Штабс—капитан Орлов ни свет, ни заря поднял с тёплой постели коллежского асессора Матвиенко, помощника начальника столичной Адресной Экспедиции, имеющего квартиру за казённый счёт в том же здании.

Василий Михайлович остался один и стал шагать по маленькой комнате, громко именовавшейся приёмной. Она была убрана с аккуратностью, выдававшей корни коллежского асессора. Его предки приехали в Россию при Алексее Тишайшем, со временем поменяли незвучную фамилию на женину, которая, не смотря на малороссийское звучание, имела некоторое отношение к тому Матвееву, что был, скинут с крыльца Кремлёвского дворца на стрелецкие алебарды.

Сама приёмная была с претензиями на роскошь: на столах, покрытых скатертями с вышивками, стояли в синих вазах какие—то букеты из высохших цветов. Под каждой вазой постланы вязаные салфеточки, видимо, изготовленные рукой хозяйки.

На стенах висели дагерротипы и литографии, изображающие горные виды.

Вся эта аккуратность была совершенно иного рода, чем в доме Орлова. В приёмной чувствовалось стремление к красоте, покойности и исключительной чистоты.

Раскрылась дверь, и появился Павел Степанович. Он был в зелёной домашней куртке с золотой тесьмой и такими же кисточками на груди.

Это был человек маленького роста, лет пятидесяти, лысый, но с гладко прилизанными висками в виде гусиных лапок. Лицо, сколько помнил его Орлов, никогда не покидало заискивающее выражение, подобное сладкому приторному пирогу. Улыбка, глаза, вечно холодные, казалось, так и говорили: ей—богу, ведь я прекраснейший человек. В Экспедиции коллежский асессор слыл за обязательного и милого человека, который за спиною не применит пожаловаться вышестоящему начальству по всякому пустяку.

На приветствие Орлова он только кивнул и взял протянутую записку, написанную накануне господином Пригаро. Вскинул брови, но не выразил никакого неудовольствия. Словно в порядке вещей портить прекрасное воскресное утро, поисками каких—то крестьян, приехавших искать лучшей доли в столице.

– Прошу меня извинить, – улыбка так и осталась приклеенной к толстым губам, но глаза говорили иное, – но вам придётся подождать, пока я не приведу себя в порядок.

– Да, господин Матвиенко, я подожду.

Павел Степанович шаркнул ногой, не иначе в подражание военным, и исчез тенью за дверью.

Только через четверть часа он появился в видавшем виды камзоле с потускневшими пуговицами и потёртыми рукавами.

«Немецкая скаредность», мелькнуло у Орлова.

– Прошу следовать за мной, – тон Павла Степановича был в одно и то же время и официальным, и заискивающим.

Только в одиннадцатом часу Шустов пришёл в себя. Осмотрелся непонимающим взглядом и, увидев решётку на единственном маленьком оконце, обомлел. Холодный пот заструился ручьём по спине. Гришка облизнул пересохшие губы, хотелось пить после ночных возлияний.

Решётка на окне и, обитая железными полосами, дверь наводили на грустные мысли, но Шустов ни одну из них поймать не мог. Все перед глазами бегали круги, от которых становилось плохо. Он поднялся и, прислонившись лбом к холодной стене, почувствовал некоторое облегчение.

После того, как выстрел пушки оповестил столицу о полудне, за Гришкой пришли.

Путилин велел привести Шустова в свой кабинет, а пришедшего к той поре Жукова посадил за заполнение допросного листа.

Сперва требовалось исполнить обычные формальности: записать звание, имя, отчество и фамилию, чин, место служения, был ли судим. Затем уже начался допрос:

– Нельзя ли так не частить? – взмолился Гришка.

– Хорошо, – и Иван Дмитриевич подал допрашиваемому стакан воды, который в два жадных глотка опустел.

– Не позволите? – Гришка умоляющим взглядом, не вязавшимся с его богатырской статью, указал на стакан.

Путилин наполнил стакан из графина.

– Итак, готов отвечать на вопросы?

– Мы ж завсегда, – произнёс значительно повеселевший Гришка, явно томимый после пробуждения жаждой.

– Ты знаешь, где находишься?

– Знамо, – пожал плечами допрашиваемый, – в околотке.

– За что был задержан?

– Буянил, наверное. Я, как лишку глотну. Так и несёт меня…

– Чего ж тогда пьёшь?

– А что в жизни остаётся, ежели все наперекосяк, – пожаловался Гришка.

– Что же так? Видный, здоровый, не калека какой?

– не знаю сам.

– То—то и оно, что не знаешь. Скажи—ка мне, ты знаком с неким Василием Пилипчуком?

– С Пил… лип… чуком? – запнулся Шустов. – Фамилия больно знакомая, но припомнить не могу?

– Василия не припомнишь? Ваську с Обуховского. С кем не один штоф опорожнил?

– Это вы про Ваську? Так бы и сказали, что про Ваську, который с Херсонской губернии.

– Сам и припомнил.

– Что ж его не припомнить? С хорошим человеком приятно и посидеть, и беседу повести.

– А вот ты хорошо знаком с Тимофеем?

– Каким это Тимофеем? – быстро ответил Шустов. – Никакого Тимофея я не знаю.

– Что ж, не знаком так не знаком. Чего кипятиться—то?

– Да, я что? – Григорий смотрел на свои руки, лежащие на коленях.

– И я о том же. Стало быть, в столице проживаешь без адресного билета.

– Виноват, приехал к бабе, да за радостью плотской обо всем позабыл.

– Это понимаю, – Иван Дмитриевич подмигнул Шустову, – дело оно, однако, молодое, но, видишь ли, закон преступать нельзя.

– Я ж не по умыслу, – Гришка обретал уверенность, что, если забрали по причине отсутствия адресного билета. Так это не столь обременительно.

– Закон не различает по незнанию ты, допустим, нарушил его или по злому умыслу. Он един для всех. Неужто за столько лет не уразумел, что шутки с законом плохи?

– Я же не злого умысла, а исключительно по забывчивости.

– Интересный ты, Григорий Савельич, человек. Адресный листок с паспортом дворнику забыл отдать, а вот от девицы своей сразу в трактир сбежал. Не понятно.

Шустов засопел, но потом поднял глаза на Путилина.

– Так на душе муторно было, что не сдержался, жажда замучила, а это зелье проклятое мне всю жизнь губит.

– Я тебе поверю, но расскажи, с какой целью ты приехал в столицу?

– Решил я вернуться в родные края, вот и приехал за девицей, чтобы её женою к себе увести.

– Похвально, значит, решил жизнь новую начать?

– Да, сколько можно по чужим углам скитаться? Пора свой заводить.

– Значит, ты говоришь в околотке?

Шустов часто заморгал, словно не понял вопроса.

– Где ж ещё? – искренне удивился он.

– И тебя не смущает, что тебе вопросы задаёт не околоточный или там помощник пристава?

– По статской одежде я не отличу. – Начал было Гришка.

– Хорошо, я – начальник сыскной полиции статский советник Путилин, ежели ты прослушал в начале допроса.

– Вот оно как? А я—то… – и умолк.

– Похвально. – Повторил Иван Дмитриевич, – что ты о новой жизни вспомнил. Её никогда не поздно начать, а вот мой интерес к старому, давно минувшему. Больше не хочу ходить вокруг да около. Ты сам должен понимать, раз ты здесь, то по серьёзным делам.

– Эт мы понимаем, – заёрзал на стуле Шустов.

– Значит, покаяться тебе не в чем?

– Так точно, не в чем.

– Грехов за собой не имеешь?

– Как сказано в Писании: «Кто у нас безгрешен?».

Иван Дмитриевич улыбнулся:

– К месту вспоминаешь, к месту. Только я не зря спрашивал про Тимофея, – Шустов вздрогнул и напрягся, что побелели на кулаках костяшки пальцев, – покаяться всегда во благо душе, – взгляд Путилина буравил Гришку.

– Я не знаю о чем речь, – глухой голос казался чужим.

– Напомню, если позабыл: четыре года тому, начало лета, Шуваловский парк.

Шустов молчал, явно что—то обдумывая.

– Вот ты здесь сидишь, а Тимошка деньги, добытые кровавым путём, тратит и над тобой простаком посмеивается. Ты подумай пока. – Потом обратился к Жукову, – Миша, принеси нам чаю.

На лестнице Миша встретил штабс—капитана, шедшего с докладом к Путилину.

– Здравия желаю, – козырнул улыбчивый Жуков.

– Здравствуй!

– Слышали про ночное? – не преминул похвастаться Жуков.

– Дежурный мне рассказал, – Василий Михайлович не дал младшему помощнику приукрасить «героические» события минувшей ночи. – Значит, может быть, новая ниточка в деле Прекрестенского.

– Наверняка, Иван Дмитриевич допрашивает Шустова.

– Надеюсь удачно.

– Да, вот ещё что, видимо и личность восьмого убитого на Курлядской сегодня может быть установлена.

– Уж не через Дорофея Дормидонтыча Ильешова, хозяина трактира «Ямбург»?

– Совершенно верно, – изумился Миша, – но как?

– Миша, давно пора усвоить, есть такая в столице Экспедиция, которую прозывают Адресной.

– А я через старшину артельщиков, – и Жуков рассказал не только про то, как узнал о предположительно восьмом, но и последующих приключениях по задержанию Шустова. – Ой. – Миша побежал по лестнице, на ходу добавляя. – Меня ж Иван Дмитрич с чаем ждёт.

Василий Михайлович медленно продолжил подниматься наверх, к кабинету Путилина.

Путилин не любил мешать обдумываниям допрашиваемых, от таких минут зависела жизнь, если и не одного допрашиваемого, а многих иных. Поэтому отошёл к окну, но краем глаз наблюдая за Шустовым, тот прикусил нижнюю губу и, казалось, ещё миг и кровь польётся по подбородку.

– Нет в жизни счастья для бедной души, – наконец, произнёс Гришка, – каждый норовит её с истинного пути сбить.

– Что ж так—то? – Путилин так остался стоять у окна. – Тебе думать, чай на плечах голова, а не пустой горшок.

Шустов молчал.

– Подумай пока, – Иван Дмитриевич понимающе кивнул.

После того, как Гришку увели в камеру, и Жуков принёс чай. В кабинет вошли штабс—капитан Орлов и надворный советник Соловьёв. С разрешения начальника расположились на стульях, но тот, что обычно занимал Волков в этот день остался пуст.

– Как самочувствие Ивана Андреевича? – вопрос прозвучал для всех присутствующих, но только надворный советник ответил, испытывая некоторую вину за случившееся.

– Я заезжал к Ивану Андреевичу по дороге. Лежит в постели, но хочет уже подняться, хотя, – он улыбнулся. – Голова и ребра побаливают.

– Надеюсь, этот тяжёлый урок не пройдёт впустую, рука преступника не разбирает, кто перед ним.

Штабс—капитан сидел с непроницаемым лицом, в военной жизни, особенно в военных действиях, он привык к потерям и поэтому воспринимал случившееся в спокойном расположении духа. Хотя в сердце переживал за каждый промах соратников по сыскному не только в розыске, но и таких случаях.

– Вернёмся, господа, к Курляндской. Что есть сообщить по этому делу?

– Сегодня утром, – словно бы оправдываясь за ночь, в которую он не был в отделении, начал, откашлявшись, Василий Михайлович, – в Адресной Экспедиции установлены тридцать семь крестьян из Княжевской волости, проживающие в столице. Памятуя, что Морозов—старший имел намерение купить трактир, из всех имён я выделил одно. Это содержатель трактира «Ямбург» Дорофей Дормидонтыч Ильешов. И вот из каких соображений. Вчера Жуков докладывал, да и мы установили, что семья жила особняком, ни с кем дружбу не водила. Поэтому к кому мог обратиться с такой просьбой Морозов? Конечно, же, к земляку, ранее уехавшему в Петербург.

– Вы правы, Василий Михайлович, Миша такие же сведения получил от старшины артели. Теперь в следствии возникло только одно имя, хотя… – Путилин постучал пальцами по столу, сам того не замечая, – хотя… Сколько вы говорите в списке.

– Тридцать восемь имён.

– Вот именно, тридцать восемь. Возможно, – он посмотрел на Жукова и усмехнулся, – придётся тебе, Миша, прокатиться до города Ямбург, а в частности до Княжевской волости.

– Я готов, – Миша поднялся со стула.

– Не спеши, – отмахнулся Иван Дмитриевич, – сперва надо посетить трактир с таким же названием. Предстоит сделать вам, Василий Михайлович?

– Так точно.

– Раз уж вы вдвоём докопались до одного и того же разными путями, то езжайте вдвоём. Так будет правильнее, – и добавил, – безопаснее. Что там за заведение, мы не знаем. Может быть, кровавое дело рук этого Ильешова или его подручных.

– Понятно, – произнёс Орлов.

– Теперь становится понятно, ради каких денег рисковал убийца. Цена трактиру в столице не менее пяти—шести тысяч серебром. Вот и решился злодей на пролитие детской крови.

– Иван Дмитрич, а задержанный что—нибудь показал про Прекрестенского? – поинтересовался Соловьёв.

– Пока молчит, – покачал головой Путилин, – но крепко задумался. Вот нам, Иван Иванович, придётся его разговорить.