия правительства. При всем этом он нисколько не стеснялся использовать в своем домашнем хозяйстве даровой труд арестантов.
Убирала комнаты в доме Ионина молодая арестантка из уголовных Ксюша. Приглядевшись к ней, Олечка, смущаясь и краснея, попросила передать записку брату. Она знала, что, в случае неудачи, рискует местом, но решилась. Женщина с пониманием выслушала ее и заверила, что исполнит просьбу; в тюрьме она ходит свободно и найдет удобный случай. «В записке ничего не будет, кроме поклона», — поспешила добавить Олечка, которую насторожила легкость, с какою Ксюша взялась выполнить поручение. «Да все, что хотите, — отозвалась та, — бумага, чай, не бомба».
Все-таки Олечка ограничилась одними поклонами. Уже на следующий день Ксюша передала ответ. Брат указывал, как для них важно сейчас доказать, что основное ядро организации сохранилось и действует. «Нужна пропаганда действием», писал он и сообщал адрес, куда Олечка должна была сходить.
Адресатом оказался служащий губернской почтовотелеграфной конторы. Лет под тридцать, худощавый, черный, с нервными, суетливыми движениями, он не внушил доверия Олечке. Письмо он принял поморщившись, когда читал, на лице было недовольное выражение.
— А ведь я вас где-то видел, — неожиданно сказал он Олечке.
— Возможно, — легко отозвалась она, припоминая одну из вечеринок в квартире брата; кажется, тогда был студенческий праздник — Татьянин день. Этот человек тоже был там и запомнился Олечке своим лицом — невыразительным, скучным, «уксусным», как определила она. — Вполне возможно. Павел — мой брат.
— Павел ваш брат? — воскликнул он. — Это чудесно! Значит, у вас есть с ним надежная связь. Чудесно!
Олечка рассталась с ним почти холодно. Он хоть и обещал что-нибудь придумать, но она ушла от него уверенная, что придумывать он ничего не будет, говорил только для того, чтобы избавиться от нее.
Однако дня через два этот служащий появился у нее на квартире. С собой он привел молодого человека, назвавшегося Алексеем. Выл Алексей высок, строен, с ясными синими глазами, с добродушным, вроде бы всегда улыбающимся лицом. Разговаривал он с Олечкой непринужденно, словно знал ее давно и теперь был рад новой встрече. Он напомнил ей Володю Веселова, так нелепо ушедшего из жизни после неудачного покушения на губернатора. Олечке нравилось разглядывать Алексея, прислушиваться к уверенному голосу, испытывала она при этом легкую взволнованность и смутное желание делать что-то опасное, героическое.
Только тут она поняла до конца смысл слов — пропаганда действием. Гости ее были членами городской эсеровской организации, случайно уцелевшие от провала. Они предлагали устроить побег заключенным, Олечке вменялось достать план внутренних строений тюрьмы, чтобы знать, где удобнее перебросить лестницу. Надо было еще выяснить, возможно ли через Ксюшу передать в тюрьму оружие. Такой у них был план. Что касается денег, которые будут нужны тем, кому удастся бежать, — все они должны уйти на нелегальное положение, и деньги потребуются им хотя бы на первых порах, — то тут путь один, уже испытанный — экспроприация почты. Служба одного из них в почтово-телеграфной конторе позволит узнать, куда и когда будут отправлять ценности. Правда, в последнее время нападения на почтовые кареты стали часты, охрана усиливается, удача будет зависеть от смелости участников экспроприации. К сожалению, после провала организация не располагает для этого людьми. Алексей мог бы быть одним из участников, но ему нужны помощники.
«К чему такой прекрасный план, если некому его выполнять?» — невольно подумалось Олечке.
Тем бы и кончился разговор, если бы не помог случай. Еще в первые дни возобновления знакомства с Верой Александровной Олечка просила давать ей поручения — она хотела быть достойной своего старшего брата. Для начала Вера Александровна решила познакомить Олечку со слушателями воскресной школы. В школу приходили рабочие со многих предприятий, о каждом из них Вера Александровна могла рассказать подробно: знала, какую они ведут работу на своих заводах.
Пусть Олечка пока приобщится к школе, а там видно будет.
Как уже известно, первый урок оказался неудачным, но Олечка выиграла в другом: среди молодых рабочих у нее появились знакомые. Они произвели на Олечку хорошее впечатление, особенно тот, с фабрики Карзинкина — застенчивый, с длинными девичьими ресницами — Артем.
Олечка подумала: не воспользоваться ли помощью новых знакомых в осуществлении разработанного плана. Правда, новые знакомые избегали говорить с ней откровенно. Но тут она надеялась на Алексея; он, как ей показалось, сможет с ними договориться. И когда ей сказали, что в ближайший понедельник пойдет почтовая карета, Олечка, поколебавшись, написала записку Артему, пригласила его с приятелями к себе домой.
7
Артем с ревнивым любопытством приглядывался к высокому парню в щегольском светлом костюме, который, по всему видно, чувствовал себя в квартире Олечки своим человеком; когда они вошли, он сидел, удобно развалившись на диване, безмятежно довольный, самоуверенный. Комната, куда их провела Олечка, была просторная, с высоким лепным потолком, с двумя окнами во двор; стекла были тонки и настолько чисто промыты, что создавалось впечатление, будто и нет их вовсе. И вся комната казалась очень уж не по-жилому чистой и прибранной: и диван, и стулья — в белых накрахмаленных чехлах, на полу ворсистая, ярко-желтая дорожка — погладить ее жалко, не то что ходить… Артем и Егор не знали, где встать. Посмотрели на остроносые лаковые туфли парня, что сидел на диване, на свои сапоги и совсем смутились.
— Рассаживайтесь. Знакомьтесь, — ласково говорила Олечка. — Никто нам здесь не помешает… Это Алексей, — добавила она со значением, после чего стало понятно, что на самом деле у человека другое имя.
Алексей так Алексей, не пуд соли с ним есть, эко один-то раз встретились! Ребята тоже назвали себя, скрывать свои настоящие имена не стали: Ольге Николаевне они известны, сама на уроке выспрашивала, от нее, конечно, известны и Алексею, раз тот у нее — как у себя дома. Егор, как более решительный, деловито завернул хрустящий чехол у стула с мягким плюшевым сидением, сел на плюш поплотнее, закинул ногу на ногу. Олечка с некоторым замешательством посмотрела на него. Тонко улыбнулся Алексей. Это ни Егору, ни Артему не понравилось: первому — потому что понял: сделал какую-то ошибку; второму улыбка показала еще раз, что Алексей — свой человек в этом доме.
— Моя хозяйка — женщина старомодная, — извиняющимся голосом сказала Олечка. — Следит, чтобы все было на своих местах, не сломалось, не потерлось. Я уж ничего и не трогаю, пусть все будет, как есть.
После ее слов, сказанных, конечно, без намерения, парням стало еще хуже. Егор густо покраснел, вскочил со стула и начал старательно закрывать плюшевое сиденье чехлом. И уже больше не садился. Так у подоконника и простояли вместе с Артемом все время разговора. Немало дивились, слушая Алексея: никак не ожидали, что за этим приглашены.
Артем то на Алексея посмотрит, то вглядывается в чистенькое лицо Олечки. Вертится в голове: «В школе-то, когда обращалась ко мне, в глазах видел чуть ли не ответное чувство. Чего не померещится, если сам того хочешь! А она просто-напросто изучала, смогу ли быть для нее полезным».
И странно, думая так, не испытывал ни горечи, ни волнения, будто со стороны смотрел на кого-то другого, с кем все это происходило. Лельке вот не мог ответить, какая она из себя, Ольга Николаевна — Олечка, а сейчас с холодным сердцем всю разглядел. Глаза у нее круглые, коричневатые, больше восторженно-глупые, чем вдумчивые, брови тонкие, с изгибом, пухлые губы, как у обиженного ребенка, поцеловать тянет в такие губы — не ради чего-то, обиду снять. Смотрел и не понимал, что же такого необычного в ней видел? Красивая, конечно, молодостью своей красивая, и только.
— Выгода обоюдная, как видите, — говорил между тем Алексей, больше обращаясь к Егору; чувствовал, что Артем настроен враждебно. — Насколько понимаю, вашей организации тоже не лишни средства…
Егор скромно откашлялся в кулак, потом пригладил усы, переступая, скрипнул сапогами.
— Подумать надо, — проговорил он, хотя уже решил про себя, что даст согласие: всякое опасное дело было ему по душе.
Артем в упор рассматривал Алексея, злила бесхитростность на его лице, злило то, что он говорил.
— Какая организация? — спросил он, удивляясь. — Кто вам сказал, что мы от какой-то организации? Мы пришли в гости по приглашению, вот по этому письму. — Ткнул в сторону парня руку с запиской.
Увидел, как испуганно и виновато улыбнулась Олечка, и не пожалел. Она же подумала, что повторяется то же, что было и на уроке. Больше всего боялась, что парни распрощаются и уйдут. И бог знает, что будут думать о ней.
— Вот как! — после некоторого молчания произнес Алексей. Недоумевая, смотрел на растерявшуюся, готовую заплакать Олечку. — Не совсем соображу, как пони-мать-то вас?
— А что тут понимать: пришли в гости, — не скрывая неприязни, сказал Артем, причем эта неприязнь явно относилась и к Олечке. Даже Егор покосился на друга: «С чего так раскипятился Артем? Никак ревность гложет».
— Может, будем говорить о деле? — сказал Егор, опять предварительно откашлявшись. Выразительно покосился на Артема, предупреждая, чтобы молчал, не вмешивался. Тот пожал плечами, показывая этим, что ему все безразлично.
— Но позвольте, — понемногу приходя в себя, возразил Алексей. — Тогда все меняется. Мы хотим произвести этот акт действием еще и потому, что считаем его одним из моментов борьбы с правительством. Но представьте, по каким-то причинам будет неудача, что скрывать, допустим, — провал. Если вы не станете заявлять о политических мотивах, кем вас будут считать? Уголовниками? Какое это произведет впечатление на ваших товарищей, родных, наконец? Простите, я не хотел бы уподобиться заурядному любителю наживы.
— Это уж как знаете. — Егор снова посмотрел на Артема. Тот кивнул — пора уходить. Олечка, заметившая это, расстроенно вздохнула — она ждала, что так все и кончится. А Егор медлил, дело заинтересовало его, да и казалось неудобным вот так взять и уйти. Виновато улыбнулся Алексею, указав глазами на Артема: сам, дескать, не понимаю, чего это на него накатило.
— Ну, хорошо, — согласился Алексей. — К великому несчастью, деваться нам некуда, все наши товарищи в тюрьме… Будем говорить о деталях. Почтовый поезд, с которым повезут ценности, прибывает в Козьмодемьянск в восемь утра с какими-то минутами. К этому времени мы должны уже быть на Курбском тракте. Вот карта дороги на Курбу, — сказал он, вынимая из кармана записную книжку и раскрывая ее. — Посмотрим…
— Да мы и без карты Курбскую дорогу знаем, — вмешался Егор. — Не впервой, за грибами туда, бывает, наведываемся.
Глава вторая
1
— Все исполнено в надлежащем порядке, господин директор. Мышь не проскочит. Негде ей проскакивать.
— Вижу, вижу. Добротно.
Осматривали новый забор вокруг фабрики — с одними воротами, с проходной, высокий и плотный, с рядом проволоки по верху. Пояснения давал подрядчик — исполнитель работ, сухощавый и жилистый, с тревогой на загоревшем, обветренном лице. Грязнов, спокойный и вежливый, постукивал по желтым, свежим доскам палкой с костяным набалдашником. «Так, так…» — приговаривал. На полшага сзади плелся конторщик Лихачев, кислый, и мрачный — Павла Константиновича мучила изжога, на мир смотреть не хотелось, а тут иди, поддакивай, хвали директорское новшество.
Новое было в том, что забор огораживал сейчас одну фабрику. Даже хлопковый склад и контора были выведены за пределы, не говоря о жилых казармах. И кончилась седьмая тысяча, с дедовских времен отделенная от остального населения города бревенчатой стеной, с калитками, со сторожами, хожалыми в них. Калитки сломали, сторожа за ненадобностью ушли, и теперь от того прошлого времени остались одни воспоминания. Если теперь случается заявившемуся в слободку чужому человеку спросить: «Забелицкая калитка — не слыхали? Туда надо», — получал он ответ: «Так это у Донского кладбища. Там, когда калитка была, еще Кланя-пьяница с будильником попалась». И поведет рассказ, веселя человека: «С жуткого похмелья это она… сунула соседский будильник под платье и хотела прошмыгнуть мимо хожалого, чтобы снести в питейный дом… А он, будильник-то, пока Кланю спрашивали: куда да зачем, — возьми и зазвени…» Отсмеется, сколько положено рассказчику, и снова: «О Починковской калитке, поди, тоже ничего не знаете?»— «Нет», — оторопело скажет слушатель. «Ну, там пострашнее дела творились. — Для убедительности округлит глаза, выдохнет: Кикимора заместо сторожа объявлялась. Росту со среднего человека, а сама вся в перьях, и ноги курьи. Как покажется кому, с тем сразу родимчик приключался».
— Живем нынче, как городские, не за забором, — говорили теперь мастеровые, толкаясь у единственного входа в фабрику — шли на смену. — Кто к тебе в гости идет, к кому ты идешь — не через калитку, никакого досмотра нету.
— Это еще как понимать, — резонно замечали другие. — Ты вот о чем суди… Раньше-то смена кончилась — во все двери из фабрики валим. И дом тут же. Другой раз и во время работы домой слетаешь. Все было. А теперь толпись, жди, пока через одни-то ворота тыщи народу пройдут… Вон он, сыч-то Грязное, его выдумки…
Грязнов стоял на площади у конторы, смотрел на густую толпу у проходной, на дело рук своих; двадцать без малого лет на службе у Карзинкина, а все еще с молодым рвением продолжал устраивать хозяйство фабрики. Любил работать сам и не терпел возле себя вялых, нерасторопных, был жесток с ними. Сегодня ему не нравился Лихачев — не человек, амеба какая-то.
— Не одобряете, вижу? — насмешливо спросил главного конторщика, глазами указывая на толпу.
Тот болезненно поморщился — новый приступ изжоги перехватил горло.
— Привыкнут, — сказал только.
— Именно привыкнут, — с удовлетворением подтвердил Грязнов. — Этот, как бишь его, высказался: «Мышь не проскочит. Негде ей проскакивать». А было… — поднял палец в назидание, — было, смею вас заверить, агитаторы проскакивали, свободно по фабрике шлялись. Агитатор, учтите, не мышь.
Круто повернулся к подъезду конторы, высокие окна которой смотрели на площадь, застучал палкой по булыжнику. Лихачев, жуя бледными губами и обдумывая, не относится ли упрек об агитаторах непосредственно к нему, главному конторщику, покорно последовал за ним. «Да нет, при чем тут я? Не должен…» — глядя в спину директора, без уверенности думал он.
У конторы на лестнице понуро стояли деревенские мужики с котомками, с запыленными, уставшими лицами— отходники, которых нужда выгнала из деревень. В это лето их появилось больше, чем когда-либо. Трудно было встретить людей более нищенского вида: на многих только истлевшая от пота рубаха и латаные-перелатанные портки. Цепкий взгляд Грязнова отметил, что лохмотья на мужиках из домотканого материала, будто и не работают текстильные фабрики, будто не выбрасывают на рынок миллионы кусков разных тканей. Нищая, безденежная, ничего не покупающая деревня хлынула в город, обесценивая рабочие руки. Чем это грозит?.. «Пока одной выгодой, — нашелся ответ. — Дешевые рабочие руки. Но это пока…»
Под хмурыми взглядами мужиков, в которых таились и надежда, и страх получить отказ, Грязнов медленно поднимался по лестнице. В гнетущей тишине трость громко стучала по ступенькам.
В конторе увидел человека, который при появлении его качнулся навстречу, — заросшее рябое лицо, тонкий, заострившийся нос. Смотрел с выжиданием, что Грязнов заметит его, может, что скажет или позволит сказать. Директор, не задерживаясь, прошел. За ним, как тень, скользнул в кабинет Лихачев, все такой же бледный, с кислым выражением. Встал у стола, ожидая распоряжений.
— Лицо человека знакомо… Кто будет? — спросил Грязнов, усаживаясь в кресло под массивным портретом Затрапезнова. Привычным взглядом окинул на столе бумаги, которые положили за время его отсутствия.
— Бывший мастеровой Журавлев. В пятом году был главным в рабочей дружине.
— Вот как! — в суровых глазах директора мелькнуло любопытство. — Вернулся… На работу, что ли, просится?
— Надеется, — вымученно усмехнулся Лихачев. — Прикажете отказать?
— Нет, не надо. Крестьянам объявите, что приема не будет, своих девать некуда. Этот пусть войдет.
2
Лихачев позвал Родиона Журавлева. Тот встал у двери, комкал в руках картуз. От волнения рябой лоб покрылся капельками пота. Давно не бывал в директорском кабинете, где резко бросался в глаза портрет основателя фабрики, нависший над креслом. Припомнилось, глядя на этот портрет, Маркел Калинин недоуменно сказал: «Волосья-то больно длинны, как у бабы». «То не свои волосья, парик на нем», — пояснили ему, а потом долго смеялись над мужиком.
— Нагоревался? — коротко спросил Грязнов, занятый разбором бумаг.
— По самую завязку, господин директор, — смиренно ответил Родион. — Дальше, кажется, и некуда. Ой, как нагоревался.
Грязнов пристально взглянул в изможденное лицо мастерового, взгляд был строгим, осуждающим.
— Понял теперь, что без политики жить можно?
— Никак нет, господин директор, — помедлив, возразил Родион. — Нынче, видно, без политики не проживешь. Куда ни кинься, везде она.
— Что так! — изумился Грязнов. Скривил брезгливо рот, не пряча своего разочарования.
Родион с виноватой улыбкой развел руками, стал объяснять:
— А как же, господин директор. Надежда была: поступлю снова на фабрику, буду честно работать, глядишь, может, и ссуду на дом выхлопочу, стану, как другие, привязанным…
Грязнов усмехнулся, повеселел: привязанными звали рабочих, которые по его разрешению получали в конторе ссуду и строили дома, после выплачивали деньги с каждого заработка; в страхе, что, пока ссуда не погашена, дом могут отобрать, старались не провиниться, остепенялись. В этом тоже было его новшество.
— Получается же, господин директор, другое, — продолжал Родион. — Не успел в конторе появиться и сразу — на вот тебе! — конторщик Самарин обещал брошюрки дать и еще какой-то значок. Как же тут без политики?
— Ну, «Союз русского народа» — это не партия, — догадавшись, о чем идет речь, сказал Грязнов, уже более ласково оглядывая мастерового. — Состоять в нем обязан каждый честный патриот. И это нисколько не, значит, что человек будет заниматься политикой.
— Виноват, — поспешно сказал Родион. — Устав я не читал, потому и подумал.
— Устав такой, — добродушно разъяснял Грязнов. — Быть верным подданным своего государя и отечества. Правительство постепенно улучшает условия для рабочих, вот уже с пятого года по девять часов работаем, может статься, вскоре будет и восьмичасовой рабочий день, поднимается и жалованье. Поддерживать надо правительство, а не поддаваться на агитацию подпольщиков, которые только вводят вас в заблуждение. Пусть себе интеллигенты шумят, вам-то что, вы от них должны быть подальше.
— Не просвещен, виноват, — снова сказал Родион.
Грязнов наблюдал за ним: вроде бы откровенен, глаз не отводит, в них тоска и усталость.
— Где же был? — полюбопытствовал он. — Что повидал нового?
— Что можно повидать, господин директор; все годы с такими же, как и сам, горемыками… А был в тюрьме каторжной, и на приисках пришлось… Можно сказать, по золоту ходил….
— Значит, видел, что из себя представляет золото?
— Пришлось, господин директор. Так, желтенький песочек, ничего завидного. Зачем только шеи из-за него ломают?
— В золоте — сила, — наставительно сказал Грязнов, вполне уже убежденный, что долгое наказание благотворно повлияло на стоявшего перед ним человека: наученный горьким опытом, не только сам, других будет удерживать от опрометчивого шага. — В каком отделе работал?
— В чесальном. Туда и хотелось… Распорядитесь, сделайте милость.
— Хорошо, иди. В конторе оформят.
Отпустив Родиона, директор сладко потянулся, зевнул, похлопывая ладошкой по рту. Потом достал список гостей, которых необходимо было пригласить на юбилейные фабричные торжества. Почти двести лет существует Ярославская Большая мануфактура, построенная в петровские времена купцом Затрапезновым. Когда род Затрапезновых иссяк, перешла она во владение к богатею Савве Яковлеву. А теперь вот уже пять десятков лет создает благополучие семье Карзинкиных, и из них без малого два десятка способствует тому же ученый инженер Алексей Флегонтович Грязнов. Поистине можно праздновать тройной юбилей.
Праздничные торжества запаздывали — такое неспокойное время было. Дальше откладывать некуда. Уже назначен день… Грязнов энергично тряхнул серебряным колокольчиком, приосанился. В кабинет вошел Лихачев.
— Садитесь. Проверим еще раз, не упустили ли кого в списке гостей.
Лихачев с унылым видом пододвинул стул, сел и сложил руки на животе.
Грязнов, покосившись на него, вдруг взорвался:
— Что вы сегодня, как сонная муха? Не проспались? — Зло швырнул список в сторону конторщика. — Извольте читать!
3
Праздничные торжества, задуманные широко, начались с утра освящением нового храма, построенного напротив училища. Потом контора фабрики чествовала мастеровых: всем выдали наградные деньги — месячное жалованье. Тем, кто проработал двадцать пять лет, вручили еще и юбилейные жетоны. Мастеровым после этого предоставили право распоряжаться даровыми деньгами по своему усмотрению — в Рабочий сад навезли водки, пива и сластей. И слободка загудела…
Тихо было только в отдаленном от фабрики Петропавловском парке — случайных прохожих стоявшие шпалерами полицейские заворачивали. Именно сюда во второй половине дня, когда над слободкой поплыл праздничный колокольный благовест, со стороны города по Большой Федоровской улице потянулись богатые экипажи: именитые люди — высшее местное чиновничество, купцы и заводчики — съезжались на банкет, который устраивался в просторном хозяйском доме, белевшем в глубине парка, с фейерверком, с катанием на лодках на знаменитых затрапезновских прудах, проточных, сделанных один ниже другого.
Приехавшие первыми гости разбредались по аллеям парка, с любопытством разглядывали разноцветные гирлянды фонарей над головами, любовались на всплески в богатых рыбой прудах. Не меньшее любопытство гостей вызывал и сам владелец фабрики Карзинкин — высокий, красивый старик с пышной поседевшей бородой, с мрачноватым взглядом глубоко спрятанных глаз, — несметно богатый человек, уже одним этим приковывавший к себе внимание. Карзинкин жил постоянно в Москве, на фабрику приезжал редко, и многие видели его впервые.
Он стоял у въезда в парк вместе с фабричными служащими— встречал подъезжающие экипажи. Служащие фабрики расположились по чину: впереди Грязнов, за ним главный бухгалтер Швырев и дальше все остальные. Грязнов, стараниями которого было устроено все это праздничное великолепие, благодушествовал. Одет он был строго, в черный костюм, с галстуком, как и подобает официальному лицу. Стоявший позади его багроволицый, с толстой шеей главный бухгалтер Швырев был озабочен: не из-за того, что такая громадная сумма денег была выброшена на ветер — так пожелал сам хозяин, его дело, как распоряжаться деньгами, — тревожные думы были о своем, о семейном. Полчаса назад фабричный пристав Фавстов поманил его в сторону и, многозначительно оглядываясь, будто боясь, кто бы не подслушал, рассказал о собрании рабочих, проходившем сегодня утром на лодках на Которосли, выше плотины. На собрании, устроенном социал-демократами специально к этому дню, как донесли Фавстову, был и сын Швырева, гимназист. То, что был, не беда: катался на лодке, увидел скопление людей и подъехал из любопытства, так можно бы объяснить. Но Фавстов сказал, что сын выступал как оратор — призывал рабочих объединяться, готовиться к восстанию, которое должно произойти в связи с осложнением политической обстановки на Балканах, где агрессивная Австро-Венгрия попирала славянские народы. Старший Швырев теперь раздумывал, что предпринять: Фавстов мог дать ход делу, и тогда неприятностей не оберешься, но на уме вертелось только одно — лучшего не приходило: «Выпороть стервеца, будет ему славянский вопрос…» Правда, понимал: выпороть-то не штука, а к Фавстову, как ни противно, надо идти на поклон, и поскорее.
Отвлек его товарищ городского головы Чистяков, который, продвигаясь к директору, неловко толкнул Швырева и не извинился. «Этот хам», по определению Швырева, на правах тестя Грязнова уже успел побывать в доме, оглядеть накрытые, ломившиеся от яств столы, и теперь в предвкушении обильного ужина с чувством жал Грязнову локоть, говорил, по-старчески пришепетывая:
— Удивил ты, батенька мой, сразил. На славу! Люблю… Саженных осетров на стол, — продолжал он, масляно и радостно посматривая в сторону Швырева. — Ну, это, скажу вам, только раз видел, когда приезжал великий князь… у губернатора. Дай бог памяти, когда это было…
Грязнов, не дослушав — он уже давно потерял почтительность к постаревшему и болтливому тестю, — с досадой высвободил руку и отошел, постукивая тростью по камням дорожки, к берегу пруда. Рыжеволосая красавица с пышным бюстом, в громадной белой шляпе с лентами, стоявшая поодаль с жандармским офицером, окликнула его.
— Алексей Флегонтович, вы послушайте, что рассказывает Сергей Никанорович… Это какой-то ужас, — блестя глазами, заговорила она. — Опять было ограбление почты, на этот раз у Курбы…
Красивая молодая женщина была наследницей табачного фабриканта Дунаева, а жандармский офицер — ротмистр Кулябко. Появился он в городе совсем недавно, Грязнов был плохо знаком с ним. На хорошеньком личике Дунаевой были и лукавство, и настоящий ужас. Откровенно любуясь ею, Грязнов чувствовал нечто вроде ревности к ее собеседнику.
— Сергей Никанорович уже одного преступника поймал. Обещает изловить и других, — продолжала она, кокетливо взглядывая на сиявшего от удовольствия офицера. — Подумать только, все вооружены револьверами. Хорошо еще обошлось без убийств. А вы живете в этом доме, — опять обратилась она к Грязнову и показала пухлой рукой в белой перчатке на двухэтажный дом с колоннами и балконом на другом берегу пруда, где предполагался ужин. — Не боитесь ездить из фабрики? Не дай бог, встретят экспроприаторы, которые грабят почты!
— Я сейчас боюсь ваших глаз, сударыня, — шаркнув ногой и краснея от своей неловкости, сказал Грязнов с улыбкой. — Боюсь затеряться в них.
Дунаева шаловливо погрозила ему пальцем, сказать ничего не успела, потому что в разговор вмешался офицер.
— Должен поблагодарить вас, Алексей Флегонтович, за отличного помощника… Мне известно, ценили его и вы, — с оттенком излишней почтительности сказал он. — Я говорю о Цыбакине. Поверьте, второго такого помощника у меня нет.
— Да, Цыбакин, — скучно протянул Грязнов, недружелюбно присматриваясь к офицеру, — способный в своем деле… Но позвольте, — словно опомнился он. — При чем тут я? Это по вашей части.
И снова дивился себе, отмечая, что смотреть на молодую Дунаеву ему доставляет особое наслаждение, вроде бы еще и не испытанное им. Молодость всегда так привлекательна.
— Как вам удается избегать забастовок? — вдруг спросила Дунаева. — У меня две тысячи рабочих, и все бунтуют. У вас двенадцать… Работы никогда не прерываются. Говорят, вы мастер кнута и пряника? — с обворожительной улыбкой закончила она.
— Я на вас не могу даже обидеться, — добродушно отозвался Грязнов, лаская ее взглядом. — Сил не хватает.
— О, благодарю вас, — воскликнула она. И опять с капризной настойчивостью стала допытываться: — Все-таки объясните? Мне и Сергею Никаноровичу это очень интересно.
— Фабричные нынче получили дополнительный оклад, — задумчиво разглядывая офицера, сказал Грязнов. — О том, что такой оклад им придется, объявлено было чуть ли не год назад. Никому не хотелось лишаться наградных, весь год прошел спокойно. Если вы считаете, что это и есть кнут и пряник, то пожалуйста…
— Во сколько обошлись наградные?
— Порядка двухсот тысяч. Сущие пустяки.
— Двести тысяч! — изумленно сказала Дунаева, и что-то злое, жесткое промелькнуло в ее лице. — Нет уж, лучше копейку добавить полиции, чем полкопейки рабочим. Не правда ли, Сергей Никанорович?
— В ваших словах, Анна Ивановна, не может быть неправды, — щелкнув каблуками, согласился офицер. — Поблажками — только дразнить, еще больше потребуют.
Грязнов вызывающе усмехнулся, что не ускользнуло от офицера, — тот даже передернулся — и равнодушно умолк, не желая углубляться в спор. Подумал, что и жандармский ротмистр, присланный откуда-то с юга, будто бы из Одессы, видимо, не ушел далеко от своих тупоумных предшественников. Жизнь меняется, рабочие стали другими, Грязнову в этом приходится убеждаться каждодневно: пятый год все-таки не прошел бесследно, представители рабочих заседают даже в Государственной думе, и при таком положении наступать на революцию жестокостью — это только приближать ее. Нужны более гибкие и разумные меры. Тупая, жестокая власть, поборником которой выступает этот вышколенный, подтянутый офицер, вызывает протест даже у самых отсталых людей. «Если кто и погубит Россию, так правительство со своим бездарным чиновничьим аппаратом», — угрюмо заключил он.
4
Воспользовавшись тем, что к воротам парка подъехали новые гости, Грязнов учтиво поклонился Дунаевой и отошел, оставив ее со своим собеседником, который, как он чувствовал, возненавидел его за это короткое время беседы. Не в привычке Грязнова было походя наживать себе врагов, но для жандармского офицера он недосягаем. Наоборот, тому придется чаще всего обращаться к директору самой крупной в городе фабрики.
Карзинкин со всею любезностью, с какою мог, встречал у въезда в парк губернатора графа Татищева, человека в городе нового. Он совсем недавно сменил уволенного в отставку Римского-Корсакова.
От своего тестя Чистякова Грязнов был наслышан о новом губернском начальстве. Татищев с первых дней очаровал отцов города приятностью обхождения, короткие деловые замечания в разговорах показывали в нем человека здравомыслящего.
Как это часто бывает, отцы города теперь удивлялись, что они могли так долго терпеть старого губернатора — заносчивого выскочку Римского-Корсакова.
— Музыкой для услаждения слуха звучат слова, — втолковывал Чистяков зятю, рассказывая о графе Татищеве. — «С душевным удовольствием, с сердечной радостью…» да, господи, вспомни Корсакова, говорил ли он когда так…
Тесть брезгливо морщился, закатывал глаза — делал вид, будто ему и в самом деле приходилось встречаться с прежним губернатором и терпеть от него много обид.
Грязнов хорошо знал Римского-Корсакова, человека крутого нрава, и считал, что в свое время, в революцию пятого года, когда требовались решительные действия, тот был на своем месте. Но потом времена изменились, не всегда требовалось рубить сплеча, нужно было стать более гибким политиком. Римский-Корсаков стать им не мог. Однажды Грязнову стоило большого труда удержать фабричных мастеровых от всеобщей стачки — губернатор необоснованно запретил им обсуждать устав больничной кассы. Много было других случаев, когда рискованные по своей прямолинейности действия Римского-Корсакова шли во вред делу.
Ко всему, он был крайне подозрителен даже к самым благонамеренным людям. Навязчивая подозрительность давала повод к анекдотам, она же и сгубила его, став причиной отставки. Как-то петербургские «Биржевые ведомости» напечатали заметку, в которой говорилось, что по слухам ожидается отставка ярославского губернатора, причина: заподозрил своего соседа и коллегу костромского губернатора в неблагонадежности и просил жандармское управление последить за ним. Будто бы грубое вмешательство не в свои дела вызвало недовольство в верхах. Газета ядовито добавляла: «В доносительстве, как видно, надо знать меру». Ничего подобного, конечно, не было, заметка родилась из анекдота, ну, а так как новость была довольно забавная, заметку перепечатали почти все газеты. Римский-Корсаков потребовал у петербургского градоначальника Драчевского наказать «Биржевые ведомости» и заставить редактора извиниться. Тот посоветовал написать опровержение. Приближенные губернатора решили, что ему самому неудобно будет писать ответ, постановили: пусть выразит протест городская дума. И та приняла такое постановление и послала его для опубликования. Но таков уж газетный мир: мать родную продадут ради красного словца, думскую бумагу напечатали в изложении, смысл которого был: «Выразить порицание всем газетам, напечатавшим известие, позорящее честь ярославского губернатора Римского-Корсакова, именно о том, что он делал донос на костромского губернатора». Чистяков рассказал Грязнову, что городская дума еще раз послала текст постановления, требуя напечатать его полностью, но к этому времени скандал принял такую широкую огласку, что Римскому-Корсакову ничего не оставалось делать, как подать в отставку, которую правительство и удовлетворило.
Когда Грязнов подошел, Карзинкин после взаимных приветствий приглашал губернатора к ужину.
— С превеликим удовольствием, — откликнулся Татищев голосом, который принято называть надтреснутым. Был он невысокого роста, сухощав, двигался быстро, порывисто, лицо казалось осунувшимся, с болезненной бледностью. — Господа, душевно рад приветствовать вас, — обратился он к попавшим на глаза гостям, которые делали вид, что оказались поблизости случайно, хотя больше всего стремились именно к тому, чтобы попасть на глаза губернатору.
В разных местах парка с шумными хлопками взлетели ракеты, рассыпались над головами веером разноцветных брызг. С балкона дачного дома заиграла музыка. Все потянулись за Карзинкиным и Татищевым, с неестественным оживлением разговаривая обо всем, кроме предстоящего ужина, в то же время думая, какие будут поданы кушанья, вина, чтобы потом при случае ввернуть в разговор: «Вот у Карзинкина на юбилее, помню…»
Грязнов, старавшийся не упустить из виду Дунаеву, вдруг с удивлением заметил растерянную красную физиономию бухгалтера Швырева, который метнулся по аллее в сторону от дома к полицейскому приставу. Удивление его могло быть понятным, потому что Фавстов не решился портить настроение во время праздника и еще не докладывал о собрании рабочих, проходившем на реке. «Что за оказия?» — подумал он, но так и не смог найти объяснение странному поведению фабричного служащего.
Швырев, запыхавшись от быстрого шага, говорил между тем приставу:
— Петр Семенович, я склонен принять за шутку. Да… Не могу свыкнуться.
Фавстов, крутолобый, с вывернутыми широкими ноздрями, сердито засопел и без единого слова достал из кармана кителя свернутый листок. Неторопливо развернул его толстыми, неуклюжими пальцами и показал бухгалтеру. То была листовка, озаглавленная: «К товарищам карзинкинцам».
— И это вы склонны принять за шутку?
— Взяли у моего сына? — холодея от ужаса, тихо спросил Швырев.
— Нет… К счастью, нет. Просто ее зачитывали на собрании, на котором был ваш сын, на котором выступал.
— Но он говорил глупости! Начитался, мерзавец, всякой всячины…
— Грамотный, — не то в одобрение, не то в порицание заметил пристав.
— Я из него выбью этот славянский вопрос. Ишь что удумал, негодный. Какое ему дело до австрийцев, которые слопали славянские государства? Я ему покажу Боснию и Герцоговину, я ему покажу императора Франца Иосифа!..
Фавстов пожал плечами — горячность Швырева его не трогала.
— На то ваше отцовское право, — невозмутимо сказал он.
— Считаете, что не поможет? — упавшим голосом спросил Швырев, которого больше всего пугало отмалчивание пристава, нежелание сказать прямо, что думает. И, что редко с ним бывало, унизился до заискивания, до просьбы: — Голубчик, сделайте, что от вас зависит. Поймите мое отцовское горе…
— Мы поговорим еще об этом позднее, — пообещал Фавстов, всем видом показывая, что сейчас распространяться не намерен.
Так ничего определенного и не добился Швырев и явился к гостям не в лучшем настроении.
В просторной столовой гости усаживались за столы, гнувшиеся под тяжестью закусок, вин, хрусталя и фарфора. С открытого балкона тихо доносилась музыка. В центре стола сели Карзинкин и губернатор, с боков их — самые влиятельные люди города, нарядные дамы. Грязнов, чувствовавший себя ответственным за ход празднества, с легким беспокойством оглядывался, хотел чтобы все было как следует. И он мог быть довольным: все шло как следует. Даже то, что его жена сидела рядом с городским головой Щаповым, гладкое розовое лицо которого лоснилось от взгляда на всевозможные закуски, шустовский коньяк, заморские вина, — и это, ему казалось, так надо. «Хорохорится, мокрая курица», — без особых чувств подумал он о жене, которая изо всех сил старалась казаться веселой, с деланной улыбкой что-то говорила Щапову. Грязнов был рад, что сидит поодаль от нее.
Более молодые заняли место в углу стола, у выхода, там заметно выделялись фабрикантша Дунаева и блестящий ротмистр Кулябко. В их кружке что-то оживленно обсуждали, слышался приглушенный смех.
Когда на свободное кресло рядом с ним опустился запыхавшийся, тучный бухгалтер Швырев, Грязнов неулыбчивыми глазами проследил за ним, губы его скривились — признак, что он чем-то недоволен, что-то ему не нравилось.
— Удивил меня ваш флирт с полицейским. Что-нибудь случилось?
Вопрос прозвучал так особенно, что чувствовалось насмешливое участие.
Перешептывание фабричного служащего с полицейским приставом почти на глазах у всех было отступлением от распорядка празднества, Грязнов этим был недоволен. Швырев же сразу побагровел, решив, что директору фабрики все известно и дела теперь не поправишь: сына непременно посадят в тюрьму, а его репутация честного конторского работника окажется сильно подмоченной. Чего доброго, заставят уйти с фабрики, как это проделали с некоторыми служащими, оказавшимися на подозрении в неблагонадежности. Грязнов бывает беспощадным.
— Что случилось? — невнятно переспросил Швырев, избегая смотреть директору в глаза. — Ничего, собственно, так, глупости одни…
«Стервец Фавстов мог доложить то, чего и не было», — вдруг пришло ему на ум, и он похолодел, потому что вспомнил, как однажды в присутствии Фавстова позволил себе неосторожно высказаться по поводу «прыщей на теле фабрики» — пристав и его помощник получали заработок от фабрики, не из государственной казны. Швырев тогда был чем-то раздражен, слова вылетели бездумно. «Конечно, запомнил, вельзевул, и теперь отыграется», — с ненавистью подумал он о Фавстове.
— В жизни глупостей сколько хочешь, — насмешливо согласился Грязнов и сразу отвернулся, стал внимательно слушать Карзинкина, который обращался к затихшим гостям с приветствием.
Швырев мысленно перекрестился, когда его оставили в покое, это давало ему возможность собраться с духом и скрыть растерянность: кое-кто из служащих фабрики уже поглядывал на него с любопытством. «Все, собаки, подмечают», — проворчал он.
После приветственного тоста Карзинкина опять заиграла музыка, гости заметно оживились, веселый стук ножей и вилок на время заглушил разговоры. Стоявшие сзади с серьезными лицами официанты в белых фраках ловко и незаметно наполняли бокалы, меняли посуду.
Грязнов ел без аппетита, искоса ревниво приглядывался к жандармскому офицеру, который то и дело наклонялся к Дунаевой, шептал что-то, и она весело, с беззаботностью девочки-гимназистки смеялась в ответ на его слова. «Ах, чтоб тебя… — ругнулся он, снова удивляясь тому непонятному, что нынче узнал в себе: оказывается, он, сугубо деловой человек, каким не без гордости считал себя, способен безрассудно увлечься женщиной. И отчего увлечься? Не было бы с Дунаевой этого офицерика, пожалуй, ничего не испытал бы. — Ах, чтоб тебя… Чушь какая-то, невообразимая чушь». С неожиданной враждебностью посмотрел на жену — скучная, с серым лицом… вся серая, нелюбимая. И нелюбимая, наверно, больше оттого, что она дочь этого идиота Чистякова, неопрятного, с полинялым лицом старого пьяницы. А ведь когда-то льстило чувствовать себя родней этого человека, игравшего, казалось, важную роль в городской думе. «Фу, как мерзко!» Презирал себя в эту минуту. Забрать бы сына, а жену больше не видеть. И этого шепелявого, насквозь глупого идиота тестя не видеть. Представил в воображении в своем доме Дунаеву, даже зажмурился от необычности такой мечты…
Карзинкин уже несколько раз обеспокоенно взглядывал на Грязнова, который занимал за столом место среди остальных служащих фабрики. Взгляд этот говорил, что излишняя скромность директора хотя и понимается им, но вовсе не обязательна — надо было сесть в центре стола, рядом с ним и губернатором, он заслуживает это место по своему положению. Теперь, заметив, что Грязнов молчалив и чем-то недоволен, он поднялся с бокалом в руке.
— Господа! — громко провозгласил он, заставив всех стихнуть. — Я хочу поднять тост, господа, за человека, деловые качества которого неизменно восхищают меня…
— Браво! Браво! — оживился сидевший рядом граф Татищев. — Скажите, кто этот человек, и мы с удовольствием выпьем вместе с вами.
— Я хочу поднять тост, ваше сиятельство, — наклонившись к нему, сказал Карзинкин, — хочу поднять тост за человека, с которым у нас давняя деловая дружба и полное понимание друг друга.
Карзинкин обвел взглядом гостей. Многие из них не догадывались, о ком он говорит, и перешептывались. Наверно, это и рассердило его. Он, не став объяснять, чем вызван этот тост, подошел к Грязнову.
— Ваше здоровье, Алексей Флегонтович! — сказал он таким тоном, в котором прозвучало небрежение ко всем остальным.
Сразу стало шумно. Теперь, когда стало ясно, к кому относились лестные слова владельца фабрики, все потянулись чокаться к Грязнову. Он улыбался, казался смущенным всеобщим вниманием и в то же время не переставал наблюдать выражение лиц подходивших к нему гостей.
— Алексей Флегонтович, не будьте такими хмурыми, — игриво сказала ему Дунаева, чокаясь с ним. — Вы такой серьезный, что я, право, побаиваюсь вас.
— О, я понимаю, кто вам больше нравится, — сказал он, намекая на ее соседа за столом.
— Фи, какой вы! — недовольно упрекнула молодая женщина.
А за столом снова произносили тост. На этот раз встал городской голова Щапов. От имени думы он передал Карзинкину приветственный адрес и теперь басовито и громко говорил о промышленности, о самом главном, на чем держится благополучие государства.
— Господа! — выкрикивал он. — В счастливые для России петровские времена зародилась Ярославская Большая мануфактура, в владениях которой мы имеем честь находиться сегодня. Славна ее история, славно ее настоящее… Гордость переполняет меня, когда я вспоминаю, что все государи российского престола, начиная с незабвенного Петра Великого, удостаивали своим посещением столь достославное заведение… Господа! Я поднимаю бокал за дальнейший расцвет крупнейшей фабрики России, я поднимаю бокал за нашего дорогого хозяина. Ура, господа!
Щапов шагнул к Карзинкину, троекратно облобызал его. Потом долго и тщательно вытирал платком набежавшие слезы.
С разных концов неслось:
— За расцвет промышленности!
— За Большую мануфактуру!
Каждому хотелось подойти к Карзинкину, и если не сказать что-то, то хотя бы постоять рядом.
И только Грязнов был более других сдержан: расцвета фабричных дел в ближайшем будущем он не предвидел. Сбывать товары, которые фабрика вырабатывала каждый день, приходилось все труднее и труднее, склады забивались. Толпы голодных, оборванных крестьян у фабричной конторы… Нищая, безденежная, ничего не покупающая деревня, которая хлынула в город… Это ли не предостережение?
Не было бы юбилея, настроения праздничного, тогда можно бы встать и провозгласить: «Господа, выпьем за то, чтобы не было долгого застоя в промышленности. Это самое лучшее, что мы можем сейчас пожелать». Но сегодня не время для такого разговора. К тому же заботили собственные переживания, пробовал разобраться, что с ним произошло: не старость ли подступает, при начале которой, как это замечено, услужливый бес начинает толкать в ребро; все лица вокруг плыли, как в тумане, одно видел ясно — Анну Ивановну Дунаеву, рыжеволосую красавицу. Прощелыга офицер что-то все время шепчет ей на ухо, что-нибудь гнусное, наверно: что он может больше?
И, как в тумане, плыло сухое, болезненное лицо его сиятельства графа Дмитрия Николаевича Татищева, говорившего речь. Кстати, о чем это он? Грязнов прислушался.
— Душевно рад сообщить вам, — надтреснутым голосом сказал губернатор, — в празднование трехсотлетия дома Романовых государь изволит посетить наш город.
— Ура! — закричали гости зычными от выпитого вина голосами.
5
— Ах, Артем, как же так все случилось?
У Олечки дрожали детские, пухлые губы, лицо было бледное, иззябшее. По мостовой дул злой, по-осеннему резкий ветер, гнал бумажный сор. Артем завернул за угол дома, где было тише. Сели на лавочку. Только сейчас почувствовал, как отлегает от сердца тревога за нее, такую беспомощную, не приспособленную к жизни.
Полчаса назад в ожидании вполне возможной полицейской засады он решился зайти к ней на квартиру. Встретила хозяйка — чопорная, с седыми буклями дама; сказал, что часовщик. «Ее нет, а часы можете оставить», — неприветливо посоветовала она. «Как-нибудь зайду в следующий раз, — отговорился Артем. — Когда она приходит домой?» — «По-разному приходит, когда хочет, и приходит», — ответила дама и захлопнула перед носом дверь. Артема уже одно порадовало, что Олечка не арестована. И вот ждал на улице, встретил иззябшую, растерянную от всего случившегося.
— Как все произошло, Артем?
— Не знаю. Он ушел от нас к мосту, к деревне, и мы его не дождались.
— Я давала моим девочкам уроки… Пришел отец, он начальник тюрьмы — Ионин, знать, слышали? За обедом стал рассказывать… Я поняла, что об Алексее. Думала, упаду в обморок. Он заметил, спросил, почему я так побледнела. Кажется, ответила: зашлось сердце. «У такой молодой больное сердце!» — сказал он и не поверил. На другой день мне сообщили, что место учительницы отказано: ко всему он узнал, что мой брат в тюрьме…
— Ольга Николаевна, вам придется уехать… Хотя бы на время…
— Куда мне ехать, Артем? Что вы? Об этом не может быть и речи.
— Мне неприятно, Ольга Николаевна, но вам придется подчиниться, — упрямо сказал он, отвернувшись, избегая ее взгляда. — Есть у вас знакомые, у кого можно погостить? За пределами города, конечно?
— Знакомые? — Она наклонилась, смотрела с испугом— лицо у парня непроницаемое, суровое. Зябко повела плечами. — Это так необходимо?
— Да. И постарайтесь вспомнить, что вы говорили Алексею о нас. Что он вообще знает?
— Что он знает? — отчужденно переспросила она. — Только то, что вы называли себя. Больше ничего не говорила.
— Если бы вам удалось с сегодняшнего дня уйти с квартиры!
— Вы не надеетесь на Алексея, Артем?
Он не ответил на вопрос, будто не слышал.
— Ах, Артем, — произнесла она с горечью. — Вы видите во мне глупую девчонку и, пожалуй, так и есть… Я чувствую какую-то растерянность в себе… Когда-то так радовалась, бывая у брата, где собирались его товарищи, казалось, что и я приобщаюсь к работе, и гордилась собой. А потом наступила растерянность… Ничего не понимала. Тогда казнили хорошего знакомого моего брата — он стрелял в губернатора. Брат объяснял, что жертва не напрасна, так было надо. А я не могла понять: зачем было стрелять в губернатора? Что изменится? Разве не ждут его места сотни других, может быть, еще хуже, злее, беспощаднее?.. И вот с этой историей… Я почувствовала, что вам не хотелось ввязываться, но вы согласились, и я была благодарна вам, что вы согласились: мне казалось, надо все сделать, а просьбу брата выполнить, это он надоумил, передал из тюрьмы, чтобы был произведен какой-то акт — пропаганда действием, хотя я и не совсем понимала и сейчас не понимаю, как этот акт мог помочь ему и его товарищам. Наоборот, теперь-то мне особенно кажется, что из всей этой истории и не могло получиться ничего хорошего… Вот, Артем, я все сказала, вы можете ругать, презирать меня, все будет заслуженно… И все-таки, боже мой, как это случилось?..
Они переплывали реку, придерживая над головой узелки с одеждой. Ночью был дождь, и ветер еще не разогнал тучи, было прохладно, так что в воде казалось теплее. На берегу, под кручей, скрытые от глаз, оделись. Егор кутался в серый из байки пиджак, за пазухой держал свернутый картофельный мешок. Артем был в темной, легкой и плохо греющей куртке — постукивали зубы.
— Одежка твоя приметная, — недовольно заметил Егору. — В глаза бросаешься.
— Говорила кума: не та сума… Мало разве ходят в сером? Не зима, чай, — беззаботно отозвался Егор. — Зато у меня вот что есть. — Вытащил из кармана кусок спутанных рыжеватых волос. Артем только тогда и понял, что это борода, когда Егор приладил ее к подбородку.
— Выдумщик ты отменный, — усмехнулся он, — не можешь без выкрутасов.
— Вижу, что позавидовал, — удовлетворенно сказал Егор. — Однако давай поторапливаться, еще топать и топать…
С берега сразу нырнули в лес; густой и частый ольховник сменился потом ельником. Шли по лесу сторожась, чтобы не встретить кого.
— Не нравится мне этот «акт действием», не лежит душа, — высказал Артем свои сомнения.
— Конечно бы проще: под кусточком читать листочки, — в тон ему поддакнул Егор. — Твое настроение мне известно. Только вот деньги нам в самом деле нужны, прав парень, когда говорил об этом. Чего он, дурень, на поезде поехал: от станции, как и отсюда, нисколько не ближе.
— Дело его… — Артем никак не мог перебороть в себе неприязненного чувства к Алексею.
Реку они переплывали где-то на середине пути, идти было еще далеко, потому, где можно, прибавляли шагу, почти бежали. Сверху, с веток, обильно сыпала вода, попадала за ворот, от капель вздрагивалось знобко. Егор вел уверенно, не плутал, места ему были знакомы.
К дороге вышли метрах в трехстах от условленного места. Здесь с обеих сторон был лес, густые кусты выходили на обочину.
Постояли, оглядываясь. Егор озабоченно высказал Артему:
— Не видно почему-то, не опоздал бы.
Но на той стороне дороги зашевелились кусты. Показался Алексей. Одет был под мастерового: черный потертый костюм, старая фуражка, на ногах — намокшие ботинки, сапогов, видно, не нашел.
— Осмотрел место — лучше придумать трудно, — сказал он, подходя к ним и здороваясь. Был немного бледен, возбужден, руки подрагивали. — Здесь как раз начинается спуск к ручью, кучер непременно будет сдерживать лошадей. Это нам на руку. Мешок принесли?
Егор вытащил из-за пазухи мешок, стал набивать его травой, мхом. Артем мог только завидовать, глядя на Егора: спокоен, деловит, чего не сказал бы о себе. Еще когда случилось с Бабкиным — выбор исполнить приговор пал на них, — Артем понял, что не годится для подобных дел. Так и стоял в переулке, на случай, если придется обезопасить Егора. Ох, и жуткий же тогда был туман!..
— Скоро должны быть, — с нервной хрипотцой сказал Алексей, взглянув на часы. — Значит, действуем, как договорились. Я опять пошел на ту сторону. Оттуда и поворот виден. Смотрите, когда махну.
Артем сел на мешок, Егор прислонился к дереву, курил, глаза холодно поблескивали. Потом деловито стал прилаживать бороду. Наблюдая за ним, Артем подумал, что в отличие от Егора у него нет тех качеств, когда каждый свой поступок кажется единственно правильным. Егор рассуждает просто: взять деньги у чиновников государственного аппарата, который гноит в тюрьмах, шлет на каторгу лучших людей, взять для помощи этим людям — несомненно, справедливо. С этим Артем тоже согласен. Но сам способ изъятия — может, придется применять оружие — претил ему. У того же почтальона есть семья, дети, лишить его жизни, хотя бы и вынужденно, кто на это имеет право? Был же случай под Рыбинском. Там при экспроприации почты на Пошехонской дороге в перестрелке погибла сопровождающая карету охрана. Скольких за эти годы правительство угнало в тюрьмы, послало на виселицу, все считалось в порядке вещей, а тут из-за двоих погибших охранников газеты словно с ума сошли, чрезвычайное совещание городской думы было по этому поводу. Местные эсеры выступили с заявлением, что они не причастны к экспроприации, вина за нападение лежит на организации РСДРП. Адвокаты, учителя гимназий, лавочники писали в газеты гневные требования: пусть-де экспроприаторы придут с повинной. Сумма-то оказалась пустяковая, а вреда принесено было много. Вот почему на квартире Олечки Артем так резко оборвал Алексея, заявив, что они пришли сами по себе и ни с какой организацией не связаны. И даже в этом случае, независимо от исхода задуманной операции, Артем понимал, что придется держать ответ перед товарищами, и как еще они посмотрят на их поступок. Егор и тут рассудил с простотой мудреца: «Будет удача — помилуют, нет — никто, только мы в ответе».
«Не нравится мне этот „акт действием“», — снова подумал Артем, хотя чего уж было казниться, когда подчинился неизбежному. Поднялся, осматриваясь, и вдруг увидел на той стороне дороги Алексея, отчаянно машущего рукой. «Вот оно, начинается…» — мелькнуло с лихорадочной поспешностью, и уже видел жуткую перестрелку…
Но оказалось все проще, будничней. Егор швырнул мешок на дорогу, потом оба притаились. Ямщик, подъезжая, ругнулся. Сначала было хотел объехать мешок, но после раздумал, остановил лошадей. За его спиной тянул любопытно шею почтальон — с вислыми усами мужик в брезентовом дождевике с капюшоном. Ямщик, покряхтывая, слез, чтобы подобрать оброненный, как он думал, кем-то мешок с травой. Дальше все произошло мгновенно. Егор очутился перед ним, приказав лечь лицом вниз. Не успевшего ничего сообразить почтальона с двух сторон схватили за руки подоспевшие Артем и Алексей.
Алексей решил идти опять на станцию, чем вызвал возбужденный окрик Егора.
— Не дури, — приказал он. — Меньше чем через час вся дорога будет перекрыта. Где там добраться до станции…
Оружие почтальона перекочевало в карман к Егору. Мужиков предупредили, что впереди карету ждет еще засада, погонят лошадей — будут стрелять. Ямщик покорно сказал, что понял. Но верить ему не приходилось. А это значит, что через полчаса почтовая карета доберется до Курбы, и тогда по всем дорогам начнется преследование. Надо уходить старым путем, лесом они пройдут незамеченными.
Клеенчатую сумку с печатями нес Егор. Надо было бы рассовать содержимое по карманам, сумку выбросить, но хотелось поскорее отойти подальше от дороги.
Когда вышли к реке в стороне от деревень и приготовились раздеваться, случилось непредвиденное: оказалось, Алексей не умеет плавать. Артем и Егор ошарашенно смотрели на него. Им, выросшим у реки, в голову не могло прийти, что кто-то и не плавает. Вот задача так задача. Решили поискать доску или бревно. Алексей, виновато улыбаясь, поглядывал на другой берег. От одной мысли, что он будет переплывать такую ширину на крутящемся бревне, его брала оторопь.
— Разве тут нет моста? — спросил он.
Егор озабоченно посмотрел на него.
— Есть мост, — сказал он. — Километрах в двух ниже по реке, но проходит посреди села. — Прикинул, сколько прошло времени, есть ли опасность идти Алексею селом. Выходило, что он может успеть.
— Я пойду с пустом. Сумка останется у вас. Чего мне бояться?
— Пусть так, — согласился Егор. — Смотри. Видишь, впереди высокая сосна? Перейдешь реку, держи прямо на нее. Ждать тебя будем там.
Они переплыли реку, дошли до условленного места. И потом ждали. Было уже за полдень. Алексей все не приходил.
— Вот так мы с ним и расстались, — закончил Артем. — Что произошло с ним дальше, ничего не известно. И пока ничего не известно, не знаем, что может быть, вам надо уехать.
— Хорошо, Артем. Если надо, я уеду.
— Вот и договорились. — Он встал, тяжелая гора свалилась с плеч. Смотрел на нее, расстроенную, сжавшуюся в комочек. Жалел. — Оля (она встрепенулась, слабо улыбнулась маленьким ртом), поверьте, Оля, я так рад, что узнал вас. Почувствовал себя другим — сил, что ли, прибавилось, может, уверенности… А о себе вы зря так, придет время, успокоитесь и скажете: живу как надо.
— Если оно придет, такое время.
— Непременно, Оля!
— Я одно только обещаю, Артем, что всегда и во всем буду справедлива и от других требовать того же. Я вам напишу, где я буду… Вера Александровна передаст письмо. Я и сейчас, пожалуй, соберусь и пойду к ней.
Артем удовлетворенно кивнул. Надо было прощаться, но медлил. Хотелось сказать что-нибудь значительное, может быть, что ему будет тоскливо. И еще о той странности: несколько дней назад и не подозревал, что она есть, а вот сейчас — близкая, родная. Но проклятая застенчивость, все-то она портит ему, язык онемел. И сказал совсем не то, хотя и об этом думал.
— Оля, Ольга Николаевна, — начал он смущенно, — вам понадобятся деньги. Вот возьмите…
Она поспешно отшатнулась, глаза налились обидой и будто даже страхом.
— Зачем это, Артем?
— Вам нужны будут деньги. И потом, может, как-то сумеете передать брату, его товарищам.
— Я не знаю. Не хочу. Не надо, Артем, об этом.
Подала руку, он задержал ее в своей, ласково заглянул в глаза.
— Прощай, Оля.
— Иди, Артем. Я обязательно напишу.
Он пересек мостовую и вышел к набережной, встал у решетки, но так, чтобы был виден и дом ее, и подъезд. Маленькая, хрупкая, в теплой жакетке, обтягивающей талию, она шла медленно, не оборачиваясь. Вроде так бы и догнал, подхватил на руки, растормошил: «Смотри, Олечка, веселее, мир не так уж плох…»
— А что как сорвется кто? Высотища-то какая!
Артем вздрогнул, оглянулся. Рядом стояла женщина в старомодном, с приподнятыми плечами пальто, на голове теплый платок. Лет под пятьдесят женщине. Рассматривала его с дотошностью.
— Не Петра ли Иваныча сын будешь? — мягко спросила она. — Больно уж похож.
— Нет, я Ивана Петровича племянник, — без тени улыбки ответил Артем, признав в женщине человека, просто любопытничающего от скуки. Не скрывая неприязни, спросил: — Что надо, тетка?
— Господи, чего мне надо! — обиженно воскликнула она. — Просто спросила. Отпустили меня сегодня на целый день, а знакомых еще нету, поговорить не с кем — деревенская я, у купца Болотова в кухарках состою. Слыхал, чай, про такого?
— Не слыхал. Да и откуда? С купцами не вожусь.
— Еще бы водился! А нашего-то весь город знает. У него в уезде кожевенный завод, и лесом торгует. Богатей. Сам-то из приказчиков, что ли, будешь?
— Из рабочих.
— Вона как! По облику-то больно на приказчика похож. Вот почему и спросила: не Петра ли Иваныча сынок? Поехала когда, Петр-то Иваныч наказал зайти. А я и лавки не найду, где он служит. Значит, не Петра Иваныча.
— Нет. Я же сказал: Ивана Петровича — дядя.
— Ай, озорник! — с улыбкой упрекнула женщина. — Был племянником, теперь — дядя… Вот и говорю, при таком-то ветрище сорваться проще простого.
Она показала рукой туда, где строился огромный железнодорожный мост через Волгу. На обоих берегах реки там были сделаны насыпи, доносились глухие удары копра и металлический звон — работы по строительству не прекращались в любую погоду.
— Летом-то на мосте работал один наш деревенский, рассказывал про ураган — все леса повалило, людей сколько тогда покалечило — ужас. Один-то, милые мои, за бревно уцепился, висит на страшенной высоте. Так и не могли спомочь — сгинул. Если бы еще на воду сорвался, может, и жив бы был, а его ураганом на столбы отнесло. Этот деревенский-то наш, Васюха, все в батраках жил, да ни кола, ни двора и не нажил. Кровати скрипучей не было. Вот озлился он от своей бедности, в спальню к хозяину зашел и в чем был — в опорках да зипунишке грязном — улегся на хозяйскую кружевную постель, повалялся, и вроде как легче стало. Потом подался в город. Так и попал на мост-то. Строил. Хвастался: какую махину сооружаем, теперь поезда прямо через Волгу пойдут, а не как ранее — от Урочи до Приволжья, городской стороны, на лодках да на «Пчелке», пароходике. Только как в ураган-то погибло столько народищу, он и ушел. И заработков, говорит, не надо. Снова теперь батрачит.
— Ну и дурак ваш деревенский Васюха, — сказал Артем, которого позабавил рассказ женщины, отвлек от невеселых дум. — Урагана, вишь ты, испугался. В жизни сколько ураганов бывает! Каждый раз в батраках прятаться? Дурак Васюха, больше и слов нету.
— Да знамо дурак, с чего было опять в деревню-то возвращаться? А ты поссорился, видать, с милахой, больно тоскливая пошла?
— Неужели заметила? — удивился Артем. — Да как догадалась-то?
— А чего не заметить, не догадаться, когда вы вон на лавке, на холоду битый час торчали. Полюбопытствовала. Когда любовь да согласие — со свидания-то девка вприпрыжку бежит, как стрижет. А тут голову вниз, мил-сердечный друг обидел.
— Ну и ну, — с восторгом сказал Артем. — Занятная ты тетка. И рад бы дольше поговорить с тобой, да дела ждут. — Олечка уже скрылась в подъезде, сейчас, наверно, объясняется с хозяйкой, которая выпытывает, что за подозрительный часовщик приходил; стоять больше нечего. Да и в самом деле дела ждут. — Ну, прощай, спасибо — повеселила, — сказал он женщине.
— Иди уж, племянник-дядя, — широко улыбнулась та.
6
В западной части города, во Вспольинском предместье, стоял просторный двухэтажный дом, весело оглядывавший немощеную улицу десятью окнами с затейливой резьбой на наличниках. Выстроил его Мамонов, человек ловкий и удачливый, соединявший в себе крестьянскую бережливость — был он из крестьян Ростовского уезда — и мертвую купеческую хватку. Начал с того, что торговал с лотка вареной требухой для закуски; когда окреп, открыл мелочную лавочку. Через реку от Городского вала, где жил Мамонов, — Большая мануфактура, при ней — продовольственный лабаз. К концу месяца, когда у мастеровых денег нет, а до получки еще ой сколько, лабаз начинает выдавать продукты в долг по специальным заборным книжкам: знает начальство — голодный рабочий много не наработает, потому идет на эти уступки. А тут у рабочего случись вдруг несчастье — ребенок ли заболел, и требуется его накормить чем-то особенным, или еще какая нужда — требуются деньги. Идут к Мамонову. Тот сначала кобенится над просителем: «Муку, что ли принес? Господи, несут и несут. Не нужно. Вон ее сколько навалено». Посетитель вспотеет от волнения, унижается: «Выручи, кормилец». «Кормилец» нехотя сдается. «Ну, ну, возьму, — со вздохом скажет. — Пудик, что ли, у тебя? Сколько же ты за него хочешь?» Проситель сбросит треть той суммы, за которую сам брал муку, а Мамонов даже обидится: «Нету у меня, полупочтенный, такой цены. Иди себе с богом». Но в конце концов возьмет, только за половинную цену.
Приходили к нему и с вещами, не брезговал, брал их. Так понемножку сколотил капиталец, которого хватило и на этот веселый дом, и на его обзаведение. В нижнем этаже открыл трактир с отдельными кабинами-комнатами и с мелочной же лавкой, вверху поселился с семьей — молоденькой женой-хохлушкой и двумя детьми.
Было Мамонову немногим за сорок, когда, взбираясь на чердак, оступился на лестнице и упал. Рук, ног не переломал, но тяжесть в животе почувствовал. Чтобы заглушить тупую боль, выпил водки, поел, а ночью впал в беспамятство. Как признал доктор, вызванный уже утром, случился у него от падения заворот кишок, от которого он и умер.
Молоденькая жена горевала, но недолго, больше заботило заведение — трудно было содержать его в порядке без мужской руки. Вскоре приглянулся ей улыбчивый, с широкими плечами и почти как у женщины тонкой талией добрый молодец — частый посетитель трактира, рабочий с Дунаевской табачной фабрики. Был он принят в верхние покои, сначала как гость, а потом получил и права хозяина.
Так и стал веселый, разбитной Серега Тряпичкин владельцем просторного дома с трактиром. От друзей своих прежних не отказывался: иногда посидит с ними за одним столом, поговорит прилично. Давал взаймы, но был строг: если вовремя не получал отдачу, прекращал знакомство.
Однажды один из видных городских подпольщиков Арсений Бодров, когда-то работавший вместе с Тряпичкиным на табачной фабрике Дунаевых, попросил разрешения поговорить наедине с приезжим товарищем — попросил неспроста, выпытывал, больно уж удобным местом для встреч был этот трактир на глухой окраине, населенной рабочим людом. Тряпичкин без лишних слов провел его в комнату, соединявшуюся через коридор с основным помещением трактира, сказал коротко: «Никто не помешает. — А уходя, добавил: — И вообще, когда надо будет…»
С тех пор стал трактир Тряпичкина на Городском валу явочной квартирой членов фабрично-заводской группы, которая организовалась при городском комитете партии. И если охранка знала об этом, то не от хозяина…
Когда Артем свернул с мощеной, нарядной Власьевской улицы на Городской вал, то невольно присвистнул, Он находился на окраине города. В фабричной слободке такой грязи не приходилось видеть, хотя и примыкает она к топкому болоту с названием Чертова Лапа. Кем-то заботливо уложенные кирпичи у домов заплыли черной угольной жижей. Встречались лужи, что приходилось задумываться, куда ступить. Соскользнув с подвернувшегося под ногой кирпича и ухнув в грязь по самые голенища, Артем уже перестал оберегаться, шагал, заботясь только о том, чтобы хватало сапог.
Не лучше было и у самого трактира, но там хоть у крыльца стояла бочка с водой. Приведя себя в порядок, он вошел в помещение.
В большой основной комнате со стойкой, с длинными столами и лавками было многолюдно. Вдоль столов носился малый в белом фартуке, с полотенцем на руке — разносил закуски, чай. Ему помогала хозяйка, крупная, белолицая, с приветливым взглядом. Сам хозяин с выражением застарелой скуки на лице стоял за стойкой. Возле него, нацелившись трубой на посетителей, громко орал граммофон. По всему было видно — дела у Тряпичкиных шли неплохо.
Заметив Артема, хозяин все с той же скукой на лице кивнул, показывая на боковую дверь, прикрытую занавесью. С видом праздного гуляки Артем оглядел посетителей и, когда убедился, что не вызвал ничьего любопытства, пошел туда.
Оказался он в слабо освещенном коридоре с одним тусклым окошком в конце. Напротив белели двустворчатые двери в помещение, где хозяин принимал наиболее почетных гостей — чистую публику.
Артем помедлил, не из-за чего-то: вдруг подумал об Оле — почему он не дождался, когда она соберется и выйдет из квартиры? Надо было удостовериться, что с ней ничего не случилось, проводить ее в безопасное место. Что с того, что он мог опоздать — товарищи поняли бы, не стали упрекать. А теперь нет уверенности, что с ней ничего не случилось. Ругая себя за несообразительность, Артем толкнул дверь.
В просторной, оклеенной обоями комнате окна были закрыты плотными шторами. Стоял стол, заставленный чайной посудой. Горка кренделей высилась в плетеном блюде. Над столом на крюке под зеленым абажуром висела керосиновая лампа, тускло освещая сидящих людей.
Сидели человек десять, ничем не отличающихся от остальных посетителей трактира, только сосредоточенные лица показывали, что пришли они сюда не для развлечения. Это и были члены фабрично-заводской группы при городском комитете партии — представители рабочих. Собирались не реже одного раза в месяц, отчитывались в сделанном, договаривались, что предстоит делать.
Здороваясь, Артем запнулся на слове, с изумлением останавливая взгляд на темноволосом человеке с узкой, коротко стриженной бородкой, сидевшем в углу, в самой тени — такое знакомое, дорогое и давно не виданное лицо. «Мироныч! Откуда? Как он сюда попал?»
У Артема готов был вырваться радостный вопль, сделал шаг к Миронычу, чтобы обнять его, но тот, мгновенно угадав настроение парня, предостерегающе приложил палец к губам, давая понять, что называть его и признавать не следует.
Добрых полгорода знало Мироныча в пятом году, когда он, бывший студент-лицеист, руководил общегородской забастовкой. Тяжело раненного, почти безнадежного, с предосторожностью укрыли его от полиции: сначала лежал в фабричной больнице у доктора Воскресенского, а когда об этом узналось, пришлось увезти совсем из города. «До лучших времен. Мы еще свидимся», — сказал он при прощании Артему. И вот свиделись, и даже обнять человека нельзя. Знать, не наступили еще лучшие времена.
Пересиливая волнение, Артем с отрешенным лицом скромно опустился на лавку. Арсений Бодров, руководитель группы, — невысокий, подвижный, с веселыми косящими глазами, хозяйничавший и за столом, заботливо подвинул ему чашку с чаем.
— Пей, товарищ Александр, согревайся.
Артем поблагодарил. В том, что Бодров назвал его Александром, не было никакой ошибки: среди присутствующих, пожалуй, всего несколько человек знали друг друга по настоящим именам и то по прежним знакомствам — в группе были приняты партийные клички.
— Что ж, товарищи, почти все у нас в сборе, — сказал Бодров, оглядывая сидящих.
Справа от Артема сидел Спиридонов, рабочий Дунаевской табачной фабрики. Запоминалось в нем его прыщеватое удлиненное лицо и холодного блеска серые глаза.
Спиридонов сверкнул холодными глазами и сказал:
— Не только все в сборе, но даже есть посторонние. Вот товарищ, например…
Он указал на Мироныча, молчаливо сидевшего в углу.
Бодров не представлял гостя, потому что видел по лицам собравшихся, по тому, как они переглядывались, — Мироныч знаком им. В то же время он посчитал, что недовольное замечание Спиридонова справедливо.
— Петр Григорьевич проездом из Петербурга, — сказал он о Мироныче. — Я воспользовался случаем и пригласил его на наше собрание. Но, может, будут возражения?
— Петр Григорьевич — из центра, так надо понимать? — опять заговорил Спиридонов. — Пусть он сам расскажет подробнее, кто он. Нам бы хотелось знать, с кем мы имеем дело.
— Как я уже сказал, в городе он проездом, — ответил на это Бодров. — Никакого особого задания у него нет.
Будем считать его гостем, заслуживающим полного нашего доверия.
— Доверия-то к нам и не вижу, — сварливо вставил Спиридонов.
Спиридонов появился в городе незаметно, никто не знал, откуда он прибыл. Некоторое время назад его начали подозревать в сношении с охранкой, но он принял участие в забастовке, стал одним из организаторов ее, был арестован и уволен с фабрики. Среди требований рабочих, которые хозяевам пришлось все-таки удовлетворить, был пункт об освобождении арестованных и обратном приеме их на фабрику. Спиридонова выпустили из тюрьмы. Участие в забастовке и арест сняли с него подозрение, он снова вошел в фабрично-заводскую группу.
— Я удовлетворю ваше любопытство, — повернулся к нему Мироныч. — Приехал сюда, чтобы попытаться закончить курс в Демидовском лицее, в котором когда-то учился…
— Чего там, знаем вас, — сказал пожилой рабочий, который, приложив ладошку к уху, с напряжением вслушивался в разговор — был он котельщиком по профессии и страдал глухотой.
— Знаем, — вставил и Артем.
Бодров улыбнулся, кося веселым глазом на недовольно засопевшего Спиридонова, который понял, что Петр Григорьевич (или как его там) многим здесь знаком, у них нет и мысли в чем-то не доверять ему. Сообразив это, Спиридонов не стал настаивать на своем, не желая показаться навязчивым.
Бодров сказал:
— Кто у нас нынче первый? Начнем, товарищи.
Тот же пожилой рабочий-котельщик хрипловатым голосом сообщил, что у них в железнодорожных мастерских ничего существенного за последнее время не произошло, собственно, говорить ему не о чем, ведется повседневная работа, собраны средства в фонд «Правды», которые уже и отосланы. Почти то же сказал представитель свинцово-белильного завода Вахрамеева: кроме мелких стычек с администрацией, ничего за последний месяц не было.
Так отчитывался каждый. Когда дошла очередь до Спиридонова, он поднял холодный взгляд на молчаливого Мироныча, проговорил мрачно и только для него:
— Посмотришь в газетах — что в России делается!.. А у нас — беспробудная спячка. «Ничего существенного не произошло!» — самое ходкое словцо в нашей группе. Что вы на это скажете? Вы новый человек у нас, вам виднее, потому я и спрашиваю.
— Я, право, затрудняюсь что-либо сказать, — с улыбкой ответил ему Мироныч. — От товарищей мне известно, что в ответ на ленские события общегородскую стачку вы провели, и неплохо провели. Сейчас слышу: повседневная работа ведется. Мне не совсем ясно, чем вы недовольны.
— Да всем! — с отчаянной решимостью заявил Спиридонов.
Он стал рассказывать, что у них на фабрике после удачной забастовки рабочие почувствовали силу, самое бы время поднять их на новое выступление, но нужна поддержка с других предприятий, и не такая, как было недавно, когда делегацию табачников, которая пришла просить помощи, чуть ли не выгнали…
— Спиридонов намекает на нас, — объяснил Артем. — Но что он говорит — похожего не было. Предложение табачников было нам как снег на голову. Больше того, показалось, они и сами не совсем представляют, что хотят делать. Мы не могли, не готовясь, проводить забастовку, ничего бы она не дала, кроме арестов, увольнений. Ставить под удар людей, всю организацию, потом все начинай сначала…
— Есть ли она у вас, организация? — едко усмехнулся Спиридонов. — Разговоры одни.
Артем вспыхнул и наговорил бы резкостей, но Бодров с силой прижал его руку своей ладонью. Взгляд его говорил: «Не обращай внимания, пусть себе, нам-то известно, что все не так».
— Надо бы знать, — продолжал между тем Спиридонов, — преследования разжигают борьбу, втягивают новые ряды борцов. Устрашились арестов! Чем больше рабочих побывает в тюрьмах, тем лучше: оттуда они приходят закаленными…
Артем посмотрел на Бодрова, на Мироныча: оба отмалчивались— видно, решили дать Спиридонову высказаться до конца. Не встревали в спор и остальные.
— По Спиридонову выходит, делай все, чтобы как можно больше сознательных рабочих попало в тюрьмы, — сказал он. — На днях мы проводили собрание на реке, на лодках. Был там у нас один случайный оратор — призывал к оружию. Дескать, пора браться за него, потому что сильно осложнилась политическая обстановка на Балканах. Но тот почти мальчик, гимназист. Ему простительно молоть чепуху…
— Товарищ Спиридонов не прав, конечно, — вмешался Бодров, замечая, что дело дошло до взаимных колкостей. — Это он по горячности своей перегибает палку. Но все-таки не лишне было знать, почему делегация табачников ушла обиженной.
— Я уже объяснял, — нервно ответил Артем. — Не были готовы к выступлению, не было повода, чтобы всколыхнуть рабочих. Нас бы они не поддержали. Как раз готовились праздновать юбилей фабрики, всем были обещаны наградные. В таком случае немногие бы захотели лишиться их. Мы собрали табачникам, сколько могли, денег, объяснили, на том и разошлись. Они нас поняли, никакой обиды не было. По Спиридонову, что бы там ни было, — бастуй, а что из этого получится — ему какое дело. Мы сумели только выпустить листовку, где написали, зачем Карзинкину нужен этот юбилей, какую выгоду он хочет иметь и сколько стоит, если посмотреть его прибыли, денежная подачка рабочим. Было еще собрание… собрались на реке. Ораторы все были подготовлены, кроме одного. Я уже говорил о нем, гимназист, сын одного служащего фабрики: катался поблизости и подъехал… Решили, пусть…
— Какого служащего? — быстро спросил Спиридонов.
В ответ наступила такая напряженная тишина, как будто всем стало совестно за его поведение, за неуместный вопрос.
— Да я так, от любопытства, — глухо проговорил он, стараясь скрыть свое замешательство и честно выдержать пристальные взгляды присутствующих. И сразу заговорил о другом: — Предлагаю, исходя из сегодняшнего собрания, выпустить обращение ко всем рабочим города. Призвать пробудиться от спячки. И самый упор сделать на фабрику Карзинкина — крупнейшую в городе. Товарищ Александр своим объяснением не убедил меня. Смешно становится, когда то и дело слышишь, что вот-де хотели что-то сделать, а Грязнов узнал и упредил, все сорвалось. По всему городу о Грязнове слухи: он и то, он и другое, все у него по-умному, поэтому рабочим нечего и тягаться с ним. Уж не сознательно ли распространяются слухи, чтобы оправдать свое безделье? Что Грязнов? Ну да, слуга своего хозяина, дельный инженер, у него большой опыт. А дальше? Ничего дальше… На фабрике очевидный застой. Я даже предложил бы в воззвании сделать порицание товарищам карзинкинцам. Воззвание дать напечатать им же.
— Почему нам? — с холодной вежливостью спросил Артем.
— Потому что у вас — типография. У других ее нет, — раздраженно ответил Спиридонов.
— Такую типографию — стальную раму, валик да ящик шрифта может иметь каждый.
Но это уже было сказано в пылу перепалки: Артем знал, что другой типографии у фабрично-заводской группы нет. Сегодняшнее собрание его злило. Всем были очевидны несправедливые обвинения Спиридонова, но никто даже не пробовал остановить его. Бодрову как будто даже нравится, сидит спокойный, веселый глаз нацеливается то на одного, то на другого. Артема еще беспокоило, сумела ли Оля благополучно перебраться на другую квартиру, слишком уж она беспомощна и неосторожна. Потому и сорвался, был несдержан.
Бодров спросил, как присутствующие относятся к предложению Спиридонова. Пожилой железнодорожник, не отнимая ладошку от уха — словно готовился к возражению и ничего не хотел пропускать, сказал, что листовку выпустить нужно, а вот о порицании карзинкинцам стоит подумать — справедливо ли будет?
— Не только справедливо — нужно, — вставил Спиридонов.
Текст поручили составить Спиридонову и Бодрову. На том и закончили. Когда стали расходиться, первым поспешно простился Спиридонов, сказав, что дома его ждут гости. По одному, по двое стали выходить и остальные. Мироныч придержал Артема за локоть.
7
— Должен был заметить, что ни вопрос — провокация? Весь на виду, даже светится.
— Мы уже говорили Бодрову. Не согласился. «Характер — да, неприятный. Горяч не в меру. Но что делать, — человек ценный».
Артем с досадой стукнул кулаком об кулак, продолжал, волнуясь:
— Бодров первый заподозрил его в шпионаже, а потом, когда того арестовали, засовестился. «Видите, как были несправедливы». И сейчас заглаживает вину перед ним. Ослеплен… Но могли же Спиридонова арестовать с целью? Может, сам того попросил, подозрение этим хотел отвести?
Шли опять к Власьевской, под дождем, хлюпая по той же грязи. Со станции Всполье в тишине надвинувшихся сумерек неслись гудки паровозов, лязг буферов. Мироныч чутко прислушивался — то ли к этим звукам, то ли еще к чему.
Артем, обходя лужу, — со злом о Бодрове:
— Спохватится, начнет пальцы кусать.
— У меня сегодня будет встреча с товарищами. Я подскажу. Дело не в одном Бодрове. Коли так, о ваших собраниях, о всех вас — все известно. Провал может быть полный. И как ты сказал: опять начинай все сначала. Тебя-то он хорошо знает?
— Для всех я — товарищ Александр, и только. Даже Бодров мало что знает: когда требуется, посылает связного к фабрике, к концу смены. Если уж обо мне, не это, другое тревожит…
Выбрались наконец на мостовую, с облегчением вздохнули. Мироныч подобрал щепочку, нагнувшись, стал очищать от грязи сапоги.
— Что же это — другое? — спросил он.
— Хотел спросить совета, как быть… — И Артем, нисколько не оправдывая себя, ничего не утаивая, рассказал о состоявшейся экспроприации, об аресте Алексея и о том, что, возможно, не сегодня-завтра арестуют и его с Егором Дериным.
Мироныч долго молчал. Потом выпрямил спину, взглянул сумрачно, с недоумением.
— Да, Артем, — раздумчиво сказал он. — Человек понимает, что борьба наша будет еще длительной, и чем дальше, тем ожесточенней. И готов к этому. И других готовит к тому же. Знает, что делать. Таким я тебя увидел на собрании. Знаешь, мы как-то очерствели за эти последние тяжелые и мрачные годы, не до нежности, не до ласковых слов, а тут — радостно было, расцеловать хотелось… Твоего отца вспомнил, Егоркиного отца, Марфушу, девчушку эту — славная была девчушка, — ее как наяву увидел. В чем-то мы, студенты, их учили, больше у них учились, классовой рабочей ненависти учились. И когда ты говорил, вступал в пререкания с достоинством, с верой в себя, я с гордостью думал: в крепких, молодых руках наше революционное дело. Не пропало, не заглохло… Я и сейчас тебя не осуждаю. Молодости свойственно — подвиги, опасности… Это так влечет. Ты что, всерьез думаешь: накормишь всех голодных, всем поможешь?
— Что сделано, то сделано, Мироныч.
— Это верно. Извини. Не об этом сейчас… Трудно что-либо подсказать. По всей вероятности, если уж будут брать, то дома. Сменить пока квартиру и сделать как-то так, чтобы тебе сообщали, есть ли наблюдение за ней. Что больше тебе посоветовать? Скрыться, уйти на нелегальное положение? И это можно. На крайний случай. Паспорт на другое имя достать — не штука. Такие работники в партии есть, и нужны они. Но ты на вольной воле, здесь, куда нужнее. Вот это надо понять.
— Хорошо. Я понял.
— Эта девушка что — любимая твоя? — спросил Мироныч. И тут же странным голосом: — Артем, не оглядывайся. По-моему, мы тащим за собой груз. И знаешь, от самого трактира.
Они только что миновали Сенной рынок, расположенный правее — с лавками, с навесами для торговли. Дома пошли больше каменные, с магазинами в нижних этажах, с освещенными вывесками. Дождь, мелкий, нудный, все не переставал, прохожих на улице было мало. Мироныч остановился, поднял голову, словно отыскивая нужный номер дома.
— Пожалуй, так и есть. Сапоги не чище, чем у нас.
Артем не вытерпел, оглянулся — человек в черном пиджаке, в клетчатой кепке, сапогах пытался встать в тень. Сутулился, что-то сосредоточенно разглядывая под ногами.
Мироныч потянул Артема за рукав, под каменную арку между соседними домами. Двор был заросший зеленью, с покосившимся забором в глубине. Здесь нашли пролом в заборе, проскочили. В глухом переулке, где они очутились, темно, ни единого Огонька, ни человека. Пересекли его и опять дворами (Артем только дивился Миронычу, едва поспевая за ним) вышли на Большую линию, где ходили трамваи.
— Прощай, дружище Артем. Рад был увидеть тебя. Собственно, больше для тебя и пришел. Бодров сказал, что с фабрики парень, описал тебя. Почему-то подумал, что это ты. И, как видишь, не ошибся. Сегодня ночным поездом уезжаю. Хотел закрепиться здесь, но не дали разрешения на жительство. Литературу, которую станем посылать, получать будешь через Бодрова. Желаю, чтобы все кончилось у тебя благополучно, и готовься к большим битвам. Близится то время…
Притянул к себе Артема, поцеловал в губы.
— Кланяйся, кого знаю. Доктора увидишь — ему особо. «Студенты живучие» — так и скажи. Он поймет.
Мироныч ушел, пропал в темноте. Артем дождался трамвая. Убедившись, что «груза» нет, сел на лавку, прикрыл глаза. В вагоне было человек пять, среди них — немые: бойко размахивали руками, заламывали брови, того гляди начнут драться. Представить еще музыку, и как будто смотришь туманную картину, которые показывают в кинематографе «Волшебные грезы», на Власьевской.
На Зеленцовской улице Артем вышел из вагона, снова огляделся — был один. Дождь все еще накрапывал, в воздухе пахло прелью. Пошел по трамвайным путям по мосту через Зеленцовский ручей, а там свернул вправо, к реке. Возле деревянного дома, скрытого наполовину разросшимися кустами сирени — тут Артем снимал у домовладелицы Птицыной комнатку, — прижимался к забору нахохлившийся от непогоды человек. Он, видимо, услышал шаги, резко обернулся, вглядываясь в темноту, потом стал пересекать улицу. Шел согнувшись, придерживая у горла поднятый воротник пиджака. Артем, наблюдавший за ним, негромко окликнул:
— Семка, ты, что ли?
— Артем Федорович, тебя жду. — Парень быстро подошел. Промокший до нитки, дрожал от холода. — Не признал сразу-то. Уж третий час тут…
Артем вгляделся в расстроенное лицо парня, кольнуло сердце предчувствием беды.
— Что случилось?
— Егора Васильевича арестовали. Никонов и Попузнев ходили с обыском, — торопливо заговорил парень. — Ничего не нашли. (Артем кивнул: и не могли найти, ни он, ни Егор дома ничего не держали.) Но арестовали! Когда привели в участок, я был там, Егор Васильевич успел шепнуть: «Понедельник — болел, надо справку. Передай». (Артем опять кивнул.) Перед обыском Никонов проговорился: «Идем облавой на серые куртки…»
— Не понял. Что он сказал? — удивленно переспросил Артем.
— Облавой на серые куртки. Егора Васильевича привели в серой куртке. И еще одного конторщика они привели, Варахобина. На нем тоже серый пиджак…
— У Варахобина был серый пиджак? — Артем недоумевал.
— Ну да. Но его Фавстов тут же и отпустил… Егора Васильевича посадили в пролетку и увезли.
— Не узнал — куда?
— Нет. Я потом сцепился с Никоновым, подрались. Фавстов меня выгнал. Совсем…
— Этого еще не хватало!
— А ничего… Давно хотел уйти сам. Накипело! А тут случай… В общем, теперь я уже не писарчук. Все!
Поругать бы надо за самовольство, но Артему понятно было состояние парня: сам поступил бы не лучше. Смолчал.
— Нечего стоять на дожде. Пошли, — грубовато предложил он, показывая тем Семке, что недоволен им. — Домой я сегодня не пойду. Тебя попрошу утром сходить к хозяйке. Осторожно спросишь: не приходили ли за мной. Неплохо, если ты понаблюдаешь за домом…
— Все сделаю, Артем Федорович. А ночевать можно к нам. Куда уж лучше? Дяденька Топленинов ничего не скажет, остальные все свои.
— И то, пожалуй, — согласился Артем. — Лучше не придумаешь.
До шестисот человек живет в рабочей казарме, и, хоть Артем приметный, многие его знают, есть где затеряться. Одного, соглашаясь с Семкой, не учел — встретить подурневшую от слез Лельку. Когда вошли в каморку, сидела у стола, подперев ладонями щеки. Всегда озорные, смешливые глаза обожгли ненавистью. Мать, Евдокия, постаревшая, с костлявой, согнутой спиной, тоже покосилась недобро. Ворчливо приняла от Семки пиджак — мокрый, хоть выжимай, бросила на руки ему дырявую вязаную кофту.
— Каша еще теплая, на столе, — проговорила сердито. — Куда вас черт гоняет в такую погоду?..
Семка был последним у нее и самым любимым. Была довольна, когда работал в полиции: не в фабрике, в духоте— за конторским столом, с бумагами. «Хоть у этого судьба будет лучше — нужды не коснется», — думала. Сегодня огорошил: «Ушел я, мамка, от Фавстова». Потянулся с наслаждением, до хруста в косточках, рад-радешенек. А Евдокия так и обмерла: «Чего бормочешь, олух? Как это ушел?» Все еще теплилась надежда: шутит, поди, над матерью. Ласковым парень рос, застенчивым, как девушка, но иногда и озорство прорывалось — посмеется над старой. «Верно, верно, мамка. Пойду теперь в фабрику. Фавстов хоть и злился, а в фабрику устроить обещал. На хорошее место…»
Когда сказал это, поняла: все так и есть. И легло камнем на сердце. «Господи, — простонала, — за что прогнали-то? Не услужил чем?» Только засмеялся в ответ: глупый еще, жизни настоящей не видел…
Артем тоже передал Евдокии свой пиджак. От еды отказался. Сел на сундук.
Колыхнулась занавеска, разделявшая каморку на две половины. Вошел Родион Журавлев и вслед за ним в подштанниках, в несвежей нижней рубахе с завязками у ворота Топленинов, старший рабочий ткацкого отдела. Топленинов, имевший в деревне семью — жену и повзрослевших сыновей — и давно отошедший от нее, жил бобылем. Как старшему рабочему, выделили ему перед каморки. Вернувшись с каторги, Родион поселился на его половине.
— За что его, сынок, Егорку-то? — спросил Топленинов усаживаясь рядом на сундуке.
Артему рта не удалось раскрыть — Лелька, отняв руки от опухшего лица, голосом, полным ненависти и отчаяния, крикнула:
— Жили бы и жили! Чего им еще надо? Куда лезут?
Артем сумрачно посмотрел на нее. Столько горя увидел в глазах Лельки, что не нашел слов, чтобы ответить что-нибудь.
В самом деле: чего надо? Жалованье, если без штрафов и прогулов, с грехом пополам можно тянуть от получки до получки. После пятого года стали работать по девять-десять часов — и выспаться, и для души остается время: хоть гуляй, хоть с книгой сиди. Чего же надо человеку, когда в роду его никто и не жил лучше-то?
А находятся чудаки… Во время стачки — первой еще тогда, крупной — рабочие послали своих выборных на переговоры с дирекцией. Депутация сделала, что могла, требования рабочих были приняты, выборных же увели в полицию и держали там. Ткач Прокопий Соловьев, отец Лельки, возмущенно сказал тогда рабочим, собравшимся на фабричном дворе. «Рады-радешеньки, как погляжу! Может, теперь разойдемся?.. А тех, кого к директору посылали, оставим? Пусть остаются! Пусть их жены одни маются!.. Эх, православные, негоже так поступать». — «Выручим», — волновалась толпа. И была разогнана солдатскими пулями. И первый был сражен пулей ткач Прокопий Соловьев. А что он искал, кроме того, что посчитал несправедливым оставлять в беде своих же товарищей?
В пятом году к взбунтовавшимся рабочим приехал из Москвы владелец фабрики Карзинкин. Отец Артема Федор Крутов в споре сказал ему: «Рабочие своим трудом откупили у вас фабрику. По справедливости она принадлежит им».
Зная за собой силу, не устрашился тогда Карзинкин вожака рабочих, но посчитал, что временно надо уступить— пройдет смута, все назад воротится. Так и сделал. Фабричные ликовали. А спустя несколько дней во время ареста полицейский Бабкин застрелил Федора.
Когда вышел царский манифест, «дарующий свободы», и для разъяснения его решено было организовать общегородской митинг, студентов юридического лицея, направлявшихся на митинг, остановили казаки. Прибывший к месту столкновения губернатор Рогович приказал демонстрантам разойтись. «А как же дарованные свободы? — спросил его бывший в первых рядах демонстрантов Мироныч. — Не увязываются они с вашим распоряжением. Как несправедливо!» — «Бейте его!» — крикнул обозлившийся на насмешку губернатор. И потом даже искалеченного Мироныча полиция доискивалась, чтобы упрятать его в каторжную тюрьму.
Так что же надо? Чего? Может, чтобы в каморке жила одна семья, а не две и три? И чтобы одежка справная у каждого имелась? И чтобы не только хлеб на столе да каша перловая, а что-то и вкусное было?.. И это надо. А все-таки не то ищут люди: долго и мучительно вышибают из себя вековечного раба, постепенно понимают, что такое справедливость. Убеждаются, что мало ее в жизни, и борются за нее, хотят, чтобы было больше. С ними расправляются, угоняют в тюрьмы и ссылки, а число их растет…
Знал Артем Лельку с детства, всегда казалась ему вздорной и глупой. Не считай ее такой да случись услышать ее слова в другое время, наверно, сказал бы: «Вот что, Лелька, людям надо! Если они чувствуют себя людьми, если есть в них людское достоинство, они стоят не только за себя, борются за всех, за справедливость на земле. И укорять их в этом не надо. Иначе они жить не могут».
Но молчал. Да и чем убедишь, что скажешь в утешение? Что ни говори, нет Егора рядом…
8
В глубине больничного двора у одноэтажного домика, разделенного на две половины, с отдельными входами Артем остановился. Игравшая с рыжей кошкой девочка лет семи бросилась ему навстречу.
— Дядя Артем! Мама, дядя Артем пришел! — звонко закричала она, повисая у него на шее.
В открытую дверь крыльца выглянула Варя Грязнова, с мокрой тряпкой в руке, растрепанная, потная.
— Что ты раскричалась? — тихо и сердито оговорила девочку. — Разбудишь Петра Петровича.
— Дядя Артем пришел, — упрямо повторила девочка, недовольная тем, что не видит на лице матери такой радости, какую чувствовала в себе. — Ведь же дядя Артем!
— Да замолчи ты!.. Ну, так и знала, — с досадой проговорила мать, повернувшись ко второй двери, из которой выходил доктор Воскресенский с припухшим лицом от послеобеденного сна. — Извините ее, Петр Петрович. Братца своего таким криком встречает.
— Не беспокойтесь, Варвара Флегонтовна, я уже, слава богу, отоспался, — добродушно сказал доктор, вынимая часы и взглядывая на них. — Пора и за дело. Молодой человек с каким-то делом ко мне? — спросил он, видя, что Артем смотрит на него и что-то хочет сказать.
— Я на минутку к Варваре Флегонтовне, — сказал Артем. — И очень кстати, что встретил вас. Вчера разговаривал с человеком, и он очень просил передать вам его благодарность. Он велел: «Передай доктору — студенты живучие. Доктор поймет». Так и сказал: «Студенты живучие».
Большой, чуть сутуловатый, с поседевшей бородой Воскресенский приглядывался к парню и явно не припоминал, кто мог передать ему эти слова.
— Он лечился у вас. Студент, — говорил Артем, с удовольствием отмечая, что по тому, как Варя всплеснула руками, она уже знает, о ком идет речь. — Вы его осмотрели тогда и сказали: «Если этот молодой человек и выздоровеет, то будет инвалидом». А он очнулся, услышал ваши слова и ответил: «Студенты живучие». И теперь здоровехонек, благодарит вас.
— Ну, батюшка мой, как же, помню! — воскликнул Воскресенский, и чуть заметная улыбка появилась на его лице. — Вы его еще умыкнули из больницы. Где бы лежать, лечиться, а вы вечером, воровски, усадили в пролетку и увезли. Или не так?
— Все так, доктор, — засмеялся Артем. — Дошел слух, что он у вас лечится, в тюремную больницу хотели препроводить. Вот и пришлось тайком украдывать. Найди его здесь — и у вас могли быть неприятности.
— Обо мне — дело десятое. Я врач. От политики далек. А Варваре Флегонтовне, помнится, был страшенный нагоняй. От меня нагоняй: как позволила больного тревожить… Так живой? Ходит?
— Бегает, — опять усмехнулся Артем, вспомнив, как дворами удирали от шпика. — Он очень жалел, что не смог поблагодарить сам. Проездом тут был.
— Рад слышать, к благодарностям я чувствителен. Хм, бегает… Удивительные люди! Это что, нужда заставила бегать? — хитро прищурившись, спросил он Артема.
— Угадали, доктор, нужда.
— Удивительно, да… Приятно было узнать, что ошибся в своих мрачных прогнозах. Приятная ошибка. Приятеля вашего, Работнова, на днях вернем вам. Подлечили.
И то, бока належал… Тоже будет бегать… Ну-с, — обратился он к Варе, — пора. Пойду к вечернему обходу.
Доктор ушел. Варя пригласила Артема к себе. Всегда он посещал этот дом с чувством робости и некоторого любопытства: здесь в последнее время жил его отец, отсюда через окно в чулане уходил он от полицейской облавы и упал у забора, сраженный пулей.
Две небольшие скромные комнатки с цветными дорожками на полу. На глухой стене против окна картина в золотистой рамке — лесная опушка и заячьи следы на свежем снегу. Ниже — висячие полочки с книгами.
Артем присел на стул, лицо сразу стало озабоченным. Светловолосая девочка, все время не отходившая от него, взобралась на колени.
— Что ты мне принес, братик Артем? — заглядывая в глаза, спросила она.
— Прости Ленка-Еленка, — спохватился Артем, шаря по карманам, — чуть не забыл. Это тебе от Семки, его изделие. — И подал ей вырезанного из дерева круторогого барашка.
Своей матери Артем почти не помнил, к Варе, доводившейся ему мачехой, не успел привыкнуть. Но это маленькое живое существо — его сестренка всегда радовалась, когда он появлялся здесь, и он не забывал каждый раз что-нибудь дарить ей.
— Понравился барашек?
Девочка кивнула и теснее прижалась к нему.
— Вот и ладно, — сказал Артем. — А что тебе еще хочется?
— Леденцов, — не задумываясь, ответила она. — Красненьких, синеньких, беленьких.
— Будут тебе леденцы, — щедро пообещал Артем. — В следующий раз.
— Попрошайка. Разве так можно? — упрекнула мать.
Она собирала на стол. Увидев это, Артем запротестовал:
— Ничего не буду. Всего на несколько минут. По делу…
— А почему ты не на работе? — спросила Варя.
— Отпросился, — беспечно ответил он.
Варя с сомнением покачала головой.
— Плохо верится. Как же тебя до смены выпустили из проходной?
— В самом деле, отпросился, — стал уверять он. — Меня легко отпускают. В любой раз, когда надо.
Сказал так, хотя сегодня, до прихода сюда, у него был неприятный разговор со старшим рабочим Зыковым, который предупредил, что ему надоели частые отлучки, и отпускать он больше не намерен.
Утром, отправляясь на фабрику, Артем думал, что его могут, должны арестовать. Но у ворот ничего не произошло— он прошел проходную, и его не остановили. Он почувствовал не то что облегчение — больше удивился. Выходит, Алексей ни при чем, не он выдал: не мог он назвать только одного Егора. Вечером Артема не было дома, и он ожидал, что его будут караулить у ворот фабрики. А он спокойно идет фабричным двором и теряется в догадках. Приходится допускать, что ямщик и почтальон виновны в аресте Егора: они указали самую приметную одежду — серую куртку, которая была на Егоре. У Артема и Алексея ничего приметного не было. Но в это трудно поверить. Смешно по всему городу хватать людей в серых куртках. Сколько их наберется! И все-таки полицейский Никонов сказал: «Идем с облавой на серые куртки». Вместе с Егором взяли конторщика Варахобина. Правда, тут же и отпустили. Но взяли! А Егора увезли. Загадка из загадок.
Артем поднялся на лестничную площадку своего отдела. Из распахнутых настежь дверей — гул прядильных веретен, жаркий пыльный ветер навстречу. Все знакомо, все привычно. Привычно склонился над разобранной для ремонта прядильной машиной старший рабочий Зыков. Он всегда приходил раньше всех. Это был ширококостный, сильный человек с густо заросшим лицом, с лохматыми бровями. С первого взгляда испугаться можно. Но это внешне, в душе он был добрейшим человеком и даже застенчивым.
Когда Артему требовалось по Своим делам сбегать в другой отдел, обговорить что-то с товарищами, Зыков не препятствовал. Скажет только коротко: «Потом наверстывай». И Артем наверстывал, люди, с кем работал, не таили обиды.
Нехорошо часто пользоваться добротой человека, но и сегодня Артем решил попросить старшего рабочего отпустить его — надо было достать Егору нужную справку.
Зыков выслушал с непроницаемым лицом, и трудно было понять: недоволен Артемом или принял его слова как должное. Он долго собирался с мыслями, Артем уж устал ждать.
— После твоего прогула — отметил я тебя, — глухо проговорил Зыков, глядя в сторону. — Будто работал в механических мастерских по моему посылу… В память отца твоего — не для тебя — делаю. Учти!
Последние слова прозвучали угрозой. В другой раз Артем и не стал бы настаивать. Но сегодня…
— Зря проситься не стал бы. Очень нужно. И не для меня — товарища из беды выручать надо.
— А кто меня выручать будет? Ты ушел и ладно, а что я мастеру скажу, если хватится? Нет! И не проси.
Он отошел, стал рыться в железном противне, куда складывали отработанные детали.
— Не будь злым, Иван Матвеевич, — упрашивал Артем, стоя за его спиной.
Зыков не оборачивался. Артем решил, что не отпустит, принялся за работу.
В полдень появился мастер Терентьев. Улучив момент, когда мастер был поблизости, старший рабочий громко сказал:
— Крутов! Сходи-ка в механическую мастерскую, подбери болтов. Нет готовых — скажи, чтобы сделали. И не возвращайся без них, хоть до конца дня сиди.
Глазами моргнул: дескать, понимай распоряжение, как следует.
— Сделаю, Иван Матвеевич, — откликнулся повеселевший Артем. — Живехонько сделаю.
Механические мастерские находились за фабричным забором.
— Так что, же это за дело, которое привело тебя ко мне? — спросила Варя. — Говори, чего мнешься?
— Егору Дерину нужна справка, будто он болел. Всего один день.
— Пусть приходит. Что-нибудь придумаем.
— Приходит! В тюрьме он, вот в чем дело.
Варя странно взглянула на него, спросила с испугом:
— Что случилось, Артем? Что вы натворили?
— Ничего особенного, — стараясь казаться беззаботным, ответил он. — Егор не был на работе, а в тот день случилось ограбление почты. Справка ему очень нужна.
— Не понимаю, Артем, как она ему поможет. Это же было несколько дней назад. Скажут, почему не отдал справку сразу же, и все откроется.
— Можно сказать, что оставил ее у вас в больнице. По рассеянности оставил и все зайти не мог.
— Не знаю… — Варя колебалась. Просьба была ей неприятна.
— Это так сложно? — спросил Артем, думая, что Варе придется просить справку у Воскресенского.
— Какое сложно! Не это… Пустой листок я вам могу дать. Там как хотите…
— Куда лучше, — обрадовался Артем. — Все, что надо, Семка нарисует. Вы тут будете ни при чем.
— Сейчас пойдем, и вынесу.
— Еще, Варвара Флегонтовна… При случае, получите у Маркела Калинина деньги… Семьям, которые в вашем списке. На этот раз есть побольше. Да вот что… Пришел из ссылки Родион Журавлев, жалуется — забыли товарищей. Может, что придумать? Отослать как-то и им.
Варя укоризненно покачала головой. Поняла, откуда появились деньги, сказала с горечью:
— Не сносить тебе головы, Артем. Для чего все это? Рисковать собой. Случится, как с отцом, только и всего… Поверь, жалея тебя, говорю. Подумай о себе…
— Только то и делаю, что думаю о себе, — отшутился Артем.
Глава третья
1
Цыбакин — туда, Цыбакин — сюда, Цыбакин — то, Цыбакин — это, — нелегко быть на виду и считаться незаменимым.
Жандармский ротмистр Кулябко сказал Грязнову: «Второго такого помощника у меня нет». И то — правда. Не успел еще Цыбакин оглядеться на новом месте — и сразу блестящая удача.
Некий присяжный поверенный саратовской судебной палаты, по фамилии Пичахча, присвоил двенадцать тысяч рублей, которые ему были выданы для передачи клиенту, бывшему машинисту железной дороги, получившему на службе тяжелое увечье. Так вот просто: взял и присвоил — совесть шерстью обросла. Дело для саратовского совета присяжных довольно щекотливое, позорное — тень на всех пала. Кинулись к Пичахче в надежде устыдить, заставить вернуть деньги увечному машинисту, но того и след простыл. Дальше — больше. Когда раскопали, обнаружилось: присяжный поверенный присвоил разные суммы, принадлежащие и другим его клиентам, — всего шестьдесят тысяч рублей.
Спустя короткое время совет присяжных получил от Пичахчи нахальное письмо: денежки все растратил и примите, мол, извинения и всяческие уверения… Адрес на конверте петербургский: Лиговка, 28. Проверили: проживал по указанному адресу саратовский крестьянин, по фамилии Колотов, выбыл неизвестно куда.
Еще не легче: Колотов — дворник с той улицы в Саратове, где жил Пичахча. Значит, у присяжного поверенного оказались еще и паспорта своих клиентов! Тут уж дело не шуточное, полетел по матушке Руси в сотнях копий розыскной лист с приметами не в меру бойкого присяжного.
«Одевается джентльменом, любит визитки и всегда в цилиндре, с тонкой тросточкой»… — Поди заподозри в нем жулика!
«Лицо южанина, глаза быстро бегающие, уши чуть оттопырены, а мочки с бородкою; усы черные, закручены вверх…»
Больше всего запомнилось Цыбакину, когда изучал приметы, — ушные мочки с бородкою.
Филеры на вокзалах, на пристанях с ног сбились — ищут Пичахчу. Цыбакин в это время едет по делам в Москву. Жить остановился в «Метрополе». И скажите, до чего везучий человек! В вестибюле гостиницы встречает господина в цилиндре, с лицом южанина, у которого уши оттопырены и мочки с бородкою…
Так и пришла к Цыбакину слава, а вместе с нею — работы невпроворот.
По утрам в своем кабинете с окнами на людную улицу просматривал сообщения из уездов, донесения филеров и хорошо засекреченных осведомителей. Их у Цыбакина немалая армия, и каждый занят своим делом.
Сообщения из уездов — больше для того, чтобы все знать, что делается в губернии (Цыбакин не хотел вечно оставаться в должности незаменимого помощника жандармского ротмистра Кулябко).
Вот сведения с Югской Пустыни. При этом монастыре есть гостиница, которая никогда не пустует: в праздники — богомольцы, в будние дни — все прохожие, больше отходники, идущие из Мологи и Рыбинска в Петербург на заработки или возвращающиеся из него. Жить в гостинице полагается не более трех дней, живут неделями и месяцами. Никакого догляда со стороны монастырских служителей! И этим пользуются разные подозрительные лица.
Якобы на богомолье пришли гимназисты из Мологи и ученики Рыбинского технического училища, заняли несколько номеров по соседству. Вечером после всенощной, собравшись вместе, наладили петь неприличные для святого места песни — «Вставай, подымайся, рабочий народ». И ничего с ними не могли поделать, потому что в этот день случилось в монастыре такое… — тут уж было не до гимназистов с их песнями.
А случилось вот что. Один из иеромонахов, Авель, напился допьяна, другой иеромонах, Евстафий, стал его поддразнивать и, между прочим, сказал, что будто бы их монастырский духовник Памва — мордвин и поэтому не имеет права занимать столь высокий сан и что назначение Памвы устроил казначей Хрисанф. В результате таких поддразниваний Авель пошел к Хрисанфу и стал его лаять нехорошими словами. Тот, обиженный, нажаловался на Авеля настоятелю. Последний явился, схватил Авеля за ворот и сшиб с ног (хорош удар у настоятеля!). Опомнившись, Авель вынул из кармана косарик, которым колют сахар, и им ударил по голове обидчика, рассек кожу. Тут уж за своего настоятеля вступились подбежавшие послушники — укоротили изрядно Авелю бороду и заставили удирать. Кляня братьев, Авель отправился в соседнюю деревню к крестьянке Наталье Романовой, которая считалась его любовницей. А так как в тот день был храмовый праздник, деревенские мужики были выпивши, — показалось им обидным, что длинногривый монах ходит к их однодеревенке. Собрались они у Натальиного дома и потребовали монаха на расправу. Еле Наталья откупилась от них, выдав на угощенье девять рублей. Что касается Авеля, то он все время переговоров сидел в подполье, зарывшись в солому.
Отложив листок, Цыбакин покачал головой, сказал язвительно:
— Бесятся, жеребцы застоялые, а в их святой обители сходки устраивают!
Василий Митрофанов, живущий на заработках в Петербурге, жалуется: приехал к себе на родину в Пошехонский уезд, и на беседе сорвали с него значки.
«Состою я действительным членом общества активной борьбы с революцией и анархией, значок 10401, членом „Союза русского народа“, значок 184, являюсь выборным членом в Петербургском Александро-Невском обществе трезвости, значок 8 — все эти значки указом Его императорского величества имею право носить на груди…
Пришел я в дом к Фомичеву в деревню Жуково, и набросился на меня Андрей Степанов, как разбойник, ударил и сорвал значки, у которых оказались короны изогнутыми.
Неужели мы на то состоим членами за веру, царя и отечество, чтобы нас били?»
Потер Цыбакин плешь на своей большой голове, причмокнул.
— Сочувствую тебе, Василий Митрофанов. И то, приехать накоротке на свою родину и так пострадать! А ты тоже — выставил весь иконостас! Нынче не шестой и седьмой годы, в нынешнее время разумнее дело делать, а громко о себе не заявлять.
А вот еще документ, и опять из Пошехонья. Вечером в квартиру одиноко живущей в собственном доме гимназистки восьмого класса Людмилы Ронской, в ее отсутствие, со взломом запоров проник в состоянии опьянения не имеющий определенных занятий сын священника Сергей Петров Алферов, из местных «освободителей». Испуганная Ронская, увидев сломанные запоры, позвала полицейских служителей. Когда вошли в дом, обнаружили сидящим за столом и поедающим булки и сласти Ронской того самого Алферова, которого и задержали, поместили в арестантскую при полицейском управлении.
Утром следующего дня Ронская явилась в канцелярию полицейского надзирателя и просила Алферова к ответственности не привлекать, так как он, по ее уверению, близкий знакомый и имеет право войти в квартиру, когда ему заблагорассудится.
Ну, освободили Сергея Алферова, а о Ронской разузнали — тоже состоит в партии «освободителей». Настаивал пошехонский исправник перед начальницей гимназии об увольнении Ронской из сего учреждения, но та с его доводами не согласилась.
— Напрасно, госпожа начальница, — упрекнул Цыбакин. — Не политические мотивы — отсутствие нравственности можно было поставить в вину.
Потянулся, зевнул. Как увлекательную книгу проглатываешь, читая эти материалы. Но время, время! Взглянул на часы и уже поспешно стал перелистывать документы, останавливая внимание только на самых любопытных.
Привлекло сообщение из Ростова.
Ростовскому уездному исправнику купец Варварычев представил письмо, полученное им по городской почте. От имени анархистов предлагалось купчине вынести в указанное место (скамейка на бульваре у озера Неро) золотыми десятирублевыми монетами 370 рублей. Требование было написано на полулисте, окаймленном траурной полоской, с изображением мертвой головы и кинжала в левом верхнем углу (страсти господни). Не вынесешь, купец, деньги — прощайся с жизнью — такой угрозой заканчивалось это письмо.
В тот же день такое же послание доставил в полицию другой купец, Родионов. Ему было велено положить 260 рублей медными монетами.
Ну, положили, только не деньги, а чурки деревянные, обернутые розовой бумагой. Местность полиция оцепила. И на вот тебе — бросился к сверткам сын конторщика с Кекинской фабрики семнадцатилетний Папонов.
Папонов указал, что ни к какой организации не принадлежит, разрисовывал письма мертвыми головами для страху, подписывался именем анархистов для убедительности, а деньги нужны ему для покупки книг по механике.
— Выучился на свою голову, антихрист, — проворчал Цыбакин. — А не поймай тебя, так бы и думали, что действует организация. И опять бы хлопоты. Будто их и так мало.
Нечто подобное произошло в Большесельской волости. Личному почетному гражданину Ивану Беспалову велено было положить сто рублей там, где будет привязана к огороду газета и вырыто дерно. В противном случае угрожали поджогом и убийством.
Пристав посоветовал положить всего пять рублей, предварительно записав номер купюры, сам отправился с урядником караулить преступника. Просидели до двенадцати ночи. Ночь была ненастная, темная, ничегошеньки не видно. Решили подползти поближе к огороду. Ползут, а им навстречу из кустов двое мужиков с ружьями. Приказывают служителям, которые были в штатском платье, остановиться.
Подумав, что нарвались на вымогателей, пристав в свою очередь велел им не трогаться с места и для вескости своих слов выстрелил. Мужики бросились бежать. Потом один упал.
Оказались они крестьянами — отец с сыном, которых Иван Беспалов тоже просил покараулить, не предупредив об этом полицейских. Преступник вследствие этого пойман не был. Раненный пулей пристава молодой крестьянин вскорости помер.
— Печальная история, в которой виноват только один Иван Беспалов, — заключил Цыбакин, захлопывая папку с документами. Потом подвинул к себе другую, где были донесения филеров и осведомителей.
Осведомитель «Гарный» сообщал о состоявшемся заседании фабрично-заводской группы в трактире Тряпичкина. Заинтересовало Цыбакина сообщение о новом лице, присутствовавшем на заседании. «Попытка моя выяснить, кто этот человек, окончилась неудачей. Другие, как показалось, его знают… Внешнее наблюдение за ним передано филеру Серому».
В конце своего донесения Гарный просил пока не ликвидировать группу, так как он надеется обнаружить типографию, имеющуюся на фабрике Карзинкина.
Вздохнув, Цыбакин поискал донесение Серого. Читал и чувствовал накипавшее раздражение: «Упустил, чертов сын! Так бы и писал, что упустил. Нет, расписывает: „Проливной дождь помешал наблюдению. Незнакомец шел с товарищем Александром, рабочим с Большой мануфактуры“».
Задумался… Товарищ Александр… Кто же все-таки ты, умело ускользающий из-под наблюдения? Так бы и взялся сам, выведал бы… Но слишком хорошо известен рабочим бывший пристав Цыбакин. Помешает…
Гарный прав: надо ждать. Брать не только группу, доискиваться, как глубоко пущены корни на фабриках и заводах.
Вошел дежурный унтер-офицер Волков, старый, исполнительный служака, замер у двери.
— Ну, что у тебя?
— Госпожа Кудрявцева дожидается с утра.
— А! Ну, зови, зови.
— Еще от фабричного пристава Фавстова сообщение: произведена облава, как и было указано. Результаты малые. Одного арестованного переправили в тюрьму.
— Ладно. Одного так одного. Шли наобум, на авось. По догадке. Может, на что и наткнемся. Фамилия-то арестованного как?
— Егор Васильев Дерин, — сообщил унтер-офицер.
— Егор Васильев Дерин! — повторил Цыбакин с удивлением. — Смотри-ка, знакомец. Отца-то его, Василия, хорошо помню. Озорной был мужик, да… Сынок от родовой яблоньки недалеко ушел: в пятом годе хотели ему наказаньице придумать — за молодостью лет пожалели. Слышь-ка, Волков, а ведь результаты-то хорошие. Чего у него: пиджак из верблюжьей шерсти, али как мукой обсыпанный? Пиджак-то какой?
— Не могу знать, ваше благородие.
— Порадовал ты меня, Волков. Нутром чую, где-то мы близки к разгадке. Егор Васильев Дерин… Ну, зови Кудрявцеву.
Волков ввел женщину лет сорока пяти, одетую скромно, но со вкусом: черная жакетка и юбка, башмаки на высоких каблуках, шляпа с вуалью. Она скромно подошла к столу, представилась.
— Садитесь, сударыня. Мне уже докладывали… Знаю, что такое горе матери. Напомните его приметы. В чем одет?
— Мишенька собирался куда-то за город, оделся, как поплоше. Росту он в отца — высокий, глаза ласковые, синие, лицо чистое, волосы светлые, мягкие…
— Да, посмотрим… Сдается, что он, но все может быть… Кстати, сейчас я отправлюсь в тюрьму, могли бы поехать со мной. Взглянете… Молодой человек уважительный, тихий.
— Буду вам благодарна. Только скажите, успокойте меня: в чем он повинен? Что ему грозит?
— Ровным счетом ничего. Держим пока до выяснения… Пустые формальности… Так, так… Сын почетного потомственного гражданина Михаил Кудрявцев… Все может быть.
2
— И что же дальше?
— Дальше ничего. — Арестованный сумрачно посмотрел на Цыбакина. Опять все тот же прием: одно и то же заставляет пересказывать по нескольку раз, надеясь поймать на оплошности. Отвернулся к окну, за которым резкий ветер схлестывал с деревьев желтую листву, бил в стекло мелкими брызгами воды. Начинается тоскливая осень, и на душе тоскливо.
— Итак, — начал подводить итог Цыбакин, — выходит, вы — Алексей Иваницкий; предполагаете, будто происходите из крестьян Ярославской губернии. В малом возрасте вас увезли в Питер, где воспитывались у разных людей, затем бродяжничали. Последнее время работали в мастерской по ремонту велосипедов Каляева. Была такая мастерская и закрылась после смерти хозяина — здесь вы удивительно верны в своих показаниях. И вот вам захотелось идти в родные места, попытаться найти свою деревню и, может быть, родственников. Весьма похвально… Дорога дальняя, небезопасная, и вы решили обзавестись оружием. В Финляндии, где были незадолго, купили за двадцать пять марок пятизарядный бельгийский револьвер. Все ли я говорю верно?
— Все верно, — подтвердил Алексей.
— Вот видите, как у нас с вами хорошо получается… Когда вы вышли на мост, вам показалось, что за вами гонятся. Вы побежали… Что вы думали в это время?
— Что я мог думать, когда трое мужиков бегут следом? В душу я к ним не заглядывал. Что у них было на уме — неизвестно. Решил, лучше не связываться, потому и побежал.
— Правдоподобно… Но навстречу шла подвода, сидящий в ней возница, поравнявшись, кинулся на вас, сшиб, а там подоспели и другие.
— Так и было.
— Так и было… Не объясните ли теперь, почему вас признали сопровождающие почтовую карету — ямщик и почтальон? Указали на вас, как на одного из экспроприаторов?
Заключенный снисходительно усмехнулся.
— Вы не понимаете?
Цыбакин развел руками.
— Совершенно не понимаю, — искренне сказал он.
— На кого-то им надо указать, иначе могут подумать, что сами причастны к хищению ценностей. Не приходило вам это в голову?
— Пожалуй, резонно… Да вы не смотрите на меня волком-то, вынужден я вас и держать здесь, и расспрашивать — служба такая. Вот сейчас чайку принесут, посидим, поговорим не торопясь, а там уж… Мне, понимаете ли, редко приходится иметь дело с людьми умными, грамотными. Такая работа: все больше черствость, грубость. Образование какое имеете?
— Какое у мастерового образование? Самоуком доходил до всего. Покупал книжки: о Пинкертоне, Картере, Чуркине… Ночи просиживал за чтением.
— Понятно, понятно. Пинкертон, Холмс, Чуркин… Оставлю вас на минуточку, скажу, чтобы чайку принесли.
Цыбакин вышел в коридор, не пробыл там и минуты. Возвратившись, встал у стены, застыл в напряжении. Дверь открылась, и вошла женщина в шляпе с вуалью.
— Мишенька! Сынок! — со стоном выкрикнула она, кинувшись к заключенному. Тот побледнел, сцепил зубы, ненавистно взглянул на женщину.
— Эх, мама! — только и сказал.
Цыбакин не скрывал своего торжества, наблюдая за этой сценой.
— Сударыня, — обратился он к Кудрявцевой. — Некоторые формальности… Я рад, что вы нашли своего сына. Прошу. — И, все еще сияя радостной улыбкой, взял Кудрявцеву под руку, повел к двери. Она растерянно и с болью оглядывалась на сына — ничего не понимала.
Цыбакин закрыл за ней дверь, неторопливо сел, сложил руки на столе.
— Итак, — сказал он, — начинается вторая часть нашего знакомства, самая интересная. Михаил Кудрявцев, сын потомственного почетного гражданина… Будете и дальше упорствовать? Кто сообщники?
Заключенный поднялся, отчужденно посмотрел на следователя.
— Хорошо, — сказал он с решимостью. — Я действительно Кудрявцев, окончил петербургский университет. Действительно участвовал в экспроприации почты, потому что считаю это актом борьбы с правительством угнетения и насилия. Больше я ничего вам не скажу.
— Помилуйте, — заинтересовался Цыбакин, — вы выходите на большую дорогу, грозите оружием двум ни в чем не повинным людям, могли и убить их, и считаете это борьбой с правительством? Не понимаю. На днях вот в Ростове один анархист вымогал у почтенных людей деньги, так его тоже спросили — чего ради? Он не мудрствовал, не объявлял свой поступок борьбой с властью. На книжечки ему были нужны деньги. А вам-то они зачем нужны были? Надеюсь, не на издания о Пинкертоне и Картере? Что же вы молчите?
— Я заявляю еще раз: больше от меня ничего не добьетесь.
— Дело ваше, голубчик. По мне, так пока и этого хватит. Вот наденем на вас арестантский халат, поселим в близком соседстве с убийцами и грабителями — тут у нас много таких, — тогда еще что-нибудь захотите сказать.
— Экспроприация почты — политический акт, и я требую относиться ко мне как к политическому заключенному.
От Цыбакина не ускользнуло, с какой нервной торопливостью произнес эти слова заключенный.
— Арестантский халат и — к уголовникам, — повторил он, справедливо полагая, что нащупал то, чего боится заключенный, что, играя на этом, можно заставить его разговориться.
— Я протестую…
— Да протестуйте на здоровье… Так кто же сообщники?
Заключенный молчал. «Ладно, разговоришься, не все сразу», — подумал Цыбакин, насмешливо оглядывая заключенного, который уже перестал быть для него загадкой. Весьма довольный собой и результатами, вызвал тюремного надзирателя.
— Уведите господина Кудрявцева. Если до вечера он не одумается, уведомьте его о переводе из политических заключенных в уголовные.
Оставшись один, Цыбакин прошелся по комнате, с удовольствием потирая руки. Какая удача, что госпожа Кудрявцева пришла в полицию справиться о пропавшем сыне! И как правильно поступил он, устроив эту внезапную сцену свидания. «Да, черт, — с восхищением подумал о себе Цыбакин, — этак можно и зазнаться, потерять остроту…»
Теперь ему предстояло провести сложный допрос арестованного при облаве на Большой мануфактуре Егора Васильева Дерина. Никаких материалов о нем нет у Цыбакина, одна догадка.
Осенним промозглым вечером убили старшего надзирателя Коровницкой тюрьмы Николая Бабкина. Произошло это, когда он возвращался из пивной Шатова к месту службы.
Пивная находилась неподалеку от тюрьмы в деревянном, уже ветхом доме с покосившимся крыльцом. Место глухое, малонаселенное, отчего посетителей у хозяина было не ахти сколько. И если он еще не закрывал своего заведения, если имел какую-то выгоду, то только благодаря тюремным служителям. Те шли к нему, как в дом родной, благо близко; выдалась свободная минута — скачком через переулок, а там заветное крыльцо с лопухами у самых ступенек, низкий хозяйский поклон, привычное для уха: «Что изволите?».
Днем пили в спешке, потому что служба, зато после нее засиживались часами; закусывали, вели неторопливые разговоры.
Бабкин, крепкий мужик с редкими кошачьими усами на широком морщинистом лице, пришел вместе со своим подчиненным надзирателем Якушкиным — отпускал Якушкина в деревню к родственникам, тот и решил угодить, выставил за свой счет бутылку водки.
В помещении было тепло, уютно потрескивали дрова в круглой печке-голландке. Сидеть бы и сидеть — все располагало к отдыху. Но Бабкин нервничал, поглядывал на часы — ему еще надо было встречать партию арестантов, которая вот-вот должна была вернуться с работы на станции Урочь.
В начале восьмого надзиратели вышли; на улице подняли воротники, спасаясь от холодной сырости, и в хорошем настроении отправились к тюрьме. Якушкин держался ближе к домам, Бабкин шел по дороге. Его слегка покачивало.
Когда прошли переулок, сзади послышался револьверный выстрел. Был густой туман, в пяти шагах трудно разобрать человека. Якушкин все же успел подметить: стрелявший был невысокого роста, в беловатом пиджаке — вроде как от муки белый или серый пиджак, а может, из верблюжьей шерсти.
Якушкин бросился бежать. Бабкин тоже побежал, но наискосок к скверику. В это время хлопнул второй, роковой выстрел.
Добежав до тюремной калитки, Якушкин позвонил и закричал привратнику, что Бабкина убили. Немедленно выбежала охрана, но кого-либо обнаружить не удалось.
Пуля попала старшему надзирателю в голову, смерть наступила мгновенно.
Ни Шатов, ни Якушкин больше ничего определенного сказать не могли, кроме как: «Сидели в пивной… Стреляли…» Ниточки никакой не прощупывалось. Следователь решил сопоставлять случайные факты.
Бабкин наблюдал за порядком по всей тюрьме, а от одиночных камер имел ключи. Особое наблюдение вел он за четырьмя политическими заключенными из Рыбинска, которые обвинялись в нападении на склад конвойной команды с целью изымания оружия. Эти арестованные, не в пример другим, вели себя дерзко, досаждали различными требованиями. У старшего надзирателя постоянно были с ними стычки. Свидетели — служители тюрьмы — показали, что вражда началась с первого дня, когда Бабкин, принимая арестантов, сказал со злобой: «То-то вижу, что все вы — драгоценность великая, а потому буду содержать вас в чистоте и опрятности; чтобы вы не заплесневели, каждый день по очереди буду „чистить“ кому зубы, кому затылок, а кому спину. А уж насчет карцеров, так они у меня служат для разнообразия или развлечения, вроде дачи».
Как раз перед убийством Бабкина всех четверых возили в Рыбинск на суд. Следователь высказал предположение: не имели ли эти политические арестанты сношения со своими товарищами по партии и не посоветовали ли убрать ревностного служаку? Начались нескончаемые допросы, длительное и тайное наблюдение в Рыбинске за подозрительными лицами. Немало времени прошло, прежде чем следователь понял, что идет по ложному пути.
Потом подозрение пало на матерого уголовника Гронского, который тоже был в ведении старшего надзирателя. Как сообщили служители, у Бабкина произошла крупная ссора с Гронским; уголовник будто бы передал записку с адресом, Бабкин должен был сходить по этому адресу и получить крупные деньги, причем половина отходила ему, половина заключенному. Получил ли Бабкин деньги — неизвестно, но многие слышали ругань Гронского и угрозу рассчитаться со старшим надзирателем.
Гронский же вскоре был переведен в Вологодскую тюрьму и оттуда бежал. Следователь решил: вполне вероятно, Бабкина застрелил этот бежавший уголовник, потому что, как известно, уголовники обмана не прощают.
Прошел год, второй, а розыски Гронского ни к чему не привели. Следователь вынужден был признаться в бессилии, и «Дело об убийстве старшего надзирателя Коровницкой тюрьмы Бабкина» прекратили за необнаружением виновных.
К этому времени Цыбакина повысили в чине и перевели с Ярославской Большой мануфактуры в сыскное отделение. Знакомясь с новой работой, он наткнулся на дело Бабкина; разорвал плотный конверт, в котором находилась извлеченная пуля, перелистал всю объемистую папку, и для него стало ясно: неопытный следователь запутался с самого начала, искал не там, где нужно, и не того, кого надо.
Покойный Бабкин долго служил в полицейской части при Большой мануфактуре и почти всех мастеровых знал в лицо; во время подавления забастовки пятого года проявил завидную активность: не по подчинению, а сам указывал, кого надо было арестовывать; рабочие знали, что он был повинен в убийстве их вожака Федора Крутова. Тогда уже были попытки покушения на служителя. Именно Цыбакин, чтобы избежать несчастья, помог ему перевестись старшим надзирателем в каторжную тюрьму. Известно было и то: когда один рабочий с фабрики за вооруженное сопротивление во время ареста был приговорен к повешению и казнь должна была совершиться во дворе тюрьмы, Бабкин взял на себя роль палача, за что получил по счету пятьдесят целковых. Слух об этом вышел из стен тюрьмы и возмутил мастеровых.
Вот что надо было сопоставлять следователю, сопоставлять и искать стрелявшего среди рабочих фабрики.
Прикинув, сколько прошло времени со дня убийства, Цыбакин вынужден был отложить дело, как безнадежное, хотя и подумал, что при случае надо будет поинтересоваться у своих доверенных на фабрике: может, и найдется та ниточка, которую искал следователь…
Когда произошла экспроприация почты и сопровождающие заявили, что один из нападавших был в сером пиджаке, Цыбакин вдруг вспомнил показания тюремного надзирателя: «Стрелявший был невысокого роста, в беловатом пиджаке, вроде как от муки белый, или серый пиджак, а может, из верблюжьей шерсти».
Цыбакин заставил мужиков, сопровождавших почту, записать приметы. Совпадение было полным: «Пиджак на одном был серый, грубого сукна, сам роста невысокого, с бородой».
Уж не одно ли лицо действовало тут и там? Борода? Но так и лет прошло немало, борода могла вырасти. Решил на всякий случай поискать виновников на Большой мануфактуре. И вот залетела птичка в силки, да еще какая! Известная птичка.
Взял из папки опросный лист Егора Дерина, мельком просмотрел. Ничего необычного, любопытного для себя не нашел. Прядильщик, арестован в каморках, при обыске недозволенного не обнаружено. Тут же опросный лист конторщика Варахобина. Ну, это совсем не то, правильно отпустил его Фавстов. Цыбакин знал молчаливого, рано постаревшего Варахобина: мухи не обидит, куда уж ему в экспроприаторы.
«Посмотрим, посмотрим, Егор Васильев Дерин, каков ты есть, очную ставочку устроим, авось на авось, может, и попадем в цель. Не зря у меня предчувствие… Что-то будет…»
И как ни хотелось ему поскорее закончить сегодняшние дела, посчитал нужным не торопиться с вызовом Дерина. Положил перед собой опросный лист Иваницкого.
Кудрявцева, тщательно стал изучать почерк, бормотал под нос: «Самоуком… Нат Пинкертон… Я тебя, милый, потому и заставил описывать свои похождения, — понять, что ты за человек, хотел. Вон какой почерк-то уверенный, размашистый, самоуком его не приобретешь. Жаль, забыл спросить: уклон-то какой в образовании — философский, чай, или юридический?»
Потом, стараясь подладиться под почерк Кудрявцева, стал писать от его имени показание, по которому выходило, что Егор Васильевич Дерин — первый из его сообщников. Цель была такая: показать Дерину, что Кудрявцевым все о нем рассказано и отговариваться не следует. По всей вероятности, бесполезная работа, может, тот Егор Васильев Дерин никакого отношения к происшествию на Курбской дороге не имеет, но на всякий случай. За долгие годы работы Цыбакин научился ценить случай.
Закончив, вызвал надзирателя. Справился:
— Здесь ли потерпевшие с Курбской дороги?
— Как было велено, дожидаются.
— Давай сюда арестованного Дерина. Когда поведешь по коридору, те пусть смотрят, вспоминают. Я их позову после.
Пока надзиратель ходил за Дериным, Цыбакин, откинувшись на спинку стула, отдыхал. Последнее время замечал: как бы ни была любима и радостна работа, годы дают знать, чувствует расслабленность во всем теле. И то сказать, все время в напряжении, тут молодому впору обессилеть.
Надзиратель ввел Егора Дерина, который, не дожидаясь приглашения, вразвалку подошел к столу и сел на свободный стул, напротив Цыбакина. Тот цепким взглядом следил за ним. «Отцовские повадки», — отметил про себя Цыбакин, вспомнив, как вел себя на допросах старший Дерин. Раньше у Цыбакина всегда лежала на столе толстая деревянная линейка. Для психологического воздействия. Когда его раздражали ответы арестованного, он применял ее. Раз попробовал ударить и Дерина, но тот перехватил линейку, переломал и бросил в печку. Стыдно вспоминать, но именно после этого случая Цыбакин перестал пользоваться линейкой на допросах. Показалось ему тогда, что очутившаяся в руках Дерина линейка взметнулась над его головой, — мгновенный испуг покрыл лицо потом, что не укрылось от арестованного, почувствовавшего свое превосходство над следователем.
— Фамилия?
— Она вам известна, господин Цыбакин. Встречались, — с ленивым спокойствием ответил Егор.
— Вопросы задаю я. Извольте отвечать быстро и точно.
— Я буду отвечать быстро и точно, если получится. Что вы хотите спросить, господин Цыбакин?
— Вы понимаете, где находитесь? — вспылил следователь.
— Как не понять, всю ночь думал, кому обязан, что привезли в тюрьму. Оказывается, господину Цыбакину. Не забываете старых знакомых. По какому праву вы арестовали меня? Отвечайте, господин Цыбакин, быстро и точно.
— Вы наглый молодой человек, но, я думаю, спесь ваша улетучится, когда вы прочитаете вот это. — Цыбакин швырнул Егору листок. — Вам знаком Алексей Иваницкий, он же Михаил Кудрявцев?
Все заныло внутри у Егора Дерина, когда услышал об Алексее. Значит, верно то, что он предполагал. Алексея схватили, он назвал их фамилии. Когда Егора вели сюда, в коридоре он успел заметить мужиков, сопровождавших почту. И их вызвали для опознания. Но он умел держать себя в руках. Читая написанное Цыбакиным показание Алексея, мгновенно отметил, что тут что-то не вяжется: откуда Алексею было знать его отчество? И потом: разве Алексей не видел, что борода у него прикладная? А тут написано: «Приметы Егора Васильевича Дерина — невысокого роста, крепкий, черная борода, на нем серый пиджак из грубого сукна».
И, поняв это, Егор снова повеселел, озорно взглянул на Цыбакина.
— Чему вы обрадовались? — спросил тот. — Курточку-то где же забыли? Серая курточка, которая на вас была?
— Курточка осталась в камере. Сказали, что ненадолго зовут в контору. Зачем было брать?
— Напрасно, — Цыбакин повернулся к надзирателю, который, стоя у двери, приказал: — Принести его одежду, да и тех давайте сюда. Приглашайте.
Егор понял, что сейчас произойдет самое главное: очная ставка с почтальоном и ямщиком. Все будет зависеть от их слов.
— Бородку тоже успели сбрить? — спрашивал между тем Цыбакин.
— Бородку? — Егор отвечал медленно, обдумывая каждое слово. — Вчера утром брил. Два раза в неделю брею. Прикажете чаще?
Надзиратель впустил впереди себя ямщика и почтальона, которые остановились у дверей, мяли картузы в руках. Надзиратель бросил Егору его пиджак.
— Одевайтесь, Дерин, — приказал Цыбакин. — А вы, господа ротозеи, смотрите внимательно. Признаете ли этого человека?
— Да вот теперь, как надел пиджак, стало быть, он, — сказал почтальон не очень уверенно. — Борода у того была.
— А ты? — обернулся Цыбакин к ямщику.
— Греха на душу не беру, — сказал ямщик. — Вроде он, и сомневаюсь. Быстро они, стервецы, уложили меня на землю. Под дулами-то много не углядишь.
— Смотри внимательней.
— Смотрите, мужики, не робейте, — засмеялся Егор. — Вспоминайте, где меня видели.
— Он, — опять сказал почтальон. — В коридоре, когда шел, не признал его. А надел пиджак, вижу — он. Бороду обрил.
— Я ее, дядя, никогда не носил, бороду-то. Чего ты придумываешь?
— Оно, конечно, подбородок загорелый, как и лицо. Греха на душу не беру, — заявил ямщик.
Злость, появившаяся на лице Цыбакина, пугала их. А тот действительно рассвирепел: все, кажется, учел, обдумал, не догадался лишь заранее растолковать мужикам, что от них требуется. Уж не уверены, так лучше бы молчали, после выложили свои сомнения, когда уведут арестованного. Теперь все осложнилось, оставалась слабая надежда на неожиданную встречу Дерина с Кудрявцевым.
— Все, все, — нетерпеливо, с недовольством проговорил Цыбакин, показывая мужикам, что они больше не нужны.
Те пошли к дверям, но не успели выйти, показался взволнованный и испуганный надзиратель.
— Что еще? — встретил его Цыбакин.
— Беда, ваше благородие, — встревоженно проговорил тот. — Заключенный Иваницкий поджегся, сгорел…
— Как сгорел? Что ты бормочешь? — выкрикнул Цыбакин, косясь на Егора Дерина, слушавшего надзирателя с напряжением; бледность разливалась по лицу парня.
— Керосин из лампы, которая была ему оставлена, вылил на себя. Обгорел сильно…
Цыбакин вздрогнул, только сейчас до него дошел смысл сказанного. Наливаясь яростью, косолапо шагнул к надзирателю, сжал кулаки.
— В больницу! И немедленно! Вы мне ответите!.. Чтобы жил!..
Надзиратель испуганно выбежал, не закрыв за собой дверь. Цыбакин с треском захлопнул ее, багровый от гнева, повернулся к Егору.
— Так вот, молодой человек, — зловеще произнес он, — нет худа без добра. Ваше лицо сейчас показало: вам знаком и близок Иваницкий, он же Кудрявцев. Вон как вы сильно побледнели, голубчик, жаль стало дружка, с которым на большой дороге разбойничали. Потрудитесь назвать третьего, ибо все равно мы найдем и доставим его сюда. Говорите все, и куда дели ценности.
— Я вас не понимаю, господин Цыбакин. О чем вы? — с удивлением спросил Егор. — Если вы что-то заметили на моем лице, так ведь весть-то какую услышал! Не приведи господь! Что уж я не человек, по-вашему? Велите меня отпустить, не держать напрасно.
Снова вошел надзиратель и, вытянувшись, доложил:
— Все сделано, ваше благородие. Доктору сообщили, сейчас идет. Однако…
Цыбакин нетерпеливо прервал его.
— После! Этого уведите в камеру. Глаз не спускать! Никаких ламп.
— Это уж вы того, господин Цыбакин, — смущенно проговорил Егор. — Мне еще жить не надоело. Зря вы так.
3
Грязнову не раз мерещились толпы деревенских мужиков в рванье, которые все лето осаждали фабричную контору в надежде получить какую-нибудь работу и кусок хлеба. К зиме их стало меньше, но это не значило, что они рассеялись по фабрикам и заводам — большинство их вернулись домой. Как были, так и возвратились ни с чем в свои деревни. Нищая, ничего не покупающая деревня! Что-то будет, чем это грозит?
Для Большой мануфактуры эта многим еще непонятная угроза стала неприятной реальностью после того, как дошли известия о банкротстве крупнейшего закупщика фабричных изделий — торгового дома Иконникова. Фирма пользовалась неограниченным кредитом и к моменту своего краха оказалась должна крупные суммы.
Из Москвы от Карзинкина пришло спешное указание — резко ограничить кредит, отпускать товар только по оплаченным счетам.
Последствия такого указания сказались скоро: за несколько месяцев на фабричных складах накопилось более двадцати тысяч пудов пряжи и миткаля, идущего на выработку ситцев. Интересуясь делами на других фабриках, с которыми Большая мануфактура имела сношение, Грязнов видел, что и там происходит то же самое. Море непроданных товаров захлестывало текстильные фабрики.
Медлить было нельзя, кризис надвигался неумолимо. И тогда текстильные магнаты московского и петербургского районов собрались на совещание. По предложению владельца Кренгольмской мануфактуры барона Корфа, чтобы не допустить резкого падения цен, решено было временно сократить текстильное производство на всех фабриках.
Сразу после совещания Карзинкин запросил Грязнова, какой путь лучше выбрать для сокращения работ.
Можно было сократить производство, уволив часть рабочих, но это могло привести к нежелательным результатам — длительной забастовочной борьбе. Для Большой мануфактуры такое решение не подходило еще и потому, что население фабричной слободки, удаленное от города, от промышленных предприятий, не нашло бы для себя занятий.
Рабочие в своих требованиях все время добиваются восьмичасового дня. Но сократить рабочий день — значило бы, что, когда кризис пройдет, удлинить его снова без осложнений не удастся. Кроме того, рабочие требуют восьмичасового дня с сохранением прежнего жалования. Значит, и этот путь не годится.
И тогда Грязное пришел к выводу, что в рабочей неделе надо сделать еще один праздничный день. Здесь два выигрыша: у рабочих будет даже меньше, чем восьмичасовой день, и фабрика сократит расход заработной платы — кто осмелится требовать жалования за праздничный день?
А если рабочим придется тяжеловато, то что ж, такое уж трудное время…
Сидя в своем кабинете, Грязнов обдумывал ответ владельцу фабрики, когда вдруг появился конторщик Лихачев. Павел Константинович был взволнован: в ткацком отделении женщины остановили станки и требуют директора для объяснения.
— Да за что же тебе, старому хомяку, деньги-то я должна давать, отрывать от себя кровную копейку, прикармливать тебя? Али ты богом вознесенный надо мной? Вот тебе шиш, колченогий дьявол!
Марья Паутова, баба бойкая на язык, злая, так и наскакивала на усмехающегося Топленинова. Другие мужики прислушивались, тоже были веселы, никак не предполагая, чем кончится эта стычка.
— Ну-ка, иди сюда, Крутов, — кричала не на шутку разозлившаяся Марья. — Ты ведь грамотей. Растолкуй, с какой стати семь процентов моего заработка ему отдают? Он ткач, так и я ткачиха, одну работу делаем. Справедливо разве?
— А разве не справедливо? — поддразнил женщину Топленинов. — Ног если не потяну, тебе хуже придется. В мужиках для баб сила должна быть. Вот начальство, заботясь, и решило, чтобы вы нас подкармливали. Поэтому отчисление нам сделано. На кормежку, на то, чтобы мы силу мужскую не теряли.
— Посмотрите на него, кобеля ободранного, — под хохот мужиков возмущенно ответствовала Марья. — И то, хоть бы на пользу шло, — на водке все прожрешь в первой казенке.
— И в водке пользительность, Марья, и шуметь тебе нечего. А то расхорохорилась… Было так и будет.
— А это видал? — Марья вытянула к носу опешившего рабочего сухой кулак. — Бросай, бабы, станки, справедливость искать станем.
— Правильно, тетка Марья, — поддержал ее Артем, находившийся тут же. — Несправедливо отдавать от своего жалованья мужикам копейки. Коли делают лучше и больше, пусть им хозяин и доплачивает из своего кармана.
— А я что говорю, — обрадованная поддержкой, возвестила Марья. И опять к Топленинову: — Надсмехается, прохвост!
Спор этот произошел в ткацком отделении в конце рабочего дня. Исстари введено было: хотя и на той же работе, а женщины и подростки получали меньше мужчин. Конторщики, делавшие расчет, не скрывали, что мужская прибавка идет за счет убавления заработка женщин. Все это знали и свыклись. И вот сегодня взбунтовалась Марья Паутова.
Послали за Грязновым. Когда он пришел, в отделении стояла тишина — остановили станки и мужчины. Кое-кто сидел на подоконниках, другие просто у стен на корточках.
Женщины стояли густой толпой отдельно.
Выслушав, в чем дело, Грязнов глазом не моргнул — заверил женщин, что их требования справедливы, если мужчины не будут против, он сделает распоряжение о прекращении отчислений.
Грязнов мгновенно сообразил, что ткачи на это ни за что не согласятся, произойдет ссора, которая приведет к останову отделения, хотя бы на несколько дней, даже может вылиться в длительную забастовку. В настоящее время забастовка, если и нежелательна, как все забастовки, то и не страшна, даже отвечает интересам владельца. Как он и ожидал, слова его возмутили ткачей. Начавший шутливую ссору с Марьей Паутовой, не ожидавший такого поворота событий, старший рабочий Топленинов выкрикнул Грязнову:
— Не пойдет так, господин директор! Женщин вы уговаривайте, как хотите, а нас не замайте!
— Они начали, с ними и разговор ведите, — поддержали его другие.
В другое время Грязнов, как он умел, нашел бы нужные слова, которые удовлетворили бы рабочих, здесь он просто пожал плечами.
— Дело ваше, господа. В столь трудное время никаких прибавок фабричная контора сделать не может. Как вы договоритесь, так и будет. Сообщите в контору, к чему вы придете.
— На старых условиях мы работать не будем, — заявила от имени женщин Марья Паутова.
— Хорошо, вы будете получать сполна, — заверил ее Грязнов и, криво усмехнувшись, добавил: — Мужчины, если они истинные рыцари, согласятся на это.
— Не шутите так, господин директор, — мрачно сказал Топленинов. — Это у вас богачества не занимать, нам каждая копейка дорога.
— Всю жизнь издеваются над рабочим человеком!
— Ему-то что, рожа от сытости лопается.
— Шабаш! Кончай работу!
Толпа угрожающе зашевелилась, однако это не смутило директора. Перекрывая возгласы рабочих, Грязнов громко объявил:
— Господа, до шести вечера я к вашим услугам!
И спокойно, постукивая тросточкой по цементному полу, направился к выходу.
4
Артем и Родион Журавлев стояли у конторы и читали объявление, вывешенное Лихачевым. Тут же грудились и другие — расспрашивали: что там, о чем прописано?
В объявлении говорилось:
«Работницы ткацкого отделения предъявили нам ряд просьб, вслед за ними с такими же просьбами обратились ткачи и теперь, хотя на фабрику являются, к работам не приступают.
Сим доводим до сведения всех рабочих Ярославской Большой мануфактуры, что как забастовавшим за все то время, когда они не работали, так равно и всем рабочим мануфактуры, кои лишены будут возможности работать по вине бастующих, — контора ни в коем случае платить не будет.
В заключение администрация обращается к благоразумию рабочих и предлагает им отнестись к настоящему объявлению серьезно, повлиять на отдельные группы рабочих, устраивающих частичные забастовки, которые легко могут повести к останову всей мануфактуры, а затем и закрытию ее, что оставит всю массу рабочих без заработка на продолжительное время».
— Так что все-таки там? — спрашивали рабочие, пробираясь к крыльцу конторы, где висело объявление.
— Грозится фабрику остановить. Из-за ткачей.
— А мы-то при чем? Наше отделение работает.
— Ты должен удерживать ткачей, наставлять.
— Выходит, и мне по шапке? За здорово живешь?
— Одно не пойму, — говорил Артем Родиону, выбираясь вместе с ним из толпы рабочих. — Всегда старался уладить спор, тут — прямой вызов.
Шли мимо Белого корпуса по мостовой, присыпанной снежком. После фабричной духоты приятно было вдыхать полной грудью свежий, морозный воздух.
— Испугом решил взять, — отозвался Родион. — Сколько ни помню, всегда на испуг брал. И выходило. Поди-ка, и сейчас прядильщики обозлятся на ткачей, те на женщин, и пойдет кутерьма. А ему — любо: согласья нет, значит, и дел настоящих нет.
— Вечером соберемся, надо обговорить, что делать. Повидайся с Маркелом, предупреди.
В садике, возле бывшей мотальной фабрики, Артем увидел мальчишку-газетчика, сидевшего на скамейке. Мальчишка, перекинув уже пустую сумку за спину, болтал ногой, старался привлечь внимание.
— Пойдем-ка, — позвал Артем Родиона. И когда подошли, опустились рядом с газетчиком на заиндевелую скамейку, Артем спросил:
— Что, Павлуша? Какие новости?
Паренек посмотрел на Родиона, потом выразительно на Артема.
— Все в порядке, Павлик, — успокоил его Артем.
— Поручение от Бодрова, товарищ Александр. Вечером сегодня велено встретить на трамвайной остановке Спиридонова. Привезет текст листовки.
— Почему сам? Не мог с тобой передать?
— Так сказано.
— Ладно. Во сколько приедет?
— В семь. Осталось меньше часа. Я уж побаивался, вдруг не увижу, не сумею сказать.
Парень порылся в сумке, достал со дна свернутую пачку газет.
— Тут и «Правда» есть. Только опять под другим названием.
Артем расстегнул куртку, засунул газеты за пояс брюк, снова запахнулся.
— Спасибо, Павлуша. Спиридонова я встречу. Беги.
Когда шли в каморки, Родион полюбопытствовал:
— Парень окликал Александром? Чего так?
— На первой сходке фабричной группы Бодров назвал это имя, ошибся, наверно. Поправлять я не стал. А потом и кстати оказалось. Так под этим именем и знают меня там. Нынче вот Спиридонов Василий придет, этот не скрывается.
— Кто такой? Вроде не очень хорошо говоришь о нем?
— Не доверяю. Будто ничего и нет за ним, а все время настороже. Вот зачем-то сам хочет приехать. А куда проще было передать с Павлушей! Куда вести? На квартиру нельзя, зачем ему знать, где живу и кто я? Не обязательно.
— Веди к нам, — спокойно отозвался Родион. — Сделаю так, что в каморке никого не будет. Сам в коридоре побуду. В случае какой опаски сумеем что-нибудь придумать.
В каморке, пережидая до семи, Артем листал газеты. Родион сходил на кухню, принес чайник. Налил две кружки, пододвинул блюдце с ландрином.
— Пей. Я прихожу со смены, есть ничего не хочу. Кружек пять чаю выпьешь, потом уж и пожевать что-то удастся. Сколько поту за день прольешь!
Пришел Семка, сияя разрумянившимся на холоде лицом.
— Дядя Родя, Артем Федорович! Знаете, кем меня устроили на фабрику?
— Ну? — повернулся к нему с улыбкой Родион. — Кем же?
— Шишечником. Есть такая работа?
— Как не быть. Стариков ставят на такую работу. Ходит от машины к машине, клеймит пряжу.
— Во! — обрадованно воскликнул Семка. — И Фавстов мне так сказал: «Будешь ходить от машины к машине. Ну и там, если что услышишь…» Послеживать, послушивать просил.
— Не жизнь у тебя, Семка, а сказка, — заметил Родион с неодобрением. — И за кем ты будешь следить?
Артем поднял голову от газеты, подмигнул Семке.
— Да уж найдет, за кем. Выберет вроде Арсения Полякова, за ним и последит — все ли тот Фавстову передает. Может, что утаивает.
— А что! — оживился Семка. — Так и попробую. Вот Фавстов доволен будет, когда я о его осведомителе разное наплету.
— Посмотри-ка, — с удивлением в голосе сказал Артем, протягивая Родиону газету. — Вот, наверно, объяснение. Сообщение о собрании промышленников. Сокращение производства… решение владельцев фабрик… Не хотят, чтобы были сбиты цены на текстильные товары. О прибылях своих пекутся. Понятно, почему Грязнов, вел себя так. Ну, поцапались Топленинов с Паутовой, не в диковинку. А он подзадорил — и вслед объявление. Об этом надо рассказать…
— Да, Грязнов, — задумчиво проговорил Родион, отрываясь от газеты. Покачал головой, — Хозяйствовать умеет. Как ни бейся, не перехитришь. Сколько уж пробовали схватываться с ним, а оказывались на лопатках. Рассказать обязательно надо, пусть люди знают, откуда что пошло.
— Сегодня текст листовки у Спиридонова возьмем, в нее и добавим. И с Грязновым научимся бороться, неправда, что не научимся. И он у нас на лопатках будет. Так уложим, что трудненько станет подняться… Побежал я к трамваю, время уже…
— Да, — обернулся Родион к Семке, — ты, дружок, испарись из каморки на весь вечер. Погуляй где-нито, не мозоль глаза.
— Хорошо, дядя Родя, — покорно согласился парень, хотя и видно было, что обиделся: углядел недоверие к себе.
5
— Чего вы уж так? — насмешливо спросил Артем Спиридонова, который, не успев выйти из трамвайного вагона, стал опасливо оглядываться, крутить головой. Артема неприятно поразили его серые водянистые глаза. — Только хуже привлечете внимание. Идите уж за мной, все-таки вы в фабричной слободке, сами — мастеровой.
— Знаешь, бережь никому не мешала. Оглядывался, чтобы убедиться, — не притащил ли кого. Не столько о себе забочусь — не навлечь бы беды на тебя, товарищ Александр.
— Ну, здесь мне и стены помогают, — сказал Артем. — Не следовало, конечно, вам рисковать. Листовку могли передать и другие.
— Если бы просто передать, обсудить надо. Бодров наказал, чтобы обсудить, чтобы не было разногласий, обиды. Далеко нам идти?
— Рядом. — Артем все приглядывался. Шагал Спиридонов быстро, мелкими шажками, глаза из-под козырька низко надвинутой фуражки цепко останавливались на встречных прохожих. На нем было черное осеннее пальто, хотя и потертое, но хорошего сукна. — Вот минуем Белый корпус и влево.
В каморке, усадив гостя, Артем неторопливо накинул дверной крючок, так же неторопливо причесался, глядя в тусклое зеркало на стене. Ни Семки, ни Топленинова, ни Евдокии не было, Родион сделал, что и обещал. Лелька была на работе во второй смене.
— Здесь мы можем поговорить спокойно, — сказал он Спиридонову, который с любопытством осматривался.
— Занавеска для чего? — спросил Спиридонов.
— Другая семья там живет. Все на работе. У нас в каждой каморке две-три семьи, вот и перегораживаемся. Ваши не так живут?
— У нас бобыли в казармах, на нарах. Семейные так не живут… Прочитай, что скажешь? — Спиридонов подал свернутый листок. — Сначала я по горячке хотел тут против вас, но раздумался. Решили не упоминать.
Артем прочел листовку, положил ее на стол.
— Хорошо. Только передайте Бодрову, в текст вставим о наших событиях: ткачи у нас забастовали.
— Чего так? — спросил Спиридонов с удивлением. — Вы же говорили, что не готовы к забастовке?
— Так уж случилось. Само собой. А что делать — об этом и хотелось написать.
— Ты прибери листовочку-то. Спрячь в карман, а то мало ли что?
— Да ничего, не беспокойтесь. Пошли — никто не видел.
— Стоял тут один у лестницы, больно внимательно смотрел. Как бы не вышло чего, спрячь лучше.
Артем достал из тумбочки кусок хлеба, перевернул свою табуретку и мякишем прилепил листовку к обратной стороне сидения.
— Вот уж никогда бы не додумался, — подивился Спиридонов. — Запомню.
— Ну, что вы, прием известный и безотказный. Всегда так делаем.
— Когда напечатаете?
— А вот провожу вас и начну. Чего тянуть.
— Это что, здесь? — насторожился Спиридонов и опять огляделся, пожал плечами.
Наблюдая за ним, Артем так и не мог с определенностью сказать: кто этот человек? То ли в самом деле, как говорил Бодров, горячий, дотошливый и оттого кажущийся суетливым, подозрительным, то ли враг, не очень умно скрывающий свое истинное лицо? Одно знал, что никогда не лишне остерегаться. И сейчас как можно спокойнее сказал:
— Такие вопросы, наверно, и не нужно задавать?
— Извини, товарищ Александр, понимаю. Просто оторопь взяла, каморка и всего-то: десяток шагов в длину, пять — поперек. Я ведь никогда не видел типографского станка, потому и удивился.
— Какой там станок, — махнул рукой Артем. — Я же объяснял: стальная сборная рама, стянутая болтами. В ней крепим шрифт. Толстое стекло, чтобы набор лежал ровно. Ну, а там прокатный валик. Второй валик из гектографной массы, которым наносим краску, сами отлили. Видели ламповое цилиндрическое стекло? В таком и отливали. Поставишь все это на стол и — работай. Медленно, правда, но что делать. Зато и места мало требуется.
— Вы молодцы, ребята, — восхищенно заявил Спиридонов. — Никогда в голову не могло прийти, что все так просто. И это все убирается в сундуке? Живешь, живешь, и как обухом по голове… Провожать меня не надо, товарищ Александр, один-то я незаметнее проскочу. Теперь дорогу знаю. Когда все-таки получим листовки?
— Дня через три первую партию перешлем вам.
Артем проводил гостя, устало сел на сундук, покрытый самодельным ковриком. Хотелось выругаться, больше того, разбить что-нибудь, сломать. Он любил встречи с товарищами по борьбе, всегда чувствовал после этого радость, казался сам себе сильнее, увереннее, нынче — ничего, кроме непонятной злости и тоскливости. Вполне возможно, с первой встречи не понравилась какая-то черта в характере человека, дальше — больше, росла неприязнь, и теперь начинаешь додумываться до плохого. «Ничего не случилось, — сказал себе Артем. — И ты не каждому приходишься по душе. — И повторил: — Ничего не случилось».
6
Вошел Родион.
— Посмотрел я на твоего друга. С лестницы вприскочку. Радостный больно. Чем обнадежил?
— Как он тебе показался? — спросил Артем.
— Мне хотелось ему свистнуть вслед.
— Да! Это почему?
— Знаешь, когда человек бежит, чтобы сообщить радостную весть, или удирает от чего-то страшного, мне всегда хочется свистнуть ему вслед, подстегнуть хочется.
— У тебя веселое настроение, дядя Родион.
— А у тебя очень плохое, и это мне не нравится. Был неприятный разговор?
— Пожалуй, нет. Я сейчас займусь работой, и все пройдет. Хорошо, что Работнов Васька наконец-то вышел из больницы…
— Может, вам помочь?
— Сегодня не надо. После, если что. — Артем перевернул табуретку, на глазах удивленного Родиона отлепил листовку, тщательно стер с доски хлебный мякиш. Листовку убрал в карман.
— Сам не знаю, просто при нем пришла эта выдумка спрятать листовку сюда.
— Ты ему не веришь и сейчас? — спросил Родион, озабоченно заглядывая в глаза парню, надеясь понять, что того гнетет.
— Все может быть. — Артем пожал плечами. — Маркела Калинина сегодня не приглашай. Завтра в фабрике встретимся. Прощай.
Артем вышел, а Родион, не раздеваясь, прилег на своей половине каморки на кровать. Он уже стал засыпать, когда в каморку ворвалась полиция. Впереди приземистый, все такой же энергичный, как и в пятом году, Цыбакин, за ним — Фавстов, дальше еще двое, одного из которых — Попузнева — Родион знал по прежним годам.
— Кто живет? — спросил Цыбакин вскочившего с постели и перепуганного Родиона. Тому со сна показалось, что пришли за ним. Родион молчал. — Обыскать! — резко приказал служителям Цыбакин.
Молодой полицейский Никонов проворно подскочил к Родиону, ощупал, потом отбросил подушку на постели, завернул матрац и навытяжку встал перед Цыбакиным, ожидая следующих приказаний. Видимо, вся эта процедура ему очень нравилась, в глазах был восторг.
— Господин Цыбакин, — понемногу приходя в себя, сказал Родион. — Этак и испугать человека можно. В чем я провинился? Ничего за собой не имею.
— Кто живет в каморке? — повторил Цыбакин, приглядываясь к мастеровому.
— Топленинов да я. Сзади Соловьевы, — объяснил Родион. — Ваше благородие, вот уж не ожидал увидеть вас, говорили, что вы в чине большом, в городе.
— Журавлев, если не ошибаюсь, — признал Родиона и Цыбакин. — Опять тут? Когда вернулся?
— Совсем недавно, ваше благородие. И опять на фабрику. Куда уж нам без нее.
— Без тебя могла бы она и обойтись, — язвительно проговорил Цыбакин. Сверлил злыми глазами мастерового, приглядывался к рябому лицу, острому носу. «Конечно, не он, и сомнений быть не может… Товарищ Александр! Опять ускользнул». И уже понимая, что обыск ничего не даст, но надо делать то, зачем явился сюда, косолапо пошел по каморке, расшвыривая ногой табуретки, заглядывая под низ их.
Родион не выдержал:
— Ваше благородие, господин Цыбакин, стульчики-то при чем? Не для того сработаны, чтобы ломать. Или не свое, так и можно?
— Разговорился? — с угрозой бросил ему Цыбакин. — Поговори у меня.
Подошел к сундуку, в котором рылись Фавстов и Попузнев, выкидывая на пол старые платья Евдокии и новые — Лелькино приданое. Крутолобый Фавстов выпрямился, разочарованно сказал:
— Ничего нет.
— И быть не могло, — ответил ему на это Цыбакин.
Фавстов вопросительно посмотрел на него.
— Кончайте, — коротко приказал Цыбакин. Взгляд его упал на деревянную фигурку, которую Фавстов держал в руке. — А это что? — отрывисто спросил он.
— Да вот, полюбопытствовал, — смутившись, ответил фабричный пристав.
Цыбакин повертел фигурку и так, и этак, потом посмотрел на Фавстова, опять на Семкину поделку, и толстые губы его дрогнули усмешкой.
— Занятное сходство, — сказал он, возвращая Фавстову фигурку. — Можете приобщить к делу.
Фабричный пристав густо покраснел.
В это время распахнулась дверь, и в каморке появилась Евдокия Соловьева. Родион просил ее уйти куда-нибудь на весь вечер. Она сидела у соседей, когда ей передали, что в их каморку пришли полицейские. Боясь за Семку, который, ей казалось, натворил что-то на работе— с чего бы выгнали! — она побежала домой. Увидев на полу содержимое сундука, то, что с такой любовью было уложено и хранилось, она всплеснула руками, бросилась на полицейских с горьким всхлипыванием:
— Что вы делаете, оголтелые! Управы на вас нету! — подняла свое скомканное старинное платье с буфами, хлестнула по лицу Попузнева, оттолкнула от сундука Фавстова. — Пошли вон отсюда, дьяволы! Чтобы вам жизни на этом свете не было!
— Сдурела, матка, — загораживаясь руками, проговорил Попузнев. Он уже давно заметил, что ему, который за долгие годы службы всем известен в фабричной слободке, всегда достается первому, и обижался. — Не по своей охоте, чай! Требуется…
— Изверги! — причитала Евдокия, бережно собирая раскиданное по полу Лелькино приданое. — Креста на вас нету. Чего искали-то?
— Успокойся, женщина, — величественно сказал Цыбакин. — По ошибке зашли к тебе. Извиняй!
И первый вышел из каморки.
7
Как только полицейские, топая сапожищами, вывалились из каморки, Родион торопливо оделся и поспешил в Починки.
Идти надо было мимо бань через железнодорожное полотно, проложенное от складов фабрики к городской станции Всполье. На путях стоял фабричный паровозик с цепочкой вагонов, груженных хлопком, пыхтел, выпуская белый пар, словно, устав от непосильной ноши, решил отдохнуть на перепутье.
Родион не стал обходить состав, нырнул под вагон. Починки начинались сразу же за дорогой: ровные улицы, называемые линиями, утыкались в ручей; с левой стороны поселка вплотную подступало болото — Чертова Лапа.
Летом улицы этого местечка покрывались зеленью, дома, отгороженные заборами, прятались в деревьях и кустах сирени. В сырой год здесь ни пройти, ни проехать.
Еще по прежним годам Родион знал дом Работновых, где не раз приходилось прятать оружие, хорошо знал он и хозяйку дома, вдову, муж которой, рабочий железной дороги, погиб при сцепке вагонов: оскользнувшись, попал между буферами. Елизавета была еще молода, к ней сватались, но она неизменно отказывала, не хотела второй раз испытывать свою судьбу.
Ее Родион застал дома. Гладила белье, видимо, только что принесенное с мороза, оно горой лежало на стульях. Пустив позднего гостя, она вопросительно посмотрела на него.
— Ваську, что ли?
Родион кивнул. Стараясь не наследить, сел на лавку возле двери, вытер рукавом взмокший лоб. Озабоченность его не ускользнула от Елизаветы.
— Во дворе Васька-то. Позвать ли?
— Один он?
— Крутов пришел. С ним укрылись.
— Отведи меня туда.
Вслед за нею Родион прошел темными сенями. Дом был построен по-деревенскому, со двором для скотины. Но по всему было видно, что, кроме десятка кур, сидевших на насесте, никакой живности тут никогда не бывало. Валялась разная рухлядь, у задней стены белели поленницы колотых дров. Освещая перед собой лампой, Елизавета провела Родиона по узкому проходу за поленницами, остановилась у ямы, выложенной кирпичом и полуприкрытой досками. Из ямы пробивался тусклый свет фонаря, слышны были негромкие голоса.
— Вась, пришли к тебе, — позвала Елизавета.
По приставленной лесенке Васька выбрался наверх, с удивлением посмотрел на Родиона.
— Дядя Родя, как же ты… Зачем?.. Артем, давай сюда, — нагнувшись к яме, встревоженно крикнул он. — Что случилось, дядя Родя?
Показался Артем в заломленном на затылок картузе, в брезентовом переднике поверх тужурки, с запачканным краской лицом. Стоял насторожившись, уже зная, что сообщение будет не из приятных.
— После твоего дружка нагрянула полиция. Цыбакин с Фавстовым. Посшибали все табуретки. В соловьевском сундуке рылись. Чуешь, что к чему?
— Вот как! — вырвалось у Артема. — И Цыбакин даже?
— Он и с ним все местные. Хорошо искали… Знали, что искать.
Не скрывая своей взволнованности, Артем дергал на спине завязки передника, развязав, бросил его на руки Ваське.
— Прибери все и закрой. Сегодня уже не до этого. Надо успеть предупредить товарищей.
— Пойти с тобой? — спросил Васька.
— Не надо. Я всего по одному адресу… Боюсь, и он не знает, где живут остальные. Плохо тогда… Ай, Спиридонов! Ну, откуда такие, дядя Родион? — с отчаянием в голосе спросил он, вытирая полой тужурки типографскую краску с лица, — Сам же рабочий, гнет спину на хозяев?.. Вот доверились. А чувствовали неладное, давно чувствовали… Пошли, дядя Родион, до каморок нам вместе.
— Вот что, — остановил его Родион. — Ты спеши, дело такое… Поглядывай только, могли опередить. Не нарвись. А я тут помогу ему. К утру напечатаем, завтра по всем этажам раздадим.
— Ладно, коли так, — согласился Артем. — Теперь уж встретимся утром.
В фабричном полицейском участке Цыбакин сидел в кресле, курил, задумчиво барабанил пальцами по подлокотнику. Никонов и Попузнев стояли у двери навытяжку, с выражением почтительности на лицах, Фавстов, словно изумляясь, разглядывал Василия Спиридонова, испуганного, с бледным от напряжения лицом. Спрашивал:
— Не перепутал ли каморку? Казарму, наконец? Все десять казарм, все каморки — всё одинаковое.
— Никак нет, точно помню-с, — поспешно отвечал Спиридонов. — Сто двадцатая. Слева, как войдешь, стол, справа — сундук… занавеска…
— Сундук, занавеска, — проворчал Фавстов. — Эка диковина. В любой каморке сундуки и занавески.
Цыбакин стряхнул пепел с папиросы себе под ноги, глянул недобро из-под густых бровей на Спиридонова.
— Сегодня ночью будем ликвидировать фабрично-заводскую группу. — Сказал как продуманное, хотя решение пришло только сейчас. — Пока не предупреждены! А этого Александра я тебя заставлю найти. Все исползаешь, дневать и ночевать у фабрики будешь, а найдешь. Иначе головы не сносить. Так и запомни.
8
Из тех, кто входил в фабрично-заводскую группу, единственного человека хорошо знал Артем — Ивана Васильевича Потапова. После собраний Артем никогда не шел в фабричную слободку прямым путем, через плотину. Не ходил потому, что дорога эта вела только к фабрике, была пустынной и заметной. Он считал, что лучше сесть в трамвай, дать круг через весь город, но так надежней: в людской сутолоке легче затеряться.
Однажды, когда он сел в вагон и проехал уже несколько остановок, взгляд его задержался на пожилом рабочем-железнодорожнике, с которым только что был вместе на совещании в трактире Тряпичкина. Тот тоже любопытно присматривался к Артему, хотя и не заговаривал. Оказались они в одном вагоне случайно.
Когда трамвай проехал через мост у Спасского монастыря, железнодорожник очутился возле Артема, который стоял на передней площадке.
— Вот, парень, какое дело: именины у моей старухи сегодня. Будут пироги. Не побрезгуй.
Он так сказал это по-отцовски, с дружелюбием, что Артему и в голову не пришло отказаться. Почти не помнивший матери, он иногда скучал по домашнему уюту. И здесь, не раздумывая, согласился. Доехали до Федоровской церкви, вышли из вагона. Затем железнодорожник повел его по грязной улочке в сторону Московского вокзала. Жил он на Бутырской улице, расположившейся на холме, тихой, почти безлюдной. Из разговора, который у них завязался по пути, выяснилось, что Иван Васильевич, так звали железнодорожника, хорошо знал отца Артема.
— Как же, — говорил он, — в пятом, когда у вас на фабрике всеми делами стал управлять совет рабочих, послали меня наши товарищи: иди, мол, посмотри, поучись, если есть чему. Тут и батьку твоего встретил.
Дом Ивана Васильевича стоял ближе к вокзалу, был покосившийся, с тесовой, обросшей мхом крышей, три подслеповатых оконца смотрели на улицу. Зато двор, куда они вошли через калитку, оказался сущим раем: заросли малины, кусты смородины, не менее десятка яблонь гнулись от обилия плодов, под ними — пчелиные ульи. Здесь, в беседке, увитой плющом, они и сидели, справляли именины хозяйки. Анна Егоровна, пожилая, полнолицая женщина с ласковой речью, приняла Артема, как родного, выспрашивала и все всплескивала руками, слушая его семейную повесть.
— Холерный год как не помнить, — вздыхая, говорила она, узнав, что мать Артема умерла в это время. — Дня не проходило, чтобы кого-то на Донское кладбище не несли. С тех пор, значит, сиротинкой маешься. Нелегко, поди, представляю…
— Сиротинка, — подсмеивался над собой Артем. — Усы уже растут. Скоро своя семья будет.
— Все мы так-то, — понимающе отвечала на это Анна Егоровна. — Хорохоримся, когда тяжеленько бывает. Иначе и нельзя, все тосковать да тосковать, сам в могилу сойдешь.
И все потчевала пирогами, печеными яблоками в сладком соусе, обижалась, что мало ест. Давно Артему не было так хорошо в чужой семье. И, может, от беззаботной легкости, которую он чувствовал, вспомнил Марфушу Оладейникову: только при ней, при ее ласковом внимании бывало ему так легко, как сейчас.
Допоздна засиделся он тогда во дворе домика Потаповых. И вот сейчас, шагая заснеженными улицами в сторону Бутырской, думал он, что, не пренебреги он правилами конспирации, о которых постоянно напоминал Бодров, не знал бы и этого единственного адреса. Все-таки была какая-то надежда: может Иван Васильевич имеет сведения о других членах фабрично-заводской группы и сумеет предупредить о состоявшемся обыске.
В доме, очевидно, в прихожей, горел тусклый свет керосиновой лампы. Не заметив ничего подозрительного, Артем прильнул к оконному стеклу. В наброшенном на плечи теплом платке за столом сидела Анна Егоровна. Рядом лежал клубок шерсти с воткнутыми в него железными спицами. Видимо, она приготовила его, но вязать так и не начинала. Вот она подняла голову, обеспокоенно посмотрела на окно. Артем осторожно постучал. Заслоняя свет лампы, она подошла, всмотрелась. Кажется, не узнала. Артем знаками показал, чтобы она впустила его.
— Увели моего Ивана, с полчаса назад как увели, — грустно сообщила Анна Егоровна, открывая парню калитку. — Белье даже не успела приготовить, не дали… Сам-то сказал: мол, по ошибке, выпустят утром. Какой тут сон! Жду…
— Не надо ждать, Анна Егоровна, — жалея ее, сказал Артем. — Все серьезнее. Не придет утром… Может, что успел сказать?
— Где там! Говорю, проститься не дали… Господи, так ты думаешь — надолго?
— Не знаю, Анна Егоровна, и успокаивать не буду. Дадут свидеться, так передайте: Василий Спиридонов… Все, кто будет арестован сегодня, ему обязаны, он выдал…
— Да что ты говоришь не дело-то? — рассердилась женщина. — Ваську-то куда как хорошо знаем, бывал не раз… Непохоже…
— Плохо, что бывал, Анна Егоровна. Он это, поверьте. Я вот бежал, думал — успею. Теперь уж что…
Артем махнул рукой. Помочь своим товарищам он уже ничем не мог.
9
Сколько раз бывал Грязнов в красивом особняке на Волжской набережной, — сбрасывал на руки представительному швейцару пальто и шляпу, приглаживал перед зеркалом жесткие волосы и поднимался по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой; бывал и при Роговиче, и позднее при Римском-Корсакове, а от скованности, какого-то напряжения — будто вот кто обидит — избавиться не мог. И с чего бы — к нему так прекрасно относились в губернаторском доме!
Римский-Корсаков, правда, не оставил в его душе ровно никакого следа, но Рогович… Его он вспоминал часто и восхищался умом и умением предвидеть события. При последней встрече — это было в октябре пятого года, вскоре после обнародования высочайшего манифеста — Рогович дал ему прочесть свое прошение об отставке. Достоинство, гордость сильного человека угадывались в резких, как удары молота, строчках прошения. А что стоила его спокойно-язвительная телеграмма в министерство внутренних дел, которое запрашивало, как воспринят народом опубликованный манифест! Грязнов был свидетелем растерянности чиновника, услышавшего слова Роговича. «Правильно ли я вас понял?» — робко переспросил чиновник. «Правильно, — ответил Рогович. — Манифест принят с восторгом, на улицах идет стрельба».
На улицах в самом деле шла стрельба, какие-то подозрительного вида молодчики громили лавки, избивали прохожих, полиция в эти сложные дни попряталась. И видимости порядка не было. Но все-таки только крепкий духом человек мог позволить себе насмешничать над правительством, которому в ужасе перед надвигающейся революцией удалось вынудить царя подписать манифест о свободах. Что манифест вынужденный и временный, Рогович отлично понимал и в своем прошении об отставке прямо заявлял, что не хочет подделываться под новую программу премьер-министра графа Витте, которая приводит его в ужас за будущее России. «Вашу верность престолу оценят», — многозначительно сказал тогда Грязнов, возвращая прочитанное прошение и испытывая нечто вроде зависти к этому ловкому человеку. Грязнов, который тоже умел предвидеть события, был более чем близок к истине: Роговича тут же отозвали к царскому двору и позднее, после смерти всемогущего Победоносцева, назначили обер-прокурором синода.
Нового губернатора, графа Татищева, Грязнов видел только раз на юбилее фабрики и еще не составил о нем определенного впечатления. Да и не до того тогда ему было, неожиданно влюбившемуся в красавицу Дунаеву. Но то, что человек это деловой и приятный в общении, — на этот счет не было никаких сомнений.
Тесть Чистяков сказал на днях, что Грязнова вводят в комиссию по встрече государя. Войдут в нее только самые видные люди губернии во главе с Татищевым. Должно быть, нынешний вызов связан с этим. Разговор пойдет о посещении государем фабрики, Татищеву хочется знать, как к этому лучше подготовиться. Ну что ж, у Грязнова есть свои соображения…
В самом хорошем расположении духа вошел он в губернаторский дом.
Обычно еще внизу на лестнице появлялся чиновник и учтиво вел в приемную или прямо в кабинет, если у губернатора не было посетителей. Часто Рогович сам выходил навстречу, беседовали прямо в приемной, сидя на диване, где Грязнову нравилось разглядывать высокую, до потолка, печь — чудо птиц синих на изразцах, которые навевали что-то грустное, несбывшееся и прекрасное.
Нынче Грязнов, оставив швейцару пальто, шляпу и трость и приосанившись, прошел на второй этаж не встреченный никем. В приемной сидевший за столом пожилой чиновник, с короткими седыми волосами, носатый, справился у него о фамилии, что-то записал в журнале, потом жестом показал на стул. Грязнова покоробило черствое отношение к себе. Так его еще ни разу не встречали. Он презрительно скривил губы и сел.
Не было уже дивана, с которого хорошо было рассматривать изразцовую печь. И вообще что-то изменилось в приемной с его последнего посещения. Даже воздух, всегда теплый, с горьковатым привкусом от натопленной печи, казался другим, сырым и затхлым.
Кроме него, в приемной находилась женщина средних лет, с печальным, помятым лицом, в черной шляпке с вуалью. Когда Грязнов вошел, она коротко и невесело посмотрела на него и опять повернулась к двери кабинета, на белизне которой резко выделялась массивная витая ручка из желтой меди. Видимо, женщина была из тех бедных просительниц, что ходят хлопотать за себя или своих родственников.
Время шло. Чиновник шелестел бумагами, не поднимая поседевшей головы, женщина иногда тяжело вздыхала. Грязнов, сначала спокойный, начал нервничать.
— Я приглашен к двенадцати часам, — не выдержав, напомнил он чиновнику.
Тот — вот невежа! — даже не взглянул, сказал отрывисто:
— Ждите!
Это небрежное «ждите» окончательно испортило настроение Грязнову. Он поднялся и, направляясь к выходу, высокомерно сказал:
— Если его сиятельству будет угодно, я приеду в следующий раз.
Только после этих слов он удостоился внимательного взгляда. Лицо у чиновника вдруг сразу переменилось, стало добрым, озабоченным.
— Одну минуту, — уже безо всякой важности в голосе сказал он. — Я справлюсь…
Он проворно скрылся в кабинете, и Грязнов вынужден был ждать, что последует дальше.
— Его сиятельство просит вас, — сказал, появляясь в приемной, чиновник.
Теперь его бритое, с крупным носом лицо сияло сладкой улыбкой. Грязнов заметил, что женщина, с испугом наблюдавшая за ними, теперь с мольбой смотрела на него, словно хотела и не решалась что-то сказать.
— Может, все-таки прежде дама… — начал он нерешительно.
— Его сиятельство просит вас, — все с той же улыбкой и с нажимом на последнем слове сказал чиновник.
«Какая скотина! — подумал Грязнов, еле удерживаясь, чтобы не толкнуть как следует чиновника плечом. Тот предупредительно распахивал перед ним дверь. — Губернатору следует подсказать, что порядки в его приемной могли быть лучше».
Сухощавый, болезненного вида, с глазами, прячущимися в крутых надбровьях, Татищев быстро и оценивающе взглянул на вошедшего Грязнова. Если на юбилее Грязнову было не до губернатора — последнего тоже не особо интересовал директор Большой мануфактуры, которого ему представлял Карзинкин, знакомя со своими служащими. Вспомнил он о нем, когда ему донесли о волнениях рабочих на этой фабрике. Грязнов и подумать не мог, как взволновало губернатора сообщение о беспорядках в канун приезда в город царской фамилии. Вызвал он его, чтобы узнать, как можно немедленно поладить с рабочими.
— Душевно рад вас видеть, — скрипуче сказал Татищев. — Располагайтесь. Признаться, я в сильном беспокойстве… Смута! Сейчас! Не могу представить.
Грязнов чувствовал в его голосе недовольство, угадал, что разговор будет чисто официальным, и сел. Раздражение, которое он испытывал минуту назад в приемной, снова вспыхнуло в нем. Естественно, губернатору спокойнее, когда на фабриках ничего не происходит, но, сколько он помнит и знает, волнения были и будут.
— Что же вас сильно беспокоит? — спросил Грязнов, мрачно и с вызовом взглядывая на губернатора.
— Положение дел на фабрике. И я удивляюсь вашей невозмутимости, Алексей Флегонтович! В другое время, может, и мог бы вас понять, но не сейчас…
Татищеву, искушенному администратору, приходилось встречаться с людьми, которые с первых минут вели себя вызывающе, гордо — не по чину; в разговоре с ними он становился беспощадным и умел добиваться того, что с них быстро слетала самоуверенность. Таким показался ему и Грязнов. Пожалуй, он нашел бы, как осадить его, поставить на место — знай сверчок свой шесток, — но положение было слишком серьезным, чтобы заводить личную ссору.
— Состояние дел очень плачевное: фабрика работает, товары не продаются, — спокойно стал объяснять Грязнов, — Есть указание владельца сократить производство. Возможно, что фабрика будет остановлена совсем. Мастеровые узнали об этом и волнуются…
— И это перед приездом государя! — вырвалось у Татищева.
Упрек его выглядел более чем беспомощным, и Грязнов едва заметно усмехнулся, подумал: «Видно, все чиновники на один лад, надуты спесью, а как чуть какие осложнения, начинают нервничать, выходить из себя».
— Вам следует сообщить Карзинкину о нашем разговоре, пусть на время отменит свое распоряжение, — тоном приказа сказал губернатор.
Грязнов наклонил голову в знак согласия, но сказал:
— Карзинкин сделать этого не может. Решение о временном и частичном сокращении текстильного производства принято всеми фабрикантами московского и петербургского районов. Долг чести и… есть другие причины. На фабрике скопилось более чем на полмиллиона рублей товаров, дальнейшее накопление опасно: приведет к финансовым затруднениям.
Губернатор пристально всматривался в крупное, полное собственного достоинства лицо Грязнова — изучал. А тому казалось, что Татищев не верит его словам, и он добавил:
— О нашем разговоре я сегодня же пошлю депешу владельцу.
— Алексей Флегонтович, мне трудно понять тонкости ваших дел, — уже другим, более миролюбивым тоном сказал Татищев. — Но вы-то знаете, что никаких смут, никаких забастовок допущено быть не может.
«Вот так-то, — довольно подумал Грязное. — С этого бы и начинать надо».
— До приезда государя еще есть время, — с внешней беззаботностью сказал он, с удовлетворением отмечая, как все более растерянным и покладистым становится граф Татищев.
— Что вы этим хотите сказать?
— Объясню. — Грязнов чувствовал себя совсем успокоенным, даже позволил снисходительно посмотреть на губернатора. — Нет смысла сокращать производство, а заработок рабочим оставлять такой же, какой был. Потому с согласия владельца решено было ввести лишний праздный день. За него, разумеется, жалованье начисляться не будет. Решено было ввести, но не успели: рабочие, узнав о предстоящем сокращении из других источников, остановили машины и митингуют. Что ж, пусть, мы не очень препятствуем. Чем дольше они не будут работать, тем больше накопится праздных дней, необходимых нам по условиям решения фабрикантов. Перед приездом государя, заблаговременно, конечно, мастеровым будет объявлено, что они могут работать, как и прежде. Выйдет, что требования их удовлетворили.
— Предлагаете ходить на острие ножа, Алексей Флегонтович? — сказал губернатор, все еще с мрачной пытливостью приглядываясь к собеседнику: его неприятно поразили откровенно циничные рассуждения Грязнова, и в то же время этот человек вызывал любопытство.
— Ваше сиятельство, иногда приходится ходить на острие ножа, если того требуют обстоятельства, — смиренно заметил Грязнов. — В данном случае другого выхода я не вижу.
— Все это очень ненадежно, — раздумчиво сказал губернатор. Может случиться так, что беспорядки на вашей фабрике потом перекинутся в город, в другие заведения. Тем более, вам известно о листовке, которая призывает к забастовке не только ваших рабочих.
— Если чутье не изменяет мне, забастовки не будет. И причиной тому, осмелюсь сказать, приезд государя, всеобщая подготовка к встрече. Я еще верю в патриотизм русского народа. Коренные рабочие в столь знаменательные дни не позволят вспыхнуть смуте. Что касается листовок, которые появились на фабрике, они тоже сослужат хорошую службу. Там говорится, что фабриканты, не желая снижать цен на мануфактурные товары, решили приостановить работы и тем самым ударить по карману рабочих. Когда будут возобновлены работы на прежних условиях, а их всегда можно восстановить при угрозе общегородской забастовки, рабочие поймут, что фабриканты пошли им навстречу и останутся довольны… Кстати, ваше сиятельство, меня всегда поражает беспомощность нашей полиции. На содержание полицейских чинов фабрика тратит изрядные суммы — толку не вижу: не могут обнаружить, кто приносит на фабрику листовки, где их изготовляют.
— Листовки напечатаны у вас на фабрике, вашими рабочими. У нас на этот счет точные сведения.
— Вы хотите сказать, что типография находится в фабричном районе? — удивляясь услышанному, быстро и недоверчиво спросил Грязнов.
— Я вам сообщил точные сведения.
— Такого у нас еще никогда не бывало, — с замешательством проговорил Грязнов.
— Пусть вас это не тревожит. Идет усиленный розыск…
Собираясь откланяться, Грязнов решил задать мучивший его с самого начала вопрос:
— Сможем ли мы надеяться, что государь возымеет желание осмотреть фабрику?
— Что вы! Что вы! — воскликнул Татищев, отмахнувшись. — И подумать не могу.
— Изволю вам заметить, ваше сиятельство, все государи, начиная с Петра Великого, бывали в Ярославле, и все удостаивали чести Большую мануфактуру, посещая ее.
— Нет, нет, — решительно возразил губернатор. — Об этом и мысли у вас пусть не будет.
— Могу быть свободным?
— Да, пожалуйста, Алексей Флегонтович. Кажется, я начинаю думать, что все будет благополучно. Надеюсь на вас…
Вместе с Грязновым губернатор вышел в приемную. Женщина быстро поднялась навстречу, с мольбой глядя на Татищева. Лицо у того перекосилось, как от зубной боли.
— Ничего не мог сделать для вас, сударыня, — сказал он, глядя мимо нее. — Крепитесь, вас ожидает еще большее испытание.
— Боже, что случилось? — испуганно вскрикнула женщина. — Ваше сиятельство, умоляю…
— Вам следует поспешить в тюрьму, — все так же стараясь не встречаться с нею взглядом, сказал Татищев.
Чиновник пытался проводить Грязнова до лестницы, заискивающе заглядывал в лицо, весь так и таял в сладчайшей улыбке.
— Болван! — процедил ему сквозь зубы Грязнов. И нисколько не заботясь, какое это произвело впечатление, пошел крупным шагом.
10
Что бы, казалось, такого: человек захотел побывать на родине своих предков. Собрался, пошел или поехал — и на месте, вспоминай, грусти о невозвратимом. Никому до этого нет дела.
Но это, если — человек! Совсем не то получается, когда собирается в поездку наместник бога на земле.
Царь Николай Второй, отмечая трехсотлетие дома Романовых, вознамерился посетить древнюю Кострому и Ярославль. Кострому потому, что оттуда вышел его прародитель Михаил Романов, Ярославль — там Михаил Федорович начал править Землей русской. В лихую годину, когда терзали Русь польские и шведские отряды, слал он из Ярославского Спасо-Преображенского монастыря, где остановился в келье настоятеля, свои первые монаршие указы. Первый — Земскому Собору: согласен-де вступить на престол, пострадать за Землю русскую; следующие воеводам: одним идти на Тихвин навстречу шведам, другим под Воронеж — покарать воровскую польскую девку Марину Мнишек с ее новым любовником, предателем, казачьим атаманом Иваном Заруцким. Почти целый месяц Ярославль был столицей государства, как тут обойти его монаршим вниманием.
Обычный человек опять-таки собрался бы тихо, поцеловал жену и детишек и — поехал. Наместник бога так не может: ему обязательно надо объявить о своей поездке на весь мир, обязательно надо захватить с собой всех близких и дальних сородичей. Сам бог, снарядивший своего наместника на грешную землю, представить не может, что после этого будет происходить.
Прежде всего, в министерство внутренних дел стали поступать сведения из-за границы. Мол, группы социал-революционеров, обитающие в эмиграции, решили устроить покушение на государя-императора. Покушение, как они считают, лучше провести в Костроме, где, в силу малочисленности населения, не будет местной охраны, а значит, легче затеряться в восторженной толпе, приблизиться вплотную к его величеству. Шли подробные портретные характеристики будущих участников покушения:
«Эсер-максималист Алексей, он же Граф, он же Толстой — московский мещанин Алексей Никитич Неклюдов. Лет 26–27, полный, роста среднего, волосы на голове светло-русые, брови малозаметные, нос широкий, приплюснутый, лицо одутловатое. Одевается неряшливо, в темный, с легкой клеткой пиджак, черные брюки, котелок, летнее сероватое поношенное пальто…»
Ловите Алексея Неклюдова, он пробирается из-за границы в Кострому!
«Иван Бутылкин. Его сопровождали агенты из Брюсселя до Берлина, потом до Познани. Но на границе утеряли. Бутылкин высокий, стройный блондин, большие серые глаза, красивые маленькие усики, прыщавое лицо, нос горбинкой. Вид интеллигентный. Малограмотен».
«Эсер Аргунов, бывший студент московского университета. Телосложение среднее, цвет волос на голове, бровях и ресницах — темный, на усах, бороде, бакенбардах — с рыжеватым оттенком. Голос резкий, походка быстрая, размахивает руками. На правой стороне верхней части поясницы родинка величиной с ячменное зерно».
Что ни день, новые сведения. Прямо хоть хватай каждого, кто приезжает из-за границы: шатенов, русых, сутулых, прямых — ищи родинку с ячменное зерно.
Не меньше хлопот доставляли полиции внутренние события. У известного богатея Саввы Мамонтова, собравшегося на празднества в Кострому, вдруг выкрали паспорт. В жандармские управления Костромы и Ярославля прилетели спешные описания примет настоящего Мамонтова. «Будет кто предъявлять паспорт, а приметы не сойдутся, — надлежит немедленно арестовывать».
Местным жандармским чинам пришлось только поморщиться: у них своих дел хоть отбавляй! Доброжелатели, болеющие за веру, царя и отечество, прямо-таки засыпали верноподданническими письмами. В другое время складывали бы их для любопытства потомков, и делу конец. Нынче каждое проверяй, принимай надлежащие меры.
«Проживающий в Ярославле дворянин Степан Колмогоров носит и хранит у себя без разрешения револьвер и ведет знакомство с подозрительными личностями, что ввиду приезда в Ярославль высочайших особ едва ли удобно, при том желательно, чтобы ни у кого никакого оружия не было. Затем у него есть литература». Подпись: «Патриот».
И вот идут к Степану Колмогорову, требуют у него револьвер. «Навет на меня злых людей, — отвечает дворянин. — Страх перед оружием имею, потому никогда в руках не держал». Вроде бы можно поверить человеку, искренне говорит, но фамилия его заносится в специальный журнал. Предстоит Степану Колмогорову на время приезда государя сесть в тюремную камеру. Порядок, ничего, не сделаешь.
«В двенадцатом часу вечера в Ярославле по Пробойной улице шли два молодых человека, по-видимому, студенты: один высокого роста, с черными, завитыми в кольца усами, в черной накидке с желтыми металлическими пряжками, а другой — на голову ниже, в студенческой тужурке и синих брюках. Направлялись к Волжской набережной и вели между собой разговор: „На нас все равно пал жребий, так или иначе нам умереть… Удобнее всего бросить с крыши… Теперь направимся в Кострому, а двадцатого числа вернемся сюда“». Тот, что поменьше, в синих брюках, ответил: «Это хорошо продумано», и оба отправились на пароходную пристань «По Волге».
Разве оставишь такой важный сигнал без внимания! Спешно выслали наряд тайных агентов на поимку указанных молодых людей, а заодно предусмотрели: во время приезда царских особ все крыши домов, возле которых будет проходить процессия, взять под наблюдение.
Так уже заведено, что все сколько-нибудь значащие сведения непременно попадают на стол губернатору. От обилия самых невероятных сообщений, от беспокойства сна можно лишиться. Нечто похожее происходило с графом Татищевым. Куда делось обычное хладнокровие. Принимая чиновников для доклада, выслушивая их, забывал произносить свое любимое: «Душевно рад… С превеликим удовольствием…» Какие уж там радость и удовольствие, если, что ни день, запросы правительства: как идет подготовка к встрече, все ли предусмотрено? Начальник охраны царских особ генерал-майор Джунковский, сам, видимо, перепуганный донельзя, спрашивая об этом, не говорит, а лает. Возразить бы с достоинством, одернуть нахала — смелости не хватает.
Из Костромы царь должен прибыть на пароходе. А это значит весь отрезок пути надо очистить от всех судов и лодок, по берегам с самой границы Костромской губернии поставить стражников — не реже чем одного через каждые два километра, в лесных местах и того гуще. Да и в самом Ярославле, по подсчетам, требуется не менее тысячи городовых. Где найти такую прорву служителей? Действительно, голова закружится, ни покою, ни сна не будет. Кроме того, выборный губернский комитет внес предложение: пусть каждый уезд, каждая фабрика представят подарки — то, чем они славятся. Шекснинскую стерлядь из Рыбинского уезда, телятину из Углича, полушубки и кружева из Романово-Борисоглебска, в Любимских лесах поймать живого медведя. Последнее удивило Татищева, спросил подозрительно: «Зачем зверя?» — «Как же, как же, — в один голос объявили ему, — на гербе Ярославля изображение медведя с секирой. Символика». Согласился, вписал в распорядок торжества показ хозяина глухих любимских лесов, а теперь что хочешь, то и делай: до встречи царя остались считанные дни, а медведя до сих пор поймать не могут. Хорошо, если забудется, а вдруг спросят: «Ну, порадуйте нас забавой». Кого показывать? Самому в шкуру наряжаться?
Нервы у губернатора куда какие крепкие, а и то под конец стали сдавать, гнал крамольные мысли, а они неотступно следовали за ним: «Хоть бы скорей кончалось все это, обрести бы снова покой, душевное равновесие». Подчиненные его, измученные, пожалуй, больше, чем он сам, еще раньше утратили пыл и думали более определенно: «Господи, зачем все это нужно? Ради какой-то бессмысленной прогулки столько хлопот, переживаний! Будто в России нечем другим заняться…»
Справедливости ради следует сказать: не все так думали, была часть городского населения, которая с возрастающим воодушевлением ожидала приезда царской фамилии. То были ученики реальных училищ и гимназисты младших классов. По какому-то наитию свыше (все-таки наместник бога) государь всея великие и малые… царственным жестом повелел накануне своего прибытия освободить их всех от занятий и экзаменов и перевести в следующие классы. Ошалевшая от радости ребятня носилась по коридорам своих учебных заведений, кричала:
— Ура, царю-батюшке, заботнику нашему! Понимает, кому чего хочется!
11
В ту ночь после обыска Васька Работнов и Родион хорошо постарались — уже утром листовки были на всех этажах фабрики. Люди читали влажные еще странички и хмурились. Затем произошло неожиданное: рабочие самого большого отдела фабрики — прядильного — после недолгих споров встали к машинам. Пока продолжали бастовать ткачи, которых Грязнов еще раз предупредил, что их зарплата будет урезана в пользу работниц этого отдела. Правда, и тут уже не было согласия: пожилые рабочие стояли за то, чтобы забастовку прекратить, а к Грязнову отправить депутацию: пусть не предпринимает никаких мер, пусть все оставит по-прежнему. Депутация пошла в контору, но вернулась ни с чем: принять ее Грязнов отказался, через старшего конторщика Лихачева передал, что решения своего не изменит.
Вечером в каморку к Родиону Журавлеву пришли Маркел Калинин и прядильщик Алексей Синявин. Оба как-то странно поглядывали на Артема и молчали.
Артем сам только что явился с улицы. Несколько часов проторчал у фабрики, надеясь встретить газетчика Павлушу — может, связной знает, что произошло с Бодровым и другими товарищами. Павлуша не появился. Артем сидел у стола, прижав ладони к горячему чайнику, согревал озябшие руки.
Спокойный, несколько медлительный Синявин, выставив плохо гнущуюся ногу — с детских лет изувеченная, — тщательно скручивал цигарку. Несколько крошек табака, оставшихся на ладони, стряхнул обратно в кисет.
— Выходит, помогли фабриканту, — сказал он, не поднимая головы, будто сам себе. — Соображение у него такое было: как бы рабочему не платить и с фабрики не увольнять. Вынужденное, конечно, соображение. И его заставляют обстоятельства: против решения всех фабрикантов не попрешь, самому дороже обойдется. Вот мы тут ему и пришли на помощь: пожалуйста, господин фабрикант, сами бросим работу, мы догадливые.
— Надо было показать людям, как к ним относятся промышленники, если дело касается их прибылей, выразить протест, — сказал Артем.
— Протест, да… все с той же медлительностью, ровным голосом отозвался Синявин. — Он тоже, протест-то, ко времени должон быть. То-то директор легко согласился на забастовку. Тут бы подумать: с чего это он?.. А мы «ура», и никаких. Только душу народа не объедешь по кривой, чувствует он неладное… Потому и считаем: забастовка, а на деле то ли бастуем, то ли балуемся. Несерьезно все вышло у нас…
Артем, которого последние неудачи и аресты товарищей сделали мрачным и неразговорчивым, хмуро взглянул на Синявина. Выходило, что тот упрекает его в неумелости, и это в общем-то правильно. Но почему упрек только ему? Когда-то, еще в совсем недавние времена, такие, как Родион Журавлев, Алексей Подосенов, Маркел Калинин, отец Артема, отец Егора Дерина, считались вожаками, потому что были они еще одиночками и заметно выделялись. Теперь сознательных рабочих все больше и больше. Спрос должен быть общий. Тем более Артем и не считает, что чем-то должен отличаться от других. Если он участвует в каждом столкновении рабочих с администрацией фабрики — любой, выбравший путь борьбы, обязан поступать так же.
— Каждое недовольство рабочих надо использовать, — сказал он Синявину. — Что же, женщины поднялись, требования их справедливые, а мы стой в сторонке, наблюдай? Не получилась забастовка, потому что нет сплоченности. Один отдел стоит, другие не думают поддерживать. Выйдет ли чего?
Молчавший до этого Маркел Калинин покачал седеющей головой.
— А вот так не годится, — с осуждением сказал он. — Ты убеди прежде людей, чтобы поняли: только так, а не иначе делать. Вот тогда увидишь, какая есть сплоченность. Алексей-то тебе правильно втолковывает: и протест ко времени должен быть. Если что-то не ко времени, и себя ущемить умей, перетерпи. Общую забастовку объявлять сейчас не надо было. А уж если так получилось, не бойся признаться в том, что ошиблись. Женщины потребовали своего, и это взбудоражило только ткачей. Грязнов взбудоражил. У него такая цель была. Все другие отделы, услышав о распре мужиков с бабами, позабавились. И то, бабий бунт! Потому и серьезности не получилось. Грязнов своим объявлением подлил масла, да не совсем помогло… А уж ему ой как хотелось, чтобы по вине рабочих была остановлена фабрика… Пятый год научил не только нас, и хозяева поумнели. Нынче вон неугомонных и сознательных уже не увольняют за речи, ищут какого-нибудь проступка. Ивана Еремеева, работавшего на фабрике больше трех десятков лет, прогнали за то, что нашли в кармане клубок бечевки. Приказчик материального магазина цену дал этому клубку в две копейки. К тому же Иван и сам не помнит, как этот клубок оказался в кармане. И почему-то в проходной именно его стали обыскивать? А все дело в том, что Иван правду научился видеть за столько-то лет работы. Обид не сносить. Да еще ему пособие скоро надо будет назначать, потому что человеку уже на седьмой десяток. Пособие должно ему по закону, а Грязнов, как пес цепной, бережет хозяйскую копейку, ищет, как бы не платить. И нашел, в воры Ивана определил. Вот теперь как умеют с нашим братом рассчитываться… Пока все это над Иваном вытворяли, мы где были? Его и суд оправдал, фабричный инспектор за него заступался, одних нас не было. Мы даже не пробовали отбить охоту у администрации к таким штукам. А вот уж тут был бы протест полным и ко времени: каждому ясно, что с ним такое могут проделать. Все бы пошли.
— Дядя Маркел, как ты все хорошо сейчас растолковал. Только почему сейчас? Не поздновато ли? Где ты раньше был?
— А ты, сынок, вроде и не говорил, что там в листовочках твоих будет наляпано.
— Верно, не говорил, так уж внезапно все получилось, — объяснил Артем. — Но сейчас не только о листовке, об Иване Еремееве хочу спросить. Чего же ты молчал, раз всю историю его так хорошо знаешь?
— А вот так, Артемий. Не думай, что все это тебе в попрек рассказано, обо всех нас речь. Опростоволосились, так хоть пусть будет наперед наука.
— Ткачих, с которых началась вся эта заваруха, надо уговаривать работать пока без прибавки, — сказал Синявин. — Поймут они, переждут. Это верно, хозяева стали умными, но мы их все равно мудрее, хотя бы потому, что нас больше. Ничего не поделаешь, будем ждать, копить силы и учиться протестовать, когда следует. Согласен ли, Крутов?
Артем пожал плечами. Правильные слова были сказаны Маркелом и Синявиным. Только вот как научиться ждать, когда все существо твое противится этому?
…И опять потекли на фабрике дни, удручающие своим однообразием.
Теперь все свободное время Артем проводил за книгами. Как-то сходил в книжную лавку к букинисту и попросил подобрать книги, нужные учителю. В руках оказался переплетенный за год журнал «Народный учитель» и еще толстый том, тоже переплетенный, в котором были «История земли русской» и «Русская земля тысячи лет назад». Учителем он не собирался быть, просто, не получая известий от Ольги Николаевны, скучал, а чтение этих книг как бы сближало с нею. Во время случайной встречи с учительницей воскресной школы Верой Александровной Артем узнал, что Ольга Николаевна живет в Ростовском уезде, работает в школе и вроде бы всем довольна.
— Вам-то хоть она пишет? — спросил Артем, втайне надеясь, что в письмах Ольги Николаевны есть что-нибудь и для него.
Вера Александровна засмеялась: ей показалось, в голосе Артема — ревность.
— Как видно, не особенно она любит писать. Всего только одно письмо было. Кланяется она вам.
— И то ладно, — не скрывая своего недовольства, сказал Артем. — Придется, так и от меня передайте то же самое.
Ему подумалось, что Вера Александровна упомянула о поклоне просто потому, чтобы не обидеть его, на самом деле никакого упоминания о нем в письме не было. «Да и что тут ожидать, — раздумывал он. — Ничего не было, ничего и не будет. Лучше уж из головы вон…»
Раз, когда Артем, возвратившись с работы, по обыкновению улегся с книжкой на кровать, в дверь постучали. Вошел Семка Соловьев и сказал, что Родион просит прийти к нему.
В каморке ждали Лельку, которая настойчиво добивалась свидания с Егором Дериным, нынче будто бы ей такое разрешение должны дать. Но не только потому позвал Родион: у ворот фабрики он видел человека, похожего на Спиридонова, человек этот настойчиво приглядывался к проходившим мимо мастеровым. Родион почти уверен, что это Спиридонов, хотя и видел его до этого мельком в коридоре казармы.
Было известно, что Бодрова и всю фабричную группу, кроме Артема, арестовали и уже выслали в разные края. Естественно предположить, что полиция направила к фабрике Спиридонова, единственного теперь человека из группы, знавшего в лицо Артема. Вероятно, полиция намерена установить за ним негласное наблюдение, чтобы потом напасть на след типографии, выявить людей, с которыми он чаще всего встречается.
Эти свои догадки и высказал Родион, советуя поостеречься. Договорились последить за местом возле фабричной проходной, и, если Спиридонов вновь появится, будет видно, что с ним делать.
Лелька прилетела из тюрьмы, как на крыльях, раскрасневшаяся, счастливая.
— Выпускают Егорушку, скоро домой придет.
Артем вскочил, обхватил ее за плечи, закружил.
— Повтори, что ты сказала?
Но уж такова Лелька: даже в радостную минуту остается вздорной. Освободившись, подошла к зеркальцу на стене, разглядывая себя, заметила сварливо:
— Вот о царе-то говорили всякое… А он позаботился. Выпускают Егорушку по манифесту. Сразу после царских праздников выйдет.
Родион, сидевший тут же, поперхнулся от неожиданности, закрыл рот рукой, скрывая смех.
— И смеяться нечего, — обернувшись к нему, зло продолжала она. — Царь-батюшка добрый, он давно бы сделал, чтобы всем — богатым и бедным — было хорошо, да не дают ему, которые народу плохо хотят. Знаю, говорили… И вы тоже смуту устраиваете, а ему и так тяжело.
Артем недоумевал, слушая ее.
— Откуда у тебя все это, Лелька? Белены объелась, что ли? Кто тебе эти поганые слова говорил?
— Поганые? — Лелька сощурилась ехидно. — Не чета тебе те люди, которые это говорили. Я пока к Егорушке добивалась, мне много порассказали, открыли глаза. Царь-то и так много сделал для рабочих, сделал бы и больше, если бы ему не мешали.
— Лель, — попытался образумить ее Родион, — когда отца твоего солдаты застрелили, царь написал им: «Спасибо молодцам-фанагорийцам!» Это я не со слов кого-то, сам перед строем стоял, приказ слушал. Где же его доброта-то?
— А он, может, ничего и не знал, за него написали…
— Ну вот и поговори с ней. — Родион возмущенно развел руками. — Толкую тебе, сам служил в Фанагорийском полку, перед строем его телеграмму читали. А тебе кто-то наплел всякой чуши, ты и веришь.
— А Егорушку все-таки выпускают, — возразила Лелька. — По манифесту царскому выпускают.
— Что же, в такой торжественный случай — триста лет Романовы на троне — и ему побаловаться можно. Сотню-другую тех, чья вина еще не доказана, освободить — беды большой нет. Глядишь, найдутся простаки, вроде тебя, поверят в доброту и забудут о тысячах загубленных, упрятанных в тюрьму и ссылки. На то, поди, и рассчитывает…
— Леля, кто тебе разрешение на свидание давал? — ласково спросил Артем.
— У самого главного офицера была, — не чувствуя подвоха, похвасталась она. — Уважительный дядечка.
— И словоохотливый, видать, — заключил Артем. — Это он тебя так настроил?
— Никто меня не настраивал, — огрызнулась Лелька. — А говорил со мной хорошо… И Егорушку отпустит…
12
«Милый, славный друг! Вот теперь появилась возможность послать весточку о себе: один хороший знакомый, который по-отечески относится ко мне, отправляется в город и зайдет к Вере Александровне; там, думаю, она найдет способ передать это письмо вам.
Вы сердитесь, что вот уже какое время я ограничиваюсь только поклонами через других людей. Об этом сообщала мне Вера Александровна, которая, знаю, все еще тяжело переживает внезапное закрытие воскресной школы, лишившее ее полезной работы. Но что было делать? Не хотела подвергать и ее, и вас дополнительному риску. Мне теперь хотелось бы быть вместе с вами — по себе знаю, как много значит сердечное, товарищеское слово. Но увы…
Рассейте ваши злые сомнения. Строго запрещаю хандрить. Если сейчас мал интерес к общественной жизни, то это временно, давайте думать только так. Что касается наших отношений, пусть будет у нас крепкая товарищеская любовь. Кроме этой любви, никакой другой для меня не существует, потому что она ближе стоит к идеалу.
Если на все смотреть понимающими глазами, думать о том, к чему мы стремимся, то могу сказать о себе: я вполне счастлива. Пусть это не то счастье, о котором много мечтаю, но ведь в теперешних условиях это лучше, чем ничего.
Я получила возможность влиять на души детей, прививать им самые лучшие понятия. Мое страстное желание сделать их такими, чтобы потом, сплотившись в ряды, они смело шли вперед; верю, их могучими молодыми силами будет свергнуто ярмо трясины жизни, вся пошлость окружающей среды.
От Веры Александровны вы слышали название села и волости, где я нахожусь. Добавляю, что это очень глухие лесные и красивые места. Село наше огибает речка, на которую я люблю ходить (зимой она почти не замерзает), как-то ярче и острее вспоминается все, что было до этого в моей жизни. Часто вспоминаю и вас. Не боюсь признаться, встреча с вами во многом помогла мне стать такой, какая я сейчас есть. А я сейчас, не без основания, уже другая — у меня крепкая уверенность в себе, в то, что делаю.
В нашей школе, кроме меня, еще — заведующая, передовая женщина. На днях у нас с церковно-приходским советом было сильное столкновение, из которого мы вышли с честью. Помогает нам в наших делах волостной старшина, очень умный и справедливый человек. Зато много приходится терпеть от священника, который пытается вмешиваться в школьные дела, и местного урядника. Кстати, о последнем со смехом рассказывают, что, когда поступил запрос о том, как производится сбор народных средств на памятник А. С. Пушкину в Петербурге, он написал в ответ: „В вверенной мне волости Пушкина не оказалось. О личности его в нашей волости ничего не известно“.
Так вот эти люди на церковно-приходском совете решили назначить к нам в земскую школу попечителя, человека своего круга. Старшина по нашей настоятельной просьбе собрал волостной сход, который объявил прежнее назначение недействительным и выбрал нового попечителя.
Конечно, для дел, в которых вам приходится участвовать, все это может показаться мелочью, но в нашем положении такая победа очень важна. Не забывайте, что мы находимся в волости, отгороженной от всего живого глухими, лесами.
От своих родителей мне пришлось узнать о несчастной судьбе моего брата. Не вытерпев тюремного заточения, он во время уборки камеры отнял револьвер у надзирателя и пытался убежать. Побег не удался — в него стреляли, и он стрелял. К счастью, никто не был убит. Брата приговорили к повешению, но потом казнь заменили бессрочной каторгой. Родители мои убиты горем.
В последнее время у нас много говорят о предстоящем приезде в губернию царской фамилии. В селе отобрали самых богатых мужиков в добровольную дружину для охраны государя. Волостной старшина, о котором я писала, тоже в их числе едет в город. Он и передаст это письмо. Не удивляйтесь, я ему всецело доверяю.
Дорогой друг! Пусть оберегает вас ваша вера в лучшее будущее, в то, чему мы посвятили свои жизни. Никакие разлуки нас не разъединят, мечтаю увидеть вас, но пока это невозможно.
Ваш верный, любящий друг Оля».
13
В третьем часу утра пароход, на котором плыл царь со своей свитой, прошел мимо Диево-Городища, древнего села на высоком берегу Волги. Верхоконные без дорог поскакали оповещать об этом событии ближайшие к Ярославлю посты. Когда пароход вошел в городскую черту и пришвартовался у Семеновского спуска к специально поставленной пристани, майское солнце уже стояло высоко и нещадно палило солдат 181 Остроленского полка, выстроенных для почетного караула. По пути в Успенский собор, куда прежде всего должен был проследовать царь и где его ждало высшее духовенство, тоже были шпалерами расположены войска и добровольная народная охрана, собранная из проверенных людей со всей губернии. Здесь же под строгими взглядами своих наставников находились ученики средних учебных заведений, которые по знаку распорядителя готовились исполнить гимн и юбилейную кантату.
Не менее волнующее зрелище представляла Ильинская площадь. Светловолосые молодцы в голубых рубахах с серебряными галунами, в русских шляпах, опоясанных лентами, в чистых онучах и лаптях, застыв от напряжения, ждали царского поезда. Эти были пастухи-свирельщики, выписанные для такого случая из бывшего стольного града Владимира.
Все диковины, в том числе и царскую особу, простой народ смотрел только издали. Из-за Которосльной стороны, с фабричной слободки, попробовали было сунуться в город жадные до зрелищ мастеровые. Но плотная стена охранников допустила их до моста через Которосль, дальше, как ни бились, ничего не вышло: без вас шатающихся много. Пришлось им торопиться назад на Большую Федоровскую к храму Иоанна Предтечи. Сюда, около полудня, царь должен был приехать на автомобиле. Старинный златоглавый храм с чудной росписью внутри был достопримечательностью города.
На Большой Федоровской мастеровые старались протолкаться к деревянному помосту, изображающему полушарие, — такой ширины, что перегораживал переулок от забора свинцово-белильного завода Вахрамеева до самых стен двухэтажного дома Поляковой. На досках полушария было начертано крупно: «Россия», ниже буквы «М» и «Н», а по бокам «1613–1913», что означало: Михаил — царь Романов первый, Николай — нынешний. Преемственность и незыблемость царствующего дома! Три сотни детей не старше десяти лет, одетые в костюмы под национальный флаг: синие шаровары у мальчиков и такого же цвета юбки у девочек и красные рубашки и кофточки, поверх белые фартуки, — выстроены были позади этого помоста. Несколько ребятишек постарше стояли на самом помосте — держали над головой надпись: «Боже царя храни», в середине же возвышался двуглавый орел в короне.
Это ли не чудо! Мастеровые, многие из которых уже побывали в трактире «Толчково», лезли напролом, сминая строй охранников. Никакие увещевания не помогали. Охранники были свои, фабричные (ими распоряжался ткач Арсений Поляков, выбранный тысячником, — зарабатывал серебряную медаль: всем охранникам обещали дать медали, командирам — серебряные). Своих фабричных мастеровые не боялись.
Пролезшие вперед разглядывали Полякова, важно шагавшего перед строем дружинников, — в черной тройке, с белым платком в нагрудном кармане, потного от жары и усердия; судили о нем, нисколько не заботясь, слышит он их разговор или нет.
— Эх ты! — изумлялись простодушные. — Арсюха-то в галстухе, что те министр! Такому никакой медали не жалко.
— А как же! — подхватывали рядом. — Его, чай, лобызать будут царственные особы. И при галстухе-то облобызают да сплюнут. А без него как же! Нельзя без галстуха…
— Господа, имейте сознание, — увещевал толпу Поляков. Он даже не сердился, в голосе его просто укор несознательным, которые в такой торжественный день позволяют себе непристойно шутить.
— Арсюха, эй! А поди, тебе и чин обещан? — не унимались шутники. — Не вернешься на фабрику-то теперь уж, в Питербух, чай, возьмут?..
— Пряниками медовыми его кормить там будут. Глядишь, потолстеет шея-то.
Поляков старался отойти от насмешников, вжимал голову в плечи — шея у него и в самом деле тощая, морщинистая, с острым, выпирающим кадыком. А ему неслось вдогонку:
— Ишь ты, еще и в Питере не побывал, а уж нос воротит от своих-то, фабричных.
Посмеявшись, отходили, уступая место другим. День выдался жаркий, ближе к полудню всех разморило. Многие уже сомневались:
— А приедет ли? Что ему тут смотреть? Косые домишки да пыль.
— Ну, нет! Раз сказано — будет. Ему, может, и не захочется — все равно привезут. Царь ведь тоже не всегда делает, что хочет. Он правит и им правят. Согласился раньше, скажут, так выполняй…
Невдалеке, на той стороне улицы, где было посвободнее, стоял Артем. Был в начищенных до блеска сапогах, в синей косоворотке с шелковым пояском, пиджак перекинут через руку — жарко в пиджаке. Рядом Родион Журавлев. Этот еще накануне подстриг свою разросшуюся бороду, сразу помолодел на десяток лет. Лелька Соловьева в цветастом сарафане, с туго закрученными на затылке золотистыми волосами поплевывала семечками. Только что крутился возле них Васька Работнов, но потом ушел в сторону «Толчкова», там интереснее, возле стойки-то.
Вот со стороны лавки Градусова началось движение. Видно, как по запруженной народом улице пробивается конный отряд. Люди шарахаются к деревянным тротуарам, жмутся к домам. Пока это передовой отряд из охраны царя. При его приближении фабричные добровольцы молодцевато подтянулись, более решительно стали отжимать зевак, освобождая проезжее место. Поляков уже охрип от крика:
— Место! Место освободите для государя императора!..
Но государя императора еще нет. Люди вытягивают шеи, привстают на носки. За конным отрядом облако пыли, разберешь разве, что там.
Артему надоела старуха в черном платке, стоявшая рядом. Беспокойная, толкается локтями, нервничает — хочет что-то увидеть.
— Ироды, что делают, — злится она. — Задохнется в такой пылище царь-батюшка. Водой бы улицы-то поливать надо.
Лелька тоже возбуждена, боится, не проглядеть бы чего, вертит веснушчатой шеей. Артем искоса посматривает на нее, потом говорит улыбающемуся Родиону:
— Мне его помазанство видеть непременно надо. Вся жизнь после этого может перевернуться. Буду таким же старательным, как Арсений Поляков или, на худой конец, как наша Лелька. — У Артема хорошее настроение, нет-нет да пощупает письмо в кармане пиджака. Письмо большое, составлено ласково, и есть обратный адрес. Он уже представляет, что напишет в ответ Олечке. А сейчас почему и не подразнить Лельку?
— В ножки брошусь царю-батюшке, — вызывающе обещает Лелька. — Скажу, ругай дуру, плохо думала о тебе, теперь прозрела…
Вся трепещет от нетерпения, ждет царя, в доброту которого поверила со слов жандармского ротмистра Кулябко.
— Валяй, валяй, — подбодрил ее Артем. — Только как ты здесь-то бросаться будешь? Он и не увидит, не оценит.
— А я туда пойду, — решительно объявила она.
Презрительно фыркнула, оглядев Артема, и стала пробиваться сквозь гущу толпы ближе к помосту.
— Неладно шутишь, — упрекнул Родион. — Замнут ее там. Догнать надо.
Артем тоже теперь понял, что переборщил: ради упрямства Лелька не остановится ни перед чем.
— Да погоди ты, не дури, — сердито проговорил он, настигая ее. — Смотри, придет Егор, скажу, как ты с ума сходишь. Косы он тебе повыдергает…
Предупреждение несколько охладило Лельку; испытывающе посмотрела на Артема, видимо, соображая, что Егору и в самом деле может не понравиться то, что она сейчас говорит и делает. Но вслух сказала:
— Не твое дело. Ишь, какой заботливый! Не лезь!
В это время конный отряд жандармов приблизился к деревянному помосту и сразу же стал очищать улицу.
Молчаливо и сосредоточенно. жандармы теснили не только толпу, но и растерявшихся под их напором выстроенных в шеренгу дружинников. Их место тут же занимали невесть откуда появившиеся городовые, упитанные, с тем выражением на лицах, которое бывает у людей сильных, уверенных в себе.
— Это как же… Мы по долгу, добровольно, так сказать… — робко пытались напомнить о своих правах обиженные дружинники. Арсения Полякова, который порывался что-то объяснить конному жандармскому офицеру, лез к лошади, — грубо схватили и швырнули в толпу. Темный галстук его, предмет зависти фабричных, сбился, на сторону, и от этого острый кадык на морщинистой шее ста, л еще заметнее.
— Недоразумение, понимаете… Грубость… — бормотал Поляков, оборачиваясь то в одну, то в другую сторону и ища сочувствия.
Но всем было не до него. На улице показался черный, блестящий лаком автомобиль. Его сопровождали десятки экипажей, в которых сидели наряженные дамы, сановники в мундирах и в штатском, местная городская знать. Жадная до любопытства толпа снова качнулась вперед, стараясь разглядеть человека в белом мундире, вышедшего из автомобиля и тут же окруженного свитой. Городовые с остервенением жали толпу назад. То тут, то там раздавались крики, приглушенные ругательства.
— Где, где он? Который?.. Ой, батюшки, тошно!.. Что вы пихаетесь? — неслось теперь со всех сторон.
Артем на что уж хорош ростом — и то почти ничего не смог разглядеть (бедная Лелька, сжатая со всех сторон, чуть не плакала); на миг мелькнуло лицо с тяжелым подбородком и остановившимися глазами, но тут же царь повернулся спиной: возле помоста выстроились представители городского купечества, к нему обращались с приветственной речью, и он стал слушать.
— …Глубокую признательность… радость посещением вашим… нас и потомства нашего останется незабвенным… — доносились оттуда отдельные слова.
— Веди нас к счастью и чести, государь!
— За процветание царства… единого, самодержавного… Ура!
— Ура! — понеслось с того края улицы, который был отгорожен от мастеровых плотной стеной охранников.
— Ура-а! — вырвалось из мощных глоток городовых.
Потом у помоста все засуетились. Царь, так и не взглянув на густую толпу людей, все еще ожидавшую чего-то необычного, в сопровождении своей свиты направился к храму Иоанна Предтечи. Высшие чиновники, именитое купечество, следуя за ним, со слезами умиления и восторга все еще продолжали выкрикивать здравицы. Никому из них не было дела до запруженной людом улицы. В пятом году эта серая масса заставила их бледнеть от страха. Но потом все пришло в норму. Оправившись от испуга, они отомстили толпе, пытавшейся угрожать им и их благополучию. От стыда за свою временную слабость были бессмысленно жестоки, беспощадно подавляли каждую попытку протеста.
Сейчас они упивались торжеством. За густыми рядами городовых чувствовали себя безбоязненно.
— Темка, ты хоть чего-нибудь видел?
— Все, что хотел, видел. А ты, Лелька, что видела?
— Затылки. Впереди одни только затылки. Меня так сдавили, я чуть не кричала. Царя-то ты видел?
— Угу. Еще как видел.
— Ну и что? Какой он?
— Да вроде ничуть не изменился.
— Шутишь все. Я спрашиваю, выглядит как?
— Обыкновенно выглядит. Вон нашего Маркела приодеть, вполне сойдет. Только не согласится он, обидится…
— Да ну тебя! Никогда ничего серьезного не добьешься. Почему он не сказал чего-нибудь нам? Мы же ждали?
— Глупая ты, Лелька. Об чем же он с тобой говорить будет?
— А я и не о том вовсе, чтобы со мной. Его тыщи народу ждали. Мог бы и сказать что-нибудь.
— Побоялся. Подумал: «Я скажу слово, мне в ответ десять. Не переспоришь». Вот и промолчал.
И Артем, и Лелька направлялись к тому месту, где оставили Родиона. Из Предтеченской церкви царь уехал сразу — машину подали к самой паперти. Не ожидая больше ничего интересного, народ расходился. Поискали, поискали Родиона, но его уже не было. Видимо, ушел. Зато встретили Ваську Работнова. Веселого, довольного собой и вообще всем миром. Довольным было его широкое, сонливое лицо, довольными казались залитые вином глаза. Васька с интересом наблюдал за старухой в черном платке, которая до этого, во время смотрин царя, пихала Артема локтем сетовала, что улицы не политы водой. Сейчас, она, оглядывая прохожих маленькими хитрыми глазками, набожно крестилась и приговаривала в расчете на слушателей:
— Вот и слава богу, повидала царя-батюшку… Теперь и помирать можно…
Васька, покачиваясь перед ней, дивился, крутил головой.
— Помирать! Да ты что, бабушка, — с ласковой укоризной сказал он ей. — Помирать… А хоронить-то тебя, бедную, кто будет? Чай, некому?
Старуха подозрительно оглядела сначала его, потом подошедших Артема и Лельку. Видимо, ничего опасного для продолжения разговора не нашла.
— Эх, касатик, — запела она. — И дочек, и внуков хватает. Поверишь ли, такой содом в доме стоит. Одних внуков шестнадцать. Есть кому прибрать…
— Шестнадцать! — удивились слушатели. — И все в одном доме? Как же ты с ними, бабушка, ладишь?
— Лажу. — Старуха уже забыла, с чего начался разговор, переключилась на семейные дела. — Путаю только, — жаловалась она. — Васька… Гришка… ну, это еще так-сяк. А вот есть Наташка да Машка, их не отличишь. Наташка-то, правда, белее лицом. Да ведь как заревут, обе красные. Не житье — мученье, прости господи…
Слушатели хохотали. Отсмеявшись, Васька пьяно махнул рукой.
— Тогда… и-ик… и давай… того, бабуся, куда собралась. Внукам разгульнее будет. А то… и-ик… шестнадцать… того…
— Да ты что, охальник, говоришь-то! — вскинулась на него старуха. — Да я сейчас в полицию тебя стащу, мазурик ты этакий! Ишь, смеяться вздумал!
— А ты же сама… того… собралась, — защищался Васька, несколько удивленный ее яростью. — Говорила же: «Повидала царя-батюшку, теперь помирать можно». Говорила?..
— А ты больше слушай! Я это к присловью сказала… Чтоб тебе пусто было! Дармоед! Хулюган!
— Я не дармоед, — пытался объяснить ей Васька. — Я это самое, как все… мастеровой. — Он помахал перед своим носом рукой. — И… и-ик… не хулюган. Хулюган — трактирщик в Англии… всех грабил. Фамилья у него такая. — Ткнул пальцем в Артема. — У него спроси, сам, говорит, читал в книге… Не грабитель… — Теперь он помахал рукой перед носом старухи.
— Люди добрые, ратуйте! — завопила старуха. Бросила на Лельку злобный взгляд, ругнулась: — А твои бесстыжие глаза что смотрят! — И опять на всю улицу: — Ратуйте, люди! Ратуйте!..
Пришлось ребятам спасаться от разъяренной старухи бегством.
Глава четвертая
1
Провинциальный гимназист шестого класса, сын бухгалтера Швырева, случайно оказавшийся в день празднования юбилея фабрики на рабочей сходке и с увлечением предрекавший возможность революционной ситуации в связи с обострением положения на Балканах, выглядел куда проницательнее своего правительства. Кто знает, если бы его речь — «Балканский вопрос» — стала достоянием многих и была принята всерьез, царское правительство, может, и подумало бы — вступать или не вступать в империалистическую войну. Но гимназиста жестоко и несправедливо выпороли, речь его по настоятельной просьбе перепуганного папаши была надежно скрыта от общественности фабричным приставом Фавстовым, и… разразилась катастрофа…
В июне 1914 года сербский студент Гаврила Принцип убил наследника австрийского престола Франца Фердинанда. Германский кайзер Вильгельм, давно надоевший всему миру воинственными речами, выразил горячее сочувствие другу — австрийскому императору Францу Иосифу — и посоветовал ему наказать Сербию. Для кайзера убийство престолонаследника показалось подходящим поводом для начала желанной ему войны (он имел чин генерала, а какой генерал, если ни разу не посылал своих солдат на убой!).
Австро-Венгрия по совету кайзера объявила Сербии войну. А уже спустя неделю в войну включились Германия, Англия, Франция и Россия.
Война шла за передел мира, за рынки сбыта, но каждое правительство старалось дать объяснение своего участия в ней, по возможности убедительное и непохожее на истину. Скажи открыто, что Германии захотелось отнять колонии у Англии и Франции, отторгнуть от России Прибалтику и Украину; Франции — возвратить потерянные ранее Саар и Эльзас-Лотарингию; Англии — нужен арабский нефтяной Восток; России — турецкий город Константинополь и черноморские проливы, — скажи об этом открыто, и правительства рисковали бы быть сброшенными возмутившимися народами. Поэтому и появлялись далекие от правды объяснения. И прежде всего, был брошен в полную силу клич: отечество в опасности!
В скором времени в войне участвовало более тридцати стран мира, и народ каждой страны шел в окопы защищать свое отечество. От кого? Казалось бы, такой вопрос напрашивался сам. Но первое время, как это ни странно, многие и многие над этим не задумывались. Шли под пули, считая, что участвуют в войне за справедливость. Понадобился немалый срок, прежде чем наступило прозрение.
2
От фабричной конторы в сторону Большой Федоровской улицы неслись легкие рессорные дрожки с кожаным откидным верхом. Дутые шины мягко шелестели по мокрому булыжнику, раскидывали грязь в выбоинах. Только что шел дождь, с резким ветром, и все вокруг посерело — и стены домов, и заборы, и дощатые тротуары, по которым шли редкие прохожие. Было по-осеннему холодно и уныло.
Оглядываясь, Грязнов зябко поеживался. Он сидел сзади кучера, опираясь на трость, сидел недовольный, с усталостью на лице. Недоволен он был тем, что его в самый разгар дня оторвали от дела, заставили ехать в жандармское управление — утром позвонил ротмистр Кулябко и просил срочно прибыть. Усталым был потому, что все последние недели дел было много, и все эти дела оказывались неотложными, требовавшими его вмешательства. И он устал.
Кучер Антип Пысин, вот уже двадцать лет ездивший с ним, сутулил широкую спину, ерзал на сиденье, покряхтывал. Грязнов знал по этой примете, что кучеру хочется говорить, — что-то его тревожит, но он еще не решается начать разговор, обдумывает, как лучше повести его. Сейчас лицо Антипа примет угрюмое выражение, он будет отводить глаза и только после этого что-нибудь скажет.
Грязнов был в пальто, в шляпе и все-таки зяб.
— Подними-ка верх. Что-то дует, — приказал он кучеру.
Антип придержал лошадь, поспешно стал натягивать кожаный полог. Морщинистое, бородатое лицо его и в самом деле было угрюмо.
— Машиниста Тюркина с Передков не знаете? — сдержанно спросил он, стараясь не глядеть в глаза Грязнову.
— Ты считаешь, что я его должен знать? — усмехнулся тот, откидываясь на спинку сиденья. Теперь, когда над головой была крыша, не было пронизывающего ветра, сразу стало теплее, и он свободно расправил плечи.
— Оно, конечно… не со всеми знакомство имеем, — почему-то вздыхая, проговорил Антип и хлестнул лошадь, прикрикнув: — Балуй у меня!.. Сродственник у него, у Тюркина… — продолжал он. — В каторжные работы на десять лет упекли.
— Значит, заслужил. Кого же зря на каторгу шлют? — благодушно заметил Грязнов. Его внимание привлекла девушка с толстой косой за спиной, шлепавшая босыми пятками по мокрому деревянному тротуару, — несла полные ведра на коромысле и еще одно в руке и словно не чувствовала тяжести. Когда поравнялись, пристально посмотрела на Грязнова и тут же равнодушно отвернулась. Равнодушие ее почему-то неприятно кольнуло.
— Ничего не сделав, на каторгу не попадешь, — добавил он жестко.
— Не знаю, господин директор… Случай-то с ним был больно неподходящий… Дурацкий случай.
— Это, брат ты мой, всегда так. Сначала переступят закон, а потом отговариваются: я-де ничего такого и не делал. Зачем? Пошто? Все это известно.
— Не скажите, господин директор, — решительно не согласился Антип. — Вот возьмите во внимание: надо ли отдавать честь офицеру в публичном доме? Есть ли такой закон, коли по одному делу пришли?
Грязнов удивленно уставился на него, нелепость вопроса позабавила.
— Зря спрашиваешь, — усмехнувшись, сказал он, — Я в армии не служил, устава не знаю.
— А я вас по-человечески, не по армейскому уставу… Вот сами посудите. Встречаются в этом доме подпоручик и солдат, сродственник Тюркина то есть. Он хоть и в форме, а честь не отдал, постеснялся, значит, или не захотел. Подпоручик ему приказывают взять под козырек и ругаются матерными словами… Али не обидно? Солдат, сродственник то есть, говорит: в этом доме честь отдавать не полагается, тут все одинаковы. Случись рядом два писаря из военного госпиталя, тоже стали втолковывать офицеру, что честь здесь отдавать не полагается. Подпоручик же были выпимши и еще молодые, горячие, и на тех набросились, шашкой махаются. Его и вытолкнули на улицу. А тут городовые… Судили. Сродственнику-то десять лет, молодой еще, дескать, солдат, не все понимает, а писарям по двенадцать. И всем каторга… Офицера сторону суд-то взял, его защищал. А разве справедливо?
— Ты, братец, забываешь, что сейчас военное время. Нужна дисциплина. Без нее мы врага не победим. Может, это и жестоко было наказывать, но необходимо. Для поддержки дисциплины было сделано.
— Не смею возражать, господин директор, но по мне — вредная она, такая дисциплина. Доведись быть солдатом и знать этот случай, первую пулю пущу в того офицера, а потом уж во врага, потому что он, офицер, — первый мой враг, я его вижу, могу пощупать. А тот враг для меня невидим.
— Как это невидим? — спросил Грязнов, которого уже начал заинтересовывать ход рассуждений Антипа. — Внешний враг напал на нашу священную землю… Слепой только может так говорить.
— А вы послушайте, как она, война-то, началась… Спрашивают этого Гаврилу: «Скажи, Гаврила Принцип, зачем ты убил царевича?» — «А я его по своему принципскому понятию порешил», — отвечает. А что такое принцип, принципское понятие то есть? Умные люди говорят, дурость все это. Вот и выходит: по дурости война-то началась. И меня в эту дурость хотят втянуть. Я не согласен.
— Слава богу, нас с тобой в окопы не пошлют, — проговорил Грязнов, которого развлекло понимание Антипом причин войны. — Война для нас пройдет стороной.
— Стороной, конечно… — не сдавался кучер. — Братуха у меня в ратниках. Какая уж тут сторона… Осмелюсь сказать, господин директор, мне и здесь война поперек горла. Может, торговцам, которые спекулируют, она по душе. А мне думать надо, как семью кормить.
— Ты же пользуешься продуктами из фабричного лабаза, — упрекнул Грязнов. — Цены там сносные. Чего жалуешься?
Как инженер и директор крупнейшей фабрики Грязнов мог считать начавшуюся войну за благо: с первых дней были получены заказы военного ведомства, и фабрика стала работать в полную силу; помимо поставок рубашечной ткани и миткаля, механические мастерские налаживали изготовление станков для артиллерийских снарядов. Фабрика работала, цены на продукты в фабричном лабазе всегда были ниже рыночных. Последним Грязнов больше всего гордился. По опыту японской войны он предугадал, что в ближайшие месяцы после начала военных действий все вздорожает, и потому, пока еще цены на продукты питания не подскочили, убедил Карзинкина сделать закупки. Владелец фабрики, привыкший во всем доверяться Грязнову, охотно согласился с ним. И теперь не только фабричный лабаз, освобожденные из-под хлопка склады были забиты мукой, крупами, сахаром. Городские заводчики и фабриканты диву давались: у себя на предприятиях жалованье рабочим они подняли почти вдвое, и все равно рабочие были недовольны — так быстро шло вздорожание жизни, а на Большой мануфактуре с двенадцатью тысячами мастеровых оклад оставался такой, какой и был до войны, и мастеровые не выказывали особого беспокойства, по крайней мере, крупных забастовок не происходило. Та самая Анна Ивановна Дунаева, владелица табачной фабрики, которая говорила, что она «лучше копейку прибавит городовым, чем полкопейки рабочим», не скрывая своего восхищения, заметила Грязнову:
— Алексей Флегонтович, быть бы вам министром, может, и порядка в стране стало больше. Чего бы я не отдала, появись только такой человек на моей фабрике!
Разговор происходил на совещании представителей фабрик и заводов города, работающих на военное ведомство. Грязнов только что рассказывал, как ему удается обеспечить нормальное течение дел на фабрике, не осложняемое выступлениями и забастовками рабочих; до этого он по просьбе губернатора подготовил подробную записку и сейчас, по существу, зачитал ее. Суть записки была в том: правление фабрики цены на продукты в своей лавке старается держать ниже рыночных, продукты выдаются не на деньги, а по заборным книжкам, только своим рабочим и в строгом ограничении. От продажи припасов по сниженным ценам владелец несет убытки, но они с лихвой окупаются, так как затраты на выплату рабочим остаются более низкими, чем на других предприятиях, не имеющих продуктовых лавок.
Польщенный словами богатой и красивой наследницы, Грязнов сказал ей:
— Это было бы совсем нетрудно — заполучить такого человека. Необходимо ваше решение.
Она с удивлением, и вроде бы задумываясь, посмотрела на него:
— А вы могли бы мне помочь решиться? — с вызовом спросила она.
— Быть рядом с вами, — мечта, недоступная обычному человеку. Обычный человек даже не осмелится подумать, чтобы помочь вам составить решение.
— Вы — не обычный, Алексей Флегонтович, — сказала Анна Ивановна, тонко усмехаясь. — Однако не лишне держать в памяти примеры, бывшие с другими. Печальные примеры… Римский-Корсаков, попробовав добиться развода, потерял доверие общества и в конце концов — губернаторское кресло.
— Мне бы не лишиться вашего доверия. Все остальное не имеет для меня цены, — любезно сказал Грязнов.
Дунаева поблагодарила его улыбкой.
— Я подумаю о вашем предложении, — прощаясь, сказала она.
Разговор состоялся шутливый, но нет-нет да и приходило в голову: если бы судьба связала его с Дунаевой и он стал владельцем собственного крупного предприятия, с какой бы охотой вкладывал он в него все свое умение и талант. Не скажешь, конечно, что сейчас он не отдает всего себя: он любит свое дело и как инженер и директор много сделал для фабрики; по примеру мастеровых, заявивших в пятом году Карзинкину: «Рабочие своим трудом откупили у вас фабрику, она уже принадлежит им», он мог бы повторить то же самое владельцу: «Я своим многолетним трудом и стараниями откупил у вас фабрику…» Он умел работать в полную силу. И все-таки будь он владельцем собственного предприятия, у него нашлись бы такие силы, такая сноровка, которые он пока с трудом представляет и сам. Нашлись бы! «Ах, Анна Ивановна, Анна Ивановна, — с сожалением сказал он себе, — если бы вы были в те годы, когда мне казалось, что женатый человек значительно солиднее выглядит в обществе, и больше для этого была заведена семья…»
Антип все что-то еще бубнил о спекулянтах, мешал Грязнову сосредоточиться на приятных мыслях.
— Сдается, братец, ты забыл, куда мы едем, — сказал Грязнов, намереваясь попугать кучера. — В жандармское управление!.. В то время, когда война возродила дух нации, всколыхнула волну патриотизма, ты говоришь черт знает что. Ну-ка расскажу там о твоем настроении, и быть тебе на каторге, не хуже того родственника машиниста Тюркина. Не подумал ты об этом?
— Я, господин директор, сказываю, что мне сказывали, — ответил Антип. — Оно, правда, и свое мнение имею…
— Смотри-ка лучше за дорогой. Не ровен час, задавишь кого, философ.
Проехали дамбу и мост через Которосль. При въезде на Большую линию с торговыми лавками столкнулись с возбужденно кричавшей толпой. Двое мужиков в клеенчатых фартуках, толсторожие, — видно, мясники — волокли низенького, плотного человека без пиджака, в одном жилете поверх рубашки. Лицо у человека было испуганное, красное, он дико вращал глазами, сопротивлялся. Толпа человек в тридцать шла следом, сыпала проклятиями. Ближние к толстому человеку в жилете старались толкать его в спину, орали. Антип, придержав лошадь, нагнулся с облучка, спросил проходившего господина в чиновничьем мундире, что случилось и кого волокут.
— Опять, значится, шпиена поймали, — выслушав чиновника и обернувшись к Грязнову, сообщил он, хотя Грязнов и сам слышал ответ. — Булгахтер с пивного завода «Северная Бавария». Немец. И откуда их только понабралось, шпиенов этих? — сокрушенно закончил он.
3
— Сюда, Алексей Флегонтович, пожалуйста, в креслице. Присаживайтесь, отдыхайте. Удобно ли вам будет? Курите… Ах, да, прошу прощения.
Удостоверившись, что Грязнов сел так, как было задумано, — лицом к свету, ротмистр Кулябко довольно потер руки и продолжал с проникновением в голосе:
— Вот какие дела у нас, Алексей Флегонтович. Да… Пришлите мне Фриде…
Вперил строгий взгляд в гостя, стараясь уловить малейшее изменение в лице.
Грязнов с удивлением смотрел на него — ничего не понимал.
— Что с вами, ротмистр? — спросил недоуменно.
Сам не менее обескураженный тем, что заранее приготовленные слова не произвели должного впечатления, Кулябко моргнул, сказал, смешавшись:
— Да нет, просто шутка такая. Не слышали? Пришлите мне Фриде… — И опять смотрел в лицо гостя, но, кроме разгоравшейся досады, никакого изменения.
«Что за черт, — думал ротмистр, — похоже, он и вправду ничего не понимает…»
А как все могло быть удачно. Вызывая Грязнова, он представлял, как тот, услышав «Пришлите мне Фриде», вздрогнет, растеряется, — тут ему следующий вопрос, утвердительный: «Рассказывайте все честно, дорогой Алексей Флегонтович, давно ли вы связаны с внешними врагами Отечества…»
Дальше… Дух захватывало, что могло быть дальше. Имя ротмистра Кулябко, доселе мало кому известное, раскрывшего лиц, причастных к военному шпионажу, прогремит и в столице. Повышение… Награды… И каких лиц! Кто бы подумал!..
— Вы меня оторвали от дела, чтобы сообщить эту шутку? — с вежливой язвительностью осведомился Грязнов. Теперь досада на его лице сменилась злостью. — Какая у вас нужда ко мне? Может, вы о той типографии, которую ваши молодцы не могут обнаружить? Пожалуйста… Мне, право, некогда.
Наступило неловкое молчание.
— Хорошо, — согласился Кулябко. Он принял начальственный вид. — Вам знакома Елизавета Шикоро?
Теперь он мог наслаждаться произведенным впечатлением. Умудренный жизнью, солидный человек, сидевший перед ним, покраснел, как мальчишка, в жестком до этого взгляде отразилось смятение.
— Да, — стараясь быть спокойным, подтвердил Грязнов, — я знаю эту женщину… знаком был с нею. И что из этого?
— Многое… Елизавета Васильевна Шикоро арестована по подозрению в военном шпионаже.
— Это невероятно! — вырвалось у Грязнова.
— Что — невероятно?
Грязнов вспомнил, как только что на площади тащили толстого человека с испуганным лицом — бухгалтера пивоваренного завода «Северная Бавария», припомнились и слухи о поимке в разных местах губернии немецких агентов. Шпиономанией болело все общество: от простолюдинов до высших слоев чиновничества. Чего доброго, и этот голубоглазый, с длинным, вытянутым лицом жандармский офицер посчитал его причастным к шпионажу.
— Невероятно, что вы вызвали меня по этому делу. Знакомство мое с Елизаветой Васильевной, с этой дамой, было очень короткое и, так сказать, чисто личное…
— Она другого мнения, — возразил Кулябко, и по его тону можно было понять, что он нисколько не верит Грязнову. — По словам арестованной, вы даже паспорт ее храните.
— Но позвольте!.. Что за чушь!.. Ее паспорт в гостинице…
… В вагон поезда Грязнов вошел походкой юноши, распространяя вокруг себя запах вина и одеколона. На душе было легко, приятно кружилась голова от выпитого шампанского, в ушах все еще звенели тосты. Пили за…
Да, пожалуй, легче перечислить, за что не пили. Карзинкин был. — сам бог. После тостов летел на пол дорогой хрусталь. Звон… Крики… Карзинкин поощрительно усмехался, требовал от оркестра бравурных маршей, хрипло и воинственно пел. Даже обычно сдержанный Грязнов поддался общему бесшабашному настроению. А что ему? На фабрику он привезет хорошие известия: отныне Большая мануфактура будет работать на военное ведомство. А это не только полная занятость рабочих, дополнительные наградные от прибылей служащим, это — установление на фабрике жесткой дисциплины, ответственность: за агитацию и неповиновение — по законам военного времени. Наконец-то карающая рука закона будет сдерживать смутьянов. Все для победы, все во славу русского воинства! Это совсем другое, чем в мирное время. Здесь не может быть ропота. Кто мешает победе, тот враг своего Отечества. Он должен быть презираем. Попробуйте, господа большевики, поднять голос, ваши же союзники по партиям первые поднимутся на вас. Война возродила дух нации!.. Правда, где-то подсознательно закрадывалась другая мысль. Японская война, короткая и бесславная, привела к революции. Такой же взрыв патриотизма был вначале, те же тосты во славу воинства… Не вызовет ли новая война нечто подобное?.. Но мысль эта, неоформившаяся, робкая, при всеобщем возбуждении казалась кощунственной…
Грязнов не пошел в душное купе, стоял в коридоре у открытого окна. Остался позади шумный вокзал с провожающими, замелькали в вечернем мягком свете станционные постройки. В вагоне шла деловая, несколько суматошная жизнь, какая бывает в начале пути. Потом постепенно все стихло.
Поезд приходил в Ярославль утром, можно было с удобством выспаться. Но спать ему не хотелось, и он стоял у окна, подставляя лицо свежему ветру и разглядывая проносившиеся теперь среди зелени садов небольшие деревеньки. Ближе к станциям среди сосен проглядывали причудливо изломанные крыши дачных домов.
В какую-то минуту Грязнов почувствовал, что он в коридоре не один и его разглядывают. Он оглянулся. Невдалеке от него, тоже у окна, стояла белокурая женщина в сером легком платье. Он поклонился. Женщина улыбнулась. Она была молода и хороша собой. И особенно приятно было Грязнову, что в разговоре, который у них завязался, она была непринужденной, без какой-либо тени кокетства, желания обязательно понравиться — без всего того, что обычно бывает у женщин при случайном знакомстве.
— А вы знаете, — посмеиваясь над собой, говорила она, — мой отец тоже инженер, но, убейте, — не знаю, чем он занимается.
Лиза, как вскоре стал называть ее Грязнов, с малых лет жила в Лодзи, у тетки, младшей сестры отца, — отец, после смерти ее матери, женился на другой женщине и жил в Петербурге. Сама она тоже назвалась вдовой. Ехала сейчас к брату, который отбывает воинскую повинность и находится на излечении в полковом лазарете. Его должны были освободить от службы по болезни. Лиза хотела посодействовать, чтобы увольнение его состоялось как можно скорее…
Встреча с молодой красивой женщиной занимала Грязнова и в последующие дни. И когда в контору принесли записку от нее, он не удивился, словно ожидал, что так и должно случиться.
«Многоуважаемый Алексей Флегонтович, — прочитал он. — Оказалась одна, без друзей и знакомых. Ужасно скучаю. Не найдете ли возможным разделить мое одиночество? Проживаю я в гостинице Кокуева».
Не раздумывая, Грязнов поехал к ней.
Лиза снимала дорогой номер из двух комнат, окна которого выходили на площадь. Прямо перед глазами сиял новизной только что отстроенный театр имени Федора Волкова. Тяжелые бархатные портьеры, кожаные мягкие кресла, стол, заставленный винами и закусками и прикрытый белоснежной салфеткой, — все это Грязнов оглядел с любопытством, стараясь по внешнему впечатлению составить мнение о самой хозяйке.
— Милый Алексей Флегонтович, как хорошо, что вы откликнулись, — обрадованно говорила Лиза, усаживая его в кресло. — Умираю от скуки. Все дни и ото всех только и слышу: война, война… Спорят, митингуют и, кажется, чего-то ждут. Ждут каких-то перемен…
— Перемены уже есть, — сказал Грязнов, любуясь ее взволнованным, разрумянившимся лицом. Она сидела напротив него на диване, была в простеньком, с открытым воротом платье, такая домашняя и желанная. — Перемена в людях, — объяснил он. — Сонная, обывательская жизнь уходит. Люди теперь стали жить сложнее, насыщеннее.
— Ах, только бы брата вызволить, ничего больше не хочу, — горячо проговорила она. — Я вас отвлекла от дел, Алексей Флегонтович. Догадалась, когда уже отправила записку. Вы уж не сердитесь очень-то.
— Что вы, что вы, — заулыбался Грязнов. — Я ведь только и думал в эти дни, как бы повидать вас. Что с братом? Долго вы еще намереваетесь пробыть у нас.
— Право, не знаю. Он был в Костроме, и все эти дни я провела там. Теперь его перевели в Ярославль. Пока неизвестно, отпустят ли. Из Костромы так поспешно уехала, что оставила в гостинице вещи. Собираюсь завтра за ними. А потом видно будет… Вы что пьете, Алексей Флегонтович? Есть шампанское… Подвигайтесь к столу.
— Я бы мог составить вам компанию в завтрашней поездке, — предложил Грязнов. — Чудесная погода… большой пароход… Как это прекрасно! Не поверите, живу у Волги и не вижу ее. Но, может, буду в тягость?
— Вы, наверно, сами не знаете, какой вы добрый, хороший человек, Я так рада, Алексей Флегонтович, что судьба свела меня с вами!..
На следующий день Грязнов заказал каюту на пароходе, идущем до Нижнего Новгорода. Договорились, что во время двухчасовой стоянки в Костроме Лиза съездит в гостиницу за вещами, и они поплывут дальше. После этим же пароходом возвратятся назад. Дома и на фабрике Грязнов сказал, что едет в деловую поездку в Кострому.
Погода была великолепная — солнечная и почти без ветра, каюта первого класса оказалась чистой и уютной, рядом — красивая и желанная женщина, — все располагало к тому, что прогулка по Волге оставит неизгладимое впечатление. Так оно и было до Костромы…
На пристани в Костроме Лиза села на извозчика; Грязнова она не взяла с собой: «Зачем, это же быстро». Когда уже был дан третий звонок, а Лизы все еще не было, Грязнов сошел с парохода. В каюте он обнаружил забытую Лизой сумочку. Ему и в голову не пришло, что с Лизой что-то могло случиться, он просто решил, что она обманула его. Он купил билет на обратный пароход и вернулся в Ярославль. Сумочку, в которой, как видно, были документы, переслал в контору гостиницы.
— Вот видите, Сергей Никанорович, — заключил Грязнов, взглядывая в холодные голубые глаза жандармского офицера, внимательно слушавшего его, — с нравственной точки зрения я выгляжу в этой истории скверно. Но и только…. Удовлетворяет ли вас мой рассказ?
— Ваш рассказ во многом сходится с показаниями госпожи Шикоро, — ледяным тоном произнес Кулябко. — Вот бумага, перо. Прошу вас, пишите объяснение.
— Это так необходимо? — Грязнову очень не хотелось, чтобы его имя осталось в записях жандармского управления, и в голосе его даже прозвучали просящие нотки. — Сергей Никанорович, я же рассказал вам все, не скрывая. Зачем же более?
— Необходимо. Таков порядок.
— Но я даже не знаю, как и с чего начать?
— О, это несложно. — Кулябко достал исписанный лист бумаги, протянул Грязнову. — Можете использовать как образец.
Грязнов скрипнул зубами, перескакивая строчки, стал читать.
«Константин Алексеевич Филимонов, 30 лет, чиновник ведомства учреждений императрицы Марии… служу в комитете попечения об увечных воинах и брошенных детях, Петроград, Выборгская сторона, Нижнегородская, 17.
Приехав в Кострому для сбора пожертвований, остановился в гостинице Старый Двор; в коридоре ежедневно встречал даму, которая держала себя свободно, делая улыбку при встрече. Я поинтересовался у швейцара, что за личность, тот ответил мне, что с нею можно познакомиться. И я, случайно встретившись с ней у телефона, разговорился. Представилась Елизаветой Васильевной Шикоро, замужней женщиной, приглашала несколько раз к себе… Одно обстоятельство меня удивило: пользовалась изысканным столом, тратя на это 10–12 рублей в день, бывало, в номер подавалось шампанское и счет на 30–40 рублей. Получала она за это время откуда-то сто и триста рублей. Купила два платья…»
Грязнов откинул листок, желваки ходили на его скулах. «Это он нарочно подсунул, чтобы унизить меня, поиздеваться…»
— Девица Шикоро, так она значится в документах, — говорил между тем Кулябко с кривой усмешкой на губах, — действительно после смерти матери воспитывалась у тетки, жила на ее средства. Но вот-с, беда. В одно прекрасное время тетка выходит замуж. Муж предлагает найти воспитаннице занятие. И она находит его — поступает в цветочный магазин. Представьте, с какой выгодой работает магазин. Интересная, обаятельная девушка, в совершенстве владеющая русским, польским и немецким языками. Обратите внимание, немецким. Да-с… Недолго продолжалась ее работа. В одно прекрасное время Шикоро уезжает в Берлин. И вскоре сюда… Уясняете, Алексей Флегонтович? Здесь заводит обширные знакомства, ведет интенсивную переписку… В письмах требует денег. Для широкого знакомства требуются средства…
— Не вижу в этом намека на шпионаж, — возразил Грязнов. — Вам известно, что она приехала хлопотать за брата?
— Брата, как такового, нет. Человек, которого она выдавала за брата, рядовой Пултусского полка некто Венский. При наведении справок оказался сыном хозяйки квартиры, в которой до поездки проживала Шикоро.
— Что вы все-таки от меня хотите? — с ненавистью спросил Грязнов, разглядывая самодовольно улыбающегося ротмистра. «Цветочница из магазина… Берлин… Рядовой Венский… С ума сойти можно. Неужели так искусно лгала? Не может быть, ничего такого нет, придумывает ротмистр. И как нагло ведет себя со мной! Что это? А будь на моем месте другой, не имеющий такого положения в обществе?.. Что тогда? Заниматься дурацким розыском, будто нет других, более важных дел? Непостижимо! Бездарный чиновничий аппарат…» И опять, как и до этого, закралась мысль о японской войне и ее последствиях: «Революция… Все будет зависеть от действий правительства… А какие действия?»
— Прежде чем я буду считать себя свободным, — жестко сказал Грязнов, — потрудитесь, Сергей Никанорович, объяснить, что значат слова: «Пришлите мне Фриде», которыми вы старались меня огорошить в самом начале? Видите ли, из всей нашей беседы я понял, что вызов мой к вам чистейшее недоразумение. Я вынужден буду обратиться к его сиятельству графу Татищеву. Он найдет возможность оградить меня от нелепых подозрений.
— Вот вы и рассердились, Алексей Флегонтович. — То ли неприкрытая злость Грязнова, то ли упоминание о губернаторе заставили ротмистра стать учтивее. — Никаких подозрений, уверяю вас, но дело… Вот, изволите ли, объяснение чиновника, которое вы читали. Чиновнику этому помогал в сборе пожертвований, сопровождал его в поездках костромской полицмейстер. И он не обиделся, посчитал за долг тоже дать свое объяснение. Интересы государства, Алексей Флегонтович. А как же!
— Если вы считаете, что в этом состоят интересы государства, с божьей милостью, продолжайте. Мне разрешите откланяться.
— Ай, как нехорошо получилось. Не обессудьте. Не думал… Но вы хотели узнать, что означает «Пришлите мне Фриде». Не так ли?
— Да. Любопытствую.
— Извольте. — Кулябко порылся в бумагах, лежавших перед ним на столе, подал почтовую открытку, исписанную мелким почерком. — Извиняюсь, немецкий знаком вам? А вот переводик.
Грязнов, разглядывая открытку, мотнул головой, сказал:
— Разберусь…
«Несмотря на мои повторения, я в эту ночь снова получил телеграмму. В субботу я послал вам 50 рублей. Не могу себе представить, что вы за два дня израсходовали. Я хочу сперва кое-что видеть, сперва пришлите мне Фриде, а затем будем дальше разговаривать». — Грязнов прочел текст и раз, и второй, посмотрел на жирно подчеркнутые слова «Пришлите мне Фриде», потом взглянул на застывшего в ожидании ротмистра.
— Не понимаете? — спросил тот.
— Совершенно не понимаю.
— Ну, видите ли, — снисходительно стал объяснять Кулябко, — вам, незнакомому с нашей работой, трудно разобраться. А тут обычный шифр. И в других письмах все время требование прислать Фриде, а тогда уже будут и деньги. «Прислать Фриде» — это получить интересующие кого-то сведения военного характера. Уяснили?
— У вас богатая фантазия, ротмистр, — с иронией заметил Грязнов. — Это же надо додуматься.
— И додумываемся, — не поняв усмешки, сказал Кулябко.
— Желаю вам успеха, ротмистр, — сказал Грязнов, поднимаясь. — Спасибо за любопытную беседу… Не часто приходится… Сдается мне, имя брата этой дамы, цветочницы из Лодзи, Фридрих… Больной Фридрих, которого родственники хотят скорее заполучить домой. Они шлют деньги, надеясь, что эти деньги помогут освободить Фридриха от воинской повинности; деньги как в прорву, а любимого Фриде все нет, и взывают: «Пришлите прежде Фриде»… Честь имею, Сергей Никанорович!.. Да, а давно ли вы видели Анну Ивановну? Не правда ли, обаятельная женщина?
Кулябко не скрывал своей растерянности и разочарования. Едва Грязнов вышел, он лихорадочно стал перелистывать бумаги по делу арестованной Шикоро. «Рядовой Пултусского полка Фридрих Венске»… — прочел он.
Ротмистр чертыхался, недобрым словом поминая своего первого помощника Цыбакина: именно ему пришло в голову, что под словами «Пришлите мне Фриде» кроется шифровка. «Вот тебе и награды, повышения. Чего доброго, еще и ославит на весь город», — подумал он о Грязнове.
4
В полдень обычного дня шумная ватага парней и девушек шла по фабричной слободке. Выскакивали вперед плясуны, сменяя друг друга, на разные голоса выкрикивали припевки. Сверху сыпал веселый искристый снег, таял на разгоряченных молодых лицах, забивался в складки мехов, надрывающейся гармошки и скрипел, хрумкал под ногами.
Выйдет вперед девушка и вдруг озорно споет:
Гармонист вторит ей на такой высокой ноте, что все невольно притихают, удивляясь, как это ему удается из такого немудрящего инструмента выжать этот звук.
Сзади бежали мальчишки, объявляя: «Свадьба! Свадьба!» — и редкий прохожий не останавливался, а то и не шел какое-то время следом.
Когда поравнялись с фабричным училищем, красные кирпичи которого были белыми от инея, — местом очень людным, попали в густую толпу зевак, собравшихся посмотреть веселье. И то, за два года войны уж и отвыкли от такого, горе да печали чаще всего были у людей.
— Что?.. Как?.. А которая невеста? Знаю… А жених, усатый, гляди… Из каморок…. — переговаривались в толпе, оценивающе разглядывая молодых.
И не у одной женщины, стоявшей тут, щемило сердце, навертывались слезы: сама когда-то в день свадьбы кружила по улицам слободки, показывала свою радость, не таила ее. Где-то нынче друг милый? Жив ли? Как надели серую солдатскую шинель, простились у воинской платформы — нет с тех пор весточки… И смотрит, смотрит, — тоска и грусть на лице.
Правда, не всем по душе было это шумное шествие. Иной сердито топтался, ворчал: в такое-то время с песнями да плясками по улице!
— Тут богу надо молиться, чтобы победу послал над супостатами, а не свадьбы играть… И чего на виду? Гуляй в квартере, никто не увидит, не скажет… На сумленье только наводят…
Но так мог сказать только тот, кто из пришлых, не местный. Много их теперь появилось в слободке — лавочников, купцов, зажиточных крестьян из окрестных деревень; все прятались от воинской повинности, все были пристроены в механических мастерских, в которых изготовлялись артиллерийские шрапнельные стаканы для фронта, — и пользовались отсрочкой, «Гуляй в квартере» — это у них в крови, хорониться от глаз людских. Тем более, откуда им знать обычаи фабричной слободки?
А обычаи такие. Свадьба не в свадьбу, если в день ее молодые не покажутся всему честному народу. Люди провожают веселую ватагу, придирчиво присматриваются к жениху и невесте и тут же гадают: ладно ли да светло ли жить будут? По лицам, по взглядам и еще кто знает по чему определяют будущее молодых. «Согласная пара, — скажут удовлетворенно. — Счастье не оставит их…»
Почти всегда так оно и бывает, потому что тот, кто открыто выходит навстречу людям, не таит в себе ничего дурного, — таким и останется в домашней жизни.
Но сегодня, это можно было заметить, песни и пляски все же смущали угрюмую и голодную фабричную слободку. И правда, вроде не ко времени так веселиться; потому никто не заступался, никто не подумал оборвать ворчунов, которым неведомы были слободские порядки. А те разорялись:
— Скакать козлами по сию пору… Грех-то какой! Спаси, господи, люди твоя…
Егору Дерину чихать на все пересуды, сегодня его день, сегодня он гуляет. А завтра и на его плечи набросят солдатскую шинель…
Лелька Соловьева опиралась на его руку. Лицо у нее счастливое, вроде бы, успокоенное, а в глазах слезы, которые она незаметно смахивала концами белого пухового платка. Не думала и не гадала, что в ее жизни так будет: свадьба и сразу разлука. Смотрят на нее люди, складную, в короткой шубке, белых валенках, в белом платке, и не знают, что с завтрашнего дня ей останется только ждать и реветь ночами в подушку. И хоть бы взяли по набору, все не так обидно, все легче переносить — ее ненаглядный Егорушка вызвался добровольцем. «Надоело, — коротко объяснил он Лельке. — Всю жизнь так и торчать на фабрике… Чего увидишь?» Она сердилась, умоляла, Егор и не подумал прислушаться. Бросилась за помощью к Артему Крутову. «Что в самом деле придумал? — пытался образумить тот. — Скоро и тут дел хватит. Скоро уже…» — «Скоро, — усмехнулся Егор. — Мне не дождаться этого „скоро“, терпения нет, да и не вижу, чего ждать…»
В чем-то Егор был прав: обстановка на фабрике сейчас не из лучших. Хозяйская продуктовая лавка и отсрочка от воинской службы привязали мастеровых, сделали их тихими и безропотными. Чуть что — увольнение, а это — фронт, если по годам подлежишь солдатскому набору, если не подлежишь — ищи другое занятие, а в такое трудное, голодное время найти в городе работу нелегко. Мастера и смотрители работ чувствовали себя вольготно: мучили людей штрафами и бесконечными придирками, да еще занимались вымогательством. Принесет мастер какой-нибудь дрянной портсигар или часы без хода, цена которым рубль-полтора, услужливые помощники тотчас начинают распространять билеты — по четвертаку, по полтиннику билет. Не захочешь участвовать в такой лотерее, попадешь на заметку, потом отзовется тебе самовольство куда дороже.
Но и другое: люди хоть и отмалчиваются, а копится ярость, начинают понимать, что такое положение долго продолжаться не может, все ждут перемен, готовятся к ним, — жадные до слухов, которые доходят с фронта, жадные до каждого клочка газеты.
— Мне винтовку в руки заполучить, а там видно будет, как распоряжусь, — повторял свой довод Егор. — Все-таки не здесь, там будет происходить главное…
Неожиданно для Артема Егора поддержал Родион Журавлев:
— Война на руку торгашам, потому мы против нее… Бойкот и прочее… Будто здесь что-то можем… Пока ничего не можем: Карзинкину — те же миллионы в карман, Грязнову, что помельче чином — тысячи, конторщику Лихачеву — сотни, себе — мозоли и чахотку да кусок хлеба, чтобы в брюхе не ныло. Вот все, что мы можем… Иди, Егор. Винтовка в руках — стоящее дело. По пятому году знаю, не будет заодно солдат и рабочий — все прахом пойдет.
В тот же день услышали и от Васьки Работнова:
— С Егором тоже… Куда без него, если все время вместе.
Сейчас бок о бок с Егором и Лелькой шагали по улице Артем Крутов и Васька Работнов — первые дружки; тоже не обращали внимания на то, как относятся прохожие к их шумной компании. Свадьба! А обычай, если он хороший, соблюдаться должен…
Артем один, а на Васькиной руке виснет худенькая, что подросток, девушка; одета не в пример невесте — грубого сукна пальтишко, плохо сшитое, похоже, что переделано из мужской куртки, ботинки с высокой шнуровкой явно не по размеру, только круглые глаза выделяются на лице — смышленые, с печалью. И ей предстоят долгие дни ожидания и тревог.
Ей не более семнадцати. Первая любовь трепетная, недоверчивая.
— Писать-то будешь, идол? — спрашивает, улыбаясь. — Не забудешь?
— На каждый день конверт возьму, Грунюшка, — щедро обещает Васька. И она верит, радуется.
Что касается Артема, его сердечные дела все так же неопределенны. В письмах, которые он получает теперь по своему адресу, по-прежнему уверения в товарищеской любви. А что такое — товарищеская любовь? Сколько ни думай — утешения мало. Олечка охотнее пишет о том, что происходит около нее. «Помнишь, Артем, нашего старосту (я не раз говорила о нем)? — писала она в одном из последних писем. — Так вот он казался мне настоящим человеком, я его очень уважала, а тут узнаю, что он тайно от крестьян снесся с графским управителем и взял в аренду сенокосные участки; после стал перепродавать их по высокой цене. Возмущение было всеобщее, а мне стало так досадно, что я ревела, как дура. Ну как же так можно! Ведь все его уважали! И кому после верить?..
Живется очень тяжело. У мужиков отобрали лошадей, здоровые работники на войне, и уже есть известия… У Марьи Селивановой, сторожихи нашей школы, убит муж, а у нее девять детей, мал-мала меньше. Я ходила к этому старосте, просила, чтобы хоть как-то похлопотал за нее, а он мне ответил: „Нынче всем тяжело… Кого ни возьми, всем тяжело“. И отказался что-либо сделать. Это такой сухарь! Как я его раньше не разглядела!»
Бедная Олечка! С наивной доверчивостью она тянется к людям, требует от них только благородных поступков и разочаровывается. То, что жизнь куда сложнее, понять ей, видимо, еще трудно.
— Други милые, прошу к столу! — Егор стоит у распахнутых дверей своей каморки, приглашает с поклоном. — Чем богаты…
Пожалуй, и верно, не ко времени Егор затеял свадьбу— правы мужики, ворчавшие в толпе. Гостям подают тушеную картошку с грибами, потчуют квашеной капустой, тертой редькой — харч не ахти; тем более за свадебным столом. Но по нынешним временам — лютый враг только решится требовать большего.
Гости довольны и сдержанны. С удивлением посматривают на бутылки под белой головкой. Когда-то посмеивались: «Вся Россия торжествует, Николай вином торгует», — с самого начала войны закрылись государственные «монопольки», днем с огнем теперь не сыщешь спиртного. Продавать стали только по запискам полицейского управления (для кулинарных надобностей) да по врачебным рецептам: «отпустить для лечебных целей бутылку коньяку. Одна ложка на стакан молока». Предприимчивые люди, доставая такие записки и рецепты, торговали не без выгоды для себя пшеничной, английской горькой, тминной, хинной — всем набором вин, которые когда-то продавались в «монопольках». Егору повезло в том, что есть в фабричной больнице Варя Грязнова. «Отпустить для лечебных целей. По одной ложке…» — написано было на ее рецептах.
Наливали в стаканы. В самый разгар пиршества, когда уже успели крикнуть первое «горько!», а старушки у двери — спеть «славу» жениху и невесте, показался в каморке франтовато одетый конторский служащий. Был он молод, доволен собой и поручением, которое ему выпало. От взгляда его не укрылась бедность стола, чуть заметная усмешка тронула губы. И когда он заговорил, та же усмешка слышалась в голосе.
— Господин директор, — громко выкрикнул он, заставив всех притихнуть, — увидел свадебную процессию и изволил выразить свое поздравление молодым. Его приятно удивило, что даже в такое э… нелегкое время соблюдаются давние обычаи. Он э… жениху и невесте шлет подарок.
С этими словами франтоватый конторщик со стуком обрушил на стол сверток в серебряной бумаге, обвязанный розовой лентой. Впечатление, как он и ожидал, было произведено сильное. Егор растерянно посмотрел на Лельку, которая на всякий случай улыбнулась (ей было приятно — сам директор изволил обратить внимание, но сдерживала себя, чтобы не подумали, будто она без ума от радости), потом перевел взгляд на довольного собой конторщика — лицо у Егора стало злым, аккуратно подстриженные усы дрогнули. Мать его, Екатерина Дерина, сидевшая рядом, поняла, что сын не хочет принять подарка из гордости или еще из-за чего и, кроме того, — может произойти скандал, который совсем ни к чему. Егору что? Он завтра отправляется на войну, но на фабрике останутся они с Лелькой, им-то каково будет! Сжимая плечо сына почерневшей от присучки нитей ладонью, она встала, поклонилась конторщику.
— Скажи господину директору: подарок молодым по душе. Спасибо передай!
Достоинство, с каким старуха произнесла это, заставило конторщика поскучнеть: он понял, что ничего необычного уже не последует. И еще. его обидело: хотя бы для приличия пригласили к столу. Но, как видно, приглашать никто не собирался. Знал он эту семью, еще мальчишкой слышал о старшем Дерине — гордецы великие! А гордиться чем? Ни достатка, ни положения — голь перекатная!
— Передам, — сказал он, не сумев скрыть своего недовольства.
О нем уже забыли, смотрели, как Екатерина Дерина распутывала розовую ленту, развертывала хрустящую бумагу. В свертке оказались плитка шоколада и бутылка коньяку — все из довоенных грязновских запасов. Бутылка пошла по рукам. Родион Журавлев, потерев ее, посмотрев на свет, сказал:
— Знаменитый, Шустова. Когда служил в полку, господа офицеры пили… Наказывали доставлять из лавки только шустовского производства, потому как лучше всякого другого его коньяк. — Подмигнул озорно Егору, передавая бутылку: — Испробуйте, ваше благородие, прислана заботником нашим от сердца. Большой натуры человек, господин директор Грязнов: все делает от сердца. Когда надо — казнит, когда надо — милует, но все от сердца. А кукситься нечего, мать твоя Екатерина мудрее нас всех: чего гусей дразнить попусту! Нехай, пусть по слободке пойдет слух о доброте его — истинную доброту каждый знает. Пусть… А коньяк чем виноват? Почуем, что за напиток благородные пьют. В роте у нас поручик говаривал: в Москве, в ресторане «Метрополь», крохотными рюмочками его пьют, всего капелька на язык попадает. И кофеем сразу, чтобы, значит, дух не захватывало. В кастрюле медной с длинной ручкой варят его, кофей-то потому «по-турецки» называется. И коньяк будто не пьянит, одна веселость наступает, ровно как из баньки горячей вышел. Вот и раскупоривай, не томи…
После такого красочного объяснения с еще большим почтением стали смотреть на бутылку с жидкостью, похожей на хорошо заваренный чай. И еще с тревогой смотрели, потому как Егор вышибал пробку, стукая донышком бутылки о каблук — ну-ка разлетится вдребезги. Но обошлось. Налили каждому. Действительно, только на язык по нескольку капель. Выпили, переглянулись разочарованно: жжение на языке почувствовали, горечь в горле — и все.
— Нехай благородным он и остается, — махнув рукой, сказал Родион, только что взахлеб расхваливавший напиток. — Нехай…
Лелька между тем делила женщинам шоколад — тоже заморское кушанье, не прободанное фабричными. Испытали — сладко, но опять с горчинкой. Посмеялись: и чего благородных, как бабу на сносях, к горчинке тянет?
Женщины, охочие до свадеб, толпившиеся в дверях каморки, увидев, что за столом опять наступило веселье, напомнили о себе озорными запевками:
Широколицый, с сонным взглядом Васька Работнов, удостоившийся чести быть замеченным, конфузливо улыбался. Его подружка покраснела до кончиков волос, прятала живые смышленые глаза.
— Горько! — бесшабашно выкрикнул Артем, показывая на них. Благородный напиток, смешавшись с обычной водкой-горлодером, делал свое дело: Артем разрумянился, как красна девица, глаза блестели, рот не закрывался в улыбке — расцеловал бы всех, такие родные и близкие вокруг. — Горько нам!..
Женщины в дверях, увидев такое, прицепились теперь к нему, тонкими голосами пропели: «Артем у нас холост, Артем неженатый…» Ко всему еще добавили с хитрецой в голосе:
За свадебным столом могут и обиднее спеть, если не сдержишься, если покажешь, что ты рассердился. Лучше уж стерпеть, отмолчаться. Что Артем и сделал.
Заканчивали песню похвалой Егору:
Стрелки часов двигались к двенадцати — никто еще не расходился. Плясали под гармошку, под бубен, нестройно пели старинные песни. В это время незаметно в каморке появился сосед Родиона Журавлева Топленинов. Потные белесые волосы прилипли ко лбу, взгляд усталый и озабоченный. Заметив в углу стола разговаривавших Родиона и Артема, подсел к ним.
— Извиняюсь, только со смены, — сказал Топленинов, показывая на свою неказистую одежку с прилипшими пушинками хлопка. — Заваруха у нас случилась, так я прямо сюда. Извиняйте…
Оба, и Артем, и Родион, стараясь пересилить хмель, смотрели на него.
— С чего заваруха-то? — спросил Родион.
— А ни с чего! — глаза Топленинова зло блеснули. — Народ взвинчен: кто-то что-то сказал и — буря. Тут, правда, с мастера, с Захарова, началось. Потребовали убрать, чтобы ноги его не было… Начальство вроде бы согласилось. Шут, мол, с вами, уберем. Все успокоились. А потом доносят: троих в участок к Фавстову потащили. Так это или нет — никто не знает, и кого потащили — то же никто не знает. В отделении крики: «Бросай работу!» Бросили… Поляков Арсюха замешкался, так его катушками закидали. В окно через пожарную лестницу удирать ему пришлось. Рассказывать долго.
— Чего вы там, шептуны? — спросил Егор, давно поглядывавший в их сторону. Пока еще не разошлись гости, он все сидел в середине стола с Лелькой, хотя уже это сиденье ему порядочно наскучило. Но приходилось терпеть. Появление Топленинова, его встревоженное лицо заинтересовало Егора.
— Пустяки, Егорша, — отмахнулся Артем. — Веселись — твой день. Разберемся… — И опять повернулся к Топленинову: — Ладно, молчи, из-за стола выйдем, доскажешь. Не порти людям настроения…
5
В тот день с самого утра у Грязнова все ладилось. Сначала просматривал почту, потом долго изучал отчет владельцу о ходе работ и отправке товара. Старшего конторщика Лихачева, все это время почтительно стоявшего у стола, спросил как бы между прочим:
— Что, Павел Константинович, больше не участвуете в подписке? Теперь не решаетесь?
И хоть не раз и не два спрашивал об этом конторщика, тот встрепенулся, с поспешной угодливостью ответил:
— Нет-с, не решаюсь. Научены достаточно…
Продолжая просматривать бумаги, Грязнов укоризненно покачал головой.
— Да, — проговорил рассеянно и думая совсем о другом. — Племяннику министра, хотя и бывшего, не к лицу заниматься такими делами. Как додумались задержать-то его?
— Просто, — все с той же поспешностью начал рассказывать Лихачев, будто забыв, что Грязнов уже знал от него эту историю. — В нынешнем году объявился он в Мологе… А времена-то военные! Что за человек? Откуда? Исправник вызнает, приглядывается. Человек в форме ведомства учреждений императрицы Марии, собирает деньги на издаваемый им альбом портретов высочайших особ. К тому еще назвался сыном полковника Николая Львовича Дурново и племянником бывшего министра внутренних дел. Тут исправник руку под козырек: «Виноват-с, ваше благородие!» Но с испугу, когда начал возвращать бумаги, взятые до этого у задержанного, глянул в них: разрешение-то на издание альбома от девятьсот третьего года… За тринадцать лет — двадцать восемь тысяч рубликов собрал. Тетрадочка у него такая, у кого брал — все записано. И я там фигурирую… — Конторщик выдержал паузу, зная, что в этом месте Грязнову всегда становилось весело, смеялся. И на этот раз тот откинулся на спинку кресла, не разжимая рта, затрясся в смехе.
— Тетрадочку он зачем хранил? Улика первая — эта тетрадочка, — расспрашивал Грязнов.
— Чтобы второй раз к кому не зайти, — будто сердясь на непонятливость собеседника, объяснял Лихачев. — Допустим, еще перед трехсотлетием царственного дома получил он с рыбинских купцов Ивана Быкова да Жеребцова Василия по пятнадцати рублей, с меня — десять. По забывчивости мог опять обратиться к этим людям, и тогда уж схватили бы его с криком: «Держи! Жулик!» А в тетрадке сказано, кого обходить стороной надо.
Грязнов насмешливо глянул в бесхитростные глаза служащего.
— Что же ты, Павел Константинович, с купцами-то рядом? У них — не твои капиталы, им можно и деньгами швыряться. Или лестно было?
— Как не лестно, — с притворным вздохом сказал Лихачев, приглаживая жидкие волосы и так плотно прижатые к черепу. — Рядом с такими воротилами моя фамилия! Кому не лестно!
И опять Грязнов знал, что конторщик говорит эти слова в угоду ему, и все равно смеялся.
— В Мологе его, субчика, и судили, — продолжал Лихачев. — Не сказал я тогда вам, что на суд еду, вызван. По другому делу просился, потому как стыдно было сознаваться… Только напрасно ездил. Прокутил он все денежки. Тринадцать годков жил припеваючи.
— И посмеивался над неумными, — дополнил Грязнов.
— Не без этого, — покорно согласился Лихачев. — Только посудите: бумага-то какая у него — министерством императорского двора разрешалось собирать деньги на альбом. А по существу, я, конечно, извиняюсь, обирать подданных ему разрешалось, спекулировать на их патриотизме. Этак мы далеко зайдем…
— Бумага ответственная, — проговорил Грязнов, наблюдая за переменой лица конторщика: глаза у того теперь блестели глубокой обидой. Всегда был невысокого мнения о нем, но не ускользнуло сейчас, что даже этот бесцветный человек, не имеющий своего мнения, по крайней мере, не высказывавший никогда его, теперь позволяет себе пренебрежительно отзываться о правительстве. А это уже говорит о многом, наводит на размышление. Что же думают другие, более умные и злые? И, как всегда в последнее время, пришло на ум: «Все зависит от действий правительства… Глупо, конечно, сопоставлять случайности, тем более мелкие, ничего вроде бы не говорящие. Но вот бумага, нелепая, — девятьсот третьего года. В то время, когда от правительства ожидали коренных, разумных действий. В России пресса всегда находилась под жесточайшим контролем, но никогда не было такой свирепой цензуры, как в те годы, малейшая критика правительства вызывала резкий отпор. Потом наступил пятый год.
Девятьсот третий и девятьсот пятый. Война и разруха, революция…
Не к тому ли самому идет дело и сейчас? Сплетни и анекдоты о царском дворе, где безраздельно властвует дикий мужик Распутин, недоступны только разве малым детям. Газеты никак не выражают общественного мнения, заполнены сплошь патриотической трескотней, героем которой стал министр иностранных дел Сазонов, плетущий дипломатическую вязь с правительствами союзных держав, — мечется в стремлении заручиться еще не завоеванным у турок Константинополем.
Девятьсот третий и девятьсот пятый… Девятьсот шестнадцатый и…»
Грязнов поднялся, прошелся по кабинету. Взглянул в окно на чистую заснеженную площадь. Веселой толпой с гармонистом впереди шла по площади молодежь. По тому, как гордо шагали в первом ряду принаряженные парень и девушка, как выплясывали перед ними другие, понял, что это жених и невеста. Свадьба… И сразу пропало мрачное настроение.
Извечная болезнь русского интеллигента — мучить и терзать себя бесплодными страхами о грядущем; всем и всегда кажется, что вот-вот что-то должно произойти. А почему должно? Не только ли потому, что люди не удовлетворяются настоящим? Вот они, идущие по улице с песнями, удовлетворяются тем, что имеют. Почему бы не перенять у них уверенность в себе и способность довольствоваться тем, что есть?
«Девятьсот шестнадцатый, и будет следующий, семнадцатый, восемнадцатый, и еще десятки, сотни лет все пойдет своим порядком без изменений, без потрясений. Вот они, пляшущие, поющие, они ничего не сопоставляют, не задумываются мучительно, пользуются всеми прелестями жизни, которые им доступны. И это самое лучшее, что может желать здоровый духом человек».
— Жизнь-то не остановишь ничем, Павел Константинович, — сказал он, подходя к столу и усаживаясь в кресло под портретом Затрапезнова. — Посоветуйте-ка, что подарить молодым к свадьбе? А? Как думаете?
Лихачев смотрел на него, не понимая вопроса, не зная, что ответить.
— Виноват, — смущенно проговорил он.
— Вижу, что виноват. — Грязнов был теперь — весь добродушие. Выдернул из блокнота листок, нацарапал несколько строчек и подал записку конторщику. — Пошлите кого-нибудь ко мне домой, не мешкая чтобы сделали. А для поздравления подберите молодого и приятного собой человека. Чтоб говорить умел! И стыдно, братец, тебе, дожив до седых волос, оставаться холостяком. Должно быть стыдно!
— Виноват, — опять покорно произнес конторщик. — Не смог подобрать подругу счастья.
Забрав записку, он пошел из кабинета, как всегда удивляясь резким переменам в настроении Грязнова. «Попробуй угадай, что хочет, — недовольно проворчал он уже за дверью. — Вечно выдумки…»
6
Так бы и закончился этот день с приятным сознанием того, что сделал что-то доброе, кого-то обрадовал своей щедростью и вниманием. Но около шести его вызвали в ткацкий отдел — рабочие взбунтовались и требовали директора для объяснения.
Когда-то и на совещании промышленников, и потом, где только придется, Грязнов неизменно утверждал, что на фабрике все спокойно, дело поставлено так, что для недовольства нет причин. Говорил он так не только из тщеславия, в какой-то степени для успокоения самого себя; замечал, фабрика гудит, как потревоженный улей, и достаточно малейшей случайности, чтобы все его заботливо построенное сооружение, именуемое добросердечными и взаимовыгодными отношениями между администрацией и рабочими — «рабочий вопрос», — все это могло рассыпаться, как карточный домик. Нельзя сказать, что он, как построил свое сооружение, так больше и не добавлял к нему ничего, нет: из-за быстро растущей дороговизны с согласия владельца пришлось уже делать прибавки к жалованию, ввести выдачу «квартирных» денег для рабочих, которых не удавалось разместить в переполненных фабричных казармах, продуктовая лавка все еще отпускала харчи по ценам несколько ниже рыночных. И все-таки предчувствие того, что вот-вот что-то должно произойти, не оставляло его. Два с лишним военных года измотали людей, сделали их нервными, злыми. По опыту своему знал, что вспышки обычно происходят из-за какой-нибудь неучтенной самой незначительной случайности. Поэтому он старался предпринимать все меры, чтобы таких случайностей не было.
Размышляющий, ко всему относившийся здраво, он все-таки не мог понять до конца, что сама система отношений между рабочим и предпринимателем создает условия для столкновений и, как ни старался улаживать эти отношения путем мелких уступок, столкновения были и должны были продолжаться.
Сейчас он, набросив на плечи синий сатиновый халат, поспешил в ткацкую, думая о той неучтенной случайности, которая могла быть там.
Еще на лестнице его поразил гул голосов, злых, которые бывают вызваны отчаянием. Так бывает, когда человек долго сдерживает себя, накапливает недовольство, а потом вдруг оно выплескивается, и тогда разум уже не волен над человеком. Потом, может, придет раскаяние, когда выплеснется гнев, но сейчас только слепая сила руководит человеком.
Гул приближался, и он остановился на площадке, пытаясь выиграть несколько секунд и справиться с охватившим его волнением.
То, что он увидел, превзошло его ожидание: несколько мастеровых, потных, взлохмаченных, тянули на веревке железный ящик, грохочущий по ступенькам, сзади шла густая толпа, и ближние помогали подталкивать этот ящик. В самом ящике с обезумевшими глазами, тоже взлохмаченный, находился человек. Голый, резко выдававшийся вперед подбородок его мелко дрожал, рот был оскален, и бросались в глаза неровные желтые зубы. Казалось, что человек старался закрыть рот и не мог, не хватало сил.
При виде директора толпа остановилась, стих гул. Задние еще напирали, сверху еще слышались голоса, они еще не понимали, в чем причина задержки, но первые, очутившись лицом к лицу с Грязновым, растерялись.
Не человек, сидевший в ящике, занимал Грязнова — его он хорошо знал, знал и то, что мастер Захаров груб с рабочими и сейчас, видимо, чем-то сильно досадил им; не он заботил — само действие опять напомнило ему пятый год. Именно тогда женщины выволокли в ящике табельщика Егорычева, скувырнули в грязь и потребовали не допускать его в фабрику. Грязнов вынужден был подчиниться. «Что же это? — лихорадочно вертелось у него в мозгу. — Повторение?» Поморщился, подумав, что опять невольно начинает сопоставлять время и факты.
— Объясните, господа, в чем дело? — Он уже овладел собой и постарался придать голосу строгость. — К чему эта комедия?
И тогда один из тех, кто держал веревку, щуплый, с ввалившимися землистого цвета щеками и маленькими злыми глазками, грубо сказал:
— Бери его себе в дворники али еще куда. — И резко, с неожиданной для его щуплого тела силой рванул за веревку. Ящик прогрохотал несколько ступенек, чуть не опрокинулся совсем близко от побледневшего Грязнова.
И снова угрожающе всколыхнулась толпа, послышались выкрики:
— Житья от него нет, мироеда!..
— Штрафы ни за што! Ругань!
— Аньку замордовал!..
— Пошто держите таких?..
Из всей путаницы голосов Грязнов уяснил, что грубый, злобный мастер особенно бывает несправедлив к тому, кого невзлюбит. Так случилось с работницей Анной Беловой. Доведенная до отчаяния его придирками и штрафами, работница пыталась наложить на себя руки — случайно зашедший в кладовую старший рабочий увидел ее в петле. Белову откачали, и тут же, взбудораженные происшедшим, рабочие изловили мастера, посадили в ящик и повезли, намереваясь выкинуть его за фабричные ворота.
Грязнов с бешеной ненавистью смотрел на дрожащего от животного страха и потому особенно противного обличьем Захарова. Казалось, он сам готов был разорвать его на куски, но не за какую-то там Анну Белову, которая полезла в петлю, — за то, что такие, как он, неумные люди, которым доверена власть, беспричинно вызывают столкновения между администрацией фабрики и рабочими. Подлые и мелкие в своей сущности, они создают излишние и ненужные осложнения.
— Ваше требование будет удовлетворено! — гневно выкрикнул он, взмахнув рукой в сторону Захарова. — Завтра же вылетит «за орла»! А сейчас оставьте его, — с презрением закончил он. — Не стоит внимания.
И то, что он легко и естественно употребил выражение «за орла», бывшее в обиходе только у рабочих, сразу расположило к нему людей, пропала суровость на лицах, некоторые улыбались. Что бы там ни было, а Грязнова уважали, может быть, даже любили за его умение обращаться с рабочими.
— А нехай сам дальше едет, — уже весело сказал тот самый рабочий, тщедушный, со впалыми щеками, и бросил веревку. Конец ее хлестнул по лицу сидевшего в ящике Захарова, тот болезненно дернулся, смотрел на Грязнова с надеждой — все еще не понимал, что директор отказался от него в угоду сохранения того карточного домика, который он соорудил и заботливо берег.
— По местам, ребята, расходитесь, — приказал Грязнов, подделываясь под тот тон, который лучше всего сейчас отвечал настроению рабочих.
Вернувшись в контору, он расслабленно опустился в кресло — нелегко все же играть роль, несвойственную своему характеру. Закрыл глаза и снова увидел толпу и грохочущий по ступенькам лестницы ящик, того рабочего, что зло выкрикнул: «Бери его себе в дворники али еще куда». «Хамье! Какую волю взяли… Чтоб так разговаривать…» Порывисто потянулся к кнопке звонка, вжал ее до отказа в гнездо. В дверь просунулась озабоченная, с выражением готовности сделать все, что скажут, физиономия Лихачева.
— Фавстова ко мне. Быстро!
Болезненно скривил рот — дурная привычка, от которой безуспешно старался избавиться. Лихачев поспешно захлопнул дверь: он-то знал, что директор косоротит только в сильном гневе, боялся его в эти минуты.
Грязнов опять закрыл глаза. Теперь увидел трясущийся подбородок и неровные желтые зубы Захарова. Передернулся от отвращения. «Глупец! Злобный глупец! Завтра придет просить, будет в ногах валяться. По возрасту попадает под мобилизацию. И пусть, пусть защищает отечество, завоевывает Константинополь. Ему-то, наверно, этот Константинополь прежде всего необходим…»
Еще до прихода пристава услышал за дверью какую-то глухую возню, приглушенные голоса. Прислушался, а потом опять нажал кнопку звонка. Как-то боком, чуть приоткрыв дверь, втиснулся раскрасневшийся конторщик. Прядь жидких бесцветных волос свалилась на потный лоб.
— Ну, что там? — почти крикнул Грязнов.
— От рабочих из ткацкой делегация. Требуют еще уволить… Выгнал я их, сказал, что не примете.
— Правильно сказал — не приму. Узнал, кого они еще хотят уволить?
— Своего же рабочего, Полякова. Смею заметить, из благонадежных.
— Знаю. Объяснение какое приводят? Чем он им помешал?
— Прогнал я их. Не успел спросить. Могу выяснить.
— Не надо, — устало махнул рукой Грязнов.
Вошел Фавстов. Крепкий, с крутым лбом, веселыми глазами. Отдал молодцевато честь. «Чего так весело болвану?» — разглядывая пристава, подумал Грязнов. Но разговор повел учтиво, с подчеркнутым уважением. И даже обычное обращение к полицейским чинам «слуга государев» прозвучало ласково, без насмешки.
— Хотел бы знать о ваших наблюдениях. Каково настроение рабочих? О чем больше говорят? О войне что говорят?
— Причин для беспокойства нет, Алексей Флегонтович, — приятным густым басом начал Фавстов, в такт своим словам постукивая пальцем по краю стола. Веяло от него здоровьем и уверенностью, причем уверенность была такая естественная, что Грязнову сразу полегчало, позволил себе даже улыбнуться.
— Все-таки какие-то слухи ходят? — спросил он.
— Слухи, Алексей Флегонтович, ходят. Когда они не ходили? Слушаем, да не всему верим. Оно, видите ли, когда летом радостные сообщения о победах воинства были — слухи были благополучные. Сейчас почему-то толки не прекращаются о предстоящей смене власти и в центре, и на местах. Тут уж я не могу даже и сказать, откуда что идет и есть ли какие основания. А так, больше о вздорожании цен, о спекулянтах. На Московском вокзале взяли на днях двух субъектов. Получили багаж из пяти больших коробов, на которых клейма Красного креста. Подозрительным показалось. Когда вскрыли упаковку, обнаружились там одеяла, простыни из чудного полотна, наволочки, сорочки, кальсоны. На вопрос: «Откуда вещи?» — ответили: «С театра войны». Весь город об этом говорит. А нежелательно. Обобщения неверные делают. Солдаты разутые, раздетые в окопах мерзнут, а их генералы, дескать, о наживе думают…
— Да-да, — Грязнов уже слушал рассеянно, без интереса: или в самом деле ничего не знает, или хитрит Фавстов. Одно отметил: «Толки не прекращаются о смене власти в центре и на местах».
— Вы все в общем, так сказать… Хотел бы знать о наших рабочих.
— Ну, тут все благополучно, — живо откликнулся Фавстов, вкусно облизнув полные ярко-красные губы, здорового человека губы. — Тишь и довольство, Алексей Флегонтович. Смею заверить… — Честно глянул в глаза внезапно нахмурившегося Грязнова, что-то его сразу смутило, но продолжал с той же уверенностью: — Не сочтите за лесть, из опыта своего сие суждение… порядка такого образцового нигде не встречал, как на вверенной вам фабрике. А приходилось бывать и у Классена в Романове, и на Норской мануфактуре Прохорова — не видал такого порядка…
— Известно вам, слуга государев, что при таком порядке полчаса назад сидящий перед вами распорядитель фабрики едва не стал калекой?
Палец пристава, до этого барабанивший по столу, замер в воздухе.
— Извините, — с растерянностью выдерживая жесткий взгляд Грязнова, проговорил он. — Не совсем понимаю.
— Понимайте. Людей у вас, которые бы осведомляли, не занимать. Обратите внимание на чахоточного вида человека… Суетлив и несдержан. Вспомнить не могу, но где-то встречал, сталкивался с ним.
Стоявший у двери конторщик Лихачев напомнил о себе покашливанием. Грязнов сумрачно посмотрел в его сторону.
— Колесников, — подсказал тот. — Евлампий Колесников. Только что был здесь. Не пустил я… Это о Полякове они…
— Ну вот видите, Колесников, — словно бы в укор Фавстову проговорил Грязнов.
— Надлежащие меры будут приняты, — заверил Фавстов. Круглое, с здоровым румянцем лицо его было сосредоточенно, а веселые до этого глаза говорили, что он понимает желание директора и предпримет все, лишь бы тот был доволен.
— Прощайте, пристав. Советую серьезнее относиться к настроению людей. Благодушие в такое время не к лицу. Но не переусердствуйте.
— Помилуйте! — вспыхнув от обиды, воскликнул Фавстов. — Законность для меня священна. Кстати, о принятых мерах, как и всегда, будет доложено.
7
— Давай записывай, чтобы еще и прощения просил. И не только у них — когда мы всем скопом будем, перед нами пусть винится. Так и пиши, пусть оставляет свои хитрости… А то одним ухом слушает, головой кивает согласно, а сам уже решает, какую подлость сотворить. Пиши: «Потребовать от директора при всем народе, чтобы покаялся, а ежели выпущенные из тюрьмы Колесников, Васильев и Абрамов захотят того, чтобы у них прощения просил».
Артем почесал кончиком карандаша за ухом, взглянул в разгоряченное лицо рабочего — вдавленный с боков потный лоб, коротко стриженные с сединой волосы, горящие лихорадочным блеском темные-глаза — вид человека замученного, долго терпевшего и сейчас решившегося на все, что бы потом ни было.
— Не слишком ли? — усомнился Артем. И спрашивая совета, посмотрел на стоявших рядом Родиона Журавлева и Маркела Калинина — лица у обоих были озабочены, тоже удивились неожиданному предложению Топленинова. Закрылись они в курилке, чтобы никто не мешал договориться, какие требования надо предъявить Грязнову. У двери стоял Семка. Соловьев на случай, вдруг кто пройдет из чинов фабричной администрации, чтобы заранее предупредить. Артем писал на широком цементном подоконнике.
— Федор Серапионович, — обратился он к рабочему, — высказать это Грязнову — при его-то строгости! — сорвем мы все дело. На многое может пойти, но на то, чтобы повиниться перед народом, — не те условия для этого нужны. Пока его сила, закон его охраняет.
— А ты не сумлевайся. Запрос не только в купеческом деле требовается. Не согласится — и ладно, настаивать не будем. А как о нем думаем — пусть знает.
— Решайте, мужики. — Артем развел руками, объяснение его не убедило.
— А пиши, — решился Маркел. Бороду зажал в кулак, смотрит в одну точку, лоб наморщен от напряжения. — Он ведь, Грязнов-то, случись сейчас что с ним, так и уйдет с самомнением, что благодетелем у нас был. Пусть уж по справедливости.
— Ты, дядя Родион?
Родион не успел ответить: отвлек шум у двери. Семка пререкался с высоким, узкоплечим, с длинным, вытянутым лицом рабочим. Андрей Мятый! Фамилия его была Смирнов, но мало кто знал об этом, Мятый да Мятый. Человек этот был по сложению высок — будто взяли его за голову да за ноги и растянули. Как ни сутулился он, когда работал, стесняясь своего непомерного роста, голова с ершистыми волосами, высовывалась из-за крутящихся катушек прядильных машин.
Собравшиеся в курилке забыли на время о деле, ради которого оказались здесь.
— Чего там? — спросил Родион Семку.
— Да вот рвется, — ответил виновато тот. — Объясняю ему, чтобы погодил немного… Справишься с ним, вахлаком.
— Начальнички, — презрительно сказал Мятый, благоразумно наклоняясь в дверях, чтобы не стукнуться головой о притолоку, и в то же время больно толкнув Семку локтем. Вытянутое лицо его с бесцветными бровями пылало гневом. — Укрылись, придумывают что-то, не подступись…
— А ты не ершись, — обрезал его Маркел, сурово взглядывая на него. — Укрылись — и что?
— Вот и говорю — что? Начальники все, как посмотрю… Эскулапы!.. Нынешние-то начальники, против кого идете, и то не всегда обижают, культура, которая привита им веками, не позволяет обижать, совестятся. А вы, дай волю, за один взгляд худой — ноги переломаете, али будет возможность, в тюрьме сгноите. Вам только дай волю!
— С цепи сорвался, не иначе, — спокойно проговорил Маркел. — Артем, эскулапы — это что? Чем он нас обзывает?
Артем пожал плечами, легонько улыбнулся.
— Докторов это, врачевателей, так называют — эскулапы. От болезней всяческих которые лечат. Похвалил он нас, дядя Маркел, если, конечно, не хотел сказать другое слово.
— Это какое же другое?
— Сатрапы, чай. Жестокие начальники — сатрапы.
— Ишь ты! — удивился Маркел. — Задрав голову, чтобы взглянуть Мятому в глаза, обозленно сказал: — Вот что, сатрап чертов, по делу пришел, так говори, нет — убирайся. Что хочешь-то?
— Хочу, чтобы все стало на свое место.
— Это как на свое место?
— Мастера Захарова пусть вернут в цех — научен, побоится теперь над людьми измываться. Арестованных, само собой, пусть выпустят. Все, как было, надо сделать.
— Ловко! Чего уж, давай Аньку Белову обратно в петлю… чтобы все, как было… Ты к матке своей опять в нутро не хочешь ли?
— Хотел бы… Это невозможно, — невозмутимо ответил Мятый.
— Ах ты сучий сын! — взбеленился Маркел. — К матке в пузо лезть ему невозможно, все остальное — возможно. Да тот мастер Захаров пакостей натворил, ничем не исчислишь, а ты его обратно! Это ты от себя говоришь: чтобы все стало на свое место?
— Не только. Есть и другие. Напридумывать легко, а по шапкам кому будут стукать?
— Значит, всем довольны?
— Ты, Калинин, меня не пытай, вот что, — рассердился теперь уже Мятый. Как гусь, склонил длинную шею к Маркелу, погрозил иссеченным нитками, загрубевшим пальцем. — Эскулап или сатрап — это дело десятое, а командовать ты больно горазд. Ты приди ко всем, обскажи: то-то и то-то. Чего взаперти сидите? — метнул в сторону стоявшего у двери Семку злым взглядом. — Охрану поставили. А от кого? От своего же брата поставили охрану. Возгордились, считаете, что вы умнее и лучше других.
— Андрей Митрич, ну что ты? — пытался урезонить его Артем.
— Молчи, Крутов, не помни я твоего батьки, и тебе бы влетело.
— Дура ты, дура — опять вмешался Маркел, — ну, давай пойдем сейчас к нам в отдел. Шуму и крику будет много, то верно. А вот договоримся ли о чем? Обижает тебя — закрылись! Для того и закрылись, чтобы обдумать, с чем к народу выйти. Еще раз тебя спрашиваю: от кого ты это все говоришь — всем они довольны?
— Больно ты — довольны. — Мятый махнул рукой, показывая тем, что спорить не намерен. — Ладно. Запиши, чтобы мануфактуру на рубахи нам с фабрики отпускали. Поизносились, купить, сам знаешь, денег никаких нет. А с тобой, Калинин, говорить будем позднее…
— То-то и оно — позднее. Записывай, Темка, их требование. И коли так, — строго обернулся он к мужику, — поди сообщай в своем отделе народу, что мы придумали здесь. Вот так, Андрей Мятый… Двадцать процентов к заработку прибавки надо требовать, арестованных товарищей чтобы без задержки выпустили, и еще — чтобы директор повинился перед народом: впредь указаний на аресты не давал, не позорил бы инженерскую свою способность — не полицейский. У конторы сбор будет, в пересменку. Первая смена чуть-пораньше с фабрики должна выйти. Уяснил, гусь лапчатый?
— Начальники, — только и сказал на это Мятый.
В дверях, пропуская его, отпрянул Семка. И ему Мятый погрозил иссеченным пальцем — знать, все-таки был недоволен разговором.
Ушел Мятый. Маркел смахнул пот со лба, виновато улыбнулся товарищам.
— В пятом году, — сказал, — фабрику в свои руки взяли, совет устроили. Судили всю жизнь слободскую, старались по справедливости… Не было такого, чтобы взопревал, слова сами шли. Нынче не то: сатрапы, эскулапы… Забросают грамотными словами, дурнее дурного становишься. Другой народ пошел, языкастый. Хоть бы книжек каких давал, Артем. Обещал Мятый еще говорить со мной, а где мне с ним: ни одного заморского словечка не знаю. Есть такие книжки, где заморские слова выписаны? Запастись бы кое-какими.
— Сколько угодно, — весело откликнулся Артем. — Ты, дядя Маркел, разговаривай с Мятым по-латински, как тот батька, который сына в академию отпустил. Приехал сын на побывку, сидят за столом. Батьке не терпится, спрашивает, чему обучился. «Латинскому», — говорит сын. «Эге, — довольно сказал батька. — Ну-ка, к примеру, щи по-латински как зовутся?» — «Щиус», — ответил сын. «Ишь ты, — подивился батька. — А ложка?» — «Ложкаус»… «Ну вот что, родной, — сказал батька, — вылейзай-ка ты из-за стола да бери на дворе лопатиус и иди землю копатиус». Вот и ты какие слова хочешь говори: рабочиус, казармаус, инженериус. Мятый рта от изумления не закроет. Насыпь ему в рот-то этих словечек, заречется с тобой в разговор вступать.
— Весело дьяволам, — ворчливо упрекнул Родион. — Будто в игрушки собираются играть. Грязнову — не Мятому, ему скажешь — ус — и оглядывайся, подстрижет. А то и в тюрьме насидишься.
8
К концу дня Грязнову доложили, что рабочие собрались на площади перед конторой. Докладывать было бы не обязательно, сам видел, стоя у окна.
— Хотят, чтобы к ним вышел? — спросил он Лихачева.
— Нет. Назначают выборных.
— Будете пускать, предупредите, чтобы без крика.
Война, которой конца не видно, голод, дикие цены на товары — все это выводит людей из равновесия, делает вспыльчивыми, крикливыми. Ожидал, что посещение не обойдется без крика.
Они вошли без толкотни, друг за другом. Поклонились с достоинством. Вгляделся — лица спокойные, во взглядах нет вызова, желания ссориться, будто не первый раз приходится переступать порог директорского кабинета, будто быть ходатаями — привычное дело. Знал ли он их? Да, и о каждом мог что-то сказать. Мятый, что сутулится, стесняясь своего роста, — отзывы о нем самые благоприятные — тихий и старательный. Если и оказался в числе выборных, то не от себя — принудили. Родион Журавлев — рябой, остроносый — тот сложнее. Приняли его на фабрику, думали — научен, других остерегать будет, не то что сам ввязываться. Оказалось: не научен, не пошла впрок каторга. Ничего, придется учить еще раз. Этот, из ткацкой, Маркел Калинин, кажется, — тоже из героев. Человеку за пятьдесят, лицо серое, плохо выбритое, кустистые брови, что у лешего. Может, считает зазорным заботиться о себе, может не хватает времени— все время съедает забота о других. Сделать обыск, найти какую-то тряпку, что выпускает фабрика, — вот и развенчан герой. Смешные люди, не имеют никаких оснований, чтобы на что-то надеяться, что-то выиграть, и лезут в бучу. Не добьются ничего, сами, наверно, это знают и лезут. Какая-то сила толкает их на этот лишенный здравого смысла поступок.
Грязнов больше присматривался к самому молодому из пришедших — Крутову. Месть за отца? Да нет, не видел ни злобы, ни ожесточения во взгляде, скорее — уверенный, оценивающий взгляд.
— Садитесь, господа хорошие, — показал на стулья и сам сел в кресло, вобрал в ладонь серебряный колокольчик, не для того, чтобы позвонить, — ощущение привычного предмета успокаивало нервы. Все-таки нервничал. — Чем удивить решили?
Тот самый Крутов, который доводится теперь вроде как племянником, — «Ах, Варька, как тебя угораздило тогда влюбиться в человека не своего круга?» — тот самый Крутов подал листок. За двадцать лет работы на фабрике Грязнову не раз приходилось держать в руках каракулями написанные требования, сейчас отметил: и бумага не замасленная, не мятая, и почерк приличный.
Еще не вчитываясь в бумагу, решил быть человеком, который все понимает, сочувствует.
— Требования ваши просмотрю со вниманием. От вас, господа, зависит, чтобы люди, что сейчас на площади, мирно разошлись по домам. Объявление будет завтра.
— Простите, Алексей Флегонтович, — сказал Крутов, севший последним на крайний стул возле двери. — Люди ждут решения сейчас.
Прищурясь, Грязнов разглядывал его. Лицо скуластое, что и у отца, волосы темнее и длинные ресницы — это, видимо, от матери. Отец имел здравый от природы ум. А этот чем может похвастаться?
— Может, столь уважаемое представительство даст мне время на обдумывание ответа? — с тонкой улыбкой спросил он.
Выборные переглянулись. По лицам можно было заметить: желание директора признали справедливым. «И на том спасибо!» Все разом, как по команде, поднялись. Самый старший из них, Калинин, сказал:
— Через полчаса мы зайдем. Хватит ли вам — полчаса?
— О, да! Благодарю вас… за доброту, — с насмешливой учтивостью поклонился Грязнов.
Заметил, что Крутов, как бы с большим облегчением, первый ринулся из кабинета, вроде для того и сел у двери, чтобы первому покинуть кабинет. «Стесняется еще, молод…» — подумал.
Какое там — стесняется. Артем спешил вовсе не потому. На площади, когда направлялись в контору, увидел Спиридонова. Стоял в меховой шапке, сдвинутой на глаза, с поднятым воротником пальто. Блеснул холодный, зажегшийся злой радостью взгляд. Появление его в толпе среди рабочих удивило Артема. Но времени на размышление не было.
— Взгляни на человека в шапке из рыжего меха, — шепнул он Семке. — Последи за ним… Провокатор…
И вот теперь, спускаясь с лестницы из конторы, он оглядывал рабочих, отыскивал Семку. А его уже тормошили:
— Что там? Чего говорили? Принял требование-то?
— Принял. Изучает, — коротко объяснил Артем. — Через полчаса велел прийти.
— Ошалел он — полчаса изучать! Чай, не сверх чего требуем. Вы говорили ему, чтобы он лучше поладил с нами миром?
— Ничего пока не говорили. Потом уж если…
— Не потом, сейчас надо было, чтобы понял: не шутки играть собрались. Говорил — меня надо взять, я ему втолковал бы, что к чему.
— Как раз тебя и не надо было брать, Федор Серапионович, — сказал подоспевший Маркел Калинин. — Горяч ты, несдержан. А позлить его и себя тоже еще успеем. Мужики! — крикнул он в толпу. — Полчаса ждать велел. Будем ждать, али как?
— Ничего, потолкаемся! Лишь бы толк был.
— Может, дело услышим!
Артем спустился с крыльца, все смотрел: ни Семки, ни меховой рыжей шапки Спиридонова не видел. Стал обходить толпу и почти нос к носу столкнулся с приставом Фавстовым. Служивый спешил в контору, запыхался. Когда слышал сзади выкрики, относившиеся к нему, оглядывался с укоризной на лице. Кричали всякое:
— Завертелась карусель: цепной пес понадобился.
— Уши, ребята, береги! Сейчас до крыльца доберется, гаркнет: «Разойдись!» Горло у него — сами знаете какое… Труба иерихонская.
Артему показалось, что Фавстов слишком пристально посмотрел на него, даже замешкался, сбившись с шага. Но занятый поисками Семки, он не придал этому никакого значения, не подумал, с чего бы так пристав заинтересовался им.
Семку он увидел в садике возле Белого корпуса. С ним стояли еще двое парней. Вид у всех троих был не лучший.
— Прозевали, Артем Федорович, — виновато сообщил Семка — Надо бы его в толпу да попридержать… А мы тут его еще попугали маленечко… И, как на грех, городовой Никонов показался. Только пятки засверкали, чуть не на шею Никонову бросился.
— Куда пошли? С Никоновым куда пошли?
— Да ты не расстраивайся, я его теперь хорошо приметил, никуда не денется. А ушли в участок, наверно… Достанем и оттуда.
— Поздно доставать. Заметил он меня, когда в контору шли.
— Да кто хоть такой? — Парень не мог понять, почему так взволновала Артема встреча с этим человеком.
— Тот самый, что Бодрова, всю городскую группу выдал. Кружился одно время у нас, вынюхивал… Я и подумать не мог, что он все еще здесь.
Семка показал на одного из парней — дерзкая молодая сила чувствовалась в нем; можно представить, что испытал Спиридонов, когда его «пугали».
— Петр будто видел его в механических мастерских, — сказал Семка. — Там работает.
— Располнехонько там этих купчиков. Сдается, что оттуда, по роже приметил, — подтвердил парень.
— Откуда бы ни был, дело — дрянь, — заключил Артем. — Для меня, по крайней мере…
Спиридонов стоял перед Фавстовым, был еще бледен от только что пережитого волнения. Он свое дело сделал: человек, которого он искал, оказался Артемом Крутовым. Теперь он мог рассчитывать на награду и, по всей вероятности, на приличную службу в полицейском аппарате. Не надо будет скрывать истинное лицо, служить станет открыто. Разве не этого он добивался? А радости нет.
— Господин пристав, а вы ничего не чувствуете? Не ожидаете? — губы у Спиридонова дрогнули в странной усмешке. Сам дивился тому, что пришло на ум.
— Что я должен чувствовать? Ожидать? — Фавстов заканчивал сообщение, которое надо было срочно переслать в жандармское управление ротмистру Кулябко; занятый делом, он не обратил внимания на то, каким тоном были сказаны эти слова.
— Счастливый вы человек, — проговорил Спиридонов, — вам придется пережить страх всего один раз.
Фавстов удивленно поднял голову. Серые глаза Спиридонова светились злым блеском, на прыщеватом вытянутом лице — ни кровинки.
— Ты что бормочешь? Какой еще страх?
— Я пережил страх, — тем же ровным голосом продолжал Спиридонов, — пережил и думал — все! Но нет, страх еще впереди. Я видел сегодня людей и понял: все еще впереди… А вы счастливый человек…
— Плетей захотел? — зловеще спросил Фавстов. Оглянулся на молчаливо стоявшего у двери городового Никонова, сказал ему: — Выйди, закончу бумагу, позову. — Когда тот вышел, опять с яростью обернулся к Спиридонову, — Ты мне панику не наводи, ишь рассопливился, герой! Говори прямо, что хочешь?
— Я ничего не хочу, — с той же странной усмешкой произнес Спиридонов. — Я испаряюсь. Можете считать, бросился в Которосль, можете — уехал. Меня нет. Я не существую. Я никто! Ничто! Я долго наблюдал, приноравливался к силе и ошибся: сила не в вас… Прощайте, господин пристав, дай бог выкрутиться и не потерять себя. Я потерял себя…
— Скоморошничаешь? — обозлился Фавстов. — Вернусь от директора, договорим. А пока испей водицы…
9
— Не путает ли ваш подопечный? — недоверчиво спросил Грязнов. — Молод еще. И скромный, ни в чем плохом не замечен. Знаю я его, есть причины, чтобы знать… — Хотел добавить: «В некотором роде племянником доводится. Федор Крутов стал зятем, хоть и нежелательным, а зятем. Артем — его сын от первого брака», — но не сказал, посмотрел на крутолобого мрачного Фавстова и вовремя сдержал себя: «Чего ради распинаться перед полицейским?» Только и есть что, как и много раз до этого, упрекнул сестру: «Испортила себе жизнь, а мне доставила хлопот. И без того их достаточно». С самого начала видел: решение Вари выйти замуж за Федора Крутова — больше из-за упрямства, ни к чему хорошему этот брак привести не мог. Знала же, что Федору, как вожаку рабочих, по меньшей мере грозит тюрьма. Вышло еще хуже: был убит, осталась с дочкой, живет затворницей.
— Уж вы как хотите, Алексей Флегонтович, воля ваша — не верить, но товарищ Александр и младший Крутов — одно лицо. И по приметам, которые мне передал Цыбакин, все сходится. Листочки, что появляются на фабрике, тоже не без его участия, а может, и только от него.
Фавстов был обижен недоверием, а Грязнов при упоминании Цыбакина нахмурился еще больше, сверкнул недобрым взглядом: вспомнилась поездка к жандармскому ротмистру Кулябко, хамский допрос, учиненный по глупому подозрению в шпионаже. Тогда-то Цыбакин и ротмистр проявили прыть. «Пришлите мне Фриде». Это же надо иметь недюжинное воображение, чтобы из веселой цветочницы из Лодзи выдумать немецкую шпионку, потом подвергать унизительным допросам ее знакомых. Свою случайную связь с лодзинской барышней Грязнов представлял часто, и, странно, как ни нелепы были сами отношения и все, что последовало за этим, вспоминать было приятно… Да, на это они способны, а вот изловить подпольщика не могут годами. Будто и в самом деле сидит человек в подполье, не вылезает на свет божий. Нет, ходит открыто, работает, веселится. Не побоялся даже в числе выборных прийти к директору.
— Впрочем, нам нечего раздумывать: арестовывать Крутова или нет, — с обидой сказал Фавстов. — Положение о государственной охране обязывает…
— Вам, да, — не дослушав его, сказал Грязнов. — Решительностью вы напоминаете своих старших коллег. Мне стоит думать. Пользуясь военным положением, арестовали первых выборных. Теперь взгляните в окно, там — результат. Что может произойти, если вы сейчас арестуете Крутова, ни вы, ни даже я угадать не можем.
— Только поэтому я и пришел, что Крутов входит в депутацию!
— Ах, вот как! — усмехнулся Грязнов. — А я только поэтому и слушаю вас. Полчаса, отпущенные мне рабочими на размышление, исходят, а я вот сижу и слушаю вас, слуга государев. Слушаю и удивляюсь, как это можно без продуманных соображений прийти к человеку, оторвать его от дел… Общая беда чиновных людей, вплоть до высоких правительственных сановников в том и состоит, что они не хотят или не умеют думать. Глупейшие решения, которые следуют одно за другим, уже поставили Россию на край пропасти. Вы страдаете этой же болезнью, Фавстов. Да, пожалуйста, арестовывайте этого Крутова, коли он того заслуживает, — продолжал он после небольшой паузы. — Но только думайте, как это сделать. Что вам, подсказывать, чтобы вы приняли какие-то предупредительные меры: слух ли распустили или обвинили в чем-то и на этом основании взяли? Делайте, как хотите, но чтобы рабочие не решили, будто он арестован за то, что был их представителем, защищал их интересы.
— Служу, Алексей Флегонтович, как могу, стараюсь, — уязвленно ответил Фавстов. — По многим вопросам, надеясь на помощь вашу, иду к вам. И всегда после каждого разговора зарекаюсь приходить снова. Кому приятно быть отчитанным совсем ни за что! А проходит время, размышляешь — общему делу призваны служить, говоришь себе: смирю свою гордость-то. И смиряешь. На что покладистый характер, а и то, чувствую, долго не выдержу. Придется просить отставку с фабрики.
— Боюсь, господин Фавстов, всех нас скоро попросят в отставку, — проговорил Грязнов, пробегая взглядом по строчкам требования рабочих и уже думая, какой он даст ответ. Поднял голову, приглядываясь к приставу, который встал было со стула, но после сказанного снова плюхнулся на сиденье. «И этот пророчит, как и Спиридонов. Неужто и в самом деле что-то ожидается?» На лице у служителя недоумение. А Грязнов с доверием продолжал — Не беспокойтесь, говорил я не столько о вас — о тех, кто распоряжается судьбами российскими. Все понимают, что так долго продолжаться не может, что-то должно произойти, и нет у них сил предотвратить грядущее. Страх перед ним сделал их беспомощными, жалкими. Третий год нескончаемой войны показал это. А что касается того, что мы служим общему делу, то тут уж увольте: охраняйте государственный порядок, если вы призваны к этому, мне же оставьте более скромную роль — обеспечивать нормальный ход дел на фабрике. Идите, Фавстов, и думайте, думайте, в этом напоминании нет ничего обидного.
Сразу после ухода пристава он вызвал Лихачева и спросил, не пришли ли выборные от рабочих. Узнав, что дожидаются, велел пригласить их. На этот раз больше наблюдал за Крутовым. Какое-то сходство с отцом уловил — тот держался всегда независимо, во взгляде была дерзость, говорил мало, только когда спрашивали. Этот тоже спокоен. И все-таки не верилось, что сидящий перед ним парень и есть тот человек, которого фабричные мастеровые послали представителем в городскую организацию рабочих, что это он организовал типографию и искусно скрывает ее от полицейского догляда.
— Что же, господа хорошие, — начал Грязнов, мельком оглядывая усевшихся на стульях остальных мастеровых, — разговор у нас будет коротким. Прежде всего, хочу, чтобы вы поняли, я мог бы вывесить объявление следующего характера: «Ввиду военного времени и исполнения фабрикой заказов исключительно для военного ведомства, никаких переговоров с рабочими вестись не будет, и рабочие, не вставшие немедленно на работу, будут считаться уволенными». Но я так не хочу, ищу пути примирения. Ваше требование о прибавке к жалованью будет передано владельцу, и, очевидно, он согласится, при условии, что цены на продукты в фабричном лабазе поднимутся до уровня рыночных. Думайте, господа рабочие, выгодно ли это будет вам. Не делайте ошибки, иначе те, кто послал вас сюда, когда убедятся, что ни в чем не выиграли, вас же и растерзают, посчитают, что вы не справились с их поручением, не отстояли их интересов. Что касается арестованных, то взяты они как ответственные лица за беспорядки на фабрике. Беспорядки произошли во время назначения их выборными. Пострадавший при этом рабочий Поляков находится в больнице. Как вы сами понимаете, требовать после этого, чтобы директор извинился перед арестованными, по меньшей мере смехотворно. Я мог бы обидеться, не вести с вами никаких переговоров, но, как видите, мы сидим, мирно беседуем, пытаемся найти разумное решение. Очевидно, ваших товарищей отпустят, разберутся во всем и отпустят. Больше мне нечего вам сказать. Жду, что скажете вы.
— Там, в бумаге, еще сказано, чтобы мануфактуру продавали по сносной цене, — напомнил Маркел Калинин. — Поизносились все, оборвались.
— Продажи не будет, — быстро ответил Грязнов, — потому, что это приведет к массовой краже фабричного товара, и тогда не отличишь, что крадено и что куплено. А еще потому, что весь товар идет на военные нужды.
— Ясно, — сказал Маркел. — Ясно, что нам нечего разговоры с вами вести. Подумаем сообща, при народе, и ответим. Не обессудьте, если делом ответим.
— Ну и ладно, — словно с облегчением заключил Грязное, сделав вид, что не понял вызова в словах рабочего. — Ладно, что уяснили общие интересы. Объявление о возможных уступках владельца будет вывешено во всех отделах. Пока приступайте к работе.
Рабочие, сообразив, что спорить, настаивать на чем-то бесполезно, поднялись, пошли к двери.
— Крутов, задержитесь, — окликнул Грязнов.
Артем да и все остальные замешкались в дверях, каждый, видимо, подумал, для чего просит остаться, что за секреты? Артем растерянно посмотрел на Родиона Журавлева, тот моргнул: чего, мол, задержись, не убудет, вдруг что и важное скажет. Все-таки Артем спросил Грязнова:
— Вы что-то хотите спросить? Почему не при всех?
— Действительно хочу спросить, — подтвердил Грязнов. — И всем это едва ли будет интересно.
— Ясно, — сказал Артем тем же тоном, что и Маркел минуту назад. — Разговор с глазу на глаз, так сказать, конфиденциальный.
Грязнов подождал, когда рабочие вышли, потом с любопытством взглянул на Артема.
— Вам и такие словечки знакомы? Где вы учились?
— Мировая война научила. У нас теперь почти каждый иностранные слова в разговор вставляет. Из газет черпают.
— Читают газеты?
— Охотно.
— Допустим, слово-то вы произнесли латинское. К войне оно никакого отношения не имеет.
— Едва ли, — не согласился Артем. — Пожалуй, это как раз то словечко, с которого и началась война. Конфиденциальный разговор был сначала у правительств, потому что делить мир заново — это нам, а это вам — при всем честном народе не станешь: не поймут люди, да еще и воспрепятствуют. Вот они и толковали конфиденциальна, тайком от всех. А когда дотолковались, тут уж и война.
Грязнов скупо улыбнулся, продолжая присматриваться к собеседнику. Молодое, с чистым лбом лицо; по пытливому, чуть настороженному взгляду заметно, что ожидает главного разговора и опасается: не оказаться бы застигнутым врасплох. А главного разговора и не будет, просто, когда Фавстов сообщил, что разыскиваемый безуспешно товарищ Александр и Крутов — одно лицо, появилось желание получше узнать, что за человек, чем интересен. И вынужден был признать: первое впечатление хорошее. Теперь вспомнил, что как-то Варя, с которой, после ее неудачного замужества, отношения стали холодными, просила похлопотать за младшего Крутова — за какие-то провинности его отчислили из училища. Он тогда, кажется, вспылил, резко отказался. Когда ее брак с Федором Крутовым стал уже фактом, он, заботясь о сестре, предложил Федору место мастера в механических мастерских, тот не согласился. Грязнов пожаловался Варе на это, она к отказу от места, которое могло обеспечить их жизнь и как-то отвратить Федора от рабочего движения, отнеслась довольно легкомысленно. Он, обидевшись, решил больше не вмешиваться в ее жизнь, пусть как знает. И сестра это почувствовала, не напоминала о себе, а потом попросила помочь Артему, и он отказался. Значит, так никто и не помог Крутову восстановиться в училище. Кажется, коммерческое училище… Жаль. Грязнов, сам выходец из семьи мелких служащих, ценил образование. Крутов мог бы стать прекрасным конторщиком, занять видное положение на фабрике, и уж, конечно, не было бы тогда никакого «товарища Александра», не оказался бы он и среди выборных. Выходит, отказавшись помочь, сам сделал его таким? Только так ли? Мог сейчас сидеть более умный, более тонкий враг. Природа, как видно, не обделила его разумом: до чего ловко пустяшный разговор повернул на политику! Без навыка едва ли сумел бы. Значит, пользуется этим приемом в каждом удобном случае. Тем они и опасны, агитаторы, что каждому пустяку дают объяснение в нужном им направлении. И опять с раздражением подумал о жандармском ротмистре и его людях: «Барышень из цветочных магазинов ловить горазды, хамские допросы устраивать, цель которых — удовлетворить свое дурацкое любопытство: „Ах, да неужели этот… забавно, как он мог…“» Вот на что способны! А того не видят, чем следует заниматься.
— Забавное объяснение, — сказал Грязнов. Он отодвинул кресло и подошел к окну: хотел знать, как ведут себя рабочие. Толпа на площади поредела. В отдельных местах еще спорили, сбившись в плотные группы. «Пусть поспорят, это не так страшно».
— Я умею ценить остроумие, — продолжал он, возвращаясь к столу. — Острое словцо да ко времени — божий дар, который дан не каждому… Выходит, вы решительный противник войны?
— Да, — подтвердил Артем, выдерживая его долгий, жесткий взгляд. — Уж если война, то против своего правительства.
— Так, так… Ваша прямота поразительна. Да… — «Может, он уже чувствует, что будет арестован, и ему все равно?» — подумал Грязнов. — Война против своего правительства— это, кажется, социал-демократическая программа?
— Большевистская…
Неожиданный интерес к нему директора и то, что в кабинете до этого был Фавстов, — все это показало Артему: пристав и Грязнов вели речь о нем, его арест неминуем.
Терять Артему было нечего.
— Большевистская, господин директор, — повторил Артем.
Вызывающие ответы молодого человека стали заинтересовывать Грязнова, в то же время он несколько растерялся — не был подготовлен к такой откровенности.
— Но позвольте, ваша партия, насколько я знаю, ставит конечной целью общество равноправия, изобилия, а всякая война — разрушение, истощение богатств. А вы, хоть и против своего правительства, но все-таки за войну. Как тут согласовать?
— Очень просто. Разрушены будут существующие отношения между людьми. Не станет угнетателей, не станет порабощенных. Если при этом пострадают материальные ценности, кто-то из людей, то только по необходимости, по пословице: лес рубят — щепки летят.
— Ну слава богу, хоть в том вы меня успокоили. Я, знаете ли, отношу себя к тем людям, которые при любом режиме призваны создавать богатства. Если судьба уготовит быть летящей щепкой, то что поделаешь…. Однако хотелось бы для уверенности спросить: много ли надежд сохраниться при рубке леса у таких, как я?
— Все будет зависеть от того, честно ли человек жил. Только от этого.
— Не понимаю, что значит — честно жить? Если такие, как вы, оставляют работу на фабрике, директором которой являюсь я, мне ничего другого не остается, как принять меры против вас. Кстати, что я и сделал. Честным ли я выгляжу в этом случае?
— Несомненно! В этом случае вы просто соучастник того зла, на котором построено нынешнее общество.
— Прекрасно! Отдаю вам должное, Крутов. Мне приходилось сталкиваться с вашим отцом. Он заслуживал уважения, но не понимал реальной расстановки сил. Он считал: два десятка винтовок в руках рабочих — сильнее армии, всего полицейского аппарата. И погиб… Допустим, вы ближе к пониманию реального. Я тоже жду, что что-то должно произойти: то, что сейчас есть, не может так оставаться долго. Но вы торопите события, Крутов… Прекрасное будущее вы предопределили мне…
Грязнов ходил по кабинету, был взволнован. Не то, что пугало это непонятное будущее, он все еще плохо верил в него, — взволновало, что в разговоре с рабочим пришлось напрягать все свои умственные силы, и не было уверенности, что вышел победителем.
На площади уже почти никого не осталось. Истоптанный грязный снег производил удручающее впечатление. «А это и хорошо, — вдруг подумал со злостью Грязнов. — Истоптанный снег! Не плотная толпа кричащих людей, а истоптанный снег! Значит, чутье и на этот раз не обмануло его: он нашел нужный ответ, который обуздал толпу. Так было всегда, так будет и впредь. Так будет…»
— Что, племянничек, не вышло у вас с забастовкой-то? — с насмешливым поддразниванием спросил он. И обрезал жестко: — Да и не выйдет!
— Почему вы так решили — не вышло? — сказал Артем. Обращение «племянничек» удивило и насторожило его.
— Да уж решил. Батюшка ваш, замечу, какой авторитет имел, и то не мог тягаться…
— Условия были другие.
— Условия, да. Возможно. Но для вожака требуются ум и опыт. Первое у вас есть. Второго увы… Вот учтите-ка на будущее и поучитесь: я, когда сказал, что прибавку к зарплате владелец даст, но при условии установления рыночных цен в фабричном лабазе, уже знал, что этим сбиваю забастовку, свожу ее на нет. Так оно и стало. Пока мы с вами здесь беседуем — пятнадцати минут не прошло, а все уже успокоились, разошлись. Площадь, извольте взглянуть, пуста. Хвалю вас за то, что имеете ясное представление к чему стремитесь. Но этого мало, Крутов. Пока тон задаю я, приговоренный вами быть щепкой при рубке леса. И еще долго буду задавать тон, а вы все время будете тщетно тянуться к заветному локотку. Как видите, применительно к вам я тоже вспомнил пословицу: казалось, и близок локоток, да не укусишь. Прощайте, Крутов. Сдается мне, скоро у вас станет достаточно времени, чтобы о многом подумать, придется вам вспомнить и наш разговор и убедиться, что тон действительно задаю я…
— До новой встречи, господин инженер. Надеюсь, и у вас будет время кое о чем подумать.
— До встречи, до встречи, — скороговоркой сказал Грязнов. — Один бог знает, когда она может состояться.
— Зачем же все на бога-то, — заметил от двери Артем. — Если уж не суждено встретиться, буду обязан этим вам. Кому больше? Кстати, перед тем, как была сделана облава на отца, вы долго беседовали с ним. Не скажете ли, о чем вы с ним говорили? Это чисто сыновнее чувство — спросить, чем вы грозили ему?
— Как вы смеете! — Грязнов с силой стукнул кулаком по столу, побагровел от гнева. — Да, знайте это, я последний разговаривал с вашим отцом, и я предупреждал его об опасности! — громко выкрикнул он. — Не моя вина, что он смеялся, не верил… В жизни многое повторяется… Убирайтесь немедленно с моих глаз! Чтоб духу вашего не было! На фабрике! В слободке! Этим только я могу вам помочь! Поняли вы меня?
— Благодарю вас, Алексей Флегонтович. Щедрая доброта ваша порой бывает безгранична. Я постараюсь воспользоваться советом. И буду надеяться на новую встречу.
— Горю желанием, как изволите видеть, — рассерженно бросил вдогонку Грязнов. — Покорнейше благодарю: сыт по горло и этим разговором.
10
В каморке, куда Артем зашел сразу из фабричной конторы, дым плавал у потолка, Лелька сидела на сундуке возле двери и шила. Подняла на него глаза, но мысли где-то далеко. Артем спросил:
— Что Егор? Пишет ли?
— В автопулеметной роте Егор, в Питере пока стоят. Больше ничего не пишет.
— И этого достаточно. Значит, еще не в окопах. И Васька с ним?
— Ничего о Ваське не пишет. Надо, так спроси у Груньки евонной или у матери.
— Спасибо, обязательно спрошу. Чего злая? Мужики надоели?
— Не каморка, а проходной двор, — сообщила Лелька. — Угомону на них нет. Жрут табачище и ругаются.
Артем прошел за занавеску, разделявшую каморку на две половины. Сидели на топчане и на табуретках Родион Журавлев, Маркел Калинин, Топленинов, Алексей Синявин. Семка притулился в углу на корточках, резал из дерева фигурку человека с острой бородкой, с тростью в руке. Синявин подвинулся, давая место Артему.
— Что так долго? Директор лобызал, поди, тебя? — спросил Родион. — Почти родственники.
— Еще как, дядя Родя. До сих пор всего бьет от родственных объятий. Вы-то что сумрачны? Лельку табаком задушили.
— А ты веселись, если есть к тому охота, — посоветовал ему Родион. — Мы вот сидим и не знаем, что придумать.
— Думать нечего, объявлять, чтобы на завтра все как ни в чем не бывало вставали на работу. Мы своего добились, и хватит.
— Чего это мы добились, парень, не скажешь ли? — повернулся к нему Алексей Синявин. Возбужденное состояние Артема было ему непонятно. Семка, глянув на рассерженного Синявина, потом на Артема, подмигнул последнему поощрительно: не переживай, мол, раскудахтались старики. Артем, внимательней разглядев деревянную фигурку в его руках, узнал в ней Грязнова, именно таким самоуверенным, с жестким, пренебрежительным взглядом видел он его сегодня.
— Согласия добились. Или не видели, сколько народу стояло на площади? Все вышли! А это значит, сплоченный у нас народ, друг за друга стоят. Понадобится — как один выйдут. Разве этого мало? А понадобится. Сверхумный Грязнов и то ждет, что что-то должно произойти. А у него есть чутье.
— Настегал он, видно, тебя, Грязнов-то, коль так взбудоражен. С радости настегал, потому как понял: провалили мы забастовку.
— Не беда, — заявил Артем. — Товарищей наших он будет стараться освободить, ему это необходимо — фабрика должна работать. И это уже будет уступкой с его стороны. Что и надо. А главное — всем скопом можем стоять. Сила! Дорожить надо этой силой. Артем, видя, что мужики сосредоточенно курят и молчат, направился за занавеску, опять пристроился рядом с Лелькой на сундук.
— Ну, Лелька, вот повоюет Егор, вернется, красивая будет жизнь, — начал Артем, обнимая Лельку за плечи. — Только и останется — радоваться.
— Егорушка с деньгами приедет: куда ему там тратить, что платить будут за службу? Свое дело заведем, вроде фабрики, — деловито сообщила Лелька.
— Зачем это ему, Лель? — спросил Артем. — Эвон махина какая за окном, мы в ней будем хозяевами. Тут уж не до своего дела…
— Хорошо бы так, — мечтательно сказала Лелька. — Тогда уж, хочешь работай, хочешь дома сиди.
— Дура ты, Лелька, — поскучнев, сказал Артем. — Все время на людях, а ума так и не набралась. Чего тебя только Егор взял?
— Ты больно умный, вахлак, — обозлилась Лелька. — Поди отсюда.
— В самом деле, Артем. Поди-ка сюда, — позвал из-за занавески Родион. — Все-таки обсудить надо…
Но до обсуждения так и не дошло. В каморку вошел без стука мужик в стеганой, на вате, порыжевшей тужурке, в серых, изъеденных молью валенках, в шапке с вытершимся мехом. Посмотрел на Лельку, на Артема и спросил простуженным басом.
— Ты, что ли, Крутов-то будешь?
— Ну? — Артем с удивлением разглядывал его. — Какое тебе дело до Крутова?
— Обыкновенное, — сказал мужик, ухмыляясь. На узком лице его с впалыми морщинистыми щеками было неприкрытое любопытство. — Бабу встретил на реке, когда с города шел. С ведрами баба, с коромыслом. Христом богом молила, чтобы нашел тебя, сказала, в какой каморке найти. Вот и нашел, и говорю: домой не ходи — полицейские сидят. Избил, поди, кого? Али что еще?
— Али что еще, — раздумчиво ответил Артем. Значит, недаром Грязнов в минуту злости крикнул: «Убирайтесь с глаз долой! С фабрики и из слободки!» Он уже знал об аресте. — Спасибо, что не поленился, нашел, — сказал Артем мужику. — Баба не назвала себя?
— Торопилась баба. Христом богом молила скорее найти. На прорубь с ведрами шла…
Случилось же вот что. Когда, по расчетам Фавстова, Артем должен был вернуться домой, он отправился к нему вместе с Попузневым и Никоновым. Хозяйка провела их в комнату, которую снимал Артем. Единственное окно в этой комнате выходило в сад, занесенный сейчас снегом. В самой комнате стояла железная кровать, покрытая серым одеялом, рядом стол и над ним полка с книгами и разрозненными журналами «Народный учитель». В книгах для себя Фавстов ничего интересного не нашел — это были пособия по истории русского государства. Правда, в одной, самой увесистой, после «Истории русской земли» Н. А. Рубакина была вплетена брошюра без указания автора — «Современная борьба классов». Эту книгу Фавстов отложил, чтобы взять с собой. Не оказалось ничего предосудительного и в плетеной корзине, что стояла под кроватью.
— И это все вещи постояльца? — спросил Фавстов хозяйку.
— Все, что есть, все тут.
— Невелико богатство. Ночует он регулярно?
— Не было такого, чтобы не приходил. Иногда задерживается.
— То-то и оно, задерживается, — буркнул Фавстов. Он велел Попузневу дожидаться постояльца и арестовывать всех, кто войдет, сам обещал заглянуть попозднее.
Он и Никонов ушли. Хозяйка тоже стала одеваться. Это была женщина лет пятидесяти, живущая одиноко. К своему постояльцу, скромному и уважительному, она привязалась, хотела ему сейчас как-то помочь.
— Сиди. Никуда не пойдешь, — остановил ее Попузнев. Он поставил стул к печке, прислонился спиной. Ему было тепло и хорошо.
— Это что же, ты меня и на двор не выпустишь? — удивленно спросила хозяйка.
Попузнев лениво подтвердил.
— Сама слышала, что наказывал пристав.
— Не ври, помело гороховое, обо мне он ничего не говорил. Пойду и слушаться тебя не буду.
— Э, не дури. — Пришлось встать от печки, накинуть на дверь крючок. Женщина стала ругаться, Попузнева это мало смущало: он уже давно заметил, что в слободке за много лет все привыкли к нему и не боятся. Сердиться, что ли, на них за это? Подумывал перевестись в другой участок, но так и не решился: «В другом-то, может, заставят бегать, как мальчишку. Уж лучше терпеть ругань и быть в покое».
Хозяйка, увидев, что городового ничем не проймешь, на время затихла, принялась за шитье. Попузнев, разомлевший в тепле, изо всех сил старался не задремать. Теперь он даже жалел, что она не кричит на него — в тишине недолго и уснуть.
— Слышь-ка, — вдруг окликнула она его, — воды бы надо принести. Согреем самовар и попьем. Наверно, и тебе не повредит стаканчик чаю.
— Поди, — после некоторого раздумья сказал городовой. — Но только живо, лясы не точи с бабами-то.
Хозяйка взяла ведра, коромысло и вышла. Она знала, что Артем мог быть только в каморках у Родиона Журавлева, и хотела кого-нибудь послать, чтобы ему передали о приходе полицейских. На улице уже темнело, людей поблизости не было. Уже повернула к соседке, намереваясь попросить ее, но вовремя вспомнила, что та с утра ушла в деревню к родственникам и вернется только на следующий день. Не зная, что делать, она шла по тропке к реке. В это время ей повстречался незнакомый мужик. Его и пришлось просить.
Еще раз поблагодарив мужика, Артем выпроводил его из каморки. Надо было посоветоваться с товарищами. Не было сомнения, что арестовать его хотят за причастность к городской фабрично-заводской группе. Недаром после того, как Спиридонов с Никоновым прошли в полицейский участок, Фавстов сразу же помчался к Грязнову.
Скрыться, не имея паспорта на другое имя, — едва ли долго продержишься, полиция все равно найдет. Остается объявиться Фавстову и покориться тому, от чего не уйдешь. Артем подумал, что его возбужденное состояние, которое началось с той минуты, как он увидел в толпе рабочих Спиридонова, — было уже неосознанным решением объявиться полиции. И оттого он немного нервничает, не сдерживается в разговоре.
Родион и Маркел переглянулись с недоумением, когда он сказал им, что произошло. Семка опустил голову, чувствуя себя виноватым, хотя вины его никакой не было: если бы они даже и не «пугали» Спиридонова, все равно он нашел бы возможность сообщить полицейским об Артеме.
— Вот что, друг милый, — сухо сказал Родион. — В тюрьме еще насидишься. Они, неуемные-то вроде тебя, все время рядом с нею ходят. Лучше обдумаем, что можно сделать.
Сообща после недолгого разговора решил, что Артему надо на время уехать в деревню, где учительствует Ольга Николаевна. Приедет под видом жениха, и это ни для кого не будет необычным. За это время они постараются достать Артему паспорт. Связь с ним будет поддерживать Варвара Флегонтовна.
Артем согласился. Сразу же зашел к Варе, оставил ей свой будущий адрес. Ночным московским поездом он выехал в Ростов.
Глава пятая
1
Уездный город Ростов в базарные дни собирал крестьян со всей округи. Еще затемно по всем дорогам — от Сулости, Поречья, Петровска, со стороны Борисоглебских слобод — тянулись воза с сеном, дровами, картофелем, овощами, рыбой. По осени гнали скот, везли битую и живую птицу. Ржущим, мычащим, спорящим табором становилась базарная площадь неподалеку от вокзала. Горожанин мог купить здесь все, что производилось в крестьянском хозяйстве, приезжие мужики выбирали в лавках купцов те товары, которые необходимы сельскому жителю. Торговый шум на площади длился до полудня. К этому времени все сделки купли-продажи заканчивались, воза с кладью опять разъезжались, но уже по городским улицам к домам покупателей в пригородные слободы. Замусоренная базарная площадь пустела до следующего торгового дня.
Где-то после полудня порожние крестьянские подводы начинали скапливаться у коновязей возле чайных, трактиров, гостиничных домов. Мужики, довольные продажей своего товара, городскими покупками и гостинцами родным, заходили в заведения выпить стопку водки, закусить перед обратной дорогой…
Благословенные мирные дни! Кто не вспоминал их в холодную и голодную зиму третьего года войны!
Теперь редкие крестьянские воза покупатели осаждали еще не подступах к городу. Предлагали за продукты бешеные по сравнению с довоенным временем деньги, озлобленно грызлись меж собой, задабривали мужиков, умоляли. Ошеломленные их натиском мужики упрямились, рвались к базару; крестьянским умом понимали: если на полдороге дают неслыханные цены, каковы же они тогда на самом базаре? Так за каждым возом и шли толпы горожан, распределяясь по пути в очередь.
И только те, кто вез сено, старались продать его, не доезжая базара: действовало, правительственное распоряжение, по которому не распроданные до восьми утра воза с сеном попадали в руки военного ведомства. За пуд самого лучшего лугового сена чиновники военного ведомства платили семьдесят копеек — в три-четыре раза меньше рыночной цены. Если мужик видел, что до восьми остается совсем немного и пытался уехать с базара, его останавливали, и никакие мольбы, уговоры не помогали. Это и заставляло, пусть хоть и с некоторым убытком, совершать сделки еще по дороге.
Не сладко было мужику, хотя у него вроде бы и прибавилось денег, еще более не сладко жилось горожанину. Потому начальство, обязанное ежемесячно доносить губернатору о настроении в уездах, осторожно сообщало: «Среди населения распространяются сомнения о возможности для нас окончить победоносную войну и опасения за дальнейшее усиление расстройства тыла, — промышленности и торговли». Но даже такая мягкая оценка того, что было на самом деле, могла показаться кощунственной, и потому в конце рапорта шла приписка: «Сознательные слои населения говорят за войну до полной победы упорного, но ослабевающего врага», — мы, мол, сообщаем и то, и другое, и вы уж там разбирайтесь, что к чему.
2
— Ты моли бога, что я с картошкой приезжал, чтоб не заморозить, рванья захватил. Закутывай ноги-то. А лучше, если совсем сапоги снимешь, подожмешь под себя ноги и согреешься. Удивляюсь вам, городским, матушку-природу ни во что не ставите. Оно, конечно, в каменных-то домах… А вот выберетесь из города, она вам и показывает силушку свою. Мыслимо ли в сапогах по февральской стуже!
— Да я чуть зазяб, пока вас ждал, — дрожа всем телом от холода, сказал Артем.
— Ничего, дай бог, довезу живым, к радости Ольги Николаевны. По делу вроде бы косушечку выпить для сугреву, да дорога у нас с тобой длинная. Косушечка минутой греет, потом-то больше озябёшь. Вот мы с тобой в Вощажникове когда остановимся, — оттуда уж совсем рядом, — там пригубим, чайком побалуемся… А ждать меня надо было: по начальству ходил, официальным лицом я поставлен в волости, показаться должен был, раз в уездный город попал.
Артем приехал в Ростов ранним утром; пока было темно, сидел в вокзале, в тепле, потом забрел на базар, и вот удача — нашел попутчика из того села, где работает Ольга Николаевна. Правда, пришлось долго ждать, пока мужик заканчивал свои дела. День выдался пасмурный, с резким, пронизывающим до костей ветром, Артем перемерз: был в кожаных сапогах да в короткой куртке. Сейчас по совету мужика стянул сапоги, подобрал ноги под себя и стал понемногу согреваться. Проехали мимо величественного ростовского собора и теперь направлялись по длинной прямой улице, с магазинами, добротными домами. Чем-то она напоминала ярославскую Власьевскую улицу, такая же нарядная, оживленная. Уже на выезде из города вымахнули навстречу из-за угла легкие расписные саночки. Полулежал в них сзади кучера в меховой шапке, в форменной шинели с поднятым воротником не кто иной — Цыбакин. Мужик, сидевший в санях с Артемом, рванул с себя шапку, поклонился подобострастно. Санки уже проехали, а он все еще провожал их взглядом. Цыбакин тоже извернулся, смотрел им вслед. Откуда было знать мужику, что привлек внимание не он, а его случайный попутчик.
— Ты что, знаешь его? — спросил Артем мужика, делавшего резкий поворот направо, в глухой переулок.
— Как же, господи, родной мой, — с готовностью ответил тот. — Он хоть и новый, исправник-то наш, а, приходилось, видывал. Строгий, как говорят… Высокий пост будто занимал в губернии, да, вишь, промашка у него получилась, направлен сюда. Интерес-то почему имеешь? Или тоже знаком?
— В фабричном околотке приставом был, — коротко ответил Артем.
— То-то и смотрю, — задумчиво сказал мужик. — Меня признать он не мог: в толпе раз только и видел. Вот что хочу спросить: не женихом ли Ольге Николаевне доводишься?
— Чего уж так любопытничаешь? — с неудовольствием спросил Артем. — Был женихом, а сейчас кто — и не знаю…
— Ну так это ты? — не дослушав его, сказал мужик. — Как сказал, что с фабрики, понял. Письмо я тебе привозил. В охране царской приходилось быть, в город на празднества направляли, так попутно захватывал… просила очень… Жалею я ее, простовата больно. В чем приехала к нам, в том и увидишь, не до приданого: то сопливому мальчишке — валенки, то на свои деньги — картинки, книжки разные. А всех не оденешь, не ублажишь.
— Вот оно что! Так я тебя тоже знаю, староста. Где бы радеть за всех, потому как твоя должность радеть за общество обязывает, ты махинациями с лугами занимаешься. Слышал…
— Неужто и об этом писала? — На умном безбородом лице мужика появилась радостная ухмылка. — Ах ты, господи, святая простота, — ласково продолжал он. — Не знает она нашей мужицкой жизни, и ты не знаешь, потому не сказал бы так… А с сеном это точно, перепродал я луга по частям, и не вижу в этом плохого. И другой бы на моем месте так сделал. Вы-то там, на фабрике, не блюдете своей выгоды! И вы такие же, не только Иван Васильевич Гусев, я то есть. — Он стукнул рукой в меховой варежке себя в грудь, стал рассказывать: — Бывший сельчанин наш, еще сродственником дальним мне доводится, хвастал, как он получал ссуду, чтобы поставить свой дом — это у вас на фабрике. Одному только богу известно, кому он руку не мазал, чтобы ту ссуду получить, да еще сплавного фабричного леса. Не на стороне покупал, а всеми неправдами хозяйский лес добыл. Захлебывался от гордости, когда рассказывал о том лесе: почти мореный, искры из-под топора летят. На века дом сработал. Чего же нам не быть хитрыми, если и ваш сознательный рабочий класс теми же делами, что к себе ближе, занимается? То-то!
— Ты, Иван Васильевич, на рассказе сродственника своего всех остальных подряд причесал. Есть и такие, не спорю, да большинство-то совсем на другом тесте замешаны.
— Ага, это, наверно, о тех, кто в забастовках интерес видит, — догадался Гусев. — Ну, а какое же их большинство? Правду ли, нет ли слышал, царем еще министру Сипягину поручено было выяснить, отчего забастовки. Тот ездил всюду, по всей России, а потом царю большую бумагу написал, настоящую книгу. Оттого, сказал в той книге, забастовки не прекращаются, — полиция всегда поддерживает фабрикантов. Вот он, Сипягин-то, и предложил сделать для вас больничные кассы, страхование и не очень пугаться, если когда рабочие из-за копейки поцапаются с фабрикантом. Все эти меры он назвал легальным наступлением на революцию. Пригрозил: если не сделать того, что предложил, настанет эта революция, и тогда худо будет. Эсеры, как прознали про его книгу, сразу же и убили его: сосчитали, что своими предложениями вредит он наступающей революции. Убить-то убили, да поздно, царь книгу прочитал. Не со всем согласился, но кое-что велел сделать. И есть сейчас у вас потребительские общества, и страхование, и больничные кассы. После этого недовольные-то притихли, а самых главных забастовщиков… тех по губерниям разослали… Оно, конечно, глупо было так делать. В какой губернии не было революционеров — прислали. И вышло, сами власти по всей матушке России, во всех глухих уголках расплодили революционные силы…
Ехали открытым местом. Хлестал ветер со снегом, передувая дорогу. Артем хоть и закутался в рогожи, но коченел. Гусев в тулупе и валенках не чувствовал холода. Безбородое широкое лицо его пылало здоровым румянцем.
Рад был всласть наговориться со свежим человеком.
— Что, и в вашем глухом уголке есть такие силы? — полюбопытствовал Артем.
— Ан нет, родной, у нас до этого не дошло. У нас, если что и есть, — неумь. Так она и прет из каждого. Да и что спрашивать… — Гусев распахнул тулуп, сбросил рукавицы и стал рыться за пазухой. — Вот почитай-ка письмо. Хитроум наш сельский сочинял… Обрати внимание на приписку цензора…
— Пощади, Иван Васильевич, до чтения ли мне, — взмолился Артем. — Разве когда остановимся…
— И то верно, какое на ветру чтение, — согласился Гусев. — Выдали в канцелярии исправника. В другое бы время за такую писульку в каталажку вшей кормить, а мне велено беседовать с ним, устыжать. Вот времена какие… Пошла, пошла, милая, — подбодрил он лошадь. — Теперь уже недолго. Варусово миновали, скоро, значит, будет и Вощажниково — И опять скрючившемуся от холода Артему: — А к природе-матушке уважение должно быть.
3
В Вощажникове Гусев ушел по своим делам к управляющему имениями графа Шереметьева, наказав Артему ждать его в трактире. Артем поднялся на второй этаж в помещение— гул голосов оттуда слышался еще на лестнице. Посетители были те же мужики, ездившие на базар в Борисоглебские слободы и в Ростов и сейчас остановившиеся в трактире перед тем, как разъехаться по своим деревням. За каждым столом шел оживленный разговор: делились новостями, которые привезли из города. Особенно взбудораженной казалась компания возле окна. Артем не слышал, о чем они спорили, он только обратил внимание на высокого плечистого мужика с седыми волосами. Тот, стоя, презрительно говорил своему соседу:
— Петуха на зарез несут, а он — кукареку.
Сосед его, тоже хорошего сложения, со спокойным, умным лицом, отвечал с хитроватой улыбкой:
— А мне что? Мне просто… Лег — повернулся, встал— отряхнулся, и все тут. Не было ничего, и большего не жду.
Артем выбрал свободное местечко, попросил чаю и принялся читать письмо, которое дали Гусеву в канцелярии уездного исправника. Письмо, как говорил Гусев, было написано их деревенским мужиком, Павлом Барановым, возвратившимся недавно с фронта по ранению. Он отправил его своему брату в Австрию — брат находился в плену.
«…Дорогой Коля, — читал Артем, — вам, наверно, плохо, но и здесь не сладко: ничего нет… Сахару нет, табаку нет, все дорого. Костюм, который стоил 20 рублей, теперь 75 рублей. Все дорого, и всех забирают на войну. Стариков, первый и второй разряд, забрали до срока и новобранцев всех будут брать до восемнадцати. И не дождемся, когда это все и кончится. У нас уж говорят умные головы, что вся Россия пропадет, а покорит немец. И никто ничуть не говорит о мире. А в городах обученные городовые ружейным приемам и пулеметной стрельбе ожидают забастовок. А мы, раненые, тоже ждем мобилизации. Скоро и нас будут брать…»
Артем читал письмо без особого внимания, больше прислушивался к тому столу, за которым шумно спорили. Пока в письме ничего крамольного он не видел, и неуми, как выразился Гусев, тоже не было.
За столом у окна седой плечистый мужик с презрением говорил:
— Вертляв. В тебя и в ступе пестом не угодишь.
И опять его сосед спокойно отвечал:
— Я не дурак, чтобы лбом орехи щелкать.
«…Коля, пришли мне письмо и опиши все, — читал Артем. — Если тебе плохо, то поставь кружок, если хорошо — поставь крестик. Если не хватает хлеба, то опиши так: я с таким-то товарищем вижусь редко, а хватает хлеба, то пиши: вижусь часто.
И еще. Если у вас там австрийского войска много, то поставь поначалу письма букву „М“, а мало — букву „Н“. А если у вас там говорят, что победа будет на русской стороне, то поставь букву „Р“, а на немецкой — букву „Г“.
Я все думаю, Коля, как мы страдаем. А этому всему виновник правитель России, за которого помирает и гибнет невиновных людей миллионы. А не лучше ли, чем нам страдать и терпеть холод и голод, уничтожить этого кровопивца?..
Затем до свидания, дорогой Коля. Буквы ставь так, как удобнее для тебя. Мы здесь поймем: у меня записано, что к чему идет.
1916 г. 5 декабря».
Вслед за письмом шла приписка военного цензора:
«Такой образ суждения, указывая на полное отсутствие патриотизма, сознания долга перед престолом и Родиной, наконец, самой простой порядочности, увеличивает вину Баранова тем, что он, как воин (то видно из письма), который по долгу присяги обещал отстаивать неприкосновенность царской власти и достоинство родной страны, вместо этого сам посылает письмо во враждебную страну. Там это даст повод врагам ложно истолковать единичные печальные случаи, как всеобщее явление, составляющее признак разложения государства. Военный цензор К. Андреевская».
Прочитав, Артем подумал, что времена и на самом деле изменились, если за письмо с непочтительным отношением к царю велено всего-навсего «устыжать». Когда такое было? Еще несколько месяцев назад — и насиделся бы в тюрьме. Может, это и подтверждает — «признак разложения государства?»
Однако особой неуми в письме он так и не увидел. И когда пришел Гусев, чем-то довольный, оживленный, Артем спросил его об этом.
— И-ex ты! — удивился тот. — Да в том и неумь, что такое письмо по почте послал. Шифру разную придумал: тут ставь «Г», а тут «П». А в своей башке того шифру не имеет, что цензура каждую писульку разглядывает. Вот за эту, за шифру, и бить его велено.
4
Артем сидел на скользком, щелястом полу и обалдело смотрел на Гусева — смутно видел его в парном тумане. Тот просил:
— Плесни-ка еще ковшичек.
— Не могу, — замотал головой Артем. — Сдохнуть можно в такой жаре…
— И-ex вы, горожане… не в ладу с природой-матушкой. Я тебя почему в баню? Хворость вышибить. Вся хворость пройдет.
Он слез с полка, зачерпнул воды из кадки и плеснул на печку. Раскаленные камни будто взорвались. «Оx!» — только и мог сказать Артем, приникая лицом к полу.
— Вот то и хорошо, — нежил себя Гусев. — Похлещи-ка веничком.
Не вставая с пола, Артем стал вяло колотить веником по широкой розовой спине мужика.
— Не могу больше, — обессиленно проговорил он.
— А и не надо больше, — сказал Гусев и ринулся за дверь.
Белые клубы морозного воздуха ворвались в баню. Когда прояснилось, Артем увидел — Гусев голый катался по снегу и блаженно повизгивал. Была не была — Артем тоже выскользнул за дверь…
Никогда бы и не подумал, что снег может быть таким теплым, приятно охлаждающим тело.
— Любо-мило! — орал Гусев, барахтаясь в сугробе.
— Хорошо! — стонущим от удовольствия голосом отвечал Артем.
Когда еще раз прогрелись, оделись и вышли, уже стемнело. Слабый серп луны висел в мглистом небе. Из окон гусевского пятистенка лился желтый свет, падал нечеткими квадратами на заснеженную улицу.
— Мать! Все на стол! — объявил Гусев еще от порога. — Ох, и славно мы купались! Саженками по снегу…
— Неужто заставил выбегать на снег?! — всплеснула руками жена его, под стать мужу, плотная, белолицая, с голубыми ласковыми глазами. — Да ты, Васильич, никак сдурел! — стала отчитывать она. — Ведь он непривычный!
— А я его к матушке-природе приобщаю, — беззаботно ответит тот. — Смотри, какой румянец на щеки нагнал. Что красна девица.
Слушая их, Артем расслабленно улыбался.
Из передней комнаты, ярко освещенной нарядной, с подвесками, десятилинейной лампой, на разговор вышла Оля и вслед за ней худощавая женщина лет сорока в темном, с глухим воротом платье — заведующая школой Анна Иннокентьевна. Оля была в белой простенькой кофточке, серой, мягкой материи юбке. От школы к Гусевым она шла в валенках, а сейчас надела туфли. Мгновенный любящий взгляд на Артема — и тот совсем повеселел.
— Идите, идите к столу. Все готово, — говорила хозяйка.
Артема усадили рядом с Олей. Приятно было смотреть на нее, невзначай коснуться локтем и замечать, как румянец мгновенно вспыхивает на ее лице.
Хозяин выставил графины с домашними настойками и наливками. Была и мутноватая самогонка, после которой у Артема начался шум в голове и звон в ушах. Во всем теле он чувствовал раслабленность и не мог понять, то ли это от выпитого вина, то ли его так разморило после бани. Хозяйка сидела у тонко певшего самовара, хозяин — на другом конце стола, а напротив Артема, глаза в глаза — Анна Иннокентьевна. Временами худощавое лицо ее с крупным заостренным носом расплывалось, и тогда она казалась похожей на птицу, застывшую в задумчивости.
Артем почти не притронулся к еде, потому что не чувствовал вкуса. А стол был уставлен по военным временам богато: тут были пироги с зайчатиной и рыбой, дымился в блюде красноватый, тушенный в русской печке картофель, с жирными кусками мяса, высились Горкой разогретые на сковородке румяные блины, сочные, щедро смазанные сметаной. Он прислушивался к разговору Гусева, который говорил о нем: как он встретился с ним на базаре в Ростове, как мерз в дороге, потому что городские не считаются с матушкой-природой, а она не любит этого, — и все ждал случая, чтобы уйти, не обидев хозяев.
Такой случай наконец представился. В избу вошел болезненного вида человек в солдатской с грязными пятнами шинели, с палкой в руке, и Гусев закричал:
— А, явился, курицын сын, шифра треклятая! Я тебе сейчас покажу, где букву «Г», а где букву «И» ставить.
Пока он бушевал, Артем и Ольга оделись и вышли на улицу. Артем был благодарен Анне Иннокентьевне, которая умышленно задержалась, дала им возможность уйти двоим.
На улице Артем обнял Олю, прижался лицом — впервые за сегодняшний день они были наедине.
— Артем, да у тебя жар, — встревоженно сказала Оля. — Ты весь горишь…
5
Надолго запомнилась Артему деревенская баня.
Вторую неделю лежал он в бреду. Постоянно видел огромный оранжевый круг, который крутится с неимоверной быстротой. Артем пробует его языком — он шершавый, как дресва. В следующее мгновенье круг захватывает и его самого — уже оба крутятся с бешеной скоростью. К горлу подступает тошнота, голова разламывается от боли.
Иногда, когда этот круг оставляет его, Артем, как сквозь пелену, видит у постели белесую девочку, которую Оля, пока сама на уроках, оставляет присмотреть за больным. Девочка поит его каким-то красным и безвкусным напитком.
Потом он стал замечать у постели рыжеволосого, с жирными щеками человека. Человек этот в мундире полицейского. По мундиру Артем чувствует, что это враг, все в нем протестует, он не хочет, чтобы тот стоял и рассматривал его. Но он настолько слаб, что не может сказать ни слова. А человек настойчиво появляется утром, днем и вечером…
Видит Гусева. Он шепчется о чем-то с Олей. Оля встревожена и вроде плачет.
Артем не знает, что на него послан розыскной лист. Получил этот лист и уездный исправник Цыбакин. Гусев, когда встретились с Цыбакиным на окраине Ростова, напрасно говорил, что тот не признал его, интерес вызвал только Артем. У Цыбакина цепкий взгляд. Стоит ему раз встретиться с человеком, и он уже помнит его. Запомнил он и Гусева, стоявшего в толпе волостных старшин, вызванных исправником для первого знакомства. И когда он рассылал предписание по волостям об аресте Крутова, прежде всего имел в виду ту волость, где был Гусев. Местный урядник, получив бумагу и узнав, что к учительнице приехал жених, заглянул к больному, сверил приметы и с тех пор караулил, ждал, когда Артем пойдет на поправку. Ждали этого же и Гусев с Олей, готовясь переправить больного в более безопасное место.
Однажды Артем услышал разговор Гусева с рыжим человеком в мундире.
— Больше теперь о себе заботься, — говорил Гусев. — Царя нет — скинули, тебя — скинут. Кончилась старая власть.
Артем запомнил и понял одно: царя скинули. Почему-то даже не удивился: ну, скинули и скинули. Пусть.
И еще, когда уже был в полном сознании, видел их вдвоем. Рыжий был озабочен. Гусев говорил ему:
— Дура-голова, я ли тебе не толковал… Не верил, курица лесная…
— Исправника, как последнего арестанта, в Белогостицкую тюрьму, — отвечал на это урядник. — Что с нами будет?
— Что будет, то будет.
— Все-таки, пока приказа нет, обязан я его препроводить.
— Колом я тебя препровожу. Потом буду грех замаливать. Иди, забирайся на печку и жди, пока тебя за штаны не стащат.
Артем приподнял голову от подушки и Гусеву:
— Отвези меня… До Ростова отвези…
— И думать не моги, — сказал тот. Хотел добавить: с природой-матушкой шутить — себе накладно, но вовремя прикусил язык: чувствовал себя виноватым.
— Позови Ольгу Николаевну, — попросил Артем.
Она пришла встревоженная, но с радостным блеском в глазах: Гусев сообщил ей, что больной в ясной памяти.
— Собирайся, едем в город, — сказал Артем. В ее запачканной руке был мелок, она пришла с урока. Почему-то этот мелок в ее тонких, слабых пальцах вызвал у Артема теплую нежность к ней самой. Он улыбнулся. — Прощайся со своими ребятками. Едем…
— Артем, милый, тебе еще надо лежать, — сказала Оля. — Да и мне… Куда сейчас от школы…
— Скажи ему, — Артем кивнул на Гусева, стоявшего у кровати. — Тогда пусть меня отвезет…
6
Павел Константинович судорожно дергал шеей, взывал к Антипу:
— Скорей же! Можешь скорей? Тащишься, что жук навозный.
— Жук или не жук, а скоро будем, барин, не сумлевайся, — невозмутимо отвечал Антип, копной сидевший на облучке. — Поворот вскорости к пруду — и тама будем. Лошадь у меня застоялая, с понятием отнесись…
— Что городишь? Ну отчего она застоялая?
Лихачева трясло, как в лихорадке, в голове гуд от переживаний. Ехали Широкой улицей к Петропавловскому парку, к загородному дому Грязнова. Грязнов имел квартиру в Белом корпусе, что напротив фабрики, — удобно, близко, но стал чаще уединяться, наедине думы думать: в парке тихо, там снег без щербинки, без постороннего следа, там никто не смеет тревожить.
Павел Константинович, когда в конторе, когда знал, что за дверью в кабинете директор, — стоял несокрушимой скалой, ругался с назойливыми посетителями, распоряжался. Теперь душа не на месте, не может определиться, что делать, как вести себя. Робко думал о Грязнове: «Не ко времени все это — устраивать домашние дни, когда все словно с ума посходили». Вчера Алексей Флегонтович сказал: «На фабрике не буду, прошу не тревожить». Кто ему посмеет возразить, хотя и подумалось: в самом деле не ко времени, — по городу колокольный звон, рабочие захватили фабричное училище и митингуют. Домашние дни! Революция — и домашние дни! Это ли не удивительно!
Павел Константинович никогда не отважился бы обеспокоить директора, но обстоятельства вынудили.
Утром пришли из училища парни с винтовками, с красными бантами на отворотах тужурок — рабочая гвардия. Служащие с появлением их остолбенели: никогда еще такого не было, чтобы с оружием в контору, что-то будет. Павел Константинович напрягся до предела, стараясь держаться с достоинством. И все-таки била дрожь. Глухо от волнения спросил: по какому делу?
— Гражданина Грязнова требует революционная рабочая масса в училище, — отчеканил один из них с темными еще нестриженными усиками, кучерявый — Семка Соловьев, бывший писарчук при полицейской части, грамотный.
— Нет господина директора, — ответил Павел Константинович. — Отсутствуют-с…
— Не скажете ли, где он? — свободно спросил парень.
— Не знаю-с…
— Что ж, сами найдем. — И решительно двинулся к кабинету.
Даже таким необычным посетителям не мог старший конторщик дозволить без ведома войти в кабинет.
— Нет господина директора, в загородном доме он.
— Коли так, туда пойдем.
Едва Лихачеву удалось уговорить — не дай бог, в семейный дом с винтовками ворвутся! — сам вызвался доставить директора. И теперь вот едет.
Низкое серое небо. Сороки стрекочут на заборах, словно обсуждают, в какое неопределенное положение попал Павел Константинович. Промозглый воздух — ни мороз, ни оттепель, ветрено. «Нет, не ко времени домашний день, занятия с сыном», — шепчут губы конторщика.
— Гони! — подстегнул Павел Констанитинович кучера.
— Не знает она лошадь-то, что на свете происходит, — рассудил Антип, не обратив внимания на окрик. Дорога к пруду пошла под уклон, и он сдерживал лошадь. — Где ей в конюшне знать-то! Я и то не знал, чего уж там… Только как в колокола ударили, догадался: что-то в нашем доме изменилось. Колокольный звон не всполошный, радостный. Глядь-поглядь, а праздников-то вроде никаких нету. Вот и догадался, к чему пришли… В листовках все писали: «Долой самодержавие!» Я думаю так: больно уж его оберегали от этих листовок, прибирали, как я в свое время с Попузневым во дворе фабрики прибирал и Фавстову относил в полицейскую часть, а тут-то и проворонь кто… Вот он прочитал, устыдился — нелегко ведь знать, как о тебе настоящее думают. С того и с царей ушел….
— Олух! — заорал Павел Константинович, не выдержав глупых умственных построений Антипа. — Какой ты олух! Свергли царя! Свергли! Понимаешь?
Антип покосился на конторщика и застыл копной.
— Теперь понимаю, — чуть погодя проговорил он. — А трепали — сам отрекся…
Павел Константинович безнадежно махнул рукой. Дышал в тепло мехового воротника и снова думал о Грязнове: «В такое время оставлять фабрику без призора — хорошо ли это? Кто, кроме директора, позаботится о служащих, защитит их?»
Антип ли приободрил лошадь, то ли сама она, завидев директорский дом, где подолгу привыкла стоять, — рванула ровной рысью по гладкому берегу пруда. Антип с шиком развернул возок у крылечка, хотел помочь конторщику, но не успел, — Павел Константинович выскочил, бежал по ступенькам, худой, поджарый. На миг замешкался у двери: как отнесется к внезапному вторжению директор, свирепый нрав которого был хорошо известен. Внимательно-насмешливый взгляд кучера подтолкнул. Мысленно перекрестившись, Павел Константинович открыл дверь. Из помещения вырвался звонкий мальчишеский голос:
Проводив конторщика взглядом. Антип откашлялся, все с той же неостывшей усмешкой заключил:
— Во, во, будет тебе дера. Крикун…
Старые березы с растрескавшейся корой, голые кривые сучья, дом с белыми колоннами — все так приелось, от всего отдает плесневелой скукой. Уж и не помнит Антип, сколько ездил сюда. Был Федоров, капризный, крикливый, но понятный чем-то, не брезговал из одного кулька есть купленную по дороге клюкву, стал Грязнов, ласковый в словах и недоступный, не приведи господь еще кого-то возить. А по всему видно, и этот недолго останется, не знает Антип причины, но чувствует: изработался человек, надломился, нельзя его на прежнем месте по нынешним временам держать.
Антип смотрит тусклыми из-под заросших бровей глазами на деревья, на пруд, закрытый толстым льдом, — суровая была зима, с злыми метелями. Смотрит на парнишку с ведром у проруби. Давно набрал воды, но стоит согнувшись, подергивает рукой.
Кучер захлестнул вожжи за перила крыльца, подался к парню. Тот, услышав шаги, выдернул лесу из проруби, торопливо стал засовывать в карман рваной шубейки. Антип глянул на ведро, неспокойна вода в ведре, показываются плавники рыбешек. «Ишь, чем занимается, кузькин сын». Никому не дозволялось ловить рыбу в директорском пруде.
— Чей будешь? — для строгости хмурясь, спросил Антип.
— Истопниковский я… Алешка, — буркнул парень.
— Кузьмы, значит, отпрыск… Есть рыба-то?
— Ой, дяденька, да тут ее прорва, не успеваешь вытаскивать. — Парень обрадовался, что подошедший человек знает его отца, осмелел. — Хотите покажу? Тут ее столько, что она и «на так» дюже берет.
— Это как — «на так»?
— На красную ниточку. У меня на крючке ниточка привязана. На нее и берет.
Парнишка суетливо вытащил из кармана лесу, показал Антипу крючок, с красной обвязкой.
— Дайкося, — потребовал Антип, загораясь азартом. — Сам проверю.
У Павла Константиновича в горле клокотнуло, когда увидел, чем занимается директор. В такое-то время!
Грязнов сидел на круглом вертящемся стуле у рояля, строгий, чопорный. Сбоку сын его Митя, не в меру упитанный, с круглыми глазами.
надрывалось чадо, глядя отсутствующими глазами в потолок. Митя был в бархатной куртке, в бархатных же штанах, коротких, с застежками.
Грязнов желчно глянул на стоявшего в дверях старшего конторщика, загораясь гневом, хлопнул лакированной крышкой рояля.
— Фабрику взорвали?
— Упаси бог, пока еще во сне такое не снится.
— С чем же пришли?
Павел Константинович всегда терялся, если директор начинал говорить резко, отрывисто, будто бросал камни. В душе вспыхивала обида, только годами выработанная привычка помогала подавлять возмущение, желание возражать. Но, видимо, даже у таких исполнительных, услужливых людей, как Павел Константинович, бывают случаи, когда ничто не может сдержать взрыва. Такой случай был сейчас. Не вина конторщика, что он перенервничал, — не из-за себя — и сорвался.
— Господин директор, будьте добры собраться и прибыть в училище. Вас дожидаются.
— Что?!
С дрожью в голосе Павел Константинович повторил:
— Фабрика без руководства. В училище митинг… Рабочие требуют…
Лихачев честно выдержал ненавистный, тяжелый взгляд. Грязнов это оценил. Спросил слабее:
— Что случилось?
— Приняли какие-то решения и хотят ознакомить вас с ними, не в конторе, прямо в училище…
Грязнов нервно одёрнул пиджак, подтолкнул сына, чтобы бежал в комнаты. Снова мельком взглянул на конторщика: «Чертово время. Совсем перестал понимать людей».
— Кучер здесь?
— Дожидается.
Антип спешил от проруби, оскальзывался, взбираясь на крутой берег. С крыльца следили за ним Грязнов и конторщик. «Ах ты, господи! — бормотал Антип, — Не доглядел вовремя… Чего там, проглядел…»
— Туточки я, туточки, господин директор, — крикнул громче. — Живехонько поедем…
Грязнов в черном пальто, шляпе, в руках трость, стоит прямо, вглядывается щурясь. Павел Константинович изогнут, словно в полупоклоне, словно большая меховая шапка гнула голову, лицо в красных пятнах — нелегко дался разговор на равных.
Сели в возок. Антип силился прижать локтями оттопырившиеся карманы. Голодная после зимней спячки рыба в самом деле брала «на так», и он поймал несколько окуньков, решил побаловать себя ухой. Проклятая рыбешка шумно трепыхалась, и это смущало мужика. Грязнов, ясно, догадался, что кучер делал у проруби.
Будто в подтверждение такой мысли, директор ткнул тростью в спину, спросил — без зла, правда:
— Ну, а ты, Антип, что ждешь от революции? Поди решил, все теперь стало доступно?
Антип невольно натянул вожжи, остановил лошадь.
— Извиняйте, господин директор. — Кучер покаянно вгляделся в темные (не поймешь, что думает), сухие глаза Грязнова. — Мальчишонка больно забавный: «Глянь, дядька; палец опушшу в воду — сама рыбешка тычется». Не врал, стервец, сохотил меня. И как не сохотить, сама в руки дается? Вот такая революция… Но ежели вы что другое подумали, — одним мигом на вольный простор, пущай плавает.
Антип никогда не скажет прямо, Грязнов привык, и сейчас напряженно вслушивался, строил догадки; о чем он?
— Ты понятнее бы… Ближе к делу.
— Чего там, куда ближе, вот… — Антип совсем потерянно полез в карман, вытянул рыбешку, подкинул на озябшей красной ладони. — Конечно, извиняйте, баловство одно. Малец сохотил: «Палец опушшу…» Загорелся…
Ждал, как отнесется к тому Грязнов, а у того по лицу будто тень от веселого солнышка; шевельнулся, толкнув плечом конторщика.
— Не об этом я, Антип, хотя и то, что рассказал, близко к вопросу. Что от революции ты ждешь, как понимаешь?
— А что, господин директор, ждать нам с ней, — показал кучер на лошадь. В то же время себя ругал: «Дернул за язык, старая беда, выставился. Знать он не знал, что его прудовую рыбешку в кармане держу. Рассловесился…» — У нас, господин директор, одно дело — запрягай и вози. Хороший ли царь, плохой, или вовсе его нет — вози, больше делов нету.
— Во! — оживленно сказал Грязнов, повернувшись всем телом к старшему конторщику. — Вот она, мудрость народная. — Заблестели глаза, увлажнились. — Что меня и поддерживает: крепок народ русский.
— Училище проезжаем, — напомнил конторщик.
Антип напрягся, что ответит, останавливать ли. Грязнов промолчал, и возок, разбрызгивая мокрый снег, понесся к фабричной конторе.
Внешне все выглядело как обычно: в дверях кабинета появился Лихачев, все такой же почтительный.
— Вас дожидаются представители рабочих.
— Зови, — сухо сказал Грязнов. — И чтобы без шума.
Лихачев развел руками, виновато произнес:
— Они, так сказать, несколько необычные представители… с ружьями.
Грязнов удивленно оглядел его, бледность разливалась по его суровому лицу. Ничем остальным он не выдал своего волнения, сказал равнодушно:
— С ружьями так с ружьями. Зови.
Вошли трое парней, вошли весело, не снимая шапок. За плечами винтовки, в глазах дерзость и любопытство. Красные бантики алели на тужурках.
— Чем могу служить? — холодно спросил он.
Двое глянули на третьего, кучерявого. Тот отчеканил:
— Господин директор, нам поручено доставить вас в училище. Рабочие заждались.
Чистое, румяное лицо, еще не опаленное фабричным дыханием, звонкий голос. Смотрит бесхитростно. Пожалуй, даже не понимает, что означает для Грязнова их появление, его слова.
Грязнов медлил с ответом. Рабочие хотят унизить его — хорош он будет, появись на улицах слободки под конвоем. Что это, обычная бестактность от недостатка культуры, или обдуманный расчет? Вернее всего, злой расчет, стремление показать, что революция изменила соотношение сил. Рабочие пробуют диктовать. Что ж, он попробует защищаться, опираясь на свои права. Грязнова не ошеломило известие о свержении царя, внутренне он был подготовлен к тому, что какие-то изменения должны произойти. Но насколько бы важным ни было событие, не значит, что теперь все должно перевернуться с ног на голову.
— Передайте тем, кто послал вас, что политикой я не занимаюсь. Они должны знать об этом, но раз забыли, напоминаю. На митинге мне нечего делать. Если они там говорят о фабричных делах, — пусть, их воля. У меня другое мнение: все дела производства должны решаться на производстве. — Насмешливо оглядел парней и договорил: — Надеюсь, здравый смысл подсказывает вам, как вы должны сейчас поступить. Или у вас более обширные полномочия?
Тот же кучерявый, хотя растерянность и отразилась на его молодом лице, внешне спокойно ответил:
— Мы передадим, что вы сказали.
После их ухода Грязнов пробовал заняться своими обычными делами, но ничто не шло на ум, не было охоты возиться с бумагами, отдавать распоряжения, да, собственно, никому и не нужны его распоряжения: рабочие восприняли революцию, как «делай, что хочу», — второй день фабрика не работает. Важнее сейчас самому определиться в новых условиях. Вчера он был в городе, видел ликующие толпы разного народа. В торговых рядах лавочники украсились красными лентами, вид у каждого победный. Подивился: «Эти-то чему радуются! Ждут более оживленной торговли, что ли?»
Снова появился Лихачев. Когда открывал дверь, в конторе слышались густые голоса.
— Опять к вам.
Грязнов устало посмотрел на него, скупо улыбнулся.
— Беспокойное время настало, Павел Константинович?
— Обязанность такая, — неопределенно ответил конторщик.
На этот раз пришли не юнцы с винтовками, а пожилые рабочие, большинство из которых знал в лицо. Степенно расселись на стульях, словно собрались вести долгую, обстоятельную беседу. Стоял только один, с рябым острым носом, — Родион Журавлев. Ему, как понял Грязнов, поручено вести переговоры.
— Господин Грязнов, — взволнованно и зло стал говорить Родион, — вы отказались прибыть в училище, вы, как и ранее, хотели, чтобы мы пришли к вам. Вот мы и пришли. Интересует ли вас, что решили рабочие?
— Несомненно, за два дня митингования вы многое решили, — усмехнулся Грязнов.
— Да, многое. И наверно, кое-что вам придется не по нутру.
Грязнов резко поднялся с кресла. Стоял под портретом Затрапезнова, судорога кривила лицо. Сказал резко:
— Я не позволю разговаривать со мной в таком тоне!
— Тон — дело десятое, господин директор, — ровным голосом продолжал Родион. — Рабочие очень обозлены но вас. За многие годы копились обиды. Вот тут все сидящие — представители выборного фабричного комитета (Грязнов медленным наклоном головы дал понять, что принял к сведению). Общее собрание велело передать вам: рабочие больше не хотят видеть вас на фабрике…
Веселая усмешка пробежала по лицу Грязнова.
— Разве рабочие поставили меня заведывать фабрикой? Или фабрика уже не в частном пользовании Карзинкина? Удивительные вы люди. Можете передать, милейший: я уйду с фабрики, когда посчитаю нужным, или того захочет владелец. У меня все.
— Но у нас не все, — возразил Родион. — И заведывать не мы вас назначали, и фабрика пока не наша, но решение мы приняли и от него не отступимся. Общее собрание постановило арестовать вас. Мы хотели, чтобы вы выслушали ваших обвинителей, защищались бы. Вы не пожелали. Объявляем вам решение.
Грязнов изумленно смотрел на рабочего.
— Я не ослышался, милейший?
— Нет, вы не ослышались, господин Грязнов. Велено вас немедленно взять под стражу.
— Но это дикое самоуправство, точнее — глупая шутка, — Грязнов не верил в происходящее. — Вы должны понимать, что существует закон.
— Мы судили вас по революционному закону.
— Я не подчиняюсь вашему беззаконию.
Грязнов тряхнул серебряным колокольчиком. В дверь просунулся испуганный Лихачев. Разговаривали громко, и он многое слышал.
— Соедините меня… — Грязнов хотел сказать, чтобы соединили с канцелярией губернатора, и запнулся — нет канцелярии, как таковой. — Соедините меня с губернским комитетом, с Черносвитовым.
— Вовсе не обязательно, — сказал Родион Лихачеву. — Идите.
Старший конторщик поспешно прикрыл дверь.
— Вы хотите вытащить меня силой? — сказал Грязнов и уселся в кресло.
Родион оглянулся на своих молчаливых товарищей, прочел в их глазах одобрение.
— Вы сами пойдете, господин Грязнов. — Он вытащил из кармана наган, положил на край стола.
— Это чудовищно, — бледнея, сказал Грязнов. — Вы вынуждаете меня подчиниться. Но за это вы дорого заплатите.
— Грозилась дочка матку научить щи варить, — объявил Родион.
Все же пришлось Грязнову идти по улицам слободки под конвоем рабочей гвардии.
— Эк, как тебя перевернуло. Думали, отъешься на деревенских харчах… — говорил Родион Журавлев, разглядывая Артема.
Разговаривали они в помещении, которое фабричный комитет занял для себя. Стоял письменный стол и длинная лавка возле него — видно, принесли из курилки. На лавке сидели Маркел Калинин, Родион и Алексей Синявин. Артем только вошел, оглядывался с любопытством.
— Что тут у вас? Дела какие?
— Что тут у нас? — угрюмо отозвался Маркел. — Полицию всю арестовали. Грязнова — арестовали. Видишь, заседаем…
— Как! И Грязнова арестовали? — поразился Артем. — Ай, мужики! Ай, молодцы! — Хмурость их смешила его. — Да как же вам удалось? И Грязнова!..
— И его, — со смущением на морщинистом лице подтвердил Маркел. — Со зла, конечно, в горячке… Теперь думаем, не пойти ли на попятную. Выпустить бы, да не знаем, как людям об этом доложить…
Артем сел на лавку, прислонился к стене — был еще слаб. Не сразу дошло до сознания сказанное Маркелом. Опять удивился настроению всех троих: больно уж притихшие, непохожие на себя. Сейчас он шел улицей, раскланивался со знакомыми — у всех на лицах взволнованность, все оживлены, чувствуется — произошло событие огромной важности. Вроде даже воздух другой в слободке стал. И вдруг такая перемена…
— Что же так, — улыбнулся Артем. — Ну, арестовали и арестовали. Чего теперь каяться? Вы власть, выбранная людьми. Их власть…
— А вот каемся, — продолжал уныло Маркел. — Губернский комиссар нового правительства кадет Черносвитов дает телеграмму за телеграммой: «Произвол! Освободить немедленно!..» Плевали бы мы на него, невелика птица — комиссар. Карзинкин вмешался… Мы одному инженеру, другому: «Давай за Грязнова… Действуй». Видишь ли, оказалось, нельзя, чтобы кто-то на фабрике не действовал: вразброд все идет. Ну, отказываются, черти! Твердят одно: «Карзинкин назначит — буду, а так — увольте». А владелец грозит: «Фабрика вверена Грязнову, ему и быть на ней. Не освободите — остановлю работы». И это по нынешним-то голодным временам! Нельзя допускать останова… А задумываемся потому, что фабрика пока не наша. Карзинкина фабрика, приходится задумываться.
— Давно сидит Грязнов-то? Как хоть воспринял он свой арест? Ругался, поди?
— Еще бы не ругался! Прав, дескать, у вас таких нету. Получите ордер на арест от самой новой власти, тогда покорюсь. Говорим ему: «Мы и есть самая новая власть. Народная…» Да ведь его разве переспоришь?.. Кричит: «Убирайтесь, а то из города милицию вызову, сами в Коровники пойдете…» Видим, не сладить нам с ним: за рукав не потащишь, а сам нейдет из кабинета. «Я, — говорит, — подчиняюсь только закону». Родиоша вот догадался: револьвер вынул и этак… на стол перед ним. Он и затрясся, позеленел весь и больше ни слова не сказал до самой тюрьмы… С неделю, наверно, сидит. Когда это у нас было собрание в училище?.. — спросил Маркел своих товарищей. — С неделю… Велено было посадить его в ту камеру, в какой по его указке наши мастеровые сиживали. Слал-то он туда одного за другим легко, а сам в представлении не держал, что такое Коровники…
— Ай, молодцы! — опять похвалил Артем. — Если даже и придется выпустить, ему, с его-то характером, и этого достаточно…
— Склоняемся к тому, чтобы освободить. Только как народ посмотрит? Скажут люди: что крутитесь?
— Митинговать будем на общем собрании в училище… Наше нынче училище, как и в пятом годе, — сказал Синявин Артему. — Кстати, и за восемь часов голосовать решили, без урезки жалования…
Он умолк, потому что в дверь в это время робко постучали. После некоторого замешательства, подталкивая друг друга в помещение вошли юноша в гимназической шинели, угреватый, с бегающими боязливыми глазами, и мужчина, с дряблым, мясистым лицом — отец и сын Швыревы. Бухгалтер неуверенно прошел вперед, сын сконфуженно остановился у порога, почти с ненавистью смотрел в спину своего папаши.
Когда арестовали Грязнова, среди служащих началось смятение. С минуты на минуту ждал ареста и бухгалтер Швырев, второе лицо на фабрике после Грязнова. Пережив в постоянном ожидании, что его заберут, несколько мучительных дней, он не выдержал, подступился к сыну:
— Пойдем в фабричный комитет. У тебя есть заслуги… Поговори за отца.
— Какие у меня, папенька, заслуги? — недовольно возразил сын. Он только что вышел из гимназии, собирался поступить в университет, повзрослел и о своем выступлении на собрании рабочих вспомнил, как о чем-то стыдном.
— Балканский вопрос… Митинг на реке… Должны помнить.
— Не ты ли, папенька, выпорол меня тогда за этот балканский вопрос? — с укором произнес сын.
— Выпорол — не убыло, — не сдавался старший Швырев. — Идем…
И вот они в помещении, которое занял для себя фабричный комитет. Хоть и не совсем все понимают, какую власть имеет этот комитет, но служащие трепещут (есть, видно, власть, коли так легко расправились с Грязновым).
— Прошу прощения, господа комитетчики, в некотором роде… э… революционные заслуги моего сына позволяют надеяться… — начинает мямлить Швырев, перебегая взглядом с одного на другого.
«Господа комитетчики» еще не привыкли к своей новой роли, часто забывают, что им доверена высшая власть на фабрике, и это им мешает. Сейчас они видят не растерянного, потного Швырева, а того, что сидит на вертящемся стуле, отгороженном от остальных конторщиков деревянными перилами и стеклом, величественного, как бог, и рыкающего на каждого, кем бывает недоволен. Они робеют. Им даже не на что посадить посетителя. Все поднимаются, освобождают лавку. И только Артем по молодости своей, кажется, не испытывает смущения перед всесильным бухгалтером.
— Сергей Павлович, пожалуйста, проходите, — приветливо говорит он, указывая на лавку.
Швырев мотает головой, дряблые щеки его трясутся. Трясутся от волнения и руки, которыми он проводит по бокам. Он хоть и видит замешательство «господ комитетчиков», но мысль, которая гложет его в последние дни, пересиливает: было собрание в училище, и после этого под конвоем увели Грязнова. Швырев видел, как директор с опущенной головой шагал в сопровождении конвойных. Нынче опять объявлено собрание — и еще кого-то поведут… А кого еще больше!.. Дома у него собран узелок с бельем. Он уже представляет, как будет сидеть в грязной и сырой камере Коровницкой тюрьмы.
— Сын, насколько помните… э…
Сын смотрит на него исподлобья, как злобный хорек. И, поймав его взгляд, Швырев вдруг решительно говорит:
— Передать дела лучше Варахобину. Не блещет особо аккуратностью, но честен. Моя рекомендация…
— Сергей Павлович, вы покидаете фабрику? — спросил Артем, которого удивляют слова бухгалтера. — Уезжаете куда?
— Э… — Швырев медлит, соображая. К чему такой вопрос? Может, его очередь еще не дошла? Может, кого-то другого поведут ныне после собрания?.. — В некотором роде… — нерешительно говорит он.
— Очень жаль, — заключает Артем. — У вас богатейший опыт… И оставить фабрику в эти дни… Не могли бы вы повременить с отъездом?
— Я никуда не уезжаю, — мнется Швырев, по очереди разглядывая комитетчиков. Никакой вражды к себе он на их лицах не видит. — Если вы считаете… э… Могу исполнять обязанности…
— Вот и договорились, — повеселел Артем. — А если кто к вам и придет от нас для контроля, надеемся, все будет без обиды. Рабочего, конечно, контроля, потому что теперь, как вы сами понимаете, без разрешения фабричного комитета никаких распоряжений администрации не будет.
— Я считаю долгом держать документы в порядке. — В голосе бухгалтера проскользнула заносчивость — речь шла о его непосредственных делах, а тут он был щепетилен. — Любой контроль не испугает меня…
7
Грязнов был внешне спокоен, и только бледность на его суровом лице выдавала, каких это ему стоило усилий — казаться спокойным.
Они сидели на лавке перед столом. Для него припасли стул. Он пригляделся: стул был из его кабинета. Если он сядет, то очутится как бы в роли подсудимого. В ушах все еще звенело новое слово, с которым обращались к нему, сказанное молодым, срывающимся от волнения голосом.
— Гражданин Грязнов… — подчеркнуто было сказано ему.
С того дня, как он испытал стыдный страх, увидев в руках Журавлева револьвер, до последней минуты он, не переставая, думал: что же произошло и какое место он может занять в этом обновленном и непонятном мире?
Когда из Петрограда пришло сообщение о революции, он не особенно удивился: неизбежное случилось. Правда, он ожидал, что будет ограничена царская власть и только. Время подсказывало, что так надо было сделать. В западных странах короли чувствуют себя преспокойно, всеми же делами занимается парламент. И это разумно. Но царский поезд не был допущен в столицу, царь вынужден был передать престол своему брату. Тот не рискнул принять на себя тяготы управления разоренной страной— создалось Временное правительство. Вполне естественное правительство, временное, пока учредительный съезд не изберет новое.
Правительство призвало к революционному порядку, но началось черт знает что! Ему, человеку, занимающему видное положение в обществе, всю жизнь отдавшему расцвету промышленного производства, грозят оружием, затем — тюрьма.
Он посылает возмущенный протест губернскому комиссару Черносвитову, требует немедленного освобождения и наказания насильников. Тот ничего не может сделать — нет согласия Совета рабочих. Что же это за власть? Стоит ли быть ее безоговорочным исполнителем? Именно безоговорочным: прятаться, таиться он не может… Не лучше ли склонить голову перед Советом и… спокойно работать? Но револьвер…
Грязнов понял, что спокойным он уже не будет. Все в нем нарушилось. Все его представления — к черту! Вся его прежняя жизнь — к черту!
— Всю жизнь вы отдали фабрике. Неужели вам будет не жалко оставить ее?
Грязнов медлил. Ноги у него затекли, но он отказался сесть. Эти люди понимают, что неумное правительство потерпело крах. Все, кто его ревностно поддерживал, потерпели крах. Все это они понимают. Его хотели выбросить, как балласт, но спохватились: у него есть знания.
— Насколько я понял, за моей спиной встанут опекуны? — спросил он, заинтересованный тем будущим, которое предлагали ему.
— Рабочий контроль будет над всем производством.
— Да… Слышал… Ваш лидер Ленин ставит целью национализацию промышленности. Управление ею — Советам рабочих депутатов…
— Если уж и вы задумываетесь над этим и не считаете, что это… вернее, что в этом нет ничего противоестественного, то, очевидно, так оно и будет.
— Милостивый государь, вы не так поняли меня…
Наступила пауза, ждали, когда он начнет объяснять, как его надо понимать. Но он молчал, словно забыл и о них, и где присутствует.
— Гражданин Грязнов, — опять прозвучал тот же молодой голос Крутова. — Нет у вас к нам симпатии. Примерно так же относимся к вам и мы. Что делать?.. Речь сейчас идет о том, что вы умеете хозяйствовать…
Рот Грязнова искривила злая усмешка.
— Мне всегда казалось, и не без основания, что вы все делали, чтобы нарушить хозяйство фабрики. Откуда такая трогательная забота?
Его злость не укрылась, слишком была явной, чтобы не заметить ее. И он увидел на их лицах такую же ответную злость и, кажется, разочарование.
— Не притворяйтесь, что вы не понимаете, откуда наша забота, — сказал ему Крутов. — В новых условиях с таким настроением, Алексей Флегонтович, вам будет трудно работать.
Его вроде бы жалели…
— Пожалуй, невозможно, — жестко сказал он.
Артем шел из конторы в шестой корпус. На улице была весна. Яркое солнце грело сосульки, прилипшие к карнизам, и с них падали крупные прозрачные капли. На грязной, устланной конским навозом дороге ссорились воробьи. Все ожило, все радовалось теплу. На душе тоже было по-весеннему хорошо. Мир строится заново! Это будет разумный мир! Вспомнились сказанные несколько недель назад слова Грязнова: «Вы уподобили меня щепке, летящей при рубке леса…»
— Вы уподобили себя, Алексей Флегонтович, этой щепке, — вслух подумал Артем. — Кто же в этом виноват? Сейчас вы опустошены… Но кто в этом виноват?
У механических мастерских Артему встретились парни с винтовками за плечами, с красными бантами на отворотах пальто. Это был патруль фабричных красногвардейцев. Остановились.
— Артему Федоровичу! — дружно вскинули они руки к козырькам.
Артем улыбнулся, здороваясь: вид у парней был горделивый, осанистый.
— Сем, дома кто есть? — спросил он.
— Пожалуй, Лелька. Мать прихворнула, так, пожалуй, в больницу пошла.
Артем поднялся по железной лестнице на третий этаж корпуса. Так давно знакомая каморка… Постучал. Лелька, побледневшая, с большим животом, — была беременная — встретила его без особой радости, привычно, будто виделись только вчера.
— Егорушка в Питере. Он теперь за главного начальника в своем полку. Наверно, генералом будет, — ответила она на вопрос Артема.
— Так уж и генералом, — не поверил Артем.
— Письмо прислал…
Приподняв крышку сундука, она достала письмо.
Артем стал читать. Егор писал о том, как свергли царя. События начались с листовки, которую выпустил питерский комитет большевиков. «Всех зовите к борьбе!
Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте и зачахнуть от голода в непосильной работе… Все под красные знамена революции. Долой царскую монархию!» Листовка призывала рабочих создавать на предприятиях Советы.
Рабочие забастовали. Узнав об этом, царь прислал из военной ставки телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».
Начались аресты. 26 февраля в Петрограде была расстреляна демонстрация, расстрел вызвал взрыв всеобщего возмущения. И этот день стал первым днем революции. Солдаты перестали повиноваться командирам, начали избирать комитеты. Царь попытался прорваться в столицу из Могилева, где была ставка, — поезд его не пустили. 2 марта он отрекся от престола.
Егор сообщал, что избран в полковой комитет.
— Так чего же ты куксишься, генеральша? — усмехнулся Артем. — Вон какие дивные дела творятся! Глядишь, скоро и Егор объявится.
— Не объявится, — с мрачной безнадежностью сказала Лелька. — Хоть и новая власть, а все говорят: война до победного конца. А где он, конец, не видно.
8
— Здорово, Варюха-горюха!
Варя робко посмотрела на брата. Что-то во всем его облике потерянное и суетливое. И в приветствии его не было искренности, скорей какая-то бравада.
— Здравствуй, Алексей. Поставить самовар? Ты не очень спешишь?
— Я всю жизнь спешил, — сказал Грязнов, тяжело опускаясь на стул. — Теперь у меня есть время никуда не торопиться и думать. Думать долго, прерывать себя: «Ах, какой я был дурак!» Так, кажется, вскрикивают люди, которые понимают, что жизнь пустила их в расход?
— Не понимаю тебя, — сказала Варя, вглядываясь в его замученное лицо.
— Чего тут сложного — не понимать? — с раздражением проговорил он. — Сегодня, например, мне предложили работать под контролем мужиков, которые не смыслят в производстве. Там один из них, хромой, когда закуривал, просыпал на пол несколько табачинок и был так огорчен, будто потерял миллион. Или слишком бережливый, или скупой. Штаны у него залатанные… Знаешь, где он держит свой табак? В кобуре, которая висит у него на поясе. А револьвер, должно быть, в кармане. Я буду работать в кабинете, а он встанет возле меня с револьвером в кармане и будет сорить табаком на пол. И огорчаться. Приятная перспектива!.. Другой тяжело сопит, видимо, слова до него доходят, как издалека, с запозданием. Трудно думает… Третьему вообще неинтересно было сидеть. Для него куда приятнее воинские артикулы и стрельба. Но сидит… А теоретиком у них твой пасынок, и зовется он товарищем Александром. Где-то пропадал и, очевидно, насиделся голодом — прозрачен насквозь… Главное, ни чуточки не сомневаются в своем предназначении…
— Почему ты так зол? — неласково спросила Варя. — Их выбрали, и они в меру сил своих стараются делать то, что поручено. Моли бога, что они только пугали, не уничтожили тебя.
— Помилуй, за что? — Грязнов поднял голову, пытливо посмотрел на сестру, которая ставила самовар. Она старалась не встречаться с ним взглядом. — Если рабочие создают ценности, то то же делал и я…
— Ты и еще делал! — Она резко подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, стала копаться в нем. Выкрикнула она таким расстроенным голосом, что Грязнов невольно притих. — На, посмотри!
Варя подала ему список фамилий, против каждой обозначен адрес, количество членов семьи. Список был большой, на нескольких страницах.
— Что это? — с недоумением спросил он.
— А это те, у которых по твоей милости мужья и отцы или погибли, или еще до сих пор страдают на каторге.
— С ума сошла! — сорвавшимся до хрипа голосом произнес он. — Не в моей власти было ссылать на каторгу. На то есть полиция.
— В твоей, — безжалостно возразила она. — Многие и многие шли туда по твоей указке.
— Ты преувеличиваешь. — Он уже овладел собой, старался говорить спокойно. — И потом, что бы ты делала?.. Представь себя на моем месте. Они стремились разрушить то, что я создавал, чему я посвятил всю жизнь…
— Не знаю, что бы я делала, но ты должен благодарить судьбу, что тебя не повесили на первой осине. Не понимаешь даже великодушия, с каким к тебе подошли, когда предложили работать по-прежнему.
— Не знаешь и ты. Предложили только потому, что поняли: им не обойтись без знающих людей. Если они даже и станут полными хозяевами, единицы только из них могут чего-то достичь. А без меня им не обойтись. И подтверждение этому сегодняшний разговор.
Варя молчала, собирая на стол. Он сказал:
— Тебе как-то удалось… И при старой власти жила в согласии с собой, не сомневаюсь, то же будет и теперь.
— Я многого не хотела. Жила как жила.
— Не то! Совсем не то! В пятом году я видел новую силу… хотя бы в лице твоего возлюбленного Федора Крутова. — Грязнов не заметил, что после этих слов Варя вздрогнула и сразу словно окаменела. Продолжал: — Не только любопытство, было какое-то уважение, заставляющее задумываться… Потом наступило торжество победителей. Хорошо, я был участником этого торжества. Догадывался, что сила не сломлена, хотя и в тени, но гнал от себя догадки, старался не думать — так было легче… Когда стареешь, чаще прислушиваешься к своему раздражению. В молодости я был более чуток.
— Ты был изворотливее.
— Спасибо, сестра…
Грязнов поднялся, нахлобучил шляпу на самый лоб. Варя удивленно посмотрела на него.
— Самовар готов. Ты что, и чаю не будешь пить?
— Не хочу…
— Что же ты решил?
Он пожал плечами.
— Когда шел к тебе, где-то еще была мысль остаться на фабрике. После разговора с тобой я ее утерял… Да… Разумнее будет уехать.
— Куда? Скрываться от своей совести? Но ведь везде для тебя будет одинаково?
— Везде… Может быть… Посмотрю, поезжу… Прощай, Варюха!
У крыльца Грязнов столкнулся с доктором Воскресенским. Петр Петрович, как это всегда делал при встрече с директором фабрики, чопорно поднял руку к козырьку меховой кепки, слегка поклонился.
— Алексей Флегонтович, я получил указание фабричного комитета занять ваш дом в Петропавловском парке для лечебницы. Как к этому отнестись?
Грязнов на мгновенье замешкался. «Они уже потянулись и к дому. А потом затянут и петлю на шее. Нет, пора… Испариться, расстаться со всем… Пусть крушение всего…»
— С восторгом, Петр Петрович, — с кислой улыбкой сказал он. — С восторгом. Что дом? Лечебница важнее.
— Вы давно не были на врачебном обследовании, — сказал Воскресенский, вглядываясь в бледное и злое, с резкими морщинами у рта лицо Грязнова. — Пожалуйста, выберите время. Надо заботиться о своем здоровье.
— Вы правы, Петр Петрович. Теперь мне только и остается заботиться о своем здоровье. — Он угрюмо усмехнулся и спросил: — А вы можете, доктор, исследовать не только тело, а душу, например?
— Вашу, пожалуй, нет, — раздумчиво и серьезно ответил Воскресенский. — У меня сложилось о вас слишком расплывчатое понятие.
— Вы с первых дней не можете побороть неприязнь ко мне. Помните, как после столкновения солдат с рабочими я попросил вас дать подложное медицинское заключение… И все-таки желаю вам здравствовать, доктор. Устраивайте свою лечебницу. Это, должно быть, станет прекрасная лечебница.
Площадь перебегал мальчишка с пачкой газет.
— Новости! Новости! Только что полученные новости! — кричал он, предлагая прохожим свежие газеты.
Грязнов как-то неловко дернулся на сиденье, перегнулся, хотел крикнуть газетчику. И не крикнул. Снова ссутулил плечи, опираясь всем телом на трость.
Кучер, не глядя на него, сказал:
— Я, Алексей Флегонтович, двадцать пять лет с вами езжу. На спину посмотрю и то уже понимаю, в каком вы чувствии. Сегодня чувства ваши почти как расхристаны.
— Чего? Чего? — изумился Грязнов. — Как это расхристаны?
— Ну, коли проще говорить… Вот держали вы кошелек с серебром, он у вас вырвался, шмякнулся на землю, и все серебро раскатилось. Там монетка, тут монетка, а общего счета нету…
Грязнов помолчал, обдумывая сказанное кучером. «Было ясное понятие в своем назначении и улетучилось, нет ничего: ни идеалов, ни стремления к делу, всегда так любимому…»
— Ты болтай, Антип, болтай, — сказал он, вспоминая, что кучер всегда забавлял его своими рассуждениями. — Только поглядывай за дорогой. Не вывали.
Снег разжиз и брызгал из-под полозьев. На поворотах санки заносило. С Зеленцовской они только что выехали на Большую Федоровскую улицу.
— Осмелюсь спросить, Алексей Флегонтович, — начал Антип. — Куда вы теперь направлятесь?
— Что? — Грязнов очнулся от дум. — А… вот ты о чем… К цветочнице из Лодзи. В Польшу… Знаешь, дама, которая умеет любить… К ней…
Антип степенно откашлялся. Он хоть ничего не понял, но согласно кивнул.
— Бабы энти любят, ежели есть деньги…
— А у меня есть деньги, Антип. Жил не размашисто, все в делах. Есть у меня деньги.
— Тогда можно, — одобрил кучер. — В трактире, когда сидишь, и то обновляешься. Обновление требуется… Опять осмелюсь: супруга с сыном осталась? Поди, не пондравится ей?
— А это уже не твое дело, — строго сказал Грязнов. — Приостанови.
В просветах домов вдалеке виднелась фабрика. Шел густой черный дым из труб. Окна отблескивали в солнечном свете. Грязнову даже почудилось, что он слышит гул, рвущийся из ее окон.
Он тяжело вылез из санок, стоял, вглядываясь вдаль— то ли от ветра, то ли еще от чего — слезящимися глазами. Двадцать пять лет назад с этого же места он рассматривал фабрику жадными глазами. Были надежды. Была молодость…
— Езжай, — грубо сказал он кучеру, залезая и усаживаясь поудобнее на кожаном сиденье. — И молчи…
— Куда уж как понятно, — отозвался на это Антип. — Мне в спину посмотреть — все ваши чувствия видны. Нынче они вроде как расхристаны. А все отчего?.. Оно и конечно…
И долго еще Антип бормотал себе под нос, пока вез Грязнова к поезду на Московский вокзал.
Послесловие
Вскоре после войны, в самом начале пятидесятых годов, в фабком комбината «Красный Перекоп» (бывшая Ярославская Большая мануфактура) пришло письмо из Польши, из Лодзи. Взглянули фабкомовские работники на подпись, прочли письмо, и — ахнули. Объявился! Объявился человек, которого все считали давно сгинувшим.
Написал письмо бывший директор мануфактуры Алексей Грязнов.
Двадцать пять лет служил верой и правдой фабрикантам Карзинкиным ученый инженер Грязнов. Талантливый организатор производства (громадная, одна из старейших в России фабрик, считалась при его правлении лучшей, передовой, в современном значении), он в то же время совмещал в своем характере самодурство, бессмысленную жестокость к подчиненным, угодливость к власть имущим. В цехах и отделах были у него свои доглядчики — все знал: кто принес газету и читал рабочим «про политику», кто обронил неуважительное слово об администрации. Фабрика содержала свой полицейский штат; не без помощи Грязнова провинившегося брали на заметку, потом, в лучшем случае, выкидывали за ворота, чаще подбирали более тяжелую «вину»: сажали в тюрьму, отправляли в ссылку. Многие семьи по указке ученого инженера оставались без кормильцев.
Если фабричный проработал честно двадцать пять — тридцать лет, хозяин обязан был или выдавать ему единовременное пособие, назначить пенсию, или пристроить на посильную пожилому человеку работу. Нередко такого человека вдруг останавливали в проходной и к его изумлению находили в карманах копеечный клубок ниток, лоскуток материи. Ни в чем неповинного, опозоренного рабочего выгоняли с фабрики, лишая всякого воспомоществования.
Недоброй славой пользовался у фабричных Алексей Грязнов. Умом понимали: получает тридцать пять тысяч в год, жалование более чем в сто раз выше жалования хорошего рабочего, есть от чего стараться, — но сердцем…
Сразу после Февральской революции вместе с ненавистными полицейскими чинами рабочие посадили в Коровницкую тюрьму своего директора. Узнали об этом в городе, и кто одобрил, кто воспротивился — много было спору. Временный губернский комитет во главе с кадетом Черносвитовым потребовал немедля освободить Грязнова. Рабочие упорствовали.
Но отходчива русская душа, подумалось: а какой он нам вред принесет, если будет работать под нашим контролем? Безобразничать теперь ему никто не позволит, инженер он отменный, — решили направить в тюрьму депутацию: ежели согласится работать под нашим контролем, пусть…
Алексей Флегонтович Грязнов согласился. А буквально на следующий день исчез из слободки. И никто не знал, где он, что с ним?
И вот письмо. Просит подтвердить справкой, что работал на фабрике с такого-то по такой-то год. Справка нужна для оформления пенсии: возраст преклонный.
Не дали ему такой справки. Сыны, внуки рабочих, над которыми он издевался, не простили Грязнову обмана и прошлых дел его. Одно только: всколыхнуло письмо фабричную слободку. Пожилые рабочие хорошо помнили бывшего директора, вспоминали о своей жизни в те годы, вспоминали о нем.
Автор книги рос в этой слободке, много был наслышан; еще не зная, что будет писать, запоминал рассказы стариков. Сохранился богатый архив фабрики, он помог дополнить впечатления…
После побега Грязнова фабрика осталась без руководства. Рабочим надо было самим учиться управлять производством.
Фабричные большевики ломали голову: кому доверить сложное хозяйство? Работая бок о бок долгие годы, они прекрасно знали сильные и слабые стороны друг друга. Называли человека, обсуждали, взвешивая все «за» и «против», и отводили, не могли ни на ком остановиться.
На одно из заседаний парткома был приглашен чесальщик Алексей Синявин. Не догадываясь, о чем пойдет речь, скромно сел в уголок, свернул цигарку, закрутил. А речь шла о назначении его директором фабрики. Сошлись на том: «Грамотный, для фронта негоден — хром; очки увязывает веревочками, чтобы не упали случайно, не разбились, порты с заплатами, но чистые — аккуратности не занимать; пиджачишко плох, но не беда, можно добыть особый, директорский. Умом от природы обладает недурным. Быть директором».
Синявин осторожно загасил цигарку, докурив до конца, когда уже табаку не осталось. И это понравилось: значит, бережлив.
— Товарищи решили: тебе вести фабрику, — сказал секретарь.
Алексей Семенович вскинул быстрый взгляд, на лице недоумение. Помотал отрицательно головой: что, дескать, зря словами бросаться.
— Все обдумано. Соглашайся.
Окружили, стали уговаривать: страшного-то ничего нет. В фабкоме люди свои, партийцы, тоже будут помогать, основное — это учителя найти, подучиться немного бухгалтерии.
— Ничего у меня не получится, — продолжал твердить Синявин.
Его похлопывали по плечу, толкали в бок, обзывали «хромым чертом». Не имеет права отказываться — на фронт не ехать, как другим. И в конце концов уломали. Хорошо, он попробует, только пусть партийцы не сетуют, если он будет «опинаться» на специалистов, оставшихся на фабрике.
— Ладно, Алексей, опинайся, — согласились с ним. — Опинайся, раз это так необходимо.
Как выяснилось, не было на фабрике ни топлива, ни денег в кассе. Тысячи рабочих и их семьи получали продукты в фабричном лабазе по заборным книжкам. Сейчас лабаз был пуст. Даже лаптей негде было достать. Шептуны будоражили рабочих: ничего-то у большевиков нет — одни трудности. Хлеба нет — есть трудности, одежды нет — есть трудности, денег нет — есть трудности. И на второй месяц директорства Синявина случилась беда: рабочие бросили машины, забастовали.
Синявин вышел к толпе. Одет он был, как и всегда, — не достали ему обещанного директорского пиджака. Доложил, чем располагает фабрика. Невесело было слушать его. Предложил устроить жеребьевку. Рабочих разделили на группы: первые четыре тысячи — самые нуждающиеся, вторые четыре — получают в следующую очередь, и так далее все остальные.
— Манную крупу куда задевали? — не утихомиривались крикуны.
Да, крупы есть немногим больше двадцати мешков. Но никто из взрослого населения ее не получит, будет распределена детям. О критическом положении с продовольствием доложено в Москву, и уже получен ответ, что меры будут приняты. Он, Синявин, ищет, как обеспечить фабрику сырьем. И крайне необходимо топливо, есть предложение с завтрашнего дня выйти в лес для заготовки дров.
Хоть и взбудораженные еще, рабочие расходились по домам. Не могли они не верить своему директору.
Каждый день проходил Синявин по отделам фабрики. Тихо. Уныло. Сложные машины покрывались изморозью, ржавели. Надо было хотя бы покрыть их смазкой. Но и той нет.
Он и в самом деле стремился «опинаться» на специалистов. А они не верили в крепость Советской власти. Инженер Никифоров так ему и заявил: стоит ли заботиться о смазке машин, когда соединенная англо-французская эскадра вот-вот займет Петроград, когда отрезаны районы, откуда должно поступать сырье и топливо.
Синявин как будто отшучивался: да, время сейчас скучное, но ничего не поделаешь, надо чем-то заниматься. И чтобы инженеру не было совсем плохо без дела, пусть он подумает, как переделать нефтяные топки котельной под торф. Никифоров задумывался, соображая, что это— сочувственное пожелание или приказ новой власти, который необходимо выполнять во избежание неприятностей.
Специалиста-химика Шокина Синявин уговорил поработать над так называемой котонизацией льна, то есть путем отбеливания и выпаривания попытаться сделать льняное волокно похожим на хлопок. Сам, прямо у себя дома, готовил смазку для машин. Где-то достал парафину, конского жиру, все это смешивал в определенных пропорциях и варил, к негодованию супруги Варвары Васильевны: тяжелым духом пропитал весь дом.
Синявина видели на каждом субботнике. До полуночи он проводил время в лаборатории, где Шокин колдовал над льняным волокном. Специалист поглядывал на кобуру от револьвера, висевшую на боку у директора, и бледнел, не зная, что та кобура набита табаком и бумагой.
Химику Шокину удалось получить нужное волокно. Его стали подмешивать к тому немногому хлопку, что еще имелся на складах фабрики. Ткань получилась вполне сносная. Фабрика начала регулярно работать. Правда, пока всего в одну смену.
В 1921 году на фабрику приехал Михаил Иванович Калинин. Ходили по рабочим казармам. Мрачные трехэтажные здания, многочисленные обшарпанные двери каморок — в каждой по две-три семьи, отгороженные друг от друга ситцевыми занавесками. Тесно. Грязно. Михаил Иванович вздыхал: да, еще долго не выйти из нужды. Сюда приходили лекторы, устраивались читки газет. Синявин хоть и продолжал «опинаться» на старых специалистов, но заботился и о пополнении — работали технические курсы и рабфак.
Михаил Иванович дотошно интересовался производством. Осмотр фабрики его удовлетворил. Часть машин еще стояла, но шум веретен, грохот ткацких станков доносились из всех отделов. Теперь фабрика работала в две смены и в год должна выпустить около двадцати миллионов аршин различных тканей. Все чаще Михаил Иванович останавливал взгляд на внешне неказистой фигуре директора. До этого поинтересовался, где Синявин получил образование. Ответ — «на деревенской завалинке обучался» — несколько удивил его: перед ним был грамотный, знающий производство инженер.
Из года в год фабрика набирала темпы. В середине 1925 года пустили последнюю машину. По этому поводу в областной газете «Северный рабочий» Синявин писал:
«Фабрика пущена на все 100 процентов своего оборудования. Это значит, что все огромное государственное достояние после трудных восстановительных годов сохранено в целости. Рабочие передают его почти невредимым СССР».
Фабричные коммунисты выбрали директором Алексея Семеновича Синявина и не пожалели об этом. Вместе с ростом фабрики рос и он, из простого рабочего-чесальщика становился талантливым руководителем.
1963–1975 гг.