Путилин сидел за столом. Часы пробыли двенадцать, пять минут тому Синельников был вновь препровожден в камеру. Сидели молча, Соловьев так и остался за маленьким столом, только отложил в сторону перо. Не хотелось ничего, даже четверть часа вдруг возникшее желание пригубить горячего чаю, исчезло также внезапно, как и пришло.

В дверь раздался стук, Иван Дмитриевич только посмотрел на нее, но не произнес ни слова.

– Разрешите, Иван Дмитриевич, – на пороге возник штабс—капитан Орлов, с усталым видом и грустными глазами.

Путилин только кивнул головой на стул, мол, слушаю.

– Я знаю убийцу с Курляндской, но не знаю, как к нему подступится.

Иван Дмитриевич нахмурился, что на переносице сошлись брови.

– Я понимаю, что вы хотите его арестовать без излишнего шума.

– Да, я не хочу, чтобы кто—то пострадал, ведь при нем всегда находится оружие.

– Тогда поступим так, – Путилин навалился грудью на столешницу, – вызовет ли подозрение, если вы, допустим, пригласите этого господина к нам, в отделение.

– Никак нет.

– Тогда пошлите к нему посыльного и пусть к девяти часам… нет, мне не успеть заехать к прокурору, лучше в десять, – поправил себя Иван Дмитриевич, – он будет здесь.

– Надеюсь причину приглашения вы придумаете сами.

– Не сомневайтесь, наш убийца будет вовремя.

– Как ведет себя этот, – Путилин запнулся и вспомнил, – Иволгин.

– В камере, все лежит и не поднимается, даже отказался от обеда.

– Ничего, молодому полезно почувствовать, что такое лишиться свободы, впредь будет умнее. Тогда все, господа, вас больше не держу, чтоб утром были в здравии и отличной форме. Еще один тяжелый день предстоит, отдыхайте, жду вас в восемь часов. Да, Иван Иваныч, отпустите Игнатьева, почитай, пол дня томится у нас.

Утром, первым пришел на службу штабс—капитан и не был удивлен, что Иван Дмитриевич уже в кабинете.

– Позволите? – спросил он скорее для вида, чем для разрешения.

– Заходите, заходите, Василий Михайлович, я, как раз, к прокурору собрался, пока его дела в дорогу не позвали. Нашли, откуда топор?

– Наш убийца не оригинален, начитался, видимо, сочинений господина Достоевского, у дворника.

– Сомневаюсь, – улыбнулся Иван Дмитриевич, – что он вообще книгу в руки берет, думаю, ему кистень больше по душе.

– Может и так, но человек нелюдимый, друзей не имеет, в свободное от службы время дома не бывает, куда уходит, никто сказать не может. Не человек, а призрак.

– Вполне допускаю. Вы проверяли по книге происшествий нападения и грабежи одиночками?

– Так точно, правда, не все могли заявлять, но я сопоставил с нашим подозреваемым и вот, что удивительно, совпадают с днями, в которые он был свободен и ни одного нападения на Петербургской стороне, словно он обходил ее стороной.

– Нет, Василий Михайлович, он не хотел привлекать к ней излишнего внимания.

Я об этом не подумал, хотя, действительно, так. Лишнее внимание ему было не к чему, газеты падки на такие случаи, вот и писали бы о них.

– Совершенно верно.

– И послужной список его у вас?

– Так точно, – штабс—капитан протянул лист синей синей бумаги Ивану Дмитриевичу.

– Посмотрю, пока буду в дороге, надеюсь, к десяти быть здесь.

Прокурор долго расспрашивал Путилина, нет ли ошибки? Таким образом обвинять заслуженного человека нельзя, надо иметь веские причины. Иван Дмитриевич терпеливо объяснял, ни разу не повторился, только изредка бросал взгляд на бегущие стрелки напольных часов, приближающихся ко времени, на которое назначена встреча с убийцей.

Извозчик кутался в шубу, все—таки на улице февраль.

– Гони, – не успев сесть приказал начальник сыскной полиции, – получишь еще рубль.

Кони рванули с места, Путилин повалился на сидение.

– Не зашиби, – пробурчал он, удобнее устраиваясь, не заботясь о морозном ветре, что нещадно хлестал по щекам.

В кабинет вошел запыхавшимся, лицо горело.

«Успел», – скинул пальто и направился к креслу.

Через несколько минут в кабинет вошли три сыскных агента, дюжего телосложения и остались стоять посреди кабинета, словно их вызвал для получения сведения или разноса начальник сыскной полиции.

– Разрешите, – теперь штабс—капитан не постучал, а сразу открыл дверь, – вот наш герой, о котором я говорил, – он пропустил вперед околоточного Синицына, на лице которого заиграли алые пятна.

– Проходите, Никифор… – Путилин запнулся, словно забыл отчество.

Синицын зарделся еще больше, вместо него произнес Василий Михайлович:

– Михалыч, Никифор Михалыч!

– Вот что, – с добродушной улыбкой произнес Путилин, – Никифор Михалыч, – он сделал ударение на имя и отчество, – присаживайтесь, разговор нам предстоит долгий. А я пока отпущу агентов.

Синицын на негнущихся ногах подошел к столу, складывалось впечатления, что кто—то невидимый подталкивает его, и робко присел, готовый каждую секунду вскочить со стула. Глаза устремил в пол, хотя несколько раз порывался их поднять на Путилина, но не решался, было боязно.

Иван Дмитриевич кивнул агентам, те ступили вперед и каждый знал свою роль, один сжал правую руку околоточного, второй – левую, а третий вытащил из кобуры, висевшей на пояса пистолет и шашку из ножен.

Синицын с диким взглядом попытался вскочить, но руки держали крепко и не дали поднятья с места. Околоточный взвизгнул бабьим голосом и обмяк, точно из него выпустили воздух. Никто не успел сообразить, как Никифор Михалыч пружиной вскочил вверх, вырываясь из рук агентов, стукнул по носу кулаком одного, который схватился за лицо. с разворота ударил второго и прыгнул к двери.

Штабс—капитан уловил движение околоточного и встал на пути полицейского, направив дуло, загодя припасенного пистолета в лоб Синицына, который повторно обмяк и на его руках, словно по мановению волшебной палочки появились железные браслеты. Агенты усадили околоточного на стул и стали рядом, готовые теперь не упустить ни единого движения Никифора Михалыча.

– Зачем же так, Никифор Михалыч? – Произнес тихим, но твердым голосом Путилин. – Я вас для беседы пригласил, а вы ведете себя закоренелым преступником.

– На собеседника, – огрызнулся Синицын, – такие штуки не надевают.

– Еще как надевают, – и Путилин кивнул письмоводителю, чтобы тот записывал каждое произнесенное слово, – а разговор нам предстоит на самом деле долгий. Можно, конечно, его отложить и продолжить после обыска.

Синицын метнул быстрый взгляд на Ивана Дмитриевича и сжал губы.

– Наверное, много интересного сможем найти или я ошибаюсь, Никифор Михалыч.

Околоточный молчал, только на скулах играли бугорки.

– Вы же знаете, что признаться лучше, нежели мы докажем вашу вину. Не так ли?

Синицын не знал, в чем его хотят обвинить, поэтому сразу сообразил, что два ведра разных хронометров и одно бумажников, которые он так и не решился выбросить (ведь кто будет делать обыск у полицейского!), являются достаточным основанием обвинить его в нападениях на мирных обывателей, установить хозяев будет несложно, ведь на некоторых хронометрах стоят имена хозяев. Здесь не стоит скрывать, все равно докопаются. Не такие дела раскрывали в сыскном, кто—то, а он наслышан. Лучше пострадать за малое, чем…

– В чем я и виновен, – тяжело дышал околоточный, – так в том, что хотел разбогатеть, а на нашей службе разве ж можно? – Он обретал уверенность, а в голове билась одна и та же мысль: «Лучше в малом», – вот и сподвигло меня заняться таким ремеслом, – он криво улыбнулся, поднеся руки к лицу, отчего звякнула железная цепь, соединяющая браслеты. Агенты напряглись, готовые в любую минуту кинутся на усмирение околоточного, – ну, я иной раз вечерами и, – Никифор Михалыч споткнулся в слове, затем нашел и продолжил, – озорничал.

– Убитый на Охте и двое на Обводном, – не выдержал штабс—капитан, но заметив укоризненный взгляд Путилина, уже тише добавил, – озорничал.

– Эти не мои, – торопливо добавил Синицын. Не мои. – а у самого заскребло на душе. Вдруг что от них на квартире в заветных ведрах, скрипнул зубами, осталось, тогда не разбой будет, а другой статьей дело обернется.

– Так что пока мы побеседуем, а вы. Василий Михайлович, берите агентов, пристава и учиняйте обыск у господина Синицына.

– Не имеете права, только в моем присутствии, – заявил околоточный.

– Уложение о наказаниях вам надо знать, согласно статьи, – Путилин повернул голову к штабс—капитану, пока тот не вышел.

– Пятьсот шестьдесят седьмая, – ответил Орлов.

– Согласно статье пятьсот шестьдесят седьмой Уложения о наказаниях имею полное право, – Путилин усмехнулся, статья была названа первая попавшаяся, не может околоточный знать все пункты, приходится выдумывать на ходу. – Что мы еще можем найти у вас?

– Да ничего, – голос Синицына звучал бесцветно и невыразительно, добавил, – только деньги.

– Василий Михайлович, не смею вас задерживать.

– Никифор Михалыч, как же все—таки вас угораздило пойти на преступную тропу.

Синицын, пощипывая усы пальцами, произнес с какой—то усмешкой:

– Куражу в службе мало, вот и захотелось разнообразить.

– Странный вы человек, были слушателем университета…

– Был, – поднял глаза околоточный на Путилина. – был, но рылом не вышел.

– Зачем же так? Ведь не в последних рядах были?

– Зато без штанов и корки хлеба.

– Нашли ж свою стезю.

– Нашел, но до сих пор ненавижу.

– А зачем служили?

– Не хотелось брюхо к спине привязывать, а на хлеб еще и масло мазать.

– Понимаю.

– Что вы можете понимать, сидя в таком кабинете,? – он прочертил круг в воздухе, – небось всегда сыты и одеты.

– Отчего же, – невозмутимо сказал Путилин, – и у меня живот от голода сводило, но я за кистень не хватался, а начинал с писарей и продолжил обучаться, чтобы сдать экзамены за полный гимназический курс, двадцать лет тому получил первый чин – коллежского регистратора, а теперь вот статский советник. Пошел служить, как велела совесть Государю и Отечеству.

– Легко рассуждать…

– Да, легко, не делая ничего, а только питать одно недовольство, – прервал Синицына Иван Дмитриевич, – каждый строит свою судьбу или хотя бы пытается.

Околоточный насупился и умолк, его больно кольнули слова Путилина, больше он не проронил ни слова вплоть до возвращения Василия Михайловича. Никифор Михалыч сгорбился, словно древний старик, и не поднял головы, уставившись на руки в железе. Было видно, что гложет его отнюдь не раскаяние, а жалость, что так глупо попался.

Иван же Дмитриевич продолжил писать очередную бумагу градоначальнику о пополнении сыскной полиции новыми агентами, невозможно справиться с двадцатью двумя сотрудниками со всеми преступными проявлениями в столице, тем более, что приставы всякое дело стремятся отдать в руки сыскного отделения, при этом говоря, что оно создано для искоренения и борьбы.

Часа через четыре вернулся Василий Михайлович, Синицын так и продолжал сидеть, ни разу не шевельнувшись. За это время Путилин выпил три стакана чаю, который предлагал арестованному, но тот либо делал вид, что не слышит, либо ушел в мысли, которые не давали покоя.

– Задал ты, Никифор, нам задачку, – Орлов так и продолжил обращаться к околоточному на «ты», – два ведра хронометров, два, у писаря рука заболела переписывать, а бумажников, – махнул рукой Орлов. – не счесть и среди них, между прочим, убитого на Обводном канале Петра Петрова, – только при этих словах поднял невидящий и непонимающий взгляд околоточный, – не помнишь его, Никифор?

– А?

– Не помнишь, как на Обводном убивал?

– На Обводном? – К Синицыну возвращалось осмысленное выражение. – На обводном? А как же, – веселым голосом, не вязавшимся с минуту назад еще бывшим непонимающим взглядом, произнес околоточный, – что скрывать, если докопались. Ну было, ну и что. Подумаешь, палицей по темени и нет букашки.

– Разговорился?

– А что молчать? Меньше получу, законы я знаю.

– А это, – Орлов положил на стол два свертка: одни, завернутый в платок он разворачивать не стал, а сразу взялся за второй. Синицын безучастно на них взглянул и отвернулся, – Иван Дмитрич, это шарф и дубинка, по виду новая, – Путилин удивленно посмотрел на штабс—капитана, – старая Жукову досталась. – начальник сыска хмыкнул и кивнул головой, – а здесь, – Василий Михайлович начал разворачивать платок, – ровно семь тысяч, – и повторил еще раз, – ровно семь тысяч рублей. – У Ивана Дмитриевича забилось сильнее сердце, он затаил дыхание, можно попробовать двумя ядрами попасть в одно место, вдруг да сработает, и потом, глядя в глаза штабс—капитану медленно произнес:

– Василий Михайлович, а где список номеров ассигнаций, который нашли в кармане у Ильешова?

Синицын вздрогнул и затаил дыхание.

– Сейчас принесу.

– Надо сверить.

– Не трудитесь, это они. На Курляндской я побывал, когда Дорофей сказал, что помогает в покупке трактира, я не придал внимание этому факту, а потом семь тысяч, это жалование за семнадцать с половиной лет, вот и стало меня точить, как червь изнутри. Что можно взять быстро и без опаски, я не знал, что там сам Ильешов окажется, дверь открыли потому, что в мундире был. А когда Дорофей назвал мое имя, то пришлось и детей заодно, зачем лишние свидетели. Я ж в детстве при бойне несколько лет жил и сноровка у меня, так что быстро их… И минуты не прошло.