На следующий день в назначенное время мы застали Графина Стаканыча за прилаживанием какого-то фарфорового кружочка-тарелки к спинке низкого тёмно-красного кресла. На тарелке была нарисована розовая девочка с розовым барашком на руках.

— Это не тарелка, — объявил столяр, — а «медальон» с пастушкой. Да-с! Креслицу этому годков сто пятьдесят… Ну, идёмте-ка сюда…

Он повёл нас к верстаку, где уже было расчищено от стружек место и лежал лист оранжевой бумаги и три оструганные дранки.

— Какие у вас нитки? — спросил Графин Стаканыч.

— Толстые… — ответил Костя и полез в карман.

— Это не ответ! — Столяр с сожалением взглянул на нас. — Да, я вижу, вы сосунки в этом деле.

Он взял у Кости клубок суровых ниток и быстро раскрутил кончик в обратную сторону. Три тоненькие нитки-жилки изогнулись крошечными дужками (по количеству этих жилок они и назывались: двойник, тройник, четверик и т. д.).

— Тройник. Так и отвечайте! — проворчал столяр, о чём-то размышляя над оранжевой бумагой. — А то «толстые»… Толстые, милые, — это шестерик или восьмерик. А тройник — нитка лёгкая, мельче её только двойник… Так-с… В таком случае раз тройник, то поубавим-с маленько, чтобы нитка выдержала…

И он отрезал от оранжевого листа, уменьшив и ширину и длину его.

…Да, конечно, мы с Костей были только начинающие змеевики. Суровые нитки мы купили лишь в этом году, а до того пускали змеев на домашних, на катушечных (чёрных или белых), взятых из маминой, существующей в каждом доме «коробки для шитья». Поэтому-то купленный тройник показался нам толстым.

Но не это говорило о нашей неопытности — позже мы убедились, что и на катушечных нитках можно прекрасно пускать маленьких змеев, — а то, что змеи наши… не летали. Да, мы носились с ними по мостовой туда и сюда — и против ветра и даже почему-то по ветру… Змеи тащились за нами, иногда, как бы из вежливости, они приподымались до высоты забора и, завалившись набок или на спину, снова волочились за нами, поднимая тонкую, как пудра, пыль — пыль, которая бывает только на немощёных улицах провинциальных городов…

Графин Стаканыч меж тем быстро и ловко сооружал нам змея. Мы следили за ним и, по правде говоря, не видели для себя ничего нового. Как делали и мы с Костей, так и он: подогнул слева и справа — чтобы не рвались бока змея — бумагу и, смазав края клеем (клей тоже был не столярный, а из муки), плотно прижал их. Затем на верхний край оранжевого прямоугольника приклеил дранку — так называемый наголовник, а две дранки подлиннее пустил по диагоналям листа.

Всё то же самое, и мы так делали. Даже вот это заключительное: столяр быстро перевернул змея на лицевую сторону и двумя пальцами провёл по каждой дранке, прижимая теперь не дранку к бумаге, а бумагу к дранке. И мы это всегда делали, чтобы дранки лучше пристали. Да, всё так… Почему же наши змеи не летали?..

— Теперь бы ему часок-другой провянуть, просохнуть, — сказал Графин Стаканыч, — да вам, вижу, не терпится… И мне тоже некогда. Так мы его сейчас по ускоренной методе…

С этими словами он, придерживая змея за середину, за перекрестие дранок, поднял его над железной печуркой, где обычно разогревался клей, и стал помахивать змеем, нежа его на тёплом восходящем воздухе. Вскоре тёмные влажные полосы от смазанных клеем дранок, видимые на лицевой стороне, стали светлеть, сливаться с общим оранжевым фоном.

Когда змей высох, столяр, оторвав от нашего тройника одну нитку подлиннее, другую покороче, быстро сделал змею верхние путы. Затем согнул наголовник в слабую дугу, отчего змей как бы выпятил грудь, стал выпуклым.

Оставался только хвост. Вот тут было другое! Мы делали хвост длинным, а путы на нём — короткими, а тут было наоборот. Наш хвост напоминал рогатку с короткими рогульками и длинной ручкой, у Графина же Стаканыча длинные рогульки и короткая ручка…

— Ну, пошли! — сказал столяр.

Это всегда был торжественный, решающе-острый момент: человек выходит с новым змеем. Что будет? Как полетит? Да и полетит ли?..

Столяр же сказал: «Ну, пошли!» — просто, наскоро, так как его ждали дела, конечно, поважнее.

Неся змея на весу, он прошёл двор, калитку и, выйдя на середину нашей тихой, с зелёной травой улицы, обернулся, как бы взглянул на ветер. Встав спиной к нему, Графин Стаканыч, держа за нитку, чуть подкинул оранжевого змея.

И он полетел.

Да, как голубь. Прямо из рук…

Раздалось милое и дорогое сердцу змеевика учащённое постукивание вертящегося по земле мотка ниток: он разматывался, худел, уменьшался на глазах…

Впрочем, «дорогим и милым» это стало позже, когда змеи у нас перестали загребать пыль и принялись летать, принялись разматывать мотки… А сейчас пока что мы, раскрыв рты, смотрели, как оранжевый летун, забирая нитку, поднимается всё выше и выше — выше дома, выше телеграфного столба (наша измерительная единица высоты), выше двух, трёх, выше четырёх столбов…

Костя стоял заворожённый, подёргивая ремешок на синей сатиновой рубашке. Он ухитрился даже на такую высоту смотреть исподлобья.

— Такой же, как у нас, — от волнения он сопел носом, — а летает…

— Хвост у него другой! — почему-то шёпотом сказал я.

Каждому создателю лестно и приятно изумление окружающих, хотя бы и мальчишек. Графин Стаканыч обернулся к нам, и всё его доброе, с подмигивающими глазами лицо светилось улыбкой.

— Это мы потом разберём, что тут другое, — скороговоркой проговорил он, протягивая нам нитку. — А сейчас держите-ка!