1

И уже неслась молва: в Ярославле дерзнули подняться на смертный бой с татарами. Идут-де на помощь им ратники со всех концов, сила собирается великая, спешите. И шли, шли из селений с низу Волги, с мологских северных земель, сицкие, прозоровские. Не Ярославль защищать шли — не могли терпеть глумления, обид смертных, шли посчитаться с ненавистным врагом.

Белозерцу только успевай принимать воинов. Иной в добротной воинской справе, иной дедовскую веревочную рубаху напялил, меч иззубренный достал, иной и вовсе только с засапожным ножом.

Таких отсылали в кузнечный ряд, где не утихали дымы над кузницами, стоял перезвон молотов по наковальням.

Словно сбросил с себя тяжесть лет Третьяк Борисович, придирчиво оглядывал ратников, обучал и сердился, когда видел в учении неумех, — делал из пахарей воинов.

— Что есть воин? — вопрошал старый боярин. — Он должен уметь все: биться в конном и пешем строю. У него при себе копье, а то и два, да короткое копьешко-суица впридачу, чтобы метнуть при случае; меч, лук со стрелами, боевой топор; одет он в панцирь, шлем с пристегнутой бармицей для защиты шеи и затылка, щит — это все необходимо. А у вас нет ни того, ни другого. Как выстоите?..

— Как ведется бой? — продолжал он поучать ратников. — Сначала лучники осыпают врага тучей стрел, пробуют его стойкость, после, прижав копья к бедру, сольются плотно и сшибаются с противником, хотят опрокинуть рать, смять и довершить битву мечом в рукопашной схватке. Вам в такой схватке не устоять.

— Боярин, ярость наша заменит умение. Наша ярость для татар грознее меча.

— Откуда ты такой?

— Сицкий, с Сити. Семен Квашня. Вот наши мужики.

— Не хочу тебе сраму, сицкий воевода, но в твоих словах мало правды, мало разумения. Была ярость в сицкой битве, а полегло русское воинство. Враг знал, как мы бьемся, и искал, как нас перехитрить. Татарский прием — развернуть конницу, ударить справа и слева, охватить противника со всех сторон. Теперь мы знаем, как они бьются, и тоже хотим их перехитрить. На это уповаю.

Непохожей на обычные дни стала жизнь Константина Всеволодовича. Он отвечал теперь за людей, свято поверивших ему, обязан был вселить в них уверенность в успехе правого дела, в победе, пусть ценой многих жизней, своей собственной. Так требует совесть. Принимал сам каждый прибывший отряд, расспрашивал, велел выдавать из запасов оружие.

Три сотни лучников привела Евпраксия Васильковна из лесного урочища. Охотники, бортники, рудокопы — крепкие, малоохочие на слова люди. И сама Евпраксия Васильковна в одежде воина. Константин не скрывал восхищения, оглядывая отряд.

— Княгиня, воины твои встанут в Спасском монастыре, тебя прошу от имени матушки пожаловать во дворец.

Следом прибыл Окоренок с десятком мужиков, умеющих ставить засеки.

— Ко времени, мужики, — обрадовался их прибытию Константин. — С тобой, Окоренок, к вечеру осмотрим место, где будете строить завалы. Пока подбирай нужных тебе людей.

Низкорослый человек встал на пути князя и повалился в ноги.

— Ты что? — смутился Константин. — О чем просишь?

— Свет ты наш, Константин Всеволодович, челом тебе бью за доброту твою, за то, что не гнушаешься простым людом, — заговорил упавший.

Константин стоял, нахмурясь, ничего не понимал.

— Говори, — приказал он. — Что у тебя ко мне?

— Ты, Константин Всеволодович, был у нас с братом своим князем Васильем. Ты еще махоньким княжичем был, все сокрушался жизнью нашей. Моему Федюньке плащ свой кинул, чтобы не мерз мальчонка.

Невольно напомнил мужик, как с братом Василием ездили по селам. Земля еще не оправилась от Батыева нашествия, видели опухших от голода людей, детишек а раздутыми животами, запавшие глаза женщин. И встретился тогда в разоренной деревне мальчонка; в рваной рубахе, босой, стоял он в осенней холодной грязи, с восхищением смотрел на него, И он в каком-то неосознанном порыве бросил мальчонке свой плащ. Почему поступил так? Жалость пробудилась? Может быть. Восхищение польстило — тоже может быть.

Когда отъехали, брат Василий отчитал его. Василий помогал исподволь, раздавал из скудных запасов зерно, следил, чтобы боярские старосты и княжеские тиуны соблюдали порядок, не прижимали простых людей.

— Жив ли твой Федюнька? — стыдясь того своего поступка и не особо заинтересованно спросил Константин.

— Князь милостивый, он бредит тобой. И привел я его сюда. Будет он тебе хорошим воином. Прикажешь показать его тебе?

— Ну покажи.

— Давай, Федор, покажись князю, — строго приказал мужик.

Из нестройной толпы выдвинулся юноша в свободной домотканой рубахе, в лаптях. Не то остановило внимание Константина, что выпукла была его грудь, широки плечи и мускулиста шея, — взгляд умного человека поразил, внимательный, без обычной мужицкой забитости.

— И что же, носил ты мой плащ? — спросил князь первое попавшееся на ум.

— Где носить! — улыбнулся юноша. — Как уехали вы со старшим братом, тиун отобрал. Сказал: «Пошутил князь, а ты, смерд, поверил».

— И ты поверил, что я пошутил?

— Нет, Константин Всеволодович, я тебе поверил, глазам твоим поверил.

— Спасибо тебе! — Константин на мгновенье смешался, неуверенно спросил: — Хочешь в дружину?

«Некогда воинскому делу учить, а он, наверно, на коня не садился», — подумалось ему.

— Дозволь в битве рядом с тобой быть, — горячо попросил юноша. — Лучшей радости для меня не надо.

— Добро. Спросишь Данилу Белозерца, выдаст воинскую справу.

В келье игумена тишь, с воли не доносится ни звука. И сам Афонасий будто из другого мира.

— О чем скорблю. После того как полонили нас татарове, не попал ты в хронику среди оставшихся в живых князей русских.

Константин фыркнул, так позабавили слова игумена.

— А что же ты, отец Афонасий, не спросил у моей матушки. Сказала бы тебе, что ждет меня, и внес бы в хронику. Я начинаю сомневаться в твоей мудрости, святой отец.

— Ты можешь смеяться над старым. Но ты, князь, — рюрикович, и о тебе должна быть память.

— Какая забота! Я есть, и этим все сказано.

— Хроника нужна не нам, а людям, что будут после нас.

— Ладно, — отмахнулся Константин. — Мне рассуждения твои непонятны. Зная тебя, угадываю, что за ними скрываешь что-то другое, главное.

Игумен согласно кивнул.

— Угадываешь, князь. Кого ты повелел разместить в святом месте? Уж не язычников ли?

— Вон ты о чем! — Лицо Константина запылало гневом. Горящим взглядом ожег Афонасия, проговорил зло, с презрением: — Люди на смерть пришли, как мужики из деревень, что, вон, заполонили город. Перед смертью все равны! А тебе не дают покою лесные отшельники, десятину ты с них не берешь в пользу церкви. Так знай, с них я беру вдвое — за себя и за церковь. И нечего тебе было жалобиться митрополиту Кириллу. Кто тебя толкнул на жалобу?

— Спросил он — ответил. — Робкий, неустойчивый по натуре своей, игумен пытался оправдаться, гнев князя испугал его.

— Повелел я разместить в монастыре три сотни воинов, — жестко продолжал Константин. — Но это еще не все. Буду присылать других.

— Непомерную тяжесть, княже, накладываешь на монастырь.

— Отец Афонасий, люди, может, завтра падут на поле брани, а ты о своих запасах печешься. Не думай, что, если татары войдут в город, оставят тебя в покое. Повеленье Батыя не трогать русских попов — для нынешних ордынцев пустое слово. Камня на камне не оставят, сам не убережешься. А ты о запасах монастырских. И вот что! — Константин опять посуровел. — Смерды из монастырских деревень, кои захотят пойти в битву, — не чини им помех. Проверю!

— Князь, церковь тебе опора, — напомнил игумен.

— Знаю! Но не станет она опорой, если пойдет против воли людской.

 

2

— Я, внучек, тоже склоняюсь — встретить супостатов на подходе, в лесах. В лесу-то и рать нашу не сочтут, Будь у нас воинов побольше — честь бы и слава выйти в чистое поле.

— Приметил я, батюшка-боярин, место — лучшего не найдешь. Холм под городом на суздальской дороге. Лесом да болотами закрыт этот холм. Там и надо встретить ворогов.

— Надобно посмотреть…

Гудели натруженные за день ноги, тяжесть была во всем теле, но Третьяк Борисович старался выглядеть бодрым. В такое время не должно показывать старческую немощь. Сам-то он ничего уже не ждал от жизни, прожил со достойно — сомневался и беспокоился за судьбу воспитанника. Но когда молодой князь появился с дружинниками Александра Ярославина, когда в городе в великом множестве объявились поселяне с жаждой схватиться с Ордой, вдруг поверил: может, это и есть зачин? А что, если и вправду поднимется на Руси люд, сбросит ненавистное иго? Негоже ему, старому воину, быть в стороне.

— Надобно все посмотреть на месте, — повторил боярин.

Выехали к вечеру. С собой взяли переславского сотника Драгомила, Евпраксию Васильковну и умельца строить лесные завалы Окоренка…

Кони вымахнули на поросший густым лесом холм. Сзади остался город, видимый как на ладони, с каменными постройками Спасского монастыря на берегу Которосли, ремесленными слободами, Рубленым городом с золотившимися в закатном солнце главами Успенского собора; удивляла Волга: в безветрии и при солнце — она была покрыта ребрышками волн. Глядя на нее и чувствуя себя нездоровым, Третьяк Борисович сказал:

— Быть ненастью.

— Вот, батюшка-боярин, — не обратив внимания на замечание старика, стал объяснять Константин, — я тут все осмотрел. Впереди у нас дорога на Суздаль. Левее — овраг. За ним — непролазное болото. Татары тут не пойдут, завязнут. — Князь повернулся к Окоренку. — Ставь невысокую засеку, она нужна только затем, чтобы от стрел хорониться. Сечи тут не может быть.

Старый боярин одобрительно кивнул; разумные сказаны слова.

Поскакали дальше.

— Справа опять болото, — продолжал рассказывать о своем замысле Константин, — но с кустами, с островками. Татарская конница вскачь тут не помчится, но конь пройти может, пусть не скоком, но пройдет. Не дай бог, мы будем отбиваться, а они обойдут нас и ударят сбоку, к городу подойдут. Какая уж там битва, когда услышим плач матерей своих, сестер.

Оглядывая видные с холма дали, каждый невольно подумал, сколько воинов встанет на защиту города и сколько выставят войск татарские военачальники, которые привыкли побеждать многолюдством.

— Я решил… — Константин оглянулся на боярина: тот был безучастен, и это его смущало. — Решил, боярин-батюшка, так: у Евпраксии Васильковны отменные лучники, сам видел. Пусть они укроются по всему болоту в кустах, в закрадках, как охотники на утицу.

— Зрелому уму подсказки не надобны, — обронил Третьяк Борисович.

Это была похвала опытного воеводы, и Константин не скрыл на лице горделивого довольства.

— Вы хотите, — улыбнулась Евпраксия Васильковна, — чтобы и я со своими воинами пряталась в кусте-закрадке? Я подчиняюсь, князь, но для меня надежней меч, чем лук с калеными стрелами.

Ей, в молодости бросавшейся в битву вместе с супругом своим, показалось стыдным сидеть в кусту и ждать, пока на тебя наткнется татарский всадник.

— Прости, княгиня, не в обиду будь сказано. — Константин стеснялся этой необычной женщины. — Твоим лучникам не понадобится воевода, потому как каждый из них станет сам себе воеводой, будет сражаться в одиночку, стрелами встречать врага. Окоренок! — крикнул он. — Здесь, справа холма, поставить плотные засеки. Мало ли что может быть: прорвутся — встретим топорами, рогатинами.

— Твой приказ, князь. — Старик поклонился.

— На засеках поставим через одного лучников, чтобы оберегали мужиков от стрел татарских.

— Разумно, князь, — опять коротко вымолвил Третьяк Борисович.

Вмешался сотник Драгомил, все время до этого молчаливо слушавший:

— Если князь хочет и на дороге сделать засеку, то что останется воинам? Как они померяются силами, покажут удаль? Засеки нужны, чтобы с боков нас не смяли. Дорога для сечи должна быть открытой. В ином случае мы простоим, сдержим татар — они придумают, как обойти нас.

Константин посмотрел на боярина, тот, догадавшись, о чем он подумал, кивнул.

— Дорогу мы оставим открытой. Здесь встанут самые опытные воины.

В тот же вечер…

Незнамо откуда пришли тучи. Загрохотало. Хлынул проливень.

Третьяк Борисович, задыхаясь до этого от какой-то душевной тяжести, вдруг ожил, сказал Константину:

— Внучек! Больше всего хочу, чтобы ты жил. Мало ныне стало настоящих князей.

— Зачем ты меня, боярин-батюшка, ранее времени хоронишь? Видел, сколько людей пришло пострадать за волю? Я среди них.

— Знаю, вижу! Но к тебе не пришел ростовский князь со своей дружиной, не пришли другие. Сомнения меня гложут.

— Пустое! — Константин старался быть веселым. — С тобой мне, боярин, ничего не страшно.

В тот же вечер…

— Князь, ты забыл, кто поднимал княжество из руин, устраивал его. Не брат ли твой, Василий Всеволодович?

— Княгиня Ксения! Я чту своего брата, и я уверен: он поступил бы так же, как я сейчас.

— Не верю этому. Ты готовишь разорение города, устроенного не тобой. Все говорят: ты зарвался, не слушаешь никого.

— Княгиня Ксения, я не живу в верхних женских покоях и не знаю, что говорят там обо мне.

— Значит, все будет нарушено, повержено? Город будет разграблен?

Константин вспылил:

— Что вы все о городе! Да разве за наш город пришли люди биться? Свободы они хотят, понятно ли тебе, княгиня?

— Мне все понятно.

В тот же вечер…

Никого не принимали так искренне, так любовно, как Константина. Он поднял в эти дни руку на ворога, ему верили… Люди гордились им. Но с любовью одних выплескивалась ненависть супротивников.

Хлестал дождь. В кромешной тьме пробирались к боярину Тимофею Андрееву на сход. В гостиной палате было душно и полутемно — свечей много не зажигали. В углу, в одежде черницы, с закутанным по глаза лицом, сидела княгиня Ксения. Бояре сопели в теплых одеждах.

— Безумец! Не понимает, что татарская власть за грехи наши дана нам навечно. Надо уметь с ними жить. Разве не так, бояре?

— Истинно! Сказать прямо: дадим богатые дары, не оскудели еще наши вотчины, найдется, что дать. Пусть поймут: мы супротив князя.

Разъяренные, потные, орали:

— Коли зайдет речь о том: убили, мол, воинов татарских, так кто убивал-то! Та же голь, которая ведет к разграблению нашего добра. Ворвутся злые — никого не пощадят! Голь перекатная убивала, пусть и возьмут взамен за своих хоть в десятеро, хоть в сто больше. Своих холопов прибавим.

— Пошлем им такую грамоту с человеком: он объяснит, скажет, где ударить по взбесившимся. Пусть только город не грабят, а дары дадим великие, не обедняем.

Так говорил Тимофей Андреев и все косился в угол, где сидела княгиня Ксения, безмолвная, тихая.

— Мать-княгиня, одобрения твоего хотим слышать. Молви!

— Говорите, бояре.

— Вот что мы надумали, мать-княгиня. Есть у нас верный человек — Юрок Лазута. Обозлен он и оскорблен князем. Ему пойти с грамотой нашей.

Лазута нервно поежился: «Где опаснее, там я, Юрок. Небось сам, старый боров, не пойдешь, в стороне останешься, если что…»

Расходились поздно. Не у всех было хорошо на душе. Но что скажешь — свое добро берегли, и Ксения тут, наверняка ей быть великой княгиней; со свету сживет— не согласись только.

В тот же вечер…

В раскрытое оконце Константин смотрел на затихающий дождь. Было хорошо, покойно на сердце: он все предусмотрел, обдумал, воинство у него собралось внушительное, только уж разве тьма-тьмущая навалится — тогда не выстоять. Но верил он, что неоткуда им взять большой рати. «Не так-то легко будет справиться с нами».

Шорох легких шагов заставил его обернуться. Увидел девушку. Она с испугом глянула на него, хотела поспешно уйти.

— А, это ты? — заговорил он. — Тебя зовут Росинкой? Красивое имя. Подожди, не убегай. Побудь со мной.

Константин шагнул к ней, робко дотронулся до ее руки и почувствовал, будто ожог прошел по телу. Ему стало неловко за это неосознанное прикосновение к ней, лицо запылало стыдом; переминался и не знал, как дальше быть. Ругнул себя; «Вот дурень, с девушкой даже поговорить не умею». Он, не знавший любви, не подозревал, что зародившееся с первой встречи чувство к ней было заметно по его глазам, по всему его поведению, но она, более чуткая, как каждая женщина, все поняла, ей стало тревожно.

— Князь, умоляю, — со страхом прошептала она. — Пойду я.

— Мой боярин вещает: последняя ночь у меня. Тебе меня не жалко?

— Князь, что ты говоришь! Жить тебе до тех лет, до каких дожил твой боярин.

— Почему ты меня пугаешься? — одним движением он вдруг поднял ее на руки.

— Бог не простит мне. Князь, умоляю…

 

3

Утром из Владимира прискакал молодой дружинник Топорок. На княжеском дворе соскочил с потного коня, всполошенно гаркнул:

— Идут!

— Где идут? Сколько?

— Сотен шесть-семь, если не поболе. Главный — тот самый мурза. Впереди идет — ну, которого мы из города выгнали, — Бурытай. Китаты, баскака, войска. Еще ждать надо, еще подойдут. Готовьтесь!

— Ты мне бабьи крики не разводи! — Данила Белозерец, только что вернувшийся с холма, где осматривал, как располагаются ратники, строятся засеки, сунул под нос гонца кулак. — Сатана! Опомнись и рассказывай. — Потащил ошалевшего Топорка к князю, приговаривая: — На язык пошлин нет, что хочет, то и лопочет. Накостылять бы тебе при всех. От кого гонцом послан, тому и рассказывать надобно. Учу, учу тебя, олуха, никакой пользы.

— Дык ведь не скрываясь они идут, — шмыгая, оправдывался Топорок. — Деревни, что по дороге попадаются, палят. Дымы кругом.

— Вот прогоним татарву, опять тебя в стадо отправлю коров пасти. Насколько опередил-то их?

— Они особо не торопятся, в деревнях застревают. Может, к вечеру подойдут, может завтрашним утром.

— Ладно, посиди здесь, в сенях. Позову.

У князя Данила застал кузнеца Дементия. Сидел тут и боярин Третьяк Борисович.

Кузнец пришел в княжеские покои с кожаной сумкой, высыпал на лавку странной формы железные шипы.

— Князь, вот подбрось любой из них, один заостренный шип всегда будет сверху.

— Что это? — удивился Константин. — Забав тебе недостает?

Но Третьяк Борисович к изделиям кузнеца отнесся серьезно:

— С давних пор известны такие поделки. Помогают, особенно когда хочешь оторваться от погони. Под копыта лошадей бросают их.

— Лошадей калечат? — неодобрительно заметил князь.

— Себя спасают.

— Нам-то зачем? Куда убегать собрались?

В это время и зашел Данила.

— Ты видел такие штуки? — указал ему князь на шипы.

— Видеть не видел, а слыхал про них. «Чесноком» называются. Разбойнички ими частенько пользуются, когда удирают с добычей. Чтоб не догнали. И для засад подходят. Могут пригодиться, княже.

— Ну, не знаю.

— Константин Всеволодович, гонец из Владимира прибыл. Уже идут. И много. Подробностей еще не спрашивал.

Позвали Топорка.

— Я не мог сосчитать — отрядами они идут. Но прикинул: сотен шесть-семь будет.

— Щедро расстарались. — Князь презрительно усмехнулся. — Надеются, в городе для всех найдется пожива.

— Само собой. Но не только затем идут: строптивых наказать хотят, — спокойно заметил Третьяк Борисович.

— Княже, я еще не все сказал, — продолжал Топорок. — Верные люди, к коим меня послали, велели передать тебе… К владимирскому баскаку прибежали вельможи убитого хана Сартака искать защиты от нового хана Берке. За ними идет войско. Один из вельмож — родич мурзе Бурытаю и обещал ему помощь. Большое ли у них войско — узнать не удалось.

— Это что же, на каждого нашего воина три-четыре ихних? — Князь с сомнением посмотрел на Третьяка Борисовича.

— А что ты, Константин Всеволодович, хотел? Того и надо было ожидать, — ответил боярин. — Потому мы и думаем, как лишить их преимущества в числе, потому и засеки делаем. Не терзайся, князь, даст бог отобьемся, — со слабой улыбкой договорил он. Повернулся к Дементию — Сколько у тебя этих разбойничьих поковок наберется?

— Наберется, боярин, весь кузнечный ряд старался.

— Ну ин ладно, — удовлетворенно кивнул Третьяк Борисович, — собирай со всего ряда, да, не мешкая, несите на холм. Мелькнула тут у меня одна затея… Как там войска встали? — спросил Данилу.

— Всех расставил.

— Собирайся, князь, еще раз посмотрим, уточним кое-что.

Данила пошел распорядиться, чтобы князю и боярину подавали коней. Шедшему рядом Топорку он сказал:

— Отдохнешь с дороги — да тоже не задерживайся.

Увидел, в глазах парня мелькнула безудержная радость, подумал: «Чему-то, дурень, обрадовался».

Невдомек было, что Топорок рвался увидеть свою Настаску.

Окоренковские мужики дело свое знали. Мощный завал из вековых елей и сосен был устроен по обе стороны холма. Да и как уронены деревья: ощетинились толстыми сучьями с той стороны, где врагу быть; с этой — стой в полный рост, сучья подрублены, ничто не мешает пустить прицельно стрелу, ткнуть рогатиной.

Осмотрев засеки, боярин оживился, похвалил мужиков.

На краю холма между засеками было шагов двадцать, дальше дорога полого спускалась в долину, за которой опять начиналась возвышенность. У конца засек и с той и с другой стороны стояли неохватной толщины сосны. Не надо было особо задумываться, чтобы понять — Окоренок их пощадил с какой-то целью.

— Ну, так что же ты удумал? — спросил князь с улыбкой.

— Потерпи, князь, не гоже мне говорить за вашего воеводу.

Третьяк Борисович между тем пристально разглядывал уходящую вдаль дорогу, стиснутую лесом. У него уже созрела мысль, как начать битву, чтобы ошеломить нападающих внезапностью; теперь он терпеливо ждал, что скажет Окоренок: даже случайно оброненное слово может натолкнуть на более удачное решение.

Наконец подскакали Драгомил и Белозерец. Соскочили с коней, Драгомил поклонился, попросил прощения, что заставил ждать.

— Дед все уже, видимо, рассказал вам?

— Да ничего он не рассказывал! — вспылил Константин Всеволодович, уже потерявший терпение.

— Дед предлагает подрубить эти две сосны…

— И загородить ими дорогу, — раздраженно досказал князь. — Не ты ли говорил, что дорога должна быть открытой? Воинам простор нужен?

— Зачем ты так, внучек? — не удержался от упрека Третьяк Борисович. — Ты не дал ему досказать. Говори, сотник. Константин Всеволодович раздражен не в меру, но не из-за тебя.

Константин Всеволодович только покосился на него: сегодня все с ним так разговаривают, будто он уже и не князь.

— Мы выманим на холм врагов ровно столько, сколько у нас хватит сил, чтобы стиснуть их и изрубить. Дед по знаку повалит деревья — закроет путь другим. Татары пойдут валом, дорога за холмом будет забита ими. Двести лучников из-за засек — это сила, они могут заставить ближние ряды повернуть коней, сбить весь их строй, А дальше уж как бог даст.

Третьяк Борисович лукаво взглянул на князя, тот стоял насупившись, но уже оттаивал.

 

4

Татарские первые сотни появились к вечеру, остановились на возвышенности, более безлесной, чем холм. Вскоре в их лагере загорелись костры. Стало ясно — битва начнется с утра, готовятся насытиться.

Данила выставил дозор, наказав Топорку шагах в пятистах залечь на обочине дороги, — знал о чутком ухе молодого дружинника; у краев засек поставил сторожевых, потом пошел к лучникам, с которыми так и не удалось переговорить за верь день.

Ратники пришли с болота поздно, отогревались у костра.

— Все сделано, как надо, не тревожь себя, боярин. Мы им вешки поставили, указали, где ехать, а то утопнут, сердешные, раньше своей смерти, как те двое у озера нашего.

— Но вдруг обнаружите себя до времени? — высказал он то, что больше всего беспокоило его.

— Не будет этого, укрытья у нас сделаны, а случится — пусть хоть конь по спине пройдет, писка не раздастся.

В лагере было тихо, горело всего несколько костров, и это тоже предусмотрено было: незачем неприятелю знать, сколько здесь защитников.

У костра дружинников Данила задержался, послушал, улыбаясь.

— У деда нашего князя, его тоже звали Константином Всеволодовичем, был воин-богатырь, по прозвищу Александр Попович, и были у него други — Тимоня Золотой Пояс и еще семьдесят три таких же богатыря. — Данила узнал голос: рассказывал переяславец Михей. — Константин-от Всеволодович в семье был старшим сыном, ему бы батюшка и должен великое княжество дать, а он распорядился по-своему, отдал княжение второму, Юрию. Ну, Юрий, тот всех задирал, неспокойный был. Пошел он войной на старшего брата, Константина-то, раза три подходил к Ростову, и всё ему ростовцы нос утирали. Обидно ему, а того не знает, что в Ростове такие богатыри живут, о которых только в сказках рассказывают, Тогда нашел он себе в помощники еще князей и вызвал дедушку-то нашего князя на битву к Липице-реке, это недалеко от Юрьева-на-Полье. Страшная была битва, много народу полегло.

— Как же, помнится. Дюже страшная.

Данила насторожился: что за чушь, битва-то сорок лет назад была.

— А ты был там, дедушка, что ли?

— Был, сынок, пришлось. Верно Михеюшка рассказывает: князю-то Юрью у Ростова нос утирали, а у Юрьева-на-Полье в кровь расквасили.

— А богатырей-то этих видел?

— Не буду врать. Не довелось.

«Да ведь это Окоренок», — только сейчас догадался Данила.

— Что ж, Михей, с богатырями-то дальше сталось?

— А с татарами они ушли биться, там, на реке Калке, и полегли. Князь-то Константин к тому времени скончался, не захотели они Юрию служить и ушли к киевскому князю в дружину. А на Калке так вышло. Вместо того чтобы всем в битву пойти, князья наши переругались. Богатыри-то вышли, бились, да что они могли сделать, вон они, татары-то, каким скопищем наваливаются.

У костра, где сидели ратники из посадских, рассказывали что-то веселое, смех гремел оттуда. Даниле был приятен этот смех: люди не томились ожиданием битвы.

Но, когда он подошел, присел, сразу все смолкло.

— Что ж вы замолчали-то? Иль не ко двору пришелся?

— Зря сердишься, воевода, — сказал кузнец Дементий. — Говорим мы всякое, у кого складнее да умнее, и нам веселее. Вот ждем: кто следующий.

— Говорите, и я послушаю. — Данила вдруг заметил рядом с кузнецом двух отроков, удивился: — А это что за ратоборцы? Откуда они?

— Мой это да соседский, — объяснил Дементий. — Поутру домой отправим.

— Не отправляй, тятька, — захныкал Филька. — Мы с Васькой хоть что-то будем делать. Сам же меч ковал мне.

— Вишь, воевода не дозволяет. Говорит, непорядок это. А какое же войско, ежели в нем непорядок?

— Все равно останусь. Прогонишь, а я останусь.

— Пусть, — смягчился Данила. — Рассветать станет, пошлешь их дозорными. Справа верстах в двух, на холме, сосновый бор. Заберетесь на дерево и затаитесь, если увидите— татары к вам направляются, — мигом сюда. Но чтоб быть незаметными. — Данила втайне надеялся, что татары не рискнут идти в обход холма болотом.

— Спасибочки, дяденька Данила, — обрадовался Филька.

— Вот так воин! — Данила всплеснул руками. — Я его дозорным назначаю, а он — спасибо, дяденька.

Ратники добродушно засмеялись. И Филька понял, что шутит воевода, улыбнулся. Скованность, которая появилась у людей с приходом воеводы, пропала.

Данилу отозвали: в дозоре что-то случилось. У края засеки его ждал дружинник, посланный вместе с Топорком. Они тихо лежали. Услышали, что по дороге от татар едут на конях. Топорок уловил не наш разговор. Он пустил стрелу — кто-то вскрикнул, всадники ускакали. И пока все тихо.

Перед рассветом Данила с сотней воинов вышел за засеку. Тихо, со всеми предосторожностями, рассредоточились в лесу по обе стороны дороги. Так же бесшумно ушли в болото, густо окутанное туманом, лучники лесного урочища.

Татары раскинули юрту на высоком открытом месте, вход в нее был повернут в сторону холма, где засели русские. У Тутара сидели Бурытай и молодой военачальник Тильбуга, когда вернулись воины, посланные в дозор. Старший десятка, согнувшись, вошел в юрту и смиренно припал лбом к ковру, устилавшему пол. В руках он держал стрелу.

— Мы не могли обойти холм. Мы натыкались на болото, кони наши вязли. Но мы слышали звяканье оружия, голоса людей. Тогда мы стали тихо красться по дороге, но неверные были в засаде, и вот эта стрела попала в твоего храброго нукера Тули.

— Тули убит?

— Да, господин. Да проклянет аллах многократно того, кто убил его!

— Иди.

Бурытай сказал:

— В дружине Кости-князя две с половиной — три сотни воинов. Мы возьмем холм одним ударом.

— Но у него есть воины в других городах, — возразил Тутар. — Какие у него города?

— Молог, Рыбна… — Бурытай наморщил лоб, припоминая.

— Не трудись, — насмешливо произнес Тутар. — Княжество Кости-князя многолюдно. Ты забыл это.

— Толпа…

— Эта толпа владеет оружием. Она разметала твою сотню. Ты и это забыл.

— Жажда мщения съедает мою душу! Силою и властью своей прикажи мне быть в голове войска.

— Нет! Злые духи преследуют тебя. Подумай, что происходило с тобой в последнее время. Ты бежал из города, как ягненок, преследуемый волчицей. Не мог разжечь вражду между великим князем Александером и Костей-князем, и теперь князь Александер на пути в ставку хана Берке. Ты шел беспечно, и мужики лесного селения зарезали, как баранов, сорок лучших воинов из сотен, которые доверил тебе царев посол Китата. Передовые сотни поведет багатур Тильбуга.

Едва стало светать, запели трубы. Сотня за сотней потекли в ложбину и стали по дороге подниматься к холму.

Тутар стоял у юрты, все видел. Ага, вот наконец показались и русские, выбираются из леса. О, аллах! Их же горстка против лавины. Вот сшиблись. Ну, конечно, выстоять ли. Пятятся. Повернули, бегут. Так и должно быть. Но что это? Кони передних татарских всадников стали падать. Почему кони? Русским удается оторваться от преследования. Но татарские конники гонятся за ними. Влетели на холм. Текут и текут, не встречая сопротивления. О, аллах милосердный! Что же это? Два громадных дерева валятся наперехлест на дорогу, подминая всадников. Оставшиеся плотной массой на дороге воины заметались, на них давят задние. Русские бьют стрелами. Очень много воинов падает с седел. Все смешалось…

У Тутара похолодели кончики пальцев, он понял: Тильбуга попал в ловушку.

Тильбуга рвался в схватку. Он среди первых столкнулся с русскими. Молодые безусые лица ожесточены. Жаль, негде развернуться, смяли бы их, мигнуть не успели. Что ж, у Кости-князя достойная дружина, доспехи на всех подогнаны, дерутся умело. Особенно заметен вон тот, в блестящем стальном шлеме, щерит белые зубы. Не сам ли Костя-князь? Тильбуга стал пробиваться к нему, а тот, будто заметив это и испугавшись, что-то крикнул. И вдруг все повернули. Не уйдете!

Тильбуга пустил коня. Сейчас его воины настигнут русских, и начнется резня. Заметил мельком — посыпалось что-то с крупов лошадей убегающего противника. Но еще и подумать не успел, что это могло быть, как споткнулся его конь. Тильбуга высвободился из стремян, спрыгнул на землю. Острая боль пронзила ногу. Вытащил — железный предмет с длинными шипами. И сзади и с боков падают кони, воины перелетают через их головы.

— Живьем кожу сдирать буду! Только дорваться.

Нукер подал повод другого коня, Тильбуга вскочил в седло — впереди уже лились в узкий дорожный проход обогнавшие его воины. Когда он тоже влетел на холм, оставив за собой узкий проход, понял неладное: и справа и слева без движения стояли конные русские воины. Трудно было сдержать бег коня: сзади напирали свои.

Никто не слышал его команды повернуть назад. Грохот, визг, стоны заставили обернуться — два громадных дерева рухнули, закрыв выход.

Ряды русских конных дрогнули, рванулись вперед, сталь клинков заблестела над их головами; как муравьи, облепили попавшее в засаду войско пешие ратники с длинными копьями. Тильбуга зажмурился: это конец. Но оцепенение длилось мгновенье. Он приподнялся на стременах, с мужеством отчаяния крикнул:

— Монголы! Во славу аллаха!

 

5

Когда деревья упали, татары оказались в западне, Третьяк Борисович с облегчением вздохнул, взволнованно сказал князю:

— Начало, внучек, положено. Мы их не звали! С богом!

Константин ринулся в схватку. Оберегая его, с боков придвинулись свирепый с виду рослый усач, переславский дружинник Навля, пеший ратник Федюнька, в кольчужной рубахе, в шлеме, он орудовал длинной рогатиной. Вскоре к ним пробился и Данила.

То, что происходило, нельзя было назвать битвой: сжатые со всех сторон татарские конники в тесноте не могли действовать копьями, рискуя задеть своих, больше того, кто находился в середине, вынужден был дожидаться своей очереди сразиться, ряды их таяли с каждой минутой. Обреченные, с визгом бросались они на русских и падали под ударами мечей, боевых топоров, вылетали из седел, пронзенные рогатинами. Стоны раненых, испуганное ржание лошадей, рвущихся из давки, звон скрещивающихся стальных клинков — все сливалось в единый невероятный гам, которого никогда не испытывал мирный, поросший лесом и цветущими травами холм под городом.

Опускается на головы врагов меч мастера Екима, деловито и спокойно, как в кузне, работает клинком кузнец Дементий. Он на гнедом Верне, подаренном ему князем. Лихо бьется степенная в жизни Евпраксия Васильковна.

Кузнец зорко смотрит, охраняет ее, бросается на подмогу, когда видит, что ей угрожает опасность.

Тяжелый топор Еремейки крушит все, что встречается, что попадает под удар: железо ли, податливое ли человеческое тело. Забыл Еремейка, что ушел от купца, с каждым ударом приговаривает:

— Это тебе за Семена Миколаича! Это тебе за Костьку и Кудряша!

В ужасе закрылся татарин щитом. Где там! Топор пробил и щит и татарина свалил замертво. Застрял щит на топоре, снять некогда. Рядом оскаленное, хохочущее лицо Екима.

— Еремейка, да что у тебя за оружье? Сними шатер с топора-то! Дождя, што ли, он боится? Так нету дождя-то! — Потом орет: — Святое на небе! — и снова бросается в гущу.

Сильный молодой татарин ожесточенно рубится, визжит. Не уберег кузнец Евпраксию Васильковну от кривой сабли, упал с ее головы шлем, развились длинные волосы по плечам, затянутым кольчугой. Понял татарин, что бился с женщиной, в ужасе завопил: «О, шайтан!» — замешкался, и это спасло ее от неминуемого второго удара. Дементий подхватил ослабевшее тело Евпраксии Васильковны, прикрыл щитом ее незащищенную голову. Пришел на помощь вездесущий мастер Еким. Бросился на татарина с ревом:

— Погодь, я с тобой разделаюсь.

То ли тот еще не оправился от потрясения, то ли Еким оказался ловчее — опустился карающий меч на багатура Тильбугу, свалил его с коня. А Дементий положил на траву Евпраксию Васильковну, женщину, которая так и не узнала о его горестной любви к ней, сам омертвел, не слышит ни стонов раненых, ни торжествующих криков победителей.

Фильке и Ваське Звяге с высокой раскидистой сосны далеко все видно. Когда татары длинной колышущейся волной пошли к холму, обледенело от ужаса сердце. Сколько их! Тьма-тьмущая! Идут и идут, и конца-края им нет.

Не слышно им шума боя, но всем своим состоянием чувствуют: бьются наши, истекают кровью. Но вот что-то застопорились татары. Вокруг далекой юрты бегает человек, потрясает руками. Ругается! А отроки от радости чуть не прыгают, и попрыгали бы — будь они на земле, не на сучке неудобном. Не выдержал Филька, незнаком он с воинским порядком; умри, не оставляй поста своего.

— Васьк, ты посиди, а я сбегаю, узнаю, что там.

Ваське и самому знать невтерпеж.

— Иди, только недолго.

— Я мигом.

Филька скатился с сосны, побежал. Васька смотрел ему вслед, завидовал. Эх, помчался бы он сильнее ветра! Но что сделаешь, Филька над ним старший. И кажется ему, что бежит его дружок слишком медленно, тут и совсем остановился. Увидел Васька, как подошел к Фильке человек в богатого покроя кафтане, с белой жидкой бородкой — старик.

А Филька еще издали заметил этого человека, шел тот крадучись, оглядывался, нервничал. С чего бы это? С удивлением признал он в человеке Юрка Лазуту, бывшего боярина.

— Куда это? — с подозрением спросил старика. — Там татары…

— Домой, отрок, пробираюсь, в вотчину свою. Боярин я.

— Врешь ты! Да и не боярин ты вовсе. Князь отписал у тебя вотчину и из бояр выгнал. Сам все слышал. Я тебя и на драной кляче видел.

— Да нешто ты и видел и слышал? — изумился Лазута. — Чей же ты, как к князю во двор попал?

— Мой тятька — кузнец Дементий, — гордо сказал Филька.

— Вот как! Знаю такого, как не знать. — Голос бывшего боярина был сладким до приторности, глаза суетливо ощупывали отрока. Все это было подозрительно. Да и откуда ему знать о кузнеце — тятька дружбу с боярами не водит.

Вдруг боярин охнул, нагнулся, протянул руку к сапогу.

— Чего ты? — удивился Филька.

— А вот чего! — длинный засапожный нож поразил в грудь доверчивого отрока.

Помутилось у Фильки в глазах, оранжевыми кругами завертелись сосны, упал на землю. Васька зажал руками рот, чтобы не взреветь, не выдать себя. А потом, когда старик, убивший его дружка, прошел под деревом и свернул к татарскому стану, соскочил он, помчался к своим. Истошно голосил на бегу:

— Убили!..

Лазута понял, что это последняя застава перед неприятелем, и пошел дальше, уже не таясь. И впрямь вскоре встретил передовой дозор татар.

— Зачем бродишь? — по-русски спросил молодой татарин. Улейбой.

— Голубчик, — обрадовался Лазута, — веди меня к вашему хану. Страху натерпелся, пока добирался до вас. Слава богу, только мальчишку встретил, так прирезал.

— Какого мальчишку?

— Что тебе до него! Ты же наших людишек не знаешь. Назвался сыном кузнеца Дементия. Есть у нас такой, все при князьке нашем, будь они неладны.

Лицо Улейбоя помрачнело. Вспомнилась Ахматова слобода, день, когда стоял часовым, и чернобородый кузней с просьбой вызвать монаха; потом тот кузнец спас его от неминуемой смерти, встречался с ним в Ростове. И мальчишку помнил в загоне…

Коротким взмахом он полоснул саблей Лазуту.

— За что ты его? — спросил подошедший другой дозорный, десятник.

— А-а! — махнул Улейбой. — Лазутчик.

— Почему не вел? Почему сам?

— Противным показался…

Десятник что-то заподозрил, но ничего не сказал. Ему приглянулся кафтан убитого. Нагнулся, оборвал застежки. Из-за пазухи убитого вывалился свернутый трубочкой свиток. Десятник повертел его, велел Улейбою следовать за собой.

Бурытаю передали список. Тот велел привести толмача. Когда переводчик прибежал, сказал ему.

— Читай!

— «Милостивый господин! Боярский совет города всеми силами старался не допустить смуты. Виновен в том наш нынешний князь, коего за князя мы не признаем, у нас есть княгиня, истинная, справедливая. Владычество ваше дано нам за грехи, о том знаем и покоряемся. Нами приготовлены богатые дары, дадим и еще добра и холопей, только пощадите город, дома наши. Проводник выведет к месту, откуда холм не защищен, и вы легко овладеете им».

Бурытай вскипел, накинулся на Улейбоя.

— Кого убил? А? Давно замечаю; ленив, лукав. Хотел отсидеться в Ростове. Неблагодарный раб! Что ждет нерадивого? Смерть ждет. Только так!

Бурытай кивнул десятнику.

Улейбоя поставили на колени, он был спокоен и бледен. Десятник взмахнул саблей…

Бурытай все передал Тутару, сказал, что сам проезжал этим болотом, просто в пылу битвы забыл об этом пути.

Тутар сказал:

— Китатой тебе даны четыре сотни. Скольких воинов ты потерял, сам знаешь. Я не распоряжаюсь этими сотнями. Решай сам. Если пойдешь, я усилю натиск на холм с этой стороны. Молю аллаха, чтобы злые духи отступились от тебя.

И Бурытай решился. Сказать по правде, он не помнил, каким местом проезжал, разве разбирает дорогу загнанный зверь, удирая от собак. Но он и его нукеры проехали болотом, ни с кем ничего не случилось. Он велел кликнуть нукеров, с которыми уходил из города. Но и они не могли упомнить, где именно проходили их кони.

Спускаясь в болото, Бурытай засомневался. Ехавший рядом нукер показал ему на торчащие редкие колышки. Правильными двумя рядами они уходили вдаль. Не было сомнения, что эти колышки воткнуты для обозначения безопасного прохода по болоту. И все-таки для своей безопасности мурза пропустил вперед несколько десятков воинов. Их кони глубоко вязли, но продолжали идти.

Обозначенная дорога позволяла идти в пять-шесть рядов. Медленно, с трудом, но продолжали двигаться без остановки. Уже и замыкающие далеко втянулись в болото.

Стрелы прилетели неожиданно, густо, с разных сторон. Ни одна из них не прошла мимо цели. За первым роем последовал второй, потом они стали сыпаться беспрерывно. Было страшно оттого, что не было видно, кто пускает их, будто из самого болота неведомая сила выталкивает каленую смерть. Стоны, вскрики огласили бесприютную, унылую местность. Пытались прикрываться щитом, стрела попадала с другой стороны.

— Шайтан! Русский лешак-шайтан! О, аллах справедливый!..

Вопреки пожеланию Тутара злые силы не хотели покидать мурзу. Бурытай, прижавшись лицом к гриве, повернул коня. Но ничто не могло спасти его: стрела, пробив шею мурзы, впилась в гриву коня. Раненый конь всхрапнул, рванулся вперед и, завязнув, припал на колени.

Перед Тутаром появился воин с торчащей стрелой в плече. Его сняли с коня, и он упал на колени.

— Спутник черной вести! — зашептались окружившие его войны.

Слепой от ярости Тутар концом рукояти плетки поднял его подбородок. В глазах раненого отражалась мучительная боль.

— Говори!

— Все погибли в болоте. Стрелы летели из земли, из воды. Мы не видели, кто натягивал тетиву. Им помогает их русский шайтан…

— Мурза Бурытай?

Воин опустил голову.

— Не годится тебе оставаться в живых одному, рассказывать о злом русском шайтане. Пусть аллах позаботится о тебе в своих владениях.

Беднягу оттащили, одним ударом меча отсекли голову.

Стоявший рядом с Тутаром сотник сказал:

— Это какие-то безумцы. — Показал в сторону засеки. — Вроде уж там никого не осталось, а они, поверженные, снова встают.

— Это храбрые, умные воины, и воевать с ними нелегко, — глухо ответил Тутар. Он вспомнил, как настойчиво просил Китату дать Бурытаю воинов. Что скажет он теперь? И как отнесется к гибели своих сотен свирепый баскак? Решение пришло внезапное, но оно было как озарение: ему незачем ехать к Китате, надо пробиваться к хану Берке, на коленях вымолить прощение за побег из степи.

То, что Васька увидел, когда прибежал на холм, потрясло его и испугало. Везде валялись убитые, и свои и татары, стонали раненые, которым некому было оказать помощь, повсюду бродили оседланные, никому не нужные кони.

Татары теперь уже не лезли напролом. Спешенные, прячась за деревьями, они подбирались к засеке и стреляли из луков. Все меньше становилось защитников засеки, немногие оставшиеся в живых дружинники с трудом удерживали проход между засеками. Татары, прикрываясь щитами, обрубили сучья у упавших деревьев и напирали яростно, злобно, шли по упавшим трупам, которые выстлали землю толстым покровом.

Васька спрашивал у раненых, не видел ли кто кузнеца Дементия, рассказывал, как был зарезан Филька.

— О, милый! — морщась от боли, заговорил с ним пожилой ратник. — Вон сколько их, перерезанных, не один твой Филька. А кузнеца — где ты его найдешь в такой каше.

На его счастье, попался навстречу мастер Еким, шел он пошатываясь, придерживал окровавленную левую руку.

— Пойдем, покажу тебе, где Дементий.

Сидел он у тела Евпраксии Васильковны, гладил ее волосы, говорил что-то невнятное. Словно не в себе был человек. После торопливого рассказа долго смотрел он на Ваську, не узнавая. Потом тускло переспросил:

— Какой боярин?

Васька все повторил сначала.

Лицо кузнеца вдруг исказилось. Страшен смех человека, смешанный с рыданиями. Васька в ужасе отпрянул.

Дементий вдруг поднялся, вырвал рогатину у ковылявшего мимо ратника и вскочил на гнедого Верна, понуро стоявшего рядом.

— Куда, оглашенный! — заорал Еким.

Но Дементий, выставив рогатину, уже скакал к проходу между засеками. Тогда и мастер вскочил на первого попавшегося коня, выхватил здоровой рукой меч и ринулся за кузнецом. Еще несколько человек присоединилось к ним. Таким яростным был их натиск, что татары кинулись врассыпную. Прорубили они просеку из человеческих тел, а потом сомкнулось татарское войско, и не стало их видно.

— Славно, но глупо погибли. — сожалея, сказал Данила Белозерец.

— С отчаяния. Душа не выдержала, — заметил кто-то.

А татары уже опять кинулись в проход. В это время к Даниле и подбежал запыхавшийся дружинник Кудря. Захлебываясь от восторга, рассказал, как погибло на болоте Бурытаево воинство. Данила хлопнул Кудрю по плечу.

— Беги за этой сотней. Чтоб не мешкая были здесь. Если здесь не сдержим… Князь! — с исказившимся лицом Данила бросился к упавшему Константину и сразу сник: пробила стрела горло молодого князя.

Лесные жители подоспели ко времени. Они пустили такую тучу стрел, что татары сразу отхлынули от засеки. Грязные, мокрые, с всклокоченными волосами, они и в самом деле казались татарам русскими лешаками-шайтанами.

И сразу стало тихо на холме, только стоны раненых раздавались в разных местах.

Татары больше не атаковали. Да и день уже клонился к вечеру. Понурый Данила ходил, считая оставшихся в живых защитников холма. Если завтра с утра отдохнувший неприятель хлынет на холм, некому будет сдержать их натиск. Надежда только на сотню лучников, прибежавших с болота, а что может сделать одна сотня, да и стрелы уже на исходе.

— Данила, посмотри! Что это такое?

Еле державшийся от усталости переяславский дружинник Михей показывал на возвышенность.

Татары уходили! Сотня за сотней двигались они в сторону Суздаля, скрывались в лесных зарослях.

Данила перекрестился, сказал:

— Трудно было, но выстояли!

 

6

Не слышно звона мечей на холме, скорбный женский плач слышится. Стонет над телом сына княгиня-мать Марина Олеговна. Убивается Настаска, целуя застывшее лицо Топорка. Никому не сказал он, как накануне битвы ласкался к нему верный Разгар, а проходивший пожилой ратник заметил: «Конь воина обнюхивает — убитым быть». Сбылось предсказание. С трудом отыскала изуродованное тело мастера Екима белолицая красавица Надзора. А о тех, у кого нет близких, скорбят появившиеся на холме плакальщицы:

Плачьте, тужите, люди! Не от хворей в теплой постели скончалися, отдали жизни за честь русскую.

Роют на холме общую могилу: вместе бились, вместе и лежать им.

Знахарь дед Микита ходит по длинному ряду павших, осматривает, выслушивает. Бывает, что сомлеет человек, а сердце бьется, пробивается слабое дыхание, только с виду он схож с покойником, Такое и случилось с Васильком, сыном Евпраксии Васильковны. Сидела возле него застывшая Россава, онемела, слезы не проронила. Дед Микита приложил старческое ухо к груди юноши, там, где чуть выше сердца наискосок пролегла сабельная рана. С укором взглянул на девушку, велел спять доспех.

— Жить будет твой суженый. Травку приложу к ране, вскоре затянется.

Васька Звяга видел, как погиб отец Фильки. Кто же теперь о Фильке позаботится, как не он? Сходил туда, где пал Филька от руки предателя. Взялся взвалить дружка на плечо и вдруг почувствовал, что еще теплое тело. Выбиваясь из сил, принес на холм, положил Фильку перед дедом Микитой.

— Ох, болезный, и опять с тобой беда приключилась, — узнав отрока, запричитал старик. Васька в глаза ему смотрит, ждет, что скажет.

— Крови много потерял. Да ничего, нагоним кровушку. К себе возьму, у себя в избе лечить буду.

— Нет у нас, княгиня, больше князя, нет дружины.

Данила Белозерец понуро стоял перед Ксенией.

— Каждому свое. Есть у нас теперь княжна Мария. Будет и дружина, да не тебе ею ведать.

Во дворце — ближний боярин Тимофей Андреев. Вернувшегося с холма Третьяка Борисовича княгиня Ксения встретила неласково:

— Что, старый ворон, потатчик, доволен собой?

У старика слезы непроизвольно текут по щекам.

— Дозволь, княгиня, остаться в городе, пока не предадим земле тело Константина Всеволодовича?

— Мне не печаль, оставайся. Только на глазах не вертись.

Афонасий усердно трудился, скупые слезы падали на пергамент.

«В лето 6765 июля 3 на холме под городом за рекой Которослью бысть битва с татарове…»

Игумен все время помнил, что князь Василий Всеволодович упомянут в хрониках, он хотел, чтобы и о Константине осталась добрая память.

«Пошел князь Константин с воями своими и градчанами на супостаты…»

Он описывал, как тяжела была битва и как татары отступили и не вошли в город.

«Побита их многое множество, остатки же нечестивых исчезоша…»

Далее Афонасий писал, что холм покрылся трупами, пал и князь Константин.

«Была туга велика и плач велик…»

С того времени, описывал он, стали называть холм Туговой горой.

Его работе помешал приход княгини Ксении.

— Обезлюдело ярославское княжество, — начала она.

— То правда, мать княгиня, обезлюдело.

— Монастырь, чаю, не пострадал?

— Какое! — воскликнул Афонасий. Когда речь заходила о монастырской казне, он становился другим человеком, неуступчивым и прижимистым.

— Часовню на горе следовало поставить память об убиенных. Распорядится обо всем боярин Тимофей Андреев. Монастырская казна, чаю, не оскудеет.

— Но, княгиня матушка…

— Я сказала, — жестко оборвала Ксения. Заглянула через плечо, о чем пишет.

— Своим скудным умом хочу поведать о битве, — поспешно сказал Афонасий, стараясь прикрыть рукой написанное.

— Битва! Много таких битв. Вон холопи дубьем бились, глотки давили. У них и деревня-то — Душилово. И эти битвы станешь описывать? Дай мне — на досуге прочту.

Не хотелось давать Ксении из сердца вырванное, знал ее неприязнь к Константину Всеволодовичу, но как ослушаешься?

Спустя немного времени встретил ее, долго с мольбой смотрел, ловил ее взгляд — отворачивалась, о свитках словно забыла. Догадался: не вернет.

Был он робок, боязлив и не решался восстановить написанное.

Но молва народная шла, ширилась. Воспевали воинов, простой люд, вышедших на битву против всесильных татар и не пустивших их в город.

1981–1982 гг.