1
Последний раз лязгнули буфера, и вагон резко остановился. Кондуктор объявил: «Ярославль. Московский вокзал…» Николай с саквояжем в руке легко спрыгнул с подножки на промасленный гравий, на миг зажмурился от брызнувшего в глаза солнечного света. Было раннее утро.
Вагон, в котором ехал Подвойский, не дотянул до здания вокзала, высокого, каменного, выкрашенного в голубой цвет, — остановился у дощатого забора, ограждавшего железнодорожные пути. Ощущая приподнятость и неясную тревогу от встречи с незнакомым городом, Николай поспешил к выходу. Немногочисленные пассажиры ночного московского поезда быстро рассеялись, перрон опустел. Только у вокзальных дверей молодцеватый жандарм с пышными пшеничными усами что-то строго выговаривал двум путейским рабочим, почтительно слушавшим его, да у одного из вагонов стояла девушка в полотняной шляпке. Тоненькая, почти подросток, она беспомощно озиралась. «Кто-то должен был встретить и не пришел, — подумал Николай. — Может, такая же, как и я, впервые в чужом городе, растерялась». У ног девушки стоял чемодан, обеими руками она держала туго набитую сумку. Подвойский подошел к ней.
— Вам помочь?
— Да, пожалуйста, — сказала она, словно не сомневалась, что именно он, этот сошедший с поезда молодой человек, должен прийти ей на помощь.
Николай удивленно присвистнул: чемодан оказался тяжелым. «Наверняка книги. Тоже едет учиться. Гимназистка».
У девушки были светлые волосы, выбивавшиеся из-под шляпки, чистый высокий лоб, нежный румянец на щеках и серые глаза, строгие и озабоченные.
«Молоденькая учительница? Курсистка?» — снова подумал он, выходя с нею на площадь.
На мощенной булыжником площади стояли извозчики. Девушка направилась к одному из них. Худой, в потертом армяке извозчик принял чемодан. Подвойский помог девушке сесть. Она поблагодарила.
— Вам ведь тоже в город? Садитесь, — пригласила она. — От вокзала одна дорога.
«Местная, оказывается», — с некоторой разочарованностью, что не угадал сразу, подумал Николай. Конечно, совсем неплохо начать жизнь в чужом городе с катания на извозчике и знакомства с хорошенькой девушкой, да вот карман бедноват, всего несколько рублей; когда-то еще появится заработок.
— Спасибо. Еще очень рано, и мне не к спеху. Пройдусь пешком. — Николай почувствовал, как пылает его лицо. — Скажите, как лучше пройти к Демидовскому лицею?
Строгие глаза ее повеселели, губы тронула улыбка.
— Это очень просто…
И объяснила.
…Николай с любопытством оглядел белокаменное здание с колоннами и массивными резными дверями, которые еще были заперты, — Демидовский юридический лицей. Тут ему предстояло учиться.
И вот экзамены сданы. Начались занятия.
Однажды Николай, по обыкновению, шел в библиотеку и на лестнице столкнулся с Михаилом Кедровым, с которым познакомился здесь, в лицее. Михаил был старше на курс. Сейчас он коротко поздоровался и попросил подождать. Потом они пошли на Стрелку. Стоял конец ноября, а погода была на редкость ласковой. Кедров направился к человеку, облокотившемуся на чугунную решетку, которая ограждала берег. Потертое осеннее пальто, кепка с большим козырьком, крепкие кожаные сапоги, взгляд глубоко спрятанных глаз такой, будто все, что видит, кажется ему забавным.
— Ну вот, Иван Михайлович, знакомься, — пожимая ему руку, сказал Михаил. — Николай Ильич…
Морщинистое лицо пожилого человека застыло в выжидательном напряжении, он поднес темную ладошку с иссеченной кожей к уху — не расслышал, в то же время быстро оглядел Николая.
— Как ты сказал? Мироныч?
Кедров засмеялся.
— Пусть будет Мироныч. Так-то еще лучше. Не против, Никола?
Подвойский пожал плечами.
— Одежда, конечно, приметная, — рассуждал между тем Иван Михайлович, — но на первый раз сойдет. Другую одежку ему надо.
— Иван Михайлович — ткач с Большой мануфактуры, — пояснил Кедров Николаю. — Он сведет тебя с товарищами. Будешь вести там кружок. Занятие не из легких: фабрика с жилыми казармами окружена забором, в калитках сторожа. Пробраться не так просто, почему он и говорит об одежке. Люди там разные, в большинстве вчерашние крестьяне.
Об этом предостережении Николай вспомнил вскоре, когда вел занятие кружка на тихой Тулуповой улице в доме рабочего фабрики Петра Крюкова. До этого он побывал в каморке у Ивана Михайловича. Кирпичные трехэтажные казармы ровным рядом стояли во дворе фабрики. На каждом этаже длинный коридор и с обеих сторон, как соты в улье, двери каморок. В каморке две-три семьи. Всякий новый человек обращал на себя внимание.
Иван Михайлович согласился, что лучше перенести занятия за пределы фабрики. И вот нашли неприметный дом на Тулуповой. Николай заметил, что каждый раз в кружке появлялись новые слушатели, а те, с которыми он уже успел познакомиться, пропадали на неделю, а то и больше. Он нашел этому объяснение, когда узнал, что двенадцатичасовая смена на фабрике делилась на так называемые «заработку» и «доработку»: фабричные работали через шесть часов. Шесть — отдых, шесть — работа, так всю неделю.
Среди новичков попадались такие, что Николай терялся в разговоре с ними. Однажды он застал хозяина дома с чернобородым, степенного вида человеком. Оба казались взвинченными после яростного спора.
— Объясни ты ему, Мироныч, — говорил хозяин, указывая на чернобородого. — Как без царя жить будем?
— Именно! Как? — Мужик поднял указательный палец, словно пригрозил. — У стада есть пастух, у звезд и то свой царь-месяц. А мы без царя? Кого слушаться будем?
Николай терпеливо объяснил, что вместо царя будут выборные от народа, их и слушаться станут.
— Все-таки кто-то из выборных должен старшим быть?
— Ну и выберут из них старшего.
— Опять-таки будет царь. Я-то думал, как же?.. Народный, а все царь.
Убедить и просветить человека не удалось, но Подвойский с удовлетворением отметил, что чернобородый не ушел, слушал, морщил лоб, старался понять.
Когда Подвойский поближе познакомился с кружковцами, он решил, что занятия надо начинать с самого простого, понятного. Надо растолковывать людям, почему им живется плохо, чего им надо добиваться. Растолковывать на примерах, а их должно быть достаточно на фабрике.
Подвойский был доволен первыми занятиями. На них он говорил рабочим, что их выступления должны быть совместными, только так можно добиться успеха. И надо не только защищаться, но и самим тревожить администрацию, требовать удовлетворения законных прав рабочего. Во время забастовок, демонстраций выставлять лозунги: «Долой самодержавие!», «Свобода!», «8-часовой рабочий день!»
Иван Михайлович, который был в кружке старостой, обратился к Подвойскому:
— Вы, товарищ Мироныч, очень ясно поставили перед нами вопросы, и мы будем делать, как вы советуете. Почитай, каждый из нас знает десятки, сотни людей, которым можно довериться и которые поймут наши слова. Но слова — одно, рабочий человек верит напечатанному, пусть там и чушь какая, а он верит: раз напечатано, значит, так оно и есть. Вот я и спрашиваю: будут ли для нас какие книжки, чтобы мы свои слова напечатанными буквами подтверждали?
— Будут, Иван Михайлович, обязательно будут.
— Тогда добро, — удовлетворенно заключил рабочий.
2
Подвойский подробно рассказал Кедрову, как проходят занятия кружка. Передал просьбу рабочих о книгах. На лице Михаила ничего не отразилось. Николая уязвило: видно, он что-то делает не так, им недовольны, а он-то старается. Настроение испортилось…
Но при следующей встрече Кедров сказал:
— Сегодня у моих знакомых маленькое семейное торжество. У младшей сестры именины. Если нет причин для отказа, пошли.
Приглашение тронуло Николая, но он растерянно взглянул на Михаила:
— Прямо сейчас?
— Ну а когда же? Прямо сейчас.
— Неудобно все-таки, незнакомый дом… Да и без подарка.
— Хороший человек уже подарок хозяину, — отшутился Михаил, а заметав, что Николай все еще колеблется, подбодрил: — Да вы не стесняйтесь, это мои хорошие знакомые, учительницы.
Хотелось поближе узнать Кедрова и его знакомых. Николай согласился. Пошли.
Михаил уверенно толкнул калитку, и они оказались в маленьком дворике, в конце которого густо разрослись вишневые деревья. Дом был двухэтажный, каменный, на второй этаж вела отдельная лестница. На стук открыла миловидная женщина, еще очень молодая, сказала облегченно:
— Наконец-то!
— Мы, Леля, с Николой задержались чуть, прости, были дела, — добродушно сообщил Михаил, входя вслед за нею в освещенную висячей лампой комнату. Комната большая с выцветшими обоями, в простенке стол с кипящим самоваром, с круглым тортом посередине. Сбоку на диване сидели средних лет женщина с круглым лицом, в очках и худенькая светловолосая девушка в белой кофточке с глухим воротом.
— Знаю, заждались, — тоном завсегдатая и без тени смущения говорил Михаил, здороваясь с ними. — Знакомьтесь, Николай Подвойский. Еле уговорил. Знаете, как он поет! Никола… — Кедров удивленно уставился на товарища. — Да что с тобой, Никола?
Подвойский не отрываясь смотрел на девушку и не верил глазам. Сейчас он вновь видел ее у вагона поезда — в полотняной шляпке, в жакетке с узкими рукавами, клетчатая сумка и чемодан… Нет, показалось.
Но девушка, сама не менее удивленная, порывисто встала с дивана, протянула руку.
— Знаете, кто это? — засмеялась она. — Да разве вам догадаться. Здравствуйте, рыцарь!
— Здравствуйте! — Николай был явно смущен. — Не подошли, так и не поверил бы, — глухо сказал он. — Вот не ожидал.
— Да разъясните вы, что все это значит, — не вытерпел Михаил. — Нина?
— А то и значит, что мы уже знакомы, — объявила Нина.
Она рассказала, как очутилась одна у вагона поезда: никого, кроме жандарма, к которому побоялась обратиться, — тот мог удивиться тяжести чемодана — и как подошел Николай.
— Вот видите, Никола уже в день приезда оказал подмогу общему делу, — сказал Кедров, подмигнув товарищу. — Ниночка приехала внезапно, — пояснил он. — В тот день ее не ждали, потому никто и не встретил.
— Не очень-то он оказал подмогу, — уточнила Нина, лукаво улыбнувшись. — Донес вещи до извозчика, а проводить до дому категорически отказался.
— Так это от застенчивости! — воскликнул Михаил. — Он у нас очень застенчив.
Николай видел, что над ним подшучивают, и сам включился в игру.
— Характер у меня скверный, вот беда, — с притворным вздохом сказал он. — Пока не привыкну к человеку, отмалчиваюсь… А за те пятьдесят шагов, которые мы прошли до вокзальной площади, разве привыкнешь?
Краем глаза заметил, что женщина на диване, назвавшаяся Марьей Ивановной, быстро взглянула на него, чуть улыбнулась.
Хозяйка Ольга Августовна, невеста Кедрова, пригласила к столу.
Разговор за столом был самым обычным, хотя Николай и понимал, что Кедров привел его не просто в гости, а с какой-то определенной целью. Он сидел рядом с Ниной. Она ухаживала за ним, угощала тортом, подавала чай, а он не мог преодолеть смущения.
— Вы и сейчас еще не привыкли ко мне? — В голосе ее слышалось озорство.
— Признаться, да, — краснея, ответил Николай. — Никак еще не могу опомниться, слишком неожиданная встреча.
— У вас такой вид, будто эта встреча вам не совсем по душе.
— Вам нравится дразнить меня?
— Вовсе нет. Хочу, чтобы вы чувствовали себя среди друзей.
Марья Ивановна спросила:
— Миша говорил, в Чернигове вы вели кружок учащихся. Как случилось, что о нем стало известно?
Николай пожал плечами:
— Было трудно с литературой. Доставали у кого только можно. Где-то просчитались.
— Литература — самое больное место, — помедлив, сказала Марья Ивановна. — В городе много фабрик и заводов, на одной только Большой мануфактуре двенадцать тысяч рабочих, а свинцово-белильные заводы, табачные фабрики, железнодорожные мастерские — все это крупные предприятия. Рабочие хотят лучше понять свое положение, тянутся к знаниям, но им негде их получить. Возникают самодеятельные кружки, руководители которых слабо разбираются в теории, путаются в простейших вопросах. Самое главное сейчас подобрать грамотных руководителей, достать нужную литературу.
…Было уже поздно, когда стали расходиться. Нина сказала Николаю:
— На этот раз, надеюсь, не откажетесь проводить меня?
Она жила отдельно от сестры, Ольги Августовны, снимала на Духовской улице маленькую комнатку. Сестра давно предлагала перебраться к ней, но Нина привыкла к своему уголку, жаль было оставлять его.
Они шли по глухой улице, кое-где освещенной тусклыми фонарями. Низкое небо было затянуто тучами, сквозь которые изредка прорывался ущербный месяц.
— Я рада, Никола, что познакомилась с вами, — сказала Нина. — Ничего, что я так называю: Никола? — И, вглядевшись, спросила — Как вам понравилась Марья Ивановна?
— Понравилась, хотя и трудно судить по первому взгляду. Чувствуется в ней что-то уверенное.
— Да, это так и есть. Она чудесный человек! Сколько у нее воли, бесстрашия! Я вое задумываюсь, как выработать сильный, устойчивый характер; надо много пережить, чтобы быть годной для того дела, к которому готовишься. У Марьи Ивановны все это позади: ссылка, тюрьмы не сломили, а закалили ее.
Николай еще раз с добрым чувством вспомнил Кедрова, который свел его с интересными людьми. Естественно, хотелось подробнее расспросить Нину обо всем, но боялся показаться навязчивым.
— Скучаете по дому, Никола?
— Представьте, нет, — живо откликнулся он. — Я даже благодарен наставникам, которые освободили меня от семинарии. Отец — священник, сына тоже решил направить по своим стопам. Конечно, расстроился, когда узнал, что сынка отчислили за ведение нелегального кружка. Он уж не надеялся, что я хоть как-то смогу получить образование. Всю жизнь мечтал видеть меня грамотным человеком. И такой казус.
— Сюда-то вы как попали, Никола? — Видимо, Нине доставляло удовольствие произносить его имя на украинский лад. «Нико-о-ла!» — получалось у нее.
— У меня был хороший знакомый, очень неплохой человек. Я-то собирался в Петербургский университет, но он отсоветовал: вряд ли с таким семинарским напутствием приняли бы туда. А он, видимо, бывал здесь, объяснил, что тут порядки менее строгие, больше демократизма.
Они остановились у деревянного дома. Перед крашеной двойной дверью каменная ступенька. Крыльца нет.
— Вот мы и пришли. Спасибо, что проводили. Запомните дом, вам понадобится заходить сюда за литературой. Михаил скажет, когда прийти. Видите, я вами распоряжаюсь, потому что вы оказались в моем подчинении. Приходить придется под видом жениха, так что чувствуйте себя свободнее, не как сегодня.
Старайтесь быть точным, — добавила она шутливо, — барышни не любят, когда женихи опаздывают.
— Нина, простите за любопытство… — Николай замешкался. Ему давно хотелось спросить ее. — Скажите, что это Михаил обмолвился, будто я оказал подмогу общему делу?
— Так ведь чемодан у меня был набит нелегальной литературой, — засмеялась Нина. — Неужели не догадались?
— Увесистый был чемодан, — согласился он.
3
Весной 1902 года на границе с грузом нелегальной литературы был арестован связной «Северного рабочего союза», руководившего социал-демократическим движением в Ярославской, Костромской и Владимирской губерниях. Центр «Союза» находился в Ярославле. К Марье Ивановне (Ольге Афанасьевне Варенцовой) тянулись все партийные нити фабричных и заводских ячеек.
Охранке удалось узнать пароль, действовавший для встречи агентов. Ликвидировать «Союз» поручили сыщику Московской охранки Менщикову, человеку в своем деле незаурядному, оставившему объемистые воспоминания о методах сыскной работы. Как ни осторожна была Варенцова, не было у нее причин отказать в доверии приехавшему «из центра» человеку. После первой встречи с ней Менщиков не без хвастовства телеграфировал начальству, что ярославский комитет «Союза» у него в руках. Он предложил собрать актив организации, где бы он выступил с докладом. Варенцова сослалась на то, что это трудно, почти невозможно сделать.
Из Ярославля Менщиков уехал в Кострому. Настолько был уверен в своем успехе, что на прощание заявил: «Дело ваше недостаточно законспирировано. Я чувствую, вы к 1 Мая провалитесь».
Незадолго до этого на фабричном дворе Большой мануфактуры во время выхода ночной смены были разбросаны листовки «Ко всем ярославским рабочим». В них говорилось:
«Проснитесь, товарищи, пора начать деятельную энергичную борьбу со всеми нашими врагами-фабрикантами и правительством, борьбу за лучшую жизнь, за свет, за свободу…
Взгляните, товарищи, на окружающую нас жизнь, на жизнь рабочего человека. День за днем — каторжный, убивающий силы, однообразный труд. Всю нашу молодость, все наши силы, здоровье наше отнимает работа…
Мы добьемся наконец того, что больше всего нам нужно, мы вынесем на своих плечах политическую свободу и участие рабочего класса в издании законов».
Появление листовок «Северного рабочего союза» вызвало переполох среди фабричной администрации. Было арестовано около сорока рабочих, в том числе почти все члены кружка, которым руководил Подвойский.
Листовки распространяли по городу студенты лицея. Среди них тоже начались аресты. Было ясно: действует провокатор, который связан и со студентами и с рабочими. Им оказался сын преподавателя училища при Большой мануфактуре гимназист восьмого класса Леонид Волков.
Тем временем Менщиков понял, что Варенцова не собирается созывать общее собрание активных работников «Союза». Тогда жандармам был дан приказ произвести аресты руководителей организации.
Удар был нанесен чувствительный: арестовали Варенцову, Ольгу Августовну Дидрикиль, разгромили с таким трудом созданную типографию.
Менщиков снова шлет победную депешу: Ярославский комитет обезврежен, «Союза» не существует. В действительности было не так: аресты не коснулись низовых ячеек. Правда, были потеряны адреса явок, которые находились у Ольги Августовны.
Произошли эти события в самый разгар подготовки к первомайскому празднику.
Подвойскому уже нельзя было появляться на Большой мануфактуре, где его многие знали в лицо. Он переключается на работу в железнодорожных мастерских. Собрания проходили за полотном железной дороги, в пустынном месте, поросшем густым кустарником. Иногда собиралось до ста пятидесяти человек.
В лицее на гектографе печатались журналы «В интересах товарищества» и «Рабочий». Редактировали журналы Кедров и Подвойский. Журналы распространялись по заводам и фабрикам. Помещенные в них статьи нравились рабочим, их читали вслух, обсуждали.
Нине было поручено связаться с сестрой — Ольгой Августовной, отбывавшей заключение в Таганской тюрьме. Она выехала в Москву. При свидании, несмотря на присутствие тюремного надзирателя, Ольга Августовна сумела назвать имя человека, у которого находились адреса и связи Ярославской организации. Им оказался статистик нижегородского земства Иван Петрович Ладыжников. В Нижнем Новгороде Нина встретилась с Ладыжниковым, получила нужные сведения.
Первомайская сходка за городом удалась, правда не без помех. Двери жилых казарм на Большой мануфактуре в то утро оказались запертыми, возле них дежурили полицейские. Возмущенные мастеровые смяли охрану.
«Северный Союз», или «Семен Семеныч», как его называла в заграничной переписке Надежда Константиновна Крупская, стоял на искровских позициях, поэтому редакция «Искры» сделала все возможное для его восстановления. В Ярославль нелегально прибыли опытные работники: Стопани, Бобровская, Невский, Носков. Последний — уроженец Ярославля, его дом на Голубятной улице стал местом явок.
Общительный, легко сходившийся с людьми, Кедров затащил как-то Подвойского в редакцию либеральной газеты «Северный край». В кабинете секретаря редакции из-за стола поднялся элегантный, с тонким, одухотворенным лицом сравнительно молодой человек. Назвался Вячеславом Менжинским. Он тоже был направлен «искровским» центром для укрепления Ярославской организации. Блестящий публицист, Менжинский сразу стал главным лицом в редакции.
«Союз» решено было переименовать в Северный комитет РСДРП. Подвойский, а несколько позднее и Нина Дидрикиль вошли в его состав. Николаю было поручено поддерживать связь с фабричными и заводскими организациями.
Не было дня, чтобы Николай не бывал у рабочих. Его горячие, страстные речи возбуждали, заставляли задумываться. Он стал любимым оратором на рабочих собраниях.
— Для хозяев рабочие — безликая масса, — говорил Подвойский. — Незаметные люди. Колесики. А вот остановится одно такое рабочее колесико — и хозяйская машина забуксует. Вот тогда хозяину становится ясно, что такое рабочий.
Николай настаивал, чтобы рабочие разных предприятий действовали согласованно и были связаны между собой.
Много позднее в графе «социальное положение» он напишет: «Солдат революции».
— Таким меня сделали ярославские рабочие. В те годы я быстро взрослел, — скажет он товарищам по подпольной работе. — Время было такое…
4
На вокзале в Иваново-Вознесенске его встречал круглолицый крепыш со светлыми усами, мягкой улыбкой — Михаил Фрунзе.
— Я Арсений, — назвался встречающий. Он подхватил оба чемодана и, не сгибаясь от тяжести, пошел к отдельно стоявшей пролетке.
Иваново-Вознесенск бастовал. Ярославский комитет РСДРП делал все, чтобы помочь бастующим. Николай Подвойский приехал в качестве пропагандиста. В чемоданах привез листовки. Приезжего засыпали вопросами. Подвойский рассказал, что на ярославских фабриках сочувственно относятся к борьбе ивановских ткачей, рабочие по копейкам собирают деньги в их стачечный фонд.
В этот же день он выступал на митинге. За городом на реке Талке собрались тысячи людей. Представителя большевиков из соседнего города приняли восторженно, текстильщики узнали, что они не одиноки в своей борьбе, их поддерживают, с ними солидарны.
Утром вместе с Арсением они встретили Нину, отвезли литературу по адресу и поспешили на площадь перед городской думой, где была назначена «сидячая забастовка». В думе отцы города совещались с фабрикантами и заводчиками, решая, на какие пойти уступки, чтобы сбить волну массового выступления. Для охраны думы были вызваны казаки. Когда они появились, многотысячная толпа поднялась на ноги, и мостовая осталась почти без камня: каждый взял по булыжнику. Пораженные казаки отступили.
Весь май девятьсот пятого года Подвойский провел в Иваново-Вознесенске. Здесь он завоевал популярность среди рабочих, читал лекции по вопросам марксизма, рабочего движения. Вместе с Афанасьевым, Самойловым, Фрунзе, Бубновым организовывал первый Совет рабочих депутатов.
События развивались стремительно. В Ярославле забастовали текстильщики Большой мануфактуры, рабочие табачной фабрики Дунаева; не утихали волнения в железнодорожных мастерских. Ярославский комитет отозвал Подвойского из Иваново-Вознесенска.
Революционно настроенные рабочие станции Ярославль вели агитацию за присоединение к всеобщей политической забастовке. После окончания работы у входа в мастерские был назначен митинг. На трибуне появился Подвойский. Во время его речи вдруг раздался голос: жандармы идут! Произошло замешательство, люди стали расходиться. Николай Ильич продолжал говорить, хотя его уговаривали уйти.
— Товарищи! — с упреком обратился он к рабочим. — Неужели вы настолько запуганы, что боитесь собраться вместе, обсудить свои дела? Если вы дружно станете стоять друг за друга, жандармы будут бессильны.
Спокойный голос Подвойского подействовал: рабочие тесным кольцом окружили оратора, оттеснили жандармов.
К вечеру рабочие станции Ярославль прекратили работу. На митинге у вокзала Подвойский снова выступил с речью, призвал готовиться к вооруженной борьбе.
А через несколько дней Николая Ильича арестовали, отправили в Коровницкую тюрьму. И сразу для губернатора Роговина наступило хлопотливое время.
В губернаторский дом явилась депутация от участников митинга, который состоялся возле лицея. Встревоженный чиновник доложил губернатору, что на митинге помимо студентов присутствовали рабочие, городская интеллигенция. Требование: немедленно освободить студента Подвойского. Вслед за этим поступил доклад начальника жандармского управления Немчинова. По сообщениям его агентов, студенты лицея обсуждали вопрос об освобождении Подвойского силой. Немчинов предлагал направить к тюрьме усиленную команду местного гарнизона.
Рогович дал распоряжение освободить арестованного. Последуй он совету Немчинова — и всколыхнулся бы весь город. Губернатор знал, что еще будет возможность расправиться с человеком, который в списке членов Северного комитета, доставленном ему охранным отделением, шел вторым.
А через два дня на стол губернатора легло новое сообщение: «В Демидовском лицее состоялся нелегальный концерт с участием студенческого хора под управлением известного агентуре студента Н. И. Подвойского…»
Рогович позвал чиновника и попросил, чтобы ему представили полную справку о студенте юридического лицея Подвойском.
Пока же продолжал читать: «Концерт был платный, причем сбор поступит в революционный фонд Социал-демократической рабочей партии…
По окончании концерта один из студентов сказал: „Товарищи и граждане, не расходитесь. Теперь повсюду льется кровь за освобождение России от самодержавного гнета, мы не должны равнодушно смотреть на это. Я предлагаю открыть митинг…“».
Дальше в докладной говорилось, что какие-то неизвестные социал-демократы утверждали, что только РСДРП является выразительницей интересов рабочего класса, что освобождение от самодержавного режима возможно только путем народного восстания.
Вошел чиновник и положил на стол справку. Губернатор прочитал: «Сын священника Черниговской губернии, Стародубского уезда, села Чаус, исключен из Черниговской семинарии за создание кружка марксистского направления…»
Рогович подивился либерализму дирекции лицея. «Волчий билет» надо было выписать этому молодцу, а не зачислять его в лицей.
…19 октября Северный комитет РСДРП назначил общегородской митинг. Несколько сот рабочих во главе с Подвойским двинулись к манежу, шли с красными флагами. По пути к ним присоединились студенты лицея.
Но к митингу готовилась и черная сотня. Ее вдохновителем был Рогович.
На Духовской улице демонстрантам преградила дорогу толпа: над головами портреты царя, иконы, в руках железные трости, гири на подвязках. То были приказчики мясных лавок с Мытного рынка, купцы, подкупленные ими уголовники. С криками: «Студенты, бей их!» — черносотенцы бросились на идущих. Плохо вооруженная рабочая дружина все же дала отпор, сделав несколько выстрелов в воздух. Толпа отхлынула.
В это время показалась коляска, в которой сидели губернатор Рогович и начальник жандармского управления Немчинов. Коляску сопровождали казаки и полицейские. Осмелевшие черносотенцы начали напирать на демонстрантов. Губернатор поднялся в коляске и, напрягая голос, крикнул:
— Прошу убрать знамя, разойтись по домам!
Двое студентов приблизились к нему, стали доказывать, что манифест гарантирует свободу собраний, демонстрация мирная.
— Я прикажу вас арестовать, тогда узнаете свободу собраний, — побагровев, закричал Рогович.
Черносотенцы вновь накинулись на демонстрантов. Те отбивались, как могли.
Подвойский решительно направился к Роговичу и потребовал прекратить избиение. То ли независимый тон, то ли красивая внешность молодого человека заставили губернатора пристально приглядеться к нему.
— Подвойский, — шепнул ему Немчинов.
Губернатор еще раз взглянул на студента и приказал кучеру поворачивать. Он уехал, а избиение демонстрантов продолжалось. Подвойского сбили с ног и избивали, даже когда он потерял сознание.
Очнулся Николай Ильич в городской больнице. У него были разбиты плечо, нога и, как говорилось в медицинском заключении, он получил «многочисленные раны головы. Повреждение тяжкое».
Врач сказал: «Если этот молодой человек чудом выживет, он на всю жизнь останется калекой».
Полиция намеревалась переправить Подвойского в тюремную больницу, где не было ни надлежащего лечения, ни ухода. Это означало обречь раненого на неминуемую гибель. Товарищи по партии тайно увезли его в Кострому, где в то время работала Нина.
Заботливый уход Нины, тишина, прерываемая только стуком колес проезжающих телег, свежий воздух поздней осени — все благоприятствовало выздоровлению. Там ему передали содержание письма Владимира Ильича Ленина. Узнав о событиях в Ярославле, о ранении Подвойского, Владимир Ильич направил ему теплое товарищеское письмо. В нем говорилось: «Товарищи, вы пролили кровь за рабочее дело. Вы — революционеры, и ваша жизнь принадлежит рабочему классу. Гордитесь тем, что вы пострадали за рабочее дело. Вы исполнили свой долг, выполнили волю рабочего класса. Этим вы приняли посвящение в ряды солдат революции».
…Однажды в дом ворвалась полиция. В Ярославскую тюрьму Николая Ильича внесли на носилках.
Тем временем в городе ширятся требования освободить Подвойского. Врач Викторов, сочувствовавший большевикам, сообщил в газеты о жестоком избиении студентов, о тяжелом состоянии Подвойского, которого держат в тюрьме.
Дело получило нежелательную для местных властей огласку. Протесты общественности и полная уверенность, что Подвойский уже не встанет, привели их к решению освободить его из заключения.
Николай Ильич радуется предстоящей встрече с Ниной, но узнает, что она арестована, ей грозит пятилетняя ссылка в Сибирь.
Товарищи по партии решили отправить Подвойского лечиться за границу. В Смоленске, в поезде, идущем в Берлин, к нему в купе вошла медицинская сестра с заграничным паспортом на имя Н. Сущевой, мещанки города Ярославля. Ей поручалось доставить больного до места лечения. Николай Ильич с удивлением и радостью узнал в ней Нину.