(Эфир от 10 апреля 1990 г. 19.05–20.00)

О, как я вдохновилась! Выходит, никто не исчезает, не уплывает, не улетает от тебя, не покидает, что меня ужасно тревожило. Меня сводили с ума пространство и время, память, погружение в гущу этого мира и воспарение над ним, душа, сознание, человеческое тело, моя чудовищная привязанность к людям и Земле, желание остановить мгновение и ненасытная жажда любви — весь этот клокочущий, бурлящий поток, сбивавший с ног и увлекавший по острому каменистому руслу.

Во мне роились страшные подозрения, что смерть, болезнь, разлуки, безоговорочная сдача на милость земного притяжения, разные «нельзя» и «невозможно», всего лишь вредные привычки, которые люди перенимают друг у друга.

Я мечтала овладеть пятью сверхъестественными способностями — божественным зрением, божественным слухом, чтением чужих мыслей, проникновением в свои и чужие прошлые жизни, а также волшебной возможностью появляться в любом месте на этой планете.

И для этого были причины. От меня навеки уезжала в Иерусалим моя золотая подруга, писатель Дина Рубина.

До дня ее отъезда, вот до того мгновенья, когда Динкин самолет из «Шереметьево» оторвался от взлетной полосы, я отказывалась верить, что она улетает навсегда. Мы с ней встречались, смеялись, ни с кем я, наверное, столько не хохотала, сколько с ней. А я со многими хохотала. Я до сих пор, встретив человека, смотрю первым делом: удастся ли мне с ним похохотать? И если да — то становлюсь ему верным товарищем и уж остаюсь им до своего последнего вздоха, даже если он спустя какое-то время впадет в хроническую ипохондрию.

Правда, по крупному счету у Динки всегда было трагическое мироощущение. Все в ней дышало трагедией — и форма, и содержание. Катастрофы вселенной лежали на ее плечах, драмы всех времен и народов терзали ей сердце, горечь встречного-поперечного ранила ее душу.

— Как подумаю, что в Индии и Пакистане люди убивают друг друга, — жаловалась Динка, — все! Эта мысль наваливается на меня ночами, душит и не дает спокойно спать.

— Вот Динка — человек! — ставил мне ее в пример мой муж Леня. — Любая неприятность — ее неприятность. А у тебя? Даже твоя неприятность — не твоя.

Леня преувеличивал. Как раз я очень страдала, что мы, наверняка, больше не увидимся с Динкой. Никто ведь из нас не разъезжал тогда по разным странам — только дипломаты ездили уговаривать друг друга не развязывать мировую ядерную войну, пока не придет пора.

А те, кто просто-напросто собирался благостно пожить в какой-нибудь другой стране, подышать иным воздухом, почувствовать, что в любой точке нашей планеты человек человеку племянник, — считался предателем своей прекрасной родины.

Мы познакомились в Москве, Дина Рубина была уже маститым писателем. «Я старый молодой писатель», — она про себя говорила. (Естественно — если человек с шестнадцати лет начал печататься в московских литературных журналах, будучи ташкентским девятиклассником!)

Она подписала мне свою книгу рассказов и повестей «Уроки музыки», изданную в Ташкенте:

«Маринке Москвиной — пока мы молоды, пока недурны собой, пока не мафия…»

(В столичном издательстве «Советский писатель» восемь лет готовились к выходу ее повести. Книга «Двойная фамилия» вышла только за несколько дней до отъезда.)

Ну, ничего, не место красит человека. Книжке «Уроки музыки» в Болгарии присудили премию. Дину Рубину очень торжественно стали зазывать на церемонию вручения. Но никто ее, конечно, не выпустил из Советского Союза.

К тому времени Динка стала москвичом, но таким, окраинным. Большой семьей — муж Боря Карафелов, живописец, сын Дима и маленькая дочка Ева, они жили в крошечной квартире обшарпанной пятиэтажки на улице Милашенкова, напротив пивзавода Будаева, этакий московский гарлем. В подъезде вечные крики, ругань, пьяные драки.

— Маринка! Сегодня мне надо было встретить на автобусной остановке моего американского переводчика, — она рассказывала. — Я убралась в квартире, принарядилась, а когда вышла из подъезда на улицу, кто-то из окна бросил в меня яйцо. И попал!

«Разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной», — сказал Владимир Набоков. Такое впечатление, что ироничный взгляд Динки вперед нее появился на свет, и, бросив этот взгляд на мир, она узрела в нем натуру. Недаром нам с ней понравился анекдот замечательного фотографа Миколы Гнисюка:

В утробе матери сидят двое близнецов. Один у другого спрашивает:

— Как ты думаешь, ТАМ есть жизнь?

— Не знаю, — отвечает второй. — ОТТУДА никто еще не возвращался.

…Когда уезжала от меня Динка в дальние страны, в теплые края, она подарила мне на прощание голову африканца, выполненную в реалистической манере в натуральную величину из терракоты.

— Еле добралась до тебя, — сказала она своим неподражаемым голосом, явившись ко мне средь бела дня, чего с ней никогда не бывало, днем она обычно работала. — Я шла по улице с этой непокрытой головой, нежно прижимая ее к груди, — рассказывала Дина, — и хотела пройти так в метро мимо контролера. Вытаскиваю из кармана проездной, а она мне говорит:

«Гражданочка! Одну минуточку! Вы вот часть тела несете, за часть тела — как вообще?..» Я говорю: «Это же скульптура!» А она — знаешь, как они это делают? — свисток в зубы и грудью на тебя: «За часть тела, — мне говорит угрожающе, — собираетесь оплачивать проезд?»

— Я отвечаю терпеливо, — рассказывала Динка, — «Поймите, это фрагмент скульптуры Родена, был такой замечательный французский скульптор, может быть, вы слышали — его выдающиеся работы „Поцелуй“, „Весна“, „Мыслитель“…» Та немного смягчилась, но говорит очень строго: «Зачем же вы ее несете тогда просто так? Ведь неприятно же смотреть! Голова без тулова?» — «А что мне с ней делать? — я спрашиваю. — Куда мне ее?» Она говорит: «Ну, в сумку положите!» Я говорю: «Вот, авоська в кармане плаща». — «Ну, в авоську положите».

— Я положила голову этого негра в авоську, и она, качаясь, поплыла со мной рядом по перрону…

Мы водрузили голову ко мне на шкаф, чтобы Саймон (так звали Динкиного африканца!) обозревал с высоты окрестности.

— Видишь, — она говорила, — какой у него высокий лоб, глаза какие выразительные. Кажется, он вобрал в себя все мастерство Родена.

— Только бы он мне на голову не свалился, — я грустно отвечала.

В то время я еще не избавилась от привычки хватать все, что любишь, — и держать в своих лапах, прижав к груди! Напрасно твердили мудрецы всех времен: «В жизни нет ничего постоянного и ничего вашего. Даже вы сами! И чем живее то, что для вас дорого, тем оно мимолетнее. Камни могут быть постоянными. Цветы не могут. А любовь — это не камень. Это цветок. И очень редкий…»

— …Ах, опостылел мне берег, берег, — вид угрожающий, рев злодейский, римские шлемы — орлы на белых скалах да чаячий писк пигмейский! Может быть, там впереди, на глади (в море открытом, а как в лагуне!), всю эту синь поместив во взгляде, можно тайком отдохнуть на шхуне?.. — пела у меня в наушниках Новелла Матвеева. Ясно было, что эта песенка прозвучит у меня в передаче, когда я буду прощаться с Динкой.

В самый последний раз мы поехали вместе в Дом творчества писателей — Малеевку, мы много лет туда ездили не в сезон на весенние школьные каникулы. Я стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу. Передо мной уходила в березовый лес, в деревеньку Глухово, подтаявшая мартовская дорога, тени деревьев темнели на ней, как деревянные шпалы, и три дорогие мне спины — Динка, Ева и Боря, взявшись за руки, удалялись от меня в прямом и в переносном смысле.

…Перед отъездом я повела ее в Зоологический музей.

— Ты когда-нибудь бывала, — спросила я, — в Зоологическом музее?

Она ответила:

— Нет, никогда.

— Как же так? — я воскликнула. — Ты навсегда уезжаешь в другую страну, еще не всех чучел повидав в этой?!

…Когда уезжала от меня Дина Рубина, вдаль устремив свой взор и ввысь, к Землям Чистой Радости для обретения совершенства и бессмертия, не оборачиваясь, не прощаясь, сжигая за собой мосты, — мы встретились в студии у микрофона в хорошо знакомом ей Доме звукозаписи на улице Качалова, где Витя Трухан записывал эпохальный спектакль по ее сценарию: сказку Гауфа «Карлик Нос» с самыми лучшими артистами XX века.

— Не огорчайся Маринка, тебе ли горевать по таким пустякам? — она говорила — не об иммиграции, об этом и речи не могло быть! — так — вообще — о разлуке. — Ведь у тебя вселенский взгляд на жизнь! Ты, человек, который со дня на день ожидает пришествия инопланетян на Землю! Что Сократ бы по этому поводу сказал??? Что Диоген?.. Кстати, ты знаешь, что я потомок великого философа Спинозы? Девичья фамилия моей бабушки Спиноза! Я просто вылитая Спиноза, если мне волосы на щеках отпустить.

— А я, — отвечала я, утирая слезы, — чувствую себя потомком древнегреческого философа Диогена. Если ко мне повнимательней присмотреться и запустить в глиняную бочку, я просто вылитый Диоген.

Невозмутимо беседовали мы о своих философских генеологических корнях, о философском отношении к жизни, не имея возможности произнести главное. При всем желании я не могла сказать:

— Люди добрые! Дина Рубина уезжает из России. Она уезжает не только от меня, но и от вас. Понимаете вы это или нет?!

Тогда на редакционном совете Жанне Переляевой и Вите Трухану отрубили бы головы.

Что ж, мы с Динкой сыпали именами прославленных философов, ибо философия — лучшее лекарство от душевных ран.

— Ты знаешь, — я говорила, — Ека Гэнкаку, дзенский учитель периода тан, последователь шестого патриарха дзен Хуэйнэна, советовал своим ученикам: «Не будь ни к чему привязан. Даже когда ты придешь туда, где уже никакая привязанность невозможна, будь все-таки непривязан и еще раз непривязан. Будь непривязан. Будь непривязан. Будь совсем непривязан!..»

— И что тогда? — спрашивала Динка.

— Сосна зеленая, а снег белый, — я отвечала словами великого Гэнкаку.

— Вот здорово, — говорила она.

И вступал на саксофоне Бен Уэбстер.

— Подпрыгивай и лети, — я кричала ей с сумасшедшей улыбкой, — не тормози, взлетай повыше, там отдохнешь, опершись крылом на ветер! Может, к тебе придет переживание чудесного понимания, каковы вещи?..

— Да что мы, не понимаем, что ли, — отвечала Динка, — что каждый человек — это часть одного большого Космического Человека!!!

— Наша ошибка в том, — я ужасно горячилась, — что мы все думаем про себя, что мы очень умные. А на самом деле каждый из нас может смело сказать о себе: «Я дурак».

— Да, конечно, Маринка, я давно уже про себя думаю: «Я дурак».

— И я про себя так думаю! Знаешь, был один мудрец, он, когда просыпался, — дико хохотал. И перед сном хохотал. Ровно два раза в день, регулярно. А когда стал умирать, его спросили — почему ты смеялся утром и вечером, всю свою жизнь? Он ответил: «Утром я смеялся из-за глупости мира. Я опять вступал в мир, а кругом одни дураки. А вечером я смеялся от радости — потому что день прошел так хорошо!..»

Тут мы как раз набрели на иносказательный эзопов путь, мол, жизнь — это Дорога.

— И что ты взяла бы с собой в Дорогу? — спросила я Динку.

Уж я-то знала: она возьмет с собой мою портативную немецкую машинку. Поскольку раритетный старинный пишущий агрегат, переданный Дине Рубиной вдовой писателя Григория Медынского, автора нашумевшего романа «Честь», не выпускали из Союза как музейную реликвию.

Мы встретились на станции метро «Тверская», словно два резидента, и таинственно обменялись — я ей дала легкий новенький белый ящичек — «TREVELLER DE LUX», плотно защелкнутый на замочки, с прохладной гладкой ручкой, а она мне — увесистый черный, изрядно потертый, матерчатый чемодан неправильной формы с вычурной надписью «DIPLOMAT», перепоясанный для пущей надежности кожаным ремнем с Бориных брюк.

Динка ответила:

— Философ Антисфен когда-то произнес прекрасные слова: «В дорогу надо запасаться тем, чего не потеряешь даже при кораблекрушении».

— Прямо как в стихотворении врача и поэта Юры Шеенко, — я обрадовалась. И стала читать с выражением:

Так разными окольными путями — с помощью поэзии и философии — мы наощупь пробирались сквозь туманы намеков и недомолвок, но кто имел уши, тот услышал.

Правда, напоследок я прямо спросила:

— Динка, а как ты считаешь, что такое родина для человека?

— Когда к нам уже инопланетяне прилетают, родина для нас — это вся вселенная, и уж, по крайней мере, наша Земля.

— Вот и я того же мнения! — говорю. — Однажды у нас в Уваровке остановилась электричка. Там что-то сломалось. А ехала она в город Вязьму. И вот вышло несколько вязьменцев, они отправились гулять по Уваровке. Распили бутылочку. И до того им понравилось в Уваровке, что электричка поехала дальше, а трое вязьменцев остались в Уваровке. Представляешь? Они остались в Уваровке навсегда! И ты знаешь, когда их упрекали друзья из Вязьмы, что, дескать, ваша родина — Вязьма, а вы торчите в Уваровке, они точно так же ответили:

— Родина человека — это вся вселенная, и вся планета, а человек может жить в любой точке своей галактики!

— Даже для Земли мы гости! — они заверяли всех, кто интересовался, долго они собираются околачиваться в Уваровке или нет.

— Сердце, — они говорили мечтательно, — вот наш дом, который мы ищем.

Там — любовь. Только там ты не чужеземец в чужой стране.

«Весь мир — мой сад, они говорили, — продолжала я, боюсь, уже сильно перебарщивая, под аккомпанемент Бенни Гудмена, — птицы поют мои песни, ветер — мое дыхание, обезьяньи танцы — мои! Плывущая рыба — это моя свобода, вечерняя луна — отражается в тысяче озер… Я люблю каждый цветок, возвещающий весну, и каждый лист, раскрашенный осенью.

Да пребудут вовек счастливые превращения!..»

Тут, разумеется, на трубе заиграл и запел своим родным хриплым голосом Луи Армстронг песню «Hello, brother!» Где речь, собственно, о том, что ты можешь путешествовать вокруг всего Света и обратно, ты можешь летать ввысь и вдаль, ты свободен, свободен, сто тысяч раз свободен, и легок, и счастлив, не стоит об этом забывать, друг мой. Я приветствую вас, братья, на безграничных вселенских просторах!!!

Дальше не помню, что было. Кажется, Витька забабахал шум базара. Кто-то кричал: Сосиски горячие!!! Скрипка Граппели запела-заиграла. И я на этом фоне провозгласила изречение Светлейшего Будды, единственное, какое тогда вычитала в журнале «Наука и религия»:

— Да будут счастливы все существа, да живут они все в радости и довольстве! Все живые существа, которые только есть на свете, — и слабые и сильные, и длинные и короткие, и большие и средние, и великие и малые, видимые и невидимые, близкие и далекие, рожденные или носимые в утробе, — все они да будут счастливы! Пусть каждый объемлет своим благоволением мир. Пусть он простирает свое благоволение сквозь все миры, пусть обнимет он их своим благосклонным духом и вдаль, и вглубь, и ввысь, без вражды, без тревоги, без ненависти…

И вдруг — неожиданно для себя — спонтанно воспользовалась приемом фехтовальщика Миямото Мусаси: в момент нанесения решающего смертельного удара своему противнику Сасаки Кодзиро он издал боевой клич кульминационного момента «Киай!!!» Так вот этот Миямото Мусаси рекомендовал: в поединке, собираясь нанести удар, крикни «Эй!», чтобы посеять смущение, а затем ударь длинным мечом!

Поэтому я собрала всю свою мощь духа и крикнула:

— Я люблю тебя, Динка! И я не хочу расставаться с тобой — НИКОГДА!!!

А потом вздохнула и попросила:

— Витя, будь другом, поставь «буги-вуги»!

Витя на всю катушку врубил «буги-вуги».

— Спляшем «буги-вуги», — я продолжала выписывать затейливые виражи, — редактор Жанна Переляева, режиссер Виктор Трухан, оператор Галина Тимченко, музыкальный редактор Андрей Карпенко!.. Спляшем, а? Все, кто с нами сейчас и кто не с нами!..

Жанна — бодро:

— Вы слушали передачу детской редакции радио «В компании Марины Москвиной». Прозвучала музыка Луи Армстронга, Дюка Эллингтона, Бенни Гудмена, Каунта Бэйси, Лестера Янга и песни Эллы Фицджеральд, Лайзы Минелли, Шолома Лутца Эллиаса, Ива Монтана, грузинского ансамбля «Рустави»…

Она перечисляла бы и перечисляла, но бешеное «буги-вуги» накрыло нас штормовой волной. Слова иссякли. Можно было подумать: коллектив, который трудился над программой, — как полоумный кинулся в пляс. А если учитывать, что гостья передачи явно собирается иммигрировать, а ведущая ей откровенно симпатизирует, все это, конечно, получалось немного вызывающе по отношению к нашему знаменитому «железному занавесу» и вполне могло вызвать нарекания со стороны руководства Радиокомитета. (Мой папа Лев, дипломат, наблюдая за моими свершениями, до сих пор интересуется осторожно: «Ну? Какие отзывы? Не было нареканий?»)

Однако извержение Везувия, которое грянуло после эфира, превзошло наши самые смелые ожидания. Горящая лава опустошила всю округу, тучи пепла плотно занавесили небеса. Причем роль клокочущего жерла исполнила музыкальная редакция Всесоюзного радио. Нам было вменено в преступление, что мы использовали слишком много иностранной музыки, да еще до того безвкусный замес, — тошно слушать.

— Почему? — удивлялась Жанна. — В передаче прозвучало несколько прекрасных русских песен, сочиненных Мариной: «Эскимосики гуляют по лугу, топчут рожь, пшеницу, гречку, лебеду… Дай мне мама поскорее кочергу, эскимосиков я ею прогоню… Они песню поют: ляй-ля! Эскимосики, как носит вас Земля?..» Или мелодичная по форме и философская по содержанию песня «Не наступай, пожалуйста, на ЭТО!..»???

— Все утонуло, — бросили ей гневно, — в вашем чудовищном музыкальном винегрете.

Это мне напомнило анекдот, как одного человека принимали в партию. Он говорит:

— Наверное, вы меня не примете, у меня в биографии отягчающее обстоятельство… Моя бабушка была пиратом!

— Ерунда! — отвечают, махнув рукой. — Она ведь грабила богатых и раздавала награбленное бедным.

— Но есть еще одно, — сокрушенно говорит кандидат. — У меня дедушка иудей.

— Ерунда! — тем же тоном откликаются из президиума. — В нашей стране все национальности равны. Русские, украинцы, белорусы, татары, грузины!

…А вот что у вас бабушка была пиратом…

Передачу закрыли. Жанне с Витей устроили показательную нахлобучку — «за дешевые заигрывания с несознательной частью молодежи». Старая история: сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь.

Мы даже не могли сослаться на детскую почту, потому что на этот раз пришло одно письмо от Игоря Лопухина из города Пензы:

«Здравствуй, Динка! Мне очень понравилась передача, где ты рассказывала, как ты играла в школьном спектакле „Борис Годунов“ монаха Григория. Я так хохотал, когда тебе говорил Сенька Плоткин: „Подай костыль, Григорий“. А ты его забыла в пионерской комнате! Я тоже играю у нас в драмкружке — Одеяло в „Федорином горе“ и грудного младенца, на которого садится мамаша. Танька Бакланова из шестого „А“ плюхается со всей дури на куклу, и раздается дикий вопль — это я ору из-за кулис. Жалко, что какая-то противная тетка ничего не давала тебе рассказать, постоянно перебивала и задавала свои дурацкие вопросы!»

…Но все еще долго в редакции напевали-насвистывали мою песенку, посвященную Дине Рубиной. Это песня-диалог. Один начинал: