Так оно и было.
На следующий год вперемежку со змеями Константин делал и модели аэропланов — делал по тем схемам, чертежам, которые он стал находить в детском журнале «Маяк». Ещё через год он занялся только моделями и к чужим чертежам прибавлял что-то своё…
По окончании реального училища он — уже в советское время — поступил в авиационную школу. Всё шло, как должно было идти, ибо путь был начат давно: от «опытного», от Стаканчика, от трёхдольного змея-паруса — от приверженности к этому.
Я встретил Константина через тридцать лет и нашёл то, что думал, что должен был найти. Он прошёл много по своему пути, но всё ещё находился в дороге, так как поискам нет конца, так как страсть неизбывна.
Да, мы встретились через тридцать лет.
Бывает как во сне. Снится классная комната, учитель распускает на каникулы; сложены в ранцы книги, открыта дверь; сейчас бегом в раздевалку… И не то удивительно, что взрослый, давно взрослый человек видит это во сне, а то, что всё он во сне и ч у в с т в у е т: чувствует необыкновенный, ни с чем не сравнимый запах ранца, покрытого короткой блестящей шерстью; чувствует в ногах какой-то озноб-ожидание, какую-то подскакивающую пружину, отчего ноги побегут в раздевалку с раскатом по полу, с подскоками…
Так и мы встретились после Отечественной войны.
Передо мной стоял лётчик, конструктор, испытатель; всё это пришло к нему, и, судя по тому, что я знал о Константине, и не могло не прийти. Стоял плотный, статный, с важными орденами на груди дядя, а я не только увидел в нём мальчика с Николо-Завальской улицы, но и вдруг почувствовал кислый запах клейстера, которым мы клеили наших бумажных летунов; почувствовал в руке нитку от запускаемого нами змея; почувствовал свист ветра в ушах, когда мы бежали по полю за исчезающим чудом — две чёрточки с шариком посередине…
После нашего совместного полёта на открытой машине — о чём речь была в самом начале повести, — когда Константин Иванович вокруг какого-то бумажного летуна сделал «круг почёта», прошло несколько дней. Мы шли с ним по Малой Ордынке.
Московская весна была в разгаре. В других, затенённых переулках ещё долёживал снег, стояла вода, а на южной, просвечиваемой из конца в конец полуденным солнцем Малой Ордынке было уже сухо. Недалеко от Дома Островского мы заметили на мостовой двух пяти-шестилетних мальчиков. Один из них держал в руке нитку, и оба они, щурясь на солнце, загораживая его ладошками, смотрели ввысь.
Знакомая картина!
Не сговариваясь, мы с Константином Ивановичем приостановились и тоже подняли головы, однако, сколько ни вглядывались, змея не нашли… Неужели так высоко?
Но чуть отойдя в сторону, в тень дома, мы увидели, что змея и нет — в воздухе летает о д н а нитка. Шёлковая или вискозная, она, лёгкая, поднялась на весеннем ветерке до высоты второго этажа. Для этих, шестилетних, и то было хорошо. Но странное дело, остановились и мы и тоже глядели, как кончик нежной, лёгкой нити вился, держался в воздухе.
Это рассмешило нас, и мы признались друг другу, что до сих пор не можем пропустить ни одного змея — стоим, смотрим. Наверно, есть какое-то шестое чувство — чувство воздуха, для которого одинаково, что реактивный самолёт, что летающая нитка.
Подлипки — Фирсановка — Москва.
1954–1956 годы