— Ох, как Маринка неудачно опустилась с небес на землю, — сочувствовали мне в редакции.

— Не надо ей было соваться в земные дела, — качали головами радийные старейшины. — Шпарила бы себе дальше про инопланетян, уже к ней привыкли, смирились, махнули рукой.

А ведь сами говорили мне:

— Если бы все были такими, как ты, никого на Земле не осталось бы, все находились бы в космосе.

До сих пор даже мои родные и близкие считают, что я интересуюсь исключительно чудесами, далекими планетами, летающими тарелками…

Мол, я устремляю свой взгляд к звездам, жду с нетерпением контакта с инопланетным разумом, а сама напоминаю древнегреческого философа Фалеса, который однажды в полночь вышел на улицу понаблюдать звездное небо и свалился в яму. Философ стал молить о помощи. Мимо шла старуха. Она посмотрела на него сверху вниз и сказала:

— Эх, Фалес, Фалес! Ты не видишь того, что под ногами, а надеешься познать то, что в небесах.

Да ничего подобного! «О жизни, о жизни, и только о ней!..» — есть такой стих Юнны Мориц. Я буквально клокотала идеями радиопередач, у меня накопилось столько потрясающих магнитофонных записей. Где бы я ни бродила, куда бы ни заглядывала, я прямо на пороге включала диктофон и приближалась к человеку с таким изумлением и восторгом, что он мгновенно открывал мне всю свою жизнь.

С юных лет микрофон служил мне проводником для осознания духовной связи с универсумом, наглядно показывая, что Божественное Творение — само совершенство, направленное неизменно к Добру. Любое случайное событие я воспринимала как уникальное проявление вселенной, которое может открыть для меня тайну жизни. Каждого человека приветствовала я как скрытого Бога, уже пробудившегося или идущего по этому пути семимильными шагами. И неосознанно исповедовала древний даосский принцип «Ветра и Потока»: куда ветер дунет, туда меня и несет.

Однажды на улице мы встретились с бывшей одноклассницей Валькой Филатовой. В школе обе мечтали стать артистками. Но я поступила на журфак и подрабатывала репортажами на радиостанции «Юность».

— А я играю в театре, — она сказала гордо. — В «Щуке» провалилась. Но с прослушки меня взяли в музыкальный театр «Скоморох». Там и балет, и пантомима, и драма, короче, театр будущего! Скандальный режиссер Юденич, слышала? Иду к нему на репетицию.

Я хотела ее только проводить, а Филатова: заходи, посидишь, посмотришь!

Валька переоделась в треники и футболку, натянула «чешки», мы вошли в зал, и она, вся трепеща, представила меня Геннадию Юденичу:

— Моя подруга, — сказала Филатова. — Корреспондент Всесоюзного радио, — и добавила своевольно: — Будет делать о нас передачу.

— Рад, — сказал Юденич — в бежевом вельветовом пиджаке, интересный такой мужик, абсолютно лысый, и мы обменялись с ним дружеским рукопожатием.

Это была репетиция «Оптимистической трагедии». На сцену высыпала гурьба актеров. Девушки, я так поняла, в том числе и моя Филатова, провожали матросов в плаванье. Они привставали на цыпочки, прикладывали к бровям руку козырьком, будто бы загораживаясь от солнца, устремляли взоры вдаль, и в глазах у них плескалось синее-синее море.

— Ты-ы, моряк, красивый сам собою, — пронзительно запели они звонкими голосами, — тебе-е от роду двадцать лет. Па-алюби меня моряк душою! Что ты скажешь мне-е в ответ?

В ответ им грянул бравый мужской хор:

— По морям!

— По волнам!

— Нынче здесь!

— Завтра там!

— Па-а морям!..

— Морям! Морям! Морям!

— Ны-ынче зде-есь.

— А завтра там!..

— Сто-оп!!! — зарычал из зала Юденич. — Ах, вы, такие-сякие, затянули волынку! Резко обрываем после каждой строки! — и запел: — «Ты-ы, моряк, красивый сам собою!» Оборвали! «Тебе-е от роду двадцать лет!» Обрыв!

— Ты-ы, моряк, красивый сам собою!!! — заголосили девушки. — Тебе-е отроду двадцать ле-ет…

— Так вас растак! — снова закричал Юденич. — Я кому говорю! Что?! Со слухом проблемы? Да-а! Таким артисткам самое место в музыкальном театре. «Ты-ы, моряк, красивый сам собою!» Молчок!

— Ты-ы, моряк, красивый сам собою!.. — певицы попытались вовремя смолкнуть, но вышло окончательно — кто в лес, кто по дрова.

Геннадий Иванович вне себя от негодования метался по залу, бурно жестикулировал, делал страшные глаза, не режиссер, а огнедышащий гейзер. Мне он страшно понравился.

— Ты-ы, моряк, уходишь в сине море! — маршировала я домой глубоко за полночь, автобусы уже не ходили. — Меня-я оставишь ты одну. А-а я бу-уду плакать и рыдать! (Молчок!) Тебя, моряк мой, вспоминать!

Дома в ночь-полночь я наизусть и в лицах исполнила все, что они репетировали, как попугай. И заводила матери моей Люсе, никому не давая уснуть, портативный катушечный «репортер», который она выпросила для меня у своих друзей на радиостанции «Юность». (Сама она к тому времени перешла на телевидение в творческое объединение документальных фильмов «Экран», комментируя это так: «То была моя радиомолодость, а теперь — наступила телезрелость!»)

Юденич меня как будто загипнотизировал, приворожил, лишил и без того не слишком блистательных мыслительных способностей. Клянусь, я торчала на всех репетициях, опьяненная темпераментом режиссера, накалом страсти и ярости, которые он обрушивал на головы зазевавшихся актеров, подстегивая, встряхивая, будоража. Время от времени Геннадий Иванович замирал, бледнел и хватался за сердце.

Если бы Юденич не был так вызывающе лыс, чисто выбрит и, в сущности, так молод — ну, сколько ему было в начале 70-х? Тридцать пять? Он бы напоминал свирепого Карабаса-Барабаса. Но театр волновался: как бы их главного режиссера «кондратий» не хватил, такое он устраивал на репитициях публичное самосожжение.

Артисты, бедолаги, взмокшие, сбегали со сцены — водички глотнуть — и вспархивали обратно. А ведь многие днем работали или учились. Валька Филатова, например, в каком-то вузе параллельно овладевала профессией бухгалтера, что удивительно — очень у нас с ней плохи были дела по математике. Нам еще в школе нравился анекдот: приходит мальчик и заявляет родителям: «У нас учительница по арифметике: „Пять плюс пять, — говорит, — будет десять. …И семь плюс три — тоже десять!!!“ Совсем с ума сошла!»

Когда мы познакомились, Геннадий Юденич ставил не только «Оптимистическую трагедию» Всеволода Вишневского, но и «Город на заре» Алексея Арбузова. Зрелище он сулил по тем временам небывалое. Бродвейский мюзикл считался идеологически чуждым советскому театру, а «Оптимистической трагедии» вообще противопоказанным. Не имея ни статуса, ни помещения, «Скоморох» в поисках жанра двигался по лезвию ножа. Ведь от того, как их воспримут в Министерстве культуры, зависела жизнь театра.

Понятно, что нервы у Геннадия Ивановича были натянуты, как струна.

Однако он твердо решил, не уступив ни пяди, покорить Москву своей экзальтированной массовкой (ярким представителем которой была моя Филатова), так он их в хвост и в гриву муштровал.

Комиссара в «Оптимистической» играла жена Юденича — статная красавица. А главные мужские роли исполнял невзрачный на вид актер, ничем не примечательный, — очкарик в немодных очках с толстыми линзами в прямоугольной черной оправе.

(Мать моя Люся сказала мне однажды, мы с ней гуляли в греческом зале Эрмитажа:

— Смотри, все такие красивые, стройные — с греческими и римскими носами!.. Только Сократ — курносый, смешной, бородатый…)

Но как он играл! С каким азартом и пылом! Какое пламя полыхало в его монологах из «Города на заре»! С каким страшным треском он разрывал на груди тельняшку в «Оптимистической трагедии»! Какими испепеляющими эмоциями были наполнены сцены, где он из ничего сотворял миры. Он то ввергал тебя в пучины отчаяния, то возносил на вершины блаженства.

Неудивительно, что я влюбилась в него как сумасшедшая. Кажется, я еще не сказала, как звали моего кумира. Имя его экстравагантно, волнующе, неслыханно в нашей среднерусской полосе:

БУМА САНДЛЕР.

Каждый выход Бумы, каждый вдох, каждый взгляд я маниакально записывала на магнитофон. А дома чахла над горой пленок, как царь Кащей.

Свою молодую жизнь и нерастраченную любовь, а также могучий артистический дар он возложил на алтарь Мельпомены, и все это без остатка отдал театру «Скоморох». Мне же доставались только всполохи и отголоски грозовой бури, которую являл собой этот выдающийся актер.

Не помню, то ли Юденич, то ли Бума, не исключено — и тот, и другой, обитали в коммуналках около «Маяковской» или «Тургеневской», вот эти районы Москвы приходят на ум, когда я вспоминаю, как после репетиции мы мчали поздним вечером в такси, а может, и шли пешком к кому-то в гости пить чай. Помню на столе бутылку красного вина, а вот еды совсем не припоминаю. После такой изнурительной репетиции они с жаром производили разбор полетов, а я записывала, записывала, записывала.

Своей передачей на радиостанции «Юность» я собралась перевернуть мир. Человечество оцепенеет от ужаса, что до сих пор ни сном ни духом не ведало о существовании театра «Скоморох». Я выпущу в эфир огневую команду Юденича, как чертей из табакерки. В мыслях я уже приравнивала это историческое событие чуть ли не к открытию Америки. Мне мерещились праздники и фейерверки по случаю столь многообещающего прорыва. После моей программы их на ура примет театральная общественность, а чиновники из Министерства культуры поймут, что МХАТ и Малый отдыхают рядом со «Скоморохом» Юденича — потомком революционного театра Мейерхольда. Причем эксперименты Геннадия Ивановича в советской классике будут покруче хождения по проволоке и разных сальто-мортале в спектаклях Всеволода Эмильевича по пьесам Островского. А впрочем, таких удивительных театров еще не бывало в подлунном мире!

Естественно, эта передача сразу войдет в «золотой фонд» радио. А меня примут в штат радиостанции «Юность», где буквально с ее основания работали моя мать Люся и наши дорогие и родные дядя Олег и Эра Куденко, Боречка Абакумов, Галя Соломонова, Ксана Васильева, дядя Аркаша Ревенко… Там начали свой звездный журналистский путь дядя Юра Визбор, Ада Якушева, дядя Максим, отец моего друга детства Лешки Кусургашева, тетя Вера Соколовская, Галка Ершова!.. Только мечтать можно работать — на радио — в такой компании.

Я выпила, закайфовала, до чего хорошо было сидеть за столом — своим человеком среди таких больших артистов. Перед нашим уходом в предрассветные сумерки Бума взял гитару и запел — на стихи Пастернака, вот это была моя бесценная добыча:

Дома мне устроили скандал, но на все мамины расспросы я — с затуманенным взором — твердила одно только слово: Бума.

Летели недели, пролетали месяцы.

Наконец Люся не выдержала и сказала:

— Боюсь, ты увязла в материале. К тому же вся твоя магнитофонная запись — ты только не огорчайся — некачественная. Они у тебя то шепчут, то орут. Уровень звука зашкаливает. Теперь, когда ты с головой погрузилась в материал, надо вызвать тонваген (передвижную студию звукозаписи) и профессионально записать интервью с Юденичем, Бумой, сцены из спектакля. Потом расшифровать, смонтировать и запустить в эфир.

Я позвонила моему редактору Инне, та очень обрадовалась, что я дозрела до решительных действий, и мы договорились, что в «Скоморох» к назначенному часу вечером приедет машина с оператором.

Я кинулась предупредить Геннадия Ивановича. И для меня, и для него это долгожданное событие, мы давно его с ним вынашивали, но плод ведь должен поспеть, подрумяниться, налиться, нельзя же с бухты-барахты делать такие вещи!..

И вдруг он мне заявляет:

— А мы не будем записываться.

— Как? — я опешила.

— Видишь, какая штука, — сказал Юденич, — еще вчера мы бы с тобой записались. А сегодня к нам из радиостанции «Юность» приедет корреспондент, известный журналист, с опытом, его зовут Веня, и у него уже есть сценарий.

— Из радиостанции «Юность»?! — я просто ушам не поверила.

— Да, — он развел руками. — Такие, брат, странные дела…

— А как же машина?.. — и я посмотрела на Буму, тот, молча, стоял у окна с каким-то расфокусированным взором.

— Машину придется отменить, — сказал Юденич, а Бума внимательно смотрел в окно на дождь и на случайных прохожих.

И тут я заплакала.

Меня стали утешать, мол, у тебя вся жизнь впереди, лиха беда начало, у-у, сколько еще будет передач, и о «Скоморохе» сделаешь, когда мы станем заслуженные и знаменитые: никому интервью не дадим, только тебе. Но сейчас у нас положение — хуже губернаторского, пан или пропал, понимаешь? А тут первая программа, субботний вечер, сорок пять минут!!! От этой передачи слишком многое зависит! Надо, чтобы штурвал был в надежных мозолистых руках!..

Тогда я повернулась и побежала. Я выскочила на улицу, дворами — под дождем — по-видимому, на улицу Кирова. Да, все-таки «Тургеневская», поскольку автомат, из которого я звонила Люсе, стоял напротив магазина «Чай», раскрашенного под китайскую пагоду.

Я все ей рассказала, обливаясь слезами. Люся долго ахала (тогда ведь на одну двушку сколько хочешь разговаривай!), а потом задумалась:

— Кто ж такой Веня? Дай-ка я позвоню в редакцию, спрошу. А ты поезжай домой, отдохнешь, пообедаешь, завьешь горе веревочкой, и мы еще увидим небо в алмазах.

Когда я вернулась, она уже знала, что произошло.

Во-первых, Веня — такой же, как я, внештатник. Второе: я-то застолбила тему «Скоморох», а он столбил «Театр Юденича». Инна спрашивала у всех:

— К Юденичу кто-нибудь отправлял корреспондента?

Ей отвечали:

— А к Врангелю?

— А к Деникину?

Это ж такая радиостанция — ради красного словца не пожалеют ни мать, ни отца. Так что у нашего общего с Веней редактора никаких не возникло иных ассоциаций, для нее эта фамилия тоже была связана исключительно с белогвардейским движением времен Гражданской войны. Поэтому она сказала Вене:

— Валяй!

А машину-то не остановить, машина уехала на задание и как раз к вечеру, не заезжая в редакцию, прибудет в театр.

Мысль о том, что я опять заявлюсь и буду ассистировать Вене, привела меня в такое уныние, — мы это мгновенно отвергли.

Тем более с мамой! Какой позор!

— Ладно, — решительно сказала Люся. — Я поеду сама, хотя бы встречу оператора.

Люся надела дымчатый велюровый пиджак, привезенный Львом из Парижа, изящным жестом повязала на шею косынку с изображением Эйфелевой башни, подкрасила губы, духи у нее любимые тогда были, как у Мерилин Монро, — «Chanel

№ 5», и, уходя, взметнув по-кубински кулак, воскликнула:

— Победа или смерть!

— Давай, — сказала я, вся зареванная. — Кстати, возьми с собой этот ролик, отдай, кому захочешь, мне он больше не нужен, — и протянула ей коробочку с пленкой, где Бума пел про свечу.

Дальше, она мне потом рассказывала, события развивались так. Люся приехала на место происшествия и отыскала Юденича — он как раз объяснял прибывшему звукооператору Василию Андреевичу, что запись отменяется.

— А где журналист? — упорствовал оператор. — Нам надо наряд подписать.

— Я вам подпишу наряд, — сказала Люся, показывая корочку Гостелерадио СССР. — В чем дело, Гена? — спросила она. — Мы к вам послали корреспондентку, она чуть не полгода вникала во все ваши проблемы, заказана машина, а вы не хотите записываться?

— Но вы послали к нам двух журналистов, — серьезно стал объяснять Юденич. — Вениамин оказался более опытным. Представьте, у него уже готов сценарий. Теперь мы без сценария не хотим. Вдруг что-нибудь ляпнем не то?

— Вы ляпнете, а мы вырежем, — парировала Люся. — Это живое дело, Гена!

А вы — как Леонид Ильич Брежнев на трибуне: «Некоторые люди считают, что я все свои речи могу только читать по бумажке. Я смеюсь над этими людьми! Ха — тире — ха — тире — ха!!!»

— Шутки в сторону, — сказал Геннадий Иванович. — Нам сейчас нельзя рисковать. От этой передачи зависит наше будущее. С минуты на минуту приедет Веня, и все встанет на свои места.

— Да кто такой этот Веня? — гневно спросила Люся.

— Пока не знаем, — сказал Юденич.

— Вы что, его никогда не видели?

— Нет.

— И не читали сценарий?

— Нет.

— Театр абсурда! — сказала Люся.

Тут открывается дверь, и в зал входит невысокий мужчина в шляпе с огромным портфелем.

— Здравствуйте, — он говорит. — Веня — это я.

— Ах, это вы! — произнесла насмешливо Люся. — А мы вас ждем с надеждой упованья!

— Да? — удивился Веня, снимая шляпу, оказываясь под ней лысоватым блондином, немного седоватым, бесцветный такой человек лет сорока, с реденькими усиками, в общем, вид у него был довольно обветшалый.

Ничего, Геннадий Иванович ему обрадовался, как родному, долго тряс руку, хлопал по плечу и в конце концов спрашивает, как бы невзначай, мол, где же, Вениамин, ваш хваленый сценарий? А то тут различные претенденты рвутся в бой — хотят воспевать наш сплоченный коллектив, но мы, согласно договоренности, храним верность вашему сценарию.

— Какому сценарию? — спрашивает Веня.

— Который вы написали? — подсказывает ему Юденич, сверля взглядом портфель.

— А у меня пока нет никакого сценария, — сказал Веня, обезоруживающе улыбаясь.

— Но вы по телефону говорили: сценарий, сценарий…

— У-у, какой быстрый! — продолжая улыбаться, Веня вытащил из портфеля до боли знакомый уже Геннадию Ивановичу катушечный «репортер». — Вот я буду ходить, смотреть, познакомимся поближе… Сядем рядком, поговорим ладком…

Юденич обмер. И вместе с ним весь его театральный коллектив: исполнители главных ролей и массовка. На мгновение из-за кулис возник Бума, как Полоний из «Гамлета», и снова исчез.

— Не будем вам мешать, — сказала Люся и обратилась к оператору: — Пойдемте, Василий Андреич, я вам путевку подпишу.

— Людмила Степановна! — спохватился Юденич, почуяв, наконец, в чьи здесь надежные мозолистые руки было бы неплохо вверить штурвал. — А может быть, ВЫ возьмете у нас интервью?

— О, нет, — ответила Люся. — Я в этом не испытываю никакой потребности.

— Тогда Марина? Она все-таки в курсе, как тут и что…

— Марина к вам больше не придет, — произнесла, торжествуя, Люся. — Она у нас просто нарасхват. Сегодня ей поручили взяться за большую программу о …Театре на Таганке. Любимов сказал: «Только Марина Москвина пусть о нас делает. Больше никто». Такая у нас профессия, Гена: «По морям — по волнам, нынче здесь — завтра там»…

Она уже открыла дверь, чтобы триумфально покинуть ристалище, и вдруг услышала голос Вени:

— Ой! А у меня батареек нету в магнитофоне!

Люся обернулась. Это была сцена из «Ревизора».

Веня стоял обескураженный, все, все у него сегодня шло наперекосяк, вокруг абсолютно молча столпились артисты, и атмосфера возникла какая-то удушающая. Как же он мог, черт возьми, не позаботиться о батарейках!!!

А Люся подумала: «Да-а. Законченный неудачник. Вечный внештатный корреспондент в мешковатых брюках. Не Визбор, в общем. И не Максим Кусургашев».

Она посмотрела на эти растерянные лица, на режиссера Юденича, Буму Сандлера, на хорошо ей знакомую Вальку Филатову, с легкой руки которой заварилась такая котовасия, потом опять на Веню, на его старые запыленные ботинки — вздохнула и сказала:

— Ну, ладно, Веня, прячь в портфель свой обесточенный «репортер», тут целый воз аппаратуры приехал. Давай, командуй. А я буду по технической части.

По знаку Люси матерый звукооператор Андреич стал разворачивать технику, протянул провода — на сцену и к столику режиссера, установил микрофоны.

— Но я же ничего у них не видел! — зашептал Веня.

— Я помогу, — успокоила его Люся. — Первый вопрос задавайте такой: «Ваш театр называют театром будущего. Правда ли это?»

Вениамин озвучил ее вопрос, Юденич мгновенно воодушевился:

— Разумеется! — вскричал он. И пошло-поехало.

— Итак, «Город на заре»! — руководила Люся. — Вот этот отрывок, где Бума…

Все прямо ахнули, до чего она была в курсе. Никто, конечно, не подозревал, что это моя мама. Знала только Валька Филатова, но виду не подавала.

Веня был послушен стихии, запись прошла на ура.

— Смонтировать сможете? — спросила Люся.

— Все будет в лучшем виде, — Веня вытянулся во фрунт. — Снимаю шляпу, — сказал он и поцеловал Люсе руку.

— Тогда держите — это вам на финал, запись в доме Сандлера в неформальной обстановке, может стать изюминкой, — сказала Люся и протянула мою заветную катушку.

А когда уходила — не знаю, может, придумала? Она иногда додумывала такие ситуации, чтобы меня утешить, — на лестнице ее догнал Бума.

— Передайте, пожалуйста, Марине… — сказал он и замолчал.

— …Передам, — ответила Люся.

В субботу вечером мы всей семьей пили чай на кухне и слушали передачу о театре Юденича «Скоморох». Вел ее Веня.

— Ваш театр называют театром будущего, — уверенно спрашивал корреспондент. — Правда ли это?

— Разумеется! — браво отвечал главный режиссер.

Звучали они здорово, ничего не скажешь. И смонтировано хорошо. А в конце раздались мелодические переборы гитары, и артист Бума Сандлер запел в неформальной обстановке:

— Не грусти, — сказала мне Люся. — Знаешь, как это называется?

— ?

— …ОБЫЧНЫЙ РАБОЧИЙ МОМЕНТ!..