С этого дня мы с Костей были втянуты в «змеиное»… нет, лучше сказать, в «змейковое» дело.

Мы отошли от тех неудачников — правда, безобидных, неунывающих, которые, сверкая пятками, гоняли по мостовой туда-сюда, по ветру и против ветра, свои нелетающие изделия. Нет, мы теперь с Костей были люди степенные, обстоятельные. Мы выходили на середину нашей малопроезжей улицы и, как Графин Стаканыч в тот памятный день, став спиной к ветру и, как он же, обернувшись, словно взглянув на ветер, подкидывали змея. И он летел. Да, летел, как у Графина Стаканыча, с места ввысь. Мы стояли, подёргивали нитку, собирали её, отпускали и были одновременно и на земле и на небе…

Оранжевый — начало всех начал — уже отлетался и лежал у меня под кроватью. У него была пробита из рогатки грудь (получил заряд из-за забора, когда снижался, и злоумышленник не был открыт) и распорот бок (при порыве ветра его отнесло на телеграфный провод). Всё это было, конечно, заклеено, но он уже стал не тот: грудь вполне зажила, но бок от клея и заплаты перекосило, и оранжевый в полёте кренился влево.

Теперь он лежал под кроватью.

Это было лучшее место не только для змеев-инвалидов, но и для летающих их собратьев: здесь никто не мог на них наступить, задеть. Подрёмывая, свернув кольцами жёлтый мочальный хвост, это дитя ветра лежало тут в покойном тёплом полумраке и лишь при сквозняках в квартире просыпалось и даже порой начинало тихо, на месте подлетывать…

Да, оранжевый отлетался. Но от него родились: зелёный — у Кости и белый — у меня. Мы клеили их, положив перед собой изделие Графина Стаканыча и точно копируя и величину бумаги, и толщину дранок, и, конечно уж, длину пут.

Костя особенно усердствовал в точности: достал линейку и мерил, мерил… Может быть, именно тут начались его «опыты».

У Кости змей был из зелёной бумаги — гладкий, без украшений, у меня же — из белой, с традиционным «сердцем» посередине, вырезанным из голубой тетрадочной обложки. «Сердце», как и везде и всюду, изображалось в виде червонного туза, но на змее полагалось ещё и добавление: маленькие косячки по четырём углам, выкроенные из той же цветной бумаги.

Мы запускали змеев на улице, на ровном, не смятом ветре, потом переводили нитки к себе во дворы. Тут было спокойнее, на улице же без охраны родных опасно: любой злодей мог отнять змея. И очень просто: подойти, схватить, оборвать нитку и убежать. Пускающий змея беспомощен до предела. С ним разве только сравнится человек, несущий аквариум с водой и рыбками.

Переведя змеев во двор, мы распускали нитки до конца, и наши летуны, поднявшись над домами, над улицами, включались в общую стаю, парившую над городом.

Тут, в поднебесье, был«…цвет столицы, и знать, и моды образцы…» — тут были змеи всех размеров: от крошечных, величиной с ладонь, запускаемых на материнских катушечных нитках, до великанов с двумя наголовниками, с двумя трещотками, склеенных из целого листа цветной бумаги, который, как известно, взрослому человеку по пояс; змеи всех цветов: красные, синие, зелёные, жёлтые, белые, составленные из двух цветов, из трёх и — шахматами — из четырёх; змеи толстохвостые, тонкохвостые; змеи только что поднимающиеся, поднявшиеся и стоявшие в небе уже давно…

Выше всех, главенствуя над всеми, как орёл, парил над городом гигантский змей из синей «сахарной» бумаги, поднятый ещё вчера и простоявший всю ночь в небе. Это был знаменитый, известный в Т-е «солдатский» змей, запускаемый из казарм. Усевшись на разных концах забора, разделявшего наши дворы, — на разных, чтобы один змей не налез в воздухе на нитку другого, — мы с Костей, посматривая на своих летунов, пускались громко обсуждать все видимые змеи. В первую очередь, конечно, те, которые были выше.

— Этого, наверно, на пятнадцать копеек распустили! — говорил Костя, кивая на змея величиной с горошину и ставшего от высоты тёмным и даже кругловатым.

— На десять. Не больше, — отвечал я. — Ведь он с четверть листа.

— Нет, Мишк, побольше. Потому и говорю, что на пятнадцать…

Тут был довольно сложный расчёт, в который входили неизвестные: величина змея, высота полёта, толщина ниток — при одном известном: цена ниток. Чем нитки были толще, тем они были дороже. Самым дешёвым был двойник, самым дорогим — шестерик.

Так, например, увидав в небе крошечного, с ириску, змея, сначала надо было определить, что это: маленький змей на небольшой высоте или большой змей на большой высоте? Если это было установлено, то по величине змея, по дуге провисающей нитки определялась толщина нитки, а по высоте полёта насколько хозяин змея расщедрился, вернее — отец, давая сыну деньги на нитки.

Нитки покупались на пять, десять, редко, — на пятнадцать копеек. И только уж счастливчиками — на двадцать. Это было богатство… Но какие бы деньги змеевик ни получал от отца, он тут же погружался в долгое, сладко-мучительное раздумье: какие нитки покупать?

…Двойника даже на пять копеек дадут очень много, но какие змеи придётся всё лето пускать на этих тонких нитках! Маленькие — не больше развёрнутого тетрадочного листа!.. Пятерик же выдержит полулистового змея, а шестерик — и побольше, но вот беда — на пять и даже на десять копеек этих толстых ниток лавочник даст немного.

А как красив полулистовой змей! Какой у него плавный, важный взлёт! Он звенит, как бубен! А как тянет!.. Да, но что за радость, если такого красавца распустить как следует нельзя! И сам ты и другие ребята в первую очередь смотрят на того змея, который выше. Высокому не страшна перемена низкого надземного ветра; такой змей стоит не шелохнувшись, его можно привязать к колышку… Да что там — оставить на ночь, как «солдатский».

Так-то так, однако на эти деньги высоко можно запустить только маленького змея… И он, лёгкий, не будет тянуть, и трещотка на нём будет еле слышна — комариный писк…

И после раздумий обычно покупались средние нитки — четверик. Лавочник давал его сравнительно много, а четверик выдерживал почти полулистовых змеев.

— А вот это тройник на пятачок! — кивал Костя на узкого змея из жёлтой обёрточной бумаги, который, взлетев, сейчас как бы усаживался, выбирая себе место на небе.

— Вон — Леньки Ксенофонтова.

— Где?

— Справа от «солдатского»… Красный с жёлтым.

— А о н сегодня забирает!..

«Он» — это парящий над всеми, глава всех — синий «солдатский» змей. Если о любом можно было сказать, какие у него нитки, сколько наголовников и прочее, то этот был непостигаем. На земле его никто не видел (казармы стояли за высоким забором), поэтому ходили только слухи, легенды: сделан он из «сахарной» бумаги, размером с человечий рост, пускают его на каком-то никем не виданном десятерике, и он так тянет, что держат его два солдата. Да и не просто держат, а, чтобы не унесло, солдаты обматываются цепью…