I

После того, как меня выпустили из психиатрической лечебницы, я поступил работать в тихую маленькую фирму, на должность расклейщика объявлений. Работа это была непростая (конечно, если стремиться выполнять ее хорошо), и передо мной возник ряд трудностей. Прежде чем рассказать о них, отмечу, что объявления я должен был расклеивать в конкретных местах — на заборах и стенах (обязательно темного цвета, ибо он подчеркивал офсетную белизну самого объявления, а она, в свою очередь, выделяла собой черный шрифт содержательной части — телефоны, приглашения, зарплаты), в автобусах, троллейбусах и трамваях, но не в метро, ибо в поездах иногда погасает электрический свет и представьте, что будет, если в этот момент некий человек не закончит читать объявление — это также неожиданно и неприятно, как при повороте головы увидеть на голограмме превращение животного в чудовище. Или в автобусах, троллейбусах и метро, но не в трамваях, ибо когда человек едет в транспорте, являющемся переходным звеном между троллейбусом и метро, он вспоминает, что свет мог бы погаснуть, если бы он ехал в поезде, и в результате ему более не хочется даже смотреть на объявления, — поэтому он отчаянно обращает свой взор на спасительный потолок, застывший в немом самовозвышении? Так где мне поручили расклеивать объявления? В автобусах, троллейбусах и трамваях или в автобусах, троллейбусах и метро? Не помню, это не столь важно, главное, я точно знаю, что на заборах и стенах — в общем, где-то поручили расклеивать объявления. И вот возникла проблема: у меня было три типа объявлений — о жилплощади, о трудоустройстве и агитационные листовки за кандидата N. на пост президента России (выборы должны были произойти через две недели). Где какие объявления расклеивать? Эту проблему распределения я первоначально решил следующим образом: на заборах — из четырех листовок две о жилплощади, одна о трудоустройстве и еще одна — агитационная, на стенах домов и магазинов — из пяти листовок — одна о жилплощади, одна о трудоустройстве и три агитационные, в автобусах троллейбусах и трамваях (или в автобусах, троллейбусах и метро, не знаю) — из трех листовок — одна о жилплощади, одна о трудоустройстве и одна агитационная. Почему именно так, а не иначе? На мой взгляд, именно на заборах более привлекательна для прохожего информация о жилплощади, поэтому и данного типа объявлений оказалось в первой части больше, остальное же читают поровну. Это было интуитивное заключение, в своих рассуждениях я всегда стараюсь избегать сухой логики, ибо считаю, что она уничтожает воображение. Таким же образом — интуитивным — я сделал выводы и относительно второй и третьей части. Однако когда приходит решение одной проблемы, тут же материализуется другая — изначально у меня было примерно равное количество объявлений всех трех типов. А в общей суммарной пропорции, по моему заключению, должно было бы получиться из дюжины листовок — четыре о жилплощади, три о трудоустройстве и пять агитационных. Словом, мне не хватало агитационных листовок и было слишком много о трудоустройстве, и переизбыток последних являлся таким же сильным, как нехватка первых; или же, с другой стороны, было слишком много листовок о жилплощади и трудоустройстве, но переизбыток последних вырисовывался в большей степени — все здесь было заключено в замкнутый круг двенадцати и каждая треть этой дюжины теряла то, что в последствии получали две другие трети. Я должен был либо вернуться на фирму и запросить больше агитационных листовок и отдать часть о трудоустройстве, либо просто вернуть несколько листовок о жилплощади и трудоустройстве, но последнее, как прилежного работника, меня вряд ли украшало.

Вы, должно быть, заметили, что я часто заменяю понятие «объявление» на понятие «листовка». На мой взгляд, все равно, как называть. Ибо я даже не знаю, что, в сущности, расклеивал — все листовки или объявления были разного размера и формы, написано на них было разным шрифтом — где курсивом, где жирным, где и вовсе ничего не написано.

Итак, в первый же день я решил вернуться на фирму, запросить больше агитационных объявлений и вернуть часть о трудоустройстве. Сделать это надо было в прямой очередности, сначала возвыситься, попросить больше, а затем вернуть лишнее, то есть снова упасть. В этом случае (на мой взгляд), впечатление секретарши, которая раздавала объявления, от моего действия — переформирования пропорции листовок (или объявлений — все равно) — явилось бы в большей степени положительным, нежели при обратной очередности — сначала вернуть, а потом взять. Однако тут-то меня и охватило сомнение — вдруг я ошибаюсь? В конце концов, все мои выводы были приблизительны! Огромное количество раз так вот останавливался я у самого финиша, ибо приходил в ступор, не в силах был пересечь черту, и сейчас произошло то же самое — я решил никуда не возвращаться, довольствоваться тем, что есть и расклеивать объявления в случайном порядке.

Когда в мою голову пришло это соображение, я стоял посреди улицы, у каменного забора и вокруг меня кишели люди. И я не мог видеть их лиц, они расплывались бледными пятнами и отягощали два зрительных нерва в моих глазах, заставляли их выделять песок, — по какой-то причине я решил, что нерва было именно два, вероятнее всего, потому что у меня было два глаза. Но с таким же успехом я мог бы сказать: «потому что было два носа». Но у меня не было двух носов, вернее, скорее всего не было. Возможно, у меня не было и ни одного, — по крайней мере, ни один я не видел и мог подозревать о его существовании через выполнение им ряда функций, одной из которых было дыхание, а если бы я дотронулся до него, нащупал этот выступ, то мои подозрения стали бы еще более обоснованными, но не превратились бы в очевидность, ибо я не привык доверять рукам. Как бы там ни было, один нос скорее всего был, а второй если и был, то где-то внутри моего тела, возможно, внутри первого носа. Проведенная параллель между носом (или двумя носами) и двумя глазами, заставляют меня невольно усомниться в том, что их действительно было два — глаза, теперь уже я имею в виду. Ибо если я усомнился в количестве носов, почему я не могу усомниться в количестве глаз, которые я тоже не могу увидеть, если только не посмотрюсь в зеркало, а ему я доверяю примерно в такой же степени, как и своим рукам? (Либо я могу посмотреть в зеркало, чтобы увидеть свой нос, и дотронуться пальцами до глаз, если постараюсь — какая разница? Все равно это не даст полной уверенности.) Следовательно, и точное количество зрительных нервов я не мог установить. Вот оно, противоречие. Помимо всего прочего, я чисто интуитивно пришел к заключению, что зрительные нервы (если только они были — теперь уже и простое их существование неочевидно) располагались в моих глазах. Они могли бы находиться и в носу или в двух носах, как угодно, или даже в двух ноздрях одного носа. И все же предположим, что зрительных нерва было два и располагались они в двух глазах. Я чувствовал болевые ощущения, сильные и кислые, да-да, именно кислые, все из-за этого проклятого песка, который выделялся. Песок — точнее названия я придумать не могу. Это образное выражение, которое родилось у меня в мозгу из некоей аналогии — санитары в лечебнице давали одному моему приятелю глазные капли от ощущения песка на поверхности зрачка или белка, точно не помню, где именно, на поверхности чего, но знаю, что либо там, либо там. Возможно, если бы у моего приятеля был песок и на белке и на зрачке, санитары увеличили бы дозу или выбрали для него другие капли, не то что бы более сильнодействующие, просто другие. Думаю, что в моем случае песок был как раз и на белке и на зрачке, — однако же имелись смутные подозрения, что подобный вывод сделал не столько я, сколько мой мозг, со скрытой предательской целью получить больше лекарства. Как бы там ни было, болевые ощущения, которые я испытывал, были слишком сильные, для песка, который находится только на белке или только на зрачке (заметьте, в обоих глазах, если только их было у меня два). Стоп, откуда я узнал насчет «слишком сильных ощущений», если никогда не испытывал подобную боль раньше? А может быть испытывал? Может, мой приятель это и был я сам? Да, по всей видимости так и есть. Тогда сразу очевиден ответ на вопрос, почему мой мозг хотел получить больше лекарства — он привык к нему, поскольку получал его и раньше. Относительно же песка я заключил, что на сей раз он какой-то необычный — да, так я решил. Но в одном глазу, кажется, в правом, располагалось большее его количество, ибо болевые ощущения там были сильнее, чем в левом. Симметрия нарушалась. Это обстоятельство меня — увы! — не только не вдохновляло, но даже пугало, ибо симметрия могла нарушиться еще в чем-нибудь, гораздо более серьезном, чем боль. Например, моя правая рука могла стать длиннее левой. Я срочно должен был сделать нечто такое, что бы исключило подобное развитие событий. Этим нечто, как я полагал, должно было стать преодоление болевых ощущений. Лекарства от них под рукой у меня не было, так что я решил искать их первопричину. Искать и уничтожить ее. Этой причиной не могли быть воспоминания о моем приятеле (скорее всего, обо мне самом). Ведь боль и выделение песка, вернее, сначала выделение песка, а затем боль, наступили раньше воспоминаний. Скорее уж именно мой приятель — воспоминания о моем приятеле (обо мне самом?) — явились следствием боли и, до этого, выделения песка (которые были причиной), а не наоборот. Необыкновенная сложность причинно-следственных связей копошилась в моем мозгу, не давая покоя, и я, наконец, понял, что принял неверное решение, относительно расклеивания объявлений. Мне необходимо было снова передумать, и я передумал, решил пойти и поменять пропорцию листовок. И решение это было окончательное — (я более не собирался метаться) — и, по всей видимости, верное, ибо своим появлением оно еще более размыло фокусировку бледных пятен-лиц — теперь они и вовсе переместились на задний план, стали фоном всех моих мыслей, прекратили отягощать глаза болью и песком.

II

Я никак не мог вспомнить, как звали ту женщину, секретаршу, которая выдавала мне листовки. Более того, я даже не мог поручиться, что она была секретаршей — я назвал ее так, ибо она всегда сидела за столом и улыбалась мне как-то по-дежурному (в моем понимании именно это идентифицирует в женщине секретаршу, а в мужчине — секретаря), без всякой души, в манере ее общения скользил формализм. С другой стороны, никакими секретарскими делами она не занималась, но просто выдавала объявления, которые подлежали расклеиванию. Я смутно подозревал, что она, наверное, и не секретарша, но какая разница? Гораздо важнее было вспомнить, как ее зовут, ибо мне, так или иначе, пришлось бы к ней обратиться. Но именно на этом я и не мог сконцентрироваться — моему мозгу почему-то все время хотелось думать о профессии этой женщины, а не об ее имени; вернее ему вообще не хотелось о ней думать, как и ни о чем другом, но каждый раз, как я заставлял его обратиться к воспоминаниям о женщине, выдававшей листовки, он пытался проанализировать факторы, относившиеся к ее профессиональной принадлежности, в ущерб идентификации имени. В результате я так и не успел обдумать то, что было необходимо — вернулся на фирму (главный офис ее находился на пятом этаже жилого дома, остальные — на третьем; именно потому что офис, к которому я был прикреплен (интересно, кем?) располагался на более высоком этаже, я называл его главным — в этом было столько же основания, сколько и ранее в определении секретарши), продолжая думать о профессии женщины, а не об ее имени, никак не мог абстрагироваться от второстепенного.

Но когда я, войдя в кабинет, увидел ее, мой язык сам решил все проблемы:

— Наталья Николаевна, у меня некоторые затруднения — мне необходимо больше агитационных листовок.

Я не успел даже удивиться рефлекторно пришедшему соображению, а она — ответить на мою просьбу, ибо моментально в кабинете материализовался некий человек, одетый в черный дорогой костюм, вероятнее всего сшитый на заказ. Безо всяких предисловий он обратился ко мне:

— Я знал, что вы примете это решение о листовках. Мы целый день наблюдали за вашими действиями и теперь стало ясно, что вы нам подходите.

Столь неожиданное вторжение выбило из колеи не только меня и секретаршу (опять забыл, как ее зовут), но и все предметы в комнате, которые наблюдали за нами. Некоторые из них от неожиданности самоуничтожились — три цветочных горшка упали на пол с подоконника и раскололись, а люстра выплюнула лампу прямо в центр пола, превратив ее в острое сахарное пятно.

— Для чего подхожу? — выдавил я.

— Сейчас никаких вопросов. Вы должны немедленно последовать за мной.

У него был такой непререкаемый тон, что я понял, он здесь уже не в первый раз. Я бросил взгляд на секретаршу.

— Вы знаете этого человека?

— Да… Николай Алексеевич Кошкин появляется всегда так внезапно!.. Не беспокойтесь, он ничего вам не сделает. Более того, вы очень выиграете, если пойдете с ним. Организация — (будем называть это так), — в котором он работает, сотрудничает с нами уже много лет. Очень престижная организация, поверьте. Вам действительно повезло, несказанно повезло!

Когда мы сели в его машину (легковую, выкрашенную в белый цвет, с жирными красными крестами на дверцах — как он сказал, для украшения), Кошкин, наконец, объяснил, куда мы едем, — в Государственную Думу! И прибавил, что меня изберут, нет, уже избрали, ее членом.

— Но кто?

— Остальные депутаты.

— Почему?

— Они руководствовались многими критериями, — ответил он уклончиво и завел машину.

— Как я понял, решающую роль сыграло то, что я запросил больше агитационных листовок.

— Именно так, — Кошкин кивнул, — депутаты абсолютно уверены, что у вас есть способности и склонности к законотворчеству.

В общих чертах он рассказал о Государственной Думе, о том, как повезло мне, что я теперь буду трудиться на благо народу, государству. И прибавил:

— Я уверен, что вы не откажитесь от этого. Такой великий шанс — работать депутатом — выпадает одному из миллиона.

А я все молчал — так удивительно было мне нынешнее положение.

III

Через полчаса мы приехали. Здание Государственной Думы располагалось на окраине города, очень длинное, одноэтажное, желтого цвета; оно более походило на больницу. У входа, перед массивными железными дверями стоял охранник.

Мы вошли внутрь, и двери тут же захлопнулись.

— Сейчас вам выдадут новую одежду, более подходящую, — сказал Кошкин.

Мы свернули в какую-то дверь (уже не могу вспомнить, справа или слева от входа она располагалась) и очутились в маленьком ателье, где несколько мужчин, лысых и низкорослых, переодели меня в черный пиджак (галстук так и не выдали — сказали, он еще не готов). После этого Кошкин пригласил меня в депутатскую столовую. Мы прошли по бесчисленному количеству широких коридоров; я заметил любопытную вещь — каждый из них был спроектирован таким образом, чтобы ни один депутат не ушибся, с максимальной безопасностью — мягкие стены, и даже потолок; в конце каждого коридора широкое окно из небьющегося стекла.

Кошкин повернулся ко мне и сказал:

— Одно такое окно стоит четверть миллиона долларов, — тут взгляд его упал на воротник моей рубахи, — кстати, обычно галстуки выдают сразу — ваш случай, пожалуй, исключение. Цвет галстука определяет партийную принадлежность, но они пока не решили, в какую именно партию вас следует определить.

— Они — это кто?

— Не знаю, никто не знает…

Его лицо вдруг стало серьезным и каким-то даже окаменевшим. Он словно бы давал мне понять, что я затронул нежелательную тему, и лучше было бы повернуть разговор в другое русло; сам-то он, скорее всего, не имел права это сделать — (в тот момент я был уверен, что Кошкин депутат). Мне казалось, если бы существовал некий депутатский кодекс (а может быть он уже и был создан — кто знает? Но с другой стороны я сам не могу понять, о чем конкретно говорю; какой кодекс?), в нем бы непременно появилась статья, запрещавшая это, ведь депутаты, по словам Кошкина, трудятся на благо государства, следовательно в идеале должны быть открыты русскому народу — да, да, прежде всего это касается их профессиональной деятельности, так что было бы странно, если бы их не заставляли правдиво и точно отвечать на любой вопрос, от кого бы он ни исходил — то есть я хочу сказать, на вопрос, исходящий от любого человека, живущего в нашей стране; в то же время, «открытость» — понятие растяжимое, причем настолько, что даже можно подумать и употребил я его здесь не совсем уместно; но нет, все-таки нет, мне кажется, по назначению употребил, так что это было бы ложное впечатление, будто есть здесь некая… впрочем, ладно, я вот еще о чем подумал — если некто заботится о депутатах до такой степени, что даже спроектировал коридоры с мягкими стенами, почему бы не разрешить им самим изменять тему разговора, а не ждать, пока это сделает собеседник? Зачем ущемлять их права, если только можно назвать это ущемлением? Здесь я вижу большое противоречие.

В общем-то мне кажется, что мои предположения о существовании запретов на уход от темы разговора изначально были необоснованными — ведь теперь, как я понимаю, я тоже депутат, следовательно, и мне нельзя будет уходить от темы. Но кому же тогда это сделать, если разговаривают два депутата, которые знают об этом запрете и у которых возникла такая ситуация, что нужно уйти от темы? Выходит, один загоняет другого в ловушку? Я сейчас в ловушке? Очень странно, нет, не может быть.

А что это могла бы быть за ловушка? Наказание, исключение из состава Государственной Думы — (то есть не сама ловушка, но последствия попадания в нее)? Я совсем запутался — не могу определить, что является ловушкой, а что — ее последствиями… На самом деле сейчас я пытаюсь осознать, чем грозило бы подобное нарушение кодекса, если он только существует? Ранее я сказал, что за его нарушение последовало бы исключение из депутатского состава, но теперь не уверен в очевидности этого, — может быть, с меня бы просто взяли штраф. В конце концов должен же учитываться тот факт, что нарушение не слишком серьезное! Хотя кому это решать — серьезное или не серьезное — уж точно не мне. Скорее всего, решать именно тем, о которых никто ничего не знает. А они-то уж могут мыслить совсем по-другому — серьезное воспринимать несерьезно (но это вряд ли), а несерьезное — серьезно. Либо все воспринимать серьезно, но тогда в подобной строгости, как мне кажется, не проявилось бы заботы о депутатах, той самой, которая наблюдалась в планировке коридоров и, говоря точнее, в мягких стенах — опять я к этому вернулся. Либо я рассуждаю неверно, либо забота этих неизвестных неглубока и сильно гипертрофирована.

Мне кажется, я уже зациклился на этих мыслях. Сам не понимаю, почему они одолевают меня, да еще в такой странной пропорции серьезного и несерьезного; я даже не могу определить эту пропорцию. Да, действительно существуют некие запреты, это очевидно. И исходят они от неких людей, о которых не знают даже те, кто должен знать. А кто не должен знать, тоже не знают, потому что они должны знать, но другое — и это предписали именно те, о ком никто не должен знать.

Теперь мне придется рискнуть и самому переменить тему разговора — надеюсь, никакого наказания за это не последует.

— Вы тоже депутат?

— Нет-нет. Разве вы не заметили, что на мне нет галстука?

Я невольно выдержал паузу, ибо почувствовал ошибочность своих прежних рассуждений и предположений. Потом все же задал следующий вопрос:

— Скажите, а почему депутаты находятся в столовой в такой час?

— Вы, должно быть, имеете в виду, что пять часов вечера — довольно позднее время для обеда. Вы еще не знакомы с нашими порядками — видите ли, депутаты большую часть времени проводят именно в столовой. Там же они и принимают законы, прерывая на это время свою трапезу, конечно, — с этими словами он остановился и толкнул большую железную дверь с зарешеченным окошком.

— Мы на месте? Мы прибыли? — спросил я осторожно.

— Да, проходите.

Обеденный стол был широким, во всю длину помещения, с белоснежной скатертью; депутаты ели и переговаривались, но акустического гула не было — его поедали мягкие стены, — даже звон посуды, казалось, застывал в плоской двумерности. В первый момент мне показалось, что все депутаты были похожи друг на друга, — вероятно, такой эффект создавался из-за одинаковой одежды — черных костюмов и белых рубах; между тем, галстуки действительно различались по цвету, и я подумал, что было бы очень забавно, если бы депутаты сами умели распознавать своих коллег только по цвету галстука — вернее, отличать однопартийцев от оппозиции; впрочем, мне кажется, не такого рода различение пришло мне на ум в первый момент, ибо я думал, скорее, о способности различить в условиях физической схожести; кстати, я предполагаю, схожесть была кажущейся, прежде всего, мне, и я бы не мог разграничить своих однопартийцев и неоднопартийцев, если бы принадлежал к какой-то партии, — еще не принадлежал, — ни даже отличить людей друг от друга. Но в первый момент мое сознание все же смогло выделить одного депутата, сидевшего за столом, почти на самой середине; оно выхватило его из вереницы многих, подобно руке, которая выхватывает одно звено цепи, разделяя остальное на два железных локона. Он что-то уронил в стакан с пивом, и теперь это что-то плескалось там, пытаясь ездить по ободу дна. Наверное, это была его вставная челюсть или нос, но нос был на месте, между двух покрасневших щек, так что я решил, что в стакане все-таки его челюсть или же второй нос, если он только у него был, либо же чужой нос. Депутат безуспешно пытался достать из стакана утраченную вещь — его пальцы были настолько толстые, что не пролезали внутрь. Наконец, он потерял терпение и, выпятив подбородок, склонился над стаканом и посмотрел на него с правого бока, пытался определить, как же ему лучше поступить, или же удостовериться, что его челюсть или второй нос все еще в стакане — не знаю точно, с какой целью склонился; его вытаращенные глаза несколько секунд смотрели сквозь округлую линзу-стакан двумя яростными блюдцами с серым дном — два дна, быть может, являлись зрачками, не знаю. Затем он резко выпрямился и обратился к своему соседу (между прочим, однопартийцу), за помощью, и мне показалось, что они обменялись носами.

— Сейчас я вас представлю, — шепнул мне на ухо Кошкин.

— Ну что вы, это лишнее, — смутился я.

— Нет, вы не поняли, это обязательная процедура, — глаза его блеснули.

От слова «процедура» мне стало немного не по себе, ибо я вспомнил те самые «процедуры», которые совершали надо мной в лечебнице.

Кошкин поднял руки вверх и затребовал минуту внимания. Многие прекратили есть и обратили к нему пристальные взгляды.

— Дорогие друзья! Все вы, без сомнения, знаете о безвременной кончине депутата Ларионова. Это был великий человек, да-да, великий, я не побоюсь этого слова. И теперь я с радостью готов сообщить вам, что ему нашлась достойная замена…

Когда церемония представления была закончена, мы с Кошкиным сели за стол. Я заметил, что сразу после его речи, депутаты потеряли ко мне всякий интерес и продолжили обед. Нет, я вовсе не был опечален этим обстоятельством, просто мне показалось это несколько неестественным. С другой стороны, я только что увидел или думал, что увидел, как двое депутатов обменялись носами. Либо мне это померещилось, либо обмен носами для них обычная процедура — уж больно непринужденно было это проделано. Между тем, я не стал спрашивать Кошкина о носах — вдруг все-таки это была галлюцинация — но сказал о неестественности невнимания ко мне.

— Ничего удивительного, ведь депутаты разговаривают в основном о политике.

— Так что же?

— Как они будут с вами что-то обсуждать, если вам еще не выдали галстук, не определили вашу партийную принадлежность. У каждой партии собственные тайны. Если вы, так сказать, «свой», то вам их откроют, а если нет, то сами понимаете. Манера общения со «своими» и с «чужими» также отличается.

— Манера?

— Конечно. И сейчас я говорю уже не о конспирации, но об этикете. Например, во время обеда депутат может попросить только своего однопартийца подать некое блюдо, если оно располагается далеко от него, и сам он не в состоянии дотянуться. Когда находишься за пределами столовой, с оппозицией можно пить только слабоалкогольные напитки… Сегодня вечером или завтра утром я дам вам одно партийное издание, в котором подробно об этом рассказано. Вы обязаны изучить его.

— Чтобы не попасть впросак.

— Вот именно.

Я огляделся по сторонам. Теперь, сидя за столом, я мог найти физические различия в этих людях, более того, мне казалось очень странным, что в первый момент депутаты представились мне почти одинаковыми — видимо, я, что называется, смотрел не с того ракурса; вот лицо чрезмерно слащавое и сравнительно молодое, вот старое, посиневшее, испитое, а вот и толстое, похожее на умирающую луну… депутаты, чавкая и звеня приборами, переговаривались вполголоса; галстуки на их шеях были трех разных цветов — красного, синего и желтого.

— А избрание президента? Как я понял, у депутатов есть некие полномочия относительно этого.

— Я понимаю, почему вы так решили. Агитационные листовки… именно благодаря им вы попали сюда.

— Да, и я заключил, что депутаты должны иметь отношение к избирательной компании. Разве я ошибаюсь?

— Ошибаетесь, — Кошкин кивнул и стал накладывать себе еду, — не депутаты имеют отношения к избирательной компании, но они.

— Те, о ком никто ничего не знает, лобби?

— Точно.

— А есть еще какой-нибудь кандидат, кроме N.?

— Нет. А зачем второй? Все равно победа достанется N.

— И все это знают?

— Ну, народ, может быть, еще и не знает, но зачем его обманывать вторым кандидатом? Надо заранее намекнуть, что выиграет N. Но нельзя ни в коем случае просто выйти и сказать в лоб, что президент уже известен. Люди почувствуют себя бесправными и тогда велика вероятность конфликта. Смута — когда новый президент еще не выбран, а старого уже нет, ибо, как вы знаете, его настигла смерть от пневмонии, — грозит именно этим, и нам необходимо предотвратить подобное развитие событий. Вы понимаете, к чему я клоню?

— Пожалуй. Если допустить правдоподобный обман, то второй, более наглый и крупный сразу выплывет наружу.

— Точно.

— Ну а как же честь, патриотизм? — спросил я.

— Забудьте о них, — Кошкин говорил нечетко, рот его был набит едой, — политика не имеет к этому никакого отношения. Она даже исключает эти две вещи.

Я вздохнул:

— Стало быть, новым президентом изберут только N. и никого другого.

— Совершенно верно. Другое дело, что самого N. еще не выбрали.

— То есть как? — я уставился на Кошкина.

— Они еще не выбрали N… Это произойдет на днях. Да-да… возможно даже завтра, но вряд ли… скорее послезавтра.

— Они выбирают президента из народа?

— Нет.

— А откуда же?

— Из депутатского состава.

— Выходит, они могут выбрать меня? — я вытаращил глаза.

— Вполне возможно.

Полминуты я не мог вымолвить ни слова.

— Но… по какой системе они определяют N.?

— Этого никто не знает. Могу сказать точно лишь одно — она отличается от той, по которой депутаты выбрали вас.

Последовала пауза.

— А где происходит принятие законов? — задал я следующий вопрос.

— Здесь же.

— В столовой?

— Да. Я уже говорил вам. Вы забыли? Депутаты проводят здесь почти все время, иногда даже остаются ночевать.

— А как же их семьи?

— Да никак. Они изолированы от семей. Ничто не должно отвлекать от государственных дел.

Я был заинтригован его словами и уже хотел сам обратиться к какому-нибудь депутату, однако в последний момент передумал, — тот мог разволноваться, что я разговариваю с ним без галстука, и заставить меня обменяться с ним носом — возможно, такое необычное действие, если оно мне только не померещилось, являлось именно свидетельством волнения (депутат, что-то потерявший в стакане был очень взволнован), — так что я решил не испытывать судьбу. Я боялся, что не получу свой нос обратно.

— Если депутаты остаются на ночь не в столовой, то куда они идут?

— В свои номера.

— А мой номер уже приготовлен?

— Конечно.

Мы помолчали еще некоторое время. Потом я спросил:

— Кажется, вы сказали, что депутаты не имеют никакого отношения к избранию N.

— Совершенно никакого.

— Тогда почему они выбрали меня именно из-за агитационных листовок?

— Не забывайте, что будущий N. сейчас среди них. Поэтому они интересуются всем этим. Разумеется, в другой год на вас бы не обратили никакого внимания.

— В другой год и не было бы никаких листовок, — заметил я.

— Верно.

Я попросил его:

— Расскажите мне подробнее о принятии законов.

— Зачем?

— Как зачем? Мне казалось, я должен знать.

— Вы сами все увидите, но чуть позже.

— Сегодня?

— Нет, возможно завтра. Если только депутаты решат принимать закон завтра.

— А какой на очереди?

— Земельный кодекс.

— И я уже буду участвовать в голосовании?

— Если вам выдадут галстук, то да, будете, — отвечал Кошкин, — кстати, меня очень радует ваш энтузиазм. Другие новички мнутся от неуверенности в себе. А с вами ничего подобного не происходит. Это просто отлично.

— Спасибо, — я обратил внимание, что большинство депутатов уже ничего не ели, а только пили вино, водку и пиво. Более того, многие из них находились в весьма нетрезвом состоянии.

— Они выбрали меня, но продолжают игнорировать.

— Я же сказал, у вас нет галстука.

— И все равно. Неужели без него я им нисколько не интересен?

— Нисколько. Ибо вы еще не политик. Вы им станете, и они вам проходу не дадут.

— А как же мои человеческие качества? Они никого не волнуют?

— Может быть они и волновали кого-то, когда вы были в народе, но только не депутатов. Зачем им ваши человеческие качества? Сами посудите.

Я не нашелся, что на это ответить.

Кошкин налил себе и мне по целому стакану водки.

— Зачем это? — спросил я.

— Как так? Здесь без этого нельзя. Особенно, когда начинаешь думать, кому какие полномочия принадлежат, кто кого избирает и по какой системе это делается. Пришло время выпить за ваше прибытие, — он подмигнул мне, — не надо говорить, что вы не пьете.

— Я и не говорил.

— Мы наводили справки на этот счет.

— В самом деле? Зачем?

Я взял стакан. Мы чокнулись и одновременно выпили. Кошкин крякнул, ничем не стал заедать, но продолжал смотреть на меня.

Я немного заел и спросил:

— Сейчас в столовой все депутаты?

— Да.

— Я думал, их должно быть больше.

— Сколько?

— 450.

Кошкин шумно расхохотался. Он смеялся так заразительно, что и я вслед за ним стал смеяться. Между тем, наше окружение по-прежнему нас не замечало, будто мы были какие-то отверженные или прокаженные. Депутаты общались исключительно между собой, на пониженных тонах, — я подозревал, что обычно они себя так не ведут, но теперь среди них был чужак. Пили они тоже потихоньку.

— Что смешного? — спросил я.

Глаза Кошкина заблистали.

— Откуда вы взяли эту цифру?

— Мне казалось, так написано в Конституции, — произнес я удивленно, но скорее тоном плаксивого ребенка, нежели человека, больного тем, от чего меня вылечили в психбольнице. Ах, ну да, меня ведь уже вылечили, так почему бы мне не стать плаксивым ребенком? Не знаю. Лучше пока прекратить думать, а то такие мысли лезут в голову, что диву даешься! Отвлекает от разговора, между прочим.

— Забудьте о Конституции, — он подмигнул мне, — плюньте на нее, она в России никогда ничего не значила и не значит. Посудите сами, зачем нам столько депутатов — целых четыреста пятьдесят. Это неразумно. Полномочия распределены так необычно и сложно, что мы непременно бы запутались. Нужно, чтобы власть была в руках немногих — так гораздо выгоднее, поверьте! — он ничего не стеснялся и говорил абсолютно открыто. Да и с чего бы ему было стесняться общеизвестных вещей?

— Так сколько всего депутатов?

— На четыреста меньше.

— Пятьдесят?

— Да, пятьдесят.

— И они все здесь?

— И они все здесь.

— Зачем тогда понадобился я, если вы так стремитесь уменьшить число депутатов? — алкоголь благотворно действовал на мой рассудок — я задавал дотошные логичные вопросы.

Кошкин в ответ хитро прищурился, сначала вроде что-то хотел сказать, но потом, очевидно, передумал. Да, именно такое создалось у меня впечатление.

Я повторил вопрос.

Он предложил еще выпить. Я согласился и более решил не поднимать тему моего здесь появления — все равно я не смог бы ничего выяснить.

Я снова огляделся. Некоторые депутаты уже отключились — спали, положив головы на тарелки, иные, более крепкие, еще находились в сознании, но еле ворочали языком.

С кухни доносился неприятный запах больничной еды — совсем не той, которая находилась на столе перед нами; деревянная дверь за моей спиной была закрыта, однако я слышал приглушенные голоса поваров. Я знал, что они в белых халатах.

IV

Как ни пытаюсь, не могу вспомнить, чем закончился тот день. Я часто многое забываю, а здесь еще сыграло свою роль n-ное количество стаканов водки, которые я опорожнил.

Проснулся я в незнакомой комнате и некоторое время не мог понять, где нахожусь. Мягкие стены и мягкий потолок, очень высокий; окно, солнечный свет. Кровать широкая, но неудобная — не знаю, почему, но мне было некомфортно в ней лежать. Точнее, мне было некомфортно в ней проснуться — так отреагировал мой мозг. А когда он спал ему (или нам) было, должно быть, все равно, ибо он не просыпался, и я не просыпался. С другой стороны я слышал, что во время сна в нас бодрствуют некие частички организма — «ночные сторожа», сменяющие мозг на несколько часов. Вот им-то и могло быть некомфортно во время самого сна, а утром они передали мозгу об этом; в результате он мог сильно опечалиться, но не сказать мне — он бережет своего хозяина. Напрасно — мне всегда казалось, что это я должен беречь его. В результате получилась интересная вещь (если только «ночные сторожа» передали мозгу о дискомфорте) — мозг как будто просыпался ночью без моего ведома, ведь он знал, что «ночным сторожам» было некомфортно. Если бы я не имел представления о существовании «ночных сторожей», то непременно так бы и подумал — о бодрствовании моего мозга отдельно от меня. С другой стороны, мои рассуждения все-таки не совсем верные, ибо я забыл об ощущениях самого моего тела целиком — или, может быть, не целиком, но тех частей его, которые не относились к «ночным сторожам», обладали физической автономией от них. Мне кажется, когда я проснулся, сигнал о дискомфорте получили, прежде всего, именно они. Затем уже они передали это моему мозгу. В то же время, «ночные сторожа» знали обо всех неудобствах, ибо они натерпелись за время сна. В результате, могло получиться так, что они направились сообщить об этом мозгу, но остановились на полпути — увидели другие части тела, только что проснувшиеся, мучимые тревогой, и собиравшиеся сделать то же самое, и решили, их участия — «сторожей» — не требуется. Или только что проснувшиеся части тела мучимые тревогой, направились сообщать мозгу о дискомфорте, но остановились на полпути — увидели «ночных сторожей», которые собирались сделать то же самое, и решили, их участия — только что проснувшихся частей тела — не требуется. Таковы были две версии, две очередности, которые, в принципе, должны были заканчиваться одинаковой реакцией моего мозга.

Тут только я сообразил, что, по всей видимости, нахожусь в депутатском номере. Это Кошкин отвел меня сюда? Или нет? Мне казалось, вчера он выпил лишнего, так же как и я, и ничего не соображал. Интересно, почему мы не остались в столовой, ведь, насколько я понял, это обычная практика.

Мои размышления были прерваны, ибо в номер вошел Кошкин. Он улыбался, но явно через силу — давали о себе знать события вчерашнего дня. Через его локоть был перекинут галстук синего цвета.

— Доброе утро. Это мой?

— Приветствую. Да, ваш. Теперь вы депутат в полном смысле этого слова. Наденьте рубаху и повяжите его.

— Он синий, что это означает?

— Партия либералов, — ответил Кошкин и повторил, — наденьте рубаху и галстук. Сейчас я объясню, каких взглядов вы должны придерживаться и за что выступать.

— Хорошо, — я кивнул в ответ, — а после мы пойдем завтракать?

— Да.

— Опять в столовую?

— Совершенно верно. Кстати… отлично вчера выпили.

Я неопределенно пожал плечами. Я вспомнил слова Кошкина о том, что перед тем, как меня избрать, депутаты специально интересовались, употребляю ли я спиртное. Мне почему-то стало не по себе. До того, как попасть в психбольницу, я действительно много пил.

Я надел рубаху и, стоя у зеркала, повязал галстук.

Кошкин сказал мне:

— Приготовьтесь к тому, что теперь к вам будут подходить депутаты и задавать разные вопросы о политике. С оппозицией ведите себя сдержаннее. Кстати, я принес вам обещанную книгу, партийное издание об этикете, — он протянул мне небольшую книгу синего цвета, в мягком переплете, — изучите это позже, а пока я поясню вам главные вещи…

— Да, скажите мне…

— Что сказать?

— Какие именно вопросы о политике мне могут быть заданы и что я должен отвечать?

— Глава вашего блока, депутат Ж., собирается расклеить у себя в номере пять тысяч фотографий, на которых изображен он сам, обклеить ими все стены. Вас обязательно спросят, что вы думаете об этом.

— И мне ответить, что я полностью его поддерживаю?

— Так лучше всего, да, — сказал Кошкин, кивая.

— А как насчет законов, Земельного кодекса?

— Что насчет него?

— Меня могут спросить о нем? Какую позицию я занимаю или…

— Очень вряд ли, нет-нет, совсем так не думаю, что вас могут спросить об этом.

— Но почему? — осведомился я удивленно, — сегодня не состоится его принятие?

— Состоится. И о самом этом событии говорят довольно много.

— Тогда… нет, я решительно не понимаю…

Кошкин сел на мою кровать и пустился в разглагольствования:

— Вы еще не были ни на одном принятии закона. Поэтому и задаете такие нелепые вопросы. Но это ничего, сегодня вы многое поймете. А если нет, то понимание придет со временем…

Пока он говорил, я успел почистить зубы, надеть брюки и пиджак.

— Итак, я готов.

— Вы отлично выглядите, у вас очень представительный вид. Такой и должен быть у человека, которому предстоит вершить судьбами Родины.

Когда мы вышли из номера, Кошкин сказал:

— Вчера вы, должно быть заметили, что на всех депутатах галстуки трех разных цветов. Конечно, красные галстуки — это коммунисты. А желтые — демократы. Но демократов немного, всего девять человек, и они не очень хитрые. Более всего вам следует опасаться коммунистов.

— Но почему меня сделали либералом? Какими критериями руководствовались те, о ком никто ничего не знает?

— Не имею представления. Может быть, дело здесь в психологическом портрете. Но я слышал, что бывает по-другому — депутату выдают галстук, что называется, наобум и наблюдают, как он справляется со своими партийными делами. Если неудовлетворительно, то его отправляют в другую партию.

— И вы думаете, мой случай относится именно ко второму варианту?

— Нет, если честно. Ибо тогда они выдали бы вам галстук в первый же день.

— Но они этого не сделали. Значит, дело в психологическом портрете.

— Я назвал это так, но… — Кошкин запнулся.

Я посмотрел на него.

— Но что?

— Я точно не знаю, что я имел в виду. А может быть причина кроется в неких обстоятельствах вашей жизни, прошлого.

— Как вы получили этот галстук? Кто вам его передал?

В ответ на мой вопрос Кошкин сделал каменное лицо, как в первый день, когда мы шли с ним обедать, и я понял, что снова затронул непозволительную тему.

В следующий момент мы вошли в столовую.

Реакция на мое появление была уже совсем иной; депутаты, находившиеся в этот момент в столовой (было их человек тридцать — еще не все), вставали со своих мест, подходили, представлялись. «Очень приятно», — говорил я в ответ и прибавлял свое имя отчество, а иногда чужое, — это было все равно, ибо на содержательную часть повторного знакомства, мало кто обращал внимание. В какой-то момент я принял решение называть каждому новому депутату то самое имя отчество, которое сказал мне прошлый депутат. Так я и сделал, и никто ровно ничего не заметил.

Когда церемония была окончена, мы с Кошкиным сели на свои вчерашние места и принялись завтракать.

— Скоро я перестану опекать вас, — сказал он.

Я нахмурился:

— Мне так кажется, я пока без вас не справлюсь.

Он пожал плечами:

— Все равно, мои обязанности относительно вас постепенно приходят к концу. Помните, вчера я говорил вам, что депутаты разговаривают только о политике?

— Что-то такое припоминаю, да.

Он понизил голос почти до шепота, чему я очень удивился, ибо он никогда доселе так не делал:

— Вчера они вели себя так, будто среди них чужак — собственно, вы и были чужаком. Но приготовьтесь, что сейчас вам зададут разные вопросы.

— Вы уже предупредили, да.

— Общий совет — не отвечайте необдуманно, ибо вас могут подловить.

— Даже свои?

— Чего только здесь не случается!..

— Меня зовут Петр Борисович К., — депутат, сидевший справа, обернулся и сверлил меня взглядом. Я посмотрел на его галстук. Красный. Что это означало? Я уже забыл; я только мог точно сказать, что это не мой однопартиец. Стоп, как это немой? Он же умел разговаривать, совсем я запутался, черт возьми! Нет-нет, я хотел сказать, что это неоднопартиец по отношению ко мне, ибо у нас были галстуки разного цвета, а немой он или нет, — теперь и это было загадкой для меня, ибо я только что помнил, но внезапно забыл значение этого слова, — вы запомнили мое имя, когда я представлялся? Если нет, не беда. Вы уже слышали о Земельном кодексе?

— Да, сегодня будут принимать закон, ведь так? Но мне ни слова не сказали о самом процессе, как он протекает. Господин Кошкин…

— Я понимаю. Вы сами все увидите. Совсем скоро.

— Это меня интригует.

— Процедура очень серьезная, — заметил депутат, — очень. Мы не можем совершить ни единой ошибки… вы не хотите выпить?

— Не откажусь.

Он налил мне вина.

— Закон очень важен, особенно если учесть те отношения в обществе, которые он регулирует. Это ведь Земельный кодекс! Земельный, а не какой-нибудь еще! Русский народ думает, что мы здесь ничем не занимается, только расхищаем государственную казну, но нет, нет, мы стараемся, — на ресницах Петра Борисовича повисли слезы. У него был вид маленького ребенка, который строил крепость из пластмассовых кубиков, но ничего не получалось, каждый раз, когда он доходил почти до самого конца, постройка рушилась. Боже, этот человек вовсе не походил на «опасного» коммуниста, о которых говорил Кошкин!

— Когда будет известен N.?

— Завтра.

Я посмотрел на К.

— Это уже точно?

— Ничего нельзя сказать точно, когда дело касается тех, о ком никто не знает ничего. Но как бы там ни было ходят подобные слухи. Смуту необходимо преодолеть как можно быстрее.

— Но кто источник этих слухов?

— Сложно определить его теперь.

— Где обитают закулисные лобби, те, о ком никто ничего не знает?

— Мы не смогли это выяснить.

— А пытались?

— Ну… — по его лицу я мог сразу определить, что нет, не пытались.

— Может быть кончина депутата Ларионова была как-то с этим связана?

— Если честно, мне ничего об этом неизвестно. Вам следует спросить либо господина Кошкина, либо вашего однопартийца.

— Стало быть, Ларионов был либералом?

— Именно.

— От чего он умер?

— От того же самого, что и все остальные.

— Кто это, «все остальные»?

— Их было много, всех и не упомнить.

— От чего… — я запнулся, ибо внезапно меня озарила догадка, — уж не от этого ли все они умерли? — я кивнул на стакан с вином.

— Именно от этого. От чего же еще? Но мы не можем прекратить, да и зачем? Мы должны быть близки русскому народу.

— Стало быть, и экс-президент умер от того же самого?

— Конечно.

— А версия о пневмонии просто прикрытие, — произнес я утвердительно.

— Да, прикрытие, но не в России, а за рубежом. Русский народ, конечно, знает, как все было. С чего бы ему не знать? Это, можно сказать, происходило на его глазах!

— И вы думаете, народ уважает все, что здесь творится?

— В какой-то степени да, уважает. Мы заранее предполагали возможное недоверие к законам, которые мы примем, и придумали эту уловку с алкоголем; она не имела и не имеет особенного результата в доверии к законам, однако помогает нам здесь удержаться. По вашему лицу я вижу, что вы снова хотите возразить, высказаться в пользу нравственной политики, но это только подтверждает вашу неопытность. Я в Думе уже пять лет и за это время осознал, что политика и мораль несовместимы.

— Почему вы пришли к подобному заключению? Что мешает соединить эти два направления?

— Как же… разве вы не знаете? Некоторые депутаты… я подчеркиваю, не все, но некоторые, с трудом разбирают буквы, почти не умеют читать и писать!

— Но… почему депутаты выбирают в свои ряды именно таких людей? И они ли выбирают? Да, Кошкин говорил мне, что именно они, именно депутаты, однако из ваших слов и некоторого волнения я могу заключить, что Дума находится под давлением тех, о ком никто ничего не знает.

— Находится, конечно! А что касается моего волнения — да, я взволнован и не скрываю этого.

— Но по какой причине вы волнуетесь? Из-за Земельного Кодекса?

— Не столько из-за него, сколько из-за предстоящих выборов N.

— Но если в остальном депутаты независимы, то почему тогда мою партийную принадлежность определили те, о ком никто ничего не знает?

— Такова система сдержек и противовесов, разве вы не поняли? И никто не собирается отнимать у лобби эту власть. Кто они? Мы и представления не имеем. Порой, на некоторых из нас накатывает апатия, возникает желание вырваться отсюда на свободу, однако мы здесь как в ловушке — ни одно окно не открывается. С другой же стороны, зачем куда-то бежать, тем более, апатия проходит сама собой? Словом, не так уж и плохо быть в ловушке!

— Не так плохо?!

— Именно. Когда пьешь, забываешь обо всем, — с этими словами он залпом осушил стакан с вином.

— Стало быть, и русский народ в ловушке?

— Стало быть.

Мы некоторое время помолчали.

— А вы сильно отличаетесь от других депутатов. Быть может потому, что вы здесь только второй день.

— Неужели я не могу просто попросить выпустить меня отсюда?

— Кого?

— Кошкина, например.

— Он пешка, ничего не решает в большой игре. Правда, Кошкин? Скажите, что вы пешка, и не более того.

— Совершенно верно, — отвечал Кошкин. До этого момента он ни разу не вмешался в наш разговор и сидел, слабо ковыряя вилкой в полупустой тарелке. Я бы сказал, на него вдруг накатила странного рода меланхолия.

— Но где, где находятся эти лобби? В этом здании? Или где-то еще?

— Не знаю, совершенно не могу сказать, — отвечал К.

— Нет, я не понимаю, решительно не понимаю! Это сумасшедший дом какой-то! Меня выписали из одного, и теперь я попал в другой!

Мы поговорили еще немного, и я все более и более удивлялся.

Через час, когда я вышел в коридор, у меня состоялся разговор с двумя однопартийцами, которые сами подошли ко мне. Одного звали Петр Иванович, другого — Иван Петрович. Я стал расспрашивать их о том, почему депутаты выбрали меня из народа. Эти говорили мне уже совсем иное — будто именно те, о ком никто ничего не знает, выбирают членов Государственной Думы. Они же выберут и N.

— Но К. сказал мне обратное.

— Относительно избрания депутатов? — уточнил Петр Иванович.

— Да. И Кошкин тоже.

— Вам не следовало слушать К., он оппозиционер, — сказал Петр Иванович, — а что касается Кошкина… этот человек, как вы уже поняли, имеет некоторое отношение к закулисному лобби — от него мы получаем указания и некоторую информацию. Но работает он на них, а не на нас, и следовательно, старается сделать таким образом, чтобы в Думе создавался определенный микроклимат. Раз он сказал вам, будто выбрали вас именно депутаты, значит лоббистам выгоднее, чтобы вы так считали.

— Но почему им это выгоднее. Я ровно ничего не понимаю! А избрание N.? Что вы знаете об этом? Я слышал, им станет некто из депутатского состава.

— Это верно, — тут уже Иван Петрович вступил в разговор.

— Есть хоть какие-то предположения о том, кто это будет?

— Мы сами задаемся этим вопросом. Но завтра все выяснится, и мы снова будем жить спокойно.

Его последняя фраза меня насторожила — создалось такое впечатление, будто он не имел в виду этим своим «жить спокойно» скорое окончание смуты, но что-то еще, однако я более не стал расспрашивать, ибо почувствовал бесплодность всех стараний хоть что-то понять и выяснить. Голова моя кружилась, ее словно бы ворочали из стороны в сторону черные когтистые лапы неизвестности, вращались передо мной, зажимая в корявых пальцах предметы и тайные взаимосвязи, запускали странные мысли, которые я даже не мог выразить словами.

Мы вернулись в столовую. Пришло время принятия закона. Кошкин раздал ручки, после чего положил перед одним из депутатов стопку белоснежных листов бумаги и зачем-то толковый словарь. Поначалу я подумал, что этот словарь предназначался тем, кто плохо читал и писал, и вообще малообразован, — так сказать, для разъяснения некоторых непонятных слов, которые должны были каким-нибудь образом появиться в будущем тексте Земельного Кодекса, но я ошибся. (Между тем, я был удивлен еще одному обстоятельству — текст закона (самого кодекса) до сих пор еще не был составлен. Да-да, выходило так, что мы должны были прямо сейчас написать его.).

Кошкин сказал:

— Уважаемые депутаты! Исходное словосочетание, из которого вы должны исходить, — «Земельный кодекс». Собственно, по названию закона.

В тот же момент депутат, которому отдали словарь, порылся в книге и сказал:

— Вот оно, определение слова «земельный». Зачитываю: «относящийся к землевладению и земледелию», — с этими словами он написал эти пять слов на листе бумаги, после чего передал стопку и словарь другому депутату, который тут же приступил к поиску определения слова «кодекс». Найдя его в словаре, он зачитал:

— Свод законов, — и присоединил это к первым пяти словам. Получилось: «Относящийся к землевладению и земледелию свод законов».

Следующие семь депутатов искали в словаре каждое слово из этой фразы. В результате получилось: «Имеющий касательство к чему-нибудь, предлог, обозначающий направление в сторону чего-нибудь, владению землей на правах частной собственности, одиночный или повторяющийся союз, соединяющий однородные члены предложения, а также части сложносочиненного предложения, обработке земли с целью выращивания сельскохозяйственных растений сведенные в одно целое и расположенные в известном порядке сведения, материалы, тексты постановлений государственной власти, нормативных актов, принятых государственной властью, установленных государственной властью общеобязательных правил». Чтобы составить это предложение потребовалось минут десять, не меньше, после чего начали искать в словаре каждое новое слово из полученных.

Я наклонился к своему соседу (на нем был желтый галстук… что это означало? Кажется, демократ. Точно, я в этом уверен) и сказал:

— Думаю, было бы гораздо удобнее, если бы у всех были словари.

— Да, конечно, — он энергично закивал в ответ, и вдруг голова его отвалилась и покатилась по полу. Никакой крови при этом не было. Я не мог вымолвить ни слова от удивления, но, между тем, удивлен я был вовсе не тому, что увидел отвалившуюся голову, ибо уже знал, что это галлюцинация (в то время, когда еще пребывал в лечебнице, я как-то целый день мучился от такого странного видения — мне казалось, что у каждого санитара отваливалась голова, если я только пытался с ним заговаривать), — гораздо более меня заботило то, что мой мозг снова посещали эти опасные видения, они были громом среди ясного неба. По всей видимости, я так и не вылечился в психбольнице. Получалось, что и обмен носами, который я увидел раньше, также являлся галлюцинацией. Остановившись в двух метрах от хозяина, голова сказала:

— Но государственный бюджет, который был принят в этом году, не рассчитан на развитие образования в стране. Школам не хватает учебников, а Государственной Думе — словарей. Ведь для нас это все равно, что учебник, вы же видите. Получилось купить только один, мы им очень дорожим.

— Выходит, мы сами роем себе могилу?

— Разумеется! И не только мы.

— Но кто еще?

— Да все русские, — с этими словами голова какими-то внутренними мышцами или, быть может, извилинами снова заставила себя катиться по полу, на этот раз уже в направлении хозяина. Я решил помочь ей, поднял и водрузил обратно на плечи демократа.

— Но ведь это страшно! Это как бы наш менталитет такой! И вы, признаете здесь его, однако с той лишь целью, чтобы не казаться далеким от народа, чтобы удержаться в Думе. Слова не превращаются в дело. И пьете вы тоже для того, чтобы на кого-то походить.

— И что дальше?

— Почему бы не составить законы, которые действовали бы для всех, а не только…

— Это нереально. Пожалуй, даже легче стать тем, о ком никто ничего не знает, а это практически невозможно, ибо их коллектив — монополия неизвестности.

Его слова поставили меня в тупик. Порыв тотчас же прошел. Я почувствовал, как меня постепенно охватывает то самое состояние смерти и сумасшествия, которое владело мной во время заточения в лечебнице. Боже, где я нахожусь? Куда попал?

Кропотливая работа над Земельным Кодексом продолжалась до позднего вечера. Мы прерывались только на время обеда и ужина.

Около одиннадцати Кошкин сказал, что закон принят, — к тому моменту было исписано порядка ста пятидесяти страниц. Он забрал текст и вышел из столовой.

Многие депутаты так устали, что решили остаться в столовой, — до номера было уже не дойти. Я все же кое-как дополз до своей комнаты. У меня жутко болели руки и глаза, в которых я снова чувствовал песок.

V

Ночь. Я проснулся от мыслей, разраставшихся в голове.

Жизнь.

Реальная действительность.

Действительно существующая, не воображаемая объективность мира во всем многообразии его связей.

Истинно наличествующая, имеющая место, не представленная мысленно связанность с внешними условиями совокупности всех форм материи в земном пространстве предлог, употребляющийся при обозначении места, направления куда-нибудь или нахождения где-нибудь в полном, без изъятия существовании во многих видах и формах принадлежащих ему отношений взаимной зависимости, общности…

Громоздкие словесные коллизии разрастались в моей голове — поток делился на два рукава, каждый из этих рукавов — на несколько ручьев, каждый ручей — на множество ручейков, каждый ручеек — на бесчисленное количество струек. Лишние мысли.

Я болен? Санитары из лечебницы отвечали на этот вопрос утвердительно. Но я выздоровел, вышел из нее! А может быть, я вышел, но не выздоровел? Или выздоровел, но не вышел? Какая разница, я не мог рассуждать об этом долго, была вероятность, что я совсем запутаюсь, и не приду к сути, не отделю зерно от плевел, которые отягощали мою голову. И количество плевел будет все более и более увеличиваться, объем их окажется в итоге гораздо большим, чем один абзац, но достигнет нескольких страниц, десятков страниц, сотен… Придет время, когда фразу придется разбивать на несколько томов. И все эти тома можно будет заменить на одно единственное слово — «жизнь», — такое простое и понятное.

Нет, неслучайно мою голову посетило это слово. Оно разрасталось, заполняло пространство мозга, бессмысленно увеличивалось в размерах, ворочалось серым бесформенным нечто… Не так ли и мы существуем, заполняя пустое пространство бытия бессмысленной суетой и шелухой? Мы уверены, что без этого никак не обойтись, что именно так и надо жить, что эта суета, на самом деле, имеет великую цель, к которой мы стремимся. И, между тем, умираем, так и не достигнув ее, так и не сфокусировав перед собой и другими.

В моем воображении родилась фигура, она еще не обрела очертаний, однако я уже знал, чем она окажется, вернее кем. Человеком, конечно же. Он двигался вдоль дороги, которая пока не существовала, но скоро должна была появиться откуда-то из глубин моего подсознания. Я знал, куда идет этот человек, по отношению к чему он совершает некие ритмичные телодвижения, которые повторялись изо дня в день. Знал, но меня интересовало не это. Его ноги работали так размеренно, что казалось, будто они ускоряются с каждой секундой, более того сливаются в размытый центрифугирующий сектор. Правая рука сжимала квадратную сумку, доверху набитую железными приборами, которые странно скрежетали по поверхности моей черепной коробки. Через секунду-другую ходьба его распалась на два полупустых восприятия действительности, а они, в свою очередь, превратились в раздвоенное и бессмысленно хохочущее чудовище. Оно клонилось вниз, грозя земле громадной фантастической тенью, клевало застывающий воздух. Тень над миром сменяла лишние мысли, между тем, эта тень ими же и являлась. Бр-р-р… мысли и видения расползались, лезли в полуприкрытые глаза, щекотали роговицу, которая, казалось, увеличивалась в размерах и давила на пространство комнаты. Воздух сопротивлялся, ему уже некуда было деваться, он пытался убежать, ускользнуть, однако безуспешно — окна были плотно закрыты, между входной дверью и полом не просматривалось ни единой щелочки. Я сделал вдох. Я был спасен и воздух тоже спасен, снова жизнь и снова дыхание…

Откуда ни возьмись за окном материализовались деревья, тени их старались проникнуть в комнату, но, ударяясь о стекло, выбивали лишь искры лунного света. При этом луна еще не взошла, и кучевые облака цвета маренго, не желая перемешиваться с туманом земли и тусклым молочным светом уличных фонарей, соединялись на небе тяжелым занавесом.

И снова мое воображение нарисовало человеческую фигуру, двигавшуюся вперед. Казалось, мимо нее скользили все новые и новые постройки, деревья, ограды, а на самом деле это память была коротка и обманывала восприятие, такое легковерное и нечеткое. И дорога, по которой шел человек, вовсе не являлась прямой, ибо конец ее совпадал с началом.

Но вот он остановился. Он у цели, к которой двигался и которую, в то же время, несколько раз проходил мимо, потому что ему необходимо было сделать еще несколько кругов, установленных общественными предписаниями. Некая постройка теперь расплывалась перед ним синим пятном. (Пусть это будет место его работы — все равно.) Завтра он повторит то же самое и будет считать, что в его однообразных действиях есть какой-то смысл.

Я знал, через несколько секунд синее пятно начнет пожирать его, сначала пропадут голова и руки, а затем все остальное.

VI

Рано утром, в девять часов меня разбудил Кошкин, и сказал, что я избран N.

— Не может быть! — я протер глаза.

— Да-да, вы будущий президент России. Вас искали и теперь нашли. Смута закончена. Однако… прежде чем вас изберут, вам необходимо дойти до определенной кондиции.

— Какой еще кондиции?

— Я об этом, — Кошкин поднял над головой сумку, которая все это время стояла на полу. В ней что-то звякнуло. Конечно, я сразу догадался что!

— Это водка?

— Разумеется. Три бутылки. Вам на весь день. В столовую теперь лучше не ходить. И кстати, отдайте свой галстук. Где он?

Я слабо указал в сторону окна. Возле него стоял дубовый стул, на котором висели мои вещи.

Кошкин взял галстук.

— Через час одна бутылка должна быть выпита. Я приду и проверю, — у него был такой тон, что мне стало не по себе.

Он вышел из комнаты и через час вернулся. К тому моменту я выпил только половину.

— Что это такое? — глаза его гневно засверкали, — как вы смеете не выполнять свои президентские обязанности?

— Мне кажется, лучше было бы подумать о созыве правительства, — я говорил нечетко. Язык мой заплетался, а перед глазами простиралась горькая пелена.

— Какого еще правительства?!

Я сказал ему, что больше не хочу пить, и тогда он жестоко избил меня. Я понял, лучше подчиниться.

К вечеру я осилил-таки три бутылки. Все мои внутренности переворачивались, как дикие змеи. Я ничего не соображал? Еще как соображал! Я вот что думал и очень этому удивлялся — когда Кошкин меня избивал, у него было всего две руки. Куда подевалась третья? Ее ампутировали? Нет, непохоже. У меня ведь тоже две руки! Наверное, теперь у всех русских стало по две. Боже, это ведь так неудобно! Я, как будущий президент, думаю о социальной значимости этого явления — например, у милиционеров появится еще один повод не выполнять свои обязанности — не хватит рук, чтобы ловить преступников; врачи будут намеренно, но по неосторожности отправлять пациентов на тот свет — они и так этим грешат, а теперь и вовсе начнут по неосторожности, но намеренно, да еще в большем количестве. Это необходимо остановить! Я должен издать Указ, чтобы всем россиянам приделали третью руку. Побыстрей бы меня избрали!

Ночью меня несколько раз жестоко вырвало.

VII

В полдень следующего дня опять явился Кошкин. Он улыбался. В его руке снова была зажата сумка с тремя бутылками водки. Я повторил ему, что больше не хочу, и прибавил к этому отказ от президентства.

— Вы, кажется, дурить решили? Ну что ж, еще посмотрим, как вы запоете, — он щелкнул пальцами и в комнату вошли двое людей в белых халатах, которых я никогда раньше не видел, но догадался, что это повара из столовой. Как я ни сопротивлялся, они разжали мне зубы медицинскими инструментами и влили в глотку целую бутылку. Через некоторое время вторую и третью.

Кажется, я понял, почему они так поступают со мной — они считают, что это я украл у каждого из них третью руку. Господи, но я ведь этого не делал! Как мне сказать, как объяснить им, что я непричастен?

Вечером ко мне пришли какие-то старухи, они кричали последним адским криком, требовали пенсионных выплат; зажимая в своих измененно-искривленно-ревматических руках железные шкатулки, они все время повторяли, будто без пенсий они не могут варить варенье из мухоморов, не хватает ингредиентов. Кроме того, все плакались, что никак не обуздают собственные хватательные движения, отвлекающие их от железных завитушек, которыми украшена шкатулка.

Я заставил старух съесть шкатулки: первую — 28 раз, вторую — 27 и так далее до 28-й старухи, которая съела свою шкатулку только единожды. Именно так я окончательно установил, сколько же всего было старух — я подозревал, что их 28, но мне нужно было знать наверняка. После этого я посчитал, какую сумму надо было выделить на пенсии.

Я очень хотел, чтобы они, наконец, сварили варенье из мухоморов.

VIII

Сегодня меня опять заставили пить. Уходя, Кошкин сказал, что народ хочет видеть меня таким, что все это на пользу государству. Я так больше не могу!.. Я не верю ему, нет, нет! Боже мой! Это ли нужно России?

Короткометражный мультфильм о двух полостях

Дочь начинает плакать об умершей матери.

Это всего только карандашный рисунок на белом листе: туловище и голова двумерны; две руки-линии, две ноги-линии; шея-линия…

Она плачет сильно и долго, навзрыд, сотрясаясь, впрочем, только определенными частями рисунка: конвульсивно подергивается одна рука (правая) и одна нога (тоже правая), туловище то и дело изгибается в округлую скобу.

Это походит на различные деформации мертвого насекомого, когда по нему подолгу бьют молотком.

Хныканье истерическое, но низкое, гортанное; проходит минута, другая — в конце концов, это становится похожим на холерный кашель, сухой, непрекращающийся, до лопающихся сосудов в голове (которых не нарисовано).

Уголки экрана затираются черными треугольниками (как картина в картонной упаковке) — предвестие некоего исхода.

Тут шея дочери начинает постепенно набирать толщину, алеть. Черты детализуются, уплотняются — минута, и это уже настоящая женская шея, телесного цвета (тогда как остальное — все тот же примитивный детский рисунок), однако недолго шея сохраняет нормальный вид: с одного края образовываться шишковидный вырост, из которого вылупляется маленький человечек, состоящий совсем уже из одних черных палочек и точек.

Вскрытый изнутри вырост на шее дочери имеет теперь по краям рваные бумажные треугольники.

Дочь перестает кашлять и вытаскивает человечка из своей шеи; счастливо вскрикивает:

— Мама, ты жива!

Ее молитвы услышаны.

Просветление фильма

I

Анонс фильма он прочитал в телепрограмме:

«Несколько детей, играя среди заброшенных руин на окраине города, внезапно наталкиваются на старинную тайну, начинающую обретать новые, неизвестные доселе подробности, которые принимают для ребят едва ли не жизненно важное значение».

Тайна! Ему было десять лет, и ему страсть, как нравились тайны! А эта еще и такая, которая будоражит умы много веков…

………………………………………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………………………………

Между тем, кадр из фильма, помещенный возле анонса, вызвал у него небольшое разочарование — там было изображено мальчишеское лицо (видно, одного из детей, о которых было написано в анонсе); лоб наполовину прикрывали кучерявые волосы, верхняя часть шевелюры в кадр не вошла; подбородок снизу — тоже. Взгляд был отведен куда-то в сторону и ничего, в сущности, не выражал — быть может, это взгляд на собеседника за кадром, отпускающего короткую реплику, незначительную…

…Разочарование… позже он подумает, что если бы был взрослее, то, скорее всего, не придал бы этому кадру вообще никакого значения или просто расценил, как неудачное дополнение к анонсу.

Но тогда, по прочтении анонса, он ожидал чего-то большего… (это холодное лицо — никакой застывшей мимики, только левая бровь чуть отведена)… он ожидал, что кадр также будет отражать тайну (словно резюмируя фильм — не тот, который должны будут показывать; тот, который он предвосхищал воображением)…

Внизу анонса значились фамилии актеров, исполняющих главные роли и страна-производитель.

«Чехия? Какая еще Чехия? Разве там можно снять хороший фильм?»

Конечно, он понимал, что в Чехии тоже снимают какие-то фильмы, но… «разве они могут быть интересными?»

И тут он впервые усомнился в достоверности анонса — его охватила досада, очень непродолжительная. Прежнее разочарование вдруг как-то странно сошло на нет, — и он просто задавал вопросы, самому себе, про Чехию.

Фильм должны были показывать в середине следующего дня, и до этого времени в его голове так и продолжали вертеться одни и те же вопросы: «Чехия? Хороший фильм — в Чехии? Разве это возможно?» — вызывая смущение.

Впрочем, это не помешало ему заблаговременно предупредить своих родственников о фильме, который «страшно заинтересовал» его, фильме о старинной тайне, «которую, видно, все стараются разгадать, и никак не могут», бьются над разгадкой (будто бы даже и за пределами фильма), и когда он узнал, что во время транслирования собираются смотреть по другому каналу какую-то развлекательную передачу, потратил более двух часов на то, чтобы убедить уступить телевизор…

Подспудно его удивляла его собственная настойчивость, взявшаяся ни пойми откуда.

Когда он убеждал, уговаривал родственников, то, на какое-то время, напрочь забыл о фильме, — он просто упрашивал, умолял, запамятовав, зачем, собственно, это делает…

А потом, когда его уговоры, вконец, увенчались успехом, снова вернулось смущение и двоякое впечатление о фильме — с одной стороны, ему хотелось посмотреть фильм — о старинной тайне, с другой — ему не давало покоя, что фильм снят в Чехии…

Он досадовал.

II

На следующий день он стоит перед включенным телевизором; полувытянув руку, в которой зажат пульт.

Фильм должен начаться с минуты на минуту.

Последние секунды рекламного ролика… светлеет первая сцена фильма. Он различает солнечный диск, размытый (не то от пока еще не прояснившегося экрана, не то от неясного, облачного неба) — нарождающаяся заря над неясными, краетемными громадами… это…

«Руины? Как я мог забыть о руинах? Дети… играя среди заброшенных руин… — так было написано в анонсе, я совсем забыл, а ведь руины так подчеркивают тайну!..»

Старинная тайна?.. Чехия?.. — они как бы противостоят друг другу, со вчерашнего дня так и повелось, — и снова его начинает мучить смущение.

Но теперь еще эта новая мысль:

«Я забыл о руинах… Я совсем забыл о них! Я не придал им никакого значения — это так странно, неестественно!»

Он отводит взгляд и выключает телевизор…

III

Позже ему не будет давать покоя: почему он так тогда и не посмотрел фильм; почему внезапно выключил телевизор и направился из комнаты.

Этот вопрос будет время от времени всплывать в его мозгу — в течение жизни.

«Вероятно, когда на экране появилось изображение, у меня было точно такое лицо, как у того подростка на картинке возле анонса. Холодное, равнодушное… — как-то придет ему в голову; спустя десятки лет. — И именно поэтому я выключил телевизор… да-да, поэтому и только. Из-за выражения лица, которого не знал и не мог видеть со стороны. Оно возникло внезапно и не из-за чего, как посторонняя маска… Из-за выражения лица самого по себе, не вызванного детскими мыслями… не вызванного тогдашним смущением…

Это уже было не мое лицо, и я отвел взгляд от экрана, в сторону, — как на картинке возле анонса, — и выключил телевизор, останавливая кадр…»

Детородная боль

Писатель написал в своем дневнике про сову, из уха которой вылезала другая сова, ослепшая, взъерошенная, — нечто, вроде детеныша, но нет, это была болезнь, выпуклая опухоль.

Сова-«детеныш» не вылезла до конца, но показала лишь свою голову из уха «матери», долгие годы бывшей питательной средой.

Писатель мог сделать из этого рассказ, придать, что называется, форму, — например, начать так: «Однажды сова, сидя на дереве, почувствовала, что в ее голове… как бы это сказать… что-то происходит… какое-то движение… И теперь сове совершенно не хотелось выслеживать мышь, чтобы полакомиться на ужин…», — что-то в таком роде.

Но писатель не стал писать рассказа — потому что все дело было только в нем, в его испуге, который он испытал много лет назад, когда был шестилетним ребенком.

Отец принес из леса раненую сову, в корзине для грибов. И ухаживал за совой дня два, надеясь, что она поправится, — ухаживал, как за ребенком; даже пытался кормить, но она ничего не ела.

Корзина стояла на высоком деревянном шкафу, накрытая покрывалом, и ребенку не было видно совы, а только как отец вставал на маленькую табуретку и откидывал покрывало, чтобы посмотреть, жива ли сова, и ребенок воображал, как она шевелится под темнеющей рукой с посторонней вмятинкой под костяшкой указательного пальца.

(Спустя годы писатель напишет в дневнике неправду: «Когда мой отец гладил сову, мне казалось, что она, а вернее, ее оперение, шевелится у меня во рту»).

На третий день сова умерла.

Смерть обнаружил ребенок: проснувшись утром, он посмотрел на корзину и… вскрикнул. Совиная голова высовывалась из-под покрывала — возвышалась над плетеным бортиком. Глаза были закрыты. Клюв оторочен цепочкой пыли.

Оперенный остаток ночной агонии и желания… посмотреть.

Исходы

Схема преступления была четко продумана и подготовлена, но, как водится, именно здесь-то и возникло множество дополнительных вариантов, которые, с одной стороны, ставя в тупик, угрожали чуть ли не на самом корню уничтожить наши планы, а с другой могли бы помочь избежать наказания.

Я работаю хаускипером в отеле, что находится в южной части М. и имею в подчинении нескольких уборщиков; одного из них, Халида, я знаю больше, чем остальных, — нас связывает не только работа, но еще и приятельские отношения. Свой человек у меня есть и в городе: это Ашраф, владелец парфюмерной лавки, которому поставляют как цветочные масла, так и многоцветочные и лечебные, вроде Секрета пустыни, Сандала или Франкэссенс, — и все же дела Ашрафа идут пока не настолько хорошо, чтобы он мог просто и спокойно заниматься торговлей.

Окна моей конторы выходят на рыбный ресторан — это высокая башня, стоящая возле самого пляжа, уплощенная в середине, а вверху наоборот имеющая расширение в форме колеса, — внутри нее как раз и располагаются столики с низенькими витиеватыми подсвечниками, которые словно ввинчены в янтарные столешницы. Вокруг этих столиков каждый вечер бегают трое сенегальцев в желтых ливреях и старательно обслуживают состоятельных посетителей. В ресторан ведет винтовая лестница с пришпоренным ковром — на ней я буду стоять, чтобы познакомиться с туристом (обязательно мужчиной), разговориться с ним, а затем предложить встретиться еще раз и показать город. Разумеется, я спрошу его, в каком номере он остановился — это не должно вызвать подозрений, и, кроме того, работникам отеля обычно доверяют. Далее происходит следующее: мы согласовываем время встречи, и в назначенный час я везу его в парфюмерную лавку Ашрафа; при этом я должен обязательно заплатить за такси, — «первый порог доверия» — дать понять этому человеку, что теперь он не имеет морального права уйти от меня или моих людей, ничего у них не купив…

…Вот мы подъезжаем к парфюмерной лавке — всего лишь одному кирпичику в рядах магазинов, которые тянутся с обеих сторон до самого горизонта двумя блистающими змеями, чтобы на самой его линии слиться в одну, но тут же и кануть под землю. Стеклянные витрины, бутылочки на полках, различные по цвету, а тем более по форме, сияние ламп, преломляющееся в масле сотнями остроносых звезд — все это соединяется друг с другом в сложную систему света, жидкости и стекла, но чуть повернул голову — и тут же все переменилось. Звезды пробежали друг по другу, точно шестеренки в наручных часах, и изменили положение; бутылочки качнули головами и смешали друг в друге свое содержимое… сотни, тысячи вариантов того, как это может произойти, и каждый контролируешь ты, поворотом собственной головы… но, в то же время, и нет, не контролируешь, потому что никогда не знаешь, каков будет результат. Улыбчивые усы Ашрафа встречают нас у входа, выплывая из-за косяка витиеватой, напомаженной росписью. Он здоровается и приглашает нас внутрь. Ашраф не один в лавке. С ним женщина, которую он будет выдавать за свою жену, но на самом деле она гулящая, зарабатывает этим и выглядит, как гулящая: не прикрывает лица и тела паранджой, носит джинсы и легкую пятнистую майку, из-под которой похотливо сияет бижутерия. У нее вьющиеся рыжие волосы и перед тем, как подморгнуть туристу, она обязательно чуть встряхнет волосами, и завитки заколеблются, готовые разрушить прическу. Женщина сидит на высокой кожаной скамье, слева, а мы садимся справа, против нее. Ашраф предлагает выпить холодного красного чая, настоянного на розе и мяте; он еще не начал рекламировать свои товары и ненадолго ретируется, а вот женщина уже легко флиртует с туристом. Если тот, сразу почувствовав ее доступность, пересядет и попытается нежно заговорить с ней или даже обнимет за плечи, то Ашраф, вернувшись с подносом, на котором помимо стаканов возвышается еще и ведерко со льдом, должен сказать:

— Be careful! It is my wife!

А если турист останется сидеть на месте, Ашраф просто должен представить ее. После того, как мы выпьем чая, туристу уже и вовсе неловко будет уйти с пустыми руками, — это «второй порог доверия», — и тут Ашраф начнет рекламировать масла.

Когда мы разрабатывали план, долго спорили: Ашраф уверял, что если мы здесь не остановимся, игра станет слишком витиеватой и рискованной; Ашраф говорил даже, что и женщины совершенно не нужно, но я сумел убедить его, что при наилучшем исходе мы сможем получить в пять, а то и в десять раз больше, стоит только набраться терпения…

Он снимет несколько бутылочек с полок и перед тем, как попеременно поднести их к носу покупателя, обязательно упомянет, что в этих маслах нет ни капли спирта, поэтому запахи такие стойкие и держатся на теле более двадцати четырех часов; затем расскажет, какой запах, какому типу людей подходит или даже в каких ситуациях его следует использовать (это касается, к примеру, Мускуса), — но все это, разумеется, очень условно. В это же время женщина все настойчивее и настойчивее будет встречаться с туристом глазами и улыбками, рано или поздно турист обязательно скажет что-нибудь, вроде:

— My friend! Your wife is very beautiful! — это может произойти до или после, как они сговорятся о цене или даже после того, как турист заплатит Ашрафу деньги, но даже в этом случае должна произойти ссора. Как только турист сделает комплимент женщине, Ашраф вспылит, вскочит со скамьи и по-арабски начнет кричать, чтобы турист немедленно убирался из магазина. Я сделаю вид, что пытаюсь образумить Ашрафа, но все это окажется бесполезным: туристу придется встать и уйти. Это я называю «третьим порогом доверия», самым сильным, ибо здесь турист должен почувствовать себя виноватым.

Минут через тридцать, когда турист уже вернется в номер, я позвоню туда, извинюсь за Ашрафа и попрошу о новой встрече. Он согласится и наверняка возьмет с собой много денег, но и это не так уж важно, потому как Халид в его отсутствие все равно обшарит весь номер. На сей раз я поведу его в кабаре «Cocos», что в противоположной от парфюмерной лавки стороне города. С восьми часов вечера до самого утра под высоким соломенным шатром «Cocos» выступают музыкальная группа с певцом и танцовщицей, причем певец выходит на сцену каждые пятнадцать минут, а танцовщица каждые двадцать, — вот почему они могут пересечься друг с другом в самом начале песни, в середине или в конце, — или же не пересечься вовсе. С официантом, который работает в кабаре, — его зовут Гамаль, — у меня тоже есть предварительная договоренность. Если он увидит меня, то не станет нести к столику меню, а туристу я объясню, что часто здесь бываю и знаю все цены, после чего сделаю заказ. Ровно тогда, когда на сцене одновременно появятся и певец и танцовщица, я скажу туристу, что это очень дорогое место и даже за пиво ему придется заплатить большие деньги, не говоря уже о закуске. В этом случае существует два варианта, как он поведет себя: или захочет взглянуть на чек, или, что также вероятно, просто достанет кошелек и расплатится. (А быть может даже еще и останется мне должен). Если он запросит чек, Гамаль принесет ему поддельный…

…Пока мы будем в кабаре, Халид возьмет половину денег, оставленных в номере, — ровно половину и не более того, ибо на следующее утро, когда турист поднимет тревогу и начнет разыскивать меня в отеле, к нему отнесутся с недоверием: если его действительно ограбили, почему вор не забрал из номера всё? Я долго обдумывал этот ход и понял, что он наиболее безопасен, потому как если взять все деньги, то состав преступления будет налицо, а если не взять ничего, наши усилия не окупаются: пускай турист заплатит в кабаре, пускай даже останется должен, — так или иначе, если разделить эту выручку между участниками, окажется слишком мало. К кому обратится турист, когда начнет искать меня? Разумеется, к гиду, а тот перенаправит его к начальникам, которые сидят в нашем отеле за компьютерами возле стойки «Reception» и, конечно, сразу вычислят меня, как только посмотрят в базу данных работников отеля…

…Начальники носят колоритные синие рубахи (в нашем отеле каждую должность можно идентифицировать по цвету рубахи: я, например, ношу светло-зеленую в тоненькую клеточку, Халид — темно-зеленую и очень плотную, менеджеры — светлооранжевые и т. д.), — и когда разговаривают с подчиненными, золотистые пуговицы пускают в глаза молнии, вроде тех, которые бывают, если долго смотреть на солнце, но ни это, ни даже осознание моей виновности не должно смутить меня, да и вообще я никогда не страдал робостью. Я буду твердо настаивать на том, что турист просто плохо обыскал номер, и его деньги, на самом деле, в целостности — он и сам будет испытывать некоторую неуверенность, и это, несомненно, сыграет мне в плюс. Конечно, начальники заинтересуются нашим вчерашним приключением, но даже если турист и догадается об инсценировке, разве он сможет это доказать?

Кажется, все…

…Нет, ничего подобного. Каждый работник нашего отеля носит на груди небольшую пластмассовую бирку с именем. Что если еще при первой встрече с туристом я выдам себя за кого-то другого? Это существенно затруднит поиски, которыми он займется на утро, и Халид мог бы с меньшим риском украсть из номера не половину, а больше. А если бы я помимо этого переодел бы еще и рубахи, сменил бы светло-зеленый цвет на синий, выдав себя за начальника? Тогда Халид мог бы взять и все деньги, и почти наверняка мы остались бы неразоблаченными. Эти варианты касаются только кражи в отеле, но это лишь один эпизод из трех, а вернешься к двум оставшимся (то есть к парфюмерной лавке и кабаре), получишь все новые и новые возможности…

…Ну а как насчет самого плачевного исхода? Если мне не только сделают выговор, но еще и уволят? Разве и здесь я пришел к концу и проиграл? Нет, ибо Халид всегда может вернуть украденные деньги, положив их в такое хитрое место, что турист подумает, будто они никогда и не пропадали, а это он сам по оплошности или из-за слишком возбужденного состояния не сумел обыскать номер тщательно. Тогда зная о моем увольнении, он пожелает справедливости и заступится за меня перед начальством.

Линии возможностей и варианты как по заказу появляются для тех, кто находится в поиске, но их так много, что они утомили бы даже строителя лабиринтов, — вот по какой причине ты путаешься в них… так и оставаясь на месте.

Струны

Они ехали в северную часть страны. Двое мужчин и одна женщина. В большой машине, белой, откидной верх был черного цвета. И с морщинами кое-где. И одной трещиной. Его уже два раза срывало за последние несколько часов, от сильного ветра.

Теперь ветер почти стих. Они медленно продвигались вперед. Изредка слышимый в вечереющем воздухе заржавелый треск машины походил на скрип отворяемой форточки…

В ветхом старом доме?.. Где все неподвижно и много пыльного, солнечного света, прошивающего даже чердак, и деревянных сундуков, на одном из которъх стоит кувшин с высохшим физалисом?..

По обе стороны дороги простиралось ржаное поле, рыжее, с кое-где прожженными белесо-желтыми оспинами. Солнце стояло еще довольно высоко, но позади машины, а потому, если бы кто-то посмотрел на сидящих людей через лобовое стекло, увидел бы лишь три тени, изредка покачивающиеся, — одну за рулем, мужскую, и еще две — на заднем сиденье. И ни одной черты лица. У женщины длинные волосы; кажется, густые; голову она склоняла так, словно на руках у нее был маленький ребенок.

Под такие картины приятно терять глубину сна, всплывать на поверхность. В явь.

Дыхание учащается — слышатся хрипы, поначалу неуверенные, но чуть позже из-за снова поднявшегося ветра они обретают отчетливость. Кому они принадлежат? Водителю — его тень дрогнула и вот уже клонится к тому месту, где должен быть руль.

Сказывается ранение, которое он получил вчера. Виноват был охотник, пустившийся в погоню за кроликом возле самой дороги. Прицелился, но не рассчитал, — охотнику было уже за шестьдесят, и видел он худо, — дробь, миновав опущенное стекло автомобиля, угодила водителю в плечо, повыше лопатки. Он вскрикнул, остановил машину. Остальные не сразу сумели сообразить, что произошло. Потом женщина тоже начала кричать…

Прежде чем рубаху водителя изорвали на бинты, он успел потерять много крови, и позже чувствовал себя все хуже и хуже. Ему часто хотелось пить. То и дело в его памяти всплывало лицо охотника, растерянное и морщинистое, с покрасневшими веками и мучительно слезящимися глазами — как от неприятного эпизода, виновником которого он оказался, так и просто от опутывающей старости…

— Что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?.. — тень женщины встрепенулась, выпрямилась, — слушай, по-моему, он теряет сознание.

— Эй, притормози! — мужская тень на заднем сиденье.

— Я не могу дальше… черт…

Машина останавливается. Слышится звук отворяющихся дверей. Женщина склоняется над водителем.

— Как ты?..

Нет ответа.

— Он не может вести. Поведешь ты.

— Я не водил уже десять лет. И у меня нет прав.

— У нас нет выхода. Будем надеяться, что нам и дальше никто не встретится.

Они перетаскивают водителя на заднее сиденье. Он и правда почти потерял сознание, хотя рана давно уже не кровоточит.

— Давай, садись за руль. Я присмотрю за ним. Садись.

— Ладно… Хорошо, хорошо.

Когда машина тронется, женщина снова будет сидеть на заднем сиденье со склоненной головой. Чуть позже она спросит:

— Что?.. Что ты говоришь?..

— Свобода… вода… у нас осталась вода?

Вдоль неба протянулась серо-дымчатая шершавая дуга — след от самолета, который давно растворился.

I

Музыкальная шкатулка появилась в антикварном магазине 29-го ноября 200… года. В тот же день Николай Журавлев, владелец магазина, описал ее в дневнике:

«Шкатулка принадлежала малоизвестному музыканту Григорию Белиловскому, умершему примерно месяц назад. Сколько ему было лет? Затрудняюсь сказать. Шкатулку я приобрел на аукционе. Собственно, из-за нее и стало известно об этом человеке.

Наружный вид.

Шкатулка размеров 23х12х6 (см).

Дерево: корейская сосна.

Сверху к крышке прибита серебряная бляха с дарственной надписью: „Маргарите и Вадиму от С. П. в честь пятилетия со дня свадьбы“. С. П. очевидно означает Светлана Полянина. Учитывая то, что после смерти жены, Вадим Гореликов женился на ней — а Светлана по рассказам уже давно питала к нему нежные чувства — выглядит довольно-таки лицемерно.

Шкатулка резная, вдоль боковых граней — замысловатый узор славянского типа.

Внутренний вид.

Маленькая керамическая фигурка Нечаевой застыла на самой середине комнаты; пол выложен квадратной черно-белой плиткой. На Маргарите белое кружевное платье, за пятнадцать лет в шоу-бизнесе ставшее ее визитной карточкой, а после смерти сделавшееся попросту легендарным, как и сама обладательница. Вадим Гореликов сидит в кресле, в углу, около тумбочки, на которой виднеется телефончик. На заднем плане — возле крышки шкатулки — старинное пианино с двумя подсвечниками, ввинченными в пазы по обе стороны от пюпитра, сама же крышка представляет собой заднюю стену комнаты и поднимается до второго этажа, на котором видны три двери и по всей длине — балкон. Когда шкатулка открывается, крышка тянет за собой и раскладывает с боковых сторон две поднимающиеся к балкону лакированные лестницы, абсолютно симметричные. Еще одна важная деталь: на первом этаже из-за правой лестницы выглядывает портрет Нечаевой, ей там года 22–23 — не больше…

Я завожу шкатулку, и фигурки тотчас приходят в движение: слышится телефонный звонок, Гореликов встает и снимает миниатюрную трубку; что-то отвечает, возвращает ее на место, а затем, подойдя к жене, обнимает и целует ее. Потом Вадим направляется к пианино и начинает играть самую известную песню Маргариты — „Печальная звезда“. Она поет — (в механизм шкатулки вмонтирована запись) — и, танцуя, совершает круг: по правой лестнице медленно поднимается на балкон; дальше под музыку на левую сторону и спускается на первый этаж по противоположной лестнице. В тот самый момент, когда Маргарита возвращается на середину комнаты, ее волшебный голос смолкает вместе со звуками пианино — печальная звезда умирает; Вадим поднимается из-за пианино и снова садится в кресло — цикл окончен.

Белиловский был поклонником творчества Маргариты Нечаевой? Неудивительно, если так, однако мне говорили обратное. У него когда-то была жена, но потом она умерла. Может, шкатулка, на самом деле, принадлежала ей? Но каким образом она к ней попала? Не знаю да и какая разница? Главное, что теперь шкатулка у меня».

II

Знаменитая певица Маргарита Нечаева умерла 13-го января 198… года в возрасте тридцати шести лет. Ее самоубийство повергло в шок миллионы поклонников. Журналист Илья Помичев опубликовал в газете «Музыкальные новости» известный некролог, в котором не только сообщил об обстоятельствах смерти, но и поставил их под сомнение.

Маргарита была найдена в своей комнате, повесившейся на телефонном шнуре. «Довольно странное средство, вы не находите? — писал Помичев, — неужели нельзя было воспользоваться обыкновенной веревкой?»

Муж Нечаевой, как раз уехал в это время на свои дебютные гастроли; смакованию этого обстоятельства журналист посвятил чуть ли не полполосы. Завершался некролог следующими словами:

«С чего это Нечаевой было совершать самоубийство на гребне своей славы? Она была абсолютно здорова и счастлива».

Лет десять назад, когда антиквар занимался изучением творчества Нечаевой, ему попалась в руки эта статья. По ее прочтении он записал в дневнике:

«Этот журналист считает, что в смерти певицы виновен ее муж. Что он подстроил самоубийство. А потом уже, видно, отправился на гастроли. Это читается между строк! Но каковы могли быть мотивы у Гореликова? Так или иначе, тогда никто ничего не смог доказать…»

III

30-го ноября 200… года антиквар сделал еще одну запись: «Вчера вечером, осмотрев шкатулку более тщательно, я обнаружил кое-что любопытное! Сбоку, на верхней крышке я нащупал небольшое овальное углубление, и когда надавил на него, внизу открылось потайное отделение, в котором лежали два листа бумаги, сложенные вчетверо. Вот что было на них написано:

„Когда мы с Марго обручились, никто не мог в это поверить: она, восходящая звезда шоу-бизнеса, и человек, будущее которого не просто под вопросом — в училище мне недвусмысленно давали понять, что дальше учителя музыки я не пойду, и почему бы мне не „выбрать себе какую-нибудь другую профессию, более подходящую мужчине. Например, заняться коммерцией“. Кроме того, звезды, вроде Марго Нечаевой, обычно (да что там: почти всегда!) выходят за богатых, а я жил с матерью, без отца, на ее скромную зарплату редактора газетной полосы, посвященной тому, какой маньяк на сей раз свирепствует в нашей области. Так что в определенном смысле мое превращение было превращением Золушки.

Мать всегда говорила, что мне нужна женщина, которой я смотрел бы в рот и подчинялся. А Маргарите нужен был муж, рядом с которым она не потеряла бы ни единой искорки своего блеска, — но всегда ли это в купе с любовью уничтожает все преграды к соединению?..

Очень жаль, что мать так и не увидела моей свадьбы; я всегда следовал ее советам, но могла ли она вообразить, что я выполню их так? Не предугадала она и того, что я могу измениться: теперь, когда мы с Марго уже пять лет вместе, я сам стал искать, совершенствовать технику своей игры на фортепьяно, даже разучивать прокофьевские сонаты, и последние месяцы так увлекался, что засиживался до середины ночи, и когда наутро я выходил на улицу, соседская старуха, у которой было уже два инсульта, но все, что они забрали у ее мимики и жестикуляции, обратилось в слух, с невероятным усилием отрывала руку от скамейки — точно та была недавно покрашена — и тяжело грозила мне иссохшим кулачком.

— Я ни на что не посмотрю и натравлю на тебя своего пса. Его, как и моего покойного мужа, зовут Николай Павлович Бровкин, так и знай! — верещала она, и тут же в окне показывалась косматая собачья голова и сладко облизывалась, словно уже меня съела.

И все же это „ни на что не посмотрю“ Маргарите старуха сказать не осмелилась бы, а если даже и осмелилась, то собака в подтверждение ее слов не выглянула бы из окна.

Трудно сказать, чего я хотел конкретно от своих упражнений… нет, совсем нетрудно, но я просто боялся и, в то же время, очень желал вырваться и украсть у Маргариты хоть искорку славы.

Она, впрочем, не возражала, ее это даже забавляло и последнее время, когда я садился за инструмент, она уже много раз принималась гладить меня по голове и называть „старательным“…

…Рядом с музыкальной школой, где я преподавал некоторое время после свадьбы с Маргаритой, находится Дворец культуры имени Т-ва. Сегодня вечером, когда я сидел в кресле в гостиной, на первом этаже, раздался телефонный звонок. Марго тоже была внизу, — она надела свое „коронное“ платье, которое знали миллионы, — я этого не ожидал, дома она всегда отдыхает от него, уж очень оно жесткое, — и сделала неуверенное движение к телефону, но я тоже поднялся и бросил коротко:

— Не беспокойся, я возьму, — у Марго был выходной, и ее не должны были беспокоить. Я снял трубку.

— Алло… да, это я… — по мере того, как я слушал голос в телефонной трубке, мой взгляд поднимался вверх и, в конце концов, я увидел портрет своей жены, висевший под лестницей, на стене; на нем ей, кажется, двадцать два года, — …Господи… спасибо, большое спасибо… — затараторил я, — нет, не стоит, я запомнил… что вы говорите?.. Вы позвоните еще завтра, и мы все уточним? Хорошо, как вам будет угодно… да, до свидания…

Как только в трубке послышался щелчок, и голос оборвался, я круто развернулся к Марго и выпалил:

— Представляешь, меня пригласили выступать в нашем Дворце культуры!

— Не может быть!

— Это правда, мне только что звонил директор. Они приглашают меня дать сольный концерт в феврале. Поверить не могу!

— Милый, это чудесно! — она продолжала стоять на самой середине гостиной, и сейчас захлопала в ладоши; слава не сумела испортить в ней способность так девственно радоваться, — твои старания не прошли даром! Дай обниму тебя! — Маргарита просительно вытянула руки и сложила губы трубочкой.

Я повиновался, крепко обнял ее и поцеловал. Она попросила сыграть что-нибудь; в ее голосе звучала нежность.

— Ты этого хочешь?

— Да.

— „Печальную звезду“?

— Зачем же?.. Нет, нет… давай что-нибудь не из моего репертуара…

Она пыталась протестовать, но я шептал, уговаривал ее, уткнувшись лбом в ее лоб и, в конце концов, добился согласия — больше всего мне хотелось теперь отдать дань ее славе. Марго споет свой самый знаменитый хит.

— Ну хорошо, если ты этого так хочешь… — она кивнула неуверенно.

— Да, хочу, — у меня кольнуло в сердце. Кто бы мог подумать, что этим маленьким, наклонившим голову и положившим мне руки на грудь существом, восхищаются толпы глазастых фанатиков? Я прекрасно знал, что сейчас она говорит искренне, но какая-то небольшая часть меня восставала против этой искренности и призывала со злостью оттолкнуть эту женщину от себя. Навсегда.

А почему бы мне действительно не избавиться от нее? Так ли уж это сложно, если все как следует продумать и просчитать?..

Я с ужасом, и удивляясь самому себе, отмел эти мысли.

Сделал глубокий вдох, подошел к пианино, сел и заиграл. Никогда не забуду, как проникновенно пела Марго в тот день; мне казалось, ни на одном выступлении она не вкладывала в „Печальную звезду“ столько, а значит мне действительно удалось завоевать ее сердце; она даже начала пританцовывать, и когда заскрипела вторая ступенька на лестнице — она скрипела всегда, с момента нашего здесь поселения — я понял, что Марго собирается совершить торжественный круг, вверх на балкон и обратно…

Когда я прекратил играть, она уже вернулась и пристально смотрела на меня, с увядающей радостью, будто ей удалось поймать те самые мысли, которые я отверг, и я понял, что печальная звезда умерла“.

Сначала я подумал, что запись принадлежит Вадиму Гореликову, но потом, заметив в правом нижнем углу подпись „Г. Б…“, понял, что все не так просто. Инициалы, очевидно, расшифровывались „Григорий Белиловский“, а следовательно, эту запись сделал он. Но зачем? Не знаю. Во всяком случае, то, что я прочел, некоторым образом иллюстрирует цикл шкатулки».

IV

— Дорогой мой, выставка в Марселе — это тебе не финтифлюшечные картины на стенде молодежной студии. И это даже не наша столица — это громадный, колоссальный шаженций, понял? Можешь считать, что Господь Бог к тебе благосклонен и в знак своей симпатии преподнес новогодний подарок. Ха! — И Вельветов, найдя замечание очень остроумным, откинул голову и расхохотался в лицо низко спущенной железной лампе, каких в закусочной, если не считать отражений в стеклах и зеркалах, было штук семь — восемь.

На электронных часах, висевших над входом, застыли четыре цифры: 21:49.

Если бы две точки между ними, подмигивая, вынуждали секунды сменяться ровнее, Обручеву казалось бы, что хоть что-то сдерживает течение времени, но нет, они горели ровно, и каждая новая минута, будучи вполовину короче предыдущей, настойчивее и яростнее притягивала к себе Новый год. Сидя против Вельветова, но лишь отдаленно слыша его возбужденную болтовню, которая скорее воспринималась как что-то, вроде звуков радиоприемника в соседней комнате, и продолжая отрешенно вглядываться в зеленые квадратики табло, Обручев неуверенно кивнул:

— Да… — и отпил немного вина.

— Ты подумай только: уже через месяц твои картины будут стоить по сто тысяч баксов каждая…

— Ну… в сто тысяч я не очень верю…

— Брось, я говорю тебе: сто тысяч, не меньше. И точка. Понял? А помнишь, за сколько я их купил? Сколько я выложил за ботинки, в которые вглядывается человек, стоящий на зеркале? Забыл, как она называется…

— «Лист клена», — подсказал Обручев, так и не сводя глаз с табло, но не стал поправлять Вельветова, что человек на картине вглядывался, скорее, не в ботинки, а в дверь, отраженную в зеркале.

— Точно! — Вельветов рассек воздух указательным пальцем так, будто его собеседник подсказал ему отличную идею, — так сколько? Три штуки, верно? Ты растешь, дружище! А я… я просто делаю свое дело. Ха!

— Верно.

Вельветов нахмурился.

— Приятель, да что с тобой такое?

— Со мной? Ничего, — Обручев пожал плечами и, наклонившись вперед, попытался сконцентрировать взгляд.

— Ты случайно не поссорился с Ольгой?

— С Ольгой? С чего вы взяли?

— Она сегодня как-то странно на тебя смотрела.

— В каком смысле?

— В прямом.

— Это вам показалось. Мы с ней никогда не ссоримся.

Обручев улыбнулся собственным словам. Да, это была чистая правда: до того, как пожениться, они встречались года два, а с момента их свадьбы прошло еще девять лет и ни разу (!) они так и не поссорились. Часто, когда он садился писать, Ольга подходила сзади и принималась выправлять воротник его рубахи, неторопливо и внимательно разглаживая пальцами каждую морщину, пока он не делался стоячим, как у военных; один раз, пребывая не в лучшем настроении, Обручев все же принужденно повернул голову вбок, так, словно хотел избавить тело от пут.

— Что случилось? Тебе не нравится?..

— Нет, нет, просто… — он ладонью потер веки, — устал немного.

— У тебя плохое настроение?

— С чего ты взяла?

— Я умею это определять.

Он не спросил: «Как?» — в этот момент его охватила какая-то непонятная ослабляющая тоска. Ольга сказала:

— Когда ты в плохом настроении, у тебя всегда шнурки развязываются.

От неожиданности он хохотнул.

— Что? — а потом машинально взглянул на шнурки — действительно, те были развязаны, — ерунда! Ты шутишь? — смущенно забормотал он, отложил кисть и, наклонившись, принялся их завязывать.

— Нисколько… ну ладно, я пойду.

— Нет, не уходи, — он уже завязал шнурки и опять засмеялся, а потом резко прогнулся назад и, поймав ее руки, зажал их подмышками.

— …сделает свинью со сливами. Целую хрюшку, будет лежать на тарелке, ха! Я думаю, твоя натура живописца должна любить то, что красиво выглядит, даже если это еда. (И даже если это свинья). Кстати, вот тебе пожалуйста, гениальный опыт человечества: хлеб с маслом, клубника со сливками… Свинья со сливами из той же оперы. Ну, или почти. Может, чуть посложнее. Интересно, долго ли мы приходили к такого рода сочетаниям? А кто впервые их заметил?.. — Вельветов помолчал несколько секунд, а затем качнулся вперед, — ладно, люблю я пофилософствовать. Забыли! Так чего, нравится идея, придешь?

— Очень нравится!

— Слушай, если я задержусь еще хоть на минуту, то уж точно опоздаю — жена просила быть дома за час. Пошли… ты идешь?

Обручев сказал, что, пожалуй, останется и закажет еще один стакан вина.

— Ну хорошо, как знаешь, только смотри долго не копайся, — Вельветов поднялся и хлопнул его по плечу.

Зачем он это сказал? Неясно.

Когда Вельветов открыл наружную дверь, солоноватый морской воздух, проникший в закусочную, принес с улицы приглушенные взрывы пиротехники и треск бенгальских огней, воткнутых в остывший песок. Обручев все смотрел Вельветову вслед, — столик был угловым, — как вдруг в полумраке закусочной из-за включившегося только что телевизора, который висел над барной стойкой, отражением голубоватых экранных отблесков обозначилось стекло — на том самом месте, где до этого через окно виднелась удаляющаяся спина. Но большая часть прибрежной окраины города, не исчезнувшая за мнимым кинескопом, все так же теплилась зыбким светом фонарей и синими окнами с потеками штор. Часть деревьев была украшена новогодними гирляндами из лампочек.

Обручев повернул голову и увидел, как бармен несколько раз щелкнул каналами; звук был приглушен, и художник мог видеть только, как в неясных мигающих облаках плавали присыпанные серебряными блестками бесхозные усы и обезглавленный старинный цилиндр. Придав ему рубиновый оттенок и «допив» цилиндр из стакана, Обручев заказал еще вина; на голове официантки красовался красный с белым помпоном колпак Деда Мороза.

Какую там картину упоминал Вельветов? Обручев уже не помнил? Нет, этого он не мог забыть, потому что «Лист клена» — любимое полотно Вельветова, и тот вспоминает о нем почти по любому поводу. Он сосредоточился и, закрыв глаза, попытался представить себе эту картину, но по некоей причине увидел эпизод четырехгодичной давности, когда в его жизни не было еще ни Вельветова, ни выставок, ни предложений из-за рубежа. Они с Ольгой сидят на соломенном берегу пруда, на ее даче, что примерно в ста километрах отсюда. Вечер. Рядом с ними стоит кальян, и его угли разжигают в их глазах азартную вольфрамовую паутину. Она в розовой майке, которая в темнеющем воздухе кажется фиолетовой, и легкой клетчатой юбке. Кроме них вокруг ни души, и снова Ольга треплет воротник его рубахи.

— Тебе придется проделать долгий путь, Паша. Очень долгий.

— Если ты о живописи, то я готов.

— Знаю. Но возможно ты даже не успеешь завершить его или не узнаешь, что завершил.

— Нет, постой-ка… как же так… — вдруг он, нахмурившись, повернулся и пристально посмотрел на нее, — это тебе кто-то сказал. Не твои слова.

— С чего ты взял? — она улыбнулась, не сводя с него черных глаз. Ее такого же цвета крашеные волосы ласкали его щеку.

— Потому что я всегда знаю, что твое, а что не твое. Чувствую, — он тоже улыбнулся.

— Врешь!

— Не вру!..

И они принялись спорить, в шутку, задорно, пытаясь передать друг другу самое…

Обручев открыл глаза и присмотрелся к телевизионной анимации. Удивительно, но так ему было гораздо проще поймать «Лист клена», который он хотел нарисовать в воображении. Нужно не видеть ни усов, ни цилиндра — это очень просто. Но что же, в таком случае, сложного в том, чтобы просто представить изображение, закрыв глаза? Выходит… в картине главное рама, а не холст? Обручев сосредоточился. Анимация исчезла и вместо нее появилась небольшая дверца, округлая сверху, вроде тех, которые ставят в стволах деревьев, а за нею узкий ход — для белок, ворующих дождевые гирлянды и украшения. Вокруг дверцы дрожащие лабиринты черных сосудов, тут и там готовых обменяться между собой узенькими коридорами и в агонии сворачивающихся от прикосновения к косяку, точно конечности насекомого, которое попало в огонь.

Но какое значение имеет дверь? Он не мог объяснить того, что изобразил, а стало быть допустил промах. В динамике слышатся уверенные кожаные шаги — кажется, сейчас появятся долгожданные ботинки, но в последний момент они все же отступают, унося за собой и звук, и так повторяется несколько раз. Ощущения у Обручева примерно такие же, как в раннем детстве, когда однажды, обеспокоенный начинающейся простудой, он прилег на кровать и, уставившись на «косиножку», которая пристроилась в углу, увидел боковым зрением, как бордовый пинбол слева от него медленно ездит туда-сюда, вдоль широкой стены, но только начинает деревянный ящик плющить кожу на его запястье (между тем, рука в стену не упирается, она свисает с кровати, истирая локтем наволочку, и даже до пинбола ей никак не дотянутся), — сразу отступает, съезжая в обратную сторону; затем возвращается и снова старается въехать ему на руку, каждый раз все с большим и большим успехом. Боли он не чувствует, только некий странный, галлюцинативный резонанс, и то не в запястье, а в груди и глазах…

Снова скрип ботинок — на сей раз, кажется, они подошли к раме «картины» еще ближе. Притаились. Очевидно, он чего-то не учел. Не прорисовал какую-то деталь. Он медленно изучает то, что уже есть, что уже готово, — нет, вне всякого сомнения, это «Лист клена». Без ботинок. А на том месте, где они должны находиться — в правом нижнем углу — его мозг, не пытаясь что-то домыслить, оставил бледный туман, в котором плавают цилиндр и усы… Черт!

Обручев выпускает стакан вина и резко, почти истерично расправляет пятерню, словно хочет поработать между пальцами лезвием ножа. В его ногтях отражаются пятнышки света от лампочек и мишуры, тут и там вплетенной в шторы, в горшочные растения, в новогоднее дерево, играющее светом в противоположном углу. Одна из немногих елей в этой части света, и та ненастоящая.

Снова он напряженно вглядывается в экран. Ботинки вот-вот должны появиться, и Обручев вспоминает, какие у них пузатые мысы, но… опять, опять не получается, и скрип безнадежно затухает.

«Я так упорно пытаюсь представить все это, но зачем?»

Обручев замер на несколько секунд, а потом снова повторил себе:

«Зачем?» — и тут же, не дожидаясь ответа резко помотал головой, чтобы видение отступило…

Недавно одна известная галерея выпустила рекламный буклет о его творчестве. «Лист клена» занимал половину узкой глянцевой обложки. Это и есть ответ? Ну вот, так уже лучше.

Рука Обручева потянулась к оконной раме и открыла форточку. С улицы послышался разноголосый смех. Обручев повернул голову и тотчас растянул губы в улыбке: кто знал, что Джованни вернется именно теперь и будет развлекать прохожих своими лацци? Повстречав его на улице несколько дней назад, он специально остановился понаблюдать за трюками, которые помнил еще с юности. Арлекин всегда возвращался так же внезапно, как и исчезал; один раз его отсутствие могло длиться несколько месяцев, иной же — год, а то и два, как сейчас; гастролировал он или просто путешествовал — трудно сказать. Встретив его вновь, Обручев отметил для себя, что даже грим не в состоянии скрыть, насколько постарел Джованни за этот не слишком долгий срок, а раньше он так гордился своей «вечной молодостью»!..

Обручев подошел к нему и грустно спросил:

— А Эмма? Она тоже вечно молодая? — и на лице Обручева сквозила мудрая улыбка, и прищуренные глаза уверяли, что все проходит. Такое выражение лица бывает у талантливого актера, играющего в спектакле героя, который встречает друга, не виденного им много лет.

Нет, конечно, он спросил не прямо так. В воображении — возможно, — но на деле это звучало гораздо обыденней:

— С возвращением, Джованни! Как поживает Эмма?

А быть может он даже не сразу вспомнил о дочери арлекина, которая была влюблена в Обручева с самого детства, а когда он женился на Ольге, чуть было не наложила на себя руки. И все же он спросил о ней. Потом.

— Эмма?.. — Джованни остановился; два апельсина в его руках остались не подброшенными, и тотчас же в правую упал третий, а в левую еще один — четвертый, по инерции, их даже не пришлось ловить.

«Сейчас он скажет, что она умерла или вышла замуж», — мелькнуло в голове Обручева.

— С ней все в порядке.

— Она приехала с тобой?

— Нет, осталась в Швеции.

В Швеции? Вот это да! Ему хотелось расспрашивать и дальше, но все же он благоразумно переборол в себе пустое любопытство. Лучше не бередить старые раны, а просто восхищаться трюками Джованни.

Обручев осторожно, словно боясь, что его может кто-то заметить, подался к форточке и увидел, как арлекин, стоя возле противоположного дома, на тротуаре, доставал из кармана разноцветные платки с золотыми вензелями и звездами, связывал, разрывал, распихивал их по карманами, чтобы поменять цвет, — и все это с невероятной ловкостью. Вдруг он скорчил недоуменную гримасу, повернулся на каблуках и указал на собственную тень, отброшенную светом фонаря на фасад кирпичного дома. Зрители издали удивленный возглас: это была тень велосипеда; Джованни покачал головой, бубенцы на матерчатом двурогом колпаке звякнули, — велосипед покачал рулем. Но вот арлекин развернулся, и его тень приняла обычный вид.

Обручев снова перевел взгляд на отражение экрана на стекле. Ему показалось или действительно усы, ожив, подплывают под цилиндр — точно готовятся прорасти сквозь лицо, которое совсем скоро должно вынырнуть из тумана?

Он повернул голову. Все верно, так и есть. В рассеявшемся тумане появилось розовое лицо, которое он узнал.

— Ого! Вы пришли ко мне в гости! — с наигранной интонацией воскликнул человек, — в антикварный магазин «Кошачий глаз»… О нем хорошо сказал мой старинный школьный приятель, заходивший на днях… он с одиннадцати лет мажет волосы бриолином — это единственное, что я в нем терпеть не могу… ну ладно, к чему это я! Я хотел сказать, что он назвал этот магазин музеем! «Я заходил в один столичный магазин, так он был больше похож на ростовщическую лавку, охваченную дикой алчностью. Там сувениры один на другом стоят. Посмотрел на статуэтку Людовика XVI, чуть отвернулся, затем снова взглянул туда же, а там уже две статуэтки и обе шестнадцатые. Вот так-то! Людовики растут, как грибы. А у тебя все на полочках, все аккуратно разложено. Я даже подумал, когда-нибудь ты дойдешь до того, что на каждую безделушку, пускай даже самую миниатюрную, будешь надевать чехол» — так он сказал. Заходите в мой магазин. Сегодня! Открыто до 23.55!

«Дешевый спектакль! Что еще можно ждать от местного канала!» — фыркнул Обручев про себя, но тем не менее продолжал слушать.

Началась реклама товаров. Антикварные вещи в умелых руках, точно во власти вращающегося зеркала, сменяли друг друга на экране, — пожалуй, даже Джованни мог если и не позавидовать, то, во всяком случае, оценить эти манипуляции по достоинству.

— Конечно, я могу предложить вам и старинное кресло моей бабушки Екатерины II… — антиквар подмигнул, — или бильярдный стол Филдса с его бильярдным кием — Филдс был моим дедушкой, но все это только по представлении главного эксклюзива нашего вечера. Особенную ценность представляет эта вещь для поклонников творчества певицы Маргариты Нечаевой.

Услышав это имя, Обручев чуть вскинул брови. Опять он вспомнил соломенный берег пруда. Уже совсем стемнело, даже угли в кальяне чуть теплились густо — синими, умирающими огоньками. Они с Ольгой уже не спорили, а молча вбирали в себя последние горстки дыма, думая, должно быть, каждый о своем, и лишь изредка она подбиралась к нему и осторожно притрагивалась губами к щеке. Вдруг она прервала молчание:

— Ты не поверишь, что я купила сегодня! Показать? — она вытащила из нагрудного кармана небольшой предмет; он посветил фонариком и увидел золотого жука с лапками, поднятыми вверх.

— Что это?

— Скарабей. Он принадлежал Нечаевой, она носила его на груди, представляешь? Я тоже так буду.

— Ты когда-нибудь разоришься, покупая такие вот безделушки.

— Мой отец оставил мне достаточно денег.

— Не за этим ли жуком ты ездила сегодня в город? — осведомился Обручев.

— Именно. А еще мне обещали привезти брошь, которую Маргарита надевала во время своего выступления в Мадриде… знаешь, я надеюсь, что когда-нибудь ты прославишься не меньше ее…

— …Взгляните. Прелестно, не правда ли? Это дом, в котором Нечаева целых шесть лет счастливо прожила со своим мужем, а вернее сказать, гостиная их дома, — антиквар вертел шкатулку в руках, предоставляя зрителям возможность изучить ее, и потом, когда он завел механизм, Обручев, делая короткие глотки из стакана, внимательно рассмотрел весь цикл. Ну что же, если он сделает Ольге этот новогодний подарок, она придет в настоящий восторг, хотя бы даже творчество Нечаевой и не занимало ее так сильно, как раньше. Этот магазин, кажется, где-то рядом. Но где? Он не мог вспомнить адреса, и уже настроился на то, что ему придется сидеть здесь и досматривать передачу до самого конца, как вдруг бегущая строка в нижней части экрана уведомила, что «Кошачий глаз» располагается по адресу: Братеевская улица, дом 3.

Это же буквально в двух шагах! Обручев быстро допил вино.

Выйдя на улицу, он обнаружил, что Джованни успел исчезнуть, прихватив с собою зрителей. Художник сделал несколько шагов к перекрестку и свернул — вот он, «Кошачий глаз»; визуальная интерпретация названия пошипывала на месте буквы «о» электрическими всплесками, точно внутри находилась пара закороченных проводов; у буквы «к» и буквы «з» были такие длинные хвостики, что казалось еще немного, и они лизнут дверной косяк.

V

31-е декабря 200… года

Сегодня около половины одиннадцатого вечера ко мне зашел один известный художник, зовут его Обручев. Ему всего тридцать, но он не в пример своим великим предшественникам, вроде Гогена или Ван Гога, уже завоевал широкую известность — его картины приобрел ряд столичных галерей; полмесяца назад завершилась его выставка, имевшая шумный успех.

Я знаком с его женой: Ольга считает своего мужа гением и прочит ему мировую славу — видно, притязания, в скором времени сбудутся, а я ошибался, потому как говорил, что если он хочет стать действительно хорошим художником, ему придется проделать огромный путь; у многих он занимает почти всю жизнь.

В магазин Обручев явился не в самом лучшем расположении духа (в канун Нового года это никуда не годится): темные мешки под глазами выдавали двухдневное отсутствие сна — если не больше — и когда он поздоровался… даже после того, как просто пожал мне руку — вдруг не сдержался и вымученно выдохнул.

В чем причина его мрачного настроения? Часто, когда я льстил себе, что знаю ответ, все оказывалось иначе.

Я не стал приставать с расспросами, а просто решил развеселить его. Перед тем, как прийти сюда, он сидел в закусочной, что недалеко от магазина — стоит только свернуть за угол.

— Я увидел по телевизору, как вы рекламировали шкатулку в Новогодней распродаже, и хотел бы купить ее для… Ольги, — перед тем, как произнести это имя, он сделал запинку; эти слова были сказаны сразу после рукопожатия. Потом он взглянул на мой цилиндр, на камеру на штативе, которая рассматривала зеленокожую тахту, и спросил с легким удивлением, — вы здесь, выходит, одни?

— Да, — отвечал я, — но не волнуйтесь, эфир только через пять минут, так что вы успеете сделать покупку.

— Отлично, — он нахмурился.

— Но сначала… — я улыбнулся, — посмотрите в камеру, — и заметив нерешительность, повторил, — посмотрите, хорошо?

— Зачем?

— Я вас прошу. Это очень интересно. Ну же!

Он подошел, посмотрел.

— Ну и что? Я вижу вас.

— Да нет, не в объектив! С другой стороны.

Обручев недоуменно вскинул брови, обошел камеру, и когда наклонился к ее шарообразному зрачку, похожему на лампочку в фонарике, его правая стопа закрыла собою пространство пола, заключенное между ножками штатива. То, что увидел он в следующее мгновение, заставило его выпрямиться, откинуть голову назад и расхохотаться; я был доволен эффектом — внутри зрачка Обручев увидел помещение закусочной, в котором он сидел только что, немного выпуклое и подернутое фиолетово-радужной пленочкой; это был взгляд из экрана телевизора: коротко стриженый затылок и оранжевая жилетка бармена маячили чуть слева, и из-за его локтя выглядывал пивной кран. Я подошел и тоже посмотрел. Столик, где сидел Обручев, виднелся напротив и был до сих пор не занят. Мимо прошмыгнула взбудораженная женщина в тесном желтом платье. Вид у нее был такой, словно она чувствовала, что за ней вот уже долгие, долгие годы — едва ли не с самого рождения — кто-то пристально наблюдает, — и, в конце концов, это ее довело. Другие посетители — те, которых было видно, — выглядели нормально.

— Потрясающе!

— Удивлены?

— Как это делается? И для чего?

Когда Обручев задавал этот вопрос, смех уже прекратился — так же быстро, как и начался, — минутный порыв изумления сменился потребностью получить объяснения.

Ничего не ответив, я подошел к серванту и открыл дверцу — по стеклу бесшумно скользнуло расплывчатое акварельное пятно, — отпечаток уличного веселья, — вытащил шкатулку, отодвинув прежде мельхиорового гомункулуса, поставил ее на стол и подтолкнул к Обручеву. Не сводя с меня взгляда, он открыл ее, потом неуверенно, словно в ожидании, пока его зрачки обретут равновесие, перевел взгляд на керамические фигурки и осведомился о стоимости шкатулки — он не досидел в закусочной до того момента, как я закончил ее рекламировать.

Я ответил.

— Не так уж и много, — пожав плечами, он полез за бумажником.

Я переспросил его, берет ли он эту шкатулку для Ольги — несмотря на то, что он уже упоминал ее имя.

— Да. Некоторое время назад ей нравилась Нечаева. У Ольги до сих пор где-то хранится полная коллекция виниловых пластинок…

— Думаю, для вас шкатулка тоже будет интересна… как для творческого человека.

— О чем это вы?

Я кратко рассказал ему о потайном отделении, которое обнаружил, и о «художественной интерпретации» шкатулки — так, во всяком случае, я расценил этот странный документ. В завершение я прибавил, что шкатулка принадлежала некоему пианисту Белиловскому — он-то и сделал эту запись.

— Любопытно, — сказал Обручев, — листы до сих пор там? Я обязательно прочту по пути домой.

— Нет, я вынул их, чтобы снять копию… Сейчас отдам вам оригинал, — я открыл ящик стола и протянул ему два исписанных листа бумаги.

Обручев поблагодарил.

— Кстати… вы так и не ответили на мой вопрос.

— На какой? О камере?

— Да.

Я помолчал, будто бы раздумывая, а затем взглянул на часы и посетовал, что осталась всего минута до эфира, и нам следует поговорить немного позже; я предложил ему прийти дня через три.

VI

Обручев решил добраться домой на такси — остался всего час до Нового года. Ему повезло: стоило только дойти до остановки, как со стороны пляжа показался автомобиль; его цвета он не различил, но знакомая оранжевая, в черных клеточках «тюбетейка» говорила сама за себя. Обручев проголосовал и, сев на заднее сиденье, принялся читать записи, которые дал ему антиквар. Таксист был болтлив и невнимателен. Он все время пытался завязать разговор, но видя, что Обручев так и сидит, внимательно уткнувшись «в какие-то бумажки», вконец отчаялся и умолк. Однако это не заставило его сконцентрироваться: на углу он плохо вписался в поворот, не справился с управлением и влетел во встречный автомобиль. Обручева сильно толкнуло вперед, художник ударился головой и выронил шкатулку. К этому времени он уже дочитал текст и сложил листы в потайное отделение — это его, собственно, и спасло от сотрясения, потому как, вытянув руки, плотно сжимавшие сувенир, он сумел смягчить силу удара. Спустя полминуты подняв голову, он увидел водителя встречной машины, который все силился изменить ошеломленное выражение лица, но безуспешно — испуганную гримасу заморозил шок.

— Черт возьми! Поверить не могу!.. — запричитал таксист, до этого притихший, а теперь опомнившийся. Он обернулся. — Вы не ушиблись?

Обручев наклонился, подобрал шкатулку с пола.

— У вас что-то упало? Что случилось?

Обручев открыл дверь и, покачиваясь, вышел на тротуар.

— Эй, постойте, куда же вы? Куда вы идете?..

— Отстань! — коротко бросил художник, даже не обернувшись.

— Вы с ума сошли!.. Вы же наверняка ушиблись! Может, вызвать скорую? Эй!..

— Я сказал, отстань!

— Вот пожалуйста — подарок на Новый Год!..

Обручев скрылся за углом. После столкновения он и впрямь чувствовал себя неважно, а дурное настроение, в котором он пребывал последнее время, лишь усилило плохое самочувствие. Огни города превратились в тошнотворное цветочное молоко, а редкие прохожие — в основном молодежь — проплывали мимо, оставляя за собой след, как кометы, и почти в два раза увеличиваясь в росте. Обручев ковылял по тротуару, стараясь унять шум в голове и справиться с кровью, бушевавшей в теле. Немного болела правая рука, в другой он держал шкатулку; из-за вялой шатающейся походки казалось, что сейчас пальцы разожмутся и выронят шкатулку на асфальт. Он все еще надеялся, что удастся прийти в себя, но чем дальше, тем хуже ему становилось, и, наконец, он понял, что если не выйдет на пляж, не сядет и не подышит свежим воздухом, то потеряет сознание.

«Мне сделали плохо… откуда я знал, что вот так вот неожиданно у всех на виду потеряюсь? Мне сделали плохо…»

Дойдя до следующего перекрестка, Обручев свернул направо, к редеющим громадам домов, и по мере того, как он двигался вперед, из-за них все больше проступала черная морская пустыня, тут и там увенчанная танцующими фонтанами волн. Воздух солонел. На берегу он остановился, когда море лизнуло мыски его ботинок, заставив прослезиться ватные пятнышки света, которые были словно наклеены на кожу. Чувствуя, как пульс, замедляя лихорадочный темп, потихоньку начинает вторить размеренному шуму, Обручев медленно сел, не отходя далеко от воды. Морская пена, влекомая отливом, точно шампанское искрясь и шипя, оставляла в щелочках лунной гальки насквозь промокшее конфетти — остатки праздника с отдаленных яхт, которые с берега казались озерцами, отгороженными от водной пучины овальными созвездиями сигнальных фонарей. Море шумело все сильнее, заглушая даже хлесткие крики и музыку дискотек, и как будто даже просило Обручева кинуть в него закупоренную бутылку с письмом-желанием. Нет, на сей раз ему придется отказать, — как же не любил он отказывать морю! — но уже давно перестал он чувствовать себя ребенком, хотя, положа руку на сердце, лишь в этот момент в первый раз по-настоящему пожалел об этом. Но если бы даже теперь ему было лет десять, а рука его все же замахнулась, сжимая заветный сосуд, разве, в конце концов, он придал бы его волнам? Нет, в этом не было смысла. Он все равно не прочувствовал бы каждой крупицы именно того удовлетворения, какое описано в книгах.

Вот, вот в чем отличие реальности от книг, через буквы которых протекает наша жизнь!

Взошла луна — огромное белое лицо с неясными пятнами, вместо рта, носа и глаз. Поддаваясь неспокойному, колеблющемуся от шума волн яркому свету, Обручев перевернулся на бок и, поставив шкатулку перед собой, открыл ее…

«Она сломана? Чудо, если нет!..»

Но стоило ему посмотреть на фигурки Нечаевой и Гореликова, сразу он убедился, что шкатулка неисправна. Положение фигурки Нечаевой изменилось: теперь она стояла не в центре гостиной, а напротив своего портрета и вдобавок закрывала лицо малюсенькими ручками, — словно хотела остановить слезы. Как это получилось и стоит ли винить только силу удара? Во всяком случае, трудно найти другое объяснение, тем более, фигурка Гореликова в прежней позе сидела в кресле.

Подозревая, что фигурки вообще не сдвинутся с места, Обручев завел шкатулку, — тут же послышался телефонный звонок. Как и прежде, Гореликов встал с кресла, подошел к аппарату и снял трубку. Но что случилось потом, после того, как он положил ее? Здесь, на берегу (возле готовых уже подобраться к шкатулке волн, украсть ее, но в последний момент, когда уже кажется, что сейчас волны неминуемо поглотят ничтожных в сравнении с ними размеров предмет, море овладевает ими и утаскивает назад), — ровно здесь Обручев увидел то, что поначалу заинтересовало его, а затем поразило до глубины души. Вместо того чтобы обняться, фигурки, встав друг перед другом, принялись оживленно размахивать руками — будто ругались. Откуда взялись эти движения, если внутри шкатулки все было запрограммировано? В детстве Обручев смотрел странный фильм, называвшийся «Убийство в кукольном домике»; теперь в памяти всплыл, казалось, давно и необратимо стершийся сюжет, в котором фигурки, имея облик реально существовавших героев, повторяли трагедию, случившуюся с ними много лет назад, повторяли, не в силах более скрывать тайны…

…Неудовлетворенно отвернувшись, Гореликов отправился к пианино, но когда он заиграл, послышалась лишь мелодия «Печальной звезды», а голос Маргариты Нечаевой куда-то исчез! Не пела и ее фигурка, она лишь по-прежнему направилась вверх по лестнице, а дойдя до середины балкона, скрылась за одною из дверей, — а Обручев думал, что это всего лишь муляж и за дверями балкона нет никакого пространства! Тотчас музыка захлебнулась — Гореликов встал из-за инструмента и зачем-то опять направился к телефону и снял трубку; приставил ее к уху, а потом положил на место…

Все остановилось… кончилось…

Теперь шкатулка, скорее всего, не заведется вовсе, это была ее агония, последний цикл…

Текст, спрятанный в потайном отделении, не имел теперь никакого смысла; пожалуй, его-то и стоит выбросить в море. Вот так… нужно найти выемку и чуть надавить… если еще и эта пружина сломалась…

Обручев вытащил листы, но когда уже хотел бросить их в волны, что-то остановило его. Шестое чувство? Поддаваясь некоему внутреннему мановению, он развернул листы… какое-то время его взгляд удивленно скользил по первому… Запись изменилась! И не только содержание. Переменился почерк — он сделался корявым и неотчетливым, выдававшим не просто волнение обладателя — лихорадку, которая, очевидно, довела его до безумия. Все же Обручеву с трудом, но удалось под лунным светом разобрать текст:

«Сколько можно?!. Я так больше не могу… она живет ею, дышит ею, она сама превратилась в нее — причесывается как она, красится как она, даже одевается в это белое кружевное платье и все время поет ее песни, а меня заставляет подыгрывать на пианино, а если я не соглашаюсь, закатывает истерику и грозится выставить вон из дома. Я женился на Маргарите Нечаевой! Потрясающе! Может кто-нибудь не возражал бы, но только не я, учитывая до какого безумия все это дошло. Перед свадьбой мы встречались почти год. Она страстно увлекалась Нечаевой и все хвасталась, что у них даже дни рождения совпадают. Должно было насторожить! Но с другой стороны… был ли у меня выбор тогда, если я даже не уверен, что он есть у меня сейчас?..»

Далее почерк стал более разборчив, лихорадка чуть отступила:

«…Боже, сколько раз уже я входил в комнату жены и лицезрел ту же картину: Дарья, чуть сгорбившись, сидит за столом; слева от нее на стене несколько полок, нижняя сплошь набита бордовыми корешками энциклопедий, и почти к каждому, точно объявление, прилеплена какая-нибудь газетная вырезка или фотография. Раньше Дарья крепила их к нижнему ребру полки, но потом стала вешать, как попало. Последние два года она потратила на „расследование“ самоубийства Нечаевой: начиная от статей, прямо относившихся к ее гибели, — исходным пунктом стал некролог Ильи Помичева, — и кончая мемуарами троюродных братьев и воспоминаний людей, видевших Нечаеву всего раз или два в жизни. Последнее время Николай Бровкин, местный библиотекарь, маленький господин со спелыми сочными щеками, из которых вырастает внушительная косматая борода, стал отпускать Дарье домой даже самые редкие номера журналов и газетные статьи о певице. Толи моя жена, все глубже зарываясь в загадки и испытывая необходимость проводить за изучением жизни Нечаевой как можно больше времени, принудила Бровкина к этому решению, толи опостылела ему каждодневным присутствием в библиотеке, и он сам его принял. Как бы там ни было, весь дом теперь сплошь завален периодикой и по тому, как с каждой неделей увеличивается ее количество, я могу заключить, что мы скоро в ней просто-напросто утонем…

Если бы Бровкин не был таким пугливым, то давно бы послал мою женушку ко всем чертям, и нам было бы гораздо лучше! Но ему еще к тому же нет никакого дела до реальности. Я слышал, что в конце каждого рабочего дня он забирается в самый отдаленный угол хранилища и, вытащив из ящика книги, на обложках которых изображены карты Таро, передвигает на огромном столе пасьянс, после чего принимается искать в книге, как предотвратить то или иное нежелательное событие, если та на него указывает…

Интересно, есть ли в его картах место моей жене? Если все то, чем он занимается не пустой вымысел, он мог бы вычислить мои планы. Хотя в городе-то его считают сумасшедшим…

Иногда моей жене звонит управляющий предприятием по производству мыла и говорит:

— Hallo, Дарья! Хотите узнать, как идут ваши дела?.. Ваши дела идут просто замечательно!

— Поясните, что вы хотите сказать, мой дорогой! — манерно восклицает она.

— В этом месяце мы перевыполнили норму, выручив… — и называет кругленькую сумму.

А потом после разговора она возвращается к своим „научным изысканиям“. Так протекают все дни.

Однажды вечером во время очередной ссоры я не выдержал и сказал ей, что ухожу. Она закричала, чтобы я убирался, раз так решил, меня никто в ее доме не держит, но, конечно, не думала, что это всерьез, и когда я действительно отправился в свою комнату собирать вещи, набросилась на меня и чуть не исцарапала все лицо. Она кричала, что если я только вздумаю, она найдет меня и убьет. Почему? Неужели она до сих пор любит меня? Страшное соображение озарило мой ум: она не желает отпускать меня, потому что наш брак должен остаться целехонек, как и брак Нечаевой, — между прочим, ее муж тоже был пианистом и не из-за этого ли Дарья вышла за меня?..

А почему я женился на ней? Потому что она владела этой фабрикой? Да, тогда у меня были большие проблемы с деньгами. Но я по сути дела ничего не получил от этого брака…

…Теперь все, с меня хватит. Раз уж она так желает быть на нее похожей, мы пойдем до самого конца. Я долго ждал этой знаменательной даты: близится очередное 13-е января, день смерти Нечаевой, — его Дарья всегда проводит в глубоком трауре, — я говорю „очередное“, но на этот раз оно будет сильно отличаться от предыдущих, ибо моей жене сейчас ровно тридцать шесть лет…»

С этого места буквы на листе снова стали неразборчивы, — вернувшись, лихорадка, видно, достигла своего пика.

«Вот что я собираюсь сделать в этот счастливый для себя день. Не задушить ее, нет. Это было бы слишком легко и очевидно, и, кроме того (что самое важное!), вина Вадима Гореликова никогда не была доказана, а следовательно я не могу быть точно уверен в том, что повторяю то, что он когда-то совершил. Но я нашел выход! Нашел! Вечером Дарья будет на первом этаже, в гостиной. На стене под лестницей висит портрет Нечаевой. Ей там года 22–23… невероятно пышные волосы… уже запутался в этих волосах, как в паутине, не могу выбраться и задыхаюсь… Дарья будет смотреть на него и обливаться слезами… Я услышу телефонный звонок, встану с кресла и сниму трубку.

— Алло… да, это я… — слушая знакомый голос, я буду поднимать голову все выше и выше, — …Господи… спасибо, большое спасибо… — затараторю я, — нет, не стоит, я их запомнил… что вы говорите?.. Вы позвоните еще завтра, и мы все уточним? Хорошо, как вам будет угодно… я много слышал об этом человеке… да, до свидания…

Я положу трубку; Дарья, обернувшись от портрета, сразу заметит мое оживление и спросит, что случилось.

— Мне только что предложили гастрольное турне!

— Что?..

— Да, да, ты не ослышалась.

— По стране?

— Нет, за границу, в Европу. Поверить не могу!

Еще минуту или две она, скорее всего, будет расспрашивать меня о моих планах, а потом, когда начнет осознавать, что я собираюсь бросить ее, не на шутку заведется.

— Ты лжешь, ты лжешь, ты лжешь!.. Ты совершенно бездарный пианист!

— Я запомню эти слова!

Мы поссоримся, но на сей раз я буду непреклонен, и у нее, в конце концов, не останется сил — мало того, что она все их выплакала к концу дня, — Дарья почувствует утрату своей власти надо мной. Когда последний выпад в мой адрес захлебнется, и она трагически замрет на самой середине гостиной, мне, должно быть, придет в голову, насколько она в этот момент красива — несмотря ни на что! Неужели не было, никогда не было между нами ни капли любви? Неужели все это только расчет, наш и всей нашей жизни? Почему мы так и не завели детей? Почему не можем навсегда уничтожить непонимание и жить счастливо до конца дней?..

Я отвернусь и подойду к инструменту, а когда сяду за него, услышу ее тихий шепот:

— Нет… не смей играть… — и догадаюсь, что теперь у нее слезы на глазах.

Так она шептала, что любит меня, во время нашего медового месяца.

Я осторожно дотронусь до клавиш, и по гостиной поплывут первые звуки „Печальной звезды“.

— Нет… нет… зачем ты так?.. — еще тише, тише… и когда придет время вступить сольной партии, Дарья лишь опустит голову и молча станет подниматься по лестнице… скрипнет вторая ступенька… она взойдет на балкон и скроется за дверью своей комнаты… навсегда…

Я доиграю, подожду минуты две, подойду к телефону и наберу номер собственного дома, в котором нахожусь. Длинные гудки, а затем я услышу в трубке собственный голос:

— Алло…

— Григорий Белиловский?

Последует утвердительный ответ. Я сообщу, что его, как очень талантливого пианиста, приглашают на сногсшибательные гастроли по Европе: Лондон, Париж, Берлин, — и все это только начало. То, о чем я всегда мечтал, и чему так и не суждено было сбыться. Я опишу это в таких пестрых, блестящих, светозарных красках, что у него — у меня самого — разыграется воображение, и в ответ я услышу лишь смущенный, с трудом от охватившего восторга способный выговаривать слова голос:

— Господи… спасибо, большое спасибо… — как много хочется сказать этому голосу, а наружу вылетают лишь избитые слова благодарности. Или все это самообман от и до? Я спланировал каждую нотку?

Я скажу, что могу повторить города, в которых предстоит выступать.

— Нет, не стоит, я их запомнил… что вы говорите?.. Вы позвоните еще завтра, и мы все уточним?

— Да, — отвечу я и прибавлю, что следует явиться во Дворец культуры и переговорить с Федором Сергеевичем М. — это меценат, финансирующий гастроли.

— Хорошо, как вам будет угодно… Я много слышал об этом человеке.

Мы попрощаемся, я положу трубку, и телефонный провод замкнется на Дарьиной шее…»

* * *

Обручев брел вдоль берега, все еще сжимая шкатулку в руках. Уже не было видно на море ни одного яхтового огонька — они ушли куда-то вдаль, точно жизнь, навсегда опередив его; и ни звука не доносилось, кроме привычного шума тяжело ворочающихся волн. Только конфетти вынесло на берег уже так много, что казалось, будто выпал снег.

Он опоздал на праздник…

У него зазвонил телефон. Кто это? Конечно, Ольга, обеспокоенная его отсутствием. Он нажал зеленую клавишу ответа.

— Алло.

— Слава Богу! — послышался облегченный вздох, — куда ты пропал? Мне пришлось пить шампанское и слушать бой курантов без тебя! Ты скоро вернешься? Я приготовила подарок. С тобой все в порядке? — и сейчас она совершенно не собиралась с ним ссориться.

— Нет… не думаю… я вернусь, но чтобы забрать вещи. Я должен уехать.

— Тебе предложили новую выставку! — «догадалась» Ольга, — и надолго ты уезжаешь?

— Очень надолго. Я думаю, навсегда.

Несколько секунд, прошедшие в тишине, он все старался представить себе ее лицо, потом сбросил вызов и, снова нажав на кнопку с перечеркнутой красной трубкой, удержал ее секунд пять, пока экран не потух.

I

Митя Щекочихин, мальчик лет пятнадцати, сидел на корточках перед дачным участком и объяснял младшему брату Коле, что такое теория относительности.

— Я знаю, тебе еще только восемь. Многие бы сказали, что тебе рано объяснять теорию относительности. Но смотри, это, на самом деле, очень просто. Ты ж, небось, сто раз видел, как поезд отходит от платформы. Отъезжает… Вот, смотри, — Митя нарисовал на земле гусеницу и прямоугольник, слева от гусеницы, — это поезд и платформа. А это, — Митя нарисовал еще левее, нечто, походившее на пламя, — это город за платформой. А это, — он ткнул пальцем в прямоугольник, — это ты стоишь на платформе… и улыбаешься, — ехидно прибавил Митя и скорчил гримасу.

Коля расхихикался.

— Ну все, все, хватит, хватит. Так слушай… смотри теперь: поезд трогается, — движение поезда Митя показал ребром ладони, — поезд уехал. Для тебя! Ты стоишь на платформе. Понимаешь?

— Угу.

— А для пассажиров, которые сидят в вагоне… а нет, давай лучше представим, что это ты сидишь в вагоне. Ты не на платформе, а в вагоне теперь. Что ты увидишь? Что это платформа и город уехали, правильно?

Митя и Коля были на проезде не одни. Неподалеку от них играли две девочки, играли совсем не в девчачью игру — «ножички» — только не ножик они втыкали в землю, но гвоздь-сотку… вернее, старались воткнуть — ни разу еще гвоздь не вошел в твердую землю, но все время падал и пару раз задел шляпкой пузатый носок бирюзового башмака — той девочки, которую звали Люда. Ей было девять, и у нее была забавная фамилия — Гриб; Люда жила на другом проезде, но чаще приходила играть сюда, неизвестно почему, ведь вторая девочка, как Коля помнил, «вообще жила непонятно где» — это Люда ее приводила с собой, — а с Щекочихиными Люда, хотя и переговаривалась, но всегда почему-то после этого садились играть порознь. Никто никого не сторонился, просто так было — и все. И минут десять назад, когда Люда была еще дома, мальчики слышали, как с другого проезда донесся голос Людиного деда, Павла Александровича Гриба:

— Нет, не бери нож, пожалуйста… нет, Люда, я тебе не разрешаю, слышишь меня? Если хочешь в «ножички» играть, то играй гвоздем, пожалуйста! Вон у меня сколько соток под кроватью валяется! Такие, для толя, с алюминиевыми плямбами на шляпах, знаешь?

Павел Александрович говорил требовательно, но, в то же время, и с «болтливой заботливостью», иначе и не назовешь, и мальчики смеялись его запрещениям: как же можно играть в ножички гвоздем; он же в землю не воткнется! А если даже и воткнется, в каком направлении чертить отвоеванный кусок территории?

Теперь Люда кидала гвоздь в землю с метровой высоты — каждый раз, когда приходила ее очередь, она для чего-то вставала в полный рост и складывала ноги по швам, — выходит «сделать удачный кидок», как говорили ребята в поселке, не представлялось совсем уже никакой возможности. А как только Люда услышала Митины слова: «…это платформа и город уехали…» — тотчас присела, отставив колени в стороны, как кузнечик, и расхихикалась.

У нее был крупный нос — крупнее, чем требовали остальные черты лица, — и этот смех и то, как она сейчас вытянула шею, — все это, казалось, подчеркивало внушительный размер носа.

Вторая девочка тоже хихикала.

Гвоздь, в очередной раз не воткнувшись в землю и падая, застрял в бирюзовом шнурке Людиного ботинка. Продолжая смеяться и повторяя Митины слова:

— Платформа и город уехали… хи-хи… хи-хи-хи… — она вдруг вскочила и мотнула одной ногой в сторону.

Гвоздь полетел за подорожники, в канаву. Людин нос чертил в воздухе восьмерки и загогулины.

— Я не понимаю, я же был на платформе сначала. Почему я теперь в вагоне? — тихо, но вкрадчиво осведомился Коля; ему не особенно был важен ответ — скорее, серьезная интонация, с которой он задал вопрос — ею он очень гордился. Вот он сидит такой серьезный и взрослый, слушает теорию относительности и возвышается над этой «носатой» — если не до самых небес, то хотя бы до конька своего дома.

Коля взглянул на блестевший конек крыши, который от проплывавшего по полуденному солнцу облака приобрел какой-то зернистый оттенок; на коньке множились неясные лепестки-тени. Коля почувствовал, что где-то в глубине души Люда, конечно, нравится ему, однако, учитывая «носатый нос», это снисходительная симпатия, чувство, вкрадывающееся в тебя только посредством твоей уязвимости, а значит, и обнаруживающее ее — по крайней мере, для тебя самого; но главное, что именно для тебя самого. Это чувство, которого нужно, скорее, стыдиться. И все же было немного приятно.

Он хитро взглянул на Люду; вскинул голову.

— Эй, чё смеешься-то, а? Я тебя сегодня на торфянке видел. Ты стояла, в струнку вытянувшись, — сообщил Коля.

«Но главное-то что? — мелькнуло в его голове. — Главное то, что это подчеркивало ее „носатый нос“, эту громадную калошу, которая была как будто приделана к опущенной голове. И эти башмаки, грубые, но бирюзовые, — ноги по швам, а мысы отставлены в разные стороны, — совершенно нелепо, — ну точно герой-мальчуган в каком-нибудь комиксе. И еще косынка на голове, тоже нелепая, как у старухи или церковной прихожанки; косынка и белесый пучок волос, только один, левее темени выбивается. Люда Гриб, господи ты боже мой…»

Коля, однако, конечно, ничего этого вслух не сказал.

Люда и вторая девочка, между тем, на оклик Коли никак не отреагировали, а все не унимались, хихикали, заливисто, по-детски; и Люда повторяла то и дело:

— Город уехал… хи-хи, хи-хи-хи… город… уехал… хи-хи, — и в ее смехе Коля узнавал себя; ему становилось неловко, даже стыдно и по спине азартно бежали мурашки.

II

Стоял июнь; не слишком жаркий, умеренный, и вечером, Коля, выйдя с участка, увидел на другом проезде через ряд сараев и двухэтажных домов Людиного деда. Павел Александрович Гриб ничего не делал, просто прохаживался перед своим домом, белокирпичным, с многочисленными красными вкраплениями и с белой клетчатой решеткой на окне второго этажа, сцепив короткие руки на увесистом животе; внезапно старик остановился и повернулся к Коле лицом. Стоял так почти целую минуту, а потом вдруг поднял левую руку и помахал — как-то по-женски, открыто, и Коля никак не мог уразуметь, ему это помахал старик или кому-то еще, потому что «с чего бы это он стал мне махать? Ну да, мы пару дней назад столкнулись в магазине, но все же… А впрочем, ведь и в магазине я тоже не ожидал, что он…»

Мальчик так и не решался поднять руку и помахать в ответ; ему стало неловко, даже не по себе: «Ну чего он, спрашивается, поднял руку и помахал? Зачем? Он же не на пароходе отчаливает в дальнее плавание. Вот теперь я не знаю, что делать. В ответ помахать? А вдруг это не мне? И если помашу, выйдет глупо. А если он все-таки мне махал, а я не отвечу, так он обидится».

— Обидится, да, — даже вслух прошептал Коля и вспомнил, что его мать говорила про Гриба:

— Он себе по блату выпросил в военкомате генеральское звание. Совсем уже во!.. — мать покрутила пальцем у виска. — Он у нас теперь генерал Гриб. Скоро будет ходить по поселку в эполетах.

Пока что старик был одет совершенно обычно, по-дачному: ветхая розоватая рубашка, застегнутая на половину пуговиц, черные тренировочные штаны, похожие на подкову; мягкая белая кепка, прикрывавшая седую голову, которая вкупе своей с шеей имела капсульную форму.

И еще мать говорила:

— Столько связей у человека, а он даже не может свою внучку в нормальную больницу положить, чтобы ей почки вылечили. А на кого ей рассчитывать-то еще? Мать давно в могиле, а отца она и не знала никогда.

Люду действительно беспокоили почки: в прошлом году ее уже клали в больницу, под капельницу, а потом целый месяц пичкали дома различными антибиотиками и обезболивающими, — в довесок. В результате Люде стало значительно лучше.

Два дня назад Коля столкнулся с Павлом Александровичем в дверях магазина. Мальчик совершенно не ждал, что за обычным ни к чему не обязывающим приветствием старик заговорит с ним, да еще и на «вы»:

— Ваша мама, кажется, в музыкальной школе работает, да?

— Ага, — Коле не было забавно от такого уважительного обращения, скорее, странно, даже немного неприятно, потому что старик не шутил и ничего не пародировал. (Во всяком случае, по интонации этого не чувствовалось).

— А кем скажите, пожалуйста?

Коля мялся и думал о том, что у старика светлые глаза.

— Хор преподает… — выговорил, наконец, Коля.

— Вот хорошо, и тебя, значит, тоже, — старик неожиданно перешел на «ты», — надо отдать в музыкальную школу. Уверен, в тебе есть какие-то музыкальные способности. Нашей стране как раз творческих людей не хватает. Ты покажи матери свои способности. Спросишь как? Я тебе скажу. Пой по гамме, вот так: «До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до». А потом вниз, обратно: «си-ля-соль-фа…» — Павел Александрович старался напевать, но в результате у него ничего не выходило, он только гудел на одной ноте, — а потом опять вверх пой. Шопен тоже наверняка с этого начинал музыкой заниматься. А вдруг ты новый Шопен, а? Такой же по таланту — как было бы хорошо!

Когда Коля пересказал матери этот эпизод, она заявила:

— Ну совсем старик уже замаразмел! Неудивительно, что он не может свою внучку вылечить!

Коля так и стоял и смотрел на Павла Александровича, не махая в ответ. В конце концов, старик повернулся и как раньше заходил туда-сюда, без дела, только теперь уже сцепив руки за спиной.

«Ну слава Богу. Надеюсь, он решит, что я смотрел все же не прямо на него, и не заметил, как он помахал мне. И не обидится, если это мне было…»

III

Прошло два месяца, и Коля за это время почти не видел ни Людиного деда, ни самой Люды: после того дня, когда она соткой играла в «ножички», Люда появлялась еще всего раз или два; и вторая девочка тоже исчезла, так что Митя с Колей решили, что обе просто играют теперь где-то в другом месте; на Людином проезде, может быть.

— А чего она вообще сюда ходила? — сказал как-то Коля.

Прозвучало это едва ли не с интонацией: «А чего ей вообще здесь делать?» — нет, все же не с такой интонацией, но все равно резко, самоуверенно, и Митя некоторое время смотрел на младшего брата как-то странно, почти безо всякого выражения, а затем вдруг лукаво подмигнул:

— А того, что на тебя посмотреть хотела.

— Чё?

Митя захохотал, и Коля, покраснев, накинулся на брата и принялся колотить ему по спине; затем за шею схватил, но тут уж Митя высвободился и сам пошел в атаку. Они были в доме, сидели на кровати и, в результате, пока возились и смеялись, смяли всю простынь (Коля все время повторял: «Этот носатый нос? Эти зеленые башмаки? Вот тебе, вот!..»), а потом сидели уже порознь и старались отдышаться, облизывали губы и чуть улыбались друг другу; Коля один раз рассмеялся, но перебороть тяжелое дыхание не сумел, и, в результате, к его смеху примешался еще какой-то гортанный звук.

И вдруг Митя сказал:

— Может, она уехала.

— Уехала? С чего бы?

— Ну, не знаю. Уехала и все. Не все ж сидят на даче целое лето, как мы… я и в следующем году тоже, наверное, не поеду сюда на все лето, — прибавил Митя.

— Это почему?

— Да дома лучше останусь. Там компьютер.

— Тогда и я с тобой!

— Мама тебе этого не позволит. Она считает, что в твоем возрасте нужно побольше дышать свежим воздухом.

Коля, конечно, приуныл.

— А я думал, ты останешься в городе, чтобы свою теорию относительности изучать, — проговорил он, наконец, язвительно, расстроено.

— Может, и так. Вполне возможно, — просто согласился Митя и развел руками — словно бы и не заметил тона младшего брата, — слушай, а можно вопрос?

— Нет.

— Почему ты говоришь «носатый нос»? Это же неграмотно с лексической точки зрения.

А потом, в середине августа Коля вдруг увидел Люду; нет, не сам факт ее появления был для него неожиданностью (он слышал, что она приехала), — но то, как странно произошла их встреча.

Это было после обеда. Коля все не выходил на улицу — с самого утра небо затянули плотные, усталые облака, но, между тем, ни капли дождя так и не выпало, и Коле было неприятно выходить на ветреную улицу; этот сонливый матовый свет, от которого рябило в глазах, — нет уж, лучше было сидеть в доме при закрытых занавесках и смотреть цветной телевизор.

А потом, когда начиналась реклама, Коля неизменно срывался с места и бежал через кухню на второй этаж — белесые и сапфировые блики телевизора сменяло ярко-желтое сияние пузатой лампочки в сто ватт. Лампочка лежала возле Митиного колена (на штанину ему налипла добрая сотня опилок), на штабелях вагонки, которыми был завален на высоту едва ли не больше метра весь пол, от южного окна до северного, и в проводе, тянувшемся от патрона к розетке, грязном от осадочной пыли, было столько изломов, что он походил на кардиограмму.

Сидя на деревянных реях, Митя копался в железном чемоданчике, из которого угрожающе торчала громадная отвертка.

— Что ты делаешь? — в который уже раз спрашивал Коля, но ответ его не очень интересовал; он смотрел на ярко горящую лампочку.

Он понял, что через двадцать лет вспомнит о ней.

— Да мама просила яблоню в саду спилить. Я ножовку ищу и все никак не могу найти. У нас же их целых три было — куда все подевались… Просто невероятно. И еще надо бы этот провод протереть.

Митя говорил задумчиво, отрешенно; скорее всего, ему просто хотелось пожить часок-другой среди монтировок и гаечных ключей; подшипников, гвоздей и прокладок для насоса, — раз или два в лето на него всегда находило хозяйственное настроение.

Коля сидел с братом пару минут и думал, что из окон второго этажа улица не кажется такой тяжелой, матовой; затем спустился вниз. На сей раз, однако, зайдя в комнату, он всего минуту-другую смотрел телевизор — в какой-то момент Коля подался к окну и отдернул занавеску (Коля будто бы переборол себя — матовый свет больше не казался ему тяжелым и неприятным)…

Он увидел Люду.

В первый момент Коля опешил — просто от неожиданности. Девочка стояла прямо против его дома, но смотрела как-то перед собой и, скорее всего, ничего не видела, ушла, что называется, в свои мысли. И выглядело это, конечно, странно.

Все те же косынка и пузатые, бирюзовые башмаки; все тот же «носатый нос», «приделанный» к склоненной голове, а спина выпрямлена, — словом, ничего не изменилось, только на талию был повязан теплый шерстяной платок и еще белесый пучок волос, выбивавшийся из-под косынки, стал меньше.

В какой-то момент девочка сощурила глаза — опять-таки же не потому, что что-то увидела, но, очевидно, некоему пришедшему ей на ум соображению; затем веки расслабились, и снова Коля угадал в Люде самого себя; ему так же захотелось прищуриться, затем расслабить глаза, — но ни о чем не думать в отличие от нее — словно он был ее отражением.

Коля вспомнил обрывки разговора между матерью и Митей, услышанные вчера (сквозь сон — утро выдалось хмурым, серым, как весь сегодняшний день, и ему долго не хотелось вставать, но и лежать тоже было неприятно: постель была сыроватой с ночи, сопрелой, и вялое тело, казалось, от этого еще больше размякает, и остатки пота на плечах и за ушными раковинами никак не могут высохнуть; Коля спал глубоко, всю ночь, но отдохнувшим себя чувствовал только наполовину).

Голос матери:

— …приехала, да.

— А она уезжала? Ну да, мы с Колькой, впрочем, так и решили, — голос Мити звучал более приглушенно, чем материн.

— Какие вы догадливые! А куда она, спрашивается, делась, если не уехала? Плохо ей, вот чего. В больнице лежала.

— Опять?

Мать понизила голос:

— Да. Только ему не надо говорить об этом, ладно?

Лежа в кровати, Коля невольно остановил дыхание.

— Хорошо. Не буду. Выходит, она не выздоровела?

— Ну, ее опять прихватывало. Уже по два раза в день. Совсем то есть плохо… Боль была адская. А сейчас полегчало, ничего вообще не болит вроде бы, но, говорят, это ненадолго, на почках опухоль какая-то. Пересадку надо делать. А там очередь, и даже если и связи и деньги заплатить, все равно ждать придется. Ужас просто… даже неизвестно, чем все это обернется.

— В каком смысле?

— Люда, Люда… имя-то какое редкое, — задумчиво проговорила мать.

— Ну а ты тоже Люда, — сказал Митя, — и твою концертмейстершу тоже Людой зовут.

— Но нам-то сколько лет? Мы другое поколение. А где ты Люд найдешь — в вашем поколении?.. — в голосе матери была такая интонация, словно это последнее обстоятельство — редкое имя — и есть самый главный аргумент, почему Люду нужно отправить на пересадку побыстрее, вне очереди…………………………………………………

Коля опустил занавеску, вскочил и побежал на улицу. Он разом забыл обо всем: теперь его не интересовало ничего, кроме Люды. Но он не осознавал этого до конца и, тем более, не говорил себе ясно, да и вряд ли им двигало какое-то чувство, нет, скорее любопытство… но любопытство странное.

Неизъяснимое.

Когда он вышел, Люды перед домом уже не было, и Коля, поспешив на дорогу, увидел вдалеке только удаляющуюся спину, обмотанную шерстяным платком.

— Люд!.. — окликнул он, чувствуя секундный дискомфорт; и еще почему-то ненатуральность, фальшивость.

Девочка не обернулась. Он снова позвал:

— Люда! — позвал сильнее.

Она и на сей раз не обернулась, только остановилась и чуть повернула голову.

Он видел профиль лица, Люда по-прежнему не смотрела на него; скорее, только косилась назад. Глаз он не различил отсюда. Только нос.

— Чего?

— Ты ко мне?

— Нет, нет… — Люда покрутила головой и пошла дальше.

Он знал, что она так ответит, — она ответила бы так в любом случае, если бы даже и пришла к нему, но она не могла прийти к нему; она пришла ровно так, как и приходила всегда, и Коля чувствовал даже какие-то странные угрызения совести за то, что он вот так вот выбежал, окликнул. Дело было не в том, что он выдал этим свое любопытство, — нет-нет, совсем не в том, — а просто ему досаждала нелепость сложившейся ситуации, и эту нелепость создал он. Сам. А не Люда.

Несмотря на то, что она вела себя странно — как всегда, — она была здесь ни при чем.

Совершив нелепую вещь, Коля впервые за восемь лет ругал себя за это не очень сильно, но настойчиво, как делают это взрослые люди; и знал, что еще будет ругать и дальше. Почему?

Неясно…

«Где я видел ее последний раз? — спрашивал себя Коля как во сне и все вглядывался в удаляющуюся спину. — На торфянке?.. Нет, не на торфянке, еще позже на проезде видел — она в „ножички“ играла гвоздем… и еще, наверное, видел после… не помню».

Но Коле было гораздо приятнее думать, что именно на торфянке он видел ее в последний раз, что именно там она играла в «ножички», пришла туда специально, потому что гвоздь, как она думала, легче втыкается в этот мягкий, удушливый чернозем, который, если захватить горсть, лежал потом на ладони только двумя состояниями: либо солидными черными комьями, либо темносерой пылью, — среднего не дано. Люда кидала гвоздь, но он всегда попадал в пыль и по-прежнему падал, выбивая из торфа маленькие глухие взрывчики — как от щелчка.

Да, ему было приятнее и спокойнее думать теперь, что, якобы сделав себе это послабление, у Люды все равно так и не получился ни один бросок… а почему не получился? Потому что по-прежнему она бросала неправильно, с высоты метра, слишком выпрямляла ноги, затем приседала, чтобы поднять гвоздь, разводила колени в разные стороны, как кузнечик, — неправильно, все неправильно!.. Просто потому что она неправильный человек.

И он чувствовал в этом какую-то свою тайную вину.

IV

В следующий раз Коля встретил Люду уже в конце осени. Он приехал на выходные без Мити, с одной матерью — мать всегда совершала в ноябре «контрольный заезд по закрытию сезона»: «печную заслонку проверить, парник закрыть, электросчетчики выключить, дверь запереть на два замка» и пр.

Коля увидел Люду на центральной дороге, когда возвращался из магазина. (И чего ему было идти в магазин, тот был закрыт еще с конца сентября! Но мать настояла, чтобы он сходил и проверил:

— Поди, поди, а вдруг открыт.

— Да какое открыт, в поселке сейчас хорошо если треть дачников!

— Не спорь, — сказала мать рассудительно, — сходи и посмотри. Сейчас ведь суббота. И если открыт, я пойду уже сама туда).

Конечно, магазин оказался закрыт, и Коля возвращался, испытывая тайное умиление от того, что оказался прав и что сейчас придет домой и сообщит матери о своей правоте. Никакого раздражения, что мать настояла и заставила его совершить этот бессмысленный поход, Коля, как ему казалось, теперь не испытывал.

И вот он увидел Люду. В первый момент он даже не узнал ее. Куда подевались косынка, бирюзовые башмаки? А все остальные «составляющие» ее облика? Она стояла прямо, вытянувшись в струнку? И ноги по швам? Теперь определить это было трудно — на Люде была ярко-желтая куртка, похожая на трубу, очень длинная, ниже колен и еще ниже виднелись два красных квадратика штанин и такого же цвета калоши. Носки в разные стороны расставлены не были.

Вместо косынки голову теперь обильно осыпали рыжеватые колечки волос; густые и жесткие.

Одной рукой Люда держала за сиденье новый велосипед, красную «Каму», весело сверкавшую многочисленными наклейками, звонком и фарой…

Трудно сказать, почему он это сделал. Скорее всего, он даже не осознавал до конца, что на Люде парик; и он не помнил в этот момент ни единого эпизода из предшествовавших встреч и ни одного ощущения: страха, дискомфорта, симпатии, неприязни, — нет-нет, ничего этого не было. И последняя встреча, когда он совершил ту нелепость (по его тогдашнему впечатлению) — когда, увидев Люду из окна, побежал на улицу и спросил у удалявшейся спины: «Ты ко мне?» — и этой нелепости он не помнил, хотя должен был бы вспомнить. И тогда это, возможно, уберегло бы его…

Он сделал это без причины, но хладнокровно. Сначала остановился и сказал: «Привет!»

Она ответила:

— Привет.

Он приблизился.

— Давно приехала? — его рука дрогнула.

Люда не ответила и смотрела на него. Он резко выбросил руку вперед и сорвал парик. Люда, конечно, не была готова к этой атаке, но вцепилась ему в кисть обеими руками, успела вцепиться, — видно, потому, что все время помнила об этом парике; принялась колотить худым кулачком по Колиной руке, и еще била ногой ему по коленке, брыкалась, нелепо, неуступчиво…

Это было похоже на то, как человек в давке не желает пропускать вперед стоящего рядом соседа.

Звуки, вырывавшиеся при борьбе из Людиного рта, были чем-то, вроде:

— И-и… и… тк… э-э-э… тк… Коля не увидел головы без парика, а если и увидел, то потом все забыл.

Он выпустил парик и отбежал назад; таращился на то, как она, краснея и дрожа всем телом, снова нахлобучивает его на голову, как ушанку. Оправляет конвульсивно дрожащие колечки — так дрожат засохшие листья на ветру.

Нос Люды, казалось, от этих рефлекторных движений (и тела, и сухих колечек) сделался совсем уж огромным.

«Люда Гриб. Гриб, — мелькнуло в голове Коли, — Господи…»

Он будто бы прощения просил про себя; обреченно, но ни о чем не сожалея.

Что она сделала потом? Кажется, вскочила на велосипед — Коля не увидел этого движения до конца, потому что развернулся и помчался как угорелый к своему дому.

Ему казалось, расстояние он преодолел одним прыжком.

Возле дома Коля натолкнулся на мать… нет, не просто натолкнулся — он стукнулся о ее грудь, едва ли не с разбега. Он увидел мать только после столкновения.

Отпрянул; выдохнул.

— Что случилось? Что ты сделал? — мать смотрела на него; не просто пристально, но и со странным вызовом.

— Я?.. — Коля проглотил слюну. — Ничего.

— Ничего? Так… я все видела, что ты сделал. Ну-ка пойди и извинись перед Людой.

— Я…

— Ты слышал меня? Или мне тебя за руку отвести, как младенца? Ну-ка пойди и извинись. Иначе я с тобой больше не разговариваю.

— Мама, что с ней такое?.. — только теперь он задышал тяжело и часто.

Лицо матери, настойчивое, грозящее, нависало над его лицом.

— Это… — она моргнула глазами, — это тебя не касается.

— Мам!.. Я хочу знать.

— Я сказала: не касается… ну хорошо, я скажу тебе… — мать выдержала паузу, — она очень больна.

— Я знаю, — этот ответ вырвался у Коли совершенно случайно, но, что называется, попал точно в цель: в первую очередь, для самого Коли.

Она очень неправильна.

Я знаю.

— Знаешь? То есть как это? — мать схватила его за руку.

Коля принялся что-то мямлить; он и сам не мог понять, что. В конце концов, мать оборвала его:

— Ну все, хватит, пойди и извинись.

— Я-я… не могу… — он сказал так, но, в то же время, ноги сами понесли его к центральной дороге. Пожалуй, он вообще ничего не соображал! По его глазам молнией резанул пораженный материн взгляд.

И вдруг Коля остановился как в ступоре; секунда, и он понял, что смотрит на другой пролет. Через ряд сараев и домов он видел Павла Александровича Гриба — снова, как тогда, в июне. И снова старик поднял руку и махнул ему, но, на сей раз, не открыто и по-женски, но со смесью обиды и угрозы — он звал его к себе, чтобы наказать. «Всыпать», как чаще говорят старые люди.

У Коли брызнули слезы; он юркнул мимо матери на участок (та никак не попыталась воспрепятствовать; Гриба она не увидела).

Вбежав в дом, Коля разревелся в голос. Все его тело страшно ныло от горя и гулкого испуга; и разомлевало.

V

На следующий год в середине июня Митя с Колей и мать снова были на даче; мальчики сидели в доме на кровати, и Коля спрашивал у старшего брата, чего это тому взбрело в голову уезжать через неделю, спрашивал довольно обиженно — сразу было ясно, что Коле здесь очень скучно.

— Не через неделю. Через десять дней, — поправил Митя.

— Все равно! Ты же только три дня назад приехал.

— Мне с компьютером нужно дома разбираться.

— Я тогда с тобой поеду, — заявил Коля решительно.

— Мама не разрешит тебе. Ты же у нее спрашивал уже — она сказала, нет.

— Если мы вдвоем попросим… если ты как-нибудь повлияешь на нее… а лучше просто не уезжай…

— Ну хорошо, я подумаю, ладно.

И вдруг Митя спросил как-то особенно, по-доброму и с пониманием:

— Здесь тоскливо, да?

Коля пожал плечами, отстраненно и почти равнодушно.

— Не знаю.

— Ладно. Так. Смотри, что я объяснял тебе… — Митя кивнул на книжку, — на чем я остановился? Здесь, — он провел пальцем по обложке, — показан тот самый момент, когда лосиха с детенышем рядом бегут. Когда он еще не отстает. Они бегут относительно сугробов. А сугробы бегут относительно них. А как двигается детеныш по отношению к лосихе? Как?..

— Ну… тоже бежит.

— Подумай, Коля. Они же бегут с одинаковой скоростью… представь, что ты сидишь верхом на лосихе. Вот тут, — Митя ткнул пальцем, — сидишь и смотришь на детеныша. Он не будет двигаться по отношению к тебе. И лосиха тоже.

— Она же бежит!

— Она бежит относительно сугробов… слушай, мам, — крикнул Митя в другую комнату, — эту книжку нам Гриб, кажется, принес, да?

Мать, сидя за обеденным столом, посмотрела через отворенную дверь на книжку, которую Митя поднял над головой; некоторая время не отводила взгляда, а потом вдруг не выдержала: отвернулась к окну и разрыдалась.

— Мам… что такое? Что случилось? — Митя спросил испуганно, недоуменно, хотя наверняка все понимал.

Он подошел было успокоить ее, но она отстранила его руку.

— Не трогай меня ради Бога… пожалуйста, не трогай! — лицо ее было пунцовым; открытый рот, уголки которого были смочены слезами, испустил теплый выдох, — человек на старости лет решил книжку написать. О господи! — она зарыдала еще сильнее прежнего, встала и быстро вышла из комнаты.

Коля вспомнил, как мать открыла вчера входную дверь, днем, после осторожного стука. Мать боялась чужаков, потому вечно запирала дверь, и когда услышала стук, произнесла неприветливо:

— Кто это? — со значением «кто это еще там пожаловал!» и вызовом, а потом, подойдя уже, видимо, вплотную к двери, спросила резко:

— Кто?

За дверью, что-то забормотали, но мать сразу узнала голос, и у нее вырвалось: «Ох!» Открыла.

— Это я, я тут принес вам свое творчество подарить… возьмите, пожалуйста.

Коля узнал голос Павла Александровича Гриба.

— За свои деньги сделал. Хотел еще посвящение написать да забыл, а спохватился поздновато — ее уже запустили в типографии… тут вот очень интересно сделано, посмотрите…

Старик еще некоторое время бормотал извиняющимся голосом; потом, видимо, ушел.

Коля так и не вышел поздороваться; смутился, должно быть, а может, перепугался — он сам не мог понять, но почему-то ему не хотелось выдавать своего присутствия. И он не видел, что мать принесла в дом после этого, а сейчас, когда она разрыдалась, — только сейчас он понял: именно эту книжку.

А где был Митя, когда пришел Гриб? Почему Митя спросил теперь именно так: «эту книжку нам Гриб, кажется, принес, да?» — словно был почти уверен, но хотел окончательно удостовериться? ………………………………………………………………………………………………………

Как бы там ни было, если Коля и испытывал какие-то солидарные с матерью чувства, он решил, что теперь, когда она так внезапно разрыдалась и убежала, важно никак на это не реагировать. Не только вести себя, будто ничего не случилось, — вообще ничего, — но даже и думать и убедить себя — что не случилось. Словно он абсолютно черствый человек. Зачем? Он хотел выдерживать линию, которую взял еще в начале года, в январе. Это самое главное — даже если он взял ее совершенно случайно.

А в январе случилось вот что: они с матерью очень долго о чем-то спорили, и он грубил ей; а когда она попыталась навешать ему подзатыльников, начал брыкаться. Такой сильной ссоры у них, кажется, еще никогда не бывало.

И вдруг мать остановилась и посмотрела на него.

— Ну все, хватит. Хочешь, я скажу тебе кое-что?

— Что еще такое? — осведомился он.

— Хочешь? И ты сразу уймешься.

— А спорим, не уймусь? — он заявил это язвительно, гадливо, но, тем не менее, почувствовал: тут что-то не так — в глазах матери появились сухие колючие искорки. И опять это настойчивое, грозящее лицо, как тогда, когда она требовала, чтобы он извинился перед Людой.

«Ну уж нет, ей ничем меня не усмирить и не удивить», — и когда мать сказала ему, он и в самом деле ответил:

— Ну и что здесь такого? — но голос невольно повысился; почти до надрывной интонации; дыхание перехватило.

Мать, конечно, поняла, что теперь он только рисуется, что это защитная реакция; она больше ничего не говорила и вышла из комнаты. И он знал, что она почувствовала его страх и печаль, и поклялся разубедить ее: нет уж, мол, никаких пустых причитаний.

Но прежде всего, это было его упрямство.

Митя вернулся, сел и взял книжку. Вид у него был озадаченный; он то и дело невесело растягивал губы.

Книжка была альбомного формата, но очень тонкая, глянцевая, с тетрадными скобами и полукружным заглавием: «Четыре сказки для детей»; картинка под заглавием на обложке — репродукция детского рисунка, выполненного цветными мелками: коричневая лосиха с детенышем среди голубоватых сугробов; у обоих передние палочки-ноги выставлены вперед и одна задняя тоже, а вторая отставлена назад, — чтобы придать рисунку движение, бег.

Одна из сказок действительно называлась «Лосиха», и Митя прочитал про себя:

«Лосиха бежала долго. Ей было очень трудно среди глубоких сугробов. Она тяжело дышала. А ее дочке было еще труднее. У нее были не такие длинные ноги, как у мамы. Дочка бежала рядом с мамой. А затем начала отставать. Лосиха остановилась. Подождала дочку. И они опять побежали рядом. Но дочка отставала снова и снова. А один раз попала в сугроб. Самый глубокий, какой только был в лесу. Лосиха вернулась, вытащила дочку из сугроба и отряхнула от снега ее коричневую шерстку. Они отдохнули. Отдышались. Потом побежали дальше. И дочка уже больше не отставала от мамы».

Митя закрыл книжку; некоторое время сидел и все растягивал губы; затем вдруг поднял голову — будто решился на что-то.

— Итак, лосиха бежит относительно сугробов… Глубоких сугробов… ей очень трудно, и она тяжело дышит…

«Ну, эти поправки не очень важны», — мелькнуло в Колиной голове.

— Ты сидишь на лосихе. Так что относительно тебя она неподвижна. Вы двигаетесь вместе с ней, понимаешь? И детеныш тоже неподвижен по отношению к тебе, — Митя снова водил пальцем по обложке; сначала он объяснял неверным голосом, но, в конце концов, выправился, — а что происходит, когда он начинает отставать? Лосиха и детеныш бегут уже с разной скоростью. Это, пожалуй, самый сложный момент. Если ты сидишь на лосихе, тебе будет казаться, что детеныш отдаляется назад. С небольшой скоростью… Потом детеныш увязает в сугробе. Он не двигается относительно сугробов. Лосиха тоже останавливается. Затем бежит в обратном направлении. Конец такой: они побежали дальше, и детеныш уже от лосихи не отставал. То есть они опять не двигаются друг относительно друга. А относительно сугробов бегут с одинаковой скоростью. Понял?

— Не знаю… — Коля нахмурился, — вроде бы. Да, да, думаю, понял, — закивал, наконец, он.

На самом же деле он запутался — совсем.

— Кажется, раньше ты объяснял проще. Год назад, помнишь?

— Да, помню. Все помню, — Митя отвечал, не глядя на брата.

Выдержал небольшую паузу, затем продолжал:

— Ты про поезд и платформу? — он посмотрел на Колю.

— Угу.

— Там проще ситуация была. Значительно проще, Коль. Но ты же стал старше на целый год, теперь можно повыше планку взять.

— Ах вот оно что!

Митя слегка улыбнулся, и Коля испытывал печаль и грусть. И именно теперь почему-то ему не хотелось подавлять эти чувства, прятать их от себя.

Как же это глупо — подавлять чувства.

— Ну а ты как думал… Да-да, там платформа не двигалась просто.

— Нет, подожди-ка, как это… двигалась! — удивленно возразил Коля; он чувствовал облегчение.

— Двигалась — относительно поезда. Да. Но только относительно поезда. И город еще уезжал.