И был сон, что я – дом на отроге. Возведенный с любовью, но устоявший по случайности. Не слишком казистый на вид: с узкими окнами на башне, больше похожей на Луксорский обелиск, крытыми узкими галереями, расползшимися словно корни старого дерева; тянущийся к облакам и вонзающийся в небо остроконечной каменной пикой. Но строители, похоже, и не думали, что дом все-таки выстоит и поэтому не позаботились о дороге, которая могла бы привести в дом людей. И вместо дорог, раскрывающаяся перед домом долина исчерчена ледяными ручьями, спускающимися с гор.

Не слишком пригодный для жизни (крутые лестницы требуют крепости духа, очаг прожорлив, а толстые стены, кажется, и совсем нет никакой возможности прогреть) он все же ждет, что кто-то войдет, оглянется и решит в нем поселиться: растопит очаг, раскроет шторы и пустит внутрь свет, заведет часы и расправит постель, наполнит дом запахами и своим голосом, и тысячью мелочей и безделушек, которые, кажется, и не нужны вовсе, разве только вспоминать то, что прожито.

И снежные шапки на горных вершинах уже тысячекратно осветились солнцем, и тысячекратно – луной, и мириады звезд, падая в ручьи, исчертили темноту над домом, но ничей шаг так и не оставил след. И дом, жизнь которого так и не началась, холоден и беззвучен. Сделанный на удивление крепко и с толком, он не знает даже вкрадчивого посвиста сквозняков, а солнечный свет, прорывающийся сквозь щель между шторами, только взращивает изломанные тени, что отбрасывают одичавшие яблони в заросшем саду.

И дом – по сути своей – созданный для жизни, и – по неведомому разумению – так и не узнавший ее, ютит в своих пространствах призраки собственных снов, где тонкие нежные руки смахивают пыль с тяжеловесных книжных шкафов, где в больших глазах отражаются языки пламени, пляшущего в очаге. И призраки кружатся и сливаются, танцуют и нежатся, взлетают по крутым лестницам и распахивают окна, снова спускаются и выходят во двор, и далее – в сад, чтобы насладиться плодами деревьев, до сих пор плодоносящих по-настоящему.

Она

И она дарила ему цветы. Выращивала их на заснеженном подоконнике: поила с ложечки нежностью, с руки кормила последними крошками солнца, баюкала сказками о далеких принцессах и одиноких добродушных чудовищах. После, срезав своих едва окрепших детей, писала полные любви записки, сворачивала их и прятала в нераскрывшиеся бутоны.

И он получал ее дар на другом конце света. В коробке из-под босоножек, без обратного адреса, но с любовью, потому что только она и нужна, чтобы найти человека по-настоящему. И осыпающиеся остывшим пеплом руки его, прикасаясь к бутонам, становились теплее и крепче. И бутоны в руках его раскрывались, чувствуя по волшебству, что именно в этом и есть смысл жизни. И загоралось обледеневшее до поры сердце. И наполнялась светом почти угасшая душа.

И, наполнившись, брался он за рукоять и приводил в движение причудливый механизм мирозданья. И вдыхал жар сердца в ослабевшее солнце, и оно благодарно вздыхало. И сжимал рукоять все крепче, и солнце становилось сильнее, пока не охватывало пламенем его самого. И он горел, и пепел его кружился и поднимался выше, и он продолжал, потому что на ногах ее босоножки и, смеясь, она бежит по расцветшему лугу. А это и есть счастье.