Дома мы его не застали. Он мог быть в трактире, у генеральши, у новых заказчиков. Но мог быть и там, где мы хотели бы, чтобы он был у Бурыгиных, у стола.

Однако как же идти в чужой дом, да ещё к этому Цветочку?

— А мы скажем… — Константин оправлял поясок на синей сатиновой рубашке, будто готовясь идти к Бурыгиным. — Да, скажем, что мы не к ним, а к Ефиму Степановичу, к столяру. У нас к нему дело, вот потому и пришли…

Через две-три минуты, тяжело дыша от бега, мы уже входили в распахнутые ворота лесного склада Бурыгина. (Мы нарочно, чтобы не стучаться в калитку, побежали дальним путём — через складские ворота.) Плотный, коренастый хозяин в выгоревшем чёрном картузе вместе с рабочими, обутыми в лапти мужиками, «кантовал» только что привезённые брёвна. Здоровым сосновым колом с содранной нежно-жёлтой корой он вместе с другими поддевал снизу бревно и, действуя колом, как рычагом, перекатывал брёвна в общую кучу.

Мы знаем его: к нему первому мы и все близживущие змеевики идём весной за дранками. Долго копаемся в длинной, саженной, связке и, вытянув три штуки, протягиваем Андриану Кузьмичу две копейки. Он по-простецки опускает медяк в карман и машет нам рукой, что значит: «Идите!», потому что всегда хочется вернуться и ещё покопаться в связке, — может, там дранки получше отобранных есть.

— Вы чего? — спросил он сейчас, заметя наш спешащий, срочный вид.

— Столяр Ефим Степанович не у вас? — солидно, с озабоченным видом осведомился Костя.

— Там он. — Хозяин махнул рукой на дом и, вытерев картузом пот со лба, опять взялся за сосновый кол.

Вот это замечательно! И Графин Стаканыч тут, и мы идём как бы с разрешения самого хозяина.

Теперь скорее, скорее туда: может, уже выгребают из тайника стола золото, жемчуга, алмазы — всё, что полагается в кладе.

Мы подбежали к чёрному крыльцу бурыгинского дома в тот момент, когда с него сходила толстая, дородная Куроедиха. Мы её узнали по белёсо-картофельному лицу, по льняным волосам, которые были и у её Вань-петь-гриш. На губах женщины держалась улыбка и было выражение какого-то успокоения, умиротворения: она даже, несмотря на грузность, сошла с крыльца, легко, будто девочка, ступая.

Но демон-искуситель подстерегал её. Как только она сошла с крыльца, из-за угла дома вынырнула старуха в чёрном, в рыжую клетку платке. Как потом нам сказал Графин Стаканыч, это была свекровь — мать мужа Куроедихи.

— Ну, что? Что нашли? — нетерпеливо спросила она.

Я и Костька, загороженные кустами палисадника, были в пяти шагах, и мы замерли, ожидая ответа.

— Ах, мама, пустяки! — с улыбкой облегчения отвечала младшая Куроедова. — Я так рада. А то пришлось бы судиться-рядиться с этой Анфисой…

— Ну, что, что?

— Да так, какой-то рецепт блинчиков с заварным кремом… Жёлтенькая такая бумажка, в четыре раза сложенная. Какая-то чудачка спрятала.

Под чёрным в клетку платком блеснули злые глаза.

— А ты и поверила? — криво усмехаясь, проговорила старуха. — Тебе и невдомёк, что столяр или эта Анфиса без тебя ночью всё обчистили, а бумажку дурацкую подсунули, чтоб глаза отвести? А ты и поверила!

— Ну что вы, мама, говорите! При мне нашли, при мне открывали.

— Это, милая, по второму разу открывали! — с присвистом зашептала старуха. — А по первому обчистили! — Она с пренебрежением чуть оттолкнула невестку от себя. — Ну и дурёха же ты! Позволила какими-то блинчиками глаза себе занавесить.

И невестка вдруг отшатнулась, открыла рот, округлила глаза, замерла поверила старухе!

Ей-богу, мы с Костькой никогда не думали, что от слов так может меняться человек. Ведь никто Куроедиху не ударил, ничего у неё не отнял, а она, белёсо-картофельная, вдруг вся налилась густо-красным, как свекольный сок, цветом. Тут же повернулась и, уже не легко ступая, а стуча козловыми башмаками, взобралась на крыльцо, рванула дверь и скрылась в доме.

Старуха, прислушавшись, снова зашла за угол дома. Мы не знали, что делать. Конечно, лучше бы следом за младшей Куроедихой — к столу, к Графину Стаканычу, к открытой тайне. И мы уже сделали шаг к крыльцу, но тут внутри дома послышались шум, стук, вскрики, словно туда ворвалась медведица, и справа от нас с треском открылось дальнее окно и выглянула красная, всклокоченная голова Графина Стаканыча.

— Где тут эта старая ведьма? — кричал он, смотря на нас и не видя нас. — Где тут чертовка? Тащите её сюда!

«Ведьма и чертовка» в это время, затаившись, стояла за углом дома и, слушая выкрики столяра, спокойно, не глядя, обирала в чужом саду куст чёрной смородины.

Накричавшись, Графин Стаканыч отпрянул от окна, и в глубине комнаты снова раздался его голос. Он отпрянул, а мы — к окну: Графина Стаканыча обижают — нужна наша помощь.

Окно было низкое, и мы, все же встав на цыпочки, увидали всё. Среди тесно заставленной комнаты стоял злополучный секретер, который только потому нельзя было спутать с другой мебелью, что трое находящихся в комнате смотрели на него, стучали по нему.

— Да как вы смеете-с такое говорить-с! — кричал Графин Стаканыч и наступал на мамашу наших братьев-разбойников. — Значит, вы мне не верите? Да-с? Значит, я тут без вас вытащил? Да-с? — Маленьким кулачком в рыжих волосиках он стучал по секретеру. — Значит, я обманщик и мошенник?! Да-с? Вы так хотите сказать? Благодарю! Картина-с!

Анфиса Алексеевна, вспоминая свою театральную Светлозарову-Лучезарову, трагически заламывала руки и протягивала их к пунцовой, растерянной Куроедихе.

— Ну как вы могли подумать?! — восклицала она, сверкая чёрными глазами. — Ну как вы могли подумать такое?! Как могли?!

Куроедиха, как опоённая, мотала головой, отступала перед столяром и перед Бурыгиной, но так ловко отступала, что от секретера не удалялась.

— Не знаю, не знаю… — бормотала она, поводя вокруг ошалелыми глазами. — А только где же ценности? Где же? Блинчики кушайте сами, а мне моё подавайте. Нечего глаза отводить!..

Графин Стаканыч, нагнув голову, словно бодая, ринулся на Куроедиху.

— Значит, я вор, мошенник?! — Голос был визглив, срывался. — Значит, я… Да? Отвечайте!

В его словах мы вдруг услышали слёзы, и тотчас, переглянувшись с Костькой и как бы мысленно выкрикнув друг другу: «Наших бьют!», — мы по этому безотказному, воинственному кличу подпрыгнули, схватились за подоконник, быстро подтянувшись, вскочили на окно и, спрыгнув в комнату, тотчас, не сговариваясь, набросились на Куроедиху.

В четыре кулака мы застучали, как стучат в дверь, по её мягкому, словно подушка, телу, приговаривая:

— Пошла вон! Пошла вон!..

Со взрослыми, тем более с женщинами, мы никогда, конечно, не дрались, но каким-то чутьём поняли, что так, несильно пристукивая, — самый вежливый способ выгнать обидчицу нашего Графина Стаканыча. (Позже Костька говорил, что неплохо бы было сделать ей «тур де-анш», а ещё лучше — «тур де-тет». Но это, конечно, фантазия, это работа для Вахтурова. Попробуй-ка перебросить такую тушу через голову!)

И что же, мы её действительно выгнали из дому: из комнаты в прихожую, из прихожей на крыльцо. Причём нам мешали. Анфиса Алексеевна с возгласом: «Что это за мальчики? Что это за мальчики? Да как вы смеете!» — на секунду, на две своими гибкими надушёнными руками оттаскивала нас от Куроедихи. Но оттаскивала кого-нибудь одного — другая же пара рук продолжала в это время, пристукивая, теснить обидчицу.