9. Забастовка
Из дневника Антона Телегина
6 марта
Наши ребята в гору пошли — в милиции вместо городовых! На рукаве, главное, красная повязка с буквами «Г.М.» (городская милиция), и наган самый настоящий, с пулями, на поясе. И, конечно, свисток, чтобы, в случае чего, пронзительно свистеть. Я ходил записываться в милиционеры — не взяли, говорят, милиционерами теперь будут гарнизонные солдаты, студенты, то есть взрослые, а мелочь, гимназистов и прочих, крути обратно — за ученье.
Ребята вернулись. Лисенко, который, главное, хвалился, что он останется, тоже поперли обратно. Лисенко сегодня рассказывал. Стоит он у водокачной будки. Приходит баба за водой, хвать-похвать — трех копеек на воду нет. Или нет, или потеряла. Баба расстроилась. Стучит в будку, а ей, главное, задаром воды не отпускают. Баба плачет. Лисенко тогда подходит и говорит, не говорит, а приказывает будочнице:
— Отпустите ей пять ведер воды за счет революции.
Отпустили. Баба очень обрадовалась, но взяла только два ведра — остальные не унести.
14 марта
Выбрали ученический комитет. От нашего класса Кленовский и Тутеев. Кленовский — это хорошо, а Тутеев около учительской вертится, прислушивается, что там скажут. Своего мнения, главное, нет! По закону божьему со второго полугодия — Кудрявый (который в первом и втором классах был). Кленовский сегодня не знал урока — плавал. Кудрявый батька подсмеивается:
— Делегат от класса, а закона божьего не знаешь…
19 марта
Ура! В Классической гимназии забастовка! Никто не ожидал — их же мы ходили освобождать в революцию! Ненадежная гимназия была. И вот забастовка! Не учатся.
20 марта
Теперь выяснилось с Классической, в чем дело. В четвертом классе учитель математики Максардов поймал за письменной работой ученика Тихонова в том, что он сдирал со шпаргалки. Случай, главное, пустяковый, но Максардов вдруг рассвирепел, вырвал шпаргалку и тетрадь, назвал Тихонова «прохвостом», все слышали, и поставил сейчас же кол. Тихонов вдруг побледнел и сказал:
— Я вас прошу меня прохвостом не называть — я буду в ученический комитет жаловаться. Теперь не царский строй!
Максардов на него, главное, с кулаками:
— Что-о! Грозить? Телячьим комитетом грозить?! П-шел вон из класса!
Тихонов пошел к двери, а на ходу сказал:
— Вы не учитель, а жандарм.
21 марта
Не успел. Вечером вчера у нас было собрание по поводу Классической. Готовился, что сказать.
Итак, Тихонов сказал: «жандарм». Урок Максардов довел до конца. После урока началась война. Тихонов — в ученический комитет, Максардов — к директору. Тихонова вызвали к директору. Вместо него пошел ученический комитет. Директор сказал: если Тихонов не извинится за «жандарма» и угрозы, то его выгонят из гимназии. Учком говорит: если Максардов не извинится перед Тихоновым за «прохвоста», а перед учкомом за «телячий комитет», то учком будет действовать.
Директор исключил из гимназии Тихонова. Наутро учком собрал гимназию и объявил забастовку — прекратить учение. Директор понесся колбасой в губернаторский дом, — главное, думал там губернатора застать! Губернатора, понятно, уж месяц как нет. Застал там комиссара города, назначенного от Временного правительства. Учкомовцы тоже туда поехали. Как ребята рассказывали, они для этого наняли извозчика. Но извозчик отказался весь учком везти. Сел тогда председатель их, Павлищев, и еще двое и поскакали вслед за директором к правительственному комиссару.
Приехали. Встретили директора там. А комиссар, главное, кисель-мочалу жует: не разберешь — и директору поддакивает, и учкому улыбается. Но забастовку все-таки просил прекратить. Раз просит, значит, курица — силы нету! Но учкомовцы, главное, замялись, как быть? Думают, ведь власть, как же против закона? Кто-то надоумил поехать в Совет рабочих депутатов — тоже власть! Павлищев говорит — едем туда, а два других сдрейфили, не хотят, лепечут, что это самозванцы — не поедем. Павлищев плюнул на них и поскакал на том же извозчике в Совет депутатов. Два остальных учкомовца растерялись и пешком вслед понеслись.
В Совете тоже неразбериха. Одни говорят — прекратить забастовку, а другие обратно приказывают — ни за что, и чтобы до победного конца, то есть пока Тихонова обратно не примут и не извинятся. Кондратьев, который…
23 марта
Что в Реальном делается!.. Ядовито как все получается. Директор Классической не пьет, не спит — в Москву хочет ехать!..
Дальше, говорят, так было: Кондратьев, тот, который к нам в революцию приходил в рыжем полушубке, там в депутатах оказался, и он так сказал Павлищеву:
— Ты их не слушай. Рабочие депутаты тоже разные бывают. Мы тут не одной партии. Идиоты вы будете, если забастовку отмените. Сегодня они вашего товарища оскорбили и выгнали, завтра ваш ученический комитет закроют, а послезавтра, может быть, вас розгами во славу революции пороть будут! Не уступать! Покажите силу, чтобы считались с учкомом. Закручивайте крепче! Царские чиновники силы боятся!
23 марта, вечером
На следующий день вывесили по Классической плакаты:
ЗАБАСТОВКА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Позавчера к нам в Реальное пришел Павлищев и просил ученический комитет поддержать забастовку в Классической. Наш учком заколебался. Голоса, главное, разделились — одиннадцать поддержать, а девять не надо. Мелочь первоэтажная почти вся против, за маменькиной юбкой прячутся. Решили обсудить днем по классам, а вечером общее собрание, и там решится — «за» или «против».
О положении дел докладывал у нас Кленовский и Тутеев. Тутеев, зубрила-мученик, понятно, был против: что скажут учителя, и вообще, забастовка — это беспорядок. На него набросился Гришин, Лисенко, Феодор, Брусников. Я тоже кое-что сказал. Класс большинством решил Классическую поддержать и самим забастовку устроить. Тут кто-то, сдуру, предлагает меня вместо Тутеева делегатом от класса, так как я на прошлых классных выборах был избран кандидатом. Тутеева, конечно, сменить надо, но при чем, главное, я? Лисенко тоже кандидат, и он говорить умеет. Хотя в делегаты мне очень хотелось, но я наотрез отказался, чтобы чего, главное, не напортить классу. Выбрали Лисенко.
Вечером было назначено общее собрание Реального. Пришел из Классической Павлищев. Подходим к актовому залу, а он, главное, заперт. Около зала стоит Елисей и Лоскутин. В чем дело, почему? Лоскутин отвечает:
— Господин директор просит всех вас разойтись по домам и бесчинств никаких не устраивать. Зал приказали запереть.
Ах так, думаем, уже зажимают! Собрались в коридоре. Было шумно. Кирилл Кириллович появился в дверях и исчез. Лоскутин за ним нос показал и тоже смылся. Ничего не поделаешь — не городовых же звать?! Перевелись городовые-то!
Было шумно. Павлищев здорово говорил, главное, убежденно, отчетливо. Вот оратор! Были «против» и «за». Большинство победило — в знак солидарности провести в Реальном забастовку.
Кричали «ура», пели «Марсельезу». На душе было такое хорошее, бодрое чувство, словно мы победили весь мир. По телу бегали мурашки — не то холодно, не то жарко, но ядовито! Главное, потому хорошо, что не один, а много нас… Надо еще больше — Коммерческое училище, городские училища, — во сила бы! Тут я пожалел, почему отказался от классного делегата.
Шли обратно гуртом по улице, и нам казалось, что мы непобедимые герои и что, главное, нас весь город уже знает. Среди нас были и из шестого и из четвертого классов — многих не знали даже по фамилии, но все мы чувствовали себя друзьями, товарищами, все за одно, за забастовку. Это-то и волновало…
Нет, ничего не выходит. Слова, главное, не те!.. Не опишешь этого… Одним словом, было как никогда…
24 марта
Забастовка по Реальному была объявлена на 22 марта. Большинство учкомовцев пришло за полчаса до начала занятий. Я пришел и сказал Лисенко: «Хотя ты выбран вместо Тутеева, но я ведь тоже кандидат — я тебе буду помогать». Лисенко согласился, Кленовский тоже. Помощников нашлось, вообще, до черта! Гришин с Брусниковым намалевали плакат о забастовке и вывесили на входной двери. Учкомовцев и всех пришедших помогать разделили на две части. Одни остались у входной двери, чтобы, если кто придет, объявить о забастовке еще раз и предложить вернуться домой. Остальные, по одному, по два, — у дверей классов. Если парень окажется безнадежным и пойдет все-таки в класс, то еще раз напомнить о забастовке.
Я попал в классные. Стал около своего пятого. Ребята сознательные — не идут. Прозвонили на первый урок (молитва теперь по классам, перед первым уроком). Перед третьими, четвертыми классами ребята появились. Вертятся, а не входят. Своих классных пикетов стесняются. Кое-кто вошел все-таки.
Вот и ко мне идут — прорвались, значит, у входа. Ну конечно, это они — зубрилы-мученики: Жучков и Тутеев! Подходят, меня будто не видят, словно я, главное, прозрачный. Я им говорю:
— В Реальном объявлена забастовка!
Жучков не отвечает, а Тутеев говорит:
— Знаем, — и проходит мимо меня в класс.
Я им в спину:
— Каждый срывающий забастовку — предатель своих товарищей!
Они молчат и садятся за свои парты. Вот еще один! Бежит Зинка.
— Яшмаров, ты знаешь, что забастовка?
— Я на собрании за нее не голосовал.
— Но ты должен большинству подчиниться!
— Я ничего не должен! Я должен делать то, что хочу.
— Даже если захочешь быть предателем?!
— Не пугай на ночь глядя, не засну еще! — И идет к своей парте, кроличьими глазенками поблескивает.
Ладно. Пускай. Вдруг — совсем, главное, не ожидал — идет Венька Плясов в обнимку с Умяловым. Идут ко мне. Умялов остался на второй год в четвертом классе. Я говорю:
— Умялов, если ты все-таки хочешь заниматься, то иди в свой класс.
Умялов бурчит:
— Вот жандармов наставили! Мне тоже предлагали, да я отказался, грязная работа!
А Плясов машет Умялову рукой:
— Брось трепаться! Мы, Антон, не заниматься пришли. Вчера на вечеринке в женской гимназии были — поздно вернулись, поспать пришли.
— Идите домой спать.
— Ну, ты тоже брось трепаться! Нянька нашлась! Дома мне не дадут спать. Отец за меня деньги в Реальное платит — могу я в классе сидеть?!
— Сиди, если хочешь, но помни, главное: каждый лишний человек в классе показывает, что забастовку не все исполняют.
— Да я и сидеть не буду. Лежать буду — не видно.
Плясов прошел в класс, а Умялова я не пустил.
Он пошел в четвертый спать. Только Венька разлегся на задней парте, вдруг, главное, поднялся Тутеев, собрал книжки и молча ушел из класса. Молодец, коли так!
Появился в коридоре Лоскутин и Семьянин. Я стою, не двигаюсь. Семьянин ко мне и говорит, точно нас много стоит:
— В классы, в классы — сейчас занятия!
— Я выставлен от забастовочного комитета, мое место здесь.
Семьянин носом в класс, а в классе два предателя: Жучков и Яшмаров, глазами навстречу мигают. Плясова не видно, только из-за дальней парты папиросный дым поднимается. Но Семьянин этого не замечает, спрашивает меня:
— Тутеев где?
— Тутеев был и ушел — оказался сознательным.
Семьянин на меня внимательно смотрит, точно насквозь:
— А вы, Телегин, сознательный?
— Кажется, да, Игнатий Тихонович.
— Если сознательный, то как же вы в забастовке участвуете?
А я отвечаю ему:
— Вы меня, Игнатии Тихонович, не агитируйте! Я вас всегда, главное, уважал. После революции вы веселый были. Я думал, вы за забастовку будете, то есть за нас, а вы против. Вы лучше с теми шкурниками поговорите — они вас поймут, — и показываю на класс.
Тут директор в конце коридора появился. Стоит как монумент и откашливается. Он всегда, главное, так: гмы… гмы… и молчит. (Когда я слышу это «гмы», всегда вспоминается прошлый год, наше письмо с Плясовым к его дочери… Вот идиоты! Как скачет время!.. Вчера хорошо — сегодня уже плохо! И обратно… Встречаю иногда Лену или вижу из Реального, как идет по двору. Главное, все та же, красивая, только выросла и на отца больше походит. Но что-то лопнуло! Смотришь на нее — и ничего… Главное, идиоты, письмо когда-то писали! Страдали!!)
Семьянин ничего не сказал, пошел к четвертому. Я зашел в класс, дернул Плясова за ногу:
— Брось курить! Думаешь, забастовка, так хамить можно!
Венька зевает:
— Бросил уж, откатывай, Антошка! Разбуди, когда забастовка кончится.
Скоро наши разведчики донесли: занятий на третьем и втором этажах нет. Нижняя мелюзга, конечно, сдуру пришла и занимается. Мы прождали еще урок — и все в порядке. Пошли домой.
Так прошел первый день забастовки.
25 марта
Вчера уже третий день не учились.
С Коммерческим училищем ничего не вышло. Наши и гимназисты ходили к ним. Коммерсанты отказались. Ну, черт с ними! Этого надо было ожидать. Но мы — сила! В учительской все шепчутся… Наш директор ездил к классическому, классический к нашему, и оба к правительственному комиссару. Что там было, неизвестно, только классический директор опять все грозится, что в Москву поедет. Он, по-моему, городовых ищет. У нас нет, — может, в Москве еще остались. Чудак!
25 марта, после обеда
Только что пришел из Реалки. Все в порядке. Новость: сегодня вечером в Классической будет собрание родителей наших и гимназии — как быть с забастовкой. Приглашены учкомовцы, только, главное, чудно приглашены — «для информации», будто мы не люди! «Информируют» или мы «информируем» — и сматывайся. С учкомовцами сговорился — я тоже пойду. Чем больше, тем лучше.
Отец мой тоже пойдет, он сегодня в утренней смене работал. Хотя про забастовку он знает, но я его настропалил — пусть, главное, между родителями потрется, правду расскажет — у нас союзников больше будет. От двух учкомов будет говорить Павлищев. Вот загнет, если дадут ему говорить!
Отец лег спать, сказал, чтобы к семи часам разбудили. Мать чистую рубашку готовит. Не проспал бы!
26 марта, утром
«Было дело под Полтавой!» Родителей пришло много. Кто в пиджаках с галстуком, кто в мундирах военных и штатских, а в пиджаках с рубашками маловато. Но папашка мой, главное, смотрю, ходит довольно свободно и со многими заговаривает. Знаком он не знаком, а агитировать нужно.
Тут стали пускать публику в зал. Классические и наши учкомовцы тоже подались к двери. А у двери вдруг какой-то сивый мерин — глаза на выкате — из классных надзирателей, дорогу, главное, загораживает:
— Вас, господа, просят подождать. Когда ваше присутствие в зале будет необходимо, вас пригласят…
А родители идут и идут мимо — некоторые ехидно улыбаются нашему разговору. Мы напираем, а тот — глаза навыкате — загораживает:
— Господа, господа, не приказано!
Павлищев как гаркнет:
— Пойдите, Вениамин Иванович, к директору и передайте, что учкомовцы требуют, слышите, требуют, чтобы их впустили в зал!
Родители все прошли. Этот самый Вениамин Иванович двери закрыл на задвижку и, слышим, куда-то побежал. Мы стоим тихо, молчим — ждем. Кленовский задвижку трясет и орет: «Безобразие!» Наш шестиклассник Рутковский его останавливает. У Павлищева на лице то белые, то красные пятна — волнуется. Слышим, через дверь дорогие родители обсуждают: впустить «детей» или нет?.. Минут двадцать прошло. Вдруг задвижка щелкнула, и Вениамин Иванович в щелку:
— Просят пожаловать. Разрешили впустить только двух председателей ученических комитетов: ученика Павлищева и (тот, глаза на выкате, в бумажку посмотрел)… и ученика Реального училища… э…
— Круглова, — я подсказываю.
— Круглова, — говорит Вениамин Иванович.
Наш Круглов — семиклассник с усами и в очках, вроде настоящего взрослого дяди.
Мы, все остальные, загалдели: «А мы куда?!» Председатели жмутся — не идут одни. Вдруг мы хором, точно по команде, и одно и то же закричали:
— Пошли все!!
Вениамин Иванович геройски ход загораживает — руки вроде наседки растопырил, но это зря — ввалились все в зал. Ввалились толпой, а потом слегка построились и промаршировали к первым рядам, где сбоку и сели. Сели, и страшно оглянуться. На возвышении за столом сидят классический директор, наш директор, отец Яшмарова и мужчина в золотых очках, лысый. Отец Яшмарова у нас председатель родительского комитета, а этот лысый, как оказалось, председатель родительского комитета гимназии. У лысого, главное, был звонок, и он председательствовал.
Начал говорить «герой» забастовки — преподаватель Максардов. Он рассказывал, как все это было, только очень вежливо и мягко, и, кстати, главное, пропустил и «прохвоста», и «телячий» комитет, а просто сказал: «Я, может быть, погорячился и был излишне резок с учеником Тихоновым». Потом надо было говорить самому Тихонову, но его в зале, конечно, не было. Говорила его мать в синей кофте. Сама толстая, а голова маленькая, худая, точно чужая голова. Мать сказала…
(Бегу в Реалку, что-то сегодня будет?)
26 марта, вечером
Кто-то пустил слух. Наши учкомовцы пока молчат — надо проверить. Круглов и Кленовский понеслись сегодня в Классическую, будем ждать завтра…
Пишу дальше о родительском собрании.
Мать Тихонова сказала:
— Я очень извиняюсь, что вся эта грустная каша (бывает, значит, «веселая каша»?!) заварилась из-за моего сына. Если бы его отец, а мой муж был здесь, ничего бы этого не было, он бы ему приказал извиниться. Но меня он не слушает!
А потом мать вдруг говорит:
— Я плачу за сына деньги за ученье, а не за то, чтобы его последними словами обзывали. Я бы его лучше тогда в сапожники отдала — там ругаться тоже сумеют, и бесплатно.
Тут многие засмеялись, другие кричат: «Говорите по существу!» А Павлищев улыбается тихоновской матери и подмигивает: «Так, так, правильно».
А мать вдруг, главное, опять:
— Я плачу деньги за его воспитание. Здесь есть педагоги и воспитатели, пусть они на него воздействуют, он и извинится перед господином Максардовым. Меня он не слушает. Ну, посадите его в карцер, без обеда на неделю, но только не исключайте, прошу вас…
Тут из рядов какой-то родитель бахнул:
— Жаль, что порка отменена… За такое дело ничего лучше порки нет!
Потом многие родители стали говорить — кто за Тихонова, кто против. Больше против. Один говорил:
— Из-за какого-то грубияна ученика такая буча! В чем дело? Почему забастовка?..
Другой — сердитый старичок — так:
— Если мы начнем потакать дерзостям, то у нас будет не средне-учебное заведение, а какое-нибудь городское училище или притон бандитов и жуликов! Пресечь в корне!
Этому старикашке поддакнул подержанный господинчик в белом жилете — отец, оказывается, нашего Умялова. Он встал и, главное, даже стулом стукнул:
— Я требую войти с ходатайством к правительственному комиссару города о немедленном роспуске всех и всяких ученических комитетов. Немедленно! Категорически!
Тут поднялась шумиха — кто в лес, кто по дрова! Мой отец вдруг слова просит. Он сказал:
— По-моему, нам сейчас рано обсуждать, кто прав, кто виноват. Мы ведь еще не выслушали другой стороны. Что скажут ученические комитеты!..
Здесь встает классический директор. Не встает, главное, а вскакивает. А сам рыхлый, как тесто, — волнуется.
— На мой взгляд, — говорит директор, — дальнейшие прения излишни. Вопрос ясен! Мы созвали это собрание, чтобы прекратить вздорную забастовку. Я не против ученических комитетов, я за ученическую общественность. Но я против того, чтобы учащиеся захватывали власть в школе. Это не игрушка!..
Потом директор подробно объяснил, что такое учащиеся и что такое учитель и кто кому должен повиноваться. В заключение изрек: ученик Тихонов или должен извиниться, или не будет принят обратно в гимназию. Забастовку прекратить воздействием родителей на своих детей.
После него встал наш директор. Лысый председатель позвонил, а директор стал откашливаться «Гмы-гмы!» Все притихли. Наш директор — не чета классическому. Встал — и прямо как орел или Наполеон и даже величественней. Директор взял моего отца в переплет.
— Я, — говорит директор, — не знаю, каких объяснений ждет гражданин Телегин от ученического комитета. Вопрос этот достаточно освещен. Меня интересует другое — понимают ли господа забастовщики самый смысл забастовки? Забастовка бывает у мастеровых на заводах. Там есть хозяин, который, как теперь говорят, «пьет рабочую кровь». Мастеровые с ним борются, скажем, за лишнее жалованье, за то, чтобы меньше работать. Они устраивают забастовку. Это понятно. Но за что же борются с нами наши учащиеся? Не за то ли, что мы их учим, не за то ли, что мы приносим им пользу, просвещаем, делаем культурными людьми? И за это-то они и бастуют? Это все равно как если бы я протянул нищему пятачок, а он мне ответил: «Я не возьму ваш пятачок, потому что я бастую!» (Тут чьи-то родители противно хихикнули. Мы тоже прыснули, но иначе.) Как бы надо было назвать такого нищего?
Все притихли, а потом отец Яшмарова, рядом с директором, гаркнул:
— Дураком!
И еще больше от удовольствия покраснел. Главное, сострил, называется! А директор будто этого не слышал, но я заметил, что он улыбнулся и скосил глаза на учкомовские места.
— Я предлагаю, — сказал директор, — о смысле забастовки предоставить слово ученическому комитету…
27 марта, утром
Хотел поговорить с отцом по поводу вчерашних разговоров в Реальном, но проспал: отец ушел. Впрочем, лучше. Может, это слух, а я, главное, как баба, буду зря трепаться. Сегодня выяснится как следует, и тогда расскажу ему, — может быть, что посоветует.
Дальше о собрании родителей.
От двух учкомов говорил Павлищев. Молодец! Ядовито! Говорил он больше всех, и я все записать не успел, так как кое-где мы хлопали, чтобы его приободрить, или кричали «тише» на родителей-выскочек.
Речь Павлищева
— Я начну, — сказал Павлищев, — с последнего оратора. Гражданину директору Реального училища угодно было сравнить учащихся с нищими. Оставляю это незавидное остроумие на совести говорившего… (Ядовито! Наверное, заранее придумал!) Я отвечу собранию о смысле забастовки.
Да — преподаватели учат учащихся, да, — преподаватели приносят пользу, просвещают и так далее учащихся. Это бесспорно. Но значит ли это, что учащиеся находятся в крепостной зависимости (это хотя из учебника истории, — там есть «крепостное право», а в другом месте «крепостная зависимость», — но здорово!) от преподавателя? Значит ли это, что преподаватель может безнаказанно оскорблять ученика? Нет, не значит! Но если бы мы согласились с этим — это значит мы вернулись бы к «бурсе» (это из Помяловского) или, в лучшем случае, к дореволюционному периоду…
Гражданину директору непонятно общее между забастовкой на заводе и у нас. Разрешите объяснить (тут выскочки-родители стали галдеть: «Профессор какой!», «Яйца курицу учат!» Мы на них с места кричим: «Тише, дайте говорить!»)… И мы и рабочие забастовкой боремся за свои права. Рабочие, например, за заработную плату, а мы — за уважение к личности учащегося. Личность ученика Тихонова была оскорблена. Мало того, была оскорблена преподавателем Максардовым и ученическая организация — наш ученический комитет! Извинений не последовало.
(Тут еще он что-то говорил, но я не записал, так как мы хлопали Павлищеву и просили председателя, чтобы он не затыкал нам рты звонком… Дальше, в общем, говорил об учкомах.)
…Ученический комитет является достоянием революции. И кто против учкома, тот против революции. Здесь шустрые люди (так и сказал — «шустрые») жалели, что нет порки в гимназиях, и предлагали разогнать ученический комитет! Стоит ли говорить, что с такими родителями нам не по пути (некоторые родители тут, главное, возмутительно зашумели, но мы тоже на них, чтобы тише). Наш уважаемый директор не против того, чтобы были учкомы, но он против того, чтобы мы захватывали власть в школе. Гражданин директор преувеличивает. Ту власть, какая принадлежит педагогам, мы не захватывали и не будем захватывать.
От имени двух ученических комитетов имею предложения. Первое: ученик Тихонов должен быть возвращен директором в стены гимназии. Второе: ученик Тихонов должен публично извиниться перед Максардовым за слово «жандарм». Третье: преподаватель Максардов, в свою очередь, публично извинится перед учеником Тихоновым за слово «прохвост», а также перед ученическим комитетом за выражение «телячий комитет». Мы предлагаем это сделать завтра же утром, у нас в гимназии. Ученик Тихонов готов принести извинение. Если же ученик Тихонов не будет возвращен в гимназию и если гражданин Максардов откажется принести свои извинения и Тихонову и учкому — то, — тут Павлищев обвел взглядом весь зал гимназии, — то забастовка продолжается! (Шум, звонок, выкрики. Павлищев поднял руку, чтобы кончить.)
Мне поручено передать, что если завтра до двенадцати часов дня извинения Максардова не последуют, то ученические комитеты вынуждены будут требовать удаления гражданина Максардова из стен гимназии.
На этом Павлищев кончил.
Бегу в Реалку — что-то там скажут. Дальше было неинтересно — шумели, спорили. Впрочем, нам сразу же предложили покинуть зал, так как там, говорят, остались на повестке другие вопросы. Врали, конечно (мне отец потом сказал). Мы все, словно по команде, встали и бодро ушли. Родители-выскочки кричали вслед:
— Наговорили дерзостей — пора и честь знать!
А Павлищеву, когда проходил мимо, одна злая барынька, задыхаясь, сказала:
— Если бы у меня был такой сын, я бы… я бы…
Бегу в Реалку. Интересно: правда или нет?
27 марта, вечером
Телята мы, телята! Провели нас за нос! Больше никому верить не буду. Надо самому… Все оказалось правдой. Забастовка сорвана. И как сорвана! Павлищев — предатель! Слухи подтвердились.
Утром 26-го, на следующий день после собрания классический директор пригласил Павлищева «на чашку кофе» (директор здесь же, при гимназии живет). О чем они говорили — неизвестно, только, главное, после был прислан служитель на квартиру ученика Тихонова. И дело покончили так: Тихонов принят в гимназию, ни Максардов не извинился, ни Тихонов — «слава в вышних богу и на земле мир, в человецех благоволение». Ловко! А «телячий комитет» Павлищев спокойно проглотил и улыбнулся! Предатель! Ну, может быть, директор «выразил сожаление» по поводу «телячьего комитета», но где общественное, всеобщее извинение? Значит, постановление двух учкомов, о котором сам же Павлищев распинался на родительском собрании, не существует!! Оскорбили кроме Тихонова весь учком гимназии, а Павлищев один «улаживает» это дело! Их учкомовцы тоже хороши! Курицы!
Павлищев своим учкомовцам так объяснил:
— Мы на родительском собрании увлеклись… Не нужно излишне раздражать ни педагогов, ни родителей. Мы все-таки можем исход дела считать нашей победой.
Не знаем, что учкомовцы отвечали, только забастовка по Классической была отменена в тот же день, то есть вчера. И сегодня в гимназии уже занимались.
Когда нынче Круглов и Кленовский рассказали нашему учкому про предательство в Классической, то мы, конечно, решили забастовку продолжать до того, пока при всех будет общественное извинение. Но некоторые, главное, стали доказывать, что это смешно, раз гимназия уже учится и раз они уже уладили свое дело.
А я говорю: «Это не «свое», а общее дело — и нас касается». А Кленовский говорит: «Пускай общее, но «дела»-то уже нет. Пускай позорно, но уже улажено!»
Тут и другие стали говорить: «Не за что бастовать». Проголосовали. Почти все — отменить.
Завтра занятия. Завтра же решено идти в Классическую на учкомовское недельное собрание и потребовать (поскольку мы боролись вместе), чтобы Павлищева убрали из учкома к чертовой бабушке.
28 марта, утром
Вчера я с отцом говорил о предателях. Очень интересно.
В каждой партии, оказывается, могут быть предатели. Тот, который работает в партии, как и все члены, а потом доносит в полицию о работе партии, за что получает деньги или жалованье, — это, как известно, провокатор. (Павлищев к этому не подходит.) Был такой всемирно известный провокатор Азеф, который много лет работал в партии, и никто прямо не мог догадаться, что он провокатор. Но все же провокатора можно узнать по тому, что он задается больше всех и лезет, главное, в самые опасные места, чтобы ему безусловно доверяли (вот тут есть сходство: Павлищев больше всех задавался!).
Есть еще предатели, которые называются штрейкбрехерами. Это те, что во время забастовки работают или учатся, вроде Яшмарова и Жучкова. Я, главное, и тогда знал, что они штрейкбрехеры (Павлищев к этому не подходит, он не учился). Штрейкбрехера узнать трудно, но больше они бывают из малосознательных или подкупленных. С ними борются так: исключают из союза, бойкотируют, в общем — не разговаривают и не здороваются с ними. Вроде как пустое место. Но если это не помогает, то ловят в переулках и безусловно бьют. И когда бьют, то говорят, за что бьют, чтобы штрейкбрехер, главное, не подумал, что это хулиганы или бандиты на него напали (Яшмарова и Жучкова бить, конечно, теперь поздно, но бойкотировать надо).
Хуже всего, когда предатель пролезает в главные — в председатели и в прочие. То есть вначале он не предатель, но, когда захватывает власть в партии, он, главное, вдруг начинает самолично переговариваться с буржуазией, а своих презирает и не считается. Пока его разоблачат и выгонят, он много напакостить может.
Павлищев к разряду этому очень подходит — прямо в точку! (Не понимаю, чем его директор соблазнить мог? Не денег же он ему предлагал? Наверное, Павлищеву было лестно: дескать, раз только меня директор позвал, значит, я один могу или окончить забастовку, или продолжать. Подлюка какой, Наполеон нашелся!)
С отменой забастовки у нас отец тоже согласился: «Если, говорит, не раскусили Павлищева вовремя, теперь нечего после драки кулаками махать».
Между прочим, отец сказал, что раз мне уже скоро 17 лет, то пора политические книжки читать и вообще просвещать свою сознательность. В библиотеке Реального у нас есть только «Политическая экономия», которую проходят в седьмом классе, и то очень тонкая, один, главное, переплет. Отец мне принесет сам. Кроме того, я просил его обязательно захватить книжки о предателях и, безусловно, об этом всемирно известном провокаторе Азефе. (По-моему, Азеф — это кличка была! Нет таких ни имен, ни фамилий. А если обратно читать — «Феза», тоже не фамилия, а скорее женское имя. Не был ли он женщиной?)
Бегу в Реалку. Как-то сегодня, впервые после забастовки, будем учиться! А потом помчимся в Классическую на учкомовское собрание. Вот разнесем!!! Я теперь, главное, знаю, как Павлищева разделать!
Павлищев — обратно: «Вещилвап»! Интересно!!!
