Повесть
Глава 1
ПЕРВАЯ
У меня родители все время в командировке. Так редко видимся! Мама журналистка — я ее хоть по радио слышу. То из шахты какой-нибудь из Донбасса, то из колхоза или с Кавказских гор.
А папа совсем пропадает. На каких-то, как говорит бабушка, «композиумах».
А тут бабушка уехала пожить к своей сестре бабе Марусе в Киев, так меня вообще одну оставили. На четыре дня!
Сидим с Чипсом (Чипс — это пудель) — что хочешь, то и делай! Вдруг звонит Нунка. Это моя старая подруга Нунэ Милитосян.
Я говорю:
— Давай ко мне! У меня дома — никого!
— Сейчас. Буду, — говорит Нунка. — Такое дело!.. Приеду — расскажу.
Нунка приехала быстро. Ей до меня всего две остановки на автобусе.
— Никому ни слова! — предупредила Нунка, скидывая в передней осеннее пальто.
Она отпихнула Чипса, встала посреди комнаты и торжественно объявила:
— У нашей Мариам будет ребенок!!!
Это Нункина сестра Мариам. Она уже взрослая и закончила школу.
— Вот здорово! — говорю я. — А какой?
— Какой-какой, обыкновенный! — Нунка так на меня взглянула!
Я сразу замолчала, чтоб не показаться ей глупой.
— У нее жених — солдат Паремузян! Его зовут Нельсон!
Вот это да! Я представила, какой он, похожий на того, английского, на адмирала. Ему еще памятник стоит — колонна Нельсона.
Я эту колонну видела во сне.
Приснилось как-то, что я в Лондоне. Часы видела. Большой Бен. Тауэр! А дома почему-то, как у нашей тети Нюры в Фомкино. И англичане — вылитые фомкинцы. В кепках, с голубыми глазами, и обыкновенные брюки заправлены в обыкновенные носки.
— Папа его на дух не переносит, — сказала Нунка, — «артиста», говорит, в своем доме не потерплю!
— А он что, — спрашиваю, — артист?
— Нет! Просто Нельсон — из деревни Дзорагюх!
И Нунка рассказала такую историю. В горах Армении есть две деревни: Схоторашен, «схотор» — по-армянски «чеснок», и Дзорагюх, «дзор» значит «ущелье». И вот — то ли кто-то из схоторашенцев века три тому назад ходил на свидание в Дзорагюх, и его там поколотили, то ли дзорагюхец отправился в Схоторашен, а его обокрали… В общем, поссорились.
В Дзорагюхе жили бродячие канатоходцы, фокусники и плясуны. Поэтому соседи дали им, как всем почему-то казалось, обидное прозвище «артисты». А те их в отместку прозвали «чесночники»!..
Нунка говорит, отношения до сих пор какие-то натянутые. И настоящий схоторашенец, например как дядя Ованес, папа Нунки и Мариам, — ни за что не породнится с дзорагюхцем, путь даже и тот и другой всю жизнь живут в Москве.
— И вообще, — рассказывала Нунка, — папа говорит: «Паремузяны Милитосянам не партия!» К тому же, он был уверен, что за два года Мариам своего Нельсона позабудет. А если нет — то Мариам дождется, что папино терпение лопнет, и он ее…проклянет!..
А у Мариам характер — дяди Ованеса. Ни за что не отступит. Правда, побоявшись дядиованесиного проклятия, они теперь встречаются секретно — точь-в-точь как Ромео и Джульетта.
— Отец узнает — всё! — Нунэ разбежалась и перемахнула через журнальный стол.
Привычка у человека: что ни увидит — раз! и перепрыгивает. С первого класса в секции занимается по бегу с препятствиями.
Теперь я представила их папу — дядю Ованеса, директора овощного магазина. Его от уха до уха черно-рыжие усы. А нос у дяди Ованеса так и ходит за усами. Даже звук получается: «ХР! ХР! ХР! ХР!»
— Бежать ей надо! — говорю я.
— Бежать-то бежать, — соглашается Нунэ. — А вот куда?
Нунка смотрит на меня выжидательно. А мы с ней старые подруги. Так что я сразу сказала:
— Куда-куда… Можно ко мне.
— Она ненадолго! — обрадовалась Нунка и давай сразу номер набирать. — Пока ребенок не родится!.. Пока Нельсон не вернется! Тогда они втроем придут к родителям!.. И… Алеоу! Мариам?!
И Нунка заговорила на армянском языке. Вот мне нравится, когда она по-армянски разговаривает. Руку — вверх, пальцы в стороны!..
— Идет! — Нунэ повесила трубку. — Только записку напишет. Что она… уехала на стройку на Дальний Восток!.. Да! — говорит Нунэ. — А ее твои не выгонят?
А я — ей:
— Знаешь, что в этом деле главное?
— Что? — спрашивает Нунка.
— Водвориться! — говорю я. — Пока тут никого.
Вдруг слышу — мамин голос.
— …Конечно, — сказала мама. — Тем более, что жизнь в общежитии — как ничто другое воспитывает чувство товарищества и дух коллективизма!..
— Ой, — говорю, — вернулись…
— Черт, все пропало, — сказала Нунка.
Мы вышли к двери — всюду пусто. Одно только радио.
По радио выступала моя мама.
Глава 2
ЧЕРДАЧНАЯ
Кто ж знал, что все так получится? Хорошо, мы с Нункой купили в буфете пончиков! А на чердак залезли, потому что мы любим с Нункой посидеть у нас в школе на чердаке.
Там всегда такой свет из окна — в нем плавает пыль и нитки паутины.
Еще есть поразительная вещь — чьи-то рассохшиеся некрашеные лыжи, похоже, охотничьи. Между остриями лыж деревянная распорка. Наверное, носы у них плашмя, не как у наших — кверху. Куском твердой кожи прикручены лыжи к балке.
Под лыжами — башмаки. Стоптанные! С крюками для шнурков. По таким ботинкам я могу вообразить всего их хозяина. Тем более, тут много других вещей, наверное, тоже его: алюминиевая кружка, вязаный шлем, пальто — ватное, неподъемное, брезентовая котомка…
Так и кажется, у нас в школе была последняя стоянка какого-то путешественника.
Внезапно снизу послышалось очень подозрительное буханье.
Я говорю:
— Нунка! Люк!
А она:
— Молчи, а то застукают!
Я говорю:
— Ладно, застукают! Лишь бы не заколотили!
— A-а! Лишь бы не песочили!
Так и препирались, пока стук не стих. Кинулись тогда к люку. А он не открывается.
«Дз-зз-зыннь!» — зазвенел звонок на шестой урок. Шестой — геометрия. По геометрии — Зоя Николаевна, наш классный руководитель.
Я говорю:
— Каюк!
А Нунка:
— По пожарке слезем.
Это с крыши, с шестого этажа.
— А портфели? — спрашиваю.
— К себе привяжем, — отвечает Нунка.
Чем, спрашивается, привяжем? Веревок-то нет! Одна куча пакли.
А Нунка:
— Давай, — говорит, — из пакли веревку крутить!
Вся в своего дедушку Манаса. Он в Схоторашене — кузнец, пчеловод и изобретатель. Это Нункин дедушка, Манас, изобрел, что сбивать масло надо в стиральной машине! Раз — и готово. Не то что руками, в каких-то там кувшинах.
В Схоторашене все говорят: «Этот человек — гений, такое придумал».
Стали мы из пакли веревку крутить. Всю геометрию прокрутили. И после уроков неизвестно сколько! Канат получился — хоть привязывай пароход. Так что на спуск мы решили идти в связке.
Сквозь чердачное окно выползаем на крышу. На краю карниза ворона с хлебом в клюве. Не трусит на высоте.
Крыши кругом, крыши! С башенками, антеннами, плоские, ребристые, углом и с фонарями! Громоподобными шагами двигаем к карнизу. — Крра! — сиганула с крыши ворона.
Нунка — первая — встает на решетку пожарной лестницы.
— Загогулина! — говорю я шепотом. — Загогулина, загогулина!..
— Чего «загогулина»? — спрашивает Нунка.
— А ничего! — говорю я. Не сознаюсь, что для укрепления духа.
«Загогулина» — это мое любимое слово. И отличное название для всего, от чего у меня дух захватывает!.. Здорово помогает!
Грусть-тоска?! А ты себе: «Загогулина!»
И от радости хорошо. Чтоб не лопнуть.
— Пошел, — предупреждает Нунка и начинает спуск.
Со мной — ужас что творится.
Но я отклеиваюсь от стартовой площадки. Потому что нельзя в одно и то же время дружить с Нункой и, как говорит папа, праздновать труса.
И что мне его праздновать, если я знаю: со мной никогда ничего плохого — по-настоящему плохого — случиться не может!
Этим объясняется и то, почему я никого не боюсь из людей.
Даже поздно вечером и пьяных на улице.
Меня не обидят, это точно!
Только мне хотелось бы, чтобы так, как со мной, было со всеми, кого я люблю.
Пятый этаж…
Четвертый…
— Шишкина! — победоносно кричит Нунка. — Говорила — слезем, а ты: «Каюк! Каюк!..»
И вдруг — как затормозит!
Я ей чуть на голову не наступила. Оказывается, лестница шла только до второго этажа. И снизу метра на полтора законопачена досками.
— Кругом заколотили! — недовольно сказала Нунка. — Давай задний ход!
Конец туда и обратно вышел порядочный. Я даже проголодалась.
А кто его знает, сколько нам здесь торчать? Так что единственный уцелевший пончик с Нункой решили тянуть до последнего.
Насчет пресной воды беспокоиться нечего. Осень. Зарядят дожди. Зимой снег топить можно.
Как дедушка Манас в бане.
Нунка говорит — к нему вся деревня мыться ходит. И каждый — со своим снегом!
— Эй, там! Внизу! Георгий Гаврилович!!! — кричит Нунка, свешиваясь с крыши.
Георгий Гаврилович — дворник в валенках в сияющих галошах — нес на спине прозрачный — во весь рост — мешок осенних листьев.
Не обернулся Георгий Гаврилович, не ответил. Так и пропал, исчез — с целлофановым пакетом в нашлепках от колумбийских бананов.
Станем мы с Нункой привидениями! И покажем, как людей замуровывать! Выть будем весь учебный год гробовыми голосами.
Так и вижу Зою Николаевну, как она зазывает:
— Привидение Шишкиной!..
— Привидение Милитосян!..
А мы с Нункой…
— Нун, — говорю, — не знаешь, как привидения разговаривают?
— Ультразвуками, — отвечает Нунэ. — Как летучие мыши. Й-и-и-и! — взревела ультразвуком Нунка и перелетела через треугольник чердачного окна.
— Нунэ! Ты? Ду айстех инч эс анум? Где Лена?! — внизу, задрав головы, стояли Чипс и Мариам.
Глава 3
РЕЛИКТ
В кабинете физики Чипсом и Мариам был обнаружен лаборант Леня Бандурин. В полном одиночестве раз в двадцать пятый демонстрировал себе Леня научно-популярный фильм «Драконы острова Комодо».
Леня свой человек. Тем более, он и Мариам когда-то учились в одном классе.
Леня вскрыл люк, и мы с Нункой вышли на свободу. В честь этого спасенья Леня предложил всем вместе досматривать «Драконов». Чипс тоже пошел. Он теперь только и делал, что бегал за Мариам.
Я спрашиваю:
— Лень! А где это, Комодо?
— Индонезия! — говорит Леня. — Единственный остров, где обитают потомки древних ящеров.
Хоть Леня и ходит в ботинках на толстых каблуках, все равно он на полголовы ниже Мариам. Брюки у него желтые, вельветовые, в крупный рубчик. У Лени короткая стрижка с чубом, на лбу — зализ, а на затылке три макушки!
— В общем, реликт! — сказал Леня Бандурин и включил свой трескучий киноаппарат «Каштан».
…По склону белого холма на полусогнутых лапах вышагивало чудовище со складками в подмышках.
— Варан, — сказал Леня.
…Как будто услышав Леню Бандурина, варан резко поднял голову и свирепо зафыркал. Тонкий раздвоенный язык высовывался изо рта и прятался обратно. У подножия холма возле громадного деревянного ящика стояли три человека в белых шортах и пробковых шлемах…
— Англичане, — сказал Леня.
…С большим интересом варан стал разглядывать англичан…
— Давно ты тут? — спрашивает Мариам.
— Не, недавно, — отвечает Леня. — Меня, Мариам, со всех работ выгоняют.
…Туловище дракона заколыхалось…
— Мамаша к себе на электроламповый устроила, — говорит Леня, — а там одни девушки! Платочки, платочки, платочки, а среди них — щетка: это я.
…Варан раздул грудь, набычился и, вроде такой громоздкий, как припустит! Размахивая толстым чешуйчатым хвостом, мчался во весь дух на англичан индонезийский потомок гигантских ящеров…
— Почтальоном мне тоже не понравилось, — сквозь треск «Каштана» доносится Ленин голос, — вставать очень рано. А вообще-то, я ювелир!
— Как это? — спрашивает Нунка, не отрываясь от экрана. Потому что и англичане не растерялись: открыли ящик, а в нем приманка — туша антилопы!
— Образование такое, — отвечает Леня. — Жалко, протратился!
— Протратился! — ахнула Мариам.
— Ну, там, на ювелирном, — говорит Леня, — после работы золотую пыль сдают. А я — то чихну, то рукавом смахну!..
…Угодил варан в ловушку. Ящик захлопнули — и в зоопарк.
— А сюда меня бабуся пристроила, — Леня выключил киноаппарат и зажег свет. — Помнишь мою бабусю?
— Августина Пегасьевна! — сказал Мариам.
— Точно! — обрадовался Леня.
И мы пошли домой. Нунэ — к себе. Леня — к бабусе.
А я — к нам, с Чипсом и Мариам.
Глава 4
«ГРАЖДАНИН» ИЛИ «ГРАЖДАНКА»?
Мои приехали в субботу.
Мама с магнитофоном-«репортером» в сумке через плечо. В желтой куртке, с веснушчатым носом и с целым букетом лиловых астр! Ну и папа тоже — в кепке-«рихтеровке»!
Я его не видела две с половиной недели. А я за него, когда он ездит читать свои лекции о международном положении, все время переживаю.
Особенно после того случая на Печоре.
В прошлом году в феврале поехал папа на Крайний Север. И вот вечером из Дворца культуры, где он должен был выступать, присылают в гостиницу лошадь с санями.
Метель! Мороз — минус какое-то ужасное количество градусов. Возница в тулупе, а моего папу в два тулупа завернул! И рукавами завязал сверху и снизу.
Едут через реку Печору. Пурга! Ветер! Тьма вокруг египетская! Вдруг — сугроб! Резкий поворот!.. И мой папа вываливается из саней прямо с головой в сугроб!
Возница чувствует — сани легче стали, лошадь быстрей пошла.
Развернул — и назад!
Схватил папу на руки, прямо в тулупах, закрученного, — обратно его, в сани!
Папа ему:
— Спасибо, гражданин!
А возница:
— Какой же я, — говорит, — «гражданин»! Я — гражданка!
Дальше ехала — всю дорогу оглядывалась. Наконец-то все теперь дома!
Чипс на радостях чуть хвост не отшиб — размахался!
Я сама-то выскочила не хуже Чипса.
Мама принюхалась и говорит:
— Чем это у тебя пахнет — вкусным?!
— Лобио! — говорю я. — Фасоль такая, армянская.
— Ой-ой-ой! — говорит папа.
И тут в переднюю выплывает Мариам. В бабушкином фартуке с самоваром на животе! С черными бровями, копия дядя Ованеса!
— …Доброе утро! — это мои родители сказали хором.
— Доброе здоровье! — отвечает Мариам.
— Ма! — говорю я, так как чувствую, что пора объясниться. — Понимаешь… у нас… с Мариам… В общем, это… будет ребенок!
У мамы с плеча поехал магнитофон.
Она еле успела его подхватить, зато на пол посыпались астры.
Папа, я и Мариам бросились их подбирать.
— К-какой ребенок??? — спрашивает мама.
— Какой-какой! — бурчу я с пола. — Обыкновенный.
Глава 5 «АРМЕНИЯ»
Милиционер шел, раскачивался, не по-милиционерски махал руками и делал такие широкие шаги, как будто в ушах у него гремела музыка.
И мы с Нункой тоже — шагали за ним по Тверскому бульвару. И падал снег! И опять никто не знал, где мы. Даже Мариам и Чипс не отыскали бы!
Я раньше тут жила, до школы, на старой квартире. И вечно гуляла с какими-нибудь старушками.
А мама бежит к себе на радио. Разбежится и едет по льду, по черным ледяным каткам! И в конце бульвара становится такого роста — как я.
Я когда тут иду и дом вижу мой — с геодезической вышкой! И эти фонари на длинной ноге!.. Фонарь «сорок»! Фонарь «тридцать четыре»! Сами серым покрашены, а номера — желтые!.. Сказать не могу, до чего мне нравится здесь ходить.
— А у нас в Схоторашене, — заявляет Нунэ, — только стемнеет — лягушки квакают! Как волки завывают!
Тоже мне, сказанула, будто ей здесь плохо — на Тверском!
«Красная площадь» — стрелка направо.
«Трубная площадь» — стрелка вверх.
Валит снег! Трубной площади на небе не видно!
Переходим улицу и оказываемся перед будкой ассирийца — чистильщика ботинок. У стекла снаружи висят шнурки. Под шнурками на стуле — железные подковки.
— Почем подковка? — спрашиваю.
— Не продается! — отвечает ассириец. Он в шапке и пиджаке синем с люрексом. — Хе! Хе! Бери любую! На счастье! Хе! Хе! Хе!
На руке у ассирийца написано «Миша». Сидя, стертым веником он метет из будки снег.
Угол Тверского и улицы Горького пахнет гуталином.
— Зайдем в «Армению»? — предлагает Нунка.
— Давай! — говорю я.
Вдвоем тянем к себе крученую с серебряными шишками дверную ручку магазина «Армения».
На люстрах с ветками, гранатами и виноградными листьями — тоже такие же три шишки!
Мы стоим в «Сувенирах» и глазеем на нарды. Хотя выставлена «ТОЛЬКО ДОСКА БЕЗ ФИШЕК И ЗАРЫ». Так на ней написано.
Еще есть золотые туфли!.. Чеканка с профилем Давида Сасунского!.. Заколки!.. Потом — купаты и сосиски!.. Соленые огурцы!..
И банки с надписью «АДЖИКА»…
«Армения»! — на круглых значках продавцов.
«Армения»! — на конвертах пластинок.
«Армения»! — отбивают кассирши на чеках…
Появилась уборщица с ведром — в белой пилотке и красной кофте с заплатками на локтях!
Она ныряет рукой в ведро, выуживает и выжимает пупырчатую тряпку.
От тряпки пар! В ведре пена! И разноцветные, как шнурки у ассирийца Миши, мыльные пузыри.
Я говорю:
— Нун! Купим чего-нибудь армянского?
— Давай! — соглашается Нунка.
Мы долго выбирали и купили сосиски.
Глава 6
О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В МАРТЕ
Мы с Мариам ехали на эскалаторе. Мариам — в пальто моей мамы «балахоном». И в пуховом платке.
Я ела мороженое «Бородино».
А вниз по лестнице бежит один мужчина. И кричит всем пассажирам:
— Ребята! За мной!
Вдруг — как подскочит ко мне.
— Девочка! — говорит. — Дай мороженого куснуть!
И откусил!
Я растерялась и думаю: «С какой стороны дальше есть? С той же? Или теперь с другой?»
А Мариам:
— Выброси сейчас же! Негигиенично, — говорит, — после ненормального есть! Заразишься — тоже такая будешь!
Надо же! Нунка мне: «Ты за Мариам приглядывай. Она у нас к жизни совсем неприспособленная».
Сомневаюсь, чтоб это я за ней приглядывала. По-моему, наоборот.
Я говорю:
— Ты что?! Вдруг он увидит? Представь, как ему будет неприятно.
А она все равно!
Главное, мы в одном вагоне оказались. Он там своему соседу по сиденью про трубы рассказывал.
— Мы им, — кричит, — такой диаметр шуранули!.. Тр-рубищи!
А тот серьезный, с бородой, — слушает и кивает. Я его узнала. Он вчера по телевизору в «Новостях» среди болельщиков сидел на шахматном турнире.
…Вот мне нравится везде ездить! И смотреть, какие люди существуют на свете. И думать про них. Как они живут — незнакомые — какой-то непонятной мне жизнью.
Например, этот с виолончелью!.. Или другой — вид у него очень авторитетный — а подмышкой книга «АКТЫ». Или охотник с лыжами и настоящим ружьем!.. Или тот — до того обтрепанный, даже газету читает половину и рваную!
К надписи «Не прислоняться» прислонилась девушка — выше своего высоченного папы!.. Интересно, какой я буду в ее годы?
Вот бы тоже вымахать! Пусть не так, но хоть не последней стоять на физкультуре.
А еще я подумала — какой я буду тетькой!
Тетькой быть неохота. Лучше всего девушкой.
И старушкой. Только такой, как в комнате под лестницей на старой квартире соседка — бабушка Марфуша, которая копила серебряные бумажки от чая.
Восемьдесят шесть лет человеку! А она всему дому шила юбки и скатерти! Узорные! Из материи — с этими вот чайными фантиками! Главное дело, без очков.
— Я, Лен, чуть беда или болезнь какая, — говорила мне бабушка Марфуша, — к Николаю Чудотворцу-заступнику. Нитку в иголку вдеть не могу: «Николай Чудотворец-заступник — помоги!» Сразу и вдену…
Марфушины юбки, моя и мамина, лежат в тюке на антресолях. Будет у нас с Мариам девочка — я ей свою подарю.
…И пока я о всем этом думала, поезд остановился. И в наш вагон заходит и встает перед нами — тетя Сирануш… Мама Нунки и Мариам.
Глава 7
«ВОЯДЖЕРЫ» ВО ВСЕЛЕННОЙ
Домой мы с Мариам вернулись под конвоем. Тетя Сирануш бросила на вешалку шаль и уперлась кулаками в талию.
В прихожей стало жарко.
— Позор! — крикнула тетя Сирануш. — Позор на род Милитосянов!!!
Залаял Чипс! Из кухни выбежала мама.
— Сирануш Бабкеновна! — сказала мама. — Я вам все объясню!..
— Не надо песен! — прокричала тетя Сирануш знаменитое изречение своего мужа — Ованеса Манасовича. — Отец узнает — что будет!!!
Тогда моя мама тоже крикнула:
— Не нервируйте девочку! Она, как никогда, нуждается в атмосфере надежности и покоя!
— Отец свернет ей голову! — пообещала тетя Сирануш.
Она воинственно прошла в кухню и опустилась на табуретку — за стол. В одну секунду мама налила ей чаю и в блюдце подложила бутерброд с сыром «Дружба».
— Мариам! Сахар! — скомандовала мама.
— Не нужен мне ваш сахар! — парировала тетя Сирануш. — У меня свой в сумке!..
Дальше, как в театре, открылась дверь и явился папа.
— Интереснейшее сообщение! — он помахал перед нашими носами газетой, — «Ориентир на возможный контакт с братьями по разуму»!
— Это Сирануш Бабкеновна… — говорит папе мама.
— Очень рад! — он пожал тете Сирануш руку и развернул газету. — «Запущены два космических корабля “Вояджер”, — прочитал папа. — С грампластинками на борту они покинут Солнечную систему и отправятся в бесконечное путешествие по Вселенной…»
— Сирануш Бабкеновна — мама Мариам, — попыталась мама вернуть папу из Вселенной.
— Ах, вот что?! — обрадовался папа. — У вас прекрасная дочь! — он опять потряс руку тете Сирануш. — Я устроил ее к себе на работу, и знаете, — только положительные отзывы.
— На работу? — пробормотала тетя Сирануш, остывая. — И кто вам сказал?
— Что? — спрашивает папа.
— Вот эти отзывы!..
— Заведующий сектором глобальных проблем, — просто ответил папа.
Тогда я спрашиваю:
— Пап! А что там на грампластинках?
— Голоса китов, — отвечает папа, — шум поездов, вой ветра, плеск воды, самолетный гул, крик новорожденного…
И тут тетю Сирануш осенило!
— Мариам! — воскликнула она, перебивая папу. — Скажем отцу: твой ребенок родится у меня!! Я Ованеса знаю! Он поверит.
Папа газету положил на холодильник.
Мама отвернулась и стала мыть посуду. Тарелки в раковине стучали, как льдины на реке.
— Свободна будешь! — твердо сказала тетя Сирануш. — Никто ничего не узнает. И больше об этом ни слова!
Я, папа и Чипс молча уставились на Мариам. Меня даже страх пробрал — неужели согласится? Ну, правда, мороки, наверное, с этим ребенком!
— А скажем лучше, — не выдержала я, — что он родится у моей мамы!!
— Отличная мысль! — поддержал меня папа.
Но Мариам наконец-то помотала головой.
— ЭТОТ РЕБЕНОК, — сказала наша Мариам, — РОДИТСЯ У МЕНЯ.
— Тогда выкладывай! — опять вскипела тетя Сирануш. — Что он за фрукт, отец твоего ребенка!
— Солдат Паремузян! — Мариам так ответила — и всем стало ясно, до чего же она все-таки влюбилась.
Так, что я тоже решила сию же минуту в кого-нибудь влюбиться. Потому что поняла, какая тощища жить без любви.
Я перебрала всех: продавца мяса Илью, сына школьного бухгалтера — яхтсмена Гергарда; Валерку Лопатова, который ходит учиться на мандолине; красавчика Витю из шестого корпуса по прозвищу Фанэра, который никуда не ходит учиться; Льва Цуцульковского из нашего драмкружка.
Я бы перебирала и перебирала, но пришлось остановиться на Цуцульковском, потому что тетя Сирануш вдруг вскричала:
— Паремузяны!.. «Артисты»! С вот такими ушами!..
— Что так говоришь? Перцу много покушала? — обиделась Мариам.
— Без согласия!.. Без… дедушки Манаса!.. Без приданого! Без свадьбы!.. Отец не переживет!..
— Сирануш Бабкеновна! — вдруг остановил ее папа. — Все, что вы говорите, это еще не поздно.
— То есть как? — удивилась мама.
Да и мы с Мариам удивились тоже.
— А очень просто, — объяснил папа. — Вернется из армии Нельсон, и, чтобы не нервировать Ованеса Манасовича, ребята придут к нему, попросят, уговорят, вы им поможете, и если он согласится…
— То что?! — спрашивает тетя Сирануш, обомлев.
— То мы с Нельсоном, — радостно говорит Мариам, — поженимся!
— Правильно! Сыграем свадьбу! Пригласим ваших родственников! — говорит моя мама.
— Из Схоторашена!.. — говорит Мариам. — Из Дзорагюха!..
— Таким образом, — подхватывает папа, — положим конец этой, хоть и многовековой, но совершенно нелепой ссоре.
— Вай, — охнула тетя Сирануш.
И уже более миролюбиво спросила:
— Что он пишет, скажи, этот Паремузян?!
— Стихи, — отвечает Мариам.
Она скрылась в нашей с ней комнате и принесла тоненький конверт без марки.
— Прочту одно, поздравительное! — с гордостью объявила Мариам. —
Поэт-любитель Нельсон Паремузян.
P.S. Жду отзывов о стихе!»
Какие там отзывы! Мариам прочитала так, что всем было ясно — это лучшие стихи в мире.
Всем, кроме тети Сирануш.
— Чокнутый, — сказала тетя Сирануш. — Они еще и сумасшедшие, как я забыла.
Тетя Сирануш оделась, из сумки вывалила к нам на стол все свои продукты, сказала напоследок:
— Бай, только бы отец не узнал…
И — как «Вояджер» к братьям по разуму — пошла домой к дяде Ованесу.
Глава 8
ЛЕВ И САМСОН
Итак, мой выбор пал на Льва. Со Львом меня связывает сцена.
Мы играем в «Женитьбе Бальзаминова». Он — Бальзаминова, я — вдову Белотелову. Я его по ходу действия спрашиваю:
— А вы когда меня полюбили?
АБальзаминов — Цуцульковский — отвечает:
— В четверг после обеда на прошлой неделе!..
Лев занимает особое, «генеральское» положение в нашей труппе.
Бальзаминов — его первая комическая роль. До этого, начиная с четвертого класса, он гремел как трагик.
— Фактура! — с уважением говорит о Льве главный режиссер драмкружка.
А у Льва и правда — «фактура»!
Голос в нос, нос — греческий, и мне кажется, греческий же — выдающийся вперед подбородок.
Я начала думать о нем с утра, сразу, как только проснулась.
— Лев! — сказала я сама себе. — Цуцульковский!!!
Жизнь показалась мне чудесной.
Поэтому после репетиции я пригласила его на ВДНХ. Весна была уже, апрель! С крыш падали сосульки и разбивались, как стакан!
Мы шли в толпе — самое мое любимое! Вдвоем — я и Лев!
— Взвесимся? Я плачу! — предложил Лев у главного входа на выставку.
С пальто и ботинками во Льве оказалось сорок два кило! Во мне было сорок девять триста.
Потом Лев стал жать на силомер и выжал восемь килограммов.
— А ну жимани! — велел мне Лев.
Я «жиманула» на пятнадцать.
Вид у Льва стал обиженный, как у рыбы барабули.
Я говорю:
— Брось! Мы же в разных весовых категориях!
Мне хотелось его рассмешить, и я стала рассказывать, как рассказывала моя мама, что у них один диктор по радио сказал: «Московское время тринадцать часов пятнадцать рублей!»
Но Лев до того насупился! К тому же он промочил ноги.
Лужи были глубокие, мутные, коричнево-зеленые — не хуже пруда с плавучими пузырями. В пруду отражался старик. Он сидел под мостом, и самого его мы не видели. Его отражение ело из пакета хлеб и кормило уток.
А вообще играла музыка! И над полем, где в прошлом году на осенней собачьей выставке Чипс получил приз (керамический набор из шести кружек для пива), повесили разноцветные флажки…
Из отдела свиноводства пахло сушеными морскими звездами.
Я говорю:
— Зайдем?
— Меня не привлекает рассматривание свиней, — сухо сказал Лев, — но если тебе так хочется…
Неожиданно свиньи Льву понравились. Он скуп на похвалы, зато не удержался и громко хрюкнул вздремнувшему хряку Рокоту. Таким же макаром Лев пошел хрюкать хряку Циклопу, хряку Скакуну, а потом по очереди — розовой, «соль с перцем» и белой свиноматкам, которых всех одинаково звали Черная Птичка.
Лев Цуцульковский, в обычной жизни человек хладнокровный и невозмутимый, восторгался всеми подряд свиньями — и до того довосторгался, что — раз! — и юркнул в какую-то дверь.
А за ним я. Мало ли что может случиться!
За дверью все было, как в бане.
Водостоки, шланги, резиновые ковры, зеленая мочалка! Потом — веник с высохшими листьями на прутьях и полные корзины тряпок!..
Я представила себе моющегося Циклопа — с мылом, с мочалкой. Как его поливают из шланга и похлопывают березовыми вениками!
И тут распахнулась еще одна дверь на «выгульный двор». И мы со Львом над крышей сарая, вдали, увидели огромную золотую женщину вроде бы с дрелью.
В «выгульный двор» въехал грузовик. Свиновод в синем сатиновом халате подал к кузову настоящий деревянный трап на колесах!
Трап был горкой, без ступенек.
А по нему — под марш Дунаевского, гремевший изо всех динамиков — с абсолютно чемпионским видом спускался евин по имени Самсон.
У трапа встречать Самсона сбежались все работники отдела свиноводства. Они почтительно расступались. И он по резиновой дорожке стал очень прытко продвигаться к тому месту, где наблюдали за его прибытием я и Лев Цуцульковский.
— Идем отсюда, — говорю я.
Но Лев не шевелится.
А Самсон — уже вот он! Тигровой масти! Три подбородка! Щетина на голове торчком! А хвост — с кистью — воинственный, как у ящера Комодо.
— Лев! — говорю. — Цуцульковский!!!
Смотрю: он сделал такое лицо… Прямо каменное! Даже глазами не моргает.
Тогда я вышла из-за Льва и загородила его от Самсона. Я бы не знаю от кого бы его загородила! Ведь Лев был моим избранником.
— Укусит! — прошипел сзади Лев. — Свиньи кусаются, как дьяволы!
Все точно. Самсон ощерил желтые клыки и, по-моему, приготовился к броску.
— А ну пошел!!! — заорала я, как в жизни бы не заорала, если бы за моей спиной не стоял окаменелый Лев Цуцульковский, Лев, о котором я думаю с утра, сразу, как только просыпаюсь!
Самсон опешил. Он вытянул чушку трубочкой, попятился и… жалобно загудел через нос.
Теперь на меня двинулся свиновод — тот, первый, в сатиновом халате.
— Девочка! — строго сказал свиновод. — Посторонись!
И Самсона мимо нас со Львом за ухо и за хвост ввели в свободный вольер.
…Вот мне нравится, когда в Москве апрель!.. Летели на повороте искры от трамвая — то Большой Медведицей, то Малой!
Лев сказал мне на прощанье:
— Знаешь, Шишкина, что больше всего ценил в женщине Карл Маркс?
Я не знала.
— Слабость, — сказал Лев. — Пока.
Глава 9
О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ НОЧЬЮ
Ночью я проснулась оттого, что Мариам в темноте ходила по комнате. Она ходила очень тихо, но за ней на весь дом топал Чипс.
— Ты чего? — говорю.
— Кажется, пора! — отвечает Мариам.
— Эй! — я вскакиваю с кровати и бегу к родителям. — Мариам — пора!!!
Залаял и запыхтел Чипс. Тут же вскочила мама. Папа тоже вскочил. И все впотьмах забегали, натыкаясь друг на друга.
— Свет! — скомандовала наконец мама. — Чипс — место! Мариам — одеваться!
— А я? Что мне делать? — спрашивает папа.
В руках он почему-то держит эспандер.
— Машину! — велит мама.
Я наспех напяливаю на себя одежду и бросаюсь выбирать книгу. Для Мариам. Чтоб ей там, в роддоме, было что почитать.
Самым подходящим для такого случая мне кажется «Трое в лодке, не считая собаки»! Я ее шесть раз читала — и все время хохочу.
Сначала меня и Чипса решили оставить дома. Но Чипс разнервничался и стал выть. Он вообще взял манеру завывать, когда Мариам куда-нибудь уходит.
Нас уже из домоуправления предупредили:
— Жалоба, — говорят, — поступила, от соседки снизу.
Она поэт. Пишет сатирические куплеты. А когда Чипс подвывает, ей кажется, что она на кладбище.
Мы не обижаемся. Понятно: если кажется, что ты на кладбище, о каких куплетах может идти речь!
А с другой стороны — не брать же Мариам его на работу в этот папин отдел глобальных проблем!
Хотя другая наша соседка — одинокая тетя Нина, учительница по географии (у нее доберман — и тоже подвывает) — берет! Он спит на уроках под учительским столом. И ничего. Только раз ей директор школы сделал замечание, когда тетя Нина вместе со своим доберманом явилась на педагогический совет.
Короче, в такси мы влезли все.
Мариам с книгой на переднем сиденье, а мы трое, не считая собаки, на заднем.
Улицы были пустые. На мокром асфальте раскачивались тени деревьев. В лохмотьях объявлений стоял на ветру фонарь.
Мы подъехали к дому за железной изгородью, с горящими синими и тускло-желтыми окнами.
— Ни пуха ни пера! — сказал молчавший всю дорогу водитель такси.
— К черту! — ответила Мариам.
Мы проводили ее до дверей.
Доктор вернула нам вещи Мариам и почему-то книжку.
А УТРОМ!!! Потрясающе апрельским утром!!!
У нас родился мальчишка.
Глава 10
СИЛА ДУХА ЛЬВА ЦУЦУЛЬКОВСКОГО
Оказывается, в мужчине больше всего Маркс ценил силу.
Ничего не понимаю!
А ум? А талант?
Нунка сказала, что мы с Цуцульковским оба к этому изречению не подходим.
— Твой Цуцульковский, — говорит Нунка, — слабак, трус и зануда. Я бы, — говорит, — ни за что в такого не влюбилась.
А мне кажется — нет. Мне кажется, правильно сказал один пассажир из трамвая. Хоть он был и навеселе.
— В каждом человеке, — сказал он, — чой-то есть!
Что ж, что Цуцульковский боится свиней!
Зато какому храбрецу сыграть Бальзаминова так, как его играет Лев?! Он просто заражает своим талантом весь драмкружок!
У одной меня не выходит — с вдовой Белотеловой. Потому что я на сцене деревенею.
Лев сегодня так и сказал:
— Наращивать и наращивать тебе, Шишкина, твое актерское мастерство.
И обещал, что зайдет — проверит, наращиваю я его или нет.
Я начала готовиться к приходу Льва сразу, как пришла из школы! Спрятала с вешалки в шкаф немодную папину шляпу. А книгу, которую написал папа, про борьбу за мир выставила на самое видное место.
Также, чтобы поразить Цуцульковского, я выставила «куриного бога», челюсть древнего осла, глиняного дракона и зуб акулы.
На стол я постелила клеенку в синий, красный и белый цветок. Как все новые клеенки, она испускала ядовитый запах. У меня даже дыханье сперло — то ли от этого запаха, то ли оттого, что в окне я увидела входящего в мой подъезд Льва.
Почему-то он долго не звонил.
А когда позвонил, пролетом ниже — возле мусоропровода — стоял Витя Фанэра. Фанэра глядел исподлобья, жег спички и бросал их на лестничную клетку. Еще там стоял Лопатов.
— Приступим! — с ходу говорит Лев, не взглянув на клеенку и выставленные сокровища. — Реплика!..
— «А вы когда меня полюбили?» — радостно выпалила я.
— Не то, — покачал головой Лев. — Будь сдержанней, Шишкина, в выражении своих чувств. Тогда зритель тебе поверит. Реплика!..
— «А вы когда меня полюбили?» — сдавленно говорю я, хотя все во мне бурлит.
— Не верю! — сказал Лев. — Темпераментней! Больше искренности и непосредственности!
— «А вы когда меня полюбили?!!» — я выпучиваю глаза и напыживаюсь.
— Не гримасничай! — сказал Лев.
— «А вы когда…»
— Слащаво!
— «А вы…»
— Не кричи!
— «А…»
— Громче!
— «А вы когда меня полюбили?..»
— Не забалтывай роль! Не комкай! — Лев стоял спиной к окну.
На улице кто-то свистнул.
— У вас не стреляют в спину? — не оборачиваясь, спросил Цуцульковский.
— Да вроде нет, — говорю я.
Лев помолчал, а потом сказал:
— Ну, так. Я пошел.
Через три минуты в окне я увидела, как Лев вылетел из подъезда. Он летел долго, параллельно земле. За ним вдогонку летел его черный берет.
Потом Лев упал.
Я выбежала на улицу.
Под балконами в разные стороны удирали Фанэра и Лопатов.
Глаз у Льва заплывал, нос был расквашен.
— Они сказали, чтоб я к тебе не шел, — объяснил мне Лев. — А я все равно. А они: «Ну, только выйди!..»
— Что ж ты сразу-то, — говорю, — не сказал! Тебя бы со мной!.. Да тебя бы никто бы!
— Не захотел, — отвечает Лев.
И тут мне стало понятно, какую силу ценил в мужчине Карл Маркс.
Глава 11
ЗА АРАРАТОМ НЕЛЬСОНОВИЧЕМ
Хорошо на улице — дым! Ворона клювом переворачивает картон — ищет, нет ли под ним червяка. На газонах обгорелые стволы новогодних елок. Бумага валяется! Жгут костры! Старушка тащит желтый в красный горох бидон!
Помойки!.. Голуби… Запах отсыревших картофельных очисток!
Дребезжат по тротуару самодельные самокаты, худые собаки носятся оголтелой стаей.
Все, все кругом сегодня облезлое! И весеннее, как старушкин бидон.
А мы, я и Нунка, идем забирать Мариам.
И, конечно, мальчишку, которого Мариам назвала Арарат.
За Араратом Нельсоновичем шли мы с Нункой. Потому что моя мама — на Алтае. Папа — в Ленинграде. Бабушка — до сих пор в Киеве, у бабы Маруси. А тетя Сирануш не пошла в целях конспирации.
Мы несем одеяло! Косынку на голову! Пеленки, распашонки, синие ленты! И в отдельном узелке — платье для Мариам.
Все это втайне от дяди Ованеса дала нам тетя Сирануш.
Да еще юбилейный металлический рубль впридачу. Она велела вручить его медсестре — той, какая отдаст нам Арарата.
«Товарищ! Придержи дверь! Не хлопай!» — прочитали мы на двери дома, в котором тогда, ночью, оставили Мариам.
Ну — что там творилось!
Дедушки!.. Бабушки!.. Толпа отцов!..
Кто-то шепотом переговаривался, а кто-то — от волнения — наоборот!
Один отец в зеленом костюме и в фиолетовом пушистом берете прямо скандал своей маме закатил. Пристал — почему она обмахивается его носовым платком.
— Мои платки, — говорит, — это мои платки! И я не позволю, чтобы кто-то ими обмахивался.
— Но почему? — удивляется его мама.
— Почему-почему? — отвечает фиолетовый берет. — Потому что они мои!
Другой — сидит на клеенчатом диване, химические формулы записывает.
«Н2 — писал он, — СO2»! Зачеркивал, ерошил чуб! А как вывели его жену с ребенком, кинул блокнот — ик ним, зазвенев то ли мелочью, то ли ключами.
— Шишкина! — сказала Нунэ. — Нам нужен кто-то в этом роде!
Я и сама заметила: детей получали отцы.
Одни отцы. А не такие — типа меня или Нунэ.
Самым подходящим мне показался Бандурин Леня. А Нунке — нет. Нунка хотела, чтобы это был армянин.
Я говорю:
— Армянин — большая редкость.
— А твой Леня — не комильфо! — заявляет Нунка.
И я удивилась: так про некоторых людей говорит Цуцульковский.
— Нун, — я спрашиваю. — А «некомильфо» — это что?
— Лопух и брюки пузырями! — объяснила мне Нунка.
Интересно: будь я красавицей, как Нунэ или Лев, — нравились бы мне все — как сейчас! Или бы я тоже всех критиковала?
Думали-думали, ни один «комильфо» на ум не идет.
— Ладно, — говорит Нунка. — Идем искать Бандурина.
Мы разыскали его в школе. В кабинете физики собирался Леня смотреть свой любимый фильм «Драконы острова Комодо».
— Чего это вы с тюками? — спрашивает Леня.
А узнал, какое к нему серьезное предложение, — сразу дал согласие.
— Бабуся в санатории! Делать нечего!.. — сказал он, когда мы вышли из школы. — Пока мамаша с работы не вернется. Она мебель купила. Мне, правда, не очень. Слишком уж мягкая. «Не садись!..», «Испачкаешь!..» Мать у меня, вообще, со вкусом. А ключи отобрала, чтоб я без нее нашу мебель не попортил. «Чувствуй, — говорит, — себя, Леня, облаком, парящим в небе!»
— Как это? — спрашиваю я у Лени.
— Мамаша у меня — йог, — гордо сообщил Леня. — Каждое утро занимается этой… КАКИМУДРОЙ!
— Как это? — говорю я.
— Проснется — и лежит, — солидно объяснил Леня. — То в позе кобры, то в позе крокодила.
…Мы снова оказались среди отцов.
— Кто последний? — спрашивает Леня.
— Держитесь за мной! — отозвался человек во всем черном.
В черной рубашке, такой же костюм с жилетом и в черном галстуке!
— На американского шпиона похож, — подметил Леня.
Со своим шпионским видом «черный» человек списывал «Памятку отцам».
— Девчонки! Цветы! — вскричал вдруг Леня и выбежал на улицу.
Мы с Нункой страшно разволновались, что он уедет сейчас за цветами — на рынок или в теплые края.
Но Леня вернулся, как раз когда появилась Мариам, а Арарат — в одеяле и в бантах — лежал на руках у медсестры.
Не сплоховал Леня!
С желтым букетиком мать-и-мачехи он подошел к Мариам и, пожав ей руку, всучил цветы!
Таким же образом он всучил медсестре рубль, и она — безо всякого отдала ему Арарата.
— Приходите к нам еще, — крикнула медсестра вдогонку.
А перед нами возник фотограф.
До этого момента он стоял в коридоре с фотоаппаратом на шее и с таким унылым лицом, что трудно представить, как в одну секунду можно преобразиться.
Теперь в нем был праздник и ликованье.
— Поздравляю с новорожденным! — он щелкнул вспышкой. — Фотографии получите почтой через три недели!!! — и опять уныло замер в коридоре.
Кряхтит и попискивает Арарат.
С видом парящего в небе облака несет его Леня.
— Девчонки! — говорит Леня и блаженно улыбается. — Я этому фотографу дал адрес своей мамаши.
Глава 12
ВОЗВРАЩЕНИЕ
— Решается моя судьба, — сказал мне Леня Бандурин.
Под дождем в шляпе из кожзаменителя стоял он у школы и грыз морковь.
— Как это? — говорю.
— Я в химкабинете позабыл горелку выключить. На ночь. И меня опять выгоняют с работы.
— Может, обойдется? — говорю я.
— Бабусю жалко, — отвечает Леня. — Она сейчас там. «Не серчайте, — говорит, — Евдокия Васильевна! Это он нескладный — весь в моего покойного папу Пегасия Николаевича. Такой же был завертяй, царствие ему небесное!..»
— Бабуся, — добавил Леня, — до сих пор матери простить не может. Хотела, чтоб меня в честь него Пегасием назвали.
— А сам-то ты чего хочешь? — говорю я. — Чтоб выгнали? Или чтобы нет?
— Чтоб выгнали, — отвечает Леня, — тогда я учиться буду — на циркача.
— Ого! — говорю я.
У Лени всегда были задатки: он здорово ходит на руках и запросто чешет ногой за ухом!
— ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ЕСТЬ ЖИЗНЬ?? — вчера с балкона третьего этажа воскликнул дядя Миша Айзберг. — Планеты как-то живут, развиваются. И нигде нет такого безобразия, как у нас.
Он имел в виду Валерку Лопатова, чтобы тот музыку сделал потише. А если говорить вообще, то мне как раз это «безобразие» очень нравится.
Мне нравится, что нигде — во всей огромной и бесконечной Вселенной — нет больше ни одного Лени Бандурина!
Да взять, к примеру, моего папу — читателя такого количества газет, что в прошлой четверти макулатуры наш класс сдал больше всех!
Но если мне кто-нибудь скажет: «Есть много людей, как твой папа — серьезных, солидных и очень рассудительных», — значит, этот кто-то и слыхом не слыхивал, что папа однажды купил себе аккордеон!
Красно-перламутровый, немецкой фирмы « Herold », он пах чемоданом, а над кнопками регистров сверкали три вроде как бриллианта!
По «Самоучителю» на этом невозможной красоты аккордеоне папа разучил единственную песню и громко распевал ее с утра пораньше:
— Хо-хо! — кричала из кухни бабушка.
— Он пожарник толковый и ярый! — подхватывали мама и баба Маруся из Киева. — Он ударник такой деловой! Он готов погасить все пожары! Но не хочет гасить только мой!
Правда, потом он его забросил. Сунул на антресоли и забыл. Но тогда-то ведь — пел!..
И — я думаю — разве во Вселенной найдется что-нибудь похожее на Нункин Схоторашен?! Даже нет — на всю Армению!
Я там, жалко, не была. Моя Армения — это Нунка.
И картина в комнате дяди Ованеса — с изображением горы Арарат.
И горячие пироги с травой женьгялхатс, которые тетя Сирануш печет всегда в конце апреля.
И вот этот стих древнего армянского поэта. Я читаю его — громогласно, — когда мне кажется, что никто не слышит:
Я шла из булочной, а впереди прямо к моему дому шагал солдат.
На спине — вещмешок со скрученной рулетом шинелью. А посередке, над карманом рюкзака, большими печатными буквами синей ручкой было написано: «Н. Ш. Паремузян».
Глава 13
ЗАЛЕТНЫЙ СХОТОРАШЕНЕЦ
Везет же мне. Например, сегодня взял и ни с того ни с сего пришел Лев.
Я думала — он все. Больше не придет!
— Шишкина, — говорит Лев. — Не знаешь, где Нунэ?
А я ему так обрадовалась и говорю:
— Знаю! Поехали — покажу?!
— Поехали, — говорит Лев.
Вот мне нравится разглядывать — кто что несет!
На Пушкинской площади мимо Пушкина несколько человек пронесли одинаковые абажуры.
У остальных, будто икра какой-то огромной рыбы — апельсины в авоськах!
А мы со Львом по очереди держим Арарата.
— Надо открыть ему лицо, — говорит Лев. — Может, он эту поездку запомнит на всю жизнь.
Я соглашаюсь! Со всем — что бы он там ни говорил!..
Это ж ведь Лев Цуцульковский! Невероятно, какой сегодня счастливый день.
Из подвальных окошек гостиницы «Центральная» тянет печеными булками. Согнувшись, я и Лев суем туда головы. Нашим глазам предстает ужасное зрелище: гигантский бак, белое тесто и желтая, неправдоподобной длины рука месит его здоровой палкой: «БРРЫМ! БРРЫМ! БРРЫМ! БРРЫМ!»
— Фу! Какая рука, — говорит Лев.
— Рука есть, а человека нет, — обнаруживаю я, просовываясь все дальше и дальше. — Это механизм!
— Дай посмотреть Арарату! — велит Лев.
— Дети! Куда вы суете ребенка? — раздается над ухом чей-то голос.
Возле нас со Львом стоит низенькая тетя в плаще, с кудрями и в голубых тапочках.
— Товарищи! — кричит она прохожим. — Стоят дети и суют черт-те куда ребенка!
— Выбирайте выражения, — с достоинством говорит Лев.
— А вы не суйте, — строго сказала женщина.
— А мы и не суем, — говорит Лев. — Мы показываем!
— Что? — не унимается тетя.
— Как булочки пекут, — вежливо отвечает Лев.
— Ну, это показывайте, — довольно-таки дружелюбно разрешила тетя. И пошла наконец своей дорогой.
А мы — своей, к памятнику Юрию Долгорукому.
Здесь Лев с Араратом чуть-чуть обождут.
Я направляюсь к кафе «Птица».
— Куда? — дверь загораживает швейцар.
— На свадьбу! — говорю я.
— ТАШИ-ТУШИ!!! — кричит кларнетист, похожий на гвардейца кардинала, и прижимает к губам кларнет.
— КЕЦЕ ПЕСА! — стучит барабанщик в армянский барабан — дехол.
Третий музыкант играет на аккордеоне. У него кривой нос и прямой пробор, белый, как след самолета.
Пляшут родственники из Дзорагюха!.. Из Схоторашена!.. Из Еревана!
— АЙ-ВАЙ! — пошел танцевать!
В одной руке — кинжал с лентами, конфетами и яблоками на острие!
В другой — настоящий живой петух! Желто-оранжевый — с синим и зеленым! Грудь в пуху, зато сзади — совсем свободный от перьев!..
— Каков петух! — кричат. — Залетный! Схоторашенец!!!
— На кухню! В суп его!.. — кричат.
А Нельсон-то, Нельсон! Стриженый! Ничего общего с английским адмиралом! Точно подметила тетя Сирануш — уши у Паремузянов действительно оттопыренные.
Ну и что?! Кто там думает об ушах?!
— За двух цветов! — провозглашает замечательный толстый человек. Сам — мешковатый! Нос — шишковатый!.. — Чтобы до конца своих дней, — говорит он, — гордо стояли! Словно большой и маленький Масис. За их родителей!.. Цитик! Друг! За тебя!
— Спасибо, Роланд, — важно поблагодарил со своего места дядя Ованес.
— Что такое «цитик»? — спрашиваю я у Нунки.
Она сидит ко мне спиной, жует кинзу и колбасу в лаваш завертывает.
— «Птенчик»! — отвечает Нунэ. — Так звали папу в детстве… Ты откуда?? — ахает Нунка.
Так же ахают, увидев меня, мои родители, тетя Сирануш, но главное — Мариам. Уж кто перепугался, так перепугался!
Ведь как получилось — все по плану папы. Вернувшись из армии, Нельсон со своими родителями, с подарками, с Мариам, только без Арарата, явился к дяде Ованесу и давай как ни в чем ни бывало просить у него руки Мариам. В самый ответственный момент на сторону Паремузянов переметнулась и тетя Сирануш. Тогда дядя Ованес видит — дело серьезное, проявил великодушие и жениться разрешил!
В день свадьбы к ним домой за Нельсоном и Мариам приехала праздничная машина с куклой на капоте и обручальными кольцами на крыше.
Естественно, все это время Арарат находился у нас — на нелегальном положении. А вечером, когда народ отправился на свадьбу, меня оставили с ним сидеть. А что мне тоже охота раз в жизни на свадьбе погулять — до этого никому нет дела.
Хорошо, явился Цуцульковский!
— Все нормально! — говорю я Мариам. — Вон Лев с ним! Я только посмотреть и назад…
А Мариам вдруг как встанет! Как поднимет свой бокал! И как жизнерадостно объявит!
— У нас есть сын Арарат! За то, чтобы он был счастлив! И здоров!
Ух, какая наступила тишина! Только официанты на кухне переговариваются. И… «ХР! ХР! ХР! ХР!» — огромный дядя Ованес давай раскачивать черно-рыжими усами.
Головы гостей медленно поворачиваются в сторону дедушки Манаса. А он в приталенном кителе с золотыми пуговицами — спрашивает:
— На вортэг э?
И это, конечно, на нервной почве, что я поняла его вопрос.
— Вот он! — отвечаю я дедушке Манасу и распахиваю оконные витражи. — С ним там мой друг, видите? Это Лев Цуцульковский.
Лев прохаживается перед памятником. Наверное, рассказывает Арарату, как это случилось, что Юрий Долгорукий основал Москву.
А в хромовых сапогах и в болотного цвета галифе к нему подходит дедушка Манас. Он забирает у Льва ребенка и… приветственно ему гугукает!.. Следом за своим папой бредет к Юрию Долгорукому директор овощного магазина Ованес Манасович Милитосян. За ними из кафе на площадь высыпают дзорагюхцы, схоторашенцы, москвичи, ереванцы!.. Теперь они все по очереди гугукают нашему Арарату.
— Нунэ, — вдруг слышу я голос Льва. Он уже сидит с ней за столом! — Я тебя искал… Я решил. Я на тебе женюсь.
— А вы когда меня полюбили? — хохочет Нунка.
— Загогулина! — говорю я сама себе. — Загогулина. Загогулина!
Я беру со стола нож и разрезаю веревку на ногах у петуха! Пусть всем будет хорошо. А не то что у одних радость, а из других — суп.
Тут мой папа надел на плечи аккордеон! И вместе с кларнетом и барабаном, с мамой и аккордеонистом запел песню «Любовь пожарника», единственную, какую умел:
И они ведь тоже кой-чего не видят и не знают. Они не видят и не знают, что в эту самую минуту по улице Горького! — по центральной улице Москвы — улепетывает во все лопатки залетный свадебный схоторашенский петух.